Богатая жизнь

Глава 1

В день, когда мы выиграли в лотерею, я ходил, надев губы из воска, которые папа купил мне и Ковырялке на стоянке для грузовиков. Мы тогда ехали в старом «Бьюике» от тети Бесс, нашей двоюродной бабушки, и остановились, чтобы заправиться, на бензозаправке под названием «Эммо», где-то на границе штата; там папа купил ярко-красные губы и лотерейный билет.

— Я уж лет тридцать не видел восковых губ, — сказал он усталым голосом, опуская руку в карман за деньгами. Год назад на границе этих штатов погибла в аварии моя мама. С тех пор отец был как побитый (как один из тех генералов-конфедератов, о которых он столько читал). При ходьбе плечи у него опускались, а голова задумчиво и печально кивала — он напоминал мне скорбящих монахинь. В тот день утром я слышал, как он сказал тете, что стал плохо спать.

— Боже мой, тогда тебе нельзя садиться за руль, — ответила тетя Бесс. Она настаивала, чтобы мы переночевали в ее доме в Милуоки, но папа отказался. Вместо этого он остановился в «Эммо», куда мы зашли выпить кофе.

«Эммо» был грязной и шумной забегаловкой, пропахшей бензином и машинным маслом. Войдя в туалет, мы с Ковырялкой стали дышать ртом, и решили не мыть рук в маленькой заляпанной раковине. Оказавшись вновь в «Бьюике», мы подняли окна, чтобы не пускать внутрь скрежет и визг тормозящих грузовиков и укрыться от запаха туалета, все еще преследовавшего нас.

— Вы хорошо застегнули ремни? — спросил папа, садясь в машину и пытаясь поставить чашку с кофе на приборный щиток позади руля так, чтобы она не наклонялась.

— Да, — ответил я, хотя мой ремень не был застегнут. Я знал, что папа не повернется и не станет проверять. У него в шее часто случался прострел, и он старался как можно меньше вертеть головой.

— А Томми?

Я посмотрел на Ковырялку и помог ему застегнуть пряжку:

— И он тоже.

— Тогда все в порядке. Думаю, через час мы будем дома.

Был ранний августовский вечер — время, когда меркнущий свет и сгущающаяся тьма зависают в хрупком равновесии. На обратном пути домой в Уилтон, пригородный поселок Чикаго, я рисовал облака, большие и мягкие. Они парили высоко над землей, и я представлял на них маму, как она тихо плывет и что-то негромко напевает, не размыкая губ — так она делала, рисуя вместе со мной. Ковырялка не выносил, когда я рисовал. Вот и сейчас он сердито заерзал на месте. Громко захлопал восковыми губами:

— Хочу цветные карандаши, хочу рисовать.

Я дал ему немного бумаги и зеленый карандаш с закругленным концом. Я никогда не давал брату карандаши с острыми концами, чтобы он, не дай Бог, не засунул их себе в нос.

— В его интересе к носу есть что-то неестественное, — сказала утром тетя Бесс. — Наверное, это реакция на смерть матери.

Папа, не отрывая глаз от книжки о Гражданской войне, ответил:

— Он ковырял в носу и до аварии. Ему же только пять лет. Уверен, с возрастом все пройдет.

— Не показать ли его психиатру?

На это папа ничего не ответил. Он, сгорбившись, сидел на стуле в гостиной тети Бесс и читал о жизни Джошуа Лоренса Чемберлена, генерала времен Гражданской войны.

Когда мы приехали домой и ложились спать, я спросил его об этой книжке, хотя вообще-то все разговоры о Гражданской войне казались мне скучными. Вместо них я предпочел бы заняться более подробным исследованием восковых губ. Но единственным, чем папа интересовался, была Гражданская война, и мне хотелось сделать ему приятное. В последние дни он был очень грустным.

Мой вопрос, казалось, удивил его.

— Ну, она о генерале Чемберлене, который удерживал войска Союза на фланге в Геттисберге. — С минуту папа помолчал. — Я лучше нарисую тебе его маневр. Он и в самом деле замечательный. — Папа взял стул от письменного стола, пододвинул ко мне и потянулся за бумагой и карандашом. — Предполагалось, что генерал Чемберлен будет удерживать позиции конфедератов в Геттисберге, в местечке под названием Круглая Вершина. Он не только удержал их, но и осуществил одну из самых выдающихся контратак в истории. Он поставил войска буквой Г, и резко бросил вперед половину своего полка. Как дверью хлопнул. И вытеснил восставших…

Я понял, что недооценил папин интерес к Джошуа Лоренсу. Я-то рассчитывал на короткую лекцию, нужную только для того, чтобы растормошить его, но по тону и по тому, как удобно расположился он на стуле, было видно, что впереди маячит длительное и углубленное изложение маневров и стратегии генерала.

Интерес отца к войне был причиной многих споров между ним и мамой. За несколько недель до аварии папа стал строить планы проведения отпуска всей семьей в Национальном парке Шилоу. Однажды он объяснял мне, почему так важна была битва, состоявшаяся там, когда в кабинет вошла мама и, увидев карты и брошюры, раскиданные по его письменному столу, взорвалась:

— Ты что, совсем спятил? Зачем, интересно, мне туда ехать? Кладбища есть и в двадцати минутах ходьбы отсюда. Если бы ты хоть участвовал в этой идиотской войне, тогда бы я могла понять твою всепоглощающую страсть.

— Да, — спокойно ответил папа, — в той войне я не участвовал. Иначе мне сейчас было бы больше ста пятидесяти лет.

— Ты ведешь себя так, будто тебе больше ста пятидесяти лет. — Мама взяла одну из брошюр, но потом в сердцах бросила ее обратно. — Нам надо съездить в какое-нибудь интересное место, вроде Лас-Вегаса, — продолжила она. — Там сейчас с удовольствием принимают семьи.

Похоже, она сделала отцу больно. Кожа на лбу у него натянулась, а глаза стали отсутствующими и смирившимися с судьбой. Этот взгляд я еще часто встречу.

— Семьи, — повторил он.

Сейчас, сидя на моем маленьком стуле от письменного стола со скрещенными в лодыжках ногами и ладонями на бедрах, папа приготовился пуститься в новые рассуждения, которые могли растянуться до бесконечности. Он был человеком среднего роста и средней комплекции, со слабым дряблым телом, с редеющими седыми волосами, топорщившимися по бокам головы легкими, как сахарная вата, пучочками. В противовес маленьким, близко посаженным глазам подбородок у него был сильным и жестким, который, выдаваясь вперед, создавал обманчивое впечатление гордого и уверенного в себе человека. Он сидел на стуле, наклонившись вперед и разглядывая далекий горизонт, совершая пробные нападения на ряды восставших в поисках слабых мест, выясняя, какое направление атаки избрать, и я видел в его глазах редкое выражение волнения и увлеченности. Геттисберг, Энтиетем, Ченселлорсвиль, Бул Ран, Атланта, Лукаут Маунтин — отец был ветераном сражений во всех этих местах. Он скакал в глубокой грязи с Грантом, отстаивал занятые позиции с Джексоном, совершал блестящие маневры с Шерманом и много раз умирал с Линкольном.

— Папа, у меня кровь из носа идет, — сказал Ковырялка, войдя в комнату.

Кровь, струившаяся по подбородку Томми и капавшая ему на желтую курточку пижамы, была поразительно яркой, красной. Ничего удивительного, кроме яркого цвета, в крови из носа Томми для меня не было. У него часто шла из носа кровь, что создавало неудобства, но не вызывало опасений; при этом не требовалось ничего, кроме тряпки, смоченной холодной водой, и успокоительного поглаживания по голове.

Однако это почему-то обеспокоило отца.

— Господи Боже, — воскликнул он. Вскочил, схватил Томми в охапку и исчез в коридоре. Спустя десять минут, когда он вернулся, я притворился спящим. Я слышал, как папа вздохнул, почувствовал, как он поправил простыни, потом ушел. Я достал из-под подушки восковые губы и стал их рассматривать.

Они интересовали меня, как интересуют одиннадцатилетних мальчишек все необычные предметы. Губы были гладкими и легкими, на обратной стороне у них была тонкая перемычка, которая удобно заходила мне точно между зубов. Надев их, я стал представлять, как буду танцевать с мисс Грейс, моей нежной и хрупкой учительницей, у ее письменного стола.

— Тедди, — прошепчет она мне, взяв мое лицо в ладони, — Тедди Папас. Боже, какие у тебя губы!

После того, как видение мисс Грейс померкло, я осторожно снял наволочку с подушки и обернул ее вокруг головы наподобие тюрбана, потом схватил одеяло и накинул на плечи, как плащ. Крепко держа восковые губы, пересек коридор и вошел в комнату брата, намереваясь разбудить его и привести в ужас (я так иногда делал, когда было настроение). За несколько недель до этого спрятался у него под кроватью и стал рычать, пока он не закричал от страха.

Комната Ковырялки была маленькой. В ней было столько разбросанных игрушек и одежды, что мне потребовалось некоторое время, чтобы проложить дорогу к его кровати. Добравшись до места, я наклонился к его лицу, чтобы проверить, не идет ли кровь (что, как я знал, папа всегда забывал сделать). Убедившись, что нос чистый и сухой, стал слегка постанывать сквозь восковые губы, надеясь этим разбудить его. Я постанывал и постанывал, ожидая, что он шевельнется. Когда он повернулся на другой бок, я увидел у него в руках голубой свитер — мамин свитер.

Я стоял и смотрел, как брат сжимает свитер. Я ненавидел и любил его так, как только братья могут любить и ненавидеть, и меня беспокоило его странное поведение. Я знал, что он отчаянно тоскует по маме, много раз слышал, как он плачет во сне. Но в первый раз увидел, что брат прижимает к себе ее свитер.

Я смотрел на него довольно долго. Его черные густые волосы были отброшены на лоб, а рот открыт. Он выглядел таким маленьким и трогательным. Вынув изо рта губы, я наклонился и, почти прижав рот к его уху, прошептал «Аве Мария». Мама с нами всегда читала эту молитву перед сном, и мое моление было не только за Томми, но и за нее. Закончив читать, я пошел к себе в комнату, мой плащ-одеяло волочился по полу. Я чувствовал себя обессиленным.

Немного погодя меня разбудили звуки всхлипываний. Сначала я решил, что это Ковырялка, но по мере того, как сон уходил и голова прояснялась, стал понимать — плачет папа. Это меня испугало. До этого он плакал только перед похоронами и еще немного на похоронах. Боясь, что он поранился или заболел, осторожно прошел в его спальню, где обнаружил его сидящим на краю кровати с лотерейным билетом в руках. Тем билетом, который мы купили в «Эммо».

— Почему ты плачешь? — наконец спросил я.

Он вскинул на меня глаза и, смущенный, быстро вытер слезы.

— Это телевизор, только что услышал. Смотрел внизу новости по телевизору, — объяснил он. Потом опустил глаза на лотерейный билет, затем опять посмотрел на меня. — Похоже, мы выиграли большие деньги, Тедди, — тихо сказал он. — Боже милосердный, мы, похоже, выиграли громадные деньги!

Глава 2

Мы стали богатыми, но все было как-то странно, я даже не понимал как. Папа как будто тоже этого не понимал, он продолжал свои ежедневные изыскания в области Гражданской войны, но с еще большей решимостью. По мере того как шло время, он все упорнее молчал. Проходили недели, а он все не предъявлял билет к оплате.

Время от времени новости о лотерее просачивались в наш дом, обрывки из теле- и радиопередач, в которых обсуждался размер выигрыша, и высказывались предположения о том, почему же победитель, купивший билет на границе Иллинойса и Висконсина, пока не объявился и не потребовал свой выигрыш. Папа несколько раз инструктировал меня, запрещая говорить о лотерее с кем бы то ни было. Его необычная настойчивость и прямолинейность гарантировали мое молчание и удержали меня от того, чтобы задавать слишком много вопросов.

Хотя однажды ночью я не выдержал.

— Мы будем получать деньги по лотерее? — спросил я, когда папа проходил мимо моей двери по пути в свой кабинет.

— Да, — ответил он. Потом добавил: — Но сначала мне надо все организовать. Утрясти некоторые вещи. — И прошел мимо.

День проходил за днем, я чувствовал все растущее волнение, медленно нарастающее тепло, разогревающее мою кожу, натягивая ее на щеках и заставляя их гореть. Лотерея и таинственный незнакомец, выигравший главный приз, были основными темами разговоров в моей школе Св. Пия в те дни. Сердце у меня подпрыгивало каждый раз, когда я слышал, как об этом говорили. Предположения о том, почему никто не получает выигрыш, колебались от совершенно абсурдных (билет приобрел враг Америки) до вполне возможных (купивший или купившая билет умерли, узнав о своем выигрыше). Мой отец, не враг и не мертвец, хранил по этому поводу гробовое молчание.

Как-то после школы я поднялся в комнату и стал составлять список покупок, которые, по моему мнению, надо было сделать нашей семье после того, как папа наконец решится обратиться за выигрышем. Я был уже достаточно большим, чтобы понимать — мы и так не бедствуем, так как папа профессор одного из ведущих университетов и написал пользовавшуюся успехом книгу о Гражданской войне; поэтому в список я вносил те вещи, купить которые можно только выиграв в лотерею.

Он начинался вполне предсказуемо — с обычных компьютерных игр и того, что нужно для занятий живописью, например красок, маркеров, цветных карандашей, а замыкал все мольберт. Однако по мере того как мои интересы распространялись и на другие области, список стал разрастаться. В него были добавлены три телевизора, потому что наш старый (купленный, по словам отца, еще при президенте Ричарде Никсоне) всем лицам придавал нездоровый зеленоватый оттенок. Я решил, один мы поставим в общей комнате, второй — в моей, а третий — в комнате папы. Ковырялка получит старый, потому что он еще слишком маленький и не понимает, что людские лица совсем не обязательно должны по цвету напоминать зеленый горошек. В список я включил и видеоплеер, поскольку был убежден: мы — последняя в Америке семья, у которой его нет, это я скрывал, как постыдную тайну. Потом добавил три новых велосипеда, один для Ковырялки и два горных для себя. Я посчитал, что мне нужны два велосипеда на случай, если один потеряется, будет украден или забыт в таком месте, откуда его трудно вернуть.

Затем добавил большую ферму в Висконсине. Когда мы ездили к тете Бесс в Милуоки, мы иногда заезжали пообедать в Грин Лейк, курортное местечко в часе езды на северо-запад. В этих поездках я наслаждался видом многочисленных ферм, с их ярко-красными амбарами и сверкающе-белыми силосными башнями, такими аккуратными и четко вычерченными на фоне чистого висконсинского неба. Особенно впечатлял меня размер ферм, их широко раскинувшиеся пространства, заворачивающиеся за край Земли. Я подумал, что и нам неплохо было бы иметь столько места. Я воображал себе, как буду скакать на лошадях и ловить рыбу в нашем озере, окруженном мирно пасущимися пятнистыми черно-белыми коровами и работниками, которым мы будем платить, не скупясь.

Затем я подумал о нашей машине, о старом «Бьюике», выкованном, как мне представлялось, еще рабами Древнего Египта. Он был таким старым, что даже отец, вместилище стольких дат и сведений о правлении разных президентов, не знал точной даты его рождения и говорил, что произошло это где-то между эпохами правления Форда и Картера. В моем списке его заменил сверкающий блеском спортивный красный «Джип», такой, как те, что стояли на подъездных дорожках стольких домов по соседству. Я представлял себе, как папа, я и Ковырялка, сидя в нем на кожаных сиденьях, носимся по улицам Уилтона, а он четко выполняет наши команды, и мы совершенно не заботимся о правилах дорожного движения.

Наконец, я внес в список новый дом. Наш старый двухэтажный, в колониальном стиле, явно нуждался в замене. Вода из душевых комнат наверху протекала сквозь кухонный потолок, а весной затапливало цокольный этаж, поэтому мы вынуждены были сворачивать и убирать ковры и другие ценные вещи, и размещать их на столах и диванах. Мебель у нас была респектабельной, но несколько поблекшей и пахла так, что напоминала мне о публичной библиотеке. На диване в гостиной были две дырки от проколов — Ковырялка посидел на нем с карандашом в кармане, а маленький круглый стол качался, и когда мы ели, наклонялся то туда, то сюда.

В нашем новом доме ничто не будет качаться. Он будет крепким и светлым, с большими окнами, через которые свет достигнет самого дальнего уголка. Моя спальня будет большой, со стеклянной крышей. Днем я буду чувствовать солнечное тепло, а по ночам — наблюдать за звездами через мощный телескоп, который с еле слышным гудением будет автоматически опускаться вниз из потайного отделения в потолке. Кровать у меня будет водяной. И хотя я никогда не лежал на такой кровати, а если честно, то никогда ее и не видел, все же в возможности спать на воде было столько экзотики, что эта идея меня захватила. Я также решил, что в комнате должен быть маленький холодильник, в котором будет храниться кока-кола и «севен-ап», и небольшой робот, чтобы подавать их мне, пока я буду, мягко покачиваясь на волнах своей кровати, исследовать неоткрытые и пока не имеющие названий галактики.

Я все добавлял и добавлял новые позиции, когда услышал приближавшиеся шаги.

— Тедди! — Это был папа, возникший в дверном проеме, как далекое созвездие. — Тедди, пожалуйста, найди брата. Мне не удалось нанять на сегодня приходящую няню, поэтому придется взять вас с собой. Нам надо кое-что сделать, — сказал он и исчез.

Несколько часов спустя на пресс-конференции, где нам вручили огромных размеров чек на сто девяносто миллионов долларов, женщина-репортер спросила папу, женат ли он.

— Да, некоторым образом. Я хочу сказать, что был женат, но жены уже нет с нами. Она умерла.

Репортеры в маленьком и жарком зальчике гостиницы в центре Чикаго отвели глаза и стали неловко переглядываться. Какой-то мужчина закатил глаза и покачал головой. Стоя на маленькой сцене за спиной отца, я видел, как он стал переминаться с ноги на ногу.

— Видите ли, я выбирал цифры. Я взял числа, связанные с ней, — продолжил он. — Я выбирал числа, которые всегда выбирала она. Вообще-то, это дата рождения моего старшего сына. Наверное, для нее это был очень счастливый день. — Казалось, отец говорит это скорее для себя, чем для репортеров. — В течение девяти лет она каждую неделю ставила на эти числа и… — Он остановился, как будто только теперь понял, что говорит вслух, и снова прокашлялся. Никто не произнес ни слова. Некоторые репортеры покашливали, но большинство что-то быстро писали в своих блокнотах. Внезапно вспыхнул свет от телевизионной камеры, и я крепко сжал руку Томми.

— Когда умерла ваша жена? — спросил репортер.

— Год назад. Сегодня исполняется год со дня ее смерти. Да, именно сегодня.

— Сейчас она на небе, — вставил Томми. — Она там, на небе, и теперь мы сможем заплатить, и она вернется к нам.

Все ошеломленно затихли и на мгновение перестали дышать. Мы стояли, и я почувствовал, как поднялась волна сочувствия к нам. Наша жизнь вдруг стала представлением для публики, этаким скорбным похоронным действом.

Папа среагировал не сразу. Он постоял, сгорбленный, с опущенными к пюпитру плечами, и на его лице не было никакого выражения, ни естественного, и наигранного. Затем он наконец отошел назад, взял Томми за другую руку и что-то пробормотал. Свет от камеры стал еще ярче. Какая-то женщина с карандашом и блокнотом промокнула глаза бумажным носовым платком.

Кто-то из репортеров спросил, как умерла моя мама. В этот момент микрофон взял представитель лотерейной комиссии, который что-то сказал о невмешательстве в частную жизнь и напомнил о том, что в зале присутствуют дети. Все посмотрели на меня и на Томми, потом на какое-то время замолчали.

— Что вы чувствуете теперь, когда отпала необходимость работать? — наконец спросила какая-то женщина.

Папа, потрясенный замечанием Томми, в смущении попросил ее повторить вопрос.

— Вы думаете о том, чтобы уйти с работы?

Папа покачал головой.

— Нет. Видите ли, я собираюсь продолжать работать.

— Вы же выиграли сто девяносто миллионов долларов, — закричал кто-то из толпы. — Тогда верните их обратно. — Все засмеялись.

— Чем вы зарабатываете на жизнь?

— Преподаю, я профессор истории.

— Почему вы ждали три недели, прежде чем обратиться за выигрышем? — спросила другая репортерша. Это была низкая, коренастая женщина с черными волосами, свешивавшимися ей на глаза. Говоря, она тыкала в нас пальцем, как будто злилась.

— Честно говоря, не знаю, — ответил папа.

— Три недели — большой срок, когда речь идет о ста девяноста миллионах долларов. О чем вы думали? Что делали?

Папа вновь подошел к пюпитру и ухватился за его края. Прошло какое-то время, прежде чем я понял его ответ на вопрос:

— Это очень сложно объяснить, — произнес он медленно. — Я был занят. Утрясал кое-какие вопросы.

— Но не все же три недели, — снова начала репортерша-коротышка. Она уже собиралась задать еще один вопрос, но в этот момент кто-то крикнул: — По магазинам ходили, наверное? — и все засмеялись.

— Да, — сказал папа, — я был очень занят.

Мы ушли со сцены и начали нашу, как я решил, богатую жизнь.

По дороге домой папа встал на обочине скоростного шоссе, громко задышал и прижал руку к груди. Еще до моего рождения у него был сердечный приступ, и он тогда принимал лекарство, которое мама называла «противосердечными таблетками». По моему глубокому убеждению, из-за этой нестабильности его здоровья мы с Томми ежеминутно могли перейти ту тонкую грань, что отделяет обычных детей от детей-сирот. Эта пугающая возможность была так реальна, что незадолго до этого я поискал в местных «Желтых страницах» адреса сиротских приютов, чтобы подготовить себя к неизбежному. Не найдя ни одного, одновременно и разочаровался, и испытал облегчение.

После нескольких глубоких вдохов папа вновь завел машину, и в молчании мы поехали к кладбищу.

— Я забыл цветы, — сказал он, когда мы подъехали к площадке для парковки. — Оставил их на кухне.

Был теплый сентябрьский день, лето постепенно уступало место осени, на верхушках деревьев появились первые намеки на изменение цвета. По мере того, как мы приближались к могиле мамы, я все больше жалел, что не захватил с собой альбом для рисования и цветные карандаши. Мне бы потребовалось только два карандаша: оранжевый и красный.

Подойдя к памятнику, остановились. Как ни удивительно, мы редко приходили сюда всей семьей. Подозреваю, папа считал, что нам это слишком тяжело. Но он сам часто сюда приходил и часами просиживал здесь во второй половине дня, пока за нами присматривала наша соседка, миссис Роудбуш. Ковырялка, устав стоять, лег на землю лицом к небу, — устроился он очень удобно. Я хотел было лечь рядом, чтобы смотреть на деревья, но не сделал этого. Я стоял с отцом и неотрывно смотрел на то, что хранило в себе память о маме.

— Ваша мама была рождена для богатства. Так, во всяком случае, она мне говорила. «Я рождена, чтобы быть богатой». А теперь… — папа был не в состоянии закончить фразу. Я думал, он заплачет, но он вздохнул и наклонился, чтобы выдернуть сорняк, выросший рядом с надгробной плитой. Он так и стоял, согнувшись, рукой смахивая с нее грязь и нежно поглаживая, как будто это были мамины волосы.

— Ваша мама всегда покупала лотерейные билеты, а я никогда. Мне пятьдесят пять лет, за всю жизнь я купил всего один, а она сотни. Мы всегда ссорились из-за этого. Мы по-разному смотрели на некоторые вещи. — Он отошел на шаг и сказал: — Теперь нам нужно идти.

Когда мы вернулись в Уилтон, на переднем крыльце нас ждала тетя Бесс. Я любил свою двоюродную бабушку, хотя и подозревал, что ее присутствие раздражает отца. Это была искренняя, открытая женщина, любительница накидок и кошек. У нее были черные волосы, которые она носила в высокой прическе, возвышавшейся над ее головой несколько под углом, наподобие пизанской башни, и такие же темные глаза, которые могли смотреть одновременно и сердито, и нежно. Несмотря на возраст, в котором многие женщины усыхают и съеживаются, она оставалась все такой же крупной и даже продолжала постепенно увеличиваться в размерах. Несмотря на то, что родилась в Чикаго, она бойко говорила по-гречески, и жила в Милуоки, где раньше владела пекарней, пока та после взрыва не сгорела до основания. Когда я был меньше, то думал, что она ведьма. Она верила в экстрасенсорику и всегда общалась с умершими родственниками и разными знаменитостями, используя карты таро. Однажды она заявила, что разговаривала с президентом Джоном Фитцджеральдом Кеннеди, хотя так и не рассказала о том, что он ей говорил. «Все это вызывает тревогу, — сказала она тогда, — а я не хочу, чтобы у вас были неприятности».

Сейчас, приближаясь уже к восьмидесяти, она растеряла часть своей таинственности, но сохранила любовь к эффектам. Увидев нас, она медленно пала на колени и одновременно стала рыдать и что-то говорить по-гречески. Закончив, подняла затуманенный взор на папу, который, прочистив горло, произнес:

— Как я понимаю, ты уже все знаешь.

Без каких-либо объяснений она в тот же день переехала к нам, поселившись в комнате Ковырялки. Ничего не сказав, папа принял это, как принимал многое другое.

На следующий день была суббота, и тетя Бесс готовила на завтрак яичницу с беконом. Медленно, прилагая большие усилия, ходила она вокруг нашего стола, наливая сок и кофе, вновь и вновь намазывая масло на тосты. А в углу кухни жарилась яичница, и шипел бекон, посылая к потрескавшемуся потолку клубы солено-копченого пара.

Я ел яичницу молча, устрашенный присутствием в доме тети Бесс в такой ранний час. Наша кухня, маленькая и до предела забитая разными корзиночками и вазочками, которые собирала мама, казалось, вся была заполнена габаритной фигурой тети Бесс и ее громким голосом. Ставрос, самый старый и любимый из тетиных котов, недвижно лежал на полу у холодильника. Хотя у тети Бесс было четыре кошки, с собой она привезла только Ставроса, потому что он был уже почти слепым и почти глухим, и, по ее словам, она хотела быть с ним в момент конца.

— На этой фотографии ты вышел просто ужасно, — сказала тетя Бесс папе, передавая ему газету. Папа пил кофе, как всегда очень деликатно, смакуя вкус, что всегда так бесило маму. Держа чашку обеими руками, он закрыл глаза и сделал два маленьких глоточка, потом бережно поставил чашку точно в центр блюдца.

— Ты о чем? — спросил папа.

— Об этой фотографии, — ответила тетя Бесс, показывая на фотографию, где мы, папа, я и Ковырялка, стояли на сцене в отеле «Мариотт» с огромных размеров чеком в руках. — Ты здесь как Хрисос на кресте. Совсем не похож на человека, выигравшего миллиард долларов.

— Ну, все же не так много, тетя Бесс, — сказал папа, беря газету.

— Мог бы хоть притвориться счастливым.

— Просто плохая фотография, — ответил папа.

— По телевизору ты тоже выглядел просто отвратительно! Каким-то жалким. Немного не в себе, недовольным. Знаешь, что они сказали про тебя сегодня утром по радио?

Папа промолчал.

— Они сказали: почему это он не радуется, недоволен, что мало выиграл? И еще они сказали, что тебе надо купить накладку из волос. Честно говоря, Тео, по телевизору ты выглядел сильно лысым. Ну, может быть, не совсем лысым, но сильно полысевшим.

Папа медленно листал газету.

— Знаешь, волосы не входят в мой список предметов первой необходимости, — спокойно ответил он.

— А что туда входит?

Папа только покачал головой и ничего не ответил. После пресс-конференции он говорил мало, скрывшись от нас в каком-то своем далеком. Он напоминал мне воздушный змей, летящий все выше и выше и становящийся все меньше и меньше, с землей и с нами его связывала очень тонкая ниточка.

— Вчера вечером тебе звонил брат, — сказала тетя Бесс, идя к посудомоечной машине со стопкой жирных тарелок.

— Фрэнк? — спросил папа, отрываясь от газеты. В голосе прозвучали необычные для него нотки раздражения.

— У тебя есть другие братья? — ответила тетя вопросом на вопрос.

— Почему ты мне вчера об этом не сказала?

— Потому, что сегодня с утра звонила уйма людей, — ответила она. Она загрузила тарелки в машину. — Я чуть не свихнулась. Все это полное сумасшествие. Люди все утро ездят по улице взад-вперед, жмут на сирены и показывают на наш дом. Не понимаю, как тебе удалось не проснуться. Я уже с трудом соображаю, даже позвонила в полицию и пожаловалась им.

Папа был поражен:

— В полицию?

— Да, в полицию. Они сказали, что будут приглядывать за нашим домом. Что касается меня, то я рада, что Фрэнк возвращается. Может быть, ему удастся отделаться от этих машин.

— Боже милостивый! Так Фрэнк едет сюда? В этот дом?

— Он летит из Лос-Анджелеса.

Я заметил почти беззвучный вздох, который издал папа, возвращаясь к газете.

— Фрэнк тебе поможет, — сказала тетя Бесс. — Он же адвокат. Телефон звонит не переставая. Тебе сейчас нужен хороший советчик. К тому же, семья у нас такая маленькая. По-настоящему, Фрэнк — это все, что у нас есть. — Повернувшись ко мне, продолжила: — Твой папа и дядя Фрэнк были неразлучны, пока росли. Они были самыми развитыми мальчиками в округе. Все понимали, что они станут богатыми и знаменитыми. А теперь… — она возвела глаза к небесам, закрыла их и принялась что-то бормотать по-гречески.

Папа посмотрел на нее, потом нервно взглянул поверх моей головы и тихо сказал:

— Ты испугаешь мальчиков.

— Я лишь возношу благодарение за то, что Бог благословил меня двумя гениальными племянниками. О, твои родители очень бы вами гордились. Вы гении.

— Тетя Бесс, ради Бога! Уверяю тебя, я не гений. Я лишь правильно выбрал место, где остановиться, чтобы попить кофе. А Фрэнк… — тут папа остановился и аккуратно отхлебнул глоточек кофе.

— Его последний фильм не имел особого успеха, — заметила тетя Бесс.

— По-моему, ни один из его фильмов не имел особого успеха, — сказал папа. Но быстро добавил: — По крайней мере, если верить самому Фрэнку.

— Этот был о вампирах, — продолжала она. — О защитниках вампиров. — Она обернулась и посмотрела на меня. — Поразительно, правда? Какая творческая выдумка! И как это только пришло ему в голову?

Я кивнул и прикончил остатки яичницы.

— Почему он стал делать кино про вампиров? — спросил я.

Раздумывая над вопросом, тетя Бесс взяла мою тарелку и направилась к посудомоечной машине.

— Наверное, потому, что о них интересно смотреть. Они интересные люди, — добавила она. — Я имею в виду вампиров.

Тетя Бесс включила машину и стала медленно вращать ручку регулировки.

— Он снял и другие фильмы. Например, один фильм о тех красивых девушках, которых потом убили. Да, чуть не забыла, — спохватилась она, поворачиваясь к папе. — Звонил хозяин той стоянки для грузовиков, некий… — она надела очки, висевшие у нее на шее, и посмотрела на листок бумаги, на котором были записаны десятки имен и номеров телефонов, — некий Тони Эммости. Он хотел поблагодарить тебя, потому что получит свой процент от выигрыша. Тони не смог быть на пресс-конференции, так как перепутал дни, думал, что она будет сегодня. Он пожелал тебе долгой жизни и здоровья и сказал, что в любое время можешь останавливаться на его стоянке, чтобы выпить кофе. — Она сняла очки. — Вот. Очень мило с его стороны.

Папа молча кивнул, а тетя Бесс вновь надела очки и снова посмотрела на листок бумаги:

— Еще звонил кто-то из журнала «Пипл». Они хотят написать о тебе.

Папа посмотрел поверх нее:

— А что это за журнал, «Пипл»?

На следующее утро, в понедельник, зазвонил телефон. Я встал и пошел на кухню, чтобы взять трубку — сделать то, что папа говорил мне не делать. Он уже хлопотал, чтобы нам сменили номер, так как люди все звонили и звонили нам и просили деньги.

— Кто это? — закричал громкий голос на другом конце провода. Голос звучал на фоне музыки.

— А это кто? — спросил я в ответ. В кухню, осторожно переставляя лапы, забрел кот Ставрос и лег под столом.

— Есть тут один такой, вывихнутый, — заорал голос еще громче, — на радио «Перекати-поле». Ты в прямом эфире. Так кто это?

— Тедди.

— Тедди. Должно быть, один из двух богатеньких пацанят. Скажи-ка нам, Тедди, как это — выиграть сто девяносто миллионов долларов?

— Неплохо, — ответил я и повесил трубку, так как увидел, что в кухню сонной походкой заходит папа. Он посмотрел на меня полузакрытыми глазами и сощурился. Потом прочистил горло и на плохо слушающихся ногах подошел к столу, чтобы сделать себе кофе.

Я стал спокойно делать себе в школу бутерброды с сыром — обязанность, которую взял на себя после смерти мамы и которую вскоре оставил тети Бесс. Я также приготовил сэндвич с арахисовым маслом и желе, чтобы Ковырялка смог перекусить в подготовительном классе, и положил ему в рюкзачок. Краешком глаза я видел, что папа принимает противосердечные таблетки, слышал, как он кашляет, и стал раздумывать над тем, каковы на этот день его шансы выжить.

— Так, — сказал он, прокашлявшись, — полагаю, ты сегодня идешь в школу?

Я кивнул головой и аккуратно завернул в пергаментную бумагу бутерброд с сыром, подвернув концы бумаги вверх, как делала мама. Было слышно, как наверху, тяжело переставляя ноги, идет в туалет тетя Бесс.

— Пожалуйста, Тедди, помни, о чем мы говорили. Пожалуйста, будь благоразумным.

Сначала папа хотел, чтобы мы несколько дней не ходили в школу. Но, поговорив с нами, передумал и отпустил, предупредив, чтобы мы ни с кем не говорили о лотерее.

— Не разговаривайте об этом ни с кем, — опять повторил он, стоя у стола. — Это не касается никого, кроме нас.

— Хорошо, — ответил я и пошел к себе одеваться.

Как только я появился на игровой площадке школы Св. Пия, ко мне подбежал Джонни Сеззаро и принялся выпрашивать десять тысяч бумажками по десять и двадцать долларов.

— Давай, Папас, я же знаю, у тебя есть деньги. Каких-то вшивых десять кусков. Для тебя это же ничто. Твой старик задницу себе десятками подтирает.

— Нет, не подтирает, — сказал я. Образ папы, вытирающегося долларовыми банкнотами, промелькнул перед моими глазами, но тут же его вытеснило потное лицо Джонни Сеззаро, низенького коренастого мальчишки с жирными черными волосами, которого никто не любил. Особенно не любил его мистер Шон Хилл, наш сторож, который, живя в Ирландии, был чуть ли не священником. Однажды я слышал, как мистер Хилл говорил миссис Плэнк, директору школы, что «вместо Джонни Сеззаро Господу лучше было бы сделать еще одну крысу. Крысы живут не так долго и их можно прибить ручкой швабры».

— Давай, Папас, я продам тебе свою шоколадку за десять кусков. Дай мне деньги, и с концом.

— У меня нет денег, — ответил я, пытаясь пройти мимо него к детям, выстраивавшимся у входной двери. Я увидел своего лучшего друга Чарли Гавернса, который шел передо мной, и мне хотелось догнать его и спросить, не сможет ли он заглянуть ко мне, чтобы вместе порисовать после школы.

Джонни Сеззаро забежал вперед и упал на колени. Когда я попытался пройти мимо, он протянул руки и обхватил мои ноги.

— Джонни, прекрати, — сказал я. На нас начинали смотреть другие дети.

— Ладно, дай пять долларов, — сказал он. — Это-то вовсе чушь. Ты же выиграл миллионы. Я буду лопать этот гравий и задохнусь. Вот, смотри, — Джонни подхватил с земли несколько камешков и поднес к своему рту. Он был известен тем, что часто угрожал причинить вред и нанести физическое увечье — себе, не другим. Поэтому его угрозы редко приводили к желаемому результату.

— Клянусь, я сделаю это, Папас. Смотри! Смотри! Только десять долларов. Вот, смотри!

Я с трудом оторвал от себя руки Джонни и подбежал почти к самому началу цепочки, встав рядом с Чарли Гавернсом. Мой друг был вторым по рисунку в нашем классе, и мне очень нравилось рисовать с ним. Людей он рисовал лучше меня, схватывал выражение лиц и их характер. Я уважал в нем этот талант. Хотя все школьные конкурсы по рисованию выигрывал я, рисовал он хорошо, и я это понимал. Рисовало у нас не так уж много детей, особенно среди мальчиков. А вот мы с Чарли рисовали. Я был единственным, с кем Чарли разговаривал, поэтому я был его единственным другом. Но он никогда не разговаривал со мной на занятиях или на переменах. Вместо этого он пересылал мне записки в виде картинок или с иллюстрациями к тексту, приглашая меня к себе или спрашивая, можно ли прийти ему. Учителя школы Св. Пия пытались заставить его говорить перед всем классом, но он всегда отказывался, стоически не отрывая взора от доски за их спинами. Если бы он не получал самые высокие оценки по математике и по чтению вслух, и если бы его брат Джошуа не окончил колледж в восемнадцать лет и не получил бы работу в компьютерной компании, люди бы решили, что он дурачок.

Когда я приблизился, Чарли всунул мне в руку записку. Я открыл ее и увидел отличную имитацию карты удачи из игры «Монополия», которая называется «Ошибка банка», и на которой изображают маленького старичка, выигравшего у банка деньги. Я кивнул головой и улыбнулся. На людях, как правило, я с ним особенно не разговаривал. Я знал, что от этого ему становится не по себе.

— Хочешь прийти сегодня? — шепнул я ему.

Чарли вперил взор в спину Дж. Р. Лоулера, стоявшего в цепочке прямо перед нами, потом покачал головой, медленно и с особой тщательностью.

— А завтра?

На этот раз Чарли кивнул.

Когда мы вошли в класс, мисс Грейс улыбнулась мне и сказала:

— А вот и он! В последнее время мы часто видим вас по телевизору, мистер Папас!

Я взглянул на нее и тоже улыбнулся, потом щеки у меня запылали, и я уставился в пол. В то утро, лежа в постели, я представлял, как будут смотреться ее груди в чашечках с кисточками. Как-то летом Джонни Сеззаро показал мне фото голой женщины с такими кисточками на грудях. Он тогда сказал, что эта женщина раньше была исполнительницей экзотических танцев, а теперь работает приемщицей в конторе его дяди, занимающегося перепродажей автомобилей.

До того, как приступить к уроку истории, мисс Грейс попросила меня рассказать, как чувствует себя человек, выигравший в лотерею. Лицо у нее как-то особенно горело и было таким, как у мамы, когда она засиживалась допоздна или выпивала слишком много виски «Джим Бим».

— Папа попросил меня не говорить на эту тему, — сказал я, стоя рядом с партой. С целью (весьма туманной) улучшения осанки и дикции мисс Грейс заставляла нас вставать, когда мы говорили.

Она удивилась, но ответила:

— Конечно, конечно. Мы все будем уважать его желание не выносить на публику свои частные дела.

Однако, почувствовав ее разочарование и разочарование всего класса, я быстро заметил:

— Может быть, мы купим ферму. Но пока не решили.

— Вот как, — сказала она. Потом добавила: — Надо же.

— Вшивую ферму! — прошептал Джонни Сеззаро. Но прошептал так громко, что мисс Грейс его даже наказала, дав задание по чистописанию. После этого начали обсуждение Полумесяца Дарующего.

На уроке духовного обогащения, когда я писал письмо Эргу, своему другу по христианской переписке, жившему в бедности в глинобитной хижине где-то в глубинах африканского континента, в месте, которое на карте я никогда бы не нашел, мисс Грейс подошла к моей парте и своим нежным голосом спросила, не собирается ли папа сделать благотворительный взнос.

— Я в этом не уверен, — ответил я.

Мисс Грейс была миниатюрной женщиной с мягкими русыми волосами и большими зелеными глазами, глядя в которые я так часто забывал, кто я и где нахожусь. Наслаждаясь тем, что она рядом со мной и что я могу вдыхать ее аромат, напоминавший о запахе дождя на лепестках, и в надежде удержать ее около себя еще на несколько мгновений, я сказал: — Думаю, что мы могли бы послать немного денег Эргу и его родным, чтобы им не приходилось есть так много кореньев.

— Это очень хороший христианский поступок, — сказала она, и ее глаза увлажнились. Нам всегда казалось, что мисс Грейс может расплакаться в любую минуту. Ее стихи о бесплодных деревьях, серых небесах и белках, сбитых автофургонами, часто появлялись в уилтонской газете под псевдонимом Сильвия Хилл. Но мы знали, что это ее стихи. Даже миссис Плэнк, наш директор, знала это. В разговорах в коридоре она всегда называла мисс Грейс «тайным поэтом», хотя было видно, как это смущает мою учительницу, лицо которой становилось, красным, как светофор.

— Эргу все еще бедный? — спросил я, подняв на нее глаза. Когда она мне улыбалась, я думал, больно ли носить кисточки на грудях или это не доставляет неприятных ощущений, как, например, восковые губы.

— Да, — ответила она. — В сезон разлива реки им приходится особенно тяжело.

Поверх ее плеча я посмотрел туда, где, по моим представлениям, находится Африка, и затем спросил:

— Долго длится сезон разлива реки? — Сведения об Эргу я получал от мисс Грейс, потому что он не написал мне ни единого письма, хотя я был его христианским другом по переписке уже почти два года.

— Долго, — сказала она, погладив меня по голове и отходя от парты, — долго.

Поскольку прежде чем наши письма отправлялись в Африку, мисс Грейс просматривала их, я написал Эргу письмо более длинное, чем обычно. Сообщил о том, что мы выиграли деньги, и что я, возможно, вышлю ему немного. Я предложил на эти деньги купить надувной плот, с помощью которого в сезон разлива перебраться в другую, более сухую местность, где цены в ресторанах будут пониже. Потом спросил, как выглядит его школа, напомнил, что молюсь за него и за его родных, и передал письмо мисс Грейс. Позднее в тот же день, во время урока Размышлений, когда нам полагалось размышлять об Иисусе, а мы, как всегда, высунулись в окна и предались размышлениям об автостоянке школы Св. Пия, я наблюдал, как мисс Грейс читает наши письма, и какое у нее при этом глубоко сосредоточенное лицо. Дойдя до моего письма, она улыбнулась и подняла глаза. Тем не менее, спустя несколько мгновений подозвала к себе Джонни Сеззаро и медленно разорвала у него перед лицом его письмо и заставила выбросить все до последнего клочочка в мусорную корзину у своего письменного стола. Джонни всегда просил у друзей по переписке деньги, я сделал вывод — этот раз не был исключением.

Когда занятия окончились, наша престарелая директорша миссис Плэнк и ее заместительница мисс Полк (о которой говорили, что она лесбиянка, потому что носила короткую стрижку и исполняла роль диск-жокея) вывели меня из шеренги детей в коридоре и стали задавать вопросы.

— Ты почувствовал волнение, когда вы выиграли? — спросила мисс Полк. Она жевала резинку и щелкала ею во рту — так делают лесбиянки.

— Скажи папе, что школа Св. Пия не отказалась бы от нового нагревательного котла, — сказала миссис Плэнк, смеясь и поглаживая меня рукой по голове.

Я кивнул и улыбнулся. До этого миссис Плэнк никогда ко мне не прикасалась, и я стал беспокоиться, что мисс Полк тоже вот-вот решит, что и ей надо меня погладить.

— Ты становишься все популярнее и популярнее, Тедди. Ты и твой брат, — заметила мисс Полк. Я улыбнулся ей и в первый раз обратил внимание, что у нее на лице растительность. На верхней губе без всякого стеснения росли, ничем не тревожимые, тоненькие почти бесцветные волосики.

— Папа твой тоже становится все популярнее здесь, в Уилтоне, — добавила миссис Плэнк.

А мисс Полк сказала:

— Нет, Мэри, это просто идиотизм какой-то! — и рассмеялась. После этого они меня отпустили.

У парадного входа мистер Шон Хилл перестал шваркать шваброй по полу и улыбнулся мне, когда я попытался пройти мимо. У него были густые рыжие волосы, густые рыжие усы и угреватое серовато-белое лицо, наводившее на мысль о мартовском снеге. Каждый раз, оказавшись рядом с ним, я чувствовал незримый поток озлобления, исходивший от его улыбающегося лица. По слухам, он когда-то был членом Ирландской республиканской армии, потом священником, а затем переехал в Америку и стал уборщиком и дворником.

— Сам Иисус Христос поменялся бы сейчас с тобой местами, Тедди Папас, — сказал он со своим провинциальным ирландским акцентом, из-за которого его голос скакал из тональности в тональность. — Сам Иисус Христос, черт меня подери! — Затем диковато улыбнулся и принялся опять медленно возить шваброй по полу, вытирая невидимые следы.

По пути домой мне встретилась группа девчонок из шестого класса, которые с другой стороны улицы принялись кричать мне «денежный мешок!». Смущенный и польщенный, я сглотнул большой комок в горле и постарался не смотреть на них. Я был в том возрасте, когда девчонки начинают уже кое-что значить. Они медленно, но неуклонно перемещались на все более высокие строчки в списке моих приоритетов. До этих событий на социальной шкале школы Св. Пия я по рангу стоял не слишком высоко. Может быть, был на ступеньку выше Чарли, но на многие километры ниже Бенджамина Уилкотта и других членов школьной футбольной команды, этих нахалов с острыми локтями и твердыми коленками. Высокий и худой, рыжеволосый и веснушчатый, с абсолютным отсутствием данных для занятий спортом и недавно потерявший мать, я иногда вызывал у девочек из нашей школы, носивших юбочки в складку, жалость, но ничего более. Когда девчонки опять прокричали «денежный мешок», я ссутулился, спрятав лицо, и зашагал быстрее.

Дойдя до нашего квартала, я увидел миссис Роудбуш, соседку из стоящего рядом дома. Она сидела на лужайке и обмахивалась большим розовым веером, который мистер Роудбуш привез ей с Востока перед тем, как умереть от обширного инфаркта во время чистки водосточного желоба. Он свалился с крыши и упал на куст вечнозеленого растения, висящим на котором миссис Роудбуш и обнаружила мужа. Он уже был мертв.

— Итак, теперь ты богат, — сказала миссис Роудбуш. Я опустил глаза вниз. Мне всегда трудно было разговаривать с ней. Она была старой, у нее были прозрачные водянистые глаза и бегающий взгляд, а лицо в морщинах. Жила миссис Роудбуш одна и проводила большую часть дня, наблюдая за нами и, как мне казалось, осуждая нас. Папа говорил, что плохое настроение у нее из-за заболевания десен, благодаря которому ей дали инвалидность. Из своего положения она извлекала выгоду, паркуясь на стоянке у универсама на местах для инвалидов.

— Теперь вы можете претендовать на особое положение, — заключила миссис Роудбуш. Когда она улыбнулась, я заметил — вставной челюсти опять нет. За неделю до этого она ее уже теряла. В тот раз она позвонила папе с просьбой прислать меня помочь ее поискать. Когда я нашел челюсть за телевизором, в качестве награды мне дали баночку кукурузы в сливках. Я принес банку и отдал папе, он какое-то время внимательно разглядывал баночку, затем молча убрал в шкаф, сказав:

— Ну что же…

— Я никогда не брала лотерейные билеты, — сказала миссис Роудбуш. — И не думала, что твой папа их покупает. По нему не скажешь, что он игрок. Я никогда не играю, если только на фондовой бирже, да и то только с акциями коммунальных предприятий. — Потом добавила: — Такая жалость, что мамы нет с вами. Она бы так порадовалась.

— Да, — ответил я, удивляясь, что миссис Роудбуш вообще упомянула о маме. Они никогда особенно друг друга не любили и часто ссорились из-за того, что наш дом неухоженный, что Томми не умеет себя вести, что иногда мама подстригала траву в купальнике.

— У тебя мамин цвет волос, — сказала она. — У твоей мамы были красивые рыжие волосы. Она вообще была очень привлекательная женщина. Все это знали. И ты все больше становишься похож на нее.

— Знаю, — ответил я. Люди часто говорили, что я очень похож на мать, а Ковырялка с его темными волосами — на отца.

— Теперь вы очень богаты, молодой человек, очень богаты. Наверное, ты уже не захочешь приходить ко мне и искать мою челюсть. Богатые люди себя особенно не утруждают. Они плавают в круизах на больших теплоходах, сидят в больших креслах, и негры обмахивают их опахалами.

Ее описание нашего будущего настолько отличалось от тех картин, которые рисовались в моем воображении, что я с трудом смог это представить. Наконец, заметив, что она все еще пристально смотрит на меня, ответил:

— Я помогу вам искать челюсть, если понадобится. — Хотя на самом деле это занятие (равно как и сама челюсть, липкая и покрытая сором с ковра) вызывало у меня отвращение. Я решил, что если она опять позвонит, то помогать ей будет Ковырялка.

— Молодец, стал такой шишкой, а нос не задираешь, — сказала она и притянула меня поближе к себе. Пахло от нее, как от высохших цветов. — Скажи папе, чтобы был поаккуратнее. В саду полно змей и других гадов. Змей и гадов.

— Хорошо, скажу, — пообещал я. Запах засохших цветов был тошнотворно сладким, и я старался не делать глубоких вдохов.

— Быть богатым не так просто, как ты думаешь. Я-то знаю. Мистер Роудбуш деньги греб лопатой. Но с деньгами связано осознание своей ответственности и вины, — продолжала она. — И вины.

Я кивнул головой и подумал, какое же событие или природный катаклизм должны произойти, чтобы миссис Роудбуш перестала говорить и отпустила меня. Однако она была непривычно доброжелательной, что я отнес за счет действия болеутоляющего, которое она иногда принимала, потому что у нее болели удаленные зубы.

— В Уилтоне полно людей с деньгами. Только взгляни, — сказала она и обвела рукой соседние дома. Наш квартал, как и многие в Уилтоне, выглядел очень привлекательно. Старые дома в обрамлении больших деревьев стояли на широкой улице на некотором расстоянии друг от друга. В одном журнале Уилтон недавно оказался в списке самых красивых мест в окрестностях Чикаго. С тех пор, как я родился, здесь сняли три фильма. Мама говорила, что все они о богатых людях, которых ненавидят их собственные дети. Наш дом был маловат и немного обветшал, поэтому в этих фильмах его нет.

— Ни у кого в Уилтоне нет сейчас столько денег, сколько у твоего отца, — произнесла миссис Роудбуш. Она откинулась на спинку кресла и закивала головой: — Ни у кого.

Через дом от нас мистер Татхил готовился включить свою газонокосилку. Его все называли Старым Янки-Скупердяем, потому что он одно время жил в Вермонте. Я смотрел, как он сначала вытянул провод газонокосилки и как потом, пробуждаясь к жизни, зафыркал ее мотор.

— Что отец думает делать с этими деньгами? — спросила миссис Роудбуш. — Вы переедете отсюда?

— Да нет, не думаю, — ответил я. Потом прибавил: — Может быть, мы переедем в Париж.

— В Париж? — переспросила она. — Боже, это еще зачем?

Я пожал плечами и опять уставился в землю. Несмотря на свой страх перед миссис Роудбуш, я временами чувствовал неодолимую потребность смутить и ошарашить ее.

— Ну что же, Париж, это уже кое-что, — заметила она.

— Я знаю, что он во Франции.

— Прежде чем уехать, надо привести в порядок дом. Это же бельмо на глазу у всей округи. Папе надо поработать над ландшафтом, посеять новую траву и посадить кусты. Янки-Скупердяй вечно жалуется на вашу лужайку, и совершенно прав. Почему я должна весь день смотреть на эти джунгли? Если займетесь домом, то не забудьте перекрыть крышу. Она провисла. Машину новую надо купить. Та, в которой ездит ваш отец, не моложе меня.

Я поднял глаза на нашу крышу и заметил, что она едва заметно прогнулась в середине. Потом посмотрел на нашу заросшую лужайку, на высокую траву и колышущиеся на ветру сорняки. На старый «Бьюик» на подъездной аллее и смотреть было незачем, я и так знал о его доисторическом происхождении.

Миссис Роудбуш все обмахивалась веером и смотрела на меня. У нее над головой зависла пчела, но она как будто не замечала ее или не имела ничего против этого. Если не считать приглушенного тарахтения газонокосилки мистера Татхила, вокруг стояла полная тишина. Я почувствовал, как солнце припекает мне затылок, и передвинулся на несколько футов в ажурную тень дерева.

Соседка вздохнула и взглянула на улицу поверх моего плеча.

— Ты еще слишком молод, чтобы осознавать, что творится вокруг тебя. — Она перестала обмахиваться и сделала волнообразное движение рукой: — Могу себе представить!

Я снова кивнул головой и сказал:

— Спасибо. — Затем, призвав все свое мужество, добавил: — Мне надо идти делать домашнее задание, — и отошел от нее.

Когда я вошел в дом, зазвонил телефон. Думая, что папа в кабинете, я взял трубку в кухне.

— Позвольте сначала сказать, что я никогда бы не стал этого делать, если бы не находился в отчаянном положении, — произнес мужской голос. Говорил он очень быстро. — Я не стал бы звонить, если бы не исчерпал все другие возможности. Вы моя последняя надежда. Врачи боятся, что я могу умереть, если не получу трансплантат. Все, о чем прошу, — это возможность выжить. Понимаю — вы меня не знаете, я лишь голос в телефонной трубке. Но из всего, на что вы можете потратить деньги, что может быть более важным, чем новые органы для меня?

— Новая топка для школы Св. Пия, — ответил я и, повесив трубку, подошел к холодильнику, чтобы налить стакан молока. Прихлебывая его, думал о том, что принес в нашу жизнь выигрыш. Я полагал, что мы сможем позволить себе кое-какие вещи, но я не был готов к тому интересу, который он пробудит в окружающих. Людей, например миссис Роудбуш, миссис Плэнк и мисс Полк, девчонок, даже милую мисс Грейс, — всех, казалось, тянуло ко мне, как бабочек на свет. Мне вдруг показалось, что мы с папой и братом, очень маленькие, стоим в каком-то огромном зале. Потом подумал о большой, полной покоя ферме в Висконсине и о своем роботе-подавальщике и сразу успокоился.

— Закрой, пожалуйста, холодильник, — сказал папа, аккуратно ставя чашку из-под кофе в кухонную раковину.

— Папа, а мы теперь богатые?

Глаза у папы округлились, потом сузились. Он кашлянул и сказал:

— Да, думаю, богатые. По понятиям большинства людей.

— Что мы будем делать с деньгами?

— Трудно сказать. Наверное, они будут лежать у нас на случай, если понадобятся.

— А когда они понадобятся? — Обычно я не задавал папе столько прямых вопросов, потому что они сбивали его с толку, но сегодня мне хотелось поговорить о лотерее.

— Честно говоря, не знаю. Пока не знаю. Думаю, что часть вообще не потребуется. А остальным… остальным мы найдем какое-нибудь применение. — Потом спросил: — А о них, о деньгах, много говорят?

— Да.

Он потер подбородок.

— Ну что же, этого следовало ожидать. Перспектива получения денег волнует людей. Им становится интересно, они начинают думать, что бы сделали с деньгами, если бы выиграли. Люди ведь мечтают быть богатыми.

— А ты мечтал стать богатым?

Этот вопрос удивил его. Глаза еще больше сузились, стали совсем щелочками, и я понял, что он раздумывает. Папа был из тех людей, которые при разговоре тщательно подбирают слова, считая, что в зависимости от обстоятельств, одни и те же слова могут привести к разным последствиям.

— Да нет, пожалуй, нет. Нет. — Затем добавил: — Лотерейный билет я купил потому, что в тот момент думал о твоей маме. — Он взглянул на меня вновь приобретшими прежний размер глазами и попытался улыбнуться, но вышло это как-то неуклюже. — Как бы то ни было, — продолжил он, прочищая горло, — все скоро уляжется. Вот увидишь.

— А если не уляжется?

— То есть? Если все не утрясется? Ну, — он сделал шаг назад, едва не споткнувшись. Тут я понял, что задал слишком много вопросов, и разволновал его, — ну, — повторил он, — все уляжется, Тедди. Все… все когда-то заканчивается. Со временем все само собой успокоится.

Мне хотелось задать папе еще несколько вопросов, поговорить с ним, обнять, как обнимал маму, но прежде чем я смог что-то сказать, он отвернулся и медленно пошел вверх по лестнице.

Глава 3

На следующий день приехал дядя Фрэнк. Он вошел в нашу жизнь, чихнув и улыбнувшись.

Стоя в коридоре парадного входа и держа в руке черный портфель, он чихнул и сказал: — Это не самолеты, а тарелочки Петри. В них и хирургическая маска не поможет. Все дышат одним и тем же воздухом. Все это просто носится в воздухе. Еще чуть-чуть, и микробов можно будет увидеть невооруженным глазом. Увидев меня, стоящего на нижней ступеньке лестницы, он улыбнулся. — Так, вот и ты. Ты, должно быть, маленький Томми?

— Тедди, — поправил я.

— Тедди, — повторил он. Подошел и протянул мне руку: — Пожми ее, маленький миллионер. Вернее, маленький мультимиллионер. Я твой дядя Фрэнк. — Потом быстро и серьезно добавил: — Брат твоего отца. Единственный брат. — Отступил на шаг и стал меня рассматривать, затем покачал головой. — Спорим, ты даже не знал, что у тебя есть дядя? — Подмигнул и ткнул в меня пальцем: — Есть, можешь не сомневаться.

Поскольку было уже поздно, а мне никто не разрешал не ложиться спать, долго разговаривать с ним я не мог. Поэтому пока внизу папа с дядей Фрэнком общались за поздним обедом, я медленно чистил зубы и умывался. Потом лег в постель и пролежал почти час, ожидая, когда тетя Бесс поднимется к себе. Когда она наконец удалилась в свою комнату, я прокрался в коридор и уселся на шестой ступеньке — позиция, позволявшая мне наблюдать, не будучи замеченным. Папе бы не понравилось, если бы он увидел, что в этот поздний час я не сплю. Однако дядя Фрэнк легко мог меня увидеть, поверни он голову, но он, по-видимому, не догадывался о моем присутствии.

— Меня это просто убивает, — говорил дядя Фрэнк. Он держал газету, которую тетя Бесс принесла из супермаркета. На ее первой странице была фотография папы, меня и Ковырялки и заголовок: «Покойная жена говорит из могилы: поставь на мои числа». — Надо было, чтобы они, по крайней мере, заплатили тебе за эту фотографию.

Папа ничего не ответил. Дядя Фрэнк отложил газету.

— Вот так все и будет, Тео. Привыкай. За тобой будут охотиться все задницы, все эти Джимы Чмо, Томы, Дики, Мэри. Присосутся, как пиявки.

Я услышал, как папа вздохнул, а потом сказал:

— Мои слова на пресс-конференции… Теперь я о них жалею. Вот… как они их представили. Да. Это так угнетает.

— Надо думать о том, кому ты рассказываешь о своей жизни, — заметил дядя Фрэнк.

— О своей жизни? — переспросил папа. — Не так-то уж много я им рассказал. — Я услышал, как он прочищает горло, что делал, когда ему не хотелось о чем-то поговорить. — Ладно, как продвигаются твои дела с кино?

— Даже не спрашивай. С последним фильмом я вылетел в трубу. В полную трубу. У людей нет уважения к жанру. Да и кинотеатров сейчас не так уж много.

Меня очень взволновало вторжение дяди Фрэнка в нашу жизнь. Он был немного ниже и чуть моложе отца, у него были густые волнистые черные волосы, острый нос и крупная нижняя челюсть, которую он выдвигал в направлении человека, с которым хотел поговорить. Но наиболее отличительной его чертой был голос: громкий, грудной и сильный. Это было непривычно, но внушало уверенность. О его работе в Голливуде у нас почти не говорили, хотя однажды он прислал афишу фильма, который снял, «Волчицы с картинки». Папа огорчился, увидев ее, и приказал немедленно снять со стенки в моей спальне. О дяде Фрэнке он никогда со мной не говорил.

— Что ты собираешься делать с деньгами? — спросил дядя Фрэнк.

— Честно говоря, пока не знаю, — ответил папа. — Не было времени как следует над этим подумать. Это все кажется мне таким… не подходящим для меня.

— Где они теперь?

— Что?

— Где сейчас деньги?

— Ах, вот что. В банке. В Уилтонском банке. На сберегательном вкладе.

Дядя Фрэнк покачал головой.

— В Уилтонском банке? То есть, они просто лежат там? Господи, Тео! Надо же быть хоть немного умнее. Тебе надо «выбросить» их на рынок. Вложить во что-нибудь.

— Вложить? Зачем?

— Ради будущего.

— По-моему, у нас уже достаточно денег на будущее, Фрэнк.

Дядя Фрэнк вновь покачал головой.

— Ладно, поговорим об этом потом. Но надо рассмотреть некоторые особые варианты.

— Особые варианты? — переспросил папа. — Можно узнать, какие?

— Да мало ли какие. Земельная собственность. Дома внаем. Ну, и другие вещи, о которых мы потом поговорим. У меня есть кое-какие мысли. Скот, например.

— Прости, что ты сказал? Скот?

— Ну да. Коровы, быки. Несколько стад.

Тут зазвонил телефон. Хотя папа уже поменял номер, он все равно звонил не переставая, перегружая наш автоответчик печальными, отчаявшимися, а иногда и сердитыми голосами, что-то желающими, что-то выпрашивающими.

— Дай-ка я отвечу, — сказал дядя Фрэнк. Он исчез из моего поля зрения, потому что пошел на кухню. Потом я услышал, как он говорит: — Да, правильно. Это его дворецкий.

— Фрэнк, пожалуйста, повежливее, — шепнул папа. — Это может быть кто-то из соседей.

— Послушайте, — сказал дядя, обращаясь к звонившему и говоря своим низким, грудным голосом: — Мне не интересно, сколько ветеранов ослепло во Вьетнаме. Я сам прослужил там два срока и не ослеп. — И он бросил трубку.

— Фрэнк! — произнес папа в полном смятении. — Нельзя же так грубо! И во Вьетнаме ты не был.

— Как и тот парень, что сейчас звонил, — парировал дядя Фрэнк, возвращаясь на свое место. — Тео, не забывай, есть люди, для которых выманивание денег — работа. Все эти виртуозы-обманщики, воры и другие проходимцы. Каждый, кто будет звонить, окажется слепым, глухим, умирающим, парализованным или импотентом. — Тут он остановился. — Теперь ты никому не должен доверять. Никому.

— Все же, Фрэнк, хочу еще раз попросить тебя быть повежливее, — ответил папа.

Дядя Фрэнк покачал головой и тихо рассмеялся:

— Тео, ты слишком богат, чтобы быть вежливым.

— Фрэнк, я ценю то, что ты прилетел из Лос-Анджелеса, чтобы помочь мне… — папа сделал паузу, — в трудную минуту. Но пока ты в моем доме, я прошу тебя выполнять мои пожелания.

Дядя Фрэнк закинул ногу на ногу и какое-то время смотрел на свой ботинок.

— Хорошо, хорошо, замечание принимается. — Он поднял бокал с вином и принялся медленно его потягивать. — Итак, когда вы переезжаете?

— Переезжаем? — в голосе отца послышалось удивление. — Мы никуда не переезжаем.

— Но не собираетесь же вы оставаться здесь? Я имею в виду, в этом доме.

— Это прекрасный дом.

Дядя Фрэнк взмахнул рукой:

— Вот, я как раз об этом. «Это прекрасный дом». Вы теперь можете позволить себе дом, прекрасней самого прекрасного. Огромный. С бассейном. С десятком бассейнов. С бассейном в каждой комнате. Все, что душа пожелает. Джакузи, парную, гостевые туалеты. В этом «прекрасном» доме всего три спальни. У вас нет даже комнаты для гостей.

— Я не предполагаю принимать много гостей.

— А я кто такой? Мне что, в подвале постелят?

Папа не ответил. Я слышал, как он встал и принялся убирать со стола десертные тарелки. Он не любил «прямые» разговоры. Вопросы вызывали у него чувство неловкости, выбивали из колеи. Когда ему задавали конкретный вопрос, он даже слегка спотыкался, как если бы поскользнулся на гладкой поверхности. Однако дядя Фрэнк, по-видимому, ничего этого не знал. Он все говорил и говорил, а папа все спотыкался и спотыкался.

— Сложность в том, Тео, — заметил он, — что ты слишком мягок. Слишком мягок для богатства. Если хочешь выжить, нужно развить в себе жесткость. Установить границы. Показать, какое ты занимаешь положение.

— Я тебя не понимаю. У меня нет причин для злости. Я выиграл огромные деньги. На кого конкретно мне злиться?

— На людей. Пришел твой час поквитаться.

— Да с кем?

— Со всеми и с каждым. За все.

— Прости, Фрэнк, я не понимаю.

Похоже, это рассердило дядю Фрэнка. Он сбросил ногу с ноги и ткнул пальцем в сторону отца:

— Люди смеялись над нами, когда мы были детьми. Смотрели на нас свысока. Я никогда этого не забуду. Никогда.

В папином голосе послышалось замешательство:

— На нас смотрели свысока? Как так? Что ты хочешь сказать?

— То, что сказал. Носы задирали. Ты никогда ничего не замечал. Прятался за своими книжками. Ты забыл, что нам приходилось стирать чужое белье?

Папа помедлил, а потом сказал:

— У нас была сеть сухих химчисток, ты это имеешь в виду?

— У тебя нет никакого чувства собственного достоинства. Мы же начинали с нуля. У других детей папочки все были доктора и адвокаты. Зубные протезисты. Ты никогда не замечал в маминых глазах, что она оскорблена и унижена тем, что ее опять не пригласили на званые вечера. Ее не подпускали ближе, чем к нашим машинам, когда после этих вечеров ей приходилось чистить их чертову одежду.

— По-моему, ты слишком драматизируешь.

— Разве? — спросил дядя Фрэнк. Затем осушил бокал и сердито продолжил: — К нам относились, как к беднякам-издольщикам. Мы для них были греческими фермерами-издольщиками. Помнишь Дэбби Кэбот Свенсон? Ее саму и ее идиотскую программу по адаптации вновь прибывших в страну, эту «Пчелиную семью»? А ее сестру помнишь? Обе были похожи на Джули Эндрюс.

— Нет, хотя помню. Да, помню. Они жили через квартал от нас. У них был большой дом с… с…

— С бельведером. Дом был огромный, как плантация. Надеюсь, у них не было рабов. Помнишь, как она вела себя с нами? Помнишь, что эта сука сказала тебе, когда ты пригласил ее погулять?

Наступило долгое молчание.

— Нет. Нет, не помню, — наконец ответил он. — Это было так давно. Я вообще стараюсь не вспоминать такие вещи.

— А я помню. Она сказала: «Я не гуляю с такими, как вы».

— Я даже не помню, что приглашал ее на свидание. И что говорил с ней, тоже не помню. По-моему, ты что-то путаешь, Фрэнк. Ведь это, кажется, ты пригласил ее тогда. Да, по-моему, ты.

— «С такими, как вы».

Папа опять помолчал. Потом сказал:

— Фрэнк, боюсь, ты выпил слишком много вина.

— Слишком мало, — ответил дядя Фрэнк. Он потянулся за бутылкой и налил бокал до краев. — Знаешь, старший брат, мы по-разному смотрим на жизнь, иначе говоря, у нас разные, очень разные, точки зрения. Не надо забывать, что я не учился в Гарварде, как ты. Я посещал школу для трудновоспитуемых.

— Фрэнк, пожалуйста, не начинай опять. Ты же учился в Стэнфорде.

— Стэнфорд — не Гарвард, — быстро отреагировал дядя Фрэнк. На званых вечерах он не котируется. Давай посмотрим правде в глаза, старший брат. Для них мы были простолюдинами. Фермерами-издольщиками, собирающими виноград. Теперь наша очередь иметь дома с бельведерами. Наша очередь.

— Хорошо, хорошо. Я, пожалуй, пойду спать, — сказал папа, и я понесся вверх по лестнице.

В ту ночь я опять попытался нарисовать отца. Я уже много раз пытался, но никогда не мог схватить тот отстраненный взгляд, ту дистанцию, которая отделяла его от остального мира.

До аварии папа не играл в нашей жизни особой роли. Хотя он всегда был вежлив, ему, казалось, мешало наше постоянное присутствие, и он с трудом справлялся со своими обязанностями отца семейства, которых, надо сказать, было не так уж много. Часто он в одиночестве съедал обед уже после того, как мы отправлялись в постель. За несколько дней мы могли обменяться с ним всего лишь несколькими словами, да и то только в том случае, когда сталкивались нос к носу. Он не проявлял большого интереса к нашим делам и не выказывал к нам особого расположения. Это видимое равнодушие привело меня к печальному заключению: он не любил нас так, как любила мама.

Он был тайной, во всех отношениях. Безусловно умный, он считался одним из наиболее авторитетных в стране специалистов по Гражданской войне, написал книгу «Справочник по Гражданской войне». Но если исключить его ум, то жил он как в тумане, в дремотном оцепенении, от которого мне так хотелось его пробудить. Мне хотелось, чтобы он был таким же, как другие родители в Уилтоне, которые просто помешались на семейной жизни и, смеясь и болтая, мотались со своими семьями между футбольными матчами и зваными вечерами. Эти простые радости были не для него. Его как будто замуровали где-то далеко-далеко, и он, уже ни на что не надеясь, смирился со своей судьбой, это меня очень беспокоило, а иногда злило.

На него нельзя было особенно рассчитывать. Ведя машину, он часто сбивался с пути, почти каждый день терял бумажник и ключи, разговаривая, часто отключался, погружаясь в свои мысли. Его одежда и полное равнодушие к ней доходили до нелепости. Он редко надевал подходящие носки, а у костюмов и галстуков был потертый и пронафталиненный вид и запах, что шокировало маму, очень следившую за своим внешним видом. Однажды, когда я был в третьем классе, он забрал меня из школы (что случалось очень редко). На нем был очень короткий и узкий белый пиджак, рукава которого были ему чуть ниже локтей. Когда я подошел к нему, то к своему ужасу (и к насмешливому изумлению одноклассников) понял — на нем мамин жакет. Сказав ему об этом, я увидел, что он смутился. «Наверное, надел его по ошибке», — сказал он. Потом спокойно снял жакет и накинул на плечи, только ухудшив этим положение. В ответ на мой умоляющий взгляд ответил: «Сегодня прохладно».

Будучи таким безнадежно неорганизованным, он строго придерживался распорядка дня. Всегда в одно и то же время ел, работал в кабинете и читал «Нью-Йорк Таймс». Насколько я знаю, у него не было никакого хобби, не было близких друзей, он никогда не демонстрировал особых проявлений человеколюбия, ни разу не рассердился по-настоящему.

Тем не менее, он любил маму, это было совершенно очевидно. Я много раз видел, как отец, не отрываясь, смотрел на маму, когда она работала в саду или убиралась в кухне. Как-то он потряс нас всех, подарив ей за обедом дюжину роз, без какой-то особой причины, просто потому, что день был солнечным. Когда он смотрел на нее, взгляд у него становился нежным. Я знал, что этот взгляд означает. Мужчины не могли отвести от нее глаз. Она была очень красива.

Когда мама умерла, папа совсем перестал говорить, проводя дни в полном молчании в кабинете или в спальне. Общался он с нами записками («Дорогой Тед, ты не против, если на обед будут спагетти и салат?»), которые оставлял на кухонном столе. Я никогда не спрашивал, почему он молчит, решив, что это реакция на аварию, и, если я оставлю его в покое, он рано или поздно вновь заговорит или, по крайней мере, станет оставлять записки подлиннее. Именно в это время у него случился ужасный приступ кишечных спазмов («Дорогой Тед, у меня сильные боли в пояснице»), вызванный, по словам врачей, депрессией и стрессом. Когда мы навестили папу в больнице, он наконец заговорил: «Не волнуйся, Тед, я не умираю». «Когда приду домой, все изменится». Он сдержал слово. Придя домой, стал говорить, спрашивал нас о домашних заданиях и о том, что мы делали после школы, отвечал на вопросы о Гражданской войне и даже как-то сыграл с нами в настольную игру (это советовал ему делать консультант по семейным проблемам из больницы). Хотя я чувствовал, что с Томми и со мной ему не по себе и что общение еще требовало от него определенных усилий, все же обстановка в доме постепенно становилась все лучше и лучше, мы стали привыкать друг к другу.

Сейчас, лежа в постели, я пытался нарисовать взгляд, полный приглушенной боли, боли, которую, как я знал, он испытывал ежедневно, но не мог. Сдавшись, я засунул альбом для рисования под кровать. С закрытыми глазами я видел лицо отца во всех деталях.

На следующее утро дядя Фрэнк предложил отвезти меня и Ковырялку в школу. Папа заколебался.

— Обычно они ходят пешком, — сказал он. Любое отступление от сложившегося порядка приводило его в замешательство.

— Я на пару дней взял напрокат «Лексус», — объяснил ему дядя Фрэнк. — Неплохая машина. К тому же, я никогда не завтракаю дома. Никогда. Не могу завтракать дома. Что это за завтрак, если его готовят дома? — Папа неохотно уступил только после того, как подробно написал, как проехать к школе св. Пия. Дядя Фрэнк небрежно засунул бумажку в карман, едва на нее взглянув.

Сидя в сверкающей черной машине, дядя Фрэнк посмотрел на часы.

— Когда начинаются занятия?

— В восемь тридцать, — ответил я, чувствуя, насколько гладкой и прохладной была кожа сидений. И мысленно отметил, что в списке первоочередных покупок надо заменить красный «Джип» на «Лексус».

— Ровно в восемь тридцать или около восьми тридцати? — спросил дядя Фрэнк. — Есть у нас запас времени?

Я не совсем понял, о чем он, поэтому повторил:

— В восемь тридцать утра.

Он кивнул.

— Ну ладно, — сказал он. — Что, если ваш любимый дядя возьмет вас с собой позавтракать?

— Здорово! — откликнулся Ковырялка.

— Но мы же опоздаем, — сказал я, хотя вовсе не был обуреваем страстным желанием ехать в школу.

— Что значат пять минут? Я всегда опаздываю. Мне нравится, когда все замечают мое появление. В Лос-Анджелесе, например, я всегда опаздываю на полчаса-час. Мне нравится, когда при моем появлении люди чувствуют облегчение и радостное волнение. Это своего рода искусство. Чем вы важнее, тем позднее приходите. Вам, ребята, надо учиться уже сейчас. С этого момента люди станут дожидаться вас, — сказал он, подъезжая к автостоянке у «Блинной Уилла». — Будут говорить: «Мы так вас ждали».

Войдя в ресторан, дядя Фрэнк вдруг стал озабоченным.

— Похоже, капучино у них не подают, — сказал он мрачно, оглядывая темноватый зал с облупившимися стенами. — У них, наверное, и свежевыжатого апельсинового сока нет. В Лос-Анджелесе я пью только свежевыжатый сок. Только. С мякотью. Ничего не имею против мякоти.

На несколько секунд дядя Фрэнк замолчал, и я решил, что он думает о свежем апельсиновом соке с мякотью, который в этот момент попивали в Лос-Анджелесе другие бесшабашные мужчины.

— Как бы то ни было, уверен, у них здесь неплохие блины, — сказал он, когда мы забрались в отсек у окна. Через него было видно, как снаружи медленно двигается уличный транспорт. Дядя Фрэнк взял вилку и нож и посмотрел на них, сощурясь и неодобрительно покачав головой. — Господи боже, да на них всякая зараза. С таким же успехом можно есть наконечниками от клизм. — Он принялся бешено тереть их носовым платком.

Эта блинная была богом забытой забегаловкой, пропахшей кофе и подгоревшими тостами. В нее заходили лишь местные пенсионеры и шоферы-иностранцы, приезжавшие на лимузинах в Уилтон, чтобы отвезти своих хозяев в аэропорт или забрать их оттуда. Похоже, больше, чем на четверть, посетители ее никогда не заполняли. Мама всегда удивлялась, как владельцам удавалось держаться на плаву в нашей округе, где рядом с этим унылым заведением на три квартала тянулись дорогие кафе для гурманов и кондитерские. Намек на шик отсекам придавал какой-то неизвестный эластичный материал обивки, а крышки столов были из «формики» плаксиво-серого цвета. Пол же, наоборот, был липким и скользким, и хождение по нему было делом небезопасным, к тому же шумным.

— В мое время здесь было гораздо приятнее. Черт, может, нам уйти отсюда? — произнес дядя Фрэнк, оглядывая ресторан. Но, прежде чем мы успели подняться и уйти, к нам подошла официантка и спросила, не хотим ли мы кофе.

— Черт с ним, останемся, — сказал он. — Капучино у вас, скорее всего, нет? — Услышав эти слова, официантка в испуге отступила на шаг.

— Что? — спросила она.

— Расслабьтесь. Ты хочешь кофе? — спросил он меня. Раньше мне этот вопрос никогда не задавали.

— Да.

Официантка посмотрела на меня с подозрением, но отошла. Через несколько секунд она подошла с двумя чашками кофе.

— Как ты его пьешь? — спросила она, подняв брови. Официантка была старой, зубы как карандаши, с которых облупился лак. Я решил, что она мне ужасно не нравится.

— Я тоже хочу кофе, — сказал Ковырялка.

— Ему не дают кофе, — сказал я и, повернувшись к официантке, ответил: — Так, как есть, хорошо. Спасибо. — Я взял чашку и отхлебнул глоток.

— Принесите малышу «Кул-Эйд» или чего-нибудь такого же, — сказал дядя Фрэнк. Взглянул на меня: — Дети ведь сейчас пьют «Кул-Эйд»?

Тут в дяде Фрэнке зазвонило. Он быстро вытащил из кармана маленький телефон и стал говорить.

— Фрэнк Папас. Силвэниес? Я тебя почти не слышу. Что? Да, знаю. Только что приехал. Что они говорят? Чушь какая. Пусть у них у всех будут сердечные приступы. Буду Бога молить об этом. Встану на колени и буду молиться, чтобы у них у всех были сердечные приступы.

Я снова отхлебнул черного кофе. Дядя мне нравился. Он был эмоционален и уверен в себе. Для меня это было необычно и вызывало к нему симпатию. Подсознательно мне хотелось, чтобы папа был хоть немного на него похож. Если бы захотел, я бы без труда нарисовал дядю Фрэнка. Он был ясен и четок, все углы и края острые и резкие.

— Джоан Коллинз отказывается играть вампиршу? — продолжал он говорить. — Слишком близко к реальности.

В школе мисс Грейс, наверное, удивляется, что меня все нет. Джонни Сеззаро, скорее всего, пишет еще одно письмо своему христианскому другу по переписке с просьбой о деньгах. Чарли ищет меня, не поворачивая головы и даже не смотря по сторонам. Я сделал еще один глоток кофе, и они все показались мне такими далекими.

Я был счастлив и поэтому стал делать то, что никогда не делал. Я стал говорить с Ковырялкой при людях.

— Что ты пьешь, Томми? — В его стакане было что-то, по виду напоминавшее «Гавайский пунш».

— Не знаю, — ответил он. — Но вкусно.

— И у меня тоже, — сказал я, хотя, говоря по правде, вкус был отвратительный.

Когда подошла официантка, чтобы принять заказ, дядя Фрэнк прикрыл телефон рукой и сказал нам:

— Закажите то, что обычно едите на завтрак. — Потом, вернувшись к разговору, произнес: — Вы ее давно видели? Просто громадина. Вампиры же тощие. Они кровью питаются, а не жирными тортами. — Он быстро взглянул на меня и Ковырялку и добавил: — Нет пока. Все требует времени, — и отключился.

— Ну, — сказал он, когда официантка принесла еду. — Значит, ребята, на завтрак у вас обычно банановый сплит[1]?

— Да, — ответил я. Мы с Томми принялись полными ложками уплетать крем из сплита.

— А я обречен на овес. Из-за холестерина. У нас это наследственное. Вам тоже стоит об этом помнить. — Он повернулся к Томми: — Вот у тебя, Томми, какой уровень холестерина?

Томми застыл, так и не донеся ложку до рта. Он бросил на меня косой взгляд, брови у него высоко поднялись, а рот был полон мороженого.

— У него нет никакого холестерина, — ответил я за него.

После чего все внимание направил на банановый сплит, зачерпывая его как можно больше, а он капал и тек по ложке. Вскоре рука стала липкая почти до запястья.

— Так что, ребята, нравится вам быть богатыми? — спросил дядя Фрэнк, поливая обезжиренным молоком овсянку.

— Да, — ответил я, — нравится. — Ковырялка полил сиропом палец и засунул его в нос.

— Томми, прекрати сейчас же, — сказал я, мягко опуская ему руку. — Не надо так делать.

Дядя Фрэнк взглянул на Томми, потом опять на меня.

— Вы уже попросили папу купить вам что-нибудь? Новые игрушки? Лошадку? Что-нибудь?

— Нет, — ответил я.

— Неужели вам ничего не хочется? Новый баскетбольный мяч? Новый велосипед?

Я подумал о своем списке и о ферме, об Эргу и плоте для него, но ничего не сказал.

Дядя Фрэнк отхлебнул кофе.

— Много людей просило у вас помощи?

— Да не так уж и много, — ответил я.

— Все равно, теперь им придется иметь дело со мной. Стану во главе Благотворительного фонда Папасов. Пока поживу с вами и помогу папе выбраться из всего этого.

— Как?

— Что как?

— Как вы будете ему помогать?

Дядя Фрэнк проглотил ложку овсянки.

— Я же юрист. Смогу помочь с налогами и вложениями капитала, смогу сберечь его деньги.

— Но вы же кино снимаете, — возразил я. Сделал еще один глоток кофе и, не в силах сразу его проглотить, подержал во рту.

— Я юрист, который снимает кино. — Он пожал плечами. — Такое случается.

— Хорошо, если бы папа снимал кино.

— Да ладно, ваш папа очень умный человек, хотя и не особенно разговорчивый. Умнее и быть нельзя. — Потом дядя Фрэнк добавил: — В отдельных областях.

Я сделал еще один глоток кофе и стал думать, что имеет в виду дядя. Вероятнее всего, «в отдельных областях» означает «в том, что касается Гражданской войны».

— Ребята, вы видели хоть один мой фильм?

— Папа не разрешает нам их смотреть. Мы видели по кабельному начало фильма, об акулах-людоедах, тех, которые нападают на людей на пляже.

— «Кровавый океан», — подхватил дядя Фрэнк. — Это были не акулы, а дельфины. В этом весь трюк. Дельфины-злодеи. Они меня вымотали. Они ведь не такие умные, как считают. Далеко не все из них как Флиппер.

— Папа заставил нас выключить телевизор.

— Значит, ни одного моего фильма вы не видели. Вообще ни одного? Их ведь все время крутят по кабельному. Даже «Убийства французской горничной» не видели? В нем не так уж много насилия. Секса, может быть, многовато, но не насилия. И «Микробов» не видели? На него было несколько положительных рецензий. По-моему, это мой лучший фильм.

— Папа не разрешает нам долго смотреть телевизор, — сказал я. — Если только Си-би-эс.

Вначале взгляд дяди Фрэнка выразил недоумение, потом недоверие и, наконец, озабоченность. Он с шумом опустил чашку на стол, пролив немного кофе.

— Что? Не разрешает смотреть телевизор? Детей нельзя лишать телевизора. — Он опять взял чашку. — По крайней мере, в Америке. — Потом спросил: — Что вы смотрите по Си-би-эс?

— Программы о природе, по истории. На прошлой неделе смотрели передачу о строительстве моста Макино.

Дядя Фрэнк молча переваривал мое сообщение.

— Мост Макино, — наконец произнес он. — На телевидении бывают такие передачи?

Я кивнул.

— Странно, что такие хиты они не приберегли для месяцев, когда определяются рейтинги передач. — Он покачал головой. — Мост Макино, надо же!

— Иногда папа смотрит новости, — добавил я.

— Мне нравятся вампиры, — вдруг сказал Томми. Губы у него были красные от «Кул-Эйд».

Это замечание сбило дядю Фрэнка.

— Что? О! Да, и мне тоже, особенно, когда они приносят деньги. Чего в последнее время они не делают. — Он проглотил еще немного кофе. — Знаете, вы первые дети, с которыми я говорю за последние, наверное, тридцать лет. До меня только что дошло, что в Лос-Анджелесе они не показывают своих детей. Наверное, потому что съедают их.

— Вы знали маму? — спросил Ковырялка.

Его вопрос удивил дядю Фрэнка. Когда он отвечал, голос звучал мягче, говорил он медленнее.

— Конечно, знал. Ваша мама была очень красивой женщиной. А знаешь, — он повернулся ко мне, — ты очень на нее похож. Печально, что она умерла, очень печально. — Пока Ковырялка приканчивал свой «Куд-Эйд», он отхлебнул кофе и вытер рот маленькой бумажной салфеткой. Потом дядя Фрэнк нагнулся над столом: — Я хочу спросить вас кое о чем. Только это должно остаться между нами. Ваш папа, как он?

— Он в порядке.

Дядя Фрэнк кивнул и поскреб подбородок.

— Это слишком общий ответ, Тедди. «В порядке» в смысле, ну, просто в порядке, или в смысле отлично, лучше не бывает? Надо сузить диапазон, конкретизировать.

Я перевел глаза на окно и стал смотреть на толпу, собравшуюся у светофора. Горел красный свет. В такси водитель зевнул и опустил окно.

— Просто в порядке.

— Вот этого я и боялся. Послушайте, — дядя Фрэнк еще больше наклонился вперед, его голова оказалась всего в нескольких дюймах от моей, — нам, ребята, надо сделать все возможное, чтобы ему стало лучше. Надо приглядывать за ним. Я вижу, как ему одиноко. А одинокие люди могут совершать странные поступки. Мне хотелось бы, чтобы вы мне сообщали, что он задумал, что делает, с кем разговаривает. Ваш папа очень доверчив, особенно, если это касается женщин. Поэтому нам надо приглядывать за ним. Обоими глазами. Можете вы это сделать для меня? Ради него?

Большая голова дяди Фрэнка была так близко от моего лица, что я видел два волоска, растущих у него из носа.

— Можем, — сказал я, потому что знал, что именно это он и хочет услышать.

Он откинулся на спинку диванчика и вздохнул:

— Браво, мальчики. Я знал, что могу на вас рассчитывать. Мы, Папасы, должны держаться вместе. — Он сжал пальцы в кулак и ткнул им в воздух. — Не доверяйте никому. Нельзя доверять словам.

— Никому! — сказал Томми. Он тоже сжал кулак и ткнул им в воздух.

Дядя Фрэнк вернулся к овсянке, а я вычерпывал остатки растаявшего бананового сплита. Несмотря на то, что мне нравилось быть с дядей Фрэнком, я чувствовал раскаяние за то, что пропустил занятия. Хотя обычно мне было неинтересно в школе, я все же чувствовал себя обязанным перед мисс Грейс и не хотел ее разочаровывать, ведь тогда уменьшались мои шансы на то, что она влюбится в меня и выйдет за меня замуж.

— Итак, — произнес дядя Фрэнк. Он благополучно покончил со своей овсянкой и, с шиком бросив ложку в тарелку, оттолкнул ее от себя на середину стола. — Сто девяносто миллионов долларов. Боже мой! С этими деньгами надо что-то делать. Хоть что-то. Нельзя же плевать на такие деньги. Они накладывают на нас определенные обязательства. Вы согласны со мной?

— Ага, — ответил Томми. Он опять ударил кулаком в воздух и стал укладывать в стопку пакетики из-под сахара.

— Что-то делать, черт подери, — повторил дядя Фрэнк. — Хоть что-то. — Поскольку дядя Фрэнк, казалось, был расстроен нашим выигрышем в лотерею, я решил рассказать ему про Эргу.

— Нам надо послать немного денег Эргу.

У дяди Фрэнка отвисла челюсть, и он с подозрением взглянул на меня.

— Это что еще такое? Какая-нибудь рок-группа?

— Это мальчик, он живет в Африке в глинобитной хижине — мой христианский друг по переписке.

Дядя Фрэнк, не отрывая от меня взгляда, переспросил:

— Кто он, хрен этот? Это ваши католические примочки, так что ли? Вас в школе заставляют это делать? Понятно. Что же, можно послать ему немного денег: долларов двадцать пять — пятьдесят.

Он опять отхлебнул кофе и улыбнулся:

— Знаете, по-моему, нам с этими деньгами надо сделать что-нибудь другое. Что-то стоящее, что-то, что может изменить жизнь. Жизнь людей, я хочу сказать.

— А что?

— Сделать телешоу. Такое глубокое, черт, какое же слово для этого есть? Такое хорошее телешоу. Такое ток-шоу с элементами игрового шоу. Я бы был ведущим. Знаете, как бы оно называлось? — Он откинулся на спинку диванчика, и когда снова улыбнулся, я увидел в его сияющих глазах то, что взволновало меня: новые возможности, нашу большую ферму, новые телевизоры, новый дом. — Ну, давай, догадайся сам!

— Не знаю, — ответил я.

— Давай, давай!

Мне стало не по себе. Дядя Фрэнк был так возбужден, он подпрыгивал на сиденье, тыкал в меня пальцем:

— Давай, Тедди, догадайся! И ты, Томми!

Я опустил глаза и уставился на стол. Томми все укладывал пакетики стопкой.

— «Откровенно[2] говоря»! — выпалил дядя Фрэнк. Сказав это, он хлопнул в ладоши, потом в последний раз ткнул в меня пальцем. — Это шоу будет называться «Откровенно говоря». В основном там буду я и кто-то из приглашенных, какая-нибудь знаменитость. Какое-то время я буду задавать вопросы, что-нибудь, скажем, о Поле Ньюмене, я знаком кое с кем, кто его знал, а потом в разговор вступит кто-нибудь из зрителей, и мы втроем будем обсуждать карьеру Поля Ньюмена. Потом я стану задавать вопросы об его фильмах или о Джоан Вудворд, а зрители, наверное, трое зрителей, будут на них отвечать. Победитель сможет сразу же отправиться пообедать с Полем Ньюменом. Они с Ньюменом уйдут прямо с шоу. Одни. И никого с ними не будет. Кроме меня. Я тоже с ними пойду. И съемочная команда. Мы снимем весь их обед.

Лицо у дяди Фрэнка раскраснелось, он опять откинулся на спинку.

— Ну, что вы об этом думаете? Только никому не рассказывайте. Так что вы об этом думаете?

Я опять опустил глаза на стол и собирался уже сказать «не знаю», когда к нам подошла официантка с журналом «Ю.С. Тудей».

— Я и не знала, что обслуживаю таких известных людей, — сказала она, разворачивая его, чтобы показать фотографию, на которой были папа и мы с Ковырялкой. Это была та фотография, которую сделали на пресс-конференции, только на этот раз заголовок гласил: «ЧТО ВЫ СДЕЛАЕТЕ СО 190 МИЛЛИОНАМИ ДОЛЛАРОВ?»

— Дайте-ка мне, — сказал дядя Фрэнк и протянул руку за журналом.

— Что до меня, то я знаю, чего бы я не стала делать на его месте, — сказала официантка, посмотрев на заголовок, прежде чем отдать журнал. — Я не стала бы здесь есть.

Три водителя лимузинов не отрываясь смотрели на нас, когда мы встали, чтобы уйти. Гас, владелец «Блинной Уила», вышел из-за прилавка и пожал мне руку. Он знал папу. Когда мы иногда сюда заходили, они с ним разговаривали о Греции и о политике местного масштаба.

— Где твой папа? Он теперь слишком богатый для мой ресторан?

— Он дома.

— Знаете, где Гас хотел бы жить, если бы у него были деньги? — спросил он дядю Фрэнка.

Дядя Фрэнк пристально посмотрел на Гаса.

— Теряюсь в догадках.

— Нет догадок. В Ки-Уэст. Вы слышать о Ки-Уэст?

— Да, я слышал о Ки-Уэст, — сказал дядя Фрэнк, через прилавок протягивая официантке деньги. — Я же родился и вырос на Земле.

— В Ки-Уэст красиво. Самое красивое место.

— Да уж. Неплохое местечко, — заметил дядя Фрэнк, считая сдачу. — Неплохое.

Гас посмотрел на меня. У него был большой нос и лысина; он напоминал старого попугая.

— Скажи папе, что мне надо заем, — сказал он мне. — Скажи ему дать мне заем, а я дать ему три бесплатных блина. Скажи, Гас из «Уилл», он иметь счета! — сказав это, Гас улыбнулся. Он был доволен собой.

— Мы сделаем это своей первоочередной задачей и немедленно приступим к ее выполнению, — сказал дядя Фрэнк, беря нас с Ковырялкой за руки. Прежде чем выйти на улицу, добавил: — Только один небольшой совет. Вилки у вас — грязнее не бывает. Если я заболею или у меня начнется расстройство, то сообщу о вас в чертово министерство здравоохранения. Вы здесь ставите под угрозу людские жизни. Жизни! — После этого мы ушли.

Когда мы сидели в «Лексусе», зазвонил телефон дяди Фрэнка. Пока он говорил, я читал статью о нас.

«Вопрос: Что бы вы сделали, если бы выиграли главный приз?

Если бы выиграли 190 миллионов долларов, вы бы оставили работу? В соответствии с результатами опроса журнала «Ю.С. Тудей» более 80 % американцев оставили бы работу и стали бы заниматься тем, что им нравится, а именно:

путешествовали — 34 %;

занимались лыжным спортом — 25 %;

занимались гольфом — 19 %;

занимались кулинарией — 14 %;

отправились в кругосветное путешествие под парусом — 5 %;

изучали иностранный язык — 3 %.

С кем бы вы поделились своим богатством? 50 % респондентов сказали, что они поделились бы им с членами семьи, 30 % — с друзьями, а 20 % дали бы деньги на цели благотворительности.

Тео Папас, житель чикагского пригорода и победитель одной из самых крупных лотерей за всю историю США, сказал, что он еще не знает, что будет делать с деньгами. Папас, автор книги «Военные действия во время Гражданской войны», планирует продолжить преподавание в Северо-Западном университете, где он работает в качестве штатного профессора. Папас овдовел в прошлом году, имеет двоих сыновей. Он сказал, что поставил на номера, на которые его скончавшаяся жена ставила каждую неделю на протяжении девяти лет…»

— Скажи ему, что суть сериалов в продолжении рассказа из серии в серию. Говори медленно, чтобы этот идиот понял, — орал дядя Фрэнк в трубку. — Он не может воспринимать информацию с нормальной скоростью. Он обрабатывает ее не быстрее собаки. Поэтому и относись к нему соответственно. Скажи ему, чтобы выбросил эту душещипательную сцену в конце. Это же 1944 год. Книга же вышла одновременно с «Уолтонами». Я просто мечтаю о том, чтобы этого дурака сожгли на костре с восходом солнца.

Мы повернули за угол, и стала видна школа Св. Пия. Старое здание темно-красного кирпича. Обнесенное проржавевшей изгородью, школьное здание выделялось на фоне других в нашем престижном районе, умудряясь нагонять тоску даже в самые солнечные дни. Мама настояла, чтобы мы ходили в эту школу, потому что сама была католичкой. После короткого спора папа, никогда не выказывавший особого интереса к религии, сдался.

— Скажи ему, если он не будет следовать сценарию, он опять будет снимать по порнофильму в неделю. Помни, как к собаке, не лучше. Он самая настоящая собака.

Дядя Фрэнк резко ткнул в телефон пальцем, выключив его, и мы подъехали к школьной стоянке.

— Это ваша школа? Боже, выглядит, как сиротский приют!

Я бросил на дядю Фрэнка косой взгляд и при упоминании о сиротском приюте проглотил комок в горле.

— Ну что же, — сказал дядя Фрэнк, прыснув чем-то себе в рот, — пошли, теперь придется глотать их дерьмо.

Когда занятия окончились, папа ждал меня, стоя у ограды школьного двора. Он обычно забирал в обед Ковырялку — Томми учился только полдня, — но за мной приходил редко. После смерти мамы ему разрешили работать дома, заниматься исследовательской работой и писать научные статьи о Гражданской войне. Большую часть работы он делал после обеда: звонил в разные библиотеки и разговаривал с другими профессорами из разных городов страны, чтобы найти подтверждение правильности температуры воздуха в судьбоносный день битвы при Аппоматоксе, величины коня Роберта Ли или марки любимого виски генерала Гранта. Похоже, за свою жизнь папа исчерпал все основные события Гражданской войны, и сейчас выискивал всякие объедки и огрызки. Раньше я слышал, как он обсуждал с другим профессором из Мемфиса точный размер полей шляпы Уильяма Текамси Шермана. Папа жадно впитывал полученную информацию, своим аккуратным почерком записывая всякие занимательные детали в записную книжку в кожаном переплете. Авторучку с золотым пером вручили ему в университете. Такое внимание к деталям требовало времени, поэтому я удивился, когда увидел, что он стоит там, на самом краю школьного двора. Когда, взяв за руку, он повел меня через улицу, я заметил, что он расстроен.

— Сегодня было три телефонных звонка, — тихо сказал он. — Один от твоей учительницы, один от школьной медсестры Формен и еще один от миссис Плэнк. Все они спрашивали, где ты и твой брат. Не надо было просить дядю брать вас завтракать с ним. Из-за вас волновалось столько людей. — Затем добавил, обращаясь скорее к самому себе, чем ко мне: — Этого следовало ожидать.

Когда мы садились в «Бьюик», к нам подбежала молодая женщина. На папином лице появилось испуганное выражение, и он быстро сказал мне:

— Садись быстро в машину и закрой дверь на замок.

Женщина улыбнулась нам. У нее были светлые волосы и крохотные очочки с круглыми стеклами.

— Мистер Папас? Я Лесли Боллер из журнала «Пипл». Я всю неделю пытаюсь вас поймать.

При упоминании о журнале из папы как будто выпустили воздух; плечи у него обвисли и округлились, придавленные горбом недоброго предчувствия.

— В последнее время было столько звонков, — ответил он. — Я не…

— Понимаю, — сказала она. Потом взглянула на меня, сидящего на заднем сиденье. — Это, должно быть, ваш сын Тедди?

— Хм, да, — папа, напрягая шею, скованным движением повернул ко мне голову.

— Можно задать вам несколько вопросов о том, как вы выиграли в лотерею. Нам бы хотелось написать о вас и вашей семье. Наши читатели очень интересуются.

— Ваши читатели? — переспросил папа. — Знаете, мне очень жаль, но сейчас не самое подходящее время.

— Поэтому-то мы и звонили вам. Мы надеялись, что вы сможете назначить удобное для вас время. Это не займет больше часа.

Папа прочистил горло и еще раз посмотрел на меня через плечо. Мимо проехала машина, потом другая.

— Ну… Не думаю, что смогу сообщить по этому поводу что-нибудь интересное.

— О, мистер Папас! Вы же живете в осуществившейся мечте каждого американца! — сказала она. — Мы хотим узнать побольше о вашей семье, жене, о том, что вы чувствуете, выиграв такие деньги, почему так долго не приходили за выигрышем. Из этого получится замечательная статья.

— Мама всегда читала ваш журнал, — вдруг сказал я.

Репортерша взглянула на меня и улыбнулась.

— Правда? Нет, правда?

— И ей всегда хотелось попасть в него, — добавил я. Папа с недоверием посмотрел на меня. — Ей хотелось быть знаменитой.

Репортерша вынула блокнот и принялась быстро писать.

— Ладно, — прервал меня папа. — Не хотите поехать за нами к нам домой? Там мы сможем поговорить. Пожалуй, так будет лучше всего, вы согласны?

— Прекрасно, — согласилась репортерша и пошла к машине. Папа быстро вскочил в «Бьюик» и резко отъехал от обочины. — Посмотри, плотно ли затянут ремень безопасности, — спросил он. За всю свою жизнь я никогда не видел, чтобы папа делал что-то быстро. Этот внезапный выброс энергии и скорость испугали и взбудоражили меня. Я застегнул пряжку ремня.

Пока мы ехали, папа молчал. Он обеими руками вцепился в рулевое колесо и почти касался лицом лобового стекла, сузив глаза до такой степени, что я боялся, как бы они не лопнули от такого сильного давления на них. Дома мы были через несколько секунд.

— Будь добр, иди в дом и займись уроками, — сказал он мне.

— Нам сегодня ничего не задали. И скоро придет Чарли.

— Тедди, прошу тебя. Тетя Бесс уже наверняка приготовила что-нибудь перекусить. Мне надо поставить машину в гараж.

Тут к нашему дому с ревом подкатила машина репортерши.

— Побежали! — сказал мне папа.

— Мистер Папас! Подождите, пожалуйста, — закричала репортерша.

— Давай я с ней разберусь, — предложил дядя Фрэнк, как только мы оказались внутри дома. — Я знаю, как обращаться с людьми подобного сорта. Чертовы паразиты. Пошлю ее куда подальше.

Я стоял рядом с папой и сквозь щель между занавесками в гостиной подглядывал за тем, как дядя Фрэнк размахивал перед репортершей руками и выставлял вперед свой подбородок. Репортерша вовсе не собиралась уходить (на что я надеялся), а, казалось, с удовольствием слушала, как ее посылают куда подальше. Она то и дело откидывала волосы, падавшие ей на глаза, широко улыбалась и что-то записывала в блокнот. Дядя Фрэнк тоже, казалось, наслаждался всем происходящим. Стоило репортерше рассмеяться, как он сразу же тыкал пальцем в ее сторону и, как дрозд, склонял голову набок. Раз он дошел даже до того, что пошаркал ногами, как будто затанцевал.

— Что такое «паразиты»? — спросил я папу. Было ясно, что я неправильно понял намерения дяди Фрэнка. Ведь если судить по лицам дяди и репортерши, то еще чуть-чуть, и они станут целоваться.

— Просто такое слово, — ответил он. — Обозначает тех, кто живет за счет других… — Его тихий голос замер. Он тяжело дышал и схватился за складки портьеры.

После того, как дядя Фрэнк смахнул листик, упавший на плечо репортерши, я спросил папу:

— Дядя Фрэнк знаком с этой леди?

— Нет, — пробормотал папа. — По крайней мере, я так считал.

Когда мама Чарли Гавернса высадила его на подъездной дорожке нашего дома, репортерша попыталась поговорить и с ним. Несколько секунд он стоял, застыв на месте, а потом бросил портфель с бумагой и красками и побежал прочь. После того, как он скрылся, дядя Фрэнк взмахнул рукой, и я, кажется, даже услышал, как он сказал: «Да что он вообще знает?»

— Боже милостивый, похоже, он старается ее подбодрить, — прошептал папа. — Он ждал ее. Ну конечно!

Через несколько мгновений репортерша направилась к машине и, вернувшись с фотоаппаратом, принялась фотографировать дядю Фрэнка и наш дом. Дядя Фрэнк, позируя, опять наклонил голову набок, упер руки в бедра и гордо задрал вверх подбородок.

— Боже милостивый, — повторил папа. — Когда он позирует, то так похож на Бенито Муссолини.

Сделав еще несколько снимков, репортерша убрала фотоаппарат, они с дядей Фрэнком сели в машину и куда-то поехали.

В тот вечер за обедом папа не разговаривал. Говорил дядя Фрэнк, говорил о многом: о политике, истории, о том, почему вампиры погибают, когда им протыкают сердце колом.

— Когда думаешь об этом, — сказал он, задумчиво крутя в руке бокал с вином и выдвигая подбородок в направлении тети Бесс, — то непонятно, откуда у них вообще взялись сердца. Они же не люди. Ясно, что здесь есть символическая связь с распятием. Но я всегда считал, что тут какая-то мифологическая натяжка. Причем очень существенная.

— С распятием, как интересно! — заметила тетя Бесс, глядя на папу. Она нервничала, стараясь вовлечь его в разговор. — Вампиры — это что-то, правда, Тео? Не хотелось бы мне с ними встречаться.

Папа молча поковырялся в своей тарелке.

— Вампиры на самом деле существуют? — спросил Ковырялка.

Дядя Фрэнк отпил большой глоток вина, потом медленно и аккуратно промокнул уголки рта салфеткой.

— Трудно сказать. Если ты в них веришь, то для тебя они существуют. — Когда он говорил, нижняя челюсть у него как будто увеличивалась, выдвигаясь вперед. — Если люди верят в Бога, то почему бы им не поверить в вампиров? Ведь если люди верят в Бога, то они должны верить и в дьявола. А если ты веришь в дьявола, то вполне естественно распространить эту веру и на его слуг, к которым можно отнести и вампиров. — Дядя Фрэнк обвел глазами комнату и взглянул на нас так, как будто ему только сейчас открылось нечто сокровенное.

— Очень интересно, — сказала тетя Бесс, хотя, я знал, она его не слушала, потому что подбирала с пола салат-латук, упавший с Ковырялкиной тарелки. — У вашего дяди всегда было удивительное воображение, даже когда он был еще совсем молодым, — добавила она, выпрямляясь на стуле. — Мы всегда знали, что когда Фрэнк вырастет, то станет выдающимся человеком. Он всегда был заводилой в детских играх. Ты помнишь, Тео? Те игры, помнишь?

Папа гонял по тарелке оранжевого цвета помидор, а на его лице сменяли друг друга различные оттенки красного.

— Тео всегда был слишком занят своими книгами, чтобы замечать младшего брата, — заметил дядя Фрэнк. — Он все время писал и упорно трудился. Теперь-то ему, конечно, уже не надо трудиться вообще. Теперь все устроилось. Наш мистер Сто-Девяносто-Миллионов-Долларов!

Я только однажды видел, как папа сорвался. Это произошло, когда мама случайно выбросила несколько книг по Гражданской войне, чтобы освободить место в цокольном этаже для своей коллекции миниатюрных фигурок из серии «Милые мгновения». Те книги были надписаны Брюсом Кэттоном, их автором и папиным кумиром. Закончилось все тем, что он принес их обратно, за исключением труда «Передвижения Гранта на юг», который не смог найти. В тот вечер он упрекал маму за то, что она нарочно их выбросила, а мама громко отрицала свою вину.

Я испугался, что это опять может случиться. Он продолжал гонять помидор вилкой по тарелке, но щеки у него задвигались, то опадая, то надуваясь, и задрожали.

Дядя Фрэнк тоже наблюдал за папой.

— Хватит вымучивать этот помидор, съешь его, наконец, — небрежно сказал он, потянувшись за своим бокалом.

Тут папа встал и швырнул свою салфетку на стол. Он взглянул на дядю, потом на Ковырялку и на тетю Бесс, потом и на меня.

— Я ухожу, — сказал ровным голосом. — Я ухожу… на прогулку.

Как только папа ушел, тетя Бесс сказала что-то по-гречески и стала вытирать стол. Ковырялка соскользнул со стула и, лая, стал ползать на четвереньках (игра, к которой он пристрастился в последнее время).

Дядя Фрэнк посмотрел на меня и сказал:

— Что такого я сказал?

Он поднялся из-за стола и, подойдя к окну, встал там, засунув руки в карманы.

— Где же, черт возьми, вы тут прогуливаетесь? Это же не Манхеттен.

В тот вечер я, лежа в постели, ждал, когда папа поднимется наверх. Каждый вечер ровно в десять, идя в свой маленький кабинет, чтобы почитать «Нью-Йорк Таймс», он проходил мимо нашей комнаты. Когда он наконец прошел, я тихонько позвал его, чтобы спросить, какой генерал, Роберт Ли или Грант, лучше. Я думал, что ему очень понравится этот вопрос, потому что он с большим уважением относился к обоим.

Он поколебался, прежде чем войти, потом медленно и осторожно приблизился к моей кровати.

— Как тебе сказать, — начал он, прочищая горло. На соседней кровати Ковырялка во сне глубоко вздохнул и перевернулся на другой бок. — Как тебе сказать, — повторил он и засунул руки в карманы. Его сахарно-ватные волосы свисали вялыми прядками по обе стороны головы, и в тусклом свете он выглядел старым и таким прозрачно-тощим, что казалось, если хорошенько напрячься, можно будет смотреть сквозь него. — По этому вопросу споры идут на протяжении уже более ста лет. Мне кажется, сегодня у нас с тобой не хватит времени на его обсуждение. Уже слишком поздно. Мы сможем поговорить об этом завтра после школы. Есть несколько очень хороших книг, которые я могу тебе дать.

— Да, но что ты сам об этом думаешь? — спросил я. Меня не особенно интересовало, что он ответит, просто я знал, что папу нужно взбодрить, а ничто не могло взбодрить его больше, чем хорошая порция Гражданской войны.

— Ли, конечно же, был подходящим человеком и очень умным, возможно, это был лучший генерал, которого когда-либо рождала Америка, блестящий военный ум. Если бы он принял командование Армией Потомака, то есть объединенной армией, как хотел Линкольн, то Гражданская война продолжалась бы всего месяца четыре. Он бы уж, конечно, пошел в атаку. Но меня мучает вопрос, был ли генерал Ли полностью нравственным человеком. Несмотря на его утверждение, что сражается за Виргинию, он ведь все же боролся за рабство. Иногда я думаю, что если бы он и в самом деле, как утверждают, был великим человеком, то должен был выбрать более благородную цель — сражаться за свободу человека. Но он, конечно, был блестящим военачальником, равных которому не было. Что же касается Гранта…

Я постарался подавить зевок, но не сумел. Папа заметил это и оборвал себя:

— Давай-ка поговорим об этом в другой раз. Завтра.

— Ты мне напоминаешь Авраама Линкольна, — сказал я.

Впервые за долгое время папа улыбнулся настоящей улыбкой.

— Я совсем не похож на Авраама Линкольна, — заметил он.

— А куда ты ходил гулять? — спросил я.

Мой вопрос, похоже, привел его в замешательство, и он неловко заелозил ногами по полу. Вопрос был слишком прямым, и я тут же пожалел, что задал его.

— Да, в общем-то, никуда, — ответил он. Потом прочистил горло: — Побоялся, что соседи неправильно меня поймут, если увидят, что я прогуливаюсь.

Я взглянул на него.

— Вот так, — продолжал он. — На самом деле я был в гараже. Постоял там какое-то время. Мне нужно было успокоиться.

Я представил себе отца, одиноко стоящего в нашем захламленном, темном гараже, и мне стало грустно. Мне хотелось спросить его, почему он рассердился и почему не захотел говорить с репортершей из журнала, но вместо этого спросил:

— Сейчас тебе лучше?

Он прикрыл глаза.

— Лучше? Да. Я чувствовал себя так, как будто происходящее зажимает меня в кольцо, которое все сужается и сужается. Столько всего произошло, что стало сложно со всем этим справляться. Люди не понимают, какую ответственность это на нас накладывает. Они видят только то, что на поверхности. Им не хочется разочаровываться. Я чувствую, как они ждут от меня чего-то, а я не могу им этого дать. И, конечно, не понимают, какие это может иметь последствия. — Он замолчал и опустил глаза на пол.

Этот поток слов и энергия, с которой он их произносил, удивили и смутили меня. Я чувствовал себя так, как будто меня поймали, когда я подглядывал за тем, на что мне смотреть не полагалось.

Он встал посреди комнаты и, как и следовало ожидать, прочистил горло. Потом мягко произнес:

— Но сейчас мне лучше. Спасибо. — И быстро вышел. В другом конце комнаты Томми позвал: «Папа!», но я сказал ему, что надо спать.

Глава 4

Миссис Уилкотт стояла на нашем парадном крыльце, и по ее виду, как и всегда, можно было сразу сказать: разведенная жена. Мама говорила, что с таким же успехом она могла носить на шее табличку с надписью «Он ушел от меня». Я помнил доктора Уилкотта, ее бывшего мужа. Это был высокий, темноволосый мужчина с очень белыми зубами. У них было трое детей, две старшие девочки учились в колледже, а Бенджамин ходил в нашу школу и был на класс старше меня, из-за чего при любом удобном случае выказывал мне свое нарочитое пренебрежение.

Мама не особенно любила миссис Уилкотт. «Наверное, Уилкотт думает, что она — Джейн Поли или еще кто-нибудь в этом роде», — однажды сказала мама, наблюдая, как миссис Уилкотт в голубом спортивном костюме трусцой пробегает мимо нашего дома. У нее на телевидении, на 87-м канале, была своя программа, «Доступ в Уилтон», в которой она показывала, как печь торты и пироги к разным праздникам. Но иногда она все же приглашала кого-нибудь, чтобы обсудить местные новости. Как-то и папа появился у нее, неохотно и на короткое время, чтобы помочь собрать деньги в месячник, посвященный Гражданской войне, который проходил в Уилтонской публичной библиотеке. Даже несмотря на то, что по телевизору показывали папу, мама уже через несколько минут переключилась на другой канал. «Хватит с меня этой старухи в мини-юбке», — сказала она тогда.

— Здравствуй, малыш, а папа дома? — спросила миссис Уилкотт, когда я открыл дверь.

— Он работает в кабинете.

— Пойди скажи ему, что пришла Глория.

В это время из туалета вышел папа. Туалет был единственной запиравшейся комнатой в доме, и он там читал. Привычка появилась у него после приезда дяди Фрэнка. Он часами пропадал там, вызывая беспокойство тети Бесс, боявшейся, что у него может случиться еще один приступ кишечного спазма, который, по ее мнению, был неизбежен, если он будет заседать там так долго.

— Ах, Тео, привет!

— А, — сказал папа. Потом добавил: — Здравствуйте, миссис Уилкоттт.

— Глория, — поправила его миссис Уилкотт и улыбнулась.

— Что? — спросил папа. — Ах да.

— Я подумала, не сможете ли вы принять наше приглашение и выступить в программе «Доступ в Уилтон». Мы были бы очень этому рады.

Папа смутился и почему-то посмотрел на часы.

— Начался новый месячник Гражданской войны?

— Нет, — осторожно рассмеялась она. — Мы бы хотели взять у вас интервью об одном важном событии в вашей жизни. — После этих слов у миссис Уилкотт брови поползли вверх, и я подумал, что она хорошенькая. Она уже практически вошла в категорию женщин среднего возраста, но все еще носила банты в волосах и покачивала бедрами при ходьбе, размахивая при этом руками, как тамбурмажор жезлом. У нее были очень ясные голубые глаза и лунообразное лицо, слегка, но вполне определенно лоснившееся. Светлые волосы с челкой на лбу были завязаны сзади — на этот раз красным бантом, что делало ее похожей на неожиданный рождественский подарок. — Нам бы так хотелось, чтобы вы пришли к нам на передачу, — повторила миссис Уилкотт.

— О! — сказал папа. Потом взглянул на меня, и я заметил, что молния на брюках у него не застегнута. — Понятно. Видите ли, как раз сейчас я очень занят, работаю в нескольких направлениях.

— Нам было бы очень интересно о них узнать, — сказала миссис Уилкотт. — Нам бы очень хотелось узнать, чем вы теперь занимаетесь целыми днями.

— Чем я занимаюсь целыми днями, — повторил папа. — Вот как. Да. Хм. Тедди, сходи, посмотри, что делает Томми.

— Он в постели и старается покакать так, как это делают собаки, — правдиво ответил я.

Открыв рот, папа посмотрел на меня, потом вновь на все еще улыбающуюся миссис Уилкотт.

— Я, право, не знаю… Вы не могли бы позвонить мне? Мы бы обсудили это вечером. Позвоните мне сегодня вечером. Большое спасибо, миссис Уилкотт. То есть Глория.

Когда папа уже закрывал за ней дверь, миссис Уилкот сделала шаг назад и сказала:

— О, Тео, совсем забыла. Я хотела пригласить вас с мальчиками к себе на обед.

Папа страшно смутился:

— Что? На обед? Сейчас?

— Да нет, конечно. Я думала о пятнице.

В тот самый момент, когда миссис Уилкотт произнесла слово «пятница», папа вдруг увидел, что у него расстегнута молния.

— Боже ты мой! — сказал он. И стал неловко ее нащупывать. Потом быстро проговорил: — Да, конечно. Пятница это хороший день. Для обеда. Спасибо. — Он захлопнул за ней дверь и быстро направился в комнату Томми.

В тот день вечером, когда я проходил мимо папиного кабинета, он махнул мне рукой, чтобы я зашел. Он сидел за письменным столом, печатая на старой машинке «Роял». Его кабинет был очень маленький. Спустя годы я понял, что раньше это был очень большой стенной шкаф. Его украшали исключительно предметы, связанные с Гражданской войной, в основном черно-белые портреты генералов, хотя на стенах висело и несколько пожелтевших карт, на которых было показано передвижение войск и места битв. После маминой смерти папа проводил в этой комнате большую часть времени, подолгу глядя в маленькое квадратное окошко, выходившее на наш гараж.

— Тедди, мне нужно тебя кое о чем спросить, — сказал он. В ожидании я стоял перед его столом. Я редко входил в его кабинет, это было частное владение, находившееся очень далеко от меня, и я, насколько мог, уважал его неприкосновенность. — Тебе не кажется, что брат ведет себя в последнее время странно? Я хочу сказать, более странно, чем обычно, даже если не принимать во внимание его привычку ковырять в носу?

— Пожалуй, — ответил я.

— Да-да, и я так думаю. Это его «собачье поведение», он долго так себя ведет?

Поверх папиного плеча на меня смотрели жгучие глаза Уильяма Текумсе Шермана, которого, как однажды сказал мне папа, поместили в больницу из-за того, что решили, будто он сумасшедший.

— Всего несколько дней.

— Но в школе ведь он так не делает?

— Сделал один раз. — Я решил не рассказывать, что накануне видел, как он ползает на четвереньках по школьному двору, лая на своего друга Стивена Райана.

— Да, нам надо будет присматривать за ним. Я уверен, что со временем это пройдет.

Папа уже хотел вернуться к своей машинке, но тут я задал ему вопрос, над которым размышлял в последнее время:

— Как ты думаешь, мы можем купить новый нагревательный котел для моей школы?

Он медленно поднял на меня глаза.

— Прошу прощения?

Я рассказал ему о том, что сказала миссис Плэнк, и о том, что была объявлена новая кампания по сбору денег, которая начнется с продажи выпечки, назначенной уже на вечер.

— Твоя директриса прямо сказала, что мне следует купить котел для школы?

— Она попросила.

— Сейчас в школе холодно?

— Нет, жарко.

— Вот как? Ах да, сейчас же только сентябрь. — Папа опять опустил глаза. — Ну что же, понятно, новый котел. Мне надо подумать. Я ничего не понимаю в котлах.

В этот момент в кабинет забрел Ставрос. Шел он неуверенно, запинаясь, а его стеклянные глаза не моргали. Дойдя до стены, он уперся в нее носом, да так и остался стоять.

Папу нервировало его присутствие.

— Боже, никак не думал, что он сможет подняться по ступеням.

Несколько минут мы оба смотрели, как он стоял, и бока у него неровно поднимались и опускались. Я принялся дышать ртом, зная, что очень скоро его специфический запах заполнит всю комнату. Он отодвинулся от стены и подошел ближе к папиной ноге. Дойдя до ботинка, посмотрел вверх на папу, потом медленно вышел из комнаты. Его неподвижный хвост чуть подрагивал.

— Так, — произнес папа. Потом добавил: — Так вот.

— Сколько лет Ставросу?

— Ну, точно не знаю, — ответил папа. Он попытался вернуться к работе, но было ясно, что появление Ставроса выбило его из колеи. — Он очень старый, но, по-видимому, в нем еще достаточно жизни.

Папа натянуто улыбнулся мне и предпринял более серьезную попытку вернуться к пишущей машинке. Я понимал, что задаю слишком много вопросов, но, оказавшись в этом особом месте, не мог просто так уйти. К тому же у меня был еще один вопрос.

— Ты сможешь на следующей неделе прийти в школу на родительский вечер? — задавая вопрос, я смотрел в пол, потому что не хотел видеть его встревоженный взгляд.

— Что-что?

— На родительский вечер. Мама всегда с нами ходила. Ты поговоришь с учителями. — Потом добавил: — У них будет печенье, тебе можно будет его попробовать.

Пока папа прочищал горло, я не отрывал глаз от пола. Я не сразу решился начать с ним разговор о родительском вечере, так как знал, что он не захочет пойти. Он ни разу даже не зашел внутрь школы.

— Они присылали какое-нибудь уведомление об этом вечере?

— Да. Я отдал его тете Бесс.

— Ах да. Теперь вспоминаю, что она дала мне что-то такое.

Мы оба замолчали. Я постарался скрыть свои чувства по этому поводу, так как не хотел, чтобы он знал, как сильно мне хочется, чтобы он туда пришел. Я боялся, что слишком явная мольба может его отпугнуть. Я знал, что ему будет трудно прийти и отвечать на вопросы о лотерее, о маме и обо всем другом, но все же хотел, чтобы он пошел. Он же был моим папой.

— Ну хорошо, — согласился он.

У меня екнуло сердце.

— Хорошо. И в какой же день он будет?

— Через четверг, на следующей неделе. — Я поднял глаза и увидел, что папа сверяется с настольным календарем.

— Нет, Тедди, не получается. Прости. Я не могу там присутствовать. Видишь ли, в это время я должен быть в Атланте на конференции. Мне надо будет поехать туда с докладом. Прости. Сначала я не собирался там быть, но теперь здесь тетя Бесс и дядя Фрэнк, они присмотрят за вами. Поэтому я согласился.

Мы опять замолчали. Я старался не показать своего разочарования.

— Тетя Бесс, наверное, сможет пойти с тобой.

— Это только для родителей.

— Они, вероятно, смогут сделать исключение.

— Спрошу у миссис Плэнк, — сказал я, хотя знал, что не буду этого делать. Мне не хотелось, чтобы тетя Бесс приходила туда. Ее присутствие только еще раз всем напомнит, что у меня теперь нет мамы.

Я взглянул на отца. Лицо у него было напряжено, а на лбу начинал проступать пот. Он так громко прочищал горло, что я решил сменить тему, прежде чем он сможет причинить себе этим существенный вред.

— Что ты печатаешь?

— Что? Прошу прощения? Ах да. Одну работу, а вернее, доклад для конференции. Я немного отстаю с ним, но думаю, что успею.

— О чем он? Твой доклад.

Отец прочистил горло.

— Дело в том, что меня пригласили выступить по особому вопросу. По вопросу снабжения во время войны.

— По вопросу чего?

Он прочистил горло.

— По вопросу снабжения обувью. Ботинки для солдат.

Папа ждал, какая последует с моей стороны реакция. Никакой реакции не последовало.

— Это один из мелких, но весьма существенных вопросов, связанных с войной, которые обычно пропускают.

— Так ты пишешь о солдатских ботинках?

— Да, о видах обуви, которая была на солдатах во время битв и на маршах. Этот вопрос гораздо интереснее, чем может показаться. Тот факт, что у южан не было единообразия в обуви, сыграл в войне определенную роль. — Он откинулся на спинку стула и взял в руку авторучку с золотым пером. — Что касается обуви, у солдат Союза было существенное преимущество, и они в полной мере его реализовали. Они были способны, ну, больше идти пешком.

— Дядя Фрэнк говорит, что тебе больше нет необходимости работать. Почему ты все еще работаешь? — выпалил я и немедленно об этом пожалел.

Но, вместо того, чтобы в очередной раз прочистить горло, он натянуто улыбнулся мне и принялся печатать.

— Ну что же, Тедди, — произнес он, не поворачивая головы, — полагаю, что не могу ничего сделать.

В тот вечер я лежал в постели и слушал, как воет «собачка» Томми. У него опять был один из этих ночных кошмаров, и он бил ногами и ворочался с боку на бок. Я подошел к нему, разбудил и стал ждать, когда у него откроются глаза и он поймет, где находится. Наконец глаза открылись, но смотрел он на меня отсутствующим взглядом и вскоре опять погрузился в сон. Убедившись, что все в порядке, забрался в постель.

Я снова попытался нарисовать папу. Довольно долго работал над рисунком, в основном над глазами. С ними всегда трудно. Я чувствовал, что папа только подсматривает за жизнью, выглядывая из какого-то укрытия, и никак не мог схватить выражение настороженной изолированности от мира, застилавшей его взгляд. Я знал, что нарисовать что-то можно лишь тогда, когда сначала поймешь то, что рисуешь. Своего отца я не понимал.

Когда умерла мама, я чувствовал себя как выброшенный на берег кит. Это жуткое чувство покинутости со всей силой накатывало на меня по ночам, когда я ложился спать. Именно в те первые недели я ждал, что папа успокоит меня, но он был неспособен чем-то помочь. Все же однажды вечером, когда я лежал и плакал, уткнувшись лицом в подушку, он зашел ко мне в комнату, сел на кровать и обнял. Он долго не отнимал руки и сидел в темноте, не говоря ни слова. Потом, когда я перестал плакать, он, все так же без единого слова, встал и ушел. Насколько я помню, тогда он в первый раз меня обнял. Именно этого папу хотел я нарисовать сейчас, папу, который был со мной, там, в ночи. В тот вечер я долго не спал и все рисовал. Рисовал, пока весь наш дом не затих, пока не устало запястье. Рисовал, пока весь мир не погрузился в сон, и потом еще рисовал и рисовал.

В первый раз красный грузовичок-пикап я заметил спустя несколько дней, когда шел домой из школы. Это был первый ненастный сентябрьский день, и красный цвет машины резко контрастировал с серым небом, которое передало свое настроение и мисс Грейс. Почти все время после обеда она в скорбной задумчивости, не отрываясь, смотрела в окно. За неделю до этого в газете «Уилтонские события» было напечатано ее первое хайку «Слепые бабочки», и я не сомневался, что теперь, когда сама погода стала похожа на ее хайку, вот-вот появятся и другие стихи.

Я не сразу увидел красный пикап, потому что шел домой с Джонни Сеззаро и Чарли Гавернсом. Мы с Джонни спорили по поводу ранчо, которое, как я сказал Джонни, мы собираемся купить. Я подверг ревизии свой список покупок и решил поменять большую ферму в Висконсине на еще большее ранчо в Монтане. Ферма стала связываться в моем воображении с конским навозом и деревенской кадрилью, а ранчо открывало новые горизонты, там можно было охотиться и сгонять лошадей в табуны, и все это под сенью волшебных гор со снеговыми шапками.

— Да не купите вы никакого ранчо, Папас. И отец твой в лотерею ничего не выигрывал, — громко сказал Джонни. В тот день волосы у него были особенно жирными, и я просто увидел, как на их жире жарилась и шипела картошка. На его смуглом лице уже появлялись первые признаки будущей угревой сыпи, выглядевшие как маленькие красноватые припухлости. — Вы же до сих пор еще ничего не купили. Отец у тебя так и ездит на старой машине, и живете вы все в том же вшивом доме, и нет у вас ни дворецкого, ни экономки, спутниковой антенны и той нет. И бассейна нет, ничего. Отец говорит, что отдавать выигрыш таким тупым, как вы, пустая трата денег.

Обвинения Джонни попали в цель. Я уже отмечал про себя тихое, но все растущее разочарование своих одноклассников тем, что мы ничего не покупаем, и чувствовал, что это надо как-то объяснить. Однако в качестве объяснения не мог предложить ничего другого, кроме того, что, выиграв сто девяносто миллионов долларов, папа несколько свихнулся.

— Это ранчо в Монтане, — сказал я. Потом, вспомнив об объеме географических знаний Джонни, пояснил: — Это такой штат. К западу отсюда.

— Да знаю я, где это, — ответил он. — Эй, ты знаешь того мужика? — И он показал на красный пикап, откуда-то возникший за нашими спинами и медленно двигавшийся по улице. — Он ведь едет за нами.

Оглянувшись назад, я понял, что уже видел этот грузовичок. Вспомнил, что обратил внимание на то, что на нем номера штата Тенесси и вмятина на бампере. За рулем пикапа сидел молодой мужчина со светлыми волосами. Когда я остановился, чтобы внимательнее его разглядеть, он сразу же резко набрал скорость. Мотор пикапа взревел, а из выхлопной трубы вырвались клубы дыма.

Мы продолжили путь.

— На карманные расходы он теперь тебе дает? — спросил Джонни.

Настойчивые расспросы Джонни по поводу лотерейных денег начинали меня раздражать.

— Господи, так он даже карманные деньги тебе не дает? Мой папаня сказал, что если бы он выиграл в лотерею, то дал бы мне тысячу баксов только за то, чтобы я вынес мусор из гаража.

— Когда мне исполнится шестнадцать лет, я получу десять миллионов долларов, — сказал я. И сам этому удивился, хотя, будучи произнесенным, это уже не казалось совершенно нереальным.

— Черта с два, — не поверил Джонни. Потом все же спросил: — Что, правда?

— Да. А Томми получит пять миллионов.

Новость о том, что на меня свалится такое богатство, заставила Джонни замолчать на какое-то время. Подозреваю, что он просто подсчитывал, сколько же лет должно пройти, пока мне исполнится шестнадцать.

— Вот, посмотрите, — сказал Джонни, когда мы подошли к перекрестку. Для дня, когда в школе были занятия, движение было непривычно оживленное, и нам пришлось подождать у светофора. — Сказал вам, смотрите сюда.

Из обычного коричневого конверта Джонни достал фотографию практически обнаженной женщины. Она стояла на столе к нам спиной и, обернувшись назад, кровожадно улыбалась, в руках у нее было что-то, похожее на хлыст. И хотя кто-то пририсовал ей усы, все же она была красивой, как-то тревожно, угрожающе красивой.

— Это Карла, Женщина-Кошка. Дядя только что нанял ее второй приемщицей.

Я взял фотографию и стал рассматривать подробности. На плече у Карлы была вытатуирована кошка, на спине висела длинная веревка, опушенная мехом (я сразу же догадался, что это хвост). Каблуки были блестящие и острые, а швы на черных чулках бежали вверх безукоризненно прямыми линиями, почему-то вызывая ощущение опасности.

— Что делают у твоего дяди эти приемщицы? — спросил я.

Джонни пожал плечами:

— Просто слоняются по залу и завлекают мужиков. А те заходят и покупают машины. Могу продать за восемь тысяч долларов.

— За сколько?

— За восемь кусков. Наличными. Для тебя это вообще ничто, так, мелочь.

Я смотрел на фотографию еще несколько секунд, чувствуя, как щеки у меня начинают гореть. Мне показалось, что Карла, если убрать усы и хвост, отдаленно напоминает мисс Грейс, что она была как ее старшая сестра — плохая сестра. Я почувствовал, как за моим плечом Чарли быстро выдохнул горячий воздух.

— Могу дать за нее четыре доллара, — сказал я. До этого у меня никогда не было фотографии почти голой женщины, и я подумал, что Карла могла бы положить впечатляющее начало обширной, но со вкусом подобранной коллекции.

— Не пойдет, — ответил Джонни. Он забрал у меня фотографию. — Десять долларов. Она с автографом.

— У меня нет столько, — сказал я.

— Я дам остальные, — сказал Чарли. Удивленные, мы с Джонни оглянулись на него.

— Заметано, — согласился Джонни и отдал мне фотографию.

После того, как мы расплатились с Джонни, я пошел к Чарли. Его отец был хирургом, и Гавернсы жили в самом хорошем квартале Уилтона на широкой улице с раскидистыми деревьями, образовывавшими навес над тротуаром. Даже по уилтонским меркам, дом у них был большой, с впечатляющими белыми колоннами по фасаду и с широким газоном, который непонятным образом оставался зеленым даже зимой. Их задний двор сняли в одном фильме, и, по словам мамы, пруд стал местом действия одной душераздирающей сцены, в которой мальчик пытался утопиться после того, как увидел, что папа занимается сексом с няней.

Войдя, мы сразу же поднялись в комнату Чарли и заперли дверь.

— Если услышишь, что идет мама, дай мне знать, — сказал Чарли.

В последующие полчаса или около того я наблюдал, как Чарли сканирует фото Карлы в свой компьютер. Потом он сделал такое, что меня просто изумило.

— Вот, посмотри, — сказал он. Я стал смотреть, как он медленно и аккуратно вырезал фото головы миссис Плэнк из рекламной брошюры школы св. Пия, которую присылали из школы в начале каждого года, и, отсканировав, прикрепил к телу Клары. Потом отпечатал на принтере и дал мне. То, что получилось, показалось отвратительным. Миссис Плэнк была старой и уродливой, к тому же Чарли недостаточно уменьшил ее голову, поэтому и выглядела она, как муравей.

— Ты можешь сделать это с другой фотографией? — спросил я.

— Да, — ответил Чарли и поправил очки.

— Ты можешь сделать это с фотографией мисс Грейс? — небрежно спросил я.

Не говоря ни слова, Чарли принялся за работу. Через несколько минут милое, серьезное лицо мисс Грейс было криво и косо водружено на голое, татуированное тело Карлы, Женщины-Кошки. Мое лицо опять стала заливать краска.

— Лицо криво приделано, — сказал я.

— А вот и нет. На фотографии она же повернулась, — возразил Чарли. Потом спросил: — Ты любишь ее?

— Ничего подобного, — ответил я, аккуратно убирая картинку в рюкзак.

— Нет, любишь. — Чарли передвинул очки с носа на макушку. Очки у него были с круглыми стеклами в тонкой, как бы проволочной оправе. Они увеличивали его глазные яблоки, и казалось, что взгляд у него не направлен ни на что конкретно, а перебегает с одного предмета на другой. — Она однажды пыталась покончить с собой, когда мужчина, за которого должна была выйти замуж, не пришел на венчание. Они должны были венчаться в церкви Св. Пий, но он так и не пришел. Потом написал письмо, в котором сообщал, что он гомосексуалист. Это мама мне рассказала.

— Правда? Он был гомосексуалистом? — Какое-то время я раздумывал над этим, но вместо того, чтобы выразить сочувствие мисс Грейс, спросил: — Как можно узнать, что ты гомосексуалист? — Мне казалось, что должна быть какая-то определенная процедура определения этого, может быть, письменный тест.

Чарли пожал плечами и опять сбросил очки на нос, от чего глазные яблоки у него опять стали нырять и выскакивать на поверхность.

— Не знаю. — Он опять пожал плечами. — Как-то так получается.

По дороге домой я думал о попытке мисс Грейс покончить с собой и о том, как это могло произойти: мисс Грейс пыталась повеситься, но веревка порвалась в тот момент, когда лицо у нее стало синеть; мисс Грейс попыталась застрелиться, но пистолет дал осечку; мисс Грейс спрыгнула с моста в реку, но была выловлена проворными рыболовами; мисс Грейс попыталась прыгнуть под поезд, но не рассчитала прыжок и скатилась по откосу, по холму и дальше в лагерь бродяг, отнесшихся к ней сочувственно и дружелюбно. Все это так меня расстроило, что я почувствовал себя страшно виноватым из-за фотографии. Мисс Грейс, ни при каких обстоятельствах, не позволила бы фотографировать себя почти обнаженной, да еще с хвостом. Я пришел к заключению, что хранить такую фотографию будет неправильно, и поклялся, что, когда приду домой, взгляну на нее еще только разок, а потом разорву.

Я был погружен в размышления о мисс Грейс, когда снова появился красный пикап. На этот раз он ехал мне навстречу. Когда приблизился, я увидел, что водитель смотрит на меня. Он притормозил и опустил окно.

— Эй, паренек. Мне надо с тобой поговорить. — Водитель улыбнулся мне широкой улыбкой, которую помню до сих пор. Я отвернулся и пошел быстрее.

— Эй, могу тебя подбросить, — продолжил он. — Садись. Сейчас дождь польет.

— Нет, спасибо.

— Мама учила тебя не разговаривать с незнакомыми людьми? Правильно. Но я-то тебе совсем даже не незнакомый.

— А кто вы?

— Не узнаешь? Давай, — сказал он, нагибаясь, чтобы открыть дверь машины, — залезай.

— Мне надо домой, — сказал я. Отвернулся и быстро зашагал подальше от него.

На следующий день вечером был обед у Уилкоттов. У папы лицо было искажено от боли, когда он перед зеркалом в коридоре старался пригладить свои пушистые сахарно-ватные волосы. Расчесывал он их гребнем, выигранным мной на летнем фестивале в школе Св. Пия, когда надо было опустить магнит в живот рыбы, полный разных дешевеньких призов. Несколько раз он прихлопывал волосы по бокам головы, но видел, как они сразу же начинали медленно подниматься, напоминая раскрывающиеся зерна кукурузы, которую жарят в духовке. Я знал, что ему не хочется идти к Уилкоттам, и даже случайно услышал, как он обсуждал с тетей Бесс возможность своего отказа. Всегда бывало заметно, что ему становится не по себе, когда с ним разговаривают, и все знали за ним привычку скрываться на вечеринках в туалете, где он просиживал по часу, а то и больше. В конце концов, он решил, что проще будет пойти, а не звонить миссис Уилкотт и сообщать ей, что он не придет.

— Я хочу, чтобы ты глаз не спускал с брата, — сказал он мне, в очередной раз стараясь пригладить волосы. — Думаю, что лучше будет держать все ножи и вилки вне пределов его досягаемости.

— А ложки? — спросил я.

— Ложки — это не страшно, — ответил он, помедлив немного.

В холл, держа бокал с вином, вошел дядя Фрэнк.

— Во сколько начало обеда? — Увидев папу, он отступил на шаг и произнес: — Вау! Что это ты, черт возьми, на себя напялил?

Папа перестал расчесывать волосы и осмотрел одежду. На нем были белые брюки, белая рубашка с коротким рукавом и белые носки. Ансамбль дополняли массивные осенние туфли, черные, на толстой подошве, которые он всегда носил и которые напоминали мне надувные спасательные плоты.

— Боже мой, ты же на молочника похож, — сказал дядя Фрэнк. — Только не белое, прошу тебя.

— Да? — сказал папа, прочищая горло. — Я как раз думал, не надеть ли мне спортивный пиджак.

— Какого цвета? — спросил дядя Фрэнк. И добавил: — Не белый, надеюсь?

— Вообще-то белый, — ответил папа замирающим голосом.

— Синий у тебя есть?

— Да, — ответил я за него. — Мама купила ему в прошлом году. Для обеда на факультете.

— Ах да, — вспомнил папа. — Ведь правда.

— Ну, уже лучше, — заметил дядя Фрэнк.

Пока папа одевался наверху, дядя Фрэнк взял меня за плечо и потянул на кухню, где зашептал:

— Присмотри-ка ты за этой Уилкотт сегодня вечером. Выясни, что у нее на уме, чего ради она его позвала.

Я кивнул головой. Мне страшно нравилось, что дядя Фрэнк так доверял мне, и, несмотря на то, что, как правило, не понимал, о чем он говорит, твердо решил помочь ему всем, что в моих силах.

— Надо придумать, что нам с ней делать. Надо решить, отпустить ли все, и пусть плывет по течению, или, — тут он сделал паузу, и лицо у него приняло мрачное выражение, — или брать дело в свои руки.

Я хмуро кивнул:

— Все сделаю.

Когда папа опять спустился вниз, дядя Фрэнк сказал:

— Теперь лучше. Немного. В любом случае тебе надо принести что-нибудь этой женщине. Может быть, вино? Торт? Арбуз? Ну, что?

— Я об этом не подумал, — сказал папа. — Да, по-моему, надо это сделать. Но в магазин обычно ходит тетя Бесс. Интересно, не купила ли ли она что-нибудь подходящее?

— Раньше надо было думать, — сказал дядя Фрэнк. Тетя Бесс на несколько дней вернулась к себе в Милуоки, чтобы взять побольше одежды и проведать Бейбера, Алики и Азу, трех своих кошек, за которыми присматривала ее подруга.

— Ладно, тоже мне проблема, я сейчас сбегаю в магазин и возьму что-нибудь, — сказал дядя Фрэнк.

Мы стояли на переднем крыльце и ждали дядю Фрэнка. «Собачка» Томми бегала кругами по лужайке, гоняясь за мотыльками, которых, кроме нее, никто не видел. Папа, державшийся в синем пиджаке очень скованно, с напряжением всматривался вдаль, прищурив от света глаза. Когда дядя Фрэнк появился с тремя бутылками вина, папа взял у него бутылки и поблагодарил.

— Ну, пошли, — сказал дядя Фрэнк.

Папа удивился:

— Но ты же с нами не идешь.

Дядя Фрэнк удивился не меньше:

— Что ты хочешь этим сказать? Конечно, иду.

— Но тебя же не приглашали.

— Ты о чем? Неужели, чтобы пойти пообедать к соседям, нужно особое приглашение?

— В общем, — ответил папа, подумав над его вопросом, — да.

— Что с того, что она меня не приглашала? Она же даже не знает меня. Как она могла меня пригласить?

Папа смешался и стал прочищать горло. Несмотря на свою боязнь социальных контактов, он высоко ценил хорошие манеры и этикет, что я относил за счет его восхищения генералами конфедератов, например Робертом Ли, который, по словам папы, в свободное от защиты рабов время был вполне светским человеком.

— Миссис Уилкотт сказала однозначно: «Я приглашаю вас с мальчиками на обед». Она ничего не говорила о том, что я могу привести с собой кого-нибудь из взрослых, например брата. Ты можешь поставить меня в неловкое положение, Фрэнк.

Дядя Фрэнк молчал, обрабатывая информацию. Он оглянулся на меня, я уставился на свои туфли. Перед отъездом в Милуоки тетя Бесс начистила их, и, несмотря на наступающую темноту, было видно, что они блестели.

— Надеюсь, ты понимаешь, Фрэнк.

Дядя Фрэнк все молчал. На нем была черная рубашка, черный пиджак и черные брюки. Он был черным, как ночь, и на фоне этой черноты выделялось белое лицо, мертвенно бледное. На какое-то мгновение я испугался, не вампир ли он или, не дай Бог, приспешник дьявола. Глаза у него сузились, и он выдвинул подбородок в нашу сторону.

— Ладно, — сказал он наконец, — понятно. — Затем потянулся за одной из бутылок вина: — Тогда я отнесу одну обратно.

Прежде чем выйти, папа поколебался. Что-то его беспокоило.

— Как у тебя с обедом?

Дядя Фрэнк пожал плечами:

— Съем Ставроса, — ответил он. Повернулся и медленно пошел прочь.

— Ну, — сказал папа, когда дядя Фрэнк ушел, — наверное, нам пора идти. Чтобы… вовремя вернуться.

Дом Уилкоттов был самым большим в нашем квартале. За ним начинался Уилтонский лесной заповедник, и высокие сосны, обрамлявшие его по бокам, придавали ему уединенный вид, напоминая мне волшебный замок. Но по мере приближения к нему дом терял свое очарование. Белая краска отслаивалась мелкими чешуйками, а на красной двери, выглядевшей так импозантно с подъездной дорожки, была извилистая трещина, шедшая с самого низа до ручки. Листья с нечищеного газона кружились и танцевали на ветру, собираясь на земле в маленькие кучки.

Миссис Уилкотт ждала нас на пороге.

— Привет, Тео. Здравствуйте, мальчики, — сказала она высоким, оживленным голосом, голосом радующейся гостям белки.

Выглядела она совсем не так, как раньше. На этот раз на ней было очень короткое платье с глубоким вырезом, в котором были видны груди. Первой моей мыслью было, что мы пришли слишком рано и что она еще не успела одеться. Второй была мысль о том, что будет, если она нагнется, ведь груди у нее такие большие. Я не мог отвести от них глаз. Они были тесно сжаты, сжаты почти садистски, и, когда миссис Уилкотт открывала нам дверь, выемка между ними вибрировала и тряслась.

Папа тоже был поражен ее видом. Он прочищал горло так долго, что я испугался, как бы он не задохнулся.

— Глория, — наконец сказал он натужно, протягивая ей бутылки с вином, — это мы принесли вам. Я хочу сказать, вашей семье. Не детям, конечно. — Вручая бутылки, он низко наклонил голову в поклоне.

— О, Тео, не стоило беспокоиться, — ответила миссис Уилкотт, беря у него бутылки. Затем она сделала нечто, что повергло меня в изумление: она поцеловала папу в щеку.

Папина реакция удивила меня не меньше. Он принял ее поцелуй так, как будто такой подарок с ее стороны был само собой разумеющимся, а потом кашлянул в кулак и сказал:

— Ну хорошо, надеюсь, вино вам понравится.

Мы проследовали за миссис Уилкотт через просторную гостиную в приглушенно освещенную столовую. Ее высокие каблуки звонко цокали по сияющему деревянному паркету. Бенджамин, ее сын, игравший в футбольной команде школы Св. Пия, у которого на локтях и коленях всегда были подсыхающие болячки, уже сидел за столом, положив голову на руки и уставившись себе в тарелку.

— Сейчас можно есть? — спросил он, даже не повернувшись, чтобы взглянуть на нас.

— Бенджамин, солнышко, почему бы тебе не пригласить мальчиков к себе наверх и не поиграть с ними немного? Обед будет готов через несколько минут.

— И что мне с ними делать? — спросил он, глядя на Томми, сосущего свой большой палец. — Мультики смотреть?

Миссис Уилкотт ничего не ответила. Просто посмотрела на Бенджамина и одарила его обворожительной беличьей улыбкой. Груди у нее были по-прежнему жестоко стиснуты.

— Пошли, — наконец сказал нам Бенджамин.

По пути наверх я заметил на стене несколько фотографий миссис Уилкотт. На одной из них она в длинном платье стояла на сцене, от удивления прижимая руки ко рту, а другая женщина надевала ей на макушку корону. На другой она играла на белом фортепиано в комнате, в которой я узнал их гостиную.

— Пошли быстрее, — сказал Бенджамин. Когда мы проходили мимо снимков, он не остановился и даже не замедлил шаги.

Комната Бенджамина была похожа на гимнастический зал. Она была большой, с высоким потолком и не покрытым ковром полом. Я сразу представил, какой он холодный зимой. В углу висела маленькая баскетбольная корзина, а под ней лежало несколько небольших мячей. На книжных полках и по стенам разместились многочисленные грамоты и призы.

Бенджамин поднял один из мячей, закричал «Сделай бросок!» и закинул мяч в корзину. Потом он вскочил к себе на кровать и стал читать «Спортс илластрейтид». Я смотрел на него. Он был высоким и гибким, все его тело как бы состояло из суставов и мышц.

— Я хочу поступить в Нотр-дам, — сказал он спустя несколько минут. — А ты, в какой колледж пойдешь?

— В Гарвард.

— В Гарвард? Почему?

— Там учился папа.

Бенджамин фыркнул.

— У них там нет хороших команд. Что это он делает? — спросил Бенджамин, оглядываясь на Томми, лежащего на полу и сосущего большой палец.

— Отдыхает, — ответил я.

— Сколько ему?

— Три года, — сказал я, хотя Томми было пять лет.

Бенджамин слегка приподнял брови, потом вновь принялся за свой журнал. Я медленно обошел комнату. Сразу можно было сказать, что у нас с Бенджамином нет ничего общего, кроме, пожалуй, общей улицы. Стены были покрыты десятками фотографий и постеров разных спортсменов Нотр-дама, большинство из которых были просто копиями Бенджамина, только старше.

— Мама сказала, что, может быть, отправит меня в лагерь Нотр-дама, если я не буду надоедать ей за обедом, — сказал Бенджамин. — Путевка стоит почти тысячу долларов. А мы не такие богатые, как вы. У нас нет дворецкого, не то что у вас.

— У нас тоже нет дворецкого.

— Тогда кто это у вас, такой низенький, который ходит по дому и вас всюду возит? Я только что видел, кок он пришел из магазина с вином. Мне из окна все видно.

— Ах, это! Это наш дядя. Он снимает кино. Он снял фильм «Микробы: невидимая смерть». Хотя этот фильм не о вампирах.

Род занятий дяди Фрэнка не произвел на Бенджамина никакого впечатления. Он продолжал пролистывать свой журнал.

— Вам надо завести дворецкого и горничную. Если бы я был таким богатым, как вы, то у меня была бы горничная, и я трахал бы ее каждую ночь. Это было бы частью ее обязанностей.

Я кивнул головой.

— Мы уже думали о том, чтобы нанять горничную. Не для того, чтобы трахаться. По крайней мере, не сразу. Сначала бы она просто работала.

Бенджамин отложил журнал.

— Почему вы, ребята, никуда не переезжаете? Вы же можете купить особняк или что-то типа этого. Что вам делать в этом Уилтоне? Здесь, конечно, неплохо, но вы же по-настоящему богатые. Вы же можете жить где угодно.

Я все ходил по комнате, разглядывая фотографии спортсменов с гримасами и улыбками на лицах, спортсменов, упивающихся своей победой.

— Может быть, мы переедем в будущем году.

— Куда?

— Мы собираемся купить ранчо в Монтане и разводить лошадей.

— Лошадей?

Я кивнул головой, потом, как ковбой, засунул руки в карманы.

— Лошадей, — подтвердил я.

— Ты когда-нибудь ездил верхом? — спросил Бенджамин.

Я пожал плечами. Однажды я катался на слепом пони на Уилтонском карнавале, но подозревал, что Бенджамина этим не убедишь.

— На ковбоя ты не очень похож, — сказал он.

Обедали мы в столовой, окруженные цветами и зажженными свечами. Стол был похож на картинку из старого маминого журнала, посвященного красивым домам и диетам. В блестящих тарелках отражались блики от хрустального канделябра, а тонкостенные высокие бокалы ничего не весили и казались очень хрупкими. Серебряные вилки и ножи были гораздо массивнее наших, а салфетки были толстыми и украшены вышивкой. Когда я положил свою на колени, то почувствовал, что ни под каким видом не должен ронять на нее еду.

Пока мы ели, я изо всех сил пытался не смотреть на груди миссис Уилкотт, но они обладали высокой гравитационной мощью, каждые несколько секунд притягивая к себе мои глаза. Их величина не давала мне покоя. Их безжалостно загнали в клетку-платье, и я боялся, что в любую секунду они могут разорвать его и вырваться наружу. Сначала папа тоже, казалось, боялся их. В самом начале обеда он не отрывал глаз от своей тарелки, а передавая блюда, не поворачивал голову более чем на дюйм в каждую сторону. Однако, в течение обеда, после того, как он выпил несколько бокалов вина, груди миссис Уилкотт уже не так пугали его, он стал разговорчивее, и даже иногда бросал на них взгляды. Где-то в середине обеда стало ясно, что он полностью преодолел свой страх перед ее грудями, и стал говорить, обращаясь непосредственно и исключительно к ним, как будто они были его старыми друзьями.

— Превосходно, Глория, — говорил он, — какой изысканный вкус!

Я взглянул на левую грудь миссис Уилкотт, которой папа адресовал этот комплимент, и ждал, что она ответит. Но ответил рот миссис Уилкотт:

— Спасибо, Тео, ешьте на здоровье.

Пока мы ели довольно странную еду, приготовленную миссис Уилкотт, курицу с персиками и грецкими орехами, она упомянула о том, что наш сосед, мистер Татхил, продает дом.

— Красивый дом, — сказала она. — Его фотография была в журнале «Чикаго».

— Да? — сказал папа. Похоже, вино вызвало у его волос сильный эмоциональный подъем, и теперь они белыми крылышками топорщились по бокам головы.

— В нем пять спален и кабинет с камином.

— С камином? — повторил папа.

— Вам нравятся камины, Тео?

— Да, — ответил папа, проглатывая кусок. — С ними хорошо, тепло.

— Мне так нравится огонь, горящий зимним вечером, — заметила миссис Уилкотт.

— Да, — согласился папа. — Зима самое подходящее время для камина. Зимой, хм, холодно.

— Мы часто топили камин. Но теперь здесь только я и Бенджамин, и у нас не так много случаев затопить его. И все же иногда мы это делаем, — тут миссис Уилкотт остановилась и сделала маленький глоток вина, затем, сжав губы, промокнула их. — А у вас, Тео, камин в рабочем состоянии?

Этот вопрос смутил папу.

— В рабочем состоянии? — повторил он. — Да, наверное. Хотя не помню, чтобы мы его зажигали.

— Один раз зажигали, — вставил я.

Папа удивленно посмотрел на меня.

— Мама зажигала, — тихо сказал я. — Чтобы выкурить енота. Того, что устроил себе гнездо наверху.

— Ах да, — вспомнил папа. Он опустил головы к тарелке и отрезал кусок персика. — Это было… целое событие.

Во время десерта, когда мы ели клюквенный пирог, от которого у меня стянуло губы и свело скулы, миссис Уилкотт стала задавать папе вопросы о Гражданской войне, на которые он отвечал довольно пространно. Когда же наконец замолчал, она наклонилась над столом, положила подбородок на ладони и сказала: «Просто потрясающе! И трагично». Потом неожиданно встала и пошла, покачивая бердами, на кухню. Через несколько секунд она вернулась с папиной книжкой «Справочник по Гражданской войне».

— Не будете ли так любезны надписать его мне? — спросила она и протянула ему книгу и ручку. — Я только что купила ее.

Беря у нее книгу и ручку, папа с неожиданной для меня благожелательностью склонил голову, и в поисках вдохновения вперил взор ей в груди.

— Подпишите ее Бенджамину, — попросила она. — Он интересуется историей. Правда, Бенджи?

Бенджамин издал неопределенный звук, то ли отрыгнул, то ли кашлянул, и отпил молока.

Упоминание имени Бенджамина пробудило папу от грудесозерцательного транса, и он принялся что-то строчить в книжке, аккуратно двигая ручкой по странице и сдвинув брови. Я представил себе, что так, наверное, выглядел Авраам Линкольн, подписывая Манифест об отмене рабства.

— Ну вот, — сказал он, отдавая книгу миссис Уилкотт, ставшей читать надпись. Пока она читала, папа следил за ее лицом.

Она улыбнулась.

— Вы знаете, Тео, по этой книге можно сделать отличный фильм. Это необыкновенно интересная тема, об этом все должны узнать как можно больше. Сейчас почти нет информации по этому вопросу, которая была бы доступна всем.

На это мой папа, не раз говоривший мне, что о Гражданской войне написаны десятки тысяч книг, просто сказал «да».

— Тео, расскажите нам о конференции в Атланте. О чем ваш доклад?

Папа проглотил кусок пирога.

— Об обуви. О солдатской обуви.

Миссис Уилкотт опять положила подбородок на ладони и сказала:

— Как интересно! — И добавила: — Вы имеете в виду то, что они носили на ногах?

Папа с энтузиазмом кивнул; видимо, его впечатлило то, как быстро она схватила самую суть.

— Да. То, что у них было на ногах.

Миссис Уилкотт с минуту помедлила, тщательно обдумывая папино замечание, потом решилась произнести:

— Как же это интересно! По-моему, замечательно, что вы так увлечены своей работой. В свое время я так же увлекалась музыкой.

Она подождала, видимо, ожидая, что папа что-то скажет, но он хранил полное молчание, сидя с отсутствующей улыбкой, которая начинала меня беспокоить.

— Я же пела, — продолжала она. — И даже думала серьезно этим заняться, — она остановилась и снова улыбнулась. — Но потом выбрала себе другую карьеру.

— Вот как, — наконец вымолвил папа, — какую же?

— О, — улыбнулась миссис Уилкотт. — Карьеру жены и матери. — Она принялась вертеть в пальцах небольшое золотое ожерелье, изящным овалом свисавшее с шеи.

— Ах да, конечно. — Папа быстро схватил свой бокал и глотнул вина.

Я уже думал, сколько же нам еще придется сидеть здесь, но тут миссис Уилкотт спросила, не желаем ли мы послушать ее пение.

Папа не ожидал такого вопроса и, сидя на своем стуле, даже нагнулся вперед. Он, казалось, серьезно обдумывал ответ, как будто она задала ему сложный трехчастный вопрос о Гражданской войне или спросила о чем-то из области физики. Он приложил руку ко рту и нахмурил лоб.

— Знаете, Глория, я ведь не пел много лет, — наконец произнес он.

Она рассмеялась — как будто потрясли стаканом со льдом.

— Да нет же, Тео, я спросила, не хотите ли вы послушать, как я пою.

— О! — сказал папа. Покачал головой. — Конечно, конечно, очень хочу. Мне показалось, вы сказали, что хотите послушать мое пение. Простите, пожалуйста.

— Пошли, мальчики, — обратилась миссис Уилкотт к нам. Она встала. — Бенджамин! Собери, пожалуйста, фортепиано.

Бенджамин бросил салфетку на стол и застонал. Несколько минут он заносил в комнату нечто, напоминавшее портативную клавиатуру компьютера. Пока он устанавливал ее на шаткую опору, я думал, куда же девался тот белый рояль с фотографии.

Миссис Уилкотт как будто прочитала мои мысли.

— К сожалению, нам придется ограничиться этим электронным инструментом.

Пока миссис Уилкотт изучала какие-то ноты, сжав губы и устремив в них напряженный взгляд прищуренных глаз, мы все впритирку уселись на маленький диванчик, стоявший в гостиной. Затем она сделала глубокий вдох, как будто собиралась броситься с вершины горы или нырнуть вниз головой в холодную воду замерзающей реки, и запела.

Сначала я не мог разобрать слов. Но проходили секунды, и я понял, что она поет на другом языке. Звучность и лиризм незнакомых слов наполняли комнату, успокаивая и умиротворяя нас. Ее глубокий низкий голос тоже был непривычным. Он каким-то таинственным образом из дружеского беличьего стрекотания превратился в голос крупного взрослого мужчины. Я откинулся на спинку дивана, изо всех сил стараясь не прикасаться к Бенджамину, сидевшему рядом со мной, и закрыл глаза, ожидая, когда это все закончится. Я не мог заставить себя взглянуть на папу. И решил, что он затих от неловкого смущения.

Миссис Уилкотт спела, как мне показалось, три разные песни, изящно переходя от одной к другой, с легкой улыбкой бросая быстрый взгляд в нашу сторону. В этой медленной агонии минута проходила за минутой, и я вдруг понял, что папина голова опустилась и находится лишь в паре дюймов от моего плеча. Я поднял глаза как раз в ту минуту, когда рот у него стал открываться, чтобы выпустить наружу первый (но, как я знал, далеко не последний) храп. Чтобы разбудить, я слегка толкнул его локтем. Он рывком поднял голову и, как раз, когда миссис Уилкотт закончила последнюю песню, принял прежнюю позу.

— Замечательно, Глория, просто замечательно, — сказал он. — «Богема». — Он было стал аплодировать, но быстро перестал, потому что никто к нему не присоединился.

— Кайф еще тот, — сказал Бенджамин себе под нос, но довольно громко, потому что при этих словах миссис Уилкотт дернула головой и сразу же попросила его помочь ей принести из кухни напитки.

— Боюсь, я уже выпил слишком много, — сказал папа, когда они вышли. Прочистил горло. — От вина я всегда соловею.

— Может быть, пойдем домой? — спросил я.

Томми направился к электронному пианино. Папа встал и последовал за ним.

— Еще немного, и пойдем. Пойди, посмотри, не нужна ли им на кухне твоя помощь, — ответил он. — Помоги этому мальчику, Бенджамину. А я присмотрю за твоим братом.

Я медленно прошел через гостиную и открыл крутящуюся дверь как раз в тот момент, когда миссис Уилкотт награждала Бенджамина увесистыми пощечинами. Она залепила ему две пощечины. Лицо у нее было красным, и были видны сжатые зубы. После второй пощечины Бенджамин ухмыльнулся, сжал кулак и ткнул им в воздух, целясь ей в лицо. Кулак прошел рядом, промахнувшись всего на дюйм. Я осторожно отпустил дверь, дав ей тихо закрыться, и встал рядом, не зная, что делать. Я боялся, что если они меня заметили, то направят свой гнев в новое русло и станут молотить меня по очереди.

Я все еще стоял у двери на кухню, когда она открылась, и из нее появилась миссис Уилкотт с подносом, заполненным бокалами и чашками. Лицо у нее все еще было красным, но зубы были прикрыты губами. Увидев меня, она от неожиданности отступила на несколько шагов обратно в кухню.

— Тедди, а я тебя и не видела. Хочешь чего-нибудь? — Она улыбалась, но глаза пытливо всматривались в меня. Я посмотрел вниз. Когда я поднял взгляд, рядом с ней стоял Бенджамин с кофейником в руках. Глядя на них, казалось, что ничего и не было.

— Со мной все хорошо, — сказал я и пошел в гостиную.

— Бенджамин, почему бы вам с Тедди не подняться к тебе и не посмотреть немного телевизор? — спросила она.

Идя за Бенджамином к нему наверх и проходя мимо фотографий улыбающейся миссис Уилкотт, я услышал, как он сказал: «Вот дерьмо».

— Лучше бы твоему отцу не трахать мою мать, — сказал он, включив маленький цветной телевизор и улегшись на кровать. — Если он это сделает, я тебе задницу надеру.

— Не сделает, — уверил его я.

Бенджамин встал с кровати и подошел ко мне. Лицо его все еще было красным от пощечин. Он сильно ткнул пальцем мне в грудь, надавив так, как будто это был ствол пистолета.

— Лучше ему этого не делать.

— Хорошо, — сказал я, — хорошо! — И сделал вид, что смотрю футбольный матч, который показывали по телевизору, пока не настало время идти домой.

Неделей позже папа появился в программе миссис Уилкотт. Я смотрел ее вместе с «собачкой» Томми и дядей Фрэнком в гостиной. Тетя Бесс, только что вернувшаяся из Милуоки, смотрела ее на кухне по крохотному черно-белому телевизору с изогнутой антенной, который она привезла с собой.

— Ему надо в программу к Опре, — крикнула она нам, перекрывая шум текущей воды и звяканье кастрюль и сковород. — Зачем ему это задрипанное шоу? Я никогда о нем не слышала. Боже мой, только посмотрите, какая на ней короткая юбка! Из-за нее Тео нервничает. Все лицо покраснело. У него на этом шоу может случиться сердечный приступ или кишечный спазм.

Папа вел себя исключительно неловко, постоянно кланяясь и прочищая горло перед тем, как ответить на вопрос. К моему глубокому разочарованию, он не говорил о лотерее. Вместо этого он рассуждал об обуви на Гражданской войне и даже показал пару настоящих ботинок конфедерата, которые прислал ему какой-то профессор из Северной Каролины. Когда миссис Уилкотт неожиданно стала примерять один из них, камера долгое время была нацелена на ее ноги.

— Господи, — сказал дядя Фрэнк. — Не сомневаюсь, что ей бы больше хотелось примерить какой-нибудь лифчик времен Гражданской войны.

К моему удивлению, дядя Фрэнк просмотрел все шоу, задавая вопросы о том, как часто оно выходит и по какому каналу идет.

— Знаешь, — заметил он задумчиво, — в нем можно было бы попробовать провести пробный выпуск нашего «Откровенно говоря». С целью изучения рынка. Ты говорил о нем с папой? О том, что надо купить эфирное время?

— Нет. — Я понятия не имел, что такое эфирное время.

— Да, значит, мне сейчас надо поднять этот вопрос. Хуже, чем это, быть просто не может. — Еще через несколько минут папиного разглагольствования о крое стасорокалетней давности, дядя Фрэнк не выдержал размеренной скуки этой передачи и заснул с открытым ртом.

Я опасался, что и мои одноклассники, которым я рассказал о том, что папу будут показывать по телевизору, закончат тем же. Я намекнул, что он будет говорить о наших планах строительства нового кафетерия и бассейна для школы Св. Пия, но они не особенно этому поверили.

Чтобы не отвечать на их вопросы, на следующий день я не пошел в школу, притворившись, что у меня болит горло. В течение дня тетя Бесс несколько раз подходила ко мне, лежащему в постели, и прикладывала руку ко лбу, чтобы проверить температуру. «Холодный», — каждый раз говорила она. Тетя Бесс была явно разочарована. Болезни и возможность поухаживать за больными за многие годы стало ее коньком, и было ясно, что она наслаждалась самим ритуалом ухода. Ей доставляло удовольствие класть на лоб больному холодную мокрую ткань, растирать ему грудь, жирно измазав его мазью, и растворять в ложке детский аспирин для меня или для Томми. Когда она переехала к нам, первым она распаковала пластмассовый распылитель для лекарств, который с видимым удовольствием долго скребла под горячей водой с содой, подготавливая для пользования. За ним последовала обширная коллекция лекарств от кашля, которые она называла кашлеподавителями, в которую входило и бесчисленное множество старых, липких, наполовину пустых пузырьков.

После обеда (куриный бульон и поджаренный хлеб) тетя Бесс измерила мне температуру.

— Нормальная! — констатировала она с отвращением. — Горло все еще болит?

— Да, — ответил я. И чтобы доказать это, разок кашлянул.

— Надо что-то делать с твоим кашлем, — сказала она и пошла в ванную комнату.

Минуту спустя, когда тетя Бесс давала мне кашлеподавитель с вишневым вкусом, в комнату вошел папа.

— Как ты себя чувствуешь, Тедди?

Я чувствовал голод. А скудная еда тети Бесс делала этот голод еще чувствительнее.

— Хорошо, — кашлянул я и откинулся на подушку, натянув одеяло.

— Что ж, хорошо, раз хорошо. — Он повернулся к тете Бесс. — Сегодня я не буду обедать дома. Глория пригласила меня в оперу.

— Кто? — встревожилась тетя Бесс.

Папа прочистил горло.

— Глория Уилкотт. Миссис Уилкотт.

— А! — сказала тетя. — Эта Глория.

— Куда ты идешь? — спросил дядя Фрэнк, неожиданно появляясь в комнате. На нем был черный свитер с высоким завернутым воротником и черные брюки, но почему-то он был босым.

Рука папы задержалась на моем лбу несколько дольше, чем, по моему мнению, было нужно.

— В оперу. Это бенефисный спектакль. В пользу библиотеки.

— Ты идешь с той соседкой? С той женщиной? — с подозрением спросил дядя Фрэнк. — С той, с большими…

— Фрэнк, пожалуйста! — прервал его папа. Потом сказал: — Да. С Глорией Уилкотт.

— Сегодня?

Папа опустил глаза.

— Да.

Они молча стояли у моей кровати, а папина рука все еще лежала у меня на лбу. И тогда я почувствовал особый запах, шедший от него, в общем-то, приятный запах, напомнивший мне о табаке, лилиях и черноземе.

— Что это за запах? — спросил я. Папа быстро убрал руку.

— Какой запах, какой? — спросил дядя Фрэнк. И принялся энергично обнюхивать папу, причем нос у него задрался вверх и округлился мячиком. — Ты же полил себя одеколоном, Тео. От тебя пахнет одеколоном. С каких это пор ты стал обращать внимание на то, как от тебя пахнет? Ты ведь даже дезодорантом никогда не пользовался.

Папа осторожно понюхал тыльную сторону ладони.

— Только плеснул немного, — сказал он, хотя вид у него был озабоченный.

— Опера, это не плохо, — заметила тетя Бесс. И добавила: — Ты же не собираешься жениться на этой женщине, Тео?

Папа не обратил внимания на ее замечание и вместо того, чтобы ответить ей, снова положил руку мне на лоб.

— На ощупь лоб не горячий, Тедди, совсем не горячий, — сказал он, улыбнувшись своей быстрой, напряженной улыбкой. Потом повернулся и вышел из комнаты с дядей Фрэнком и тетей Бесс, следовавшими за ним.

Позднее в тот вечер, когда папа ушел в оперу, я лежал в постели и молился, чтобы у папы не было секса с миссис Уилкотт. По причине деликатности вопроса, я тщательно подбирал слова молитвы, прося Бога, чтобы папа вернулся, «не согрешив». Мысль о том, что папа вообще может совершить такое требующее энергии физическое действие, как половой акт, сама по себе вселяла беспокойство, тем более что я не был уверен, что, когда он примет вызов миссис Уилкотт, под рукой у него окажутся противосердечные таблетки. А то, что из-за этого мне еще и голову разобьют о мостовую, только усиливало беспокойство.

Снизу доносились приглушенные голоса тети и дяди, сливавшиеся друг с другом и накладывавшиеся на мои страхи. Я слышал, как дядя Фрэнк сказал: «Это ему льстит. Он ведь не Роберт Редфорд. Давай смотреть правде в глаза: стоит только какой-нибудь бабе проявить к нему интерес, он уже готов».

— Но он меняется, — ответила тетя Бесс. — Ему было неловко. Из-за одеколона. И волосы он причесал. — Потом она стала говорить тише, и я уже смог разобрать только отдельные слова, например, «трагично», «грустный» и «кишечный спазм».

Пока я лежал в постели, мне пришло на ум, что даже если у них будет секс, Бенджамину еще придется это доказать, а это не так-то просто. Конечно, миссис Уилкотт любит поговорить, но вряд ли она станет обсуждать этот вопрос дома, а тем более с Бенджамином. И все же я беспокоился. У Бенджамина может быть другая точка зрения на этот вопрос.

Ожидая папу, я стал думать о маме. Раз папа занимался сексом с миссис Уилкотт, может быть, даже в этот самый момент, я подумал, что бы она сказала, если бы узнала об этом. Стала бы она ревновать или ей было бы противно, а может быть, она бы разозлилась? Она не любила миссис Уилкотт, это-то я знал наверняка.

Миссис Уилкотт и мама не ладили друг с другом. Началось все с того, что миссис Уилкотт в своей колонке «Уилтонские сплетни» критиковала спасателей на уилтонском пруду, заявляя, что они «слишком старые и не в той форме, чтобы выполнять свои обязанности». Это рассердило маму, которая и сама как-то летом была спасателем, решив взяться за эту необычную работу просто от скуки.

— Мне всего тридцать два года, — слышал я, как возмущенно кричала мама в телефонную трубку, когда миссис Роудбуш показала ей эту колонку. Когда мама говорила на повышенных тонах, начинал проявляться ее южный акцент, разрезавший воздух вокруг, как перочинный нож. — Я совсем не инвалид-колясочник, беспомощно наблюдающий за плавающими детьми.

После этой публикации мама принялась писать письма в газету, защищая свою позицию с точки зрения спасателя и описывая свое физическое состояние. «Тело у меня твердое и сильное», — писала она в одном из писем, которое, после напечатания, разошлось по рукам во всей округе. Воодушевленная его публикацией, она вскоре написала и другие письма, в которых в основном критиковала газету. Особенно резко она отзывалась о ведущих разных колонок, разнося в пух и прах их точку зрения (в основном точку зрения миссис Уилкотт) на все, от ежегодного прочесывания деревень в поисках яиц для Пасхи (миссис Уилкотт считала, что этим должны заниматься только прихожане церкви Св. Пия) до открытия приюта для бездомных кошек (миссис Уилкотт считала, что кошек надо переправлять в другой пригород). Эти письма, полные орфографических и грамматических ошибок, просто убивали папу, умолявшего ее больше их не писать.

— Ты должна прекратить этот крестовый поход, или, по крайней мере, начать пользоваться словарем, — сказал он однажды после публикации еще одного письма, начинавшегося таким предложением: «Первородное, что должно быть у газеты, это честность».

— Что такого в этом письме? — взвилась мама.

— Слово, которое нужно было употребить, это «первое». «Первое», боже ты мой, а не «первородное»!

После этого мама стала просить папу помочь ей с письмами, но он всегда отказывался.

— Не хочу, чтобы меня втягивали в местные дрязги, — сказал он как-то за обедом.

Однажды в самый разгар этой эпистолярной кампании у местного супермаркета «ДеВрие» мама врезалась в автомобиль доктора Уилкотта. «Вот дерьмо!» — закричала она, когда наш автомобиль стукнул по заду машину Уилкоттов. А когда поняла, чья это машина, то забарабанила кулаками по рулевому колесу и завопила: «Черт, это же мистер Искусственный Загар!»

К моему удивлению, доктор Уилкотт в том, что касается этой аварии и моей мамы, повел себя очень мило и провел с ней много времени, оценивая ущерб, а потом долго разговаривал о ценах на недвижимость в нашем пригороде. Мама тогда как раз подумывала, не стать ли ей агентом по продаже недвижимости, и доктор Уилкотт сказал, что она, без сомнения, преуспеет в этом деле.

— Надо же, а он не такой уж и плохой, — сказала она, вернувшись в машину. Вскоре после этого, когда я пришел домой днем после школы, я увидел, как мистер Уилкотт сидит с мамой на диване в нашей гостиной и пытается поцеловать ее. Помню, как я подглядывал через вращающуюся кухонную дверь и видел, что он наклонился к ней, стараясь притянуть к себе, а мама ткнула в него кулаком, ударив прямо в лицо. Минуту спустя, когда я стоял перед холодильником, доставая себе попить, хлопнула входная дверь.

При мысли о маме я затосковал. Она была красивой, веселой и легкой в общении, что притягивало к ней людей. Мне нравилось просто быть рядом с ней. По вечерам, когда я лежал в постели, она рассказывала мне разные истории о людях, которых знала в Теннеси, истории, которые смешили меня до такой степени, что от смеха начинал болеть живот, а губы сильно растягивались и уставали. «Там у всех по три-четыре имени, — сказала она, — мне еще повезло, что я отделалась только двумя».

Еще мама любила рисовать. «Ты унаследовал свой талант от меня», — говорила она. Рисовала она замечательно. Я много раз рассматривал ее рисунки после того, как она погибла, и пытался имитировать ее руку, изо всех сил подражая ее линиям. Раньше она поддразнивала меня тем, что я трачу на рисунок много времени, что очень серьезно подхожу даже к самому простому изображению. «Это должно быть в удовольствие, малыш, не надо столько сил на это тратить, — говорила она, — дай карандашу полетать». Но когда я занял первое место в конкурсе рисунка «Чикаголенд» и получил пятьсот долларов, она перестала дразнить меня. Вместо этого стала покупать фломастеры и цветные карандаши.

Несмотря на легкий характер, мама с трудом уживалась с папой. Когда он был рядом, она переставала говорить, плотно сжимала губы, которые становились узкими, а концы у них загибались кверху, как у бродячей кошки. Она часами сидела на телефоне, жалуясь на него своей подруге Лилиэн из Мемфиса. Во время этих разговоров мама опиралась локтями на кухонный разделочный стол и, рассказывая Лилиэн о том, что папа не способен на проявление человеческих чувств, размахивала рукой с сигаретой «Кэмел». Каждый раз, замечая, что я нахожусь в пределах слышимости, она, прогоняя, кидала в меня сигаретой, и дымок от нее следовал за мной, как след от трассирующей пули. И тут же вновь начинала жаловаться на папу: «Он вытащил меня из Мемфиса, но больше-то ничего», — услышал я однажды. Потом она прибавила: «Я думала, что этого уже будет достаточно, но ничего подобного».

Мама была значительно моложе папы. В ресторанах официанты часто принимали ее за его дочь, из-за чего папина лысина заливалась краской. Я точно не знал, как они познакомились, но смутно понимал, что их брак имеет довольно длинную предысторию. Когда я спросил об этом маму, она небрежно отмахнулась, сказав, что это длинная история. Теперь, лежа в постели и думая о маме, я пожалел, что не был тогда достаточно настойчивым.

На следующий день была суббота, и я решил, что пора выздороветь. Поскольку накануне я ничего не ел, то встал рано и съел целую стопку блинов, испеченных тетей Бесс, от души поливая каждый сиропом до тех пор, пока они не тяжелели, пропитавшись им, и не становились приторно-сладкими.

— Похоже, к тебе вернулся аппетит, — заметил папа. Он взглянул на меня поверх газеты. По правде говоря, он не выглядел как человек, недавно занимавшийся сексом. Я надеялся, что и Бенджамин придет к тому же заключению относительно своей матери.

Я с подозрением рассматривал его. Заметив, что и он съел довольно много блинов, подумал, не связан ли его аппетит каким-то образом с растратой физических сил.

— Тедди, что-то не в порядке? — спросил он меня.

— Что? Нет, — ответил я. И вернулся к своим блинам. Я пристально смотрел на папу, пытаясь представить его во время полового акта. И никак не мог согласиться с тем, что это седое, аморфное создание, сидящее за столом напротив меня, способно совершить такое сложное действие.

— Да что случилось? — спросила тетя Бесс. — Что-то не то с блинами?

— Нет, все прекрасно, — ответил папа. — Блины замечательные. Где Томми?

— Еще спит. — Она налила себе большую чашку кофе. — Он совсем как его дядя, оба спят допоздна. Надо пойти разбудить Фрэнки. У него несколько важных телефонных разговоров. — Тетя добавила в кофе каплю обезжиренного молока и помешала ложечкой. — По-моему, у него плохо со сном. Он спит слишком много.

— Кто? — Папа завернул вниз угол газетной страницы и посмотрел на тетю Бесс поверх нее. — Томми?

— Нет, Фрэнки.

— О! — Папа вернулся к своей газете. — По-моему, с ним все в порядке. Спать много, это не плохо.

— Нет, с ним что-то не то. Ты слышишь, как он храпит? Господи, весь дом трясется! — С этими словами она открыла дверь в дальнем конце кухни, ведущую в цокольный этаж.

Когда я заканчивал завтракать, то вдруг почувствовал, что папины глаза следят за мной поверх газеты. Я разрезал последний блин и при этом так сильно нажал на тарелку, что стол наклонился ко мне. На меня накатила нервозность и дурные предчувствия, ведь папа никогда не смотрел на меня дольше пары секунд.

— Прости, — сказал я, поднимая упавший на пол нож.

Папа продолжал смотреть на меня. Потом он прочистил горло:

— Тедди, — произнес он каким-то официальным тоном, — я собираюсь поговорить с тобой. Хочу спросить тебя, не хочешь ли ты заняться каким-либо видом спорта? Например, футболом. Глория сказала, что он очень популярен у мальчиков твоего возраста. Я подумал, что, возможно, тебе это понравится.

— Нет, не думаю, — ответил я. Если уж говорить о футболе, то у меня не было к нему ни интереса, ни способностей. Я был последним, кого принимали в какие-нибудь команды, и то только когда не хватало игроков. Обычно я избегал любых физических упражнений, чтобы не попадать в неловкое положение из-за нескоординированных движений своего нетренированного тела.

— Ладно, подумай об этом. Физические упражнения полезны для растущего организма.

— А ты занимался спортом? Ну, когда был в моем возрасте?

Папины брови задумчиво поднялись.

— Нет, особенно не занимался. В общем, нет. Спорт был ближе твоему дяде Фрэнку. Я никогда не занимался ничем, помимо того, что входило в учебную программу. Не занимался никаким спортом. Зато много занимался школьной газетой. Был ее редактором. Но сейчас я жалею, что не занимался спортом. Это бы много дало мне. В разных областях. Здоровье у меня было бы лучше.

Я с большим трудом проглотил последний кусок блина.

— И еще Глория считает, что, может быть, тебе было бы приятно проводить время с Бенджамином. Он только на год старше тебя. Она думает, что вы могли бы вместе делать домашние задания и вместе заниматься спортом. Она думает, что его общество тебе было бы полезно. Тебе надо завести побольше друзей, кого-то кроме Чарли. Хотя он и хороший мальчик.

— Бенджамина Уилкотта один раз исключили из школы, — сообщил я. Говоря это, я старался не смотреть на папу.

— Исключили из школы? За что?

— Он избил одного мальчика из государственной школы.

Я услышал, как папа закашлял.

— Давно это было?

— В прошлом году. — Я поднял на него глаза, и мне показалось, что в них мелькнуло беспокойство. Я надеялся, что он как-нибудь догадается, что Бенджамин угрожал мне, и ради моей безопасности больше не будет заниматься сексом с миссис Уилкотт.

— У этого, наверное, есть объяснение, — заметил папа.

— Он всегда дерется. Его никто не любит, — сказал я, хотя Бенджамин на самом деле был одной из самых популярных личностей в школе.

— Но в тот вечер он вел себя очень хорошо.

— Это потому, что миссис Уилкотт сказала, что если он будет вести себя хорошо, то она пошлет его в баскетбольный лагерь. Мне надо в ванную комнату.

Я пошел наверх, и некоторое время оставался там. Мне было стыдно за свои слова, но не так уж. Я вдруг понял, о чем говорил дядя Фрэнк. Что касается миссис Уилкотт, то я решил взять дело в свои руки.

Вскоре я начал кампанию по нейтрализации влияния миссис Уилкотт на папу. Угрызениями совести не мучился, решив для себя, что забочусь о папе и о своей безопасности. Если, когда она звонила, трубку брал я, то сразу же вешал ее или забывал передать папе ее слова. Дважды за одну неделю ее маневры были пресечены путем перехвата сообщений, один раз — недоставкой тарелки с печеньем и один раз — недопущением в дом противника с корзинкой свежеиспеченных пирожков с начинкой (странноватых на вид и подгоревших). Оба раза я перехватывал ее, говоря, что папа в кабинете и его нельзя беспокоить. Во второй раз, когда она попросила меня сказать папе, что пришла, я зашел так далеко, что притворился, что иду к нему, а потом вернулся к входной двери и сообщил, что папа разговаривает по телефону с миссис Элкин, еще одной разведенной дамой, жившей рядом на Честнат-стрит. Миссис Уилкотт только улыбнулась и, направив на меня самонаводящиеся ракеты своих грудей, вручила пирожки мне.

Мои действия только подстрекали Бенджамина, становившегося все более и более враждебным. На школьном дворе он стал пристально и угрожающе следить за мной глазами, оскорбительно тыча в воздух средним пальцем при каждом удобном случае, а это случалось очень часто. Я знал, рано или поздно моя голова треснет, расколовшись о тротуар, и время не ждет, поэтому кампания против миссис Уилкотт стала первоочередной задачей.

— Эй, что это Уилкотт на тебя пялится? — однажды спросил меня Джонни Сеззаро, когда мы стояли в цепочке перед школьными дверьми и ждали, когда она откроется. Был довольно прохладный и сырой день октября, и низко над нами нависли плотные тучи.

— Он не пялится, — ответил я, не глядя на Бенджамина.

— Слушай, да он тебе только что палец показал!

— Ничего он мне не показывал. Это он тебе его показал.

Джонни был сбит с толку.

— Что, правда?

— Да, он тебя ненавидит. Все это знают. На твоем месте я бы сказал брату. — Я не уточнял, какому. У Джонни было шесть старших братьев, не способных учиться нигде, кроме профтехучилища, и каждый из них мог причинить Бенджамину серьезный урон.

— Я скажу Большому Тони, — решил Джонни.

— Да, он у тебя большой. Скажи Большому Тони, — поддержал его я. Я не отрывал глаз от входных дверей и думал, что если буду смотреть на них достаточно долго и достаточно упорно, они вдруг возьмут и откроются.

— Уж Большой Тони надерет ему задницу!

— Да уж, — согласился я, в этот момент двери открылись. — Это будет здорово.

Когда я уже стоял у своего шкафчика в раздевалке, меня взяли в оборот миссис Плэнк и мисс Полк. Миссис Плэнк погладила меня по голове.

— Итак, мы увидим твоего папу на родительском вечере? — спросила она.

Я снял куртку и повесил на крючок.

— Нет, ему надо будет уехать. Поехать в Атланту, в университет, — ответил я. Мне не хотелось говорить о родительском вечере.

— Какая жалость, — сказала она. — Нам будет его не хватать.

— Мы хотели взять у него автограф, — объяснила мисс Полк. Она жевала резинку, и от этого болтались и звенели ее длинные серьги. Я решил было, что она посмотрела его ужасающее выступление в программе «Доступ к Уилтону», которую все время повторяли по 87-му каналу, но она показала мне журнал «Пипл». В нем была фотография папы, Томми и меня, а над ней шел заголовок: «Миллионы не облегчили боли утраты». Ниже, буквами помельче: «Он поставил на номера своей умершей жены». Там еще была фотография мамы в купальном костюме у уилтонского пруда в парке и еще одна — дяди Фрэнка, улыбающегося на фоне нашего дома, с нижней челюстью, указывающей куда-то вниз.

— Я не знала, что твой дядя известный голливудский продюсер, — сказала мисс Полк.

На это я ничего не ответил. Только посмотрел на маму в купальном костюме. Она, улыбаясь, стояла у горки для спуска в воду, с которой я всегда так боялся съезжать. Снимок сделали всего за несколько недель до аварии.

— Да, семейство Папасов, безусловно, занимает определенное место среди знаменитостей, — заметила миссис Плэнк, закрывая журнал. Потом опять погладила меня по макушке, и они обе отошли.

После школы, идя с Чарли и Джонни домой, я все время краешком глаза смотрел по сторонам, боясь появления Бенджамина. Пока мы шли, Джонни говорил о том, как они надерут Бенджамину задницу. Почему-то он решил, что я тоже должен в этом участвовать.

— Мы ждем его после футбола. Ждем, пока он отвяжет свой велик. Потом ты хватаешь его у коленей, я пихаю вниз, а потом бьем по яйцам. Батя говорит, яйца — первейшее, куда надо бить. Это ломает механизм защиты.

— Я думал, что бить его будет Большой Тони.

— Не нужен нам Тони. Если ты не поможешь, я и в одиночку с ним справлюсь.

Джонни был дохловатым последышем в помете семейства Сеззаро, и я не особенно доверял его бойцовским качествам.

— Ну, не знаю. Большой Тони нам бы не помешал.

Мы остановились перед магазинчиком «У дяди Пита», где был немного затхлый, сладковатый запах и пол, выложенный кафельной плиткой в шахматном порядке. Если долго на него смотреть, начинала кружиться голова. Я заплатил за печенье и кока-колу для себя и Джонни, чего он, безусловно, ждал от меня, потому что уже перед входом сказал, что у него нет денег. Чарли ничего не захотел.

— Эй, тут этот богатый мальчик, — сказала старушка за прилавком. Она наклонилась и взяла журнал «Пипл». — Скажи папе, чтобы постарался выглядеть повеселее.

Сейчас он сильно повеселел, подумал я, вспомнив о миссис Уилкотт. Но ничего не ответил, просто кивнул головой. Когда мы вышли, я увидел, что на противоположной стороне улицы припарковался красный пикап. Я жевал печенье и рассматривал мужчину с длинными волосами. Он махнул мне рукой, но я ему не ответил.

— Эй, а тот мужик опять здесь, — сказал Джонни, но я уже шел прочь.

После того, как в журнале опубликовали статью, нам опять стали звонить, в основном те, кто просил денег. Когда я снимал трубку, одни уже плакали и говорили прерывисто, задыхающимися голосами, другие говорили тихо и, извиняясь за беспокойство, сообщали, что слишком больны, чтобы говорить громче. Один мужчина сказал, что у него приступ нарколепсии, сонной болезни. Говоря со мной, он все время засыпал и ронял трубку. Другой сказал, что если папа сможет дать ему денег, то он продолжит исследования, доказывающие, что собаки — это иностранные шпионы, посланные, чтобы следить за нами. «У вас ведь нет собаки? Нет? Хороший мальчик, умный!»

Опять стали звонить с телестудий и из газет, обрушивая на папу настойчивые просьбы дать интервью. У наших дверей без всякого предупреждения появлялись разные репортеры с наигранно-взволнованными лицами, быстрые и хваткие. Одна репортерша с телевидения с короткими темными волосами и большим ртом, чье лицо мне было знакомо по газете с телепрограммой и анонсами передач, приходила три раза и просила дать ей эксклюзивное интервью. Папа вежливо отклонил все три просьбы.

Помимо репортеров, папе стали надоедать женщины, присылавшие ему письма с фотографиями и предлагавшими жениться на них. Я узнавал эти письма в розовых и голубых конвертах, хранившие на своей поверхности аромат их духов, вытаскивал из мусорной корзины, куда их выбрасывал папа, и прочитывал. В большинстве давались обещания быть хорошей женой и матерью. В одном была фотография женщины примерно маминого возраста с тремя дочерьми. «Не упустите свой шанс», — писала она. Я сберег это письмо, потому что все они были голыми, если не считать татуировок.

Как и следовало ожидать, папу очень расстроил этот вновь вспыхнувший интерес к его персоне. Я слышал, как он сказал тете Бесс за завтраком после разговора с человеком, просившим профинансировать создание спроектированной им сети подземных дорог, которая бы опоясала весь земной шар:

— Я думал, что все это уже позади.

Но приближалась конференция, и папа был слишком занят подготовкой доклада об обуви, чтобы обращать внимание на то, что происходит вокруг. Я слышал, как он допоздна стучал на машинке или говорил по телефону с другими историками, подтверждая и еще раз подтверждая полученные сведения. У него были напряжены и лицо, и тело, которое, казалось, согнулось под тяжестью груза.

— Не понимаю, почему ты все еще работаешь, — сказала тетя Бесс как-то вечером за ужином. — Ты же выиграл деньги, а работаешь еще больше, чем раньше.

Папа аккуратно поставил на стол чашку с кофе, точно в центр блюдечка.

— В университете так хорошо отнеслись ко мне, не бросили меня в беде, — мягко сказал он. — Я считаю, что должен проявить уважение к ним и не бросать их. Они не просят меня делать слишком много, поэтому мне следует делать как можно лучше то немногое, что я делаю, когда меня приглашают представлять их в других университетах.

— Нельзя нанять кого-нибудь, кто бы делал твою работу вместо тебя? — спросил дядя Фрэнк. — Я знаю много писателей. Ты можешь заплатить им, а когда они закончат писать, ты просто поставишь свое имя. Многие так делают.

Папа проигнорировал замечание дяди Фрэнка и попросил меня передать соль. На протяжении последних дней я чувствовал, что от папы исходит явный и необычный для него заряд гневной энергии, направленный, по моим ощущениям, на дядю Фрэнка. Я подозревал, что это каким-то образом связано с выходом журнала «Пипл». Когда тетя Бесс показала папе статью, он на какой-то момент задохнулся, а потом сказал:

— У него стыда нет, — и пошел к себе в кабинет, где в тот вечер оставался допоздна.

Со своей стороны дядя Фрэнк тоже, казалось, был расстроен историей со статьей. Говорил он теперь не так резко, по утрам уходил из дома рано, чтобы встречаться с людьми в деловой части Чикаго. Два раза он летал в Лос-Анджелес, возвращаясь в тот же день. Он стал, как и папа, усталым и сонным, у него появились темные круги под глазами, из-за которых он походил на загнанного охотниками енота.

— Они уже сматывают пленку, — сказал он, протянув руку, чтобы взять бокалом с вином. — Фильм почти готов.

— О чем он? — спросила тетя Бесс.

Дядя Фрэнк с серьезным видом рассматривал бокал, затем поднял его и осторожно покрутил.

— О хорошем вампире. О вампире, который не хочет никому причинять вреда. Но он вампир, и ничего с этим не поделаешь. Он не собирался быть таким, но стал. Время от времени он совершает нелепые поступки, а потом раскаивается. — Он посмотрел в папину сторону, но папа отвел глаза.

Позднее в тот вечер без приглашения явилась миссис Уилкотт, которая как щит несла перед собой большой пирог. Я не ожидал этого. Обычно она являлась перед обедом, как я подозреваю, с надеждой, что ее пригласят к столу. Я расценил этот поздний визит как неожиданную атаку противника, как нарушение установленных правил ведения военной кампании, и сделал вид, что ее нет, даже тогда, когда папа сказал мне, чтобы я поздоровался.

Для меня ее появление в тот вечер было особенно неприятно потому, что мы собирались поиграть в «Статего» — настольную игру с элементами военной стратегии. За обедом, несмотря на плотное рабочее расписание, папа согласился поиграть, чем очень меня удивил. Целью игры было захватить флаг противника. Я разработал основополагающую и очень эффективную стратегию сохранения флага. Однажды я подслушал, как семейный консультант в больнице порекомендовал эту игру папе, который приходил в себя после кишечного спазма, сказав, что она облегчит общение отца с сыном. Раньше мы в нее играли только один раз, и было это очень скучное и отнюдь не бодрящее занятие, во время которого папа в основном читал и перечитывал правила игры. Я надеялся, что уж теперь-то правила ему ясны, и во второй раз игра будет более занимательной.

— Я знаю, что ты любишь яблоки с корицей, — сказала миссис Уилкотт, передавая мне пирог. Томми побежал наверх. — Я испекла его для тебя, Тедди, во время нашего шоу на этой неделе. — Когда она улыбнулась, было похоже, что она припрятала пару яблок и засунула их себе за щеки.

Папа выжидающе взглянул на меня, и у него поднялись брови. Мне было тяжело смотреть на него. Меня с души воротило от того, как он оживлялся в присутствии миссис Уилкотт, как носился с ней.

— Спасибо, — выдавил я, вышел из гостиной и понес пирог на кухню. Здесь за столом сидела тетя Бесс, уперев подбородок в ладони, и читала толстый глянцевый журнал «Роскошная жизнь», который стал приносить домой дядя Фрэнк, и, казалось, тщательно запоминала прочитанное. У ее ног молча лежал свернувшийся в клубок Ставрос, испускавший сложный аромат, каждый компонент которого напоминал о гниении.

— Фрэнк хочет, чтобы мы купили унитаз с подогревом, — сказала она, указывая на журнал. — Зимой у него нагревается сиденье. Он стоит две тысячи долларов. — Потом посмотрела на меня и спросила: — Что это за пирог?

— Миссис Уилкотт испекла его для меня. Для нас.

Глаза тети Бесс сузились и стали щелочками.

— Нам его по почте прислали?

— Нет, сама принесла. Она здесь, в гостиной.

— Здесь? В гостиной? — Тетя Бесс взглянула на меня с такой тревогой и подозрением, что мне вдруг стало страшно из-за этого пирога. — Что это за пирог?

— Не знаю. — Я хотел положить пирог, так как устал его держать.

— Не хочу есть этот пирог. Твой дядя знает про него?

— Он вышел.

— Где твой брат?

— Пошел наверх. Он тоже не знает про пирог.

Тетя Бесс с еще большей неприязнью посмотрела на пирог. Я знал, что для нее это было оскорблением. Она гордилась своим умением печь и не признавала достижений других в этой области, а уж миссис Уилкотт в особенности. Каждый раз, когда показывали «Доступ в Уилтон», она качала головой и бормотала что-то по-гречески, критикуя все, что делала миссис Уилкотт у плиты.

— Положи его вон туда, на рабочий стол. — Потом медленно покачала головой и снова принялась за чтение «Роскошной жизни».

Поскольку уходить миссис Уилкотт не собиралась, я пошел наверх. Мне хотелось побыть одному. Я чувствовал себя взвинченным и разбитым и знал, что мне будет лучше, если порисую.

Однако, войдя в комнату, остановился, как вкопанный. У окна стоял Томми, надев на себя мамины туфли на высоких каблуках и приделав себе груди. Очень большие груди.

— Томми! Что ты делаешь?

— Ничего, — ответил он. Затем выпятил грудь, захлопал ресницами и сказал фальцетом: — Я миссис Уилкотт. У меня большие сиськи.

— Сними сейчас же. — Я подошел к нему, поднял ему рубашку и обнаружил под ней два рулона туалетной бумаги.

— Не трогай мои сиськи! — закричал он и опустил рубашку.

Я быстро захлопнул дверь:

— Дай сюда туалетную бумагу.

— Ни за что, миленький! — Он затряс бедрами и прикрыл веки. — Мне нравятся мои сиськи.

Я сел на пол и смотрел, как он гордо шествует по комнате на высоких каблуках на то и дело подворачивающихся ногах. Нервозность у меня прошла, и теперь я чувствовал себя разбитым и опустошенным. Мне хотелось лечь в постель и забыться в мечтах о нашем ранчо в Монтане, о нашем новом сверкающем джипе и персональном шеф-поваре, недавно также помещенном мной в список приобретений. И тут услышал смех миссис Уилкотт — громкий хохот на высоких нотах, пронзивший меня, как электрический заряд. Я сидел и слушал ее смех, смех женщины, решившей заставить меня заниматься спортом, возможно, занимавшейся сексом с моим отцом, той, кого так не любила моя мать. Я открыл глаза и встал.

— Томми, иди-ка сюда на минутку. Пошли.

Когда спустя несколько минут я спустился вниз, миссис Уилкотт сидела, почти прижавшись к папе, и ее безупречно чистые кроссовки касались папиных поношенных полуботинок. Когда я прошел мимо них, папа на дюйм отодвинулся от нее и прочистил горло.

Я стал складывать настольную игру, расстеленную на кофейном столике, стараясь производить как можно больше шума, чтобы привлечь внимание к тому факту, что этой игрой намеренно пренебрегли. Однако, похоже, ни папа, ни миссис Уилкотт не заметили моей вызывающей капитуляции. Они продолжали говорить о пьесе, которую миссис Уилкотт только что посмотрела.

— Я плакала, Тео, я плакала.

— Боже, вероятно, все это было, ну, было очень печально.

— Но и красиво одновременно. Они так красиво пели.

— Вот как.

— Нам надо сходить туда, — сказала миссис Уилкотт, быстро касаясь папиного колена. Я поднял глаза и увидел, как зарделась лысая макушка, напомнившая мне Марс.

— Да, — ответил он. — Надо утрясти этот вопрос. Думаю, что да. — Папа взглянул на меня и улыбнулся.

— Я собираюсь играть по нотам на гала-концерте в загородном клубе в ноябре. Наверное, лучше всего это сделать во время обеда. Ты обязательно должен прийти.

Папа кивнул все еще красной головой.

Миссис Уилкотт выпрямилась и принялась разглаживать штанины своего розового спортивного костюма.

— Я видела эту статью в журнале, — серьезно сказала она приглушенным голосом.

— Ах, эту, — выражение папиного лица переменилось. Сейчас оно было взволнованно-сконфуженным. — Эта статья вторгается в частную жизнь людей. Не понимаю, почему наша жизнь должна интересовать кого бы то ни было.

— Это мерзкий журнал. Я его никогда не читаю. Но поскольку журналистика — это моя работа, мне приходится хотя бы пролистывать его.

Папа смущенно посмотрел на миссис Уилкотт.

— Журналистика?

— Я имею в виду свою колонку «Уилтонские сплетни» в газете.

— Ах да! Ну конечно, — быстро ответил папа. Он чуть не щелкнул пальцами. — Я же читаю ее, когда есть возможность. Она всегда занимательна и информативна. — Он произнес это громко и с особым нажимом, как будто только что вспомнил то, что нельзя было забывать.

— Я не знала, что вы с братом собираетесь открыть программу на телевидении.

— Мы? Собираемся? — переспросил папа. — Об этом написано в статье? Я ее так и не прочитал, то есть не дочитал.

— В статье говорится, что вы собираетесь продюсировать телевизионное ток-шоу. Твой брат будет в нем ведущим.

Папа кивнул головой и ничего не ответил, хотя я заметил, как напряглись мышцы его нижней челюсти.

Немного спустя миссис Уилкотт поднялась, чтобы уйти.

— Мне надо забрать Бенджамина с тренировки по карате. Тедди, слышала, что этой осенью ты начнешь играть в футбол.

Я сделал вид, что ничего не слышал, и продолжил собирать игру.

— Он думает над этим, — сказал папа, нервно хихикнув, — не так ли, Тедди?

— Что? — переспросил я, поднимая на него глаза.

Миссис Уилкотт понимающе улыбнулась папе и пошла к двери. В этот момент в комнату вошел Томми. На нем были высокие каблуки, губы ему я аккуратно накрасил помадой. Под свитером на нем был бюстгальтер тети Бесс, в который мы запихнули по несколько папиных трусов.

— Привет, Тео-о-о-о, — сказал он тоненьким голоском. Потряс грудями и похлопал ресницами. — Давай попробуем мой пирог! От пирогов сиськи у меня растут еще быстрее.

Реакция у папы была замедленной. Сначала он просто смотрел на Томми с улыбкой на лице, с этой же улыбкой повернулся к миссис Уилкотт. Затем улыбка исчезла, он чуть отпрянул к стене. По его лицу было видно, что он не верит своим глазам. Я думал, что он сейчас сползет по стене вниз, когда миссис Уилкотт схватила его за руку и сделала то, что на тот момент стало моим самым большим разочарованием в жизни. Она рассмеялась.

— О, Тео, — сказала она. — Да встань же. Выпрямись, вот так.

Томми скинул туфли и побежал наверх.

— С тобой все в порядке? — спросила миссис Уилкотт папу. Она не отпускала его руку, держа ее в своей.

— Да, все в порядке. Просто это меня поразило. Прости. Томми вел себя очень некрасиво. Очень грубо. Я прошу прощения, я не…

Миссис Уилкотт стояла совсем близко к нему и гладила его по волосам, нежно прижимая их к голове по бокам.

— О, Тео, это ерунда! Я же вырастила троих детей. От пятилетнего мальчугана можно ожидать и не такого. — Затем, повернув ко мне лицо, она продолжила: — Я знаю, что Тедди не сделает ничего подобного, в его возрасте так себя не ведут, так ведь, солнышко? — Она улыбнулась мне. Но ее улыбка была не такой, как обычно. Я почувствовал, как лицо у меня заливается краской.

— Как бы то ни было; мне, в самом деле, очень жаль, — сказал папа. — Я обязательно поговорю с Томми об этом. — И он пошел провожать миссис Уилкотт. Когда открылась дверь, я услышал, как заработал автомобильный двигатель, и через окно гостиной заметил, как мимо нашего дома проехал красный пикап.

— Наверное, миссис Роудбуш наняла кого-то для работы в саду, — сказала миссис Уилкотт, когда они с папой вышли на парадное крыльцо. — Всю неделю вижу, как этот старый грузовичок то подъезжает к ее дому, то отъезжает от него.

Я тоже вышел на крыльцо.

— Наверное, наняла, — рассеянно ответил папа. Он, не отрываясь, смотрел на миссис Уилкотт, а на лице его блуждала улыбка. Я был в ярости, не мог понять, как он так быстро пришел в себя. В другое время от такого переживания у него случился бы затяжной приступ прочистки горла, который бы длился несколько часов, если не дней.

— Нет, не наняла, — сказал я, желая выбить папу из его транса. — Этот грузовик преследует меня.

— Что? — переспросил папа.

— Этот грузовик все время едет за мной, когда я иду из школы.

— Что ты имеешь в виду? — спросил папа. — Как так едет за тобой?

— Все время его вижу. — Я наслаждался выражением озабоченности на его лице.

— Ты уверен? — спросила миссис Уилкотт.

— Да. Чарли тоже его видел. И Джонни Сеззаро.

— Сколько раз ты его видел? — спросил папа.

— Несколько раз. У него номера Теннеси.

— Теннеси, — повторил папа. Когда я это произнес, плечи у него напряглись. — Ты знаешь, кто он? Может быть, это чей-то папа или брат? Брат кого-нибудь из школы?

— Нет.

— О, Тео, возможно, это просто еще один из репортеров, — заметила миссис Уилкотт.

— Сначала тоже так подумал, но сейчас думаю по-другому. Репортеры не ездят на грузовиках, — сказал я. — Он махал мне рукой и пытался со мной заговорить.

— Кто пытался?

— Тот, кто за рулем. У него длинные светлые волосы.

Папа повторил мои слова, потом стал неотрывно смотреть на улицу за моей спиной. Стоял, ничего не говоря. Мы все просто стояли и молчали.

— Тео, — спросила миссис Уилкотт. — Что-нибудь не то?

Папа не отрывал глаз от улицы. Он смотрел на что-то, что приближалось к нам издалека, на что-то, что мог видеть только он.

— Нет-нет, все в порядке, — произнес он почти шепотом. — До свидания.

Когда мы вернулись в дом, папа сказал мне, чтобы я шел к себе в комнату. Потом услышал, как он запирает входную дверь.

Глава 5

Морис Джексон серьезно подумывал о том, чтобы принять ислам, но в конце концов решил этого не делать. Я точно не знал, что это значит, но слышал, как он сказал, что ему потребовались годы, чтобы понять, что у него нет ни нужного благочестия, ни дисциплинированности, чтобы стать последователем такой строгой религии. Я слышал, как он говорил:

— У меня не такая сильная воля, чтобы исповедовать эту религию, знаю свой предел.

— Ну, что же, — ответил ему папа.

Я сидел на своем насесте на лестнице и слушал, как разговаривают папа, дядя Фрэнк и Морис, который собирался работать у нас. Его работой, по словам тети Бесс, будет беречь Томми и меня от похитителей, чтобы нас не похоронили заживо в каком-нибудь лесном заповеднике, пока будут собирать выкуп.

— Такое случается, милый, — прошептала тетя Бесс, сидя рядом со мной на лестнице, — такое случается.

Мориса решили нанять частично из-за красного пикапа, частично из-за Эдвины Харт, старухи с оранжевыми волосами, которая приковала себя наручниками к нашему крыльцу и потребовала, чтобы папа отдал все деньги на то, чтобы защитить полярную ледовую шапку от таяния. Все утро она не уходила с крыльца и кричала: «Спасите шапку!» Как только тетя Бесс увидела ее, она вызвала полицию.

— У нас на крыльце какая-то полоумная, — сказала она в телефонную трубку. Меня удивило, насколько спокойно вела себя тетя в этой ситуации, особенно если учесть, что дома не было ни папы, ни дяди Фрэнка, которые могли бы защитить нас от Эдвины, с ее шокирующего цвета волосами и противогазом на лице, застывшей в весьма вызывающей позе.

— Все с ума посходили, — сказала тетя Бесс, наблюдая за Эдвиной через окно. — Все чокнутые.

Полиция долго не приезжала, и в конце концов тетя Бесс предложила Эдвине кофе, который та с благодарностью приняла.

— Должны были прийти и другие, но, наверное, заблудились, — сказала она. Слегка подула на кофе. — Хороший кофе. Он без кофеина, дорогая?

— Да, мы пьем только такой.

Какое-то время спустя Эдвина перестала кричать «Спасите шапку!» и в ожидании приезда полиции и того, что полицейские снимут с нее наручники, села на ступеньки крыльца. Она заявила, что проглотила ключ.

— Боже мой, вы же могли подавиться и задохнуться, — сказала тетя Бесс. — Большой он был?

— Ключ? Нет, не очень, — ответила Эдвина. — Я проглатывала и более крупные предметы. — Она порылась в коричневой брезентовой сумке, вытащила оттуда большую футболку с надписью «Спасите шапку!» и отдала тете Бесс. Тетя Бесс приложила футболку к своей груди. Под словами был рисунок, на котором таяло нечто, напоминавшее куб изо льда.

— У вас есть больший размер? — спросила тетя Бесс.

Когда наконец приехала полиция, Эдвина с радостью поехала с ними. Она была разочарована тем, что никто с телевидения так и не появился и не снял ее арест. Ей хотелось поскорее очутиться дома и продолжить свой крестовый поход.

— Акция была плохо спланирована, — сказала она тете Бесс, когда ее уводили. — Наверное, дала группе неправильный адрес. Они могут прийти попозже.

— Тогда я оставлю кофейник на плите, — пообещала тетя Бесс.

Узнав об этом происшествии, папа решил нанять Мориса.

— Как вы думаете, что случилось с той, что протестовала вчера? Вы сталкивались с подобными ситуациями? — спросил Мориса папа.

— Да. Мне приходилось сталкиваться с разными ситуациями. Так или иначе, я смогу справиться с любой ситуацией.

Морис был лет на десять моложе папы и раньше играл в Национальной футбольной лиге в то время, когда футбол, по словам дяди Фрэнка, еще «был игрой, а не бизнесом». Играл он за «Чикагских медведей».

— Я был атакующим форвардом, наверное, поэтому вы и не слышали обо мне. Тогда я был гораздо мощнее.

У него был низкий, спокойный голос, который, казалось, сначала парил где-то у самой земли, и лишь потом постепенно поднимался в воздухе. Мне нравилось, как он звучит, и я подумал, что и Морис, у которого такой голос, мне тоже понравится.

Когда он ушел, мы с тетей Бесс спустились в столовую, где за столом сидел папа, читая про себя документы, оставленные ему Морисом.

— Он то, что нам нужно, — с горячностью заявил дядя Фрэнк. — У него есть уровень. Он работал со многими шишками, с всякими знаменитостями, которые приезжали в Чикаго.

Папа продолжал молча изучать бумаги.

— У меня есть некоторые сомнения.

— Он черный, — сказала тетя Бесс. — Он же всех соседей перепугает. Неужели нельзя нанять белого телохранителя?

Дядя Фрэнк махнул рукой и налил кофе.

— Думаю, что именно поэтому нам и следует его нанять. Все сдвинутые будут знать, что к нам нос совать не стоит. Белого они не побоятся. И к тому же этот парень играл за «Медведей».

Папа положил бумаги и прочистил горло:

— Его отношение к религии. Мне это показалось, хм, немного странным.

Дядя Фрэнк пожал плечами.

— Он серьезный человек. Как это говорят? Вдумчивый.

— Он же бывший футболист.

Дядя Фрэнк порывисто поставил чашку.

— Ну вот, срабатывает стереотип. Сейчас есть много вдумчивых спортсменов, Тео. Отбрось свои предубеждения. То, что он не учился в Гарварде, не мешает ему быть вдумчивым человеком. Вот я, вдумчивый человек. Вдумчивости во мне выше крыши. А я не учился в этом твоем Гарварде.

Папа откинулся на спинку стула и глубоко вздохнул. Потом, глядя поверх моей головы, сказал:

— Тедди, мы нанимаем этого человека, чтобы вам с Томми никто не мешал. Мы не хотим, чтобы вам постоянно докучали.

Я сразу же подумал о Бенджамине. И мысль о том, чтобы нанять Мориса, показалась мне особенно привлекательной.

— Хорошо!

— Ладно, попробуем, с месяц или около того. Если окажется, что положение не улучшилось, изменю свое расписание и сам буду отводить их в школу и забирать обратно.

— Тео, тебе почти шестьдесят, у тебя больное сердце, — увещевал его дядя Фрэнк. — Что ты будешь делать, если что-то случится, если кто-то попытается что-то с ними сделать? Бросишься на нападающего и свалишься замертво от остановки сердца?

— Не надо нам его нанимать, — вставила тетя Бесс, забирая кофейник и идя на кухню. — Эмили Роудбуш и Янки-Скупердяю не понравится, если он будет слоняться поблизости.

Папа еще раз глубоко вздохнул и посмотрел в окно.

— Наверное, если мы наймем телохранителя, который будет оберегать детей, это не выйдет за рамки допустимого.

— По-моему, это неплохая мысль. Очень неплохая, черт возьми! — сказал дядя Фрэнк, но папа ничего на это не ответил.

На следующий день Морис провожал нас в школу.

— Ходьба неплохое физическое упражнение, — объяснял он. — К тому же, это дает возможность узнать окрестности.

Пока мы шли, я оглядывал Уилтон критическим оком. Теперь знакомые дома и улицы казались мне подозрительными. Я всматривался в них в поисках притаившейся опасности, например красного пикапа или Эдвины Харт, но нигде не было заметно даже их следа.

Морис был высоким и худым, волосы коротко подстрижены и слегка припорошены сединой, походка легкая и размеренная. Мне было трудно шагать с ним в ногу. Томми шел в нескольких шагах впереди нас, и глаза его были прикованы к тротуару. Он старался наступать на каждую трещинку, потому что Джереми Боденс сказал, что это сломает шею мисс Мак-Хью, воспитательницы его группы.

— Я иду слишком быстро? — спросил меня Морис.

— Нет. Все в порядке.

— Лучше скажи сейчас. Я не хочу, чтобы по моей вине ты устал еще до прихода в школу.

За несколько кварталов до школы мимо нас медленно проехала и остановилась полицейская машина. Из нее вышел офицер, толстенький, с бледной кожей и в ботинках на толстой подошве, и спросил Мориса, не наш ли он телохранитель.

— Да, — ответил Морис, продолжая идти с нами, — именно так.

— Это просто проверка, — сказал полицейский. — Нас известили, что с сегодняшнего вы начинаете работать. Если понадобится, мы поможем, — добавил он, сел в машину и уехал.

Морис лишь кивнул головой и взял Томми за руку, потому что мы стали переходить дорогу.

Когда наша троица вступила на школьный двор, все дети на минуту перестали заниматься своими делами и посмотрели на нас. В основном на Мориса.

Но ему как будто было все равно. Он медленно пошел к забору, вытащил из кармана большую коричневую трубку и осмотрел, вертя в своих крупных пальцах, прежде чем закурить. Томми побежал к качелям.

Я так и остался стоять там, где меня оставил Морис. Поскольку раньше телохранителей у меня не было, я не знал, что мне полагалось делать. У меня была смутная мысль, что я нахожусь в зоне защиты, и я не хотел выходить из нее, чтобы не сердить Мориса.

— Иди поиграй, — крикнул он мне и махнул рукой. — Представь, что меня здесь нет. Ты все делаешь правильно.

— Хорошо!

Я встал за спину Чарли, который позволил себе мельком взглянуть на Мориса, прежде чем занять свое обычное место перед школьной дверью, устремив на нее глаза.

Когда мы уже были в классе, в него вошла директриса миссис Плэнк и, постучав костяшками пальцев по столу мисс Грейс, сказала, что у нее есть объявление.

— Несколько недель Тедди и Томми Папасов будет сопровождать в школу и забирать из нее частный детектив. Поэтому не следует пугаться, увидев высокого чернокожего мужчину.

Все в классе уже знали об этом, да и во всем Уилтоне тоже.

— У кого-нибудь есть вопросы?

— Этот телохранитель будет защищать меня, если меня попытаются похитить?

— Никто не собирается похищать тебя, Джонни, — успокоила его миссис Плэнк. И мне показалось, что потом она добавила: — Уж поверь мне, — но я не уверен.

— У него есть пистолет? — спросил Джонни.

Этот вопрос озадачил миссис Плэнк.

— Это не важно, — ответила она, но я почувствовал, что вопрос вдруг приобрел для нее значение.

Что касается меня, то я наслаждался тем вниманием, которое Морис привлекал к моей особе. На самом деле я не верил, что мне угрожает опасность, и его присутствие было скорее вопросом престижа, а не безопасности. Морис был живым доказательством того, что мы и вправду выиграли в лотерею, и хотя он не мог заменить собой ни нового кафетерия, ни плавательного бассейна, которые я обещал одноклассникам, все же это было уже кое-что. Даже робот, подающий мне прохладительные напитки, уже не казался таким нереальным.

К концу дня мисс Грейс подошла к моей парте, наклонилась и прошептала:

— Тебе что-то не дает покоя, так ведь?

Как раз в этот момент я решил попросить Чарли сделать новое фото мисс Грейс, потому что нашел ее фотографию, где она улыбалась.

— Да, — согласился я. — Да.

— Не бойся, мы не дадим никому причинить вред тебе или твоему брату, никому.

Я кивнул головой. В тот день от нее шел особенно свежий аромат: аромат лимона, и цветов, и меда. Я глубоко его вдохнул и унесся на его волнах вдаль.

— Мне кажется, что твой папа неплохо придумал — нанять этого человека. — Она выпрямилась и медленно кивнула головой, глядя на меня с особым пронзительным выражением, которого я раньше у нее не замечал. Я сглотнул. На какой-то момент подумал, не хочет ли она похитить меня. — Тебе пришлось пройти через многое, — наконец сказала она. Глаза у нее начали краснеть, и я заметил в них первые проблески нового хайку.

— Но Эргу прошел через гораздо большее, — ответил я.

Пальцем она смахнула влагу из уголков глаз.

— У меня кое-что для тебя есть. Я знаю, что ты долго этого ждал. — Она вручила мне конверт с несколькими почтовыми марками. Я сразу понял, что он от Эргу, моего христианского друга по переписке.

— Я подумала, что лучше дать тебе самому вскрыть его, — сказала она. Потом она мягко приложила руку к моему затылку и пошла к себе за стол.

Я распечатал конверт и удивился, увидев, что оно напечатано на машинке. По тому, о чем мне рассказывали, у меня сложилось впечатление, что большая часть того, что имеется в хижине Эргу, сделано из глины, прутьев и камней.

«Дорогой мистер Тед!

Мы были сердечно рады получить Ваши письма с хорошими новостями о выигранном вами богатстве. Здесь, в Габоне, мы очень бедны. И едим мало мяса и молока. Здесь также много болезней. Из-за них люди умирают и остаются калеками. Все это очень печально. Мы надеемся, что Вы будете так добры, что пришлете нам деньги на лекарства, еду и сельскохозяйственные инструменты. Сейчас время сева, и нам надо вспахать землю.

У меня девять братьев и шесть сестер. Дом у нас маленький, и у нас нет телевизоров, только два.

Не могли бы вы послать нам телеграфным переводом немного денег, примерно 50 000 долларов? Перешлите их по номеру, указанному ниже, в Швейцарию. Мы купим лекарства и семена, а также быка.

Я никогда не был в США, но знаю, что это замечательная, сильная страна, где все люди здоровые и наслаждаются жизнью. Если Вы пошлете мне деньги, я пришлю вам фотографию своей любимой семьи.

С любовью и благословениями,

Э. Мусурлктд.

Может быть, вы сможете послать больше, чем 50 000 долларов? Очень вас прошу. Спасибо».

Это письмо озадачило меня. Оно шло вразрез с моим представлением об Эргу и о его жизни. Просьба о 50 000 долларов показалась мне несколько преждевременной, а сумма — отнюдь не маленькой. Прежде чем я смог задать вопрос мисс Грейс, прозвенел звонок, поэтому я просто свернул письмо пополам и положил в карман.

По дороге из школы Морис спросил меня о маме.

— Она умерла?

— Да. Когда мне было десять лет.

Какое-то время мы шли молча. Старый желтый автобус государственной школы, дребезжащий и скрежещущий, проехал мимо нас и остановился на углу, потом поехал дальше. Я засунул руки в карманы своей ветровки. Мне сейчас совсем не хотелось говорить о маме. Мне хотелось подумать о странном письме от Эргу. Я понимал, что здесь что-то не так, хотел разобраться в этом и сделать правильный вывод.

— У меня в прошлом году умерла мама, — сказал Морис. — Мне тогда было сорок восемь. Но неважно, сколько тебе лет, все равно тебе ее все время не хватает.

Я ничего не ответил, и мы стали переходить улицу. Листья на деревьях пожелтели и покраснели, скоро они станут опадать целыми охапками. Мама обычно сгребала их граблями, и я подумал: кто же будет делать это теперь?

— Прогулки позволяют мне держать себя в форме, — сообщил Морис, когда мы завернули за угол и пошли по нашему кварталу. — Я уже в третий раз иду здесь. В полдень забирал твоего брата и отводил его домой.

— Он в школе только полдня.

— Он такой забавный маленький человечек. Он меня смешит.

— Томми вас смешит? Что на нем было одето? — Первой моей мыслью было, что Томми разгуливал по округе на высоких каблуках в лифчике тети Бесс.

— Ты о чем?

— Да так, ни о чем.

— Он сказал мне, что очень скучает по маме.

— Томми сказал вам? — Это меня удивило. Я уже начинал забывать, что Томми умеет говорить.

— Он милый маленький мальчик. Очень милый.

На парадном крыльце нас ждал папа. Поскольку было прохладно, на нем был коричневый свитер с остроконечным капюшоном, в котором он выглядел как пожилой карлик. Свитер имел отношение еще к его пребыванию в Гарварде, поэтому давно потерял форму. Мама много раз пыталась выбросить его, но папа каждый раз умудрялся вызволить его из мусорного бака или из пакета с вещами для благотворительной организации.

— Ну, — сказал он, кивнув нам своей остроконечной макушкой, когда мы приблизились. — Как все прошло?

— Прекрасно, мистер Папас. Только холодновато немного.

— Холодновато? Ах да. А во всем остальном?

— Все прекрасно, — ответил Морис. — Прекрасно.

Видно было, что папа испытал облегчение, потом сощурил глаза, осматривая улицу.

— Ничего необычного?

Морис покачал головой.

— Тогда хорошо. — Папа потер руки. — Тетя Бесс приготовила нам ранний обед, и мы надеемся, мистер Джексон, что вы к нам присоединитесь. — Приглашение папы меня удивило, но Морис лишь ответил «Спасибо, почему бы и нет», и мы поднялись по ступенькам крыльца.

Пока Морис сидел с папой в гостиной, я пошел на кухню. Тетя Бесс сновала по ней, режа овощи и помешивая в дымящихся паром кастрюлях. В кухне было жарко, и вся она пахла, как густой суп.

— У меня маловато продуктов, — прошептала она дяде Фрэнку, наливавшему себе стакан вина у рабочего стола. — Я не знаю, что он любит.

— Ладно, не надо его обижать, приготовь ребрышки или еще что-нибудь такое, — сказал дядя Фрэнк.

— Ребрышки? — сконфузилась тетя Бесс. — Я готовлю курицу. А он ждет ребрышки?

Обед вышел довольно натянутым. Морис говорил очень мало, а дядю Фрэнка, который в основном и говорил, когда мы ели, позвали к телефону. Он исчез в папином кабинете, лишив нас своего громоподобного гласа, обычно наполнявшего всю комнату. Папа ел нервно, все время прочищал горло и разрезал курицу на мелкие кусочки, потом на еще более мелкие, и наконец на совсем уж крохотные, которые трудно было подцепить вилкой.

— Мистер Джексон, — произнес он спустя некоторое время. — Я помню, вы говорили, что вы из Теннеси. Из какого именно места, разрешите спросить?

— Из Чатануги.

— Ах да. Смотровая Гора.

Морис поднял глаза от тарелки.

— Что, простите?

— Смотровая Гора. Там состоялось крупное сражение. Вблизи Чатануги. Во время Гражданской войны.

Морис пережевывал эту информацию вместе с печеным помидором. Наконец сказал:

— Я участвовал во Вьетнамской войне.

Папа кивнул головой.

— Ах да, конечно. Очень интересный конфликт.

— Конфликт? — тихо переспросил Морис.

— Да. Технически это не было войной. Но… — папа остановился. Морис смотрел на него печально, но жестко. — Конечно, только технически, — продолжил папа. — Понятно, что для тех, кто в ней участвовал, это казалось войной. Да, ладно.

Мы опять погрузились в неловкое молчание, и слышалось тихое, но громкое в этой тиши позвякивание вилок и ложек.

— Итак, — сказал папа, — мистер Джексон, можно вас спросить, ваша семья живет в Чикаго или еще в Чатануге?

Морис снова поднял глаза от тарелки:

— У меня сестра в Сент-Луисе. Вот и все.

Папа посмотрел на меня и Томми.

— Так у вас нет детей?

— Нет, я никогда не был женат.

— Интересно.

Морис проглотил кусок.

— Что в этом интересного?

Папа, потягивавший воду, закашлялся. Вопрос смутил его.

— Ну, просто… — Тут он остановился. — Даже не знаю, почему я сказал «интересно». На самом деле это… не то чтобы интересно, это просто… — он опять сделал паузу и глубоко вздохнул. — Я выбрал неверное слово, — наконец сказал он. — Да, именно так.

Мы все смотрели, как папа, закрыв глаза, выпил стакан воды.

— Я прибыл сюда один, — сказал Морис спустя некоторое время.

— Простите? — спросил папа.

— По жизни я путешествую в одиночестве. Некоторым людям предначертано жениться, а некоторым нет. Некоторым предначертано разбогатеть, а некоторым — остаться бедными. Это уравновешивает жизнь.

Я ожидал, что папа в ответ на это странное рассуждение начнет прочищать горло или пить воду, но он прекратил резать курицу и взглянул на Мориса. Потом кивнул головой, один раз, как будто понял что-то, чего не понял я.

После того как Морис ушел, тетя Бесс стала быстро разговаривать с папой по-гречески, поэтому я ничего не понял.

— Я тебя не понимаю, — сказал папа, помогая ей убирать со стола. — Считай, что греческого я больше не знаю. Говори по-английски.

— Считаю, что он здесь не нужен. Я ему не доверяю. Он и сам может оказаться похитителем.

— Уверяю тебя, он не похититель, — сказал папа, укладывая тарелки одна на другую.

Тетя Бесс бросила горсть вилок и ножей на поднос.

— Вокруг него висит атмосфера зла. — Затем она повернулась и схватила папу за руку. — Ночью я видела сон.

— Сон, — медленно повторил за ней папа.

— Я видела черные тучи. Они быстро двигались по небу. К нам.

Папа опустил глаза на ее руку, державшую его. Потом перевел их на меня. Он был явно в замешательстве.

— Ну, это, говорят, к дождю.

— Сон был не об этом.

— Но, — сказал папа, мягко освобождая руку от захвата и возвращаясь к сбору тарелок, — по-моему, обед прошел хорошо.

— Он несет зло, — опять сказала тетя Бесс, идя в кухню. — Ничего хорошего из этого не выйдет.

Вечером, лежа в постели, я опять подверг ревизии список покупок. В школе я изучил карту и пришел к заключению, что Монтана находится довольно далеко от Уилтона, что создаст проблемы технического характера. Водителем папа был ужасным, и у меня возникали серьезные сомнения в его способности безаварийно доставить нас на ранчо, на летние каникулы. Пустыня Дакота на карте казалась особенно зловещей. Я стал представлять разные катастрофы, к которым может привести подобное путешествие, причем все они заканчивались тем, что папа, Томми и я тащились по растрескавшейся от жары и безводия земле и, умирая от голода, безуспешно пытались на манер Эргу найти хоть какие-то съедобные коренья.

Нам нужен самолет. Папа боялся летать, но я надеялся, что с помощью прочного и надежного самолета «Сессна» он сможет преодолеть страх. Я недавно видел такой в журнале «Роскошная жизнь», который дядя Фрэнк оставил в ванной комнате. В самолете будут кожаные кресла, такие, как в арендованном дядей Фрэнком «Лексусе», у каждого кресла будет маленький телевизор, кран для подачи напитков и компьютерный терминал. Каждое сиденье сможет вибрировать, делая расслабляющий массаж, восстанавливающий силы. Если верить «Роскошной жизни», то каждое такое кресло стоило 3600 долларов плюс установка.

Со списком в руке я заснул. Но уже через несколько часов проснулся от голоса дяди Фрэнка. Он звучал так ясно и так близко, что сначала я решил, что он в нашей комнате, поэтому сел на постели и инстинктивно спросил: «Что?» Однако через несколько секунд понял, что он внизу, в гостиной, что-то говорит папе. Вернее, кричит.

— Прекрасно знаю, что ты считаешь, что я — расхожее клише. Прекрасно знаю, что ты думаешь, что если бы по моей жизни сняли фильм, то мой персонаж выглядел бы стереотипно! За свою жизнь я снял четырнадцать фильмов, и у двенадцати из них в названии были слова «кровь», «кровавый». Три раза был женат. И как, по-твоему, я должен себя чувствовать? Полным клише. Я прекрасно это знаю. Но я создан из плоти и крови. Из плоти и крови. Я совершаю ошибки, потому что живу, Тео, живу. Не сдался, как ты.

Хотя я слышал папин голос, но слов разобрать не мог. Я выскользнул из постели и спустился до половины лестницы.

— Боже, Фрэнк, сколько же ты им должен?

Ответа дяди Фрэнка я не расслышал.

— Они угрожают тебе? — услышал я вопрос папы.

— Мне нужны были деньги. Я всем задолжал. Другие же брали у них в долг. Я не знал, что это так опасно. Если бы знал, то никогда бы этого не сделал. Мне надо было заплатить стольким людям. У меня просто не было выбора.

— Ты думаешь, они охотятся за тобой? Или за мальчиками?

— Не знаю.

— Может быть, в этом все дело.

— Поэтому я тебе и рассказал. Я собирался расплатиться с ними из денег, которые получу за последний фильм, но копии никто не заказывает. Я весь день сидел на телефоне.

Последовало молчание, а потом я услышал, как папа сказал:

— Господи, Фрэнки, Господи Боже!

Несколько дней спустя за завтраком папа объявил, что Клуб матерей школы Св. Пия попросил его сделать благотворительный взнос в фонд покупки нового отопительного котла.

— По сути, теперешний котел работает уже шестьдесят лет, — сказал он, рассматривая тост, прежде чем откусить от него.

— Они попросили у тебя денег? — спросила тетя Бесс, наливая в кувшин апельсиновый сок. Тетя Бесс никогда ничего не наливала в стаканы непосредственно из бутылок. Она всегда сначала переливала воду, молоко или сок в другие емкости, а уж потом разливала по стаканам. Из-за этой привычки просьба дать попить оборачивалась длительным процессом переливания и наливания. — Как неприятно. Ты же не будешь покупать им этот котел?

— Ну, я попросил их дать мне более подробную информацию, — ответил папа и, протянув руку за соком, натянуто улыбнулся. — Надо быть вежливым.

— Почему бы тебе просто не отдать им наш котел, а нам не купить новый? — спросила тетя Бесс.

Папа состроил гримасу.

— Не думаю, что это будет подходящим решением проблемы.

— Покупать им новый котел — это безумие, — заметила тетя Бесс, медленно направляясь к холодильнику. — Почему бы тебе не купить себе новый автомобиль?

Папа опустил глаза на стакан.

— А как насчет дома того старика? — спросила его тетя Бесс. — Ты будешь его покупать? Он самый красивый в квартале, а тебе нужно больше места. Он уже звонил. Хочет поговорить с тобой.

— Нет, — ответил папа. — Покупка дома мистера Татхилла не входит в мои планы.

— Ты вообще будешь хоть что-то покупать? — спросила тетя Бесс внезапно высоким голосом. — Ты же выиграл деньги. Надо же что-то с ними делать. Так нехорошо, Тео. Это… ненормально, — вздохнула она. Потом она что-то сказала по-гречески и повернулась к папе лицом. — Пользуйся этими деньгами, Тео. Может быть, хоть деньги сделают тебя счастливым. Может быть, хоть деньги помогут тебе обрести мир.

Папа сидел, как громом пораженный, со стаканом апельсинового сока в руке. По выражению его лица я понял, что он сейчас не здесь и что разговор между ним и тетей Бесс окончен. Я надел ветровку и вышел на крыльцо подождать Мориса.

Как только пришел в школу, меня сразу же позвали к миссис Плэнк. До этого я никогда не бывал в ее кабинете и, естественно, шел с опаской. Мне ее кабинет представлялся большим, темным и пыльным помещением с какими-то устаревшими механизмами, вроде телеграфа или солнечных часов, по углам. Я боялся, что там будет пахнуть формальдегидом или заплесневелым хлебом.

Мое представление оправдалось. Кабинет был даже больше, чем я думал, размером почти с нашу классную комнату, в нем был низкий потолок, на котором висел старый вентилятор только с одной лопастью. У стены аккуратно стояло несколько деревянных стульев, в углу — коричневый диван, а рядом с ним — книжный шкаф (как я решил) с фолиантами вековой давности, вручную переписанными монахами. Но внимание мое было привлечено не ими, а стеной за письменным столом, на которой висела картина, изображавшая Иисуса Христа с очень короткими волосами.

Я не отрывал глаз от картины. В ней было что-то болезненное, но она заворожила меня. На лице Иисуса застыло выражение оставленности, брошенности, он как будто кого-то искал глазами. Брови у него были подняты задумчиво-печально, а маленькие глаза выглядели отсутствующими. Если бы внизу не было написано «Иисус Христос, Господь наш», я бы принял его за кого угодно, только не за него самого.

— Довольно уродливая картина, верно? — спросила миссис Плэнк своим обычным деловым тоном, повесив телефонную трубку. — Ее нарисовала одна монахиня из Мексики, сестра Мария, и прислала мне. — Она обернулась и, посмотрев на картину, покачала головой. — Какое-то время она висела у меня дома. Потом, не могла же я просто взять и выбросить ее. Но надо с ней что-то делать. У людей от нее портится настроение.

Я все продолжал смотреть на картину. Миссис Плэнк была права. В ней было что-то тревожащее, что-то, что я сразу определить не мог.

— У него же нет ушей, — сказала миссис Плэнк. — Мария ведь глухая. Этим она хотела заявить о себе. Как бы то ни было, — махнула она мне рукой, — мне надо еще позвонить. Посиди, не уходи.

Я сел и стал смотреть в окно, потом отвел глаза в противоположную от безухого Иисуса сторону, и увидел Мориса, сидевшего в своей черной машине на автостоянке. Я видел, как он опустил стекло и принялся методично раскуривать трубку. Морис раскуривал ее всегда одинаково, и мне нравилась эта основательность, она вызывала уважение. Перевернув трубку вниз чашечкой, он три раза ударял по ней, потом осторожно продувал. Убедившись, что она пуста, вытаскивал небольшой кисет, брал оттуда две щепотки табака, и мягкими, но уверенными движениями набивал им коричневую деревянную трубку, которую затем зажигал большой серебряной зажигалкой. Первые несколько коротких выдохов, казалось, доставляли ему наибольшее удовольствие. Лицо его, серьезное и сосредоточенное при зажигании, заметно расслаблялось и становилось шире, а затем принимало обычное выражение довольства. Я был рад, что Морис курит. Никто не проявлял ни малейшего желания похищать меня или Томми, и я боялся, что эта работа скоро ему наскучит. Куря трубку, он хоть чем-то занимал свое время.

— Тедди Папас, — сказала миссис Плэнк, повесив трубку. Она улыбнулась мне, но было видно, что ей неловко. В том, что касается жизнерадостного общения, миссис Плэнк явно не хватало практики, и, как прежде безухий Иисус, ее улыбка вызвала у меня чувство беспокойства.

— Тедди Папас, — повторила она, — как ты знаешь, в Уилтоне католиков немного. В основном здесь живут протестанты. В этом нет ничего плохого. Но средства наши невелики, и школа всегда старается найти новые источники финансирования. Многие годы нашу школу поддерживала епархия архиепископа. И нас очень взволновало то, что твой папа решил рассмотреть просьбу о покупке котла. Сейчас мисс Полк собирает более конкретную информацию, которую пошлет вам в ближайшие дни. Но пока, если бы ты смог передать ему это частное послание от меня, я была бы тебе очень признательна. — Когда она вручала мне письмо, я вдруг вспомнил обо всех других письмах от женщин и инстинктивно содрогнулся. Миссис Плэнк была слишком стара для этого.

— Итак, — сказала она, когда я положил ее конверт в карман, — как вы справляетесь со своим неожиданным богатством?

— Хорошо, — ответил я.

— Вы многое поменяли?

— Нет, — ответил я. С моей точки зрения, выигрыш еще не оказал сильного воздействия на нашу жизнь. То, что теперь с нами жили дядя Фрэнк и тетя Бесс, что миссис Уилкотт занималась сексом с папой (или, по крайней мере, старалась заняться), что теперь нас охранял Морис, не было такими уж серьезными изменениями, чтобы о них стоило говорить. Джонни Сеззаро постоянно напоминал мне, что мы пока так ничего и не купили.

— Как тебе новый телохранитель? — Она бросила быстрый взгляд в окно на Мориса, поглощенного курением трубки.

— Ему нравится курить трубку, — ответил я.

На какой-то момент губы у миссис Плэнк дернулись и поползли в сторону.

— Ладно, — сказала она. — Мы знаем, что вам было очень тяжело после смерти мамы. Конечно, мы молимся за вас. Мы все. О, — продолжала она, — я знаю, что ты получил письмо от своего друга по переписке. Что он пишет?

Я уже забыл о письме Эргу.

— Просит денег.

Лицо миссис Плэнк потемнело.

— Что он делает?

— Просит денег.

Рот миссис Плэнк застыл на полпути в сторону.

— Сколько же он просит, Тедди?

— Пять, нет, пятьдесят тысяч долларов, — сказал я. И немедленно об этом пожалел. Мне стало ясно, что она по какой-то причине недовольна мной, я испугался, что мне придется отвечать за то, чего толком не знал.

— Оно у тебя с собой? — спросила миссис Плэнк. Теперь голос у нее был низким и сдержанным. — Письмо. Могу я его видеть?

Я покопался в рюкзаке и передал ей письмо. Хотя оно и показалось мне странным, все же у меня еще не сложилось определенного мнения, и мне было интересно, что же решит миссис Плэнк. Она читала письмо, но лицо ничего не выражало. Прочитав, она положила его к себе в ящик.

— Мне бы хотелось самой заняться этим, — сказала она. — И, Тедди, если ты решишь еще раз написать этому человеку, пожалуйста, дай мне знать.

— Хорошо, — пообещал я.

На следующее утро мне послышалось, что кричит Ставрос. Его крик извлек меня из глубин сна. Сначала я в полудреме лежал в постели, прислушиваясь к его плачу. Ставрос иногда выл, когда тетя Бесс забывала накануне вечером положить ему еду в миску, поэтому я сначала не придал значения его жалобам и постарался вновь заснуть. Но вой усиливался, скоро я заметил в нем незнакомые нотки, да и ритм был необычным. Я почувствовал беспокойство и подумал, что у него, наверное, что-то болит. Вылез из постели и пошел вниз. Дом был погружен в тишину, и его вопли раздирали ее, как звонки телефона в полночь. Я пошел на вой в гостиную, потом вернулся в передний зал, и там постоял и прислушался. Звук шел снаружи. Отперев входную дверь, я медленно приоткрыл ее, ожидая, что Ставрос лежит там, на верхней ступеньке, свернувшись клубком. Но нашел младенца.

Он лежал в корзинке для пикников, туго закутанный в несколько слоев белых пеленок, как маленькая мумия. Когда я увидел крохотную ручку, выпроставшуюся из-под этой белой массы и тычущую в воздух, дыхание у меня остановилось. Раньше я никогда не видел такой маленькой ручки, ее размер и в то же время полнота деталей изумили меня.

К ручке корзины была приколота записка: «Девочка, четыре недели. Пожалуйста, любите ее».

Держа записку в руке, я посмотрел вниз на младенца. На мгновение она перестала плакать и взглянула на меня своими темными, требовательными глазенками. Затем плотно сжала веки и снова залилась плачем, ее личико стало красным и сердитым, черные волосы повлажнели и слиплись прядками. Я оглянулся в поисках того, кто оставил ее, но улица была пуста.

Я стоял на крыльце, не зная, что делать. Я был уверен — мое первое действие, каким бы оно ни было, все равно будет неверным, поэтому я смотрел на лицо девочки, сморщившееся в красный кулачок. Я перепугался, решив, что она умирает.

Наконец я осторожно взял корзину за ручку и пошел в дом. Девочка все плакала. Идя по лестнице вверх, я начал кричать тете Бесс, чтобы она скорее шла.

— Что? Что случилось? Ты заболел? — крикнула тетя Бесс из своей спальни. — Что-то не то?

— Иди сюда. Ну, пожалуйста. Скорее.

— Что за шум? — спросила она. Я слышал, как она встает с постели, увидел, как открывается дверь и как резко меняется выражение ее лица.

— Здесь младенец, — сказал я, протягивая ей корзину, как будто в ней лежал подарок. — Маленькая девочка.

Когда прибыли Морис и два полицейских, тетя Бесс наконец заплакала. Тело ее сотрясали всхлипы, а когда она всплескивала руками, как рассерженная ветряная мельница, отвисшая кожа под мышками шлепала по телу.

— Ребенок здесь уже около часа, а мне нечем ее покормить. У меня нет никакого детского питания, — говорила она, а слезы катились по ее щекам полноводными ручьями.

— Мы приехали сразу, как только смогли, — сказала одна женщина-полицейский. Она была высокой и худой, на кончике носа у нее были такие же маленькие очочки, как у Чарли. Каждый раз, когда тетя Бесс что-нибудь говорила, она записывала ее слова в черную записную книжечку, которую то захлопывала, то снова открывала на том же месте, когда тетя Бесс вспоминала что-нибудь еще. Другая женщина, офицер полиции, была невысокой, с мягким лицом. Она нежно взяла малышку и положила на заднее сиденье полицейской машины, припаркованной на дорожке к нашему дому.

— Итак, скажите еще раз, где вы нашли ребенка, — спросила высокая тетю Бесс.

— Да вот здесь, где вы стоите, — ответила тетя Бесс, показывая на ступеньки крыльца. — Прямо здесь, рядом с дверью. Сколько раз повторять?

— С вами все в порядке, мисс Папас? — спросил ее Морис уже в который раз. Он пришел в свое обычное время, чтобы отвести нас в школу, и был очень взволнован тем, что здесь произошло.

— Да, все хорошо.

— Мистер Папас дома? — спросил Морис.

— Нет, я одна. Тео вчера уехал в Атланту на конференцию. Где Фрэнк, я не знаю. Вчера он домой не пришел.

— Могу я чем-нибудь помочь? — спросил Морис.

— Вам следовало быть здесь! Вы же должны нас защищать. Кому-то нужно было здесь быть. Я была совсем одна, и кто-то оставил этого ребенка на нашем крыльце. Она же могла умереть. — Тетя Бесс глубоко вздохнула и вытерла глаза. — Но сейчас все хорошо, — сказала она спокойнее. — Позаботьтесь об этом ребенке, вот все, что я могу сказать. — С этими словами ушла в дом.

Морис остался на крыльце с женщинами-полицейскими, а я пошел в дом за тетей Бесс. Я обнаружил ее на кухне, сидящей за столом и смотрящей в окно; на лице у нее было смешанное выражение печали и облегчения, а высокая прическа сбилась на сторону.

Я сел рядом с ней и прислушался к тому, как она дышит. До приезда полиции она была вся не своя, ходила взад-вперед, укачивая ребенка, громко говоря сама с собой по-гречески. Она дважды просила меня вызывать полицию, и в голосе у нее слышалась паника.

— С тобой все хорошо? — спросил я наконец.

— Да, милый. Сейчас все хорошо. Но я расстроилась из-за ребенка. Очень расстроилась. Такого не ожидала. Я испугалась. Я не так уж хорошо разбираюсь в детях и решила, что она больна и умрет у меня на руках, да, прямо на руках.

— Почему ее бросили?

Тетя Бесс покачала головой и махнула рукой.

— Я вчера испекла кофейный кекс, давай его попробуем, — вот и все, что она сказала.

Пока она ставила тарелки, раскладывала ножи и вилки, наливала молоко из своего любимого стеклянного кувшина, я все задавал ей вопросы. Это произошло слишком быстро, и у меня было такое чувство, словно меня обманули, как будто я только что пришел в гости, а все уже расходятся. Снаружи доносились приглушенные голоса Мориса и полицейских.

— Почему они решили отдать ее нам? — опять спросил я. Мысль о том, что малышку бросили, не давала мне покоя.

— Не знаю. Люди иногда оказываются в очень сложных ситуациях. Возможно, ее оставила молоденькая девушка, без мужа, возможно, очень бедная. Люди бросают своих детей каждый день. — Тетя Бесс опустила глаза и покачала головой. — Не могу это есть, и как только такое испекла?

— Почему они подкинули ее нам?

— Из-за денег, вот почему. Потому, что мы выиграли деньги.

— Что с ней будет?

Тетя Бесс покачала головой.

— Кто-нибудь ее удочерит. Она же как куколка, просто прелесть. Кто-нибудь о ней позаботится. Для этого есть специальные люди. Они возьмут на себя заботу о ней.

Я поковырял липкую глазурь на кексе и отхлебнул молока.

— Почему мы ее не оставили себе? — Неожиданная мысль о том, чтобы у нас был маленький ребенок, пришлась мне по душе. Я смутно помнил, что очень любил грудного Томми.

— Кто будет за ней ухаживать? Мне уже почти восемьдесят. Ваш папа и о вас толком позаботиться не может. — Она положила на стол свои толстые руки, и он накренился. — Этот стол слишком маленький, — сказала она. — И кухня слишком маленькая. Надо заставить твоего отца наконец потратиться. Пока он ничего не потратил из этих денег, а время идет.

— Ты хочешь сказать, что если мы не истратим деньги, то нам придется отдать их обратно? — Я встревожился из-за такой возможности, хотя в каком-то отношении для меня в этом был определенный смысл.

— Нет, просто я все больше и больше старею, вот и все, — ответила она. — Да и твой отец тоже. Нам надо что-то делать с этими деньгами, пока ничего не случилось.

— А что может случиться?

— Да не знаю, что-нибудь, — сказала она. — Деньги для того и предназначены, чтобы делать покупки, они дают нам такие возможности!

Мы посидели, помолчали. Печаль и тревога тети Бесс заполнили всю кухню.

— Нам, наверное, больше никто не будет подкидывать младенцев, — сказал я, стараясь, чтобы ей стало полегче.

Она вздохнула, ее грудь раздулась до размеров цирка шапито.

— Не знаю. Все время случается что-то из ряда вон выходящее. Может быть, вашему телохранителю стоит встать у двери и не впускать сюда посторонних.

— Морису?

— Да. Как ты думаешь, сделает он это, если мы попросим? Не хочу, чтобы опять что-то случилось.

Я представил, как Морис несет одинокую вахту на нашем крыльце, стоя там круглые сутки, как солдат на часах, и охраняя нас от появления нежелательных младенцев.

— Даже не знаю. Спорим, больше такого не будет!

Тетя Бесс махнула рукой.

— Полно других младенцев, просто тысячи!

Я протянул руку за куском кофейного кекса и постарался переменить тему.

— Не случилось ли что-нибудь с дядей Фрэнком? — спросил я. По ее лицу сразу понял, что эта тема не лучше предыдущей.

— Почему ты так спросил?

— Я знаю, что у дяди Фрэнка проблемы.

— Кто тебе сказал?

— Я слышал, как папа говорил об этом с дядей Фрэнком.

Она встала и пошла к рабочему столу взять кувшин с молоком.

— Ему просто нужно немного денег, вот и все. Ему нужно занять деньги. И все. Он должен деньги каким-то людям, чтобы закончить фильм.

— Папа даст ему эти деньги?

— Думаю, даст. Надеюсь, что даст. Больше я ничего не знаю, просто не знаю. Хочешь еще кекса?

Я посмотрел на свою тарелку, еще полную.

— Нет.

— Да, Фрэнк, я о нем беспокоюсь. Он слишком много пьет. Похоже, ему плохо.

Она пошла к рабочему столу и принялась вытирать его посудным полотенцем. Ее рука двигалась размеренными кругами. Я ждал, что она еще что-нибудь скажет о дяде Фрэнке, но она сказала:

— У меня никогда не было детей. Я прожила жизнь, а детей у меня так и не было. Надо было завести детей, у женщины должны быть дети. — Она охватила ладонями щеки и вытерла слезинку. — Ах, Тедди, помолись, чтобы кто-нибудь взял на себя заботу об этой девочке. Чтобы это был кто-то хороший, такой, как твой отец.

Следующие два дня прошли без каких-либо событий. Папа был в Атланте, участвуя в дискуссиях по обуви, дядя Фрэнк превратился в фантом, уходя рано утром и возвращаясь поздно вечером, когда мы уже были в постели. Большую часть времени тетя Бесс в задумчивости слонялась по дому, а последний номер «Роскошной жизни» так и валялся нераскрытым и непрочитанным. Я понимал, что она очень расстроилась из-за малышки, поэтому и не спрашивал о ней. Но происшествие крепко засело у меня в голове.

Перед выходными по дороге в школу Морис спросил меня, как я себя чувствую.

— Хорошо.

— Тетя все еще переживает из-за ребенка?

— Да, немного.

— Да, такое кого угодно расстроит.

Утро было холодным, опавшие листья на земле были влажными от изморози. Но солнце светило, и я знал, что к полудню станет теплее. Томми шел в нескольких футах впереди, волоча палку по тротуару.

— Как вы думаете, что с ней будет?

— С малышкой? Не знаю. Уверен, что все будет хорошо. О ней позаботятся.

— Как вы думаете, почему они ее подкинули?

Морис прищурился, раздумывая.

— Вероятно, они думали, что в вашей семье ей будет лучше. Когда моя мама потеряла работу в телефонной компании, у нас были трудные времена, и она отправила меня пожить к тете в Сент-Луис. Мне тогда было восемь лет, и я страшно тосковал по ней. Но она вынуждена была так поступить. Так было лучше для меня. Теперь я это понимаю. Иногда приходится делать то, что необходимо, что нужно для того, чтобы как-то перебиться.

Морис раскуривал трубку, следуя обычному распорядку. Мне это казалось почти священнодействием, и я хранил молчание, пока он это делал.

— Я поговорил с твоим отцом о том, что произошло, — сказал Морис, делая первый короткий вдох. — Он хотел приехать, но я сказал, чтобы он этого не делал, что все под контролем. Он связался с полицией, и ему сказали, что с ребенком все в порядке.

— Когда папа приедет? — спросил я. Я вдруг почувствовал, что тоскую.

— Послезавтра. Он сказал, что конференция проходит хорошо. — Морис взял Томми за руку, потому что мы переходили улицу. Когда мы оказались на другой стороне, он отпустил его руку, и Томми опять убежал вперед, продолжая волочить палку, уже согнувшуюся посередине.

— Похоже, твоему папе очень нравится работа.

— Ему очень нравится Гражданская война.

— Очень важно, чтобы человек любил свою работу. Деньги совсем на него не повлияли. Они его не изменили.

— Папа никогда не меняется.

— То есть?

— Папа никогда не меняется, — повторил я, констатируя то, что и так было ясно. — Он всегда одинаковый.

— По-моему, постоянство и последовательность — это важная часть поведения родителей. Может быть, то, что он не меняется, на самом деле хорошо.

— Мне бы хотелось, чтобы он был разным.

Мы перешли еще через одну улицу. Мимо медленно проехала полицейская машина, и полисмен махнул Морису, а Морис махнул ему в ответ. Машина проехала, оставив за собой шлейф из листьев, как свидетельство того, что полиция всегда начеку.

— Ну, я уверен, что хоть немного он все же меняется. Думаю, деньги все же принесут какие-то изменения.

— Что бы вы сделали, если бы выиграли в лотерею?

— Что бы сделал я? Не знаю… — Он замолчал. — Не думаю, чтобы мне хотелось выиграть. — Потом добавил: — Твой отец, по-моему, он делает правильно.

Я не понял. Папа ведь вообще ничего с деньгами не делал.

— Что он делает? — спросил я.

— Не дает деньгам воли, — сказал Морис. — Не дает им завладеть собой. — С этими словами Морис несколько раз пыхнул трубкой, и оставшуюся часть пути мы шли в молчании.

В школьном коридоре ко мне подошел Бенджамин Уилкотт и прижал меня к шкафчику.

— Ты, задница, скажи своему отцу, чтобы оставил мою мать в покое.

— Хорошо, — пообещал я. Бенджамин крепко стиснул меня, и я почувствовал его дыхание, пахнущее разогретой зубной пастой.

— Плевать я хотел на то, сколько бабок у твоего старика. Мою маму ему не купить. И этот твой здоровенный телохранитель не поможет. — Он еще раз пихнул меня и отошел.

В первой половине урока Размышлений, вместо того чтобы молиться за кардинала, который опять заболел, я стал молиться о том, чтобы миссис Уилкотт переехала куда-нибудь за пределы нашего штата. Я решил, что для нашей семьи, а особенно для меня, будет лучше, если они уедут отсюда. Но, несмотря на все мои усилия, молитва вскоре растворилась в фантазиях о мщении Бенджамину. В голове у меня одна картина сменяла другую, вот я щиплю Бенджамина за щеки, вот стягиваю с него штаны на школьном дворе или перед девчонками из группы поддержки нашей футбольной команды.

Полет фантазии был прерван звуком пожарной тревоги, таким пронзительным, что я вскочил. Мисс Грейс оторвалась от своих бумаг и подняла глаза.

— Это не было предусмотрено расписанием, — сказала она и быстро вывела нас, сбившихся в кучку. А через несколько минут к фасаду школы подкатили две пожарные машины.

Больше часа мы ждали снаружи и наблюдали, как в школу входили пожарные, как они из нее выходили, сначала быстро и в организованном порядке, а потом уже заметно медленнее. Мисс Грейс усадила нас на землю в дальнем конце двора. Джонни сидел рядом со мной и вслух молился о том, чтобы школа сгорела дотла.

— А есть специальный святой по пожарам? — спросил он. Потом сказал: — Смотри, вон твой брат.

Я взглянул в сторону школьных дверей и увидел, как из них выходят миссис Плэнк, тетя Бесс и Томми. Через секунду тетя и Томми исчезли в машине Мориса, которая сразу же отъехала.

Нас распустили по домам, но меня сразу вызвали в темный, пропыленный кабинет миссис Плэнк, которая с карандашом в руке расхаживала взад-вперед перед своим столом. Я бросил быстрый взгляд на безухого Иисуса и уставился в пол. По тому, как вела себя миссис Плэнк, я заключил, что Томми совершил нечто ужасное.

— Тедди, твой брат включил пожарную сигнализацию в туалете, — она покачала головой, скривила губы, потом сняла очки и потерла глаза. — Это очень, просто очень настораживает. Сигнализация — чрезвычайно полезное устройство, которое мистер Шон Хилл установил в туалете для мальчиков, да и всюду, где может возникнуть опасная ситуация. Он даже прожег себе руку. Вернее, палец.

— Как он ее включил? — спросил я. Меня крайне удивило то, что Томми сумел произвести такое замысловатое действие, как зажигание спички.

— Он бросил зажженный спичечный коробок в корзину с использованной туалетной бумагой.

— О! — Подумав хорошенько, пришел к выводу, что такой поступок Томми, пожалуй, и вправду мог совершить.

Миссис Плэнк серьезно взглянула на меня, и я решил продолжить изучение своих ботинок.

— Тедди, мы очень беспокоимся за Томми. Очень беспокоимся. Ты не замечал в последнее время чего-то необычного в его поведении дома?

Я решил не вспоминать о засунутых под рубашку рулонах туалетной бумаги или о собачьем лае. Побоялся, что миссис Плэнк с ее почти столетним житейским опытом овладела и искусством чтения мыслей.

— Нет.

Миссис Плэнк нахмурилась.

— Что ж, поговорим об этом, когда вернется ваш папа. А пока Томми в школу ходить не будет. Твоя тетя об этом знает.

Я кивнул головой.

— Пожалуйста, Тедди, смотри за ним. Я знаю, вы столько всего перенесли. Я слышала о ребенке. Могу себе представить, как вы испугались.

Я смотрел в пол. Миссис Плэнк вздохнула:

— Ладно, иди и приглядывай за братом.

— Хорошо.

Когда мы шли домой, Морис даже не упомянул о пожарной тревоге или о Томми. Говорили мы о погоде:

— Жарко днем — прохладно ночью, — сказал он. — Да, сэр, вот оно, настоящее бабье лето. Мне будет не хватать теплого солнца. Через несколько недель его уже не будет, и придется долго ждать, пока оно опять станет теплым.

Мы остановились у перекрестка и подождали зеленого света. На Морисе была зеленая бейсболка, которую я на нем не видел.

— Почему вы надели эту шапочку?

Мы перешли улицу.

— Эта кепка приносит мне удачу, я ее надеваю время от времени.

— Почему вы всегда ее не носите?

— Тогда она не будет приносить удачу. Станет обычной бейсболкой.

— Почему вы надели ее? Утром ее на вас не было.

Морис покосился на меня.

— Мне просто нравится иногда ее надевать.

— Когда вы ее надеваете, с вами происходит что-то хорошее?

Морис покачал головой, обдумывая мои слова.

— Вообще-то нет. Но, похоже, не случается и ничего плохого. По-моему, если с тобой ничего плохого не случается, то тебе уже везет. Я девять месяцев был во Вьетнаме, лучшее, что там могло быть, это если с тобой ничего не случится. Эту кепку я носил и там, в Сайгоне, как раз перед тем, как жениться.

Это открытие потрясло меня.

— Перед тем, как жениться? Так вы женаты? Вы же сказали папе, что…

Морис опять бросил на меня косой взгляд и стал смотреть прямо перед собой.

— Ну, почти женился.

— А почему не женились?

Он покачал головой.

— Ну, она была вьетнамкой, я восемнадцатилетним пареньком из Чатануги, Теннеси, — сказал он, посмотрел на меня и улыбнулся. — Ладно, это история для более длинной прогулки.

Весь оставшийся до дома путь мы шли молча, слушая, как у нас под ногами шуршат листья. Когда повернули на нашу подъездную дорожку, Морис тихо сказал:

— Томми — маленький, одинокий мальчик. Нам надо заботиться о нем. Мы будем делать все, что можем. Он еще слишком маленький, чтобы просить о помощи. Он ушел в себя и оказался в ловушке. Нам надо помочь ему выбраться из нее.

Я поднял на Мориса глаза и увидел на его лице непривычное выражение озабоченности. Потом он провел рукой по моей голове, повернулся и пошел.

Когда я вошел в дом, то обнаружил, что в гостиной, на кожаном диване, сидит дядя Фрэнк с бокалом вина в руке. В последние дни он редко бывал дома, поэтому его появление произвело на меня сильное впечатление. Выглядел он подавленным и полностью вымотанным. На нем был облегающий серый костюм и красный галстук, что для него было необычно. До этого момента его гардероб ограничивался черными рубашками с черными брюками, и эта перемена цвета встревожила меня.

— Что у вас в школе случилось? — спросил дядя Фрэнк. Голос у него был сипловатый, пьяный и неустойчивый, как будто поскальзывался на только что вымытом полу.

— Томми устроил пожар, — ответил я и оглядел комнату. — Где он?

— Тетя решила показать его врачу. — Он сделал большой глоток из бокала. Круги под глазами сегодня у него были темнее обычного. — Она считает, что он пироман, — добавил дядя Фрэнк.

— Что это такое?

— Так называют того, кто все время что-то поджигает. — Он слегка рыгнул. — Да черт с ними. — Он сделал еще глоток, еще глубже уселся на диване и откинулся на спинку. Казалось, он изучает потолок. — Тедди, я пришел к выводу, что я — сплошная фальшивка.

Я ничего не ответил. Мне не понравилось, как звучит его голос.

— Во мне нет ничего настоящего, — продолжал он, — во мне нет сердцевины. Нет основания. Я — обман. Подделка. У тебя поддельный дядя. Все во мне лживо, все грим, косметика. Вот, смотри. — Он коснулся головы и стянул с себя черные волосы.

Челюсть у меня отвисла: дядя Фрэнк был лысым.

— Не смотри на меня так, как будто ты в шоке. Я же не ногу отстегнул. Это накладка. Парик. Такое бывает. Стоило мне это тридцать пять сотен долларов. — Он посмотрел на волосы у себя в руках, потом небрежно бросил их на кофейный столик. — Тридцать пять сотен баксов за чертов парик. — Он вздохнул. — Но в моем деле лысым быть не полагается. Не я эти правила установил.

Я стоял в гостиной и во все глаза смотрел на то, что было дядей Фрэнком. Морщинистый лоб и брови нависли над глазами, в этот момент он был похож на маленькую, хорошо одетую человекообразную обезьяну.

— Я подумал, что тебе следовало узнать об этом, — сказал он, помолчав. Отхлебнул еще вина. — Позволь мне, Тедди, прямо сейчас задать тебе один вопрос. Такой маленький вопросик, просто крохотный. Ты в Бога веришь?

Его вопрос меня не удивил. В этот момент я ждал от дяди Фрэнка всего, чего угодно.

— Да, — ответил я, продолжая смотреть на его кастрированную макушку, на память мне пришла картина леса после пожара.

— Значит, веришь. Интересно, очень интересно. Правда, что до меня, то я верю в случай. Я мог бы выиграть в лотерею, я мог бы быть выше ростом, иметь волосы, хорошие волосы, постоянные. Твоя мать могла бы нажать на тормоз, а не на акселератор. — Тут он прервал себя, и провел рукой по лицу. — Черт, об этом не надо было говорить. Чертов безмозглый идиот. — Он закрыл глаза. — Мне сорок девять лет, а все, что я могу предъявить в качестве жизненных достижений, — вот эта чертова накладка.

Мне стало жаль дядю Фрэнка, почему, я и сам не понимал. В нем не было обычного напора и энергии, осталась только печаль, которой я раньше не замечал. Впервые я увидел в нем папины черты.

— Вы скажете тете Бесс, что я в своей комнате? — Я решил уйти, пока дядя Фрэнк не удалил у себя еще чего-нибудь.

— Тедди, — позвал дядя Фрэнк, — я не должен был говорить с тобой о маме. Прости, пожалуйста.

Я обернулся и посмотрел на него.

— Ничего страшного.

— Ты хороший мальчик, ты это знаешь? Хороший ребенок. Бог тебя отметил. Ты все вынесешь. Если бы у меня достало яиц, то есть мужества, чтобы завести детей, то я бы хотел иметь такого сына, как ты. А теперь я задам тебе еще один вопрос, Тедди, и хочу, чтобы ты сказал правду. Я тебе нравлюсь?

— Да.

— Ты, наверное, говоришь это всем своим дядьям с «ковриками» на башке. — Он осушил свой бокал. — Помню, как в первый раз тебя увидел. Я тогда прилетел из Лос-Анджелеса. Когда вы переехали сюда, тебе было два года. Ты так испугался. Помню, как просил твоего отца не делать этого. Ты слишком старый, сказал я ему, а она слишком молодая. Но он правильно поступил, потому что в результате этой сделки появились вы с братом.

Я опять кивнул головой и продолжил подниматься к себе. Мне не хотелось больше смотреть на его лысую голову.

— Томми, то есть Тедди, еще одно. Это важно. — Я остановился и повернулся к нему. У него в руках была накладка, он смотрел на нее, мрачно и потерянно. Подбородок чуть подрагивал. Я подумал, не плачет ли он. — Накладка, пусть это будет нашим с тобой маленьким секретом, ладно?

— Хорошо, — согласился я и поспешил наверх.

Когда Томми вернулся от врача, тетя Бесс положила его в кровать, хотя было еще довольно рано.

— Ему что, там до восемнадцати лет оставаться? — услышал я голос дяди Фрэнка. Я пошел вниз узнать, не даст ли мне тетя Бесс кусок кекса. Но когда вошел в кухню, то увидел, как дядя Фрэнк роется в поисках вина. Я с облегчением заметил, что волосы опять были на месте, плотно и надежно уложенные, удерживаемые некой неведомой силой притяжения, которой подчиняются все парики и накладки.

— У него жар, — сказала тетя Бесс, — лоб весь горит.

— Он и себя, наверное, поджег, — невнятно пробормотал дядя Фрэнк. — Где бутылка, которую я принес на прошлой неделе? С мерло?

— Я ее выбросила.

— Ты — что сделала?

— Выбросила. Она в мусорном баке в гараже.

Дядя Фрэнк уставился на нее.

— Я так и подумал, что ты сказала именно это. — Он покачнулся. — Мне лучше пойти прилечь, — сказал он и пошел к себе. Через несколько секунд я услышал его храп, громкий, с влажными перекатами.

Тетя Бесс постояла у двери вниз и послушала, и голова у нее склонилась набок, как у малиновки.

— Отключился, — сказала она и исчезла в цокольном этаже. Через минуту вернулась, лицо выражало отвращение. — Отключился сразу же.

— Он в порядке?

— Он будет в порядке. — Она принялась вытаскивать из холодильника морковь, помидоры и сельдерей, каждые несколько секунд глубоко вздыхая. — Наш дом становится домом сумасшедших, — сказала она. — Скорее бы приезжал твой папа. Не понимаю, почему он считает, что должен работать. Это же глупо. Все это просто глупо.

Обед прошел тихо. Поскольку и Томми, и дядя Фрэнк предположительно были в бессознательном состоянии, обедали только я и тетя Бесс, а она говорила мало. Когда я спросил ее, не видела ли она в последнее время других снов, она ответила:

— Сегодня я видела во сне, что была в передаче «Цена вопроса».

— И что это значит?

— Да ничего. Эта передача мне никогда не нравилась. — И она снова принялась громко прихлебывать суп (маленькая вольность, которую позволяла себе, когда рядом не было папы; он однажды заметил ей, что окружающие — кроме него, — возможно, найдут эту привычку простонародной).

— Просто не знаю, что делать, — сказала она, прихлебнув суп особенно громко.

— Ты о дяде Фрэнке?

— Нет, о твоем брате. Его надо показать психиатру. С ним не все в порядке. Надо уничтожить это в зародыше, иначе он станет душевнобольным.

— Что значит «душевнобольным»?

Она начала объяснять, но потом передумала и махнула мне рукой:

— Давай, доедай суп.

После обеда позвонила миссис Уилкотт.

— Я только что узнала новость о твоем брате, — сказала она, когда я снял трубку. — Как он?

— Возможно, он душевнобольной, — небрежно произнес я. — И это плохо.

Тетя Бесс вырвала у меня трубку:

— Кто это? Ах, Глория! С ним все в порядке. Он приболел, но с ним все хорошо. Все в порядке. — Потом сказала мне: — Ну почему они не могут оставить нас в покое? — Она быстро закончила разговор и включила телевизор. Там ведущий напористо вещал о пожаре в школе. Вдруг экран заполнило улыбающееся лицо мистера Шона Хилла. Глаза у него были широко открыты, и внизу экрана загорелась надпись «Герой».

— Он странноватый мальчуган, — сказал мистер Шон Хилл. — Ну, знаете, как это бывает.

Телеведущий интервьюировал детского психолога из Уилтонской мемориальной больницы по поводу «синдрома внезапного богатства» и его воздействия на маленьких детей, когда зазвонил телефон. Это была миссис Роудбуш, пожелавшая узнать, когда Томми отправят в тюрьму для малолетних нимфоманов.

— Вы хотите сказать, «пироманов», — поправила ее тетя Бесс. — Он к ним не относится. — Она помолчала. — Я знаю, что ваш дом деревянный. Да, я вполне уверена, вы в безопасности. Нет, сегодня нам никто детей не подкидывал. Да, проверяла. — Она бросила трубку и затопала по кухне, как старый, грузный бык. Я побоялся, что у нее повалит дым из ушей, такой она была разъяренной. — Никаких нервов не хватит! Они считают, что можно говорить все, что угодно! Как было бы хорошо, если бы Тео переехал подальше от этих людей. Просто противно! Люди здесь такие грубые! — В полном негодовании она шумно вдохнула и выдохнула. — Я поднимусь и приму ванну. А ты присмотри за братом. И за дядей. Позови меня, если кто-то из них начнет передвигаться по дому.

Спустя несколько секунд, когда я стоял на верхней ступени, ведущей в цокольный этаж, прислушиваясь к дядиному храпу и раздумывая, можно ли мне сесть за компьютер, оставленный дядей включенным и стоявший рядом с диваном, зазвонил телефон. Я снял трубку в коридоре. Это был папа, звонивший из Атланты.

— Мне только что позвонила Глория. Тетя далеко? — Он говорил быстро и тяжело дышал.

— Она в ванне.

— Тедди, что на самом деле случилось с твоим братом?

— Он поджег школу. — Я решил, что слово «поджег» прозвучит не так угрожающе, как «пожар».

— Кто-нибудь пострадал? Как он сам?

— Он спит. — Потом, беспокоясь, что у папы под рукой не окажется его противосердечных таблеток, добавил: — Он только поджег. Немного обгорел мистер Шон Хилл, но никто не погиб.

— Не погиб? Господи Боже, хотелось бы надеяться. Скажи тете, чтобы позвонила мне в гостиницу.

— Хорошо, — я уже собирался повесить трубку, когда услышал тетин крик.

— Господи, что там такое? — закричал и папа. Он как-то услышал, что она кричит.

Я побежал наверх, перескакивая через ступеньку, прижав к боку телефонную трубку. Когда я вбежал в ванную комнату, то обнаружил рядом с раковиной Томми, безмятежно пьющего воду из стакана. Тетя Бесс сидела в еще наполовину наполненной ванне и пыталась прикрыться руками. Но я все же увидел ее морщинистые груди, обвисшие и болтающиеся, как сдувшиеся воздушные шарики. Она все кричала:

— Выйдите отсюда! Господи, я же сижу голая в ванне!

— Что там происходит? — опять спросил папа звенящим громким голосом.

— Тетя Бесс кричит, потому что Томми пьет воду.

— Зачем так кричать?

— Я же голая! — крикнула тетя Бесс. Одной рукой она попыталась задернуть занавеску. Томми с полузакрытыми глазами побрел из ванной.

— Потому, что она голая. — Мне пришлось тоже прокричать эти слова, чтобы перекрыть вопли тети Бесс.

— Боже мой, Тедди, объясни нормально! Дядя дома?

— Он в подвале. Напился и отключился.

— Что?

— Отключился сразу же, — проорал я.

Папа повесил трубку, и, как мне показалось, через секунду у наших дверей уже стояли миссис Уилкотт и Бенджамин. Бенджамин нес пирог.

— Твой папа позвонил мне и попросил прийти и привести все в порядок. — На лице у нее было выражение беспокойства и тревожного ожидания. Входя в дом, ступала осторожно, как будто боялась, что любое неверное движение может привести в действие взрывной механизм. — Как будто все спокойно, — сказала она все еще встревоженно.

— Мне можно идти? — спросил Бенджамин.

— Что, разве тебе не хочется остаться и побыть с мальчиками? — спросила его миссис Уилкотт. Она все смотрела в глубь коридора, наверняка опасаясь, что Томми вдруг появится из-за портьеры с огнеметом в руках.

Спустя несколько минут в старом белом халате с замотанными полотенцем волосами вниз спустилась тетя Бесс. Под халатом у нее была футболка с надписью «Спасите шапку».

— Здравствуйте, — сказала она, затем глубоко вздохнула и взглянула на пирог, который миссис Уилкотт молча ей протянула. Посмотрела в глаза миссис Уилкотт, потом снова на пирог, потом вновь на миссис Уилкотт. — Что ж, спасибо, — наконец произнесла она, смирившись. Взяла пирог и направилась на кухню. — Пойдемте со мной.

Мы сидели на кухне за нашим шатким столом и ели пирог. Живот болел от каждого проглоченного куска. Я нервничал из-за того, что Бенджамин был так близко от меня, и старался не смотреть в его сторону. Поэтому не отводил глаз от лица миссис Уилкотт. Я знал, что она старая, но, тем не менее, с неудовольствием был вынужден признать, что красивая: ее голубые глаза блестели, кожа была гладкой и туго натянутой и, казалось, сияла. Вокруг нее как бы распространялся свет, и я подумал, не этот ли свет привлек моего папу.

— Я приготовила этот пирог на последней передаче, — сказала миссис Уилкотт. Она тщательно жевала, но не столько ела, сколько отщипывала крошки. — Интересно, вы ее смотрите?

— Какую передачу? — спросила тетя Бесс, проглотив кусок. — Ах да, ту, в которой участвовал Тео. Сколько же они вам за нее платят? Фрэнки интересовался.

Брови миссис Уилкотт немного поднялись, и она вытерла салфеткой уголок рта.

— Если говорить честно, мне ничего не платят. Это же кабельное телевидение.

Теперь настала очередь подняться бровям тети Бесс.

— Ничего? — переспросила она. — Тогда зачем вы ее ведете?

— Я рассматриваю это как свой долг перед обществом.

— Как свой долг перед обществом? — еще раз переспросила тетя Бесс. — Как сбор мусора на улицах?

Миссис Уилкотт перевела глаза на меня и улыбнулась.

— По-моему, это совершенно разные виды служения обществу. Я надеюсь, что мою передачу приобретет одна местная телестанция. Сейчас как раз пытаюсь вступить с ними в контакт.

Тетя Бесс ничего не ответила, и мы продолжали молча есть, пока Бенджамин не раскашлялся и у него из носа не вылетел кусочек пирога.

— Ешь медленнее, Бенджамин, — сказала миссис Уилкотт. — Сколько раз тебе говорить. — Она бросила взгляд в сторону тети Бесс. — Как только позвонил Тео, я сразу же пришла сюда. Все бросила.

— Все, кроме пирога, — заметила тетя Бесс. — Сейчас уже все в порядке. Пирог неплохой. Правда, немного приторный. Но неплохой.

— Вот как, спасибо. От вас это комплимент. Бенджамин любит яблоки, и я знаю, что Тедди тоже.

— Я не люблю яблоки, — выпалил я. Бенджамин метнул на меня быстрый взгляд. — Хотя эти яблоки мне нравятся.

— А как Томми? — спросила миссис Уилкотт.

— Кто? Ах, он. Приболел. Немного, — ответила тетя Бесс.

— Приболел? Вы имеете в виду, физически?

— Ну да. У него температура. Но с ним все в порядке. Врач прописал ему таблетки для сна. Сейчас спит. С ним все хорошо.

— Уж кто-кто, а я кое-что понимаю в трудностях воспитания мальчиков и в школьных проблемах, — сказала миссис Уилкотт, глядя на Бенджамина, продолжавшего есть пирог. — Брат Тео все еще живет у вас?

— Да. Сейчас он в цокольном этаже. — Больше тетя Бесс ничего не сказала, и миссис Уилкотт, казалось, удивилась.

— Может быть, ему тоже предложить пирог?

— Нет, — отрезала тетя Бесс. И добавила: — Его, скорее всего, вырвет.

— О! — Казалось, миссис Уилкотт удивилась еще больше. Она вернулась к своему пирогу, но есть его не стала. Просто передвинула куски на тарелке, как будто это были части пазла. — Я не могу съесть так много, — улыбаясь, сказала она. — Сегодня у меня не было времени на утреннюю пробежку.

— На пробежку? — переспросила тетя Бесс.

— Да. Каждое утро я пробегаю милю. — Она снова передвинула куски и отпила молока.

— Зачем вам так много бегать?

— Ну, я борюсь с лишним весом.

Тетя Бесс запихнула в рот огромный кусище пирога и проглотила его, что напомнило мне передачу о питонах, которую мы смотрели по каналу Си-би-эс.

— Вы? — сказала она. — Да бросьте, вы и так тощая, как рельса. Бегать надо было бы мне, но я и хожу-то с трудом.

— Мне нравится бегать, — сказала миссис Уилкотт. — Бывает трудно выкроить время. Но я убеждена в пользе бега.

— Сколько вам лет? Я говорю, что вам за тридцать, а Фрэнки считает, что около пятидесяти.

При этом вопросе голова у миссис Уилкотт немного дернулась назад, и на секунду она перевела глаза на меня, а на губах у нее появилась натянутая улыбка.

— Ну, я где-то посередине.

Несколько секунд тетя Бесс сверлила ее глазами.

— А Тео почти шестьдесят.

— Правда? — миссис Уилкотт заелозила на стуле, пододвигая его поближе к столу. — Выглядит он моложе. Наверное, благодаря тому, что вы так прекрасно готовите.

Тетя Бесс пробормотала что-то себе под нос по-гречески, продолжая есть.

— Наверное, трудно жить, когда на тебя направлено внимание стольких людей, — заметила миссис Уилкотт после некоторого молчания. — Когда каждый пытается заглянуть тебе через плечо.

Тетя Бесс промолчала.

— Но, как бы вы к этому ни относились, теперь вы все — знаменитости. О вас пишут в журналах, в газетах, показывают по телевизору. Я-то знаю, каково это.

Тетя Бесс перестала жевать:

— Вы?

— Да. Когда какое-то время назад я стала победительницей конкурса «Мисс Иллинойс», то привлекала всеобщее внимание. Свет прожекторов может быть невыносимо ярким. Я это знаю.

Тетя Бесс откинулась на стуле.

— Вас выбрали «Мисс Иллинойс»? За что?

— Простите?

— Ах да, за красоту. Да-да, вся эта шумиха с красотками.

— С тех пор прошло некоторое время. Но и у меня было пятнадцать минут славы.

Тетя Бесс запуталась.

— Пятнадцать минут? Вы были «Мисс Иллинойс» только пятнадцать минут?

Миссис Уилкотт смешалась и медленно произнесла:

— Нет. Это просто такое выражение.

— Ах, выражение, — протянула за ней тетя Бесс.

— Да, выражение. Еще пирога? — Она отрезала кусок пирога тете Бесс и Бенджамину, хотя он не просил об этом. Краем глаза я наблюдал, как он уперся локтем в стол и положил голову на ладонь, а пирог ел другой рукой. Кажется, он старался поймать мой взгляд, но я не уверен.

— Бенджамин, золотце, сядь прямо. — Бенджамин даже не шевельнулся. Миссис Уилкотт, улыбаясь, смотрела на него, потом, все так же улыбаясь, повернулась ко мне: — Тебе, Тедди, наверное, тоже непросто. Ты тоже популярен. За тобой все следят.

Я ничего не ответил.

— Не сомневаюсь, что для тебя это стрессовая ситуация, — она похлопала меня по плечу. — Я хочу, чтобы ты знал: как только тебе надо будет с кем-то поговорить, ты можешь звонить мне или Бенджамину. Я знаю, что он старается приглядывать за тобой в школе.

Горло у меня сдавило спазмом, и я инстинктивно прикрыл свой пока не разбитый нос.

— Папа сказал, что записал тебя в футбольную секцию? — спросила миссис Уилкотт.

При этой новости я уже даже не пытался продолжать есть.

— Нет.

— Да, записал. Он думает, что это принесет тебе пользу. Ты будешь в команде Бенджамина. — Когда она вновь улыбнулась мне, она была как та Карла, Женщина-Кошка.

Я промолчал. В эту минуту никого на свете не любил меньше, чем миссис Уилкотт, может быть, за исключением только папы.

Я уже даже не притворялся, что ем, просто сидел за столом, глядя в тарелку, утратив всякую надежду и такой же одинокий, как единственная прядка на голой макушке дяди Фрэнка.

— Что-то не так, Тедди? — спросила миссис Уилкотт.

— Что? Нет, — ответил я, берясь за вилку.

— Могу представить, Бесс, какое бремя эти деньги, — продолжила миссис Уилкотт.

— К нам это отношения не имеет, — произнесла тетя Бесс. — Тео ни в какую не желает потратить ни цента. Можно подумать, что он потерял сто девяносто миллионов долларов, а не выиграл.

Миссис Уилкотт улыбнулась:

— Тео очень умный человек. Думаю, что он с наибольшей отдачей использует эти деньги, когда придет время.

— Будем надеяться, что нам не долго осталось ждать, — заметила тетя Бесс. — Вы видели это старье, на котором он ездит?

Все так же улыбаясь, миссис Уилкотт поднялась со стула и поставила свою тарелку в раковину.

— Мне кажется, ему надо привыкнуть к новой жизни. Для этого нужно время. Это дело привычки. Скоро он осознает, какое место занимает теперь, какова его роль в жизни нашего городка и общества в целом. Так много всего произошло за последнее время, его жизнь изменилась слишком быстро для него.

— Вам следует знать, что для Тео все всегда происходит слишком быстро, — вставила тетя Бесс. — Даже трава растет слишком быстро.

— Я ему посоветовала не терять времени, — прибавила миссис Уилкотт.

Тетя Бесс снова откинулась на спинку стула и кивнула головой.

— Вы сами ему это посоветовали?

— Я даю ему советы только тогда, когда он меня просит.

— И много он их у вас просил? Дома он ничего такого не рассказывал.

Миссис Уилкотт открыла кран и принялась мыть свою тарелку.

— Время от времени ему нужны мои советы. Это я предложила купить дом мистера Татхилла.

— Да, Скупердяй все звонит, — подтвердила тетя Бесс.

— Это красивый дом. Очень просторный. Вообще-то, это я предложила мистеру Татхиллу сделать Тео данное предложение.

Тетя Бесс сложила на груди свои толстые руки. Я видел, как она водила языком по зубам изнутри. Потом причмокнула.

— Так вы считаете, что нам надо купить этот дом?

— Ну, я думаю, что Тео надо подумать над этим. Тогда он мог бы остаться в Уилтоне, а мальчики продолжали бы учиться в школе Св. Пия. Это было бы простым решением проблемы.

— Простым решением проблемы, — повторила тетя Бесс, вновь кивнув головой. — Для всех.

Миссис Уилкотт закрыла кран и вытерла руки о голубое кухонное полотенце. Потом повернулась к тете Бесс:

— Да, — согласилась она, улыбаясь, как мистер Шон Хилл. — Для всех.

Через несколько минут тетя Бесс встала из-за стола, чтобы проводить миссис Уилкотт и Бенджамина. По тому, как тяжело она передвигала ноги, я понял, что она очень устала, поэтому мне придется рано лечь спать.

— Спасибо за пирог, — сказала она миссис Уилкотт.

Когда тетя Бесс открыла дверь, я увидел, что на нашем крыльце стоит худой старик с тростью.

— Добрый вечер, — сказал он с улыбкой, слегка наклонив голову. — Я Силвэниес.

Тут тетя Бесс закричала по-настоящему.

Глава 6

— Прошу прощения за свое, такое неожиданное, появление, — сказал Силвэниес. Он сидел на диване в гостиной, скрестив ноги и потягивая красное вино. — Ваш телефонный номер не внесен в справочник, поэтому мне не оставалось ничего другого, как прибыть без предупреждения. — Он пил вино и улыбался. Зубы у него были белые и острые. — Несмотря на мою бесцеремонность, вы были так добры, что не отказали мне в гостеприимстве. — Тут он склонил голову в сторону тети Бесс и поднял бокал: — Благодарю вас, — сказал он, деликатно проглатывая отрыжку.

Тетя Бесс улыбнулась.

— Знаете, я была просто потрясена. После «Темной башни» я стала вашей горячей поклонницей. И сразу вас узнала.

— Ах, — вздохнул Силвэниес, — эти годы на телевидении. Поддержка и, если вы разрешите мне говорить начистоту, любовь таких преданных зрителей, как вы, помогли мне продержаться в те бурные годы.

— Я думала, что вас уже нет, — сказала тетя Бесс.

— Сообщения о моей смерти несколько преувеличены, — ответил он и подмигнул мне. — Так было и с Хемингуэем. К тому же, вампиры не умирают.

Силвэниес играл вампиров в большинстве фильмов дяди Фрэнка. Сейчас ему нужно было поговорить с дядей, как он выразился, «по делу чрезвычайной важности». Когда тетя Бесс сообщила, что дядя сейчас «под мухой», Силвэниес улыбнулся и сказал:

— Ах, Фрэнк, он много мух переловил.

Миссис Уилкотт с Бенджамином ушли вскоре после прихода Силвэниеса. Было уже поздно, а у Бенджамина с утра должны были быть занятия по карате. Было ясно, что миссис Уилкотт хочется остаться, но Бенджамин своими стонами и вздохами ясно дал понять, что он оставаться не хочет.

— Хочу узнать все о его визите, Бесс, — уходя, сказала миссис Уилкотт. Потом, повернувшись к Силвэниесу, сказала ему: — Я веду колонку в газете, и моим читателям будет очень интересно узнать о том, что привело вас в Уилтон. — На это Силвэниес только улыбнулся и еще раз наклонил голову.

Он был похож на красивого змея: маленькая голова с большими, ленивыми глазами, одновременно безжизненными и мудрыми. Гладкие черные волосы были подернуты сединой, а удлиненные, костистые кисти рук пестрили коричневатыми пятнышками. Хотя я ни разу не видел его, и даже не слышал о нем, его присутствие волновало меня — как и тетю Бесс. Она, не переставая, улыбалась мне, а брови у нее были подняты. Она как бы не верила своим глазам.

— Еще вина?

— Если вас не затруднит. Могу спросить, что это за вино?

— Красное вино. Мерло. Я было выбросила его, но потом отыскала в мусорном баке.

— О, понимаю. — Он стал осматривать свой бокал, потом понюхал вино.

— Его купил Фрэнк. Давайте я вам еще налью.

— Благодарю. Во время этого моего путешествия на восток я потерял много жидкости.

— Какой авиалинией вы летели? — спросила тетя Бесс, медленно поднимаясь с дивана.

— Авиалинией? Видите ли, я путешествовал наземным транспортом. — Тетя Бесс не поняла его, и он добавил: — По шоссе. — Приведя этим тетю Бесс в еще большее недоумение, пояснил: — Автобусом. Я приехал на автобусе.

— На автобусе? Вы всю дорогу из Лос-Анджелеса ехали на автобусе?

— Да. И в полной мере оценил этот вид транспорта. Он дал мне возможность увидеть Америку такой, какой ее видели первые колонисты. И Колумб, и Вашингтон, и все искатели приключений. — Он слабо улыбнулся. Тетя Бесс пошла на кухню, принести еще вина, оставив меня наедине с этим искателем приключений.

Силвэниес пристально разглядывал меня.

— Такой молодой человек, — произнес он. Я ничего не ответил. — Нет, в самом деле, такой приятный молодой человек, — повторил он. Я молча сидел, рассматривая его лицо. Хотел запомнить его черты, этот тонкий нос, сонные глаза. Мне хотелось нарисовать его. — А твой дядя? Могу узнать, где он сейчас отдыхает?

— В цокольном этаже.

— А, — сказал Силвэниес. — Должно быть, там очень тихо.

— Да. Если он не храпит.

— Ах да. Тогда это, вероятно, нарушает тишину.

— Вы играете в новом фильме дяди?

— Да.

— Вы играете вампира?

— Да. Меня еще раз позвали на роль великого бессмертного. Но на этот раз я представляю силы добра. — Он взял бокал, но, обнаружив, что тот пуст, поставил обратно и бросил беспомощный взгляд в сторону кухни, где исчезла тетя Бесс.

— Вам нравится быть вампиром в кино?

Силвэниес поднес свои указательные пальцы ко рту и задумчиво кивнул головой.

— Нравится, — произнес он через несколько секунд. — Я предназначен именно для такой роли.

— «Силвэниес» — это ваше имя или фамилия?

Он ответил после паузы:

— Меня просто так зовут.

Из кухни появилась тетя Бесс и налила ему еще один бокал вина, который он принял с очередным легким поклоном. Я смотрел, как он пьет, и заметил, что у него на рубашке не хватает пуговицы, как раз посередине.

Силвэниес опять скрестил ноги, и я увидел его туфли. Они меня потрясли. Огромные, черные, неуклюжие, как калоши, с невероятной толщины подошвами. Они не сходились мысом на носке, а были как бы резко обрублены под острым углом, напомнившим мне о ноже гильотины. В них было нечто зловещее, такие туфли носят монстры, которые давят младенцев и отшвыривают ногами щенков. Это были туфли вампира.

— Где вы остановились на ночь? — спросила тетя Бесс. Похоже, она не заметила, какие у него туфли.

— Честно говоря, уезжал я в спешке и не успел сделать необходимые приготовления. К вам я приехал прямо с автобусной станции.

Это удивило тетю Бесс.

— Где ваш багаж? Ваш чемодан?

— Чемодан? О! Видите ли, в этот раз я путешествую совсем налегке. Весь мой багаж ограничивается вот этим, — и он показал на красный носовой платок в нагрудном кармане пиджака и на трость.

— Сколько же вы собираетесь пробыть в Уилтоне?

— Этот вопрос пока еще остается открытым. — Он отпил вина. — Пока открытым.

Тетя Бесс тоже сделала глоток вина.

— Вы приехали сюда ведь не для того, чтобы повредить Фрэнки? — вдруг спросила она.

Эти слова пробудили Силвэниеса к жизни, в его сонных глазах блеснул огонек. Он сел, теперь держа ноги прямо, и поставил свой бокал на кофейный столик.

— Милая дама, кто вам подал такую мысль? Мы с вашим племянником друзья и деловые партнеры. Мы оба сопродюсеры нового фильма. По крайней мере, попытались ими стать.

Тетя Бесс облегченно вздохнула.

— Что же, простите меня, но мне надо было спросить вас об этом. Знаете… — Голос ее замер, и она бросила на меня быстрый взгляд. Я уже знал, что она сейчас скажет. — Тедди, тебе пора спать.

— Сейчас только девять часов.

— Ты устал, у тебя был сумасшедший день. У нас у всех. Иди спать. Я потом зайду, проверю. Иди, иди. Иди.

Я медленно побрел наверх и стал готовиться ко сну. Томми-Поджигатель спал под кипой одеял, хотя ночь была теплой. Почистив зубы, я лег в кровать и полежал там, по моим представлениям, достаточно долго, потом проскользнул на верхние ступени лестницы и засел там.

— Я не был на Среднем Западе уже много лет, — услышал голос Силвэниеса. — Как-то давно, когда был моложе, немного поработал в одном театрике в Билокси. Но, кажется, это не совсем Средний Запад? Географически.

— Билокси? Где это?

— Не скажу точно. Помню только, что там был ураган.

— Наверное, у вас была необыкновенно волнующая жизнь.

— Вероятно. Определенные периоды доставили наибольшее волнение, например, последние несколько дней, да и остальная ее часть была полна приключений. Сейчас я как раз подвергаю анализу и осмыслению все прошедшее.

— Скажите, вы встречались с Элизабет Тейлор?

— С кем? Ах, с ней. Нет. Нам с Элизабет не представилась возможность поработать вместе. Хотя в течение долгого времени это соответствовало моим же-линиям, наши графики работы не позволяли им осуществиться. Конечно, я снимаюсь в гораздо более мрачных фильмах, чем она. К тому же, у меня классическая актерская школа. Я не уверен, что у Элизабет она есть.

— Это ведь вы снимались в «Острове Джиллиана»? — спросила тетя Бесс. — Я помню, как вы играли вампира. И укусили шкипера.

Последовала пауза, а затем Силвэниес медленно произнес:

— Да, кажется. Господи, да вы действительно все знаете.

— Этот фильм все время показывают по телевизору.

— В самом деле? Хм-м-м. — Последовало короткое молчание, потом Силвэниес попросил еще вина.

— Еще один бокал и довольно, — сказал он. — Потом, вероятно, мне надо будет идти. Надо будет вызвать такси.

— Где вы собираетесь ночевать?

— Пока не знаю. Но уверен, что найти приличное жилье где-нибудь поблизости будет нетрудно. Может быть, где-нибудь в городе. Что-нибудь скромное. Все, что мне нужно, это обычная кровать и голый матрац.

— В городе? Вы же не собираетесь ехать в город сейчас, в ночь? Послушайте, почему бы вам не остаться здесь? Тео не будет дома до завтра. Вы можете переночевать в его комнате. Он не будет возражать. Да он даже не узнает.

Ответа не услышал, но представил, как Силвэниес опять наклонил голову в легком поклоне. Он не мог не сделать этого в ответ на тетино предложение.

— При обычных обстоятельствах я бы ни за что не стал вас обременять, — наконец произнес Силвэниес. Но, принимая во внимание поздний час и мое полное незнание города, не вижу другого выхода, кроме как принять ваше предложение.

— Вот и хорошо, — сказала тетя Бесс. Я слышал, как она поднялась. — Пойду поменяю постельное белье. А то Тео сильно потеет.

— Вот как, — отозвался Силвэниес. Я вернулся в комнату.

На следующее утро, когда Силвэниес спустился завтракать в кухню, на нем была белая папина рубашка, а свой красный носовой платок он повязал на шею. Он попытался пододвинуть тете Бесс стул, когда она садилась, но только сбил ее этим с толку.

— Что-то не так? — с тревогой спросила она. — Почему вы взяли мой стул?

Пока мы ели, Силвэниес все расспрашивал о дяде Фрэнке, но тетя лишь сказала:

— Скоро он сам встанет.

Она передала Силвэниесу блюдо, полное бекона, а он несколько раз наклонил голову и взял пять кусков. Когда к двери подошел Морис, Силвэниес вскочил со стула.

— Боже милостивый! — воскликнул он. — Они прислали чернокожего киллера.

— Это телохранитель мальчиков, — успокоила его тетя Бесс, вставая, чтобы открыть дверь. — Платный.

— Ах вот как! — отозвался Силвэниес. Он встал и представился Морису, наклонив голову чуть ниже обычного. — Я не сомневаюсь, что дети под надежной охраной. Уверен, что они в безопасности. Да, в наши дни осторожность не повредит.

— Мне-то можете не говорить, — сказала тетя Бесс, наливая апельсиновый сок в стеклянный кувшин. — Кругом одни сумасшедшие. Вы не представляете, через что нам пришлось пройти.

— О, представляю, — ответил Силвэниес, вновь садясь за стол и беря последний кусок бекона. — До чего мы так дойдем!

Когда я пришел в школу, ко мне приблизился Бенджамин и сообщил, что футбольная тренировка будет завтра после обеда. Он стоял совсем близко от меня и под конец дал мне пинка, хоть и не сильно. Поверх его плеча я увидел, как Морис в самом дальнем конце двора вышагивает вдоль забора, погруженный в изучение своей трубки. Мне показалось, что от меня до него целая миля.

— Ты придешь?

— Не знаю. — Я все смотрел поверх его плеча в надежде, что Морис обнаружит, в каком бедственном положении я нахожусь, подойдет и отбросит Бенджамина.

— Что не знаешь? — Он пододвинулся ближе, и его нос почти касался моего. Я увидел на его щеке веснушки, которых раньше не замечал. — Что ты не знаешь?

— Приду. Я приду.

Бенджамин кивнул. Вокруг нас образовался кружок из мальчишек — все из футбольной команды школы Св. Пия.

— Ладно, кисуля. А чтобы ты не забыл, вот тебе, — сказал он и ударил меня коленом в пах.

Я упал на землю. Живот у меня наполнился раскаленными углями, в нем бушевал пожар. Боль была такой острой, что я почти не мог дышать. Я крепко зажмурился и ловил ртом воздух.

— Вот так, кисуля. Просто не могу дождаться нашей встречи на футбольном поле. Лучше приходи, а то хуже будет.

Глаза я открыл как раз в тот момент, когда Большой Тони Сеззаро, старший брат Джонни, огрел Бенджамина учебником по затылку. Бенджамин без единого звука повалился на меня.

Мальчишки расступились, и Джонни Сеззаро с зубочисткой во рту небрежно прошел сквозь толпу.

— Спасибо, Тон, — сказал он, похлопав брата по спине. Большой Тони, никогда много не говоривший, только пожал плечами и отошел от нас.

— Ты в норме, Папас? — спросил он. Бенджамин скатился с меня и лежал теперь рядом, изо всех сил стараясь не разреветься, хотя губы у него дрожали, а глаза были плотно закрыты. Кружок мальчишек поредел. Они с открытыми ртами и ошарашенными лицами наблюдали за Бенджамином с безопасного расстояния.

— Все хорошо, — ответил я, вставая. — Все в порядке.

Джонни помог мне подняться на ноги и отряхнул пыль со спины. Затем упер палец мне в грудь и заявил:

— Теперь ты мне должен пятнадцать тысяч долларов. Половина мне, половина Большому Тони. — Он закончил отряхивать меня и удалился.

Остаток дня я жалел себя. Этот случай стал грозным напоминанием о том, что я остаюсь в школе Св. — Пия, что я трус, у меня мало друзей, меня не уважают, и у меня синяк в паху.

Эти горестные размышления привели меня к мыслям о папе. Я злился на него. Во многом именно он был виноват в том, что я оказался в таком жутком положении. Это он связался с миссис Уилкотт, он заставляет меня играть в футбол. Он не обращает внимания на то, что мы выиграли в лотерею, отказывается тратить деньги, чтобы помочь нам, помочь мне.

Я не мог понять его отношения к выигрышу. Он закрывал на него глаза, стараясь самоустраниться — в этом у него был большой опыт. Сидя в классе, я поклялся себе надавить на него, обсудить с ним мой список покупок, настоять на том, чтобы он обдумал покупку ранчо в Монтане, а также нового дома в другом пригороде с другой школой, где смог бы начать новую жизнь с новыми друзьями. Я пришел к выводу, что деньги смогут купить мне новую жизнь.

Когда я пришел домой, то обнаружил, что папа стоит посреди гостиной и, укрывшись в тени, смотрит в окно на Силвэниеса, сидящего на крыльце-террасе миссис Роудбуш, мимо которого мы только что прошли. За спиной папы тетя Бесс с тяжелыми многозначительными вздохами накрывала на стол, раскладывая вилки и ножи.

— Он любит поговорить, — заметила тетя Бесс, полируя нож своим фартуком.

— Да, — ответил папа, — очень похоже. Как это он оказался у миссис Роудбуш?

Вопрос вызвал у тети Бесс раздражение.

— Понятия не имею. Я-то тут при чем? Сказал, что пойдет прогуляться. Если уж говорить… — но, не договорив, она пожала плечами и с шумом швырнула нож на стол.

Когда папа повернулся ко мне, моя злость на него сразу прошла. Вид у него был, как у увядшего салата-латука, пожухлый и вялый. В глазах застыло выражение усталой горечи, а пышные волосы спутались и висели безжизненными прядями.

— Ну что, Тедди. Как ты все это перенес?

— Хорошо, — ответил я. Он улыбнулся одной из своих мимолетных улыбок, которые исчезали, еще не появившись.

— Ну и хорошо, а как в школе?

— Отлично.

— Что же, в последние дни было много волнений?

— Да.

— Он стойко все вынес, — вставила тетя Бесс. — Прямо маленький солдат.

— Да, ну что же, хорошо, — произнес он. — Солдат. Это хорошо. — Потом, заметив, что тетя Бесс накрывает на стол, добавил: — Тетя Бесс, не ставьте тарелки для Фрэнка, его гостя и меня. Мы пойдем обедать куда-нибудь. Нам надо кое-что обсудить.

Это замечание привело тетю Бесс в замешательство. Она стояла, в одной руке держа тарелку, в другой — вилку.

— Что? Вы собираетесь обедать в другом месте? Почему? Куда вы пойдете? А я-то готовила. Накрыла на стол. Куда вы пойдете? Я же уже накрыла.

— Мы пойдем перекусим где-нибудь, нам надо поговорить. Наверное, пойдем к Уиллу.

— Что? Вот как, — сказала тетя Бесс. — Вот как, — повторила она. — Ладно, хорошо, хорошо. Вам надо поговорить. Хорошо. — Она быстро собрала вилки, ножи и тарелки и ушла на кухню.

Когда мы остались одни, папа быстро взглянул на меня, потом быстро опустил глаза на пол.

— Хм-м-м, Тедди, — сказал он, прочищая горло. — Я хотел сказать, что записал тебя на футбол. Думаю, для тебя будет неплохо заняться чем-то помимо рисования. Тебе нужно движение.

Меня потрясло, что вместо того, чтобы поговорить со мной о подкидыше, о Томми, на худой конец о Силвэниесе, папа заговорил о футболе. Но, взглянув на его лицо, я промолчал. Горечь у него в глазах стала не такой жгучей, и он выжидательно смотрел на меня, надеясь, что я соглашусь. Мне не хотелось огорчать его, по крайней мере, сейчас. Я понимал, что в каком-то отношении он делает это для моей же пользы. Это принесло некоторое утешение. Я пожал плечами и сказал:

— Хорошо.

Папа с облегчением выдохнул воздух.

— Отлично. Ладно, теперь мне надо кое-чем заняться. — Он вышел наружу, чтобы поговорить с Силвэниесом.

Во время обеда Томми-Поджигатель спросил:

— Где этот монстр?

— Он с твоим папой и дядей. Они обсуждают свои дела.

Томми засмеялся.

— Дядя Фрэнк сказал, что в кино он пьет чужую кровь. Сейчас он, наверное, пьет кровь. Мне бы хотелось выпить крови. Мне нравится кровь. Она сладкая.

Тетя Бесс перестала жевать и уставилась на Томми. Вид у нее был встревоженный, хотя, по моему мнению, ей следовало радоваться, потому что Томми наконец стал говорить. После пожара он почти ничего не говорил.

— Кровь сладкая, сладкая, — продолжал Томми. — Сладкая, вкусная кровь.

Я бросил взгляд на тетю Бесс и увидел, что она застыла, не дожевав куска.

Тут зазвонил телефон и вывел ее из транса. Она встала, чтобы снять трубку. Нам опять поменяли номер. После каждой смены телефон замолкал на несколько дней, но потом каким-то таинственным образом звонки возобновлялись, но почему-то становились громче и настойчивее, как будто звонивших злил перерыв в связи. На звонки отвечала только тетя Бесс. Ей всегда было интересно, кто звонил, и она задавала вопросы и с интересом выслушивала их истории, сравнивая их несчастия с несчастиями звонивших до них.

— Алле! — сказала она. Немного послушала. — О Господи, какой ужас! Но, знаете, дорогая, у вас больше шансов самой выиграть в лотерею, чем получить хоть цент от Тео Папаса. Нет, я его тетя, но все продолжаю отрезать купоны на скидки. Что? Не слышу! Кошмар! Ну что же, удачи, надеюсь, вам удастся вызволить своих детей из Саудовской Аравии. Я буду за вас молиться. Нет. К сожалению. У меня была пекарня в Милуоки. Самое большое, что мне удавалось заработать в год, это тридцать две тысячи долларов. У меня нет денег, но я буду молиться за вас. А теперь мне надо идти. Тут еще один звонок. — Я смотрел, как она отвела трубку от уха и, прищурившись, рассматривала ее. — Тут новые гудки пошли. Как включить еще второй звонок?

— Нажми кнопку, где написано «трубка», — сказал я.

— Какую кнопку?

— Ту, что сверху.

Она нажала на нужную кнопку и проговорила:

— Алле! Что? Не слышу вас. Что? Кто? Что? Нет. Откуда? Из Габона? Я вас совсем не слышу. Перезвоните, пожалуйста. — Она повесила трубку, вернулась к столу и грузно уселась на заскрипевший стул.

— Кто это? — спросил я. Мне показалось, она сказала «Габон», но я не был уверен. Эргу был из Габона.

Она махнула рукой.

— Так, никто. Люди, — сказал она. — Все несчастные, все больные. — Она перевела глаза на Томми и вдруг спросила: — Ты зачем устроил пожар, Томми Папас? Ты хочешь свести свою тетю в могилу?

При этом вопросе я вздрогнул. Мы все как-то привыкли, что прямых вопросов Томми задавать нельзя.

Томми с закрытыми глазами сидел на стуле задом наперед.

— Там, в уборной, воняло. Какашками и пуками. (Томми выразился гораздо грубее.)

Тетя Бесс бросила салфетку на стол.

— Иди к себе в комнату, мальчик, и не выходи, пока не разрешу.

Томми вышел из-за стола и поплелся наверх.

— Ты сказала «Габон»? — тихо спросил я, когда Томми ушел. Было видно, что она в мерзком настроении, и мне не хотелось сердить ее еще больше. Но все же мне было любопытно.

— Что?

Я небрежно подцепил вилкой капусту брокколи.

— Да по телефону. Ты сказала «Габон».

Она опять махнула рукой и ответила:

— Не помню. Ешь давай. — Через несколько минут сказала: — Просто сумасшедший дом какой-то, — и исчезла на кухне.

После обеда, идя к себе в комнату делать уроки, я остановился у двери папиного кабинета и заглянул внутрь. Я любил эту комнату. Она была маленькой и аккуратной, стены были обиты кедровыми досками, издававшими запах свежести, которого так не хватало остальному дому. Массивная бронзовая настольная лампа испускала мягкое свечение и оставляла в тени вторую половину стены. Папа всегда забывал выключить свет. Я зашел, чтобы погасить лампу, но, зайдя, решил просмотреть письма от женщин, предлагавших папе жениться на них.

Он все получал потоки таких писем, и в то утро у него на столе я видел эти конверты знакомых пастельных оттенков. Обычно он оставлял эти письма лежать нераспечатанными, пока их не набиралась целая стопка, а потом выбрасывал. Вместо того чтобы потом шарить наугад в корзине для бумаг, я решил просмотреть эти письма в тиши кабинета в надежде найти фотографии голых женщин, которые, случалось, бывали в некоторых из них.

Я сразу же нашел три стопки писем в ящике стола, каждая была перетянута резинкой. На верхнем письме одной из стопок папа написал: «Обдумать». Все конверты в этой пачке были вскрыты. Я вынул одно письмо и стал читать:

«Дорогой мистер Папас!

Я работаю в Приюте для детей с проблемами общения. Я помощник психотерапевта, и работа, которую мы здесь выполняем, чтобы помочь детям, по различным причинам не способным нормально общаться, это ежедневное приближение к чуду.

На нашем попечении в округе Данбери более 500 детей, и, к сожалению, мы очень задолжали с оплатой налогов. Нас финансируют частные лица…»

Я перестал читать и засунул письмо обратно в пачку, решив, что в ней голых женщин не будет.

На второй пачке была пометка «Разное». Эти письма все были от банков и бирж, и для меня там не было ничего интересного. На третьей пачке было написано «Выбросить», и именно в ней, вероятно, было то, что я искал.

В поисках фотографий я тщательно просмотрел эти письма. После неспешного осмотра я выбрал конверт со штемпелем «Беттенфорд, Айова», перевернул его оторванной стороной вниз и потряс им. Как и следовало ожидать, мне на колени выпали две фотографии. На обеих был малый пудель в ковбойской шляпе, а на шее у него был шарф в красную и черную клетку. В краткой подписи говорилось: «Нам тоже одиноко! Позвоните нам. Лора и Брендан». Разочарованный, я засунул фотографии обратно в конверт.

Я быстро вскрыл второй конверт, и так же быстро разочаровался во второй раз. Письмо было от Общества Живой истории, ассоциации исследователей Гражданской войны, которую папа несколько раз упоминал. В письме говорилось:

«Дорогой мистер Папас!

Доктор Стивен З. Ларсон из Дартмута сообщил мне о вашем большом состоянии. Я надеюсь, что вы сочтете возможным просмотреть приложенный список литературы о нашем Обществе и о последних проведенных нами мероприятиях. Вы убедитесь, что мы отчаянно нуждаемся в материальной поддержке. Мы будем благодарны за любое проявление вашей щедрости.

Простите, пожалуйста, формальность письменного обращения, но я был не в состоянии до вас дозвониться.

Мы надеемся, что вы не забудете о наших…»

То, что я принял за фотографию, оказалось брошюрой «Вторая жизнь Мананаса». На обложке на фоне профиля Авраама Линкольна были изображены два солдата в форме времен Гражданской войны. Разочарованный, я вложил брошюру обратно в конверт. Наконец, огорченный неудачами, я наугад выбрал еще одно письмо и вскрыл его, хотя, ощупывая его, фотографии я там не чувствовал.

«Теодор Папас,

нам с вами надо встретиться и обсудить сложившуюся ситуацию. Мне не хочется, чтобы меня тут считали бандитом, но права свои я знаю. Возможно, мы с вами придем к соглашению, и тогда оба останемся довольны. Я скоро буду в Чикаго, и тогда мы все сможем обговорить.

Бобби Ли Андерсон»

Я посмотрел на это письмо, затем свернул его и положил в карман. Внизу послышался папин голос. Он вернулся раньше, чем я ожидал.

Глава 7

Весь следующий день у меня ужасно крутило в животе, и я был не в состоянии сосредоточиться на том, что говорила мисс Грейс, такая милая и нежная с голубой лентой в волосах. Я представлял себе, как могут складываться наши отношения с Бенджамином на футбольном поле. Несмотря на все мои старания быть оптимистичным (может быть, Бенджамин будет в хорошем настроении, может быть, Бенджамину не представится возможность ударить меня, Бенджамин, возможно, побоится Мориса, в Бенджамина может ударить молния), так или иначе все сценарии оканчивались одним: Бенджамин сидит у меня на груди и удар за ударом крушит мне нос.

Футбольная лига находилась в ведении Уилтонского округа. В школе собственной футбольной команды не было. В ней была только команда по американскому футболу. Почти всю тренировку я с несколькими другими мальчиками простоял на боковой линии, стараясь держаться как можно дальше от Бенджамина, который по какой-то странной причине не проявлял ко мне никакого интереса, а, наоборот, полностью сосредоточился на выполнении упражнений. Наш тренер, мистер Петерсон, невысокий мужчина с избыточным весом и густыми усами, нависавшими надо ртом, как занавес над сценой, показался мне приятным человеком, по крайней мере, он не орал и не ругался, что, как я думал, полагается делать всем тренерам. Говоря очень ровным, почти приветливым тоном, попытался объяснить мне несколько приемов, но ни один из них я был не в состоянии освоить. Через каждые несколько минут я смотрел на часы, ожидая, когда тренировка окончится и я смогу пойти домой и поиграть с Чарли Гавернсом в «Мистер Верб», новую компьютерную игру для освоения правил грамматики.

— Хорошо, Папас, теперь встань-ка в ворота, — сказал мистер Петерсон, дунув в свисток.

Я медленно побрел к сетке и немного пригнулся, так, как делали другие мальчики. И хотя до этого я никогда не стоял в воротах, я постарался принять небрежный вид опытного игрока. Я даже плюнул на землю.

— Тедди, приятель, — сказал мистер Петерсон, идя ко мне. Серебряный свисток подпрыгивал у него на сером свитере. Солнце садилось, и поле погружалось в сумерки. Там, в наступающих сумерках, выстроились в линию мои товарищи по команде и стояли, как пожарники на линейке. — Ты должен стоять не внутри ворот, а на линии.

Я вновь сплюнул на землю и, сделав вид, что не слышу насмешек мальчишек, кивнул головой. Потом чуть подвинулся.

— Еще немного, — сказал мистер Петерсон. Он смотрел на меня, как хороший старый знакомый, и мне стало неловко. Плевать я больше не стал. — Хорошо, а теперь каждый пробьет по одному разу, — сказал он, бросая мяч на землю.

Затем в течение нескольких минут каждый игрок забил мне по голу. Постоянно прихрамывающий Боб Полиски забил три мяча и в последний раз под одобрительные возгласы команды изо всех сил ткнул кулаком в воздух. Сначала мистер Петерсон старался сохранять спокойствие и показывал мне, как должен действовать вратарь.

— Старайся оказаться перед мячом. Сделай так, чтобы перед ним было твое тело, — объяснял он, полуприсев к земле и широко раскинув руки, — разве вы не делали такое упражнение на уроках физкультуры?

— Нет, — ответил я, и это было правдой. Нашему учителю физкультуры в школе Св. Пия мистеру Хелпнеру было семьдесят два года, и на уроках он в основном учил нас движениям кукол-марионеток, что ему самому очень нравилось. Обычно на его уроке я просто сидел на земле и смотрел, как мистер Хелпнер хлопает в ладоши и говорит: «Вот так двигаются куколки, детки!» Все время шли разговоры о том, что мистеру Хелпнеру пора на пенсию, но каждую осень он возвращался в школу, готовый вновь делать из нас марионеток.

После того, как Боб Полиски забил последний гол, мистер Петерсон отказался от намерения научить меня чему-нибудь. Вместо этого он разрешил бить по воротам всем, кому сколько захочется. А сам стоял и смотрел на меня, я почувствовал себя подопытным кроликом. Минут через двадцать он дунул в свисток, объявляя этим об окончании тренировки. Идя с поля, я прошел мимо Бенджамина, смотревшего мимо меня.

— Это было интересно, — сказал Морис, когда мы шли домой. Когда мы встали на перекрестке у светофора, мимо нас все неслись и неслись шлейфы света от фар. Морис держал за руку Томми. Мой брат два раза пытался выбежать на футбольное поле и принять участие в тренировке, но Морис удерживал его. Когда я собирался на тренировку, он попросился пойти с нами, и папа, после краткого совещания с Морисом, дал свое согласие.

— Тебе самому понравилось? — спросил меня Морис, следя глазами за пролетающими мимо огнями. — Понравилось играть в футбол?

— Нет, — ответил я, хотя мне было не так плохо, как ожидал. Несмотря на испытанное унижение, я чувствовал определенное облегчение от того, что все позади и что Бенджамин даже не попытался расквасить мне нос.

— Что же, может быть, завтра мы с тобой и с Томми попробуем потренироваться. Я мог бы показать некоторые упражнения.

Я ничего не ответил. Мне надоело, что все вокруг пытаются научить меня играть в футбол.

— Да, мы будем играть в футбол, — сказал Томми и ударил ногой в воздух.

— Вам нравилось тренироваться, когда вы сами играли в футбол? — спросил я Мориса. — Тогда, когда вы играли за «Медведей»?

— Нравилось ли мне тренироваться? — медленно повторил за мной Морис. Он думал. — Если честно, то нет, по-моему, нет. Мне нравилось чувствовать, что, как футболист, я становлюсь все лучше и лучше, но сами тренировки мне удовольствия не доставляли. Все время приходилось делать одно и то же. Было скучно. — Потом добавил: — Но у меня была цель. Важная цель.

Мы перешли улицу и с квартал шли молча. Казалось, мой вопрос не давал Морису покоя.

— Благодаря тренировкам я стал хорошим спортсменом. Теперь я в этом не сомневаюсь. Поэтому они были необходимы.

— Когда вы играли в футбол, вы нервничали?

— Только перед игрой и во время игры. Сейчас я нервничаю, когда смотрю футбол. Это жесткая игра.

— Тогда почему вы в нее играли?

— Потому, что я всегда был жестким человеком.

Повернув за угол и идя уже по нашему кварталу, мы увидели Силвэниеса, снова сидевшего у миссис Роудбуш на переднем крыльце и потягивавшего вино из бокала. Когда мы проходили мимо, он поднялся, отвесил поклон и прокричал: «Приветствуем наших героических спортсменов!» Садясь, он закачался и чуть не упал. Но миссис Роудбуш в это время на Силвэниеса не смотрела. Она неотрывно смотрела на Мориса через солнечные очки, хотя на улице было уже почти совсем темно.

Когда мы пришли домой, тетя Бесс сказала, что звонила мама Чарли и сообщила, что он не сможет прийти поиграть в «Мистер Верб». Его за что-то наказали.

— За что? Что он сделал?

— Я не спросила. У каждого свои проблемы.

Я спустился в цокольный этаж, чтобы отправить Чарли сообщение по электронной почте, но, к своему разочарованию, обнаружил, что дядя Фрэнк работает на компьютере. До этого за компьютером я его никогда не видел. Когда я попытался посмотреть, что он делает, дядя Фрэнк намеренно заслонил от меня экран своей спиной.

— Прости, Тедди, но мне надо немного поработать. Почему бы тебе не посмотреть телевизор?

— Я не могу. Папа не разрешает нам с Томми смотреть телевизор в дни, когда у нас были занятия в школе, если только не случается ничего особенного.

Дядя Фрэнк пристально посмотрел на меня и озабоченно покачал головой.

— Ах да. Я и забыл. Невероятно. Ладно, я скоро закончу.

— Над чем вы работаете? — На лице дяди было серьезное, но удовлетворенное выражение, и я понял, что он хочет, чтобы я задал ему этот вопрос. — Вы сейчас работаете над телевизионным шоу?

— О нет, нет. Это кое-что другое. Это роман.

— Книга?

Он пожал плечами.

— Роман, книга. Не большая. Так, пустячок.

— О вампирах?

Дядя Фрэнк коротко рассмеялся и задумчиво приподнял бровь.

— Нет, нет, нет. Ничего похожего. — Он выдвинул подбородок в мою сторону и улыбнулся. — Скажем так: это новое направление в жизни Ф. Эйриса Папаса.

— Кого?

— Меня, — пояснил он. — Это станет моим псевдонимом. Эйрис, мое второе имя. Я редко им подписываюсь.

— Это о микробах? — Дядя Фрэнк был помешан на микробах, он скреб свои руки и лицо со специальным мылом по пять-шесть раз в день.

— Нет. Это нечто совсем другое. Это заставит людей задуматься.

— О чем задуматься?

Он опустил голову и заглянул мне в глаза.

— О житейских обстоятельствах, Тедди. Об этих чертовых обстоятельствах.

Разочарованный, я все же кивнул головой. Я-то подумал, что книга будет о вампирах, о приспешниках дьявола или о смертельном заболевании, угрожающем человеческой цивилизации. А его книга будет такой же интересной, как папина Гражданская война.

— Что такое «житейские обстоятельства»? — спросил я. Слово «чертовы» я выпустил.

Обремененный грузом всеведения, дядя Фрэнк тяжело вздохнул.

— Ну, как бы тебе объяснить. Это, ну, это такие вещи, которые делают человека человеком. Любовь, желание, ненависть, боль. В основном книга будет о том, чего люди хотят больше всего.

— А чего они хотят?

Дядя Фрэнк подумал над моим вопросом и кивнул головой и сказал:

— Да мало ли что. Многое. То, что делает их людьми. Я хочу вплести сюда историю с лотереей. По-моему, это взорвет общество.

С минуту я смотрел на дядю Фрэнка. То, что он сказал, только усилило разочарование. Книга у него будет страшно скучная.

— Сколько вы написали? — спросил я. По моим наблюдениям, дядя Фрэнк просто не мог долго сидеть на одном месте и не заснуть с широко открытым ртом, поэтому мне было интересно, как далеко он продвинулся.

Он слегка помахал пальцем у меня перед носом.

— Ну все, хватит. Уже достаточно вопросов о творческом процессе. Я должен сделать нечто настоящее. Настоящее. — С этими словами Ф. Эйрис Папас глубоко втянул в себя воздух и вернулся к компьютеру.

Поднявшись, я нашел на кухне тетю Бесс, нарезавшую на рабочем столе морковь, сильно молотя по ней большим ножом. Рубанув два-три раза, она каждый раз наклонялась, смотрела в щель между занавесками на дом миссис Роудбуш и с присвистом вздыхала. Я налил себе стакан молока, сел за кухонный стол и принялся листать еще один журнал, принесенный дядей Фрэнком, «Восточные штаты». Остановился на статье о посадочных подушках для небольших частных вертолетов представительского класса.

Тетя Бесс снова вздохнула.

— В моем-то возрасте все еще приходится крошить морковь.

Я промолчал, продолжал читать статью и представлял, как после тяжелого дня в школе опускаюсь на нашу крышу в вертолете на специальную подушку, гарантирующую мягкую посадку без скольжения.

Тетя Бесс вздохнула еще раз.

— Так можно палец себе отрезать.

Я все читал статью. Такую подушку можно установить всего за 35 000 долларов, что мне показалось вполне приемлемой ценой.

— Большой палец.

Я перевернул страницу.

Вдруг тетя Бесс прекратила резать морковь и повернулась лицом ко мне.

— Поговори с отцом, — резко сказала она.

Когда она это произнесла, я пил молоко, и неожиданность сказанного застала меня врасплох. Я поперхнулся.

Она шагнула ко мне с ножом в руке.

— Поговори с ним, скажи, что надо потратить хоть немного денег, у нас здесь столько всего надо сделать. Я проработала шестьдесят два года и никогда не зарабатывала в год больше сорока двух тысяч. Не хочу ничего заоблачного, просто немного комфорта, немного обычных удобств. — Она широко расставила руки, как раньше мистер Петерсон на футбольном поле. — Ну, хоть что-то.

— Хорошо.

— Этот старик, Янки-Скупердяй, все звонит по поводу дома. Скажи отцу, чтобы подумал над этим предложением. Это же красивый дом.

— Это тот, что так понравился миссис Уилкотт?

Когда я произнес это имя, все тело тети Бесс как-то обмякло. Она медленно повернулась к рабочему столу и вновь принялась резать. Потом опять согнулась и посмотрела в окно.

— Боже милостивый, что же там происходит? Он же там часами просиживает. Он что, ее собственность? Ему, бедняге, надо бы уже отдохнуть от нее.

— Кому?

— Силвэниесу. Он сидит у Эмили Роудбуш с полудня. Не понимаю его. Я уже одной ногой в могиле, а она еще старше меня. Не могу понять, зачем ему проводить у нее столько времени? Она даже не знает, кто он. И «Темную башню» никогда не видела. А я смотрела ее каждый день, пока его не убили.

Смерть Силвэниеса заинтересовала меня.

— Как его убили?

Тетя Бесс махнула ножом.

— Да не помню. Как обычно убивают вампиров.

— Наверное, проткнули колом сердце? Или… — здесь я сделал паузу, потому что хотел, чтобы тетя Бесс серьезно отнеслась к моему вопросу, — его уничтожил солнечный свет?

— Что? Не помню. — Она вздохнула. Порезала еще одну морковку. — Да, солнечный свет. Кажется так, — неохотно ответила она. — То ли он засиделся до утра, то ли встал рано утром. Не помню.

— Он превратился в пепел?

— Что? — Нож тети Бесс застыл над разделочной доской. — Да, в пепел. Но потом он каким-то образом ожил, как будто специально, чтобы возобновить отношения с кем-то. В пепел. Что-то произошло, и они… — она перестала резать, и опять повернулась ко мне лицом: — О чем мы говорим? Не хочу разговаривать об этой глупой передаче. Я хочу домой. Обратно в Милуоки. Я нужна своим кошкам. Те люди, у которых я их оставила, не будут ухаживать за ними так, как нужно. Мне надо ехать и быть с ними. Они-то меня любят.

Взрыв эмоций тети Бесс встревожил меня. Я не хотел, чтобы она уезжала в Милуоки. Я привык, что она с нами, и не помнил, как мы жили без нее.

— Он ходит туда, потому что ему ее жалко.

Тетя Бесс прекратила резать морковь, нож завис в нескольких дюймах от обреченной морковки.

— Что?

— Ну, потому что она старая, беззубая. Из-за этого у нее заболевание десен. Он считает, что она зануда. — Тетя Бесс взглянула на меня. Я перевел взгляд на журнал. — Он сам мне сказал.

Тетя Бесс вернулась к морковкам. Но я заметил, что резала она уже без прежнего ожесточения.

За обедом Силвэниес поднял тост.

— За наших хозяина и хозяйку. За их гостеприимство. За их дружеское участие. За это великолепное пиршество, оставляющее позади всех шеф-поваров Европы. А больше всего, за вас, Тео, — сказал он, поворачиваясь к папе. — Спасибо за все. — Он склонил голову в поклоне.

— Выпьем за это, — сказал дядя Фрэнк и поднял бокал с диетической кока-колой, которую пил вместо обычного для него вина.

— Что же, спасибо, — ответил папа. Он быстро обвел глазами сидящих за столом и принялся есть.

— Я должен предупредить вас, Тео, что впервые провожу отпуск с таким удовольствием, что смогу не устоять перед искушением остаться здесь навсегда и далее впитывать тепло и любовь этой уникальной и благословенной семьи. Представьте себе, — сказал он, рассмеявшись, — вампир в Уилтоне.

Папа уронил себе на колени вилку с морковью.

— Ничего страшного, — сказала тетя Бесс, передавая ему салатницу с морковью. — Я ее много наготовила.

После обеда я раздумывал над списком покупок, решив, что подойду с ним к папе в один из ближайших дней. Может быть, уже в выходные. Я готовил два списка, короткий и длинный, решив, что дам ему либо тот, либо другой, в зависимости от его настроения в конкретный момент.

В другом конце комнаты Томми выглянул из окна. На нем были мои (теперь уже старые мои) восковые губы. Он вынул их изо рта.

— Сколько этот старый вампир еще собирается жить у нас?

— Силвэниес? Не знаю. — Я решил выбросить из короткого списка посадочную подушку для вертолета, придя к заключению, что хотя эта подушка — вещь привлекательная, но в нашей ситуации бесполезная, поскольку вертолета у нас нет.

Томми все смотрел в окно. Он зажал губы в руке и прижал лицо к оконной сетке от насекомых. Снаружи доносился то нарастающий, то затихающий треск цикад. И хотя мисс Грейс сказала, что сегодня первый день осени, все же ночь была теплой, и я знал, что опять буду спать без одеяла.

— А другие вампиры приедут сюда жить?

— Нет. Не думаю. Здесь будет жить Силвэниес, да и он только актер. Он не настоящий вампир.

— А мама на небе? — неожиданно спросил брат.

Я посмотрел на Томми. На нем была серая бэтменовская пижама, ставшая ему тесноватой. Именно тогда я увидел в его руке книжку «Если дать мышке пирожок», которую мама часто читала ему.

— Да, — ответил я. Тогда, как и теперь, я был в этом твердо уверен.

— Она теперь ангел?

— Не знаю, — ответил я. Томми сидел с закрытыми глазами и казался в этот момент таким маленьким, что впервые в жизни мне захотелось его обнять. — Наверное, она теперь ангел.

— Она теперь всегда будет заботиться о нас, особенно когда рядом будут плохие люди?

— Да, — ответил я. Потом добавил: — И я могу заботиться о тебе. Иногда.

— Ты не сможешь заботиться обо мне, когда рядом окажется он, — сказал Томми. Теперь глаза у него были открыты, а пальцем он показывал куда-то за окно.

— Кто?

— Он, — и Томми опять на кого-то показал пальцем.

Я встал, подошел к окну и выглянул. На другой стороне улицы, под ночным фонарем, стоял тот пикап. Прислонившись к нему, стоял молодой человек со светлыми волосами и смотрел на нас. Он курил сигарету, и я видел, как в сумерках вспыхивает ее красный кончик, вспыхивал ярко, как будто злился.

На следующий день в школе, когда на уроке рисования и труда я рисовал смеющуюся тыкву, в класс вошла миссис Плэнк. Спина у нее была прямая и негнущаяся, как у армейского генерала.

— Дети, — сказала она, хлопнув в ладоши. Я заметил, что за ее спиной стоят Морис и полицейский. — Дети, — повторила она. — Минуточку внимания. На школьном дворе появляется один странный человек. Он ходит без дела, у него длинные волосы, и он водит маленький красный грузовик. Напоминаю всем, что ни под каким видом нельзя разговаривать с незнакомыми людьми.

В комнате стало совсем тихо. Я чувствовал себя так, как будто на меня направлены взгляды тысячи и тысячи людей. Я посмотрел вниз на набросок смеющейся тыквы и увидел ее глаза, тоже глядевшие на меня, с ожиданием и тревогой.

— Уже второй раз на этой неделе его видят здесь, — продолжала миссис Плэнк. — Мы пытаемся выяснить, кто это. Возможно, он чей-то родственник или работает где-то здесь. Мы стараемся все это выяснить, но пока вы не должны с ним разговаривать.

— Этот человек хочет похитить Тедди Папаса? — спросил Джонни.

— Никто никого не собирается похищать, Джонни. Просто мы не знаем, кто он и что хочет. На перемене он подходил к детям из другого класса и разговаривал с ними. Мы не собираемся впадать в панику, но должны быть уверены, что ничего не случится. — Потом сказала: — Тедди, выйди с нами на минутку.

Выходя, я чувствовал, что меня провожают глаза всех, кто был в классе.

— Все в порядке, Тедди? — спросил Морис.

Я кивнул.

— Ты сегодня видел этого человека в красном грузовике? — спросил полицейский. Он был ниже Мориса, и у него было рыхлое, мучнисто-белое лицо мягкотелого человека. Рядом с ним Морис выглядел особенно подтянутым и стройным. Несмотря даже на то, что у полицейского на боку висел пистолет, не думаю, что с ним я бы чувствовал себя так же спокойно, как с Морисом.

— Нет.

— Но он был здесь, Тедди, — сказал Морис. — Прямо на школьном дворе.

— Не думаю, что из-за этого надо было будоражить всю школу, — сказал полицейский. — Его явно интересуют только братья Папасы.

— Защищать всех детей в школе входит в мои обязанности, — ответила миссис Плэнк. — Их надо предупредить на тот случай, если, не дай Бог, что-то случится. Мы же не знаем, что нужно этому человеку.

— Что же, на ближайшие два дня мы выставим наружную охрану, — сказал полицейский. — Не думаю, что что-то случится. Вы последите за ним, хорошо? — обратился он к Морису.

— Послежу, — пообещал Морис. — Я тоже не думаю, что что-то произойдет. А теперь, Тедди, иди, занимайся. Иди, рисуй. Все будет хорошо.

На тренировке Морис стоял на боковой линии, держа за руку Томми. Обычно, следя за мной во время игры на школьном дворе или на перемене, он держался в отдалении, сидя под деревом или в своей машине и куря трубку, но в этот раз держался ко мне как можно ближе, следуя за мной туда-сюда вдоль боковой линии, не упуская из виду ни одного моего передвижения. Я все время чувствовал на себе его взгляд, чувствовал напряжение, исходившее от него, настороженную бдительность, которая и меня заставляла держаться настороже.

В конце тренировки мистер Петерсон сказал, чтобы я забил мяч. «По-моему, ты еще ни разу даже не коснулся мяча», — сказал он. Я медленно поднял левую ногу и попытался ударить ею, но нога смазала только по самой верхушке мяча, и я упал. Лежа на спине, смотрел на мистера Петерсона и надеялся, что до него наконец дойдет, насколько я ненавижу футбол и что я здесь только потому, что миссис Уилкотт занимается сексом с моим отцом. Но до мистера Петерсона, похоже, ничего не доходило. Он просто сказал мне:

— Попытайся еще раз. Бей боком ступни и в самую середину мяча.

Я попытался еще раз. И хотя не упал, мяч прокатился всего несколько дюймов, потом остановился у комка сухой грязи. Мистер Петерсон пожевал занавеску из усов.

— Это потому, что ты играешь на защите.

Тут Томми вырвал руку из руки Мориса, подбежал к нам и ударил по мячу, махнув ногой между ног мистера Петерсона.

— Томми, — закричал я, боясь, что он привлечет к нам внимание Бенджамина, который и на этой тренировке не обращал на меня никакого внимания.

— Эй! — сказал мистер Петерсон и улыбнулся.

Томми побежал по полю, короткими ударами гоня мяч перед собой. Мальчишки перестали тренироваться и смотрели на него. Как я и опасался, заметил его и Бенджамин, это вызвало у него раздражение. Он попытался остановить Томми и забрать у него мяч, но Томми, пару раз ударив по мячу, обвел его сбоку и прошел мимо Бенджамина и других мальчишек. Он все бежал и бил по мячу, пока тот не приземлился в воротах, беззвучно ударившись о сетку.

— Хорошо, у него есть скорость, — сказал мистер Петерсон. — Сколько ему?

Я хотел ответить «Пять лет», но тут подошел Морис и, положив мне на плечи руки, сказал: «Ему шесть с половиной».

Мистер Петерсон продолжал наблюдать за Томми, который, как маленький метеор, снова бежал по полю с мячом. Он забил мяч в ворота еще три раза. И тут Бенджамин согнулся пополам, как вратарь, и сказал: «Эй, старик, давай, попробуй еще», но Томми два раза обвел его. Забивая гол за голом, он в промежутках бегал и смеялся. Наконец, после очередного забитого мяча, упал на землю и посмотрел в небо. Я видел, как грудь у него быстро поднимается и опускается. Он тяжело дышал.

— Неплохой паренек, — сказал мистер Петерсон. — Скоростной. По-настоящему скоростной. Сколько ему, вы сказали?

— Шесть с половиной, — ответил Морис.

— Что ж, тогда он может играть в нашей младшей команде. Сейчас поздно, но я думаю, что смогу все устроить. Как вы думаете, он хочет играть?

— Хочет, — ответил Морис. — Он сам мне сказал.

— Правда? — спросил я.

— Правда, — ответил Морис. — Сам сказал.

По дороге домой Морис курил трубку. Я чувствовал, что опасения его развеялись, и он шел, расслабившись, своей обычной спокойной походкой. Когда мы переходили улицу, он мурлыкал какую-то мелодию.

— Похоже, тебя зачислят в команду, Томми Папас, — сказал он, когда мы были на другой стороне улицы. — Наши с тобой тренировки сделали свое.

— Вы его тренировали? — спросил я.

— Да, сэр. После обеда, когда ты был в школе. Это занимало меня. Тогда-то мы с ним и гоняли мяч по школьному двору. Я сразу понял, что у него способности. Поэтому и сказал, что ему шесть с половиной. Надеюсь, Томми, что ты не будешь возражать, что благодаря мне стал старше, — рассмеялся Морис.

Какое-то время мы молчали. Вечер был теплым, безоблачным и тихим. Листья под нашими ногами шелестели и слегка потрескивали, как пергаментная бумага, которую мы складывали на уроках труда. Пока мы шли, свет становился все более тусклым. Я услышал цикад и понял, что ночь идет за нами по пятам.

— Эй, Тедди, ты тоже неплохо сыграл, — сказал Морис, похлопав меня по спине. — Ты тоже хороший игрок. — Мы завернули за угол и пошли по нашему кварталу. — Когда я начинал играть за «Медведей», то сыграл только в последней игре сезона. Мы тогда играли с «Пищевиками» и…

Морис вдруг схватил нас за руки и резко замолчал. Впереди стоял красный пикап, припаркованный на нашей подъездной дорожке.

— Что он там делает, как по-вашему? — спросил Морис. Он взял обе наши руки в одну свою, а другой рукой нащупывал что-то у себя под рубашкой.

— Пистолет! — закричал Томми. Я взглянул вверх на Мориса, и у меня перехватило дыхание. Он держал большой черный пистолет, дуло которого угрожающе блестело.

— Идемте со мной. — Мы медленно приближались к дому, и моя рука все так же крепко была зажата в руке Мориса. Когда мы увидели папу, стоящего на крыльце, Морис убрал пистолет, но не отпустил наших рук.

— Все в порядке, мистер Папас?

— Да, все хорошо, мистер Джексон.

Морис немного поколебался, прежде чем отпустить наши руки.

— Вы уверены, мистер Папас?

Папа кивнул. Он стоял совершенно неподвижно, и его лицо было плохо различимо в надвигающейся темноте.

— Да, уверен.

Морис наконец отпустил наши руки, и мы с Томми стали подниматься по ступеням крыльца.

— Томми, почему ты не бежишь на кухню? Там, по-моему, тетя Бесс приготовила тебе что-то поесть, — сказал он. Потом повернулся ко мне и, с трудом проглотив комок в горле, сказал: — Тедди, я хочу, чтобы ты кое-с кем познакомился.

Перед тем, как войти внутрь, он снова повернулся к Морису, все еще стоявшему на подъездной дорожке:

— Спасибо, мистер Джексон. С вами мы увидимся завтра.

Но Морис все стоял, как будто не понимал чего-то. Я услышал, как он сказал:

— Я буду здесь, снаружи, мистер Папас. На всякий случай.

Папа ничего не ответил. Просто закрыл дверь.

В гостиной дядя Фрэнк сидел на черном диване рядом с человеком со светлыми волосами. Когда я вошел, оба встали, и человек со светлыми волосами улыбнулся мне, улыбнулся медленной и долгой улыбкой, растянувшей его худое лицо.

— Тедди, — сказал папа, — поздоровайся с мистером Андерсоном. С Робертом Ли Андерсоном.

— С Бобби Ли, — поправил его светловолосый. — Привет, сынок. Ну, как ты? — он потер руками по наружной стороне бедер и снова улыбнулся.

Я поздоровался с ним кивком головы. Дядя Фрэнк кашлянул, и я сразу подумал, где же Силвэниес.

— Мистер Андерсон был другом твоей мамы, — продолжал папа.

— Хорошим другом, — вставил Бобби Ли.

— Вероятно, он будет жить недалеко от Чикаго. На самом деле, он уже некоторое время находится здесь, и решил нанести нам визит.

— Я много о вас слышал, — сказал Бобби Ли. Он долго, не отрывая глаз, смотрел на меня. — Сколько тебе лет?

— Одиннадцать.

— Одиннадцать. Черт! Одиннадцать лет. Ты похож на Эйми.

Я ничего не ответил. Эйми — имя моей мамы, а мне как-то не хотелось, чтобы Бобби Ли его произносил. Мне он не особенно нравился.

— Мы с твоей мамой росли вместе.

— В Мемфисе?

— Да, в Мемфисе. Ходили в одну школу, учились в одном классе. Но она была гораздо способнее. Всегда получала хорошие отметки, — сказал он с коротким смешком. Но ни папа, ни дядя Фрэнк даже не улыбнулись.

Бобби Ли стал ходить по комнате, засунув руки в карманы своих тугих джинсов.

— У вас здесь неплохо. Совсем неплохо. Черт, здесь намного лучше, чем там, где я останавливаюсь.

— Где же вы останавливаетесь? — спросил дядя Фрэнк.

— Да то тут, то там. Когда я в первый раз приехал в город, остановился в гостинице «Марк Твен». Слышали о такой? Она в Чикаго. Недалеко от Раш-стрит[3]. Этой улице такое название очень даже подходит. Но стоит мне сорок три доллара в день.

— Никогда о ней не слышал, — сказал дядя Фрэнк.

Бобби Ли все ходил по комнате, беря со столов фотографии и книги, делая вид, что смотрит на них. Он был худой и жилистый, и у него был какой-то неприятно неприкаянный вид, от которого у меня свело живот и перехватило горло. Нос был как курок, а глаза как пули. Он напоминал подозрительную птицу, рыщущую в поисках чего-то.

— Чикаго — город неплохой. Много чего можно сделать, много чего посмотреть. Раньше я тут никогда не был. Вообще, кажется, севернее Луисвила не ездил. — Он повернулся ко мне. — Это в Кентукки. Я ездил туда время от времени.

Я уставился в пол и думал, сколько же мне еще вот так стоять в гостиной.

Бобби Ли все ходил и ходил. Остановился у камина и взял с каминной полки фотографию мамы.

— Тогда у нее волосы были длиннее, — сказал он, ставя фотографию обратно. — Они доходили ей до самых плеч.

И папа, и дядя Фрэнк молчали. В кухне слышался голос тети Бесс, но разобрать, что она говорила, я не мог.

— Вы родственник Роберта И. Ли, генерала Гражданской войны? — спросил я, надеясь, что если затронуть тему Гражданской войны, говорить начнет папа.

— Не отказался бы от этого. Тогда бы и деньжата у меня водились. Нет, нет у меня с ним родственных связей, по крайней мере, я о таких не знаю. Там, откуда я приехал, всех зовут Бобби Ли.

— Зачем вы за мной следили?

— Следил? — Бобби Ли рассмеялся. — Да ни за кем я не следил. Просто ездил себе. Знал, что здесь жила Эйми, поэтому хотел узнать, как и что. Хотя для меня это и дороговато. Я-то в лотерею не выигрывал. — Он опять рассмеялся, таким коротким, визгливым смешком. Папа опустил глаза и посмотрел на пол.

Бобби Ли пошел в переднюю и посмотрел вверх, потом опять на меня.

— Ты что, — спросил он, разглядывая мои спортивные туфли и трусы, — играешь в футбол?

— Нет.

— Когда мне было одиннадцать, я часто сидел с удочкой на речке. Ты рыбу ловишь?

— Нет.

Бобби Ли втиснул руки в передние карманы джинсов и задумался.

— Да, здесь и порыбачить, наверное, особенно негде. Я-то ловил рыбу в речушке рядом с домом. Таскал оттуда окуньков. Их хорошо жарить. Ты когда-нибудь рыбачил?

— Нет.

— Вот как. Эйми, по-моему, тоже не любила ловить рыбу. Как и все девчонки. — Он кивнул мне и улыбнулся. Где-то в углу комнаты кашлянул папа. Мои глаза были прикованы к Бобби Ли. Я пытался припомнить, говорила ли мама когда-нибудь о нем, рассказывая свои истории о Теннеси.

— Скажи-ка, — поинтересовался Бобби Ли, — у тебя есть девочка, ну, маленькая подружка?

— Что? Нет, — я почувствовал, как щеки мне заливает краска. Вопросы Бобби Ли начинали выводить меня из равновесия. Я оглянулся на папу, ожидая от него помощи, каких-то объяснений. Но он был в другом конце комнаты, стоял, обхватив себя руками.

— Понятно, ты умный и держишься подальше от всех этих девчонок. С ними всегда одни неприятности. — Бобби Ли опять улыбнулся, потом в комнате воцарилась тишина.

— Тедди, — наконец сказал дядя Фрэнк. — По-моему, мы уже все обговорили. Почему бы тебе не пойти к себе и не сесть за уроки? Мы же уже все обговорили, так, Тео?

Папа что-то пробормотал.

— Уроки? — переспросил Бобби Ли. — Да парень домой только что пришел.

— Да. Ему надо делать уроки, — мягко возразил папа. — Тедди, иди к себе в комнату, делай уроки.

— Уроки, надо же! — сказал Бобби Ли. Его как будто заело на этом слове. — Уроки! Ну что же, иди, делай уроки. — Он тяжело выдохнул воздух. — Еще увидимся, приятель. — Он кивнул мне и подмигнул. — Я скоро еще приеду.

Когда Бобби Ли ушел и мы обедали, было очень тихо, никто почти не говорил, даже дядя Фрэнк. Мы сидели в этой странной тишине, напомнившей мне о первых, страшных днях после маминой смерти, о том оглушенном, безнадежном молчании. Эта тишина тревожила меня, я не понимал, чем она вызвана, хотя было ясно, что она как-то связана с визитом Бобби Ли.

— Ну, — сказал Силвэниес, оглядывая стол и проглатывая слюну. — Мы все проголодались. — Дядя Фрэнк бросил на него взгляд через стол и потянулся за своей диетической кока-колой. — Наверняка все это очень вкусно, — быстро добавил Силвэниес. Он склонил голову над свиной отбивной и стал ее разрезать. — Очень вкусно.

Я посмотрел на папу в поисках какого-то знака или ключа к разгадке того, что происходит или только что произошло. Но он, не отрываясь, смотрел в окно, а еда оставалась нетронутой. Как и следовало ожидать, помощи от него не последовало.

Силвэниес вновь попытался начать разговор.

— Мы с Эмили Роудбуш обсуждали, нужен ли здесь, в Уилтоне, профессиональный театр. — Он отхлебнул вина из бокала и поверх края посмотрел сквозь него на свет. — В пригороде такого уровня и возможностей должно быть культурное учреждение, которое бы отражало проблемы, волнующие его население.

Тетя Бесс зажала рот салфеткой и принялась плакать.

— Боже мой, Бесс, это из-за того, что я сказал? У меня не было ни малейшего намерения расстраивать вас. Если вы так настроены против профессионального театра…

Тетя Бесс оттолкнула от себя тарелку и быстро встала из-за стола. Папа удивил меня, последовав за ней.

— Здесь, видимо, происходит нечто, о чем я не осведомлен? — спросил Силвэниес.

— Да заткнись ты, — сказал дядя Фрэнк. Он тоже встал из-за стола и пошел к себе в цокольный этаж.

Силвэниес посмотрел на нас с Томми широко открытыми глазами.

— Господи, тут просто носится что-то в воздухе.

— Да, — ответил Томми. — Вампиры.

Отправившись спать, я ожидал, что папа с дядей Фрэнком начнут обсуждать приход Бобби Ли, но они об этом не говорили. Два раза я спускался до половины лестницы, чтобы послушать, о чем они говорят, но ничего важного не услышал.

Постепенно я стал проваливаться в полусон, наполненный знакомыми голосами и ощущениями. В этом полусне я видел себя стоящим на посадочной подушке для вертолета, смотрящим вверх в ожидании, что кто-то сейчас приземлится. Издалека, спускаясь ко мне, как струи дождя, лился мамин голос, который рассказывал о столкновениях комет, то, о чем она часто рассказывала мне на ночь. В ее рассказе столкнувшиеся кометы осыпали Землю своей волшебной силой, все изменявшей: что-то становилось лучше, а что-то хуже.

Спустя некоторое время я проснулся. Лоб у меня был влажным от испарины. Эта ночь тоже была теплой, и я лежал, не закрываясь, на простынях, прислушиваясь к тяжелому дыханию Томми. Минута проходила за минутой, я выделил из тишины какой-то отдаленный, еле слышный шум и понял — это стук папиной пишущей машинки. Я встал и пошел на этот звук. Мне вдруг очень захотелось увидеть его.

Я нашел папу в кабинете печатающим. Указательные пальцы обеих рук были оттопырены и зависли над клавиатурой. Он был похож на размотанный клубок ниток. Его пушистые белые волосы поднялись и встали под острым углом к голове, рубашка была смята и застегнута только до половины. Мое появление не вызвало у него ни удивления, ни беспокойства. Он как будто ждал меня.

— Сядь, Тедди, пожалуйста, сядь. — Я сел на единственный имеющийся в комнате стул, у стены. Папа помолчал и глубоко вздохнул. — Мы, наверное, могли бы обсудить это в другой раз. Но боюсь, да, боюсь, что ты можешь услышать это от кого-нибудь другого, а этого я себе не прощу. В конце концов, для такого разговора подходящего случая никогда не будет, просто не может быть. Надо было сказать тебе раньше, но мы с твоей мамой никак не могли прийти к соглашению, когда лучше это сделать. Она все говорила, что сама скажет, но не успела.

Я посмотрел на пол и подумал о рассказе про кометы. Я знал, что где-то там, на небе, где-то позади планет, друг к другу летели две кометы, подлетали все ближе и ближе.

— Это все из-за денег. Все из-за них. Я этого боялся с самого начала. С того самого момента, когда выиграл в лотерею. Вот поэтому я медлил и не обращался за выигрышем. Видишь ли, я провел небольшое расследование, старался найти его, но никто не мог сказать, где он, и в конце концов подумал, решил, что ведь эти деньги нужны вам с Томми. Но был не прав. Я принял неправильное решение. — Все это он проговорил в спешке, и это усилие, казалось, истощило его.

Я закрыл глаза и услышал, как папа прочищает горло. Когда мы возобновили разговор, его голос звучал уже тихо и отстраненно.

— Мой выигрыш, та авария, все это так необычно. Да. Такое ощущение, что прошедшие годы вообще полны всяких необыкновенных совпадений. Знаешь ли, Тедди, твоя мама и я… — Он остановился, и я открыл глаза. Он неотрывно смотрел на свои руки. — Мы были разными. Очень разными. Конечно, я понимаю, что не такой, как другие. По крайней мере, так говорила твоя мама. — На секунду он улыбнулся, но потом тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Потом посмотрел в окно, вглядываясь во тьму, в ночь, во что-то, что находилось во многих милях отсюда, отделенное одиннадцатью годами. — Этот человек, Бобби Ли, с которым ты сегодня познакомился, однажды был близок с твоей мамой. Очень давно. — Он опять посмотрел на меня. Я видел, как он до предела развел пальцы, а потом сжал их в кулаки. — Этот человек, Тедди, этот человек, он, Тедди, он твой отец.