Болотные огни

Глава I

Поля были полны тумана, он нежно наседал на стога, вился, цепляясь, у кустов, превратил луну в багровое, с трудом проступающее пятно. Мерно отбивая копытами по кремнистой дороге, старая Розалия несла своего старого хозяина.

— Давай, давай, старушка, покажем им, на что мы с тобой способны.

Туман полз вдоль дороги. Розалия отмахивала во всю свою длину, всадник поднимался в седле мерно, легко и привычно.

— Давай, давай, старая, и помни, времени у нас немного.

Он прошел полпути, когда услышал за собой шум и увидел вдали туманное пятно света. Сзади, пока еще далеко, шел мотоцикл.

— Веселое дело, — сказал всадник.

Кобыла наддала. Ветер свистал навстречу. «Ого как! Давно мы не показывали таких результатов!» Однако пятно стало яснее.

Теперь Розалия шла в сплошном тумане, только мутное пятно в небе да пятно от фары сзади. Положение было скверное. Остановиться? Нет ничего проще, как остановиться и завести Розалию в лес, но тогда он не успеет. Может, добраться до проселка?

Он припал к лошадиной шее, чувствуя лицом гриву и вдыхая привычный запах лошади. Скосил глаза через плечо. Догоняет. Нестеров уже спиной чувствовал приближение врага, — а может быть, это туман полз за ворот? Не хочется помирать. Да и Паша будет плакать. И погода, как назло, паскудная — в такую погоду разве остановишь поезд? Нет, не успею. Всё.

Нестеров свернул в лес и соскочил на землю. Треск и пальба на дороге усилились. Налетел мотоцикл, — впрочем, самого его не было видно, только сидячая, словно каменная, фигура мотоциклиста пронеслась в мутном воздухе.

В поселке по ночам всегда закрывали окна. Инженер Дохтуров был, наверное, здесь единственным, чье окно оставалось открытым.

Оно выходило в сад, прямо в плотные кусты, мокрые в эту ночь от тумана. Кусты разрослись настолько, что затянули собой половину окна и защищали кабинет инженера от посторонних взглядов лучше всяких занавесок.

Однако сегодня инженера почему-то тревожило это окно. Он сидел за письменным столом, отгороженный от полумрака комнаты светлым кругом лампы. Был поздний час. В доме все спали. Во всяком случае, Александр Сергеевич был уверен, что Сережа спит в своей комнате. Мог ли он знать, что сын его в это время едет в уездный город со своей странной вестью.

Итак, Дохтуров сидел один поздно ночью в уснувшем доме, работал и старался не думать об окне: ему показалось, будто недавно в него кто-то заглянул. Он, правда, не мог бы сказать, было ли это на самом деле, однако ему все сильнее хотелось встать, закрыть окно и запереть его на все задвижки.

Он отложил расчеты и нарочно стал думать о сварке, зная по опыту, что мысль о сварке может отогнать все другие. Что, если бы действительно они получили аппаратуру — ведь бывают же удачи в жизни? На подобную удачу трудно было рассчитывать, однако Александр Сергеевич сделал все для того, чтобы ее добиться: писал друзьям на заводы, посылал Митьку Макарьева скандалить в различные учреждения, заранее готовил новые расчеты, присматривался к парням, кто посмышленее, и даже начал — правда, уже для собственного удовольствия — объяснять принцип электросварки своему любимцу Тимофею.

Теперь ему предстояло заново рассчитать конструкцию центральной фермы. «Не стоит терять даром времени!» — подумал он и вновь принялся за работу.

Он уже с головой ушел в свои расчеты, когда что- то томительно и властно стало бить в нем тревогу. «Вздор», — с раздражением сказал он себе и в тот же миг краем глаза увидел на подоконнике руку.

Рука эта, небольшая мужская рука, опоясанная часами, нащупывала выступ подоконника, чтобы получше за него ухватиться, потом прочно утвердилась, побелела от напряжения, и сразу же окно заполнилось темной массой. В комнату спрыгнул человек, за ним тотчас же другой. Все это заняло одно мгновение.

— Спокойно, — сказал Левка, — без шума, инженер. Будет разговор.

Теперь, когда они оба были в комнате, Дохтуров почему-то успокоился.

— С таким предметом вы знакомы? — на Левкиной ладони плоско лежал браунинг.

Инженер поднял на него глаза и ничего не ответил.

— Ценю, — небрежно сказал Левка. — Вы будете сидеть так же тихо, в противном случае…

Он взглянул на Николая и рассмеялся.

«Ну и позер же ты, братец», — подумал инженер и вдруг пришел в бешенство от своего бессилия перед этим мозгляком.

Он оглянулся. Стул? Чернильный прибор? Керосиновая лампа с тяжелой чугунной подставкой? Бесполезно: их двое, они вооружены, и притом отнюдь не чернильными приборами. А главное, рядом спит Сережа.

— Вы пойдете с нами. Одевайтесь, — сказал Левка, и Дохтуров почувствовал нечто вроде облегчения: по крайней мере, бандиты уйдут из его дома.

Инженер встал — очень медленно, чтобы бандиты не заметили, как он торопится уйти, — насмешливо и выразительно взглянув на парней и на окно.

— Нет, через дверь, — ответил Левка, пряча в карман браунинг.

В передней Александр Сергеевич остановился, надевая плащ. На вешалке висело старое Сережино пальтишко.

Послышались шаги. Парни подняли воротники и приспустили кепки.

В переднюю безмятежно вошла Софья Николаевна. Она была в атласном халате, правда давно полопавшемся, зато усыпанном крупными японскими цаплями, в туфлях с помпонами на высоких, правда несколько съехавших, каблуках, и в папильотках, целым лесом рогов стоявших на ее голове. Личико ее было вспухшим и помятым, а усы придавали ему какой-то странно пропойный вид.

— Простите, — изящно и не без игривости сказала она парням, — простите меня, я в таком виде. Никак не думала, что у нас гости.

Александр Сергеевич вздохнул. Парни что-то пробурчали.

— Александр, — милостиво и со снисходительной важностью упрекнула она, — нужно было меня предупредить, что у нас гости, я бы напоила вас чаем. Вы уже уходите? Так скоро?

— Да, я ухожу, — медленно сказал Дохтуров.

Левка кашлянул.

— Я ухожу. И скоро вернусь, — он смотрел ей в глаза. — Вероятно.

Левка снова кашлянул. Николай переступил с ноги на ногу.

— Вероятно, — повторил инженер так же медленно. — Поцелуйте Сережу.

— Ах, все Сережа и Сережа, — утомленно и беспечно проговорила Софья Николаевна. — Право, вы нежный отец. Ступайте уже, я запру за вами, — эти слова она произнесла тоном добродушной ворчливости.

Мужчины вышли на крыльцо, а Софья Николаевна, заперев за ними дверь, отправилась спать. Впрочем, выспаться ей в ту ночь не удалось: часа через полтора ее разбудил стук. На этот раз она летела открывать в страшном раздражении на зятя, который ходит взад и вперед по ночам. Однако за дверью стояли Милка, Борис и Костя.

— Простите, пожалуйста, за беспокойство, — начал Борис, — нам по очень важному делу нужен Александр Сергеевич. Разбудите его, пожалуйста.

— Я не могу разбудить человека, если этого человека нет дома, — в раздражении ответила Софья Николаевна, — он ушел.

— Как ушел?! Ночью?!

— Да, ночью, — нерешительно ответила бабка Софа, — он ушел час назад.

— Один?

— Нет, у него были гости, потом они все вместе ушли, а куда ушли, я не знаю, зять никогда ничего мне не говорит.

Описать их наружность Софья Николаевна не могла. Она только помнила, что это были вполне приличные молодые люди.

— Он был спокоен? — спросила Милка.

— Совершенно, — ответила Софья Николаевна. — Совершенно спокоен. Он всегда совершенно спокоен.

Они распрощались.

— Странно, — сказал Костя.

— Странно и нехорошо, — прибавил Борис.

— Что же делать? — твердила Милка. — Что же делать?!

Когда-то Берестов уже видел крушение: накренившийся набок паровоз, развороченные вагоны, над всем этим утробный вой человека, которого раздавило между буферами. От удара вагоны вздулись и полопались в своих металлических швах, из этих щелей выползали люди или то, что от них осталось. Кто- то носил мертвых, тащились раненые. Неужели ему предстоит увидеть все это еще раз?

Берестов и Водовозов давно уже выехали со станции, но не сделали еще и половины пути. Им дали старенький маневровый «ЧН», который при максимальном напряжении делал не более двадцати верст в час.

В эту странную ночь, когда поезд летел к гибели, Нестеров гнал по кремнистой дороге свою старую Розалию, инженер шел под дулом бандитского пистолета, а Берестов с Водовозовым катили по путям на маленьком «ЧН», — в эту странную ночь в домике на окраине города сидела высокая дама. Она была одна, если не считать собачки, которая дрожала у ее ног. Дама сидела так же неподвижно, как и тогда на станции, только изредка моргала своими черными глазами, даже и не моргала, а вся как-то вздрагивала.

В два часа ночи она встала, узкой ногой отшвырнула собачонку, попавшуюся ей на пути, и подошла к окну. Долго стояла она и смотрела в непроглядную тьму, в то время как собачка ее тоскливо тряслась в углу.

Инженер прошел лес и теперь шагал краем болота. Над болотом поднимался туман. «Болотная ведьма пиво варит», — подумал он, вспомнив детскую сказку, и усмехнулся. Сзади, отстав на два шага, шли бандиты. Сперва он думал, что они сразу выстрелят ему в спину, потом решил, что они отведут его для этого подальше от поселка, где могли услышать выстрел. Потом понял, что зачем-то им нужен.

Правильно ли поступал он до сих пор? Увел бандитов из дому — это, конечно, правильно. Мог ли он бежать в лесу? Нет, дуло пистолета все время смотрело ему в спину, да и погибать в мокром лесу не хотелось — все казалось, что упадешь лицом в холодную воду. Нет, до сих пор он ничего не мог сделать. А здесь, на болоте?

Он опередил своих спутников уже на несколько шагов.

Спасти его могла только, какая-нибудь неожиданная встреча, но на нее трудно было рассчитывать в этом пустынном месте, да еще в такую сырую туманную ночь. «Где вы, Денис Петрович, — думал он, — как были бы вы сейчас уместны с вашими молодыми людьми».

Теперь он мог определить, что они идут к железной дороге, и это подняло в нем неясные подозрения. Если бы не туман, вдали можно было бы различить прямую стрелку насыпи и палки телеграфных столбов. Зачем же им железная дорога?

И вдруг все это представилось ему со стороны. Он подумал, что никогда не простит себе этого пути и что воспоминание о нем будет преследовать его всю жизнь.

«Им нужен я, — думал он, — я что-то должен буду сделать, и, вероятно, на железной дороге. Разобрать путь? Взорвать поезд? Вы ошиблись адресом, друзья мои. Так у нас не выйдет».

Он повернулся и пошел им навстречу. Он шел выпрямившись, надменно подняв голову и глядя вверх (чтобы не видеть направленного на него дула, самой, этой дырки). Он не слыхал, как сказал Левка: «Теперь уже можно», не слыхал он и выстрела. Земля кинулась на него со всеми своими кочками и жесткими болотными травами. «Ты один остался, один…» — подумал он о Сереже, уже лежа на земле и, как вспомнил он потом, много дней спустя, — изо всех сил стараясь не умереть.

Поезд, сказали мы, летел к своей гибели, однако он не летел, он еле полз. Старик Молодцов медленно вел его вне всякого графика — путь был виден плохо. С унылым воем состав шел в тумане.

Николай Степанович высунулся далеко из окна, стараясь разглядеть полотно и огни семафоров, но свет двух паровозных фонарей упирался в дрожащую мглу, куда убегали рельсы и откуда неожиданно выползали придорожные огни. В седом тумане, в молоке шел паровоз. Машинист тихо ругался. Глаза ломило, ничего не было видно. «И надо же, чтобы именно сегодня! — с досадой думал старик. — В такую ночь недолго до беды».

Иногда туман, свиваясь пеленами и нестойкими привидениями, расступался, и путь был виден немного дальше. Несколько раз старику чудилось, что на рельсах кто-то стоит, но всякий раз это оказывалось ошибкой.

Старый машинист хорошо знал этот путь и обычно, не глядя, угадывал каждый его участок, однако теперь даже он не понимал, сколько времени они едут и где находятся, словно состав ползет наугад в мире, где нет ничего, один только туман.

— Дядя Коль!.. — прокричал помощник.

Да, Николай Степанович видел и сам, только не мог разобрать, что это такое.

— Будто человек на коне. Откуда здесь взяться человеку на коне?

Долгое время старик не мог рассмотреть этот мечущийся и расплывающийся призрак. Похоже было на то, что это действительно всадник. Поставив поперек полотна пляшущего своего коня, он одной рукой сдерживал его, а другой, повернувшись вполоборота, сильно и отчаянно чертил в воздухе над головой. «Нельзя! Дальше нельзя!» — говорила эта рука. Он мелькнул видением нечетким и мгновенным, потому что лошадь сейчас же метнулась в сторону, а через некоторое время паровоз выполз на то место, где она стояла. Николай Степанович остановил состав. Внизу под насыпью вертелся всадник. Старик узнал Нестерова.

— Дядя Коля! — орал тот, еле удерживая на месте взбешенную Розалию. — Дальше нельзя! Путь минирован!

Николай Степанович соскочил на шпалы, надеясь расспросить; к паровозу бежала сопровождавшая состав охрана; сошло несколько пассажиров. Однако то ли Нестеров не мог удержать взбесившуюся со страху Розалию, то ли не хотел объяснений, только он скрылся в туманном море. Еще раз послышалось: «Нельзя, дальше нельзя!» — и всё.

Поездная бригада вместе с охранниками медленно двинулась вперед по путям.

Когда Берестов и Водовозов прибыли на место происшествия, они застали здесь уже множество народу. В расползшейся по насыпи толпе стоял Левка. Тут же были Николай, старик Молодцов. На рельсах лежал инженер.

— Мы что сделали, — видно, во второй уже раз рассказывал Левка самым простецким и азартным тоном, — мы, как подозрение у нас появилось, послали Петровича, это Нестерова значит, на лошади и вот этого на мотоцикле — кто уж успеет! — остановить поезд, а сами сюда. Смотрим: работают трое на путях. Одного подлеца мы стукнули, — он кивнул головой на инженера, — остальные убежали. В двух местах минировали, гады, наверняка работали.

Александр Сергеевич лежал на спине. Лицо его хранило страдальческое ребячье выражение. Берестов взял его холодную руку. Пульса не было. Не впервой было держать человеческую руку, в которой нет пульса, однако теперь это казалось ему невозможным. Стал на колени, чтобы послушать сердце, и не услышал стука.

Он поднял голову и встретился взглядом с Водовозовым. Долго и неотрывно смотрели они в глаза друг другу.

Глава II

Нюрка сидела на корточках меж бочек с желтыми солеными огурцами и что-то разгребала на земляном полу. При виде Анны Федоровны она не поднялась, а только взглянула на нее снизу вверх с видом покорным и безнадежным.

— Слыхала? — удовлетворенно спросила Анна Федоровна, усаживаясь на ящик, и прибавила: — Ну и вонища у тебя здесь.

— Ничего не слыхала, — уныло отвечала Нюрка.

— Плохи дела у твоего начальника.

— Какого такого начальника?

— Товарища Дениса, вот какого. Из доверия, говорят, вышел.

Нюрка по-прежнему разгребала на полу какие-то черные коренья.

— Теперь не он Левку, а Левка его судить будет, — с торжеством продолжала Анна Федоровна, — вот как дело-то обернулось.

— Как это — бандит и вдруг начальника судить будет? — не поднимая головы, ответила Нюрка.

— А это ты уж у Левки спроси, как он такого дела достиг. Хороша бы я была, кабы твоего совета послушалась и на Левку тогда донесла. Интересно, где бы теперь меня искали, где бы нашли? Вот, понадейся так на людей… Нет, милка моя, своим умом только живи, никого не слушай.

Нюрка молчала, переваливаясь и переступая на корточках с места на место, всецело, казалось, занятая своим делом.

— Нет, вот это парень! — с восхищением говорила Анна Федоровна. — Нет, что устроил! Теперь, поди, сам в начальники выйдет, еще твоего Берестова в рог согнет. А ведь мальчишка, нет тридцати! Вот как умные люди-то поступают!

— А почем ты знаешь, — может быть, вранье все это.

— А ты у своей начальницы спроси, — насмешливо сказала Анна Федоровна, — теперь ведь у тебя, не у меня начальство на квартире стоит. Ты у нее спроси, правда или нет.

Нюрка безнадежно махнула рукой. У нее с недавних пор действительно сняла комнату Кукушкина- Романовская, однако Нюрка ее за начальника не считала.

— Да знаю я, поверь, что знаю, — продолжала Анна Федоровна, — разве я тебя когда обманывала? Прогадала ты, Анюта, со своими комсомолами, не за них нужно было тебе держаться. А то — как только какая-нибудь богохульная «комсомольская пасха» или «красная коляда», так она тут как тут, кругом вертится, все глаза выглядит. Ты не очень-то на свою советскую власть полагайся.

— А вот я пойду, — сказала Нюрка, вставая, — и расскажу все как есть.

— Куда ты, кочерыжка, пойдешь, — с величайшим презрением ответила Анна Федоровна, — и что ты скажешь? И что ты знаешь? Только то, что я тебе говорила? Да я ведь отопрусь. Я-то отопрусь, а тебе не сегодня-завтра кирпичом голову проломят. Вот и всё. Больше ничего не будет. Ну, мне пора.

Нюрка осталась стоять, а собеседница ее ушла, по дороге долго еще ухмыляясь и крутя головой, словно она услышала что-то очень смешное.

Нюрка знала, что ноги ее кончаются там, где у прочих людей начинаются коленки. Она это знала, когда была еще маленькой, и страстно мечтала о том, как вырастет, а вместе с ней вырастут и ее ноги. Однако тело ее тянулось вверх, ноги же только толстели. Чтобы скрыть их, Нюрка носила какие-то длинные балахоны, в то время как нэп укоротил женские юбки до колен, открыв на зависть Нюрке множество стройных женских ног.

Она давно мечтала о высоких каблуках. Ей казалось, что стоит надеть ботинки с высокой шнуровкой и длинными каблуками, как сама она станет высокой и стройной. Однако на ногах ее все время, за исключением зимы, когда она носила валенки, были самодельные тапочки, сплетенные из грубой веревки, а в них Нюркины ноги выглядели уже совершенными обрубками. Ботинки же с высокой шнуровкой были дороги.

В кооперации Нюрка почти не получала денег, ей платили мукой, постным маслом и овощами. Ради исполнения своей мечты она уже давно работала на огородах, которых было очень много на окраине города, да и в самом городе. Времени у нее было достаточно, а после ограбления кооперации ее овощной ларек часто и вовсе бывал закрыт. Ей уже виделось, как она, стройная и высокая, идет по улице, встречает Берестова и рассказывает ему все. Что это «все» — она представляла себе неясно.

И вот наступил день, когда Нюрка, отглаженная и причесанная, вышла на улицу, сверкая новыми башмаками. Шла она с трудом, потому что каблуки оказались не таким уж простым делом, но это не доставляло ей ни малейшего огорчения. Шла она, конечно, в сторону розыска.

Все силы она потратила на то, чтобы пересечь булыжную мостовую городской площади, где каблуки попадали на камни вкривь и вкось. Дальше дело пошло лучше: сперва деревянный тротуар, а потом и вовсе земля. Нюрка не удивлялась тому, что встречные женщины оборачиваются и смотрят ей вслед. Еще бы! Однако она уже обливалась потом.

Встретив того, кого надеялась встретить, Нюрка испугалась. Берестов шел быстро, а лицо его было злым (его вызывал к себе Морковин). Нюрка издали, улыбаясь, закивала головой. Он приостановился.

Перемена в Нюркином облике сразу кинулась ему в глаза, однако эта перемена заставила его впервые приглядеться к ее фигуре и увидеть всю ее несуразность — только и всего.

— А, это ты, — сказал он, как ему казалось, очень добродушно и прибавил, невольно отвечая торжественности, сиявшей на ее лице: — Смотри, совсем была бы ничего, только бы росточку немного побольше.

Денис Петрович совсем не хотел ее обидеть, ему и в голову не приходило, что рост может играть столь важную роль в жизни человека — немногим выше, немногим ниже девушка, какое это имеет значение?! А может быть, то смутное раздражение, с каким он шел к Морковину, помешало Денису Петровичу понять Нюркино настроение. Словом, он сказал именно так, как сказал. При этом он улыбнулся, чтобы показать, что шутит, и пошел дальше, так как очень торопился.

Нюрка побледнела. В другое время она бросилась бы бежать, как это делала обычно, спасаясь от насмешек, но теперь она не могла сдвинуться с места из-за каблуков. Силы покинули ее. Она стояла, опустив голову и держась за колья ограды.

Морковин встретил Дениса Петровича как ни в чем не бывало.

— Садитесь, — предложил он.

Берестов сел. Следователь долго развязывал тесемки своей желтой папки.

— Так вот, — сказал он голосом столь простым и даже домашним, что Берестов удивился, — поступило ко мне дело инженера Дохтурова. Сейчас, подождите, пожалуйста, минуточку.

Он подошел к шкафу и достал там какую-то бумагу, потом выглянул в дверь кабинета и крикнул:

— Василь Николаич!

Вошел высокий тощий человек.

— Ты делом Дохтурова интересовался, — сказал Морковин, — мы как раз о нем сейчас и говорим. Посиди, если у тебя есть время. Садись в помещичье кресло. Товарищ из губернии, — объяснил он Берестову.

— Так вот, — продолжал Морковин, снова садясь за стол, — знакомился я с этим делом.

Лицо его, осветившееся было улыбкой, когда он сказал про помещичье кресло, стало серьезным. Он перебирал бумаги.

— Вот показания машиниста Молодцова, который вел поезд. Вот показания Льва Курковского и Николая Латышева, которые задержали Дохтурова. Показания пассажиров. Всё так. Теперь вот — следы. Это уже по вашей части.

Он взглянул на Берестова.

— Как показывают Курковский и Латышев, с Дохтуровым были еще двое неизвестных, которые после выстрела бежали в лес. Эти показания подтверждаются следами, оставленными на насыпи. Вы тогда снимали с них след. Я прошу вас заняться этим делом.

— Что же заниматься, — спокойно ответил Берестов, — сапоги, оставившие след, лежат у нас в розыске. Все четыре штуки. Они были любезно оставлены нам на дне Хрипанки.

— А диверсанты босыми ушли по реке?

— Если они вообще существовали.

Морковин и тот, кого он называл Василием Николаевичем, переглянулись.

— Что вы хотите сказать? — спросил Василий Николаевич.

— Я хочу сказать, что вся эта история с диверсией мне более чем подозрительна.

— Почему же?

Они снова переглянулись, на этот раз долгим взглядом.

— Дохтуров один из самых талантливых инженеров губернии, один из тех, кто стал сразу же на сторону советской власти и доказал свою преданность ей. Что же касается парней, выступивших с обвинением, то у нас в розыске есть все основания предполагать, что это руководители крупной банды.

Морковин постукивал карандашом по столу — сперва носиком, а потом, быстро перевернув, обратной стороной.

— А какие тому доказательства?

— Одно доказательство сидит у нас за решеткой. Это человек, служащий в титовской чайной.

— И он признался, что принадлежит к… «банде» Курковского? Или у вас есть доказательства этому?

Берестов дорого бы дал, чтобы ответить утвердительно, но что поделаешь!

— Нет, прямых доказательств у нас нет, и он не признался, однако он связан с двумя другими парнями, они вместе ограбили кооперацию в деревне Дроздовке. А эти двое принадлежат к компании Курковского.

— Да, доказательства, — Морковин усмехнулся. — Боюсь, что это называется — вилами по воде.

Вдруг он поднял голову и пристально посмотрел на Берестова:

— Дохтуров, кажется, приходится вам родственником?

— Нет, — ответил Денис Петрович, — хуже: он мне друг.

Наступило молчание. Они нарочно тянули его, это было видно.

— Да-а-а-а, — сказал Василий Николаевич, — дела. Ну, что же, пожалуй, я пойду, Анатолий Назарович.

Морковин опять посмотрел на него долгим взглядом, как бы желая сказать: «Вот видите, я вам говорил».

Когда «товарищ из губернии» вышел, аккуратно прикрыв за собою дверь, Морковин сказал жестко:

— Странное представление создается у нас о вашей деятельности, Берестов. До сих пор мне казалось, ее вообще нет, этой деятельности, есть одна бездеятельность. Однако я ошибся. Вы, оказывается, действуете весьма энергично.

— Иногда даже столы опрокидываю.

— Ну… к опрокинутым столам мы еще вернемся, это дело от нас не уйдет.

«Что же он все-таки знает? Неужели знает о Павле что-то такое, чего не знаю я?»

— А пока вернемся к диверсии. Оказывается, оставляя на воле бандитов, вы запутываете честных, преданных нам людей.

— Кого это?

— Льва Курковского, Николая Латышева, тех, кто, рискуя собой, захватили диверсантов и предотвратили крушение. Встает вопрос: почему, с какой целью вы это сделали? И ответ напрашивается неприятный для вас, Берестов.

— Мне нужно время, и я докажу, кто они такие.

— У вас было достаточно времени, — так же презрительно ответил Морковин. — А теперь, когда дело веду я, вам придется уже выполнять мои поручения. И придется вам разыскивать не улики против Курковского, а тех двоих диверсантов, которые ушли в лес. Я очень советовал бы вам их найти. Не скрою, что сама судьба ваша зависит от того, как скоро вы их найдете.

«Что же, формально ты прав: уж если дело попало в трибунал, я, как начальник розыска, обязан выполнять твои поручения. Однако это значит идти по ложному следу, сознательно оставленному нам преступниками».

— Я буду искать правду, — медленно сказал он, вставая.

— А я буду ставить вопрос о том, что ты покрываешь контрреволюцию, — прошипел Морковин.

«Плохо дело, — думал Берестов, шагая обратно в розыск, — этот проведет следствие. В таком виде представит трибуналу, что и судить будет нечего. И так все ясно. Ну посмотрим».

В ту ночь у железной дороги они с Водовозовым кинулись осматривать местность. Берестов — по следу, приведшему к Хрипанке, Водовозов — по другую сторону полотна.

Встретились они через несколько часов в розыске. У Берестова на столе лежали разбухшие в воде сапоги. Водовозов положил на стол плоский бумажный пакет. В нем оказался тонко срезанный слой влажной и плотной, как пластинка, земли.

— Кровь, — сказал Водовозов. — Довольно далеко от путей, на тропинке у болота большое пятно крови.

Берестов присвистнул:

— Вот это да.

Они с Водовозовым молча стояли тогда у окна и смотрели на улицу, где шел дождь. Он шел уже несколько часов и, конечно, смыл все те следы, которые им и ребятам из розыска, прибывшим вслед за ними, не удалось найти.

— Может, бросим в прятки играть? — спросил Денис Петрович.

Водовозов покачал головой.

— А если я догадался? — продолжал Берестов.

— Этого не может быть, — спокойно ответил Водовозов.

— А вдруг?

Павел Михайлович снова покачал головой.

— Еще одно только слово, — торопливо сказал Денис Петрович, — ты веришь этой диверсии?

— Нет, — ответил Водовозов.

И быстро вышел из комнаты, не желая, видно, продолжать этот разговор.

О кровавом пятне, найденном у болота, Денис Петрович ничего не сказал Морковину.

А Прохоров из титовской чайной молчал на допросах. Просто ничего не говорил. Передавать его дело в суд, не установив его связи с Левкой, не имело смысла. А он молчал, вызывая тяжелую ненависть всего розыска. Это было издевательство.

— Ну как? — спросил Денис Петрович у Рябы, только что вернувшегося с допроса Прохорова.

— Да все то же. Молчит. Играет пальцами. Поглядывает в окно, задрыга жизни.

Берестов встал и прошелся по комнате. Эх, как ему было нужно, чтобы Прохоров заговорил!

— Так молчит?

— Молчит, — вздохнул Ряба. — Грешный я человек, не удержался, дал ему по загривку, прости меня матушка, царица небесная.

Ряба поднял глаза к небу и начал было шутливо креститься, когда бешеный удар в челюсть сбил его с ног и шмякнул об стенку.

Медленно поднимаясь и дрожа, с ужасом и яростью смотрел он на Берестова.

— За что?! — крикнул он и бросился на Дениса Петровича.

И тотчас же снова отлетел к стене. Берестов тяжело стоял над ним, сжав кулаки.

— Не нравится, — констатировал он.

Ряба вытирал рукой кровь и рассматривал свою окровавленную руку.

— Что же ты меня не бьешь? — продолжал Денис Петрович. — А-а-а, я, оказывается, сдачи даю. А у того… руки были связаны. Удобно. Да бандит Прохоров, подлец и громила, он лучше тебя был в тысячу раз, когда ты его ударил. У тебя вон пушка на боку, за тобой Красная Армия стоит, а у него… — с отвращением повторил Денис Петрович, — руки были связаны.

— Так я же для дела, — дрожащим голосом сказал Ряба, опять вытер лицо и посмотрел на руку.

— Не погань нашего дела, не позорь советскую власть. Меня, связанного, тоже били, только били царские жандармы. Пока жив, я не позволю этого и не допущу.

— Ты пойми, — говорил ему потом Берестов, — я бы сам ему по морде дал, и, поверь, сильнее, чем ты.

— При условии, что он сможет сдачи дать, — вставил стоявший рядом с ним Водовозов.

Ряба сидел хмурый, не глядя на Дениса Петровича. Лицо его довольно сильно распухло и потемнело.

— Это обязательно, — ответил Берестов. — Но ты, Ряба, помни, любой другой может ему морду набить, а вот мы не можем. Именно мы. Понимаешь? Мы при оружии, и мы советская власть. Болит?

Ряба обиженно кивнул, по-прежнему не поднимая глаз.

— А ты попробуй чаем, — безжалостно посоветовал Берестов, — говорят, спитой чай прикладывать, очень помогает.

— У нас и морковного-то нет, — так же хмуро ответил Ряба.

Морковный чай у Клавдии Степановны, Рябиной матери, все-таки нашелся, и Денис Петрович вечером его с удовольствием пил, сидя без ремня и сапог, в одних носках. Он привык к этому дому, к тихой и кроткой Клавдии Степановне, к низким потолкам и натопленной печке. Это было единственное место, где он спокойно мог отдохнуть хотя бы несколько часов. Это был дом, куда он с удовольствием нес свой нехитрый паек, которому так тихо радовалась Клавдия Степановна. Сегодня он принес фунт постного сахару, а потому у них был парадный чай.

Вернулся Ряба. Увидев его, Клавдия Степановна всплеснула руками.

— Кто же это тебя! — горестно воскликнула она.

И правда, Ряба был полон лицом и крив на один глаз, почти совсем затянутый блестящей багровой кожей.

— Говорила я ему, бестолочи моей, — обратилась она к Берестову, — не связывайся ты с этими хулиганами. Хоть бы вы за ним присмотрели, Денис Петрович!

— Да разве усмотришь, — ответил тот, усмехнувшись.

Весть о смерти Дохтурова просто взорвала поселок. Мнения бурно разделились. Одни беспрекословно поверили в диверсию. Просто удивительно, как легко поверили люди в эту невероятную историю.

Они с ужасом вспоминали те минуты, когда встречались или разговаривали с диверсантом, готовившим гибель людей. Они проклинали инженера, вспоминали, что он всегда был им подозрителен, рассказывали, что неподалеку от лесной опушки нашли яму, где Дохтуров прятал оружие, и даже показывали при этом какую-то проплешину у дороги, где ребятишки брали дерн для клумб.

— А твои-то жильцы, — говорили тете Паше, однако та сейчас же делала каменное лицо и уходила. Парни по-прежнему собирались у нее.

— Я же вам говорил: бросьте им спеца, они его на части разорвут, — поучал в эти дни своих Левка. — Конечно, опасность есть, при крутых поворотах в штормовую погоду всегда есть опасность, ну а когда в нашем деле ее не бывало? Надо прямо сказать, с девчонкой этой мы связались не вовремя, во мне тогда, как говорится, младая кровь играла, но это, впрочем, не такая уж и беда. Ну, кто и что знает? Что-то знает тетя Паша, что-то Николаева девчонка.

— Ты забыл о Петровиче.

— Я не забыл о Петровиче, — холодно ответил Левка, — и Петрович это отлично знает, недаром он драпанул. Итак, никто не знает истины целиком. И все-таки, когда начнется следствие, показания этих людей могут произвести неприятное впечатление. Значит? Значит, наша задача — не дать им объединиться и выступить против нас совместно. Понятно?

— Понятно.

— Надо сделать так, чтобы все эти люди молчали, по крайней мере до суда и на суде. И это понятно?

Да, им и это было понятно.

— Ну, что же, тогда всё… товарищи, — сказал Левка, — и молите бога за следователя Морковина, за его светлый ум.

— Левка, — крикнул из сеней Васька Баян, который на всякий случай был поставлен караульным, — тебя здесь спрашивают!

Левка вышел на крыльцо. Перед ним стоял парень, очкастый и невзрачный.

— Семен Петухов, — представился он.

Левка стоял и ждал.

— Я пришел, — сказал Семка, движением бровей и носа поправляя очки, — сказать, что давно предвидел. И вот именно на инженера предвидел.

— Вот как?

— Я и все мы вам очень благодарны, — продолжал Семка, — и в населении. Прошу рассчитывать на меня.

— Не премину, — ответил Левка. — Очень, очень рад тебе, дорогой товарищ.

Для Милки началась новая странная жизнь.

Подолгу сидела она, глядя на окно соседней дачи, и так ясно представляла себе Дохтурова, что казалось, нисколько не была бы удивлена, если бы он, как всегда, встал в нем — в белой рубашке, с волосами, еще влажными после ванны.

«Пусть откроется окно, — молила она, — пусть он мне только привидится, лишь бы на него посмотреть!»

В доме у них стало очень тихо. С матерью они почти не разговаривали. На улицу она не выходила, да это теперь для нее было и небезопасно.

«Чего я стою? — думала она. — Какая мне цена? Можно ошибиться в человеке, но не разглядеть убийцу? Это даже странно. Казалось бы, на убийце должно лежать такое клеймо, что каждый за сто перст увидит его и содрогнется, а этот был обыкновенный парень, задумчивый. Впрочем, все видели. Почему же я не видела? И только одно, одно-единственное могла я сделать — предупредить Александра Сергеевича, — и того не сделала!»

Так шли дни. Она жила в странном мире воспоминаний. «Это произошло, когда еще жива была Ленка, — думала она, — а это было еще при Александре Сергеевиче». Только о встречах своих с Николаем она больше не вспоминала никогда, словно кто-то запер на ключ ее память. А иногда она начинала безудержно мечтать. Ей виделось, как она успевает предупредить Дохтурова и все оборачивается необыкновенным счастьем. Как ни старалась она удержать себя от подобных мечтаний, это ей не всегда удавалось и потом приходилось тяжело расплачиваться.

Так шли дни.

Однажды, когда она мыла на террасе голову, в дверь очень некстати постучали. Подняв от таза лицо, залитое мыльной водой, прихватив полотенцем волосы, чтобы не очень текло, Милка подошла к двери. Она думала, что это кто-нибудь из соседок, которые нередко забегали друг к другу. Однако в дверях стоял Николай.

— Не помешаю? — спросил он.

Милка не нашлась, что ответить, пропустила его в комнату, а сама осталась на террасе, чтобы собраться с мыслями.

Когда она вошла, Николай чинно сидел за столом, прямо поставив ноги в огромных башмаках и выложив на скатерть большую руку. За то время, что они не видались, она, оказывается, совсем забыла его лицо. В знакомой комнате, где стоял с детства привычный буфет с башенками и шершавым зеленым стеклом в окошке; где на столе была клеенка, на которую Милка, когда еще учила уроки, опрокинула чернильницу; где на стене висела картина, изображающая воздушную даму, розовую и голубую, которая так нравилась матери, — в этой комнате Николай казался неправдоподобным.

— Не ждала? — голос его был ласков.

Она молча села против него.

— Видишь, как нехорошо тогда получилось, — начал он, — только я тебя привел, послал меня Левка с поручением. Рассказывали мне потом, что перепились все, передрались. Нехорошо получилось. Ты уж на меня не сердись.

Милка молчала. Опустив голову так, что светлый чуб его загораживал половину лица, он водил корявым пальцем по скатерти.

— А тут все эти дела… Не успел я забежать к тебе и спросить: не сердишься ли?

«Почему же на этом лице кровь не проступает?» — думала Милка.

Ну, коротко говоря, — вдруг быстро сказал Николай, — в компании, бывает, мало ли что болтают, да еще спьяну.

(«Ах вот оно что!»)

— Наши, ты сама, может, заметила, народ горячий (да, она это заметила)… могут, не разобравшись… Ты же мне все-таки не чужая. Вот я и пришел тебя предупредить: никому ничего об этой нашей вечеринке и тамошних разговорах.

Милка по-прежнему молчала.

— Может, ты кому со страху и рассказала, — продолжал он, — это ничего. Лишь бы ты где-нибудь, ну, на суде там или где… — он внимательно глянул на нее из-под чуба, сбоку, одним глазом, — а не то наши народ горячий, еще и пришить могут… тебя… или мать…

— Хорошо, — поспешно сказала она, — я понимаю. Мы завтра все равно уезжаем.

— А, вот это дело! — обрадованно сказал Николай и встал, чтобы извиниться за беспокойство и уйти.

Она ничего не рассказала матери, не сказала ничего. и Борису, когда он пришел к ней вечером. Ни одному человеку на свете она не могла бы этого рассказать.

Между тем Борис приехал в поселок именно к Милке сказать, что ее вызывает к себе Берестов.

Странно и неожиданно обернулись дела. Бандиты удивительным образом вывернулись и стали чуть ли не хозяевами положения.

Диверсия была сработана на совесть. Инженера нашли около пути, в кармане его обнаружили мокрые, вымазанные в земле перчатки, в которых, очевидно, только что работали, а также наган и кусок бикфордова шнура. Рассказ Левки и Николая звучал в общем правдоподобно, а кроме того, его подтверждали следы двоих неизвестных, ясно видные на рыхлом песке насыпи. В городе по этому поводу рассказывали невероятные вещи.

Странные слухи шли теперь и о самом Денисе Петровиче. Говорили, что на него пало подозрение в связи с делом Дохтурова, шли какие-то разговоры о его «попытке скрыть правду». Говорили, что им «заинтересовались в губернии, а может быть, и выше», что он доживает последние дни, что на его место назначат Водовозова или какую-то женщину, также работавшую в угрозыске и проявившую будто бы чудеса бдительности. Словом, стало еще более тревожно.

Когда эти слухи впервые дошли до Бориса, он страшно обеспокоился и побежал искать Дениса Петровича. В розыске Берестова не было. Оказалось, что он сидит у клуба на скамеечке и мирно беседует с каким-то человеком. К величайшему удивлению Бориса, это оказался величественный Асмодей, беседа с которым, по-видимому, чрезвычайно занимала Дениса Петровича. Менее всего он походил на гонимого и приговоренного.

А дела действительно шли неважно. Левка оказался на коне, и Берестову было трудней, чем когда- либо, доказать его виновность.

— Вот ты шипишь на Морковина, — говорили Берестову в укоме, — но посуди сам, все улики против инженера. Почему мы не должны им верить?

— Такие улики и подобрать нетрудно.

— Как же он очутился около пути?

— Его могли привести под револьвером.

— Да, конечно, это могло быть.

Это, конечно, вполне могло быть, однако подобную версию решительно отвергла бабка Софья Николаевна.

Ее вызывали в розыск. Она смертельно волновалась, а узнав, что за каждое слово отвечает перед законом, стала бела как бумага и заявила, что будет говорить только правду. Допрос вел Водовозов. Берестов стоял поодаль у окна.

Ночью, рассказала она, к ее зятю пришли какие- то люди, которых она не разглядела, зять ее был совершенно спокоен и ушел с ними по доброй воле.

— Может быть, он все-таки шел по принуждению? Подумайте хорошенько, — говорил Водовозов, — может, ему грозили? Или в его поведении и в поведении его спутников было что-нибудь странное?

— Ничего странного, — с достоинством отвечала бабка, — решительно ничего странного. Наоборот, мне сразу стало ясно, что он с ними в наилучших отношениях.

То же, слово в слово, повторила она на допросе у Морковина.

«Ох, проклятая Софа!» — в бессильной ярости думал Денис Петрович, понимая, что показания даны и с этим ничего не поделаешь.

— Что же ее, курицу, слушать? — говорил он.

— А сын? — возражали ему.

Самое странное заключалось в том, что против инженера свидетельствовали ближайшие его родственники. Что могло заставить сына, и притом сына любящего, бежать с ложным доносом на отца?

Впрочем, его заявлению, быть может, и не придали такого значения, если бы при обыске в кабинете инженера не нашли очень крупной суммы денег в новеньких купюрах — такой крупной, какой не могло быть у инженера с его скромным заработком.

Сережа болел тяжело. А потом, выздоравливая, лежал у Берестова, под присмотром Рябиной матери.

— Господи, что же это такое! — с ужасом говорила Клавдия Степановна. — Хоть бы слово сказал.

Сережа действительно молчал целыми днями. Попытки Берестова — очень осторожные — навести разговор на события знаменитой ночи успеха не имели. Сережа не отвечал.

Он и не думал ни о чем особенном, он просто вспоминал. Он вспоминал так много, словно уже прожил долгую жизнь.

Ему вспомнился один случай. Он был тогда мал и находился в полном подчинении у бабки Софьи Николаевны— она его поила, кормила и воспитывала.

С утра до ночи. И потому Сережа старался все время куда-нибудь спрятаться, чтобы немного отдохнуть.

Так, одно время он убегал в коровник. Около коровы Зорьки было хорошо.

Зорька родилась зимней ночью в этом же коровнике. В клубах морозного пара большеголовый и мокрый теленок стоял, как показалось Сереже, на складных ногах. Его все сразу как-то особенно полюбили и разрешали потом разгуливать по комнатам.

А год спустя приходилось не раз выгонять из столовой здоровую телку. Потом Зорька стала большой коровой и уже никак не могла развернуться на крыльце и в сенях, а только бродила вокруг дома, стараясь заглянуть в окна.

Однако скоро укрываться у Зорьки в коровнике не стало никакого смысла: бабка догадалась и теперь, разыскивая Сережу, шла уже прямо сюда. Обычно она звала Сережу, чтобы продолжать совместные чтения.

Это были часы пытки. Бабушка Софа читала Сереже сочинения графини де Сегюр, про некую Соню, которую считала ужасной шалуньей.

Сережа смотрел, как движется и белеет кончик бабушкиного носа, и старался ничего не понимать. Однажды бабушка читала очень долго. Смотреть на картинку, где была нарисована коротконогая девочка в кружевных панталончиках, было противно. А главное, было горько сознавать, что в это самое время ребята играют на горельнике в казаки-разбойники.

Сережу редко звали тогда в какую-нибудь игру, а тут как раз пришли и позвали. Он был безмерно горд и счастлив и побежал одеваться, но бабка не пустила его на горельник.

И вот теперь она читала ему графиню де Сегюр. Наверно, ни в поселке, ни в городе и нигде на свете не было мальчиков, которым читали бы графиню де Сегюр. Как всегда, у Сережи болела спина и ныли ноги. И более обычного хотелось плакать.

За окном послышалась глухая и мерная поступь— шла Зорька. Она просунула в окно рогатую голову и долго водила ею над подоконником. Как Сережа был ей рад!

Бабка читала. Зорька с шумами, шорохами и сипением втянула в себя воздух, набираясь с силами. Бабка читала. Глуховата она стала, что ли? И вот комната наполнилась могучим, великолепным, всепоглощающим ревом. Сережа соскочил со стула, присел на пол и визжал что есть силы, но и тогда не слышал собственного голоса. Приятно было смотреть, как подпрыгнула бабка.

И вдруг Сережа увидел отца: он стоял, засунув руки в карманы, привалившись плечом к косяку, и хохотал так, что глаза его стали светлыми от слез. Через минуту Сережа бежал на горельник. «Какая остроумная корова», — сказал ему на прощание отец, глядя на него все еще мокрыми глазами. Как его любил тогда Сережа!

С тех пор графиня исчезла, а бабка каким-то неуловимым образом потеряла над Сережей власть. Началась полоса сплошного счастья. Он ждал вечера, когда они садились читать с отцом. Особенно хорошо это было зимними вечерами. Сережа почему-то любил тогда залезать на лесенку — она стояла у печки, чтобы можно было достать до вьюшек, и, сидя на верхней ступеньке, сверху смотреть на огонь. Отец лежал и читал вслух. И про веселого Тома Сойера, и про грустного Гека Финна, и про то, как черт на немецких ножках, обжигаясь и дуя на пальцы, украл с неба месяц.

Как же могло случиться?! Как же все-таки могло это случиться?! Как можно было все это забыть?!

А впереди предстоял разговор с Берестовым.

— А не кажется ли тебе, — сказал ему Денис Петрович, — что не только весь поселок видел, как ты всюду подсматриваешь и подслушиваешь, но что всё это видели и бандиты? И не кажется ли тебе, что они могли этим воспользоваться, рассказав всю историю специально для тебя?

Сережа молчал. Он и сам не раз уже думал об этом и вспомнил потом, что голоса говоривших звучали действительно как-то нарочито и назойливо. «Сына, кажется, нет дома?» И потом опять: «Сына, кажется, нет дома?» Зачем им было это повторять? Может быть, именно для того, чтобы он не пробежал мимо, не заметив?

— Да и сам разговор, — продолжал Берестов, — уж слишком сжато и точно передавал он суть дела. Неужели уж так-таки и нужно им было кратко рассказать друг другу в саду и про взрыв, и про срок его, и про деньги? И уж слишком явно толкали они тебя на поездку в город.

Да, это было так, теперь Сережа и сам ясно видел, что это так.

— Как же ты мог первым попавшимся людям, — говорил Берестов, — поверить больше, чем родному отцу, которого ты так хорошо знал?

Сережа молчал.

— Эх ты, — тяжело сказал Денис Петрович.

— Все равно я покончу с собою, — тихо сказал мальчик.

— Вот как?! — заорал Берестов. — Сделал, что мог, и в кусты? Попробуй только, с-сукин сын!

И тотчас пожалел об этом. Сережа все сильнее дрожал и все больше бледнел.

— Ну ничего, друг, — сказал Денис Петрович, — все на свете бывает и все проходит. Все-таки про корпуса и про Милку сообщил нам ты. Не горюй. Я тебе сейчас Бориса пришлю.

Когда Денис Петрович пришел домой, Борис и Сережа о чем-то тихо разговаривали.

— Послушайте, ребята, — сказал Денис Петрович, — не можете ли вы говорить погромче, все равно о чем, про цеппелин например, только погромче.

— Зачем это, Денис Петрович?

— Так, мне нужно. Я сейчас вернусь, но все время, пока меня не будет, прошу вас громко разговаривать.

Когда Берестов ушел, оказалось, что громко разговаривать по заказу не так-то просто.

— А что Цеппелин был граф? — крикнул Сережа.

— Граф, — ответил Борис.

Однако через некоторое время они вполне освоились и громко выкрикивали первое, что приходило в голову. В другое время Сережу очень развеселила бы эта игра.

— А потише немного вы не можете? — спросил, входя, Берестов.

— Ничего не понимаю, — сказал Борис.

— Это пока не обязательно, — ответил Денис Петрович.

Глава III

Милка ожидала увидеть Берестова совсем не таким, а гораздо более высоким, статным и грозным. Он, видно, устал и долго протирал глаза ладонями, прежде чем взглянуть на нее. А посмотрел он почему- то довольно весело.

— Что, товарищ Людмила Ведерникова, досталось вам?

Милка была сбита с толку. Как-то странно ссутулившись и чуть ли не собравшись в комок, сидела она против Берестова и смотрела на него во все глаза.

— Не горюйте, — сказал он, — все это в прошлом.

«Вот именно, что все», — подумала она.

— Ну а теперь расскажите мне о вечеринке на даче.

Милка, конечно, тотчас же вспомнила вчерашнее посещение Николая и его недвусмысленное предупреждение. Она подняла глаза на Берестова и сразу же их опустила.

— Вы хотите сказать, что к вам вчера уже приходили и предложили помалкивать. — Он встал, подошел к двери и широко распахнул ее. — Вы видите, нас никто не подслушивает, в комнате, — он развел руками, — никого нет, я здесь один. Разговор с глазу на глаз ни к чему не обязывает вас. Валяйте.

— Да, у меня вчера был этот… Николай и сказал, что если я…

— Что он сказал, я приблизительно представляю.

Вы, наверно, заметили, что провели вас сюда со всевозможными предосторожностями, что никто, кроме Бориса, вас не видал, никто, значит, и не будет знать о нашем разговоре. Давайте. Все сначала, по порядку.

Милка стала рассказывать. Денис Петрович внимательно слушал.

— Когда ушел Левка, вы помните?

— Я точно не заметила.

— Часов в десять?

— Наверное.

— Какое впечатление произвел на вас Нестеров?

— Нестеров? Он вел себя как-то странно. Ну, во-первых, он меня предупредил. Потом… Он, конечно, там у них свой человек, только у него такой вид, словно он слушает и мотает на ус.

— Да, видно, не простой он человек. Интересно, что все, принимавшие участие в этом деле, оказались тогда у полотна, он один исчез. Теперь об убийстве. Они говорили, что в Леночку стрелял Николай?

— Да, и хвастались убийствами.

— И грозили вам?

— Просто они говорили об этом как о деле решенном.

— Что-нибудь из этого их разговора вы помните?

— Они говорили, что теперь уже так не работают, что теперь «на два аршина под землей — и всё».

— Понятно.

— Кроме того, они пели какую-то контрреволюционную песню. Кто-то из них сказал: «Споем, пока мы не стали правоверными».

— Ах вот как. И тут же заговорили про инженера?

— Да, помнится, разговор шел так.

— Это очень интересно.

Вспоминая и стараясь ничего не пропустить и передать все возможно точнее, Милка сидела выпрямившись и старательно моргала.

— А теперь о самом главном. Сейчас вы повторите все, что говорили об инженере.

— Это был отрывистый разговор, и все с угрозою, — медленно говорила Милка. — Левка сказал, что разговаривал о нем со своей мамой. Он, кажется, страшно носится со своей мамой, знаете.

— Я ее даже видал. Дальше.

— Потом кто-то сказал, что инженер красив, а потом кто-то, знаете, с такой издевкой, кажется сам Левка, сказал: «Пока красив». А потом еще кто-то: «Возьмем, значит, инженера за хобот». А потом: «Вот живет человек, никого не трогает и не подозревает, какая роль ему в пьесе приготовлена».

— Даже так. И больше ничего?

— Кажется, ничего.

Правда, у Милки все время было такое чувство, что она забыла что-то очень важное, но она не могла вспомнить — что.

— Последний вопрос, Людмила. Если бы я вас попросил повторить этот ваш разговор для протокола или, скажем, на суде, вы бы повторили?

Милка ничего не ответила. Она даже и не думала в этот миг. Просто она видела, как мать ее, одна, совсем одна, идет по улице поселка. Не сидеть же ей дома, да и дом сейчас ни для кого не спасение, придут и домой.

— Я понимаю, что это дело нелегкое, — сказал Берестов. — Подумайте — я не тороплю вас. Только помните — решать придется вам самой, никто здесь вам помочь не сможет. Суток на размышления вам хватит?

Милка машинально кивнула головой.

Легко сказать — сутки на размышление. Что можно решить за сутки, если ничего не изменилось и сам вопрос остался таким же неразрешимым, каким был?

Милка ходила по комнате — она остановилась в городе у родственницы — от окна к столу и обратно.

Они думают, что мне страшно умереть. Вот уж неправда. Как покойно, как тихо, как славно было бы теперь ничего не видеть, не слышать и не помнить. Главное — не помнить. Ни леса, ни этих позорных встреч, от которых теперь жжет душу. Если можно было бы уснуть и не просыпаться! Только не хочется, чтобы было больно. А если снова встретить убийц с глазу на глаз и ждать, и знать, что эти не пожалеют?

Нет, страшно, страшно! Лучше не думать.

Обратиться за помощью в розыск? Так ведь там даже Ленку не уберегли. Да не все ли теперь равно, Александр Сергеевич мертв, его не воскресишь.

Сцепив пальцы, ходила она по комнате.

Да, он погиб. И не только погиб, но опозорен и оклеветан, и скоро Левка, который его убил, будет выступать на суде. А она, Милка, не скажет ни слова. Сходи на кладбище, спроси у Ленки, что бы она сделала на твоем месте? Неужели она стала бы молчать? Да ни за что на свете!

Но самого главного опять она себе не сказала. Она только по-прежнему видела все одно и то же: как мать, одна, идет по поселку. Идет медленно и ничего не знает. Когда она устала или несет что-нибудь тяжелое, она всегда немного косолапит.

Нет, нет, никогда ни на каком суде выступать она не будет! У нее один-единственный долг: сберечь и защитить мать — кроме нее, никто этого не сделает, никому в целом свете ее мать больше не нужна, только ей. Пусть все летит к черту!

Ах, до чего же нехорошо на сердце! Да, Берестов оказался прав: решать придется самой, никто за нее этого не сделает. Если бы ей нужно было решать одну лишь собственную судьбу!

Настал день, а Милка была так же далека от решения, как и накануне вечером.

— Что же вы надумали? — спросил ее Денис Петрович.

— Я решила, — неожиданно для себя и с ужасом в душе сказала она.

— И что же вы решили?

Она ответила со всей торжественностью, какую подсказывала ей молодость, чувство опасности и сознание ответственности минуты.

— В память Александра Сергеевича я это сделаю.

— В память? — удивленно повторил Берестов. — Ах, да, вы ведь не знаете: Александр Сергеевич жив.

— Ну что вы смотрите на меня, словно это я встал из гроба? — улыбаясь говорил Денис Петрович. — Да, да, Дохтуров жив. Не так чтобы очень здоров, но жив вполне.

Милка ничего не могла сказать. Ей хотелось плакать, слезы копились в глазах, и она старалась изо всех сил не моргать, чтобы они не полились разом.

— Ладно. Не старайтесь, — сказал Денис Петрович. — Я на вас смотреть не стану. Лучше послушайте, как все это произошло. Он лежал тогда совсем как мертвый около рельсов. Я сам думал, что он мертв. Вообще же никто ничего не мог тогда понять. Видели только, что путь минирован в двух местах и что тут же лежит убитый диверсант. Пока мы с нашими ребятами исследовали все это дело, к толпе приковылял старый доктор, который тоже ехал в этом поезде. Не обращая на нас никакого внимания, он стал слушать сердце убитого, и, представьте себе, мохнатое его ухо расслышало слабое биение. Ничего нам не сказав, он приказал перенести Сашу в поезд, в санитарное купе. Здесь часа через четыре он добился каких-то признаков жизни. Сейчас Дохтуров в городской больнице. Я знаю, разнесся слух о его смерти, мы не опровергали его, он нас даже устраивал.

— Кто бы мог поверить такому счастью? — воскликнула Милка.

— Он в городской больнице только потому, — продолжал Берестов, пристально глядя на Милку, — что у нас в городе нет тюремной.

Она совсем забыла, что инженер, оставшись жить, должен был еще отстоять эту свою жизнь.

— Что ему грозит, если не удастся доказать его невиновности?

— Расстрел, — твердо сказал Денис Петрович. — Где вы сейчас работаете?

— Пока нигде.

— Вот те раз! Кругом нехватка в сестрах милосердия, каждая на вес золота, а она… переживает. Может быть…

Он не без лукавства посмотрел на нее.

— …устроить вас в больницу?

— Нет, — сухо ответила Милка.

— Нет так нет. Тогда идите в уздрав, берите первую попавшуюся работу и перестаньте переживать.

Все будет хорошо.

— Вы уверены?

— Ну… постараемся сделать так, чтобы все было хорошо. А теперь нам нужно обсудить главное: нужно сделать так, чтобы эта история не коснулась вашей матери. Мы ее увезем и спрячем так, что ее никакие бандиты не отыщут. Бедные мамы, рассовываем мы их, кого куда придется. А пока отправляйтесь, Борис вас проводит.

Опять повели ее в темноте по пустынным улицам со множеством всяческих предосторожностей — ей казалось, что она участвует в какой-то игре. Проводив Милку, Борис вернулся в розыск.

— Было в больнице странное происшествие, — сказал ему Берестов, — какой-то человек сделал попытку прорваться к инженеру. Его не пустили, он, кажется, кого-то ударил, или что-то в этом роде. Задержать его не успели или побоялись.

— Запомнили хоть, как он выглядит?

— Все говорят: большой, толстый, лысый. Молоденькая сестрица, так она говорит: нахальный и грязный. А старушка нянечка: представительный такой мужчина.

— Ну что же, возьмем на заметку всех толстых и лысых.

— И грязных.

Когда Борис вернулся домой, в клубе еще не было убрано после молодежного вечера. На стене висел плакат: «Долой флирт! Позор тем, кто разбивается на парочки!»

Как далек он был сейчас — усталый, порядком голодный и более одинокий, чем всегда, — как далек он был сейчас от мысли «разбиваться на парочки!». Темнело. Он зажег керосиновую лампу и сел просматривать бумаги, накопившиеся за неделю.

Однако мысли его, как это почти всегда случалось с ним теперь, оказались далеко.

Сегодня я был в парке и смотрел, как хлещет дождь на нашу с тобой скамейку. Пожалуй, я даже рад был этому, не знаю — почему. Впрочем, забежал я на одну только минуту и то по дороге. Нет времени совсем. Странно мы живем. Борьба теперь идет лицом к лицу, враг вот он тут, но его не возьмешь, он под защитой. Никогда мы еще так не работали. Банду нужно держать под присмотром, это отнимает массу времени и сил. Потом твоя Милка, в тот раз мы ее уберегли, но все равно никак нельзя считать, что она в безопасности. За ней неотступно следует кто-нибудь из наших парней. Потом — допросы Прохорова. Это дело длинное и нелегкое. Я, например, совершенно еще не умею ставить вопросы. Наконец — Нестеров, его во что бы то ни стало нужно найти, а он как сгинул со своей проклятой кобылой. На работу давно уже не являлся, тетя Паша, разумеется, «ничего не знает». Найти Нестерова должен я — это мое задание.

Но самое главное не в этом. Здесь все очень трудно, но зато ясно и знаешь, кто враг. Есть еще что-то такое, что делает нашу жизнь словно бы двойной и призрачной, — Водовозов. Я ничего не могу здесь понять. Еще совсем недавно я следил за ним — и выследил! Не может быть сомнений, он скрывает от нас что-то. И вот все удивительным образом осталось по- прежнему. Я не раз видел, как они с Денисом сидят рядышком и разговаривают — и я не знаю, что происходит между ними. Доверие ли это, или лицемерие? Если доверие, то странное это доверие, основанное на незнании. Если бы ты только могла себе представить, как страшно запутались мы все в этом деле.

Он сидел и ничего не делал и заметил это только тогда, когда за дверью послышался какой-то шум. Дверь приоткрылась, и в нее просунулась серебряная трость, на конце которой качался узелок. Асмодей. Они не разговаривали с того самого дня, когда рассорились из-за «коня бледного».

— Вы сердитесь, мой высокопринципиальный друг, — произнес бархатный голос. — Видите, я принес искупительную жертву.

— Полученную от сестер ваших во Христе?

— Не сердитесь, — повторил, входя, Асмодей. — Я хотел уподобиться апостолу Павлу, который проповедовал среди язычников, ибо сестры мои это настоящие языческие ведьмы.

— Чего же вы с ними якшаетесь?

— У вас в розыске есть такая решительная дама — разве она лучше? — с улыбкой возразил Асмодей. — Вот видите, в каждом человеке есть и хорошее, и дурное, причем обычно дурного больше, чем хорошего. Будем же терпимы.

— Это равнодушие, пожалуй.

— Может статься. Поживите с мое, и вы узнаете, что людей на свете утомительно много, и все они на редкость одинаковы, и переживания их поразительно похожи. И тогда вы, подобно мне, начнете искать все яркое, все, что из ряда вон, — словом, всякий талант. И будете ценить в жизни смешное. Вот, например: нам из губернии предложили рассматривать Эсхила через призму современности и решать постановку средствами конструктивизма. Я готов — пожалуйста, можно и «через призму», но как, скажите мне, это сделать? Им там хорошо, они разломали старый трамвай, вот тебе и конструкция, а у нас трамваев нет, в моем распоряжении только тачка об одном колесе. Не могу же я вывезти мою Клитемнестру на тачке… Нет, умом России не понять!

А вот кого жаль, так это Дохтурова, — продолжал Асмодей, — такой обаятельный человек, и такая чудовищная история. Шпионы! Диверсанты! Вы знаете, я пришел к выводу, что с тех пор как исчезли ведьмы, домовые, тролли и прочая нежить, людям стало скучно. Прежде всего, каждый человек любит, чтобы им занимались. Людям лестно знать, что за их душу борются злые и добрые силы. И даже какой-нибудь хозяйке, которая до смерти боится домового, все-таки приятно, что он, грязный, нечесаный, шатается по чердаку, обдумывая на ее счет какую-нибудь пакость: ведь как-никак, а он занят ею. И вдруг оказалось, что все пусто: в лесу нет лешего, а в воде водяного. Никто не интересуется человеком и его душою, некого заклинать, некому противопоставить свою волю, и, главное, нет ничего таинственного. Вот тогда-то и выдумали их, шпионов и диверсантов, которые охотятся за душами и тайно сыплют яд. Все мы без памяти любим шпионов. Разве вы не хватаете книги про них, пренебрегая графом Львом Николаевичем Толстым? Дохтурова, конечно, жаль, но сознайтесь, что все это вместе с тем очень смешно.

— Мне не смешно, — сказал Борис.

— Если говорить правду, и мне не очень, — с неожиданной серьезностью ответил старик, — мне тоже не всегда бывает смешно.

Борис подумал немного и сказал:

— Да, я видел однажды вас на улице у кутаковской витрины. Мне тоже показалось, что вам не смешно.

— О да! Еще бы! — живо откликнулся Асмодей. — Какой там смешно, это было ужасно! О, если бы вы только знали, как ужасно! Светила луна, и эта витрина! Понимаете, это был кусок города, осколок большого города, освещенного уже не луною, а сотней голубых фонарей. И эта тишина, и эта кукла, похожая на мертвую девушку, ведь последнее время у нас так много мертвых. И знаете: мне казалось, что там я увидел самого себя. Впрочем, этого вы не поймете, вы не жили в старом Петербурге и не знаете, что там на углу можно столкнуться с самим собою…

Борис не знал другого: как отнестись к столь странным речам. Однако слушал очень внимательно. Асмодей говорил теперь размеренно и задумчиво.

— Да, двойника можно встретить только в большом городе. В поле, в лесу, у речки его не встретишь. Это принадлежность одних только больших туманных городов, таких многолюдных, что людей уж и нет в них, они становятся ничем, призраками, легко исчезающими в тумане. Как я люблю эти города!

Бориса удивил не только этот странный вывод, но и глубокая печаль, прозвучавшая в словах старика.

— А теперь вот вы здесь, — сказал он.

— Да, а теперь вот я здесь.

— И у вас есть ученицы, которые в вас души не чают.

Асмодей насторожился и стал похож на петуха, готового клюнуть.

— Одна из них, Маша, — продолжал Борис, — недавно говорила со мной о вас.

— Машенька?! Боже мой! Это прекрасная девушка, святая девушка, одна из тех, в которых взгляд, движение, слово — все талант! Боже праведный! Если взять ее за руку и осторожно повести по тропе искусства, из нее будет вторая Вера Федоровна Комиссаржевская. Поверьте, я не преувеличиваю. И вы с ней разговаривали обо мне?

— Разговаривал.

Ах, как старику хотелось знать, что про него говорила будущая Вера Федоровна Комиссаржевская! Он налился краской и растерянно смотрел на Бориса, а потом стал суетливо развертывать свой узелок. Но Борис был добрым человеком и разговор с Машей передал старику безвозмездно.

Асмодей страшно развеселился и начал хохотать. Оказалось, что на этот раз в узелке его лежат два коржика.

— Нет уж, коржиков ваших я есть не стану, — сказал Борис, — отдайте их обратно вашим паршивым старухам.

— Вот видите, видите! — заливаясь смехом, кричал Асмодей. — Сразу и паршивые, уже сразу и на гильотину, господа якобинцы! Если бы вы, подобно мне, изучали бы историю, вы бы знали, что все на свете повторяется, и не тратили бы столько сил на пустяки.

— Это какие же пустяки? — настороженно спросил Борис. — И что повторяется?

— Ах, ничего, ничего! Жизнь вечно нова, вы правы, она неповторима, и следует прожить ее возможно ярче и… если хотите, горячей! Вы не думайте, я тоже живу не бесцветной жизнью, у меня тоже есть свои радости… и свои тайны, может быть.

«Зато царя в голове у тебя нету», — сердито подумал Борис. Ему уже давно хотелось остаться одному.

— Да, и тайны. Причем за некоторые из них вы дорого бы дали.

— Вот как? — удивленно откликнулся Борис. — Не может быть, чтобы у вас были уж такие великие тайны.

— Ну, мой юный Пинкертон, я стар, но еще не впал в детство и на такие приемы не ловлюсь. Да, я владею тайной, и, может случиться — если вы будете хорошо себя вести, — открою вам ее… или одну из них. Но только, когда будет на то моя воля. Насилия я не терплю.

«Представляю себе, что это за тайны», — подумал Борис, оставшись один, и занялся более важными мыслями.

«Хорошо, что дело Дохтурова попало к Морковину. Пусть Анатолий Назарович строг и жестковат, — думал он, — здесь как раз и не нужно никакой мягкости, нужны только ум и справедливость». Когда на следующий день он поделился своими соображениями с Рябой, тот только раскрыл глаза.

— Да знаешь ли ты, что это за человек? Да знаешь ли ты, что он смертельный враг Дениса Петровича?

— Уж и смертельный. И что значит враг, когда речь идет о нашем общем деле.

— А вот увидишь, что значит.

Борис рассердился:

— А знаешь ли ты, что Морковин был на фронте… словом, был на фронте и замечательно сражался.

— Вместе с кем? — спросил чуткий Ряба.

— С отцом моим вместе.

— О, тогда другое дело, — сказал Ряба и замолк, однако ненадолго. — Слушай, — воскликнул он радостно, — от него же теперь все зависит! Это же прекрасно! Пойди и расскажи ему, что ты знаешь об этом деле. Уж тебя-то, раз с отцом, он обязательно послушает!

Морковин был очень занят и не мог с ним поговорить. Борис даже испугался того сухого тона, каким разговаривал с ним следователь, однако тот, видно, действительно был занят, потому что попросил Бориса прийти к нему вечером домой и быстро настрочил на бумажке адрес.

Вечером Борис пошел по этому адресу. Морковин жил в маленьком, крепком как орешек домике с красивыми белыми наличниками. Вокруг был небольшой огород с образцово разделанными грядками, где во влажной и рыхлой земле правильными рядами сидели морковь, огурцы и другие овощи — все упитанное, коренастое и зеленое. «У кого же он живет? — подумал Борис. — Что за хозяева?»

Отворила Борису дверь маленькая женщина, гладко причесанная, с большими жилистыми руками.

— Мужа нет, — сказала она, — еще не пришел с работы. Посидите.

Они разговорились. Женщина жаловалась на жизнь. Как ни крутись, как ни гнись, никак с хозяйством не управишься.

Скоро пришел Морковин. Он сел на диван, закрыл глаза и сказал словно бы с облегчением:

— Устал.

Потом они обедали неслыханным борщом на постном масле и вареной картошкой. Морковин понемногу развеселился и подшучивал над женой.

— Скопидомка ты у меня стала. Все тебе мало. Скоро кулачкой заделаешься. Смотри, я пойду на тебя в союзе с беднейшим крестьянством при нейтрализации середняка.

Словом, он был в самом благодушном настроении, когда Борис решился наконец заговорить о деле Дохтурова.

Пока Борис рассказывал, Морковин смотрел на него как-то особенно умно и весело. Борису показалось, что он что-то взвешивает, обдумывает и собирается принять решение.

— Все, что ты рассказываешь, это очень интересно, — задумчиво сказал он, выслушав Бориса, — и важно. Кто знает…

Борис с надеждой смотрел на него.

— …кто знает, может быть, действительно нам раскинули ловкую ловушку.

Борис не помнил себя от радости.

— Что ж! — весело воскликнул. Морковин, хлопнув себя обеими руками по коленкам. — Будем разбираться! И если это ловушка, мы ее раскроем. Пусть они с нами шуток не шутят.

Ряба несказанно был рад.

— Ну вот видишь, как прекрасно все получилось! — воскликнул он. — Бывает так: Дениса Петровича он не послушал, а тебя послушал!

— Он так и сказал, — говорил Борис, — «пусть они с нами шуток не шутят».

Он был счастлив в тот день. Ему казалось, что это не только Морковин помогает ему, что сам отец его приходит к ним на помощь.

На следующий день к Борису вечером в клуб прибежала Милка. Она была белее мела и не могла сказать ни слова.

— Подожди, подожди, — твердила она, — не могу.

Потом уронила голову на руки и некоторое время сидела неподвижно.

— Господи, будет ли этому конец! — воскликнула она с такой тоскою, что Борис испугался.

С трудом удалось ему узнать, что же все-таки произошло.

Милка дала показания в розыске и подписала протокол. Когда она подписывала, душа у нее была в пятках, но все-таки она подписала. С мольбой смотрела она на Берестова. «Ничего? Ничего не случится? Вы уверены?» — говорил ее взгляд. Денис Петрович ей улыбнулся.

— Ты здорово мне помогла, — сказал он.

Но и у него на душе было неспокойно: протокол должен был пойти к Морковину.

Через несколько дней Милку вызвал к себе следователь. По ее рассказам, разговор их был таков.

— Кто заставил вас подписать эту бумажку?! — заорал он, швырнув на стол протокол, еще недавно стоивший ей таких героических усилий.

— Денис Петрович, — прошептала эта правдивая душа.

— Я так и знал, — бросил Морковин и начал что- то быстро писать. — Подпишите здесь и здесь, и побыстрее.

Со страху Милка не могла понять, что там написано, да и вообще готова была подписать все, что угодно, только бы уйти от этого человека. В руке ее оказалась ручка с пером.

— Быстро, быстро, — с каким-то бешенством говорил Морковин.

Милка дрожала.

— Где? — спросила она.

— Тут и тут. Быстрее!

Она наклонилась и собралась было подписывать, но в это время ей бросилось в глаза имя Берестова, и она стала читать. «Свидетельствую, — значилось там, — что протокол по делу Дохтурова был подписан мною под нажимом и угрозами…»

— Чего еще нужно?! — опять заорал следователь. — Здесь написано только то, что вы сказали.

От его крика Милка сбилась и опять ничего не могла понять. Но она знала со слов Бориса, да и сама это чувствовала, что Берестов очень хороший человек, поэтому она собралась с силами и прочла.

— Ах ты, господи, — сказал Морковин, — что здесь думать!

— Не могу, — сказала она и положила перо.

Следователь мгновенно успокоился.

— Вот что, Ведерникова, — сказал он, — с такой репутацией, как у тебя, лучше вести себя иначе. Советую подумать.

Удар попал в цель. Милка сжалась и даже закрыла лицо руками.

— Нет и нет, — глухо сказала она, трясясь, — делайте что хотите.

На этом, однако, ее несчастья не кончились. Первый, кого она встретила, выходя от Морковина, был Николай. Сделав вид, что не узнает, она с бешено бьющимся сердцем чуть не бегом пустилась по улице. Он догнал ее у ворот рынка.

— Зачем так торопиться? — сказал он.

Милка шла не оборачиваясь.

— Сюда, — коротко и повелительно, как собаке, приказал он.

Обычно такой тесный и шумный, рынок сейчас был совершенно пуст. Ларьки задвинуты глухими щитами. Николай свернул в коридор между палатками.

— Куда дела мать? — грубо спросил он.

— Мама уехала.

— Ты помни, от нас не уедешь. Если придешь на суд или скажешь хоть слово… сердце вырежу. Можешь идти.

Получив это разрешение, она пустилась бегом. А сердце ее ныло так, словно хотело напомнить, как ему будет больно, если его станут вырезать.

— Не реви, — сказал Борис.

— Ну почему, почему, — еле выговаривала она, рыдая, — почему все это на меня одну? Где взять силы, Боря, где же взять силы?

Да, нужно было принимать срочные меры. На следующий день он пошел к Берестову (который уже от своего сотрудника знал о встрече Милки с Николаем), потом в уздрав. А еще через день Милка в составе эпидемиологической тройки поехала по деревням, где обнаружился сыпняк. Это дело на время было улажено. Оставался Морковин.

«Что же это такое? — с недоумением думал Борис. — Только вчера он обещал мне раскрыть ловушку, а сегодня… Здесь какая-то ошибка. Может быть, Милка что-нибудь напутала? Или у него какой-то свой следовательский расчет?»

Он подумал, что речь идет о слишком серьезных вещах, чтобы допустить здесь какую-нибудь путаницу, и решил еще раз пойти к Морковину домой. Конечно, было неловко являться без приглашения к столь занятому человеку, однако Морковин — такой непреклонный и жесткий — бывал неизменно добр к Борису; наверно, он не откажет ему в разговоре и на этот раз. Морковин в самом деле встретил его приветливо.

— А, Боря! Заходи, заходи, у меня гости, с которыми тебе полезно познакомиться.

На диване у Морковина сидели два молодых человека и, по-видимому, довольно давно:. в комнате было сильно накурено.

— Садись, Борис, — сказал Морковин, — послушай, что наши герои рассказывают.

Борис разглядывал героев. Одного он знал, это был Николай, другой, невзрачный и невысокий, был незнаком.

— Да что там, — смутившись, сказал невысокий и, опустив голову, посмотрел на свои сапоги, — это мы рассказываем, как Марусю брали.

Марусю? Знаменитую атаманшу, натворившую со своей бандой столько бед на Украине? Посчастливилось же этим парням!

— Ну, «брали» — это слишком сильно сказано, — продолжал тот же парень, — она от нас раненая ушла. Однако банду ее мы разбили навсегда, это правда. Я помню, со мной в этом бою конфуз приключился. Я тогда совсем пацаном был и с коня упал. И верите ли: я не столько боялся, что меня потопчут, сколько боялся, что меня в эскадроне засмеют.

— А кто у вас начальником был? — спросил Морковин.

— О, начальником у нас был горячий человек; может быть, слыхали — Хаджи Мурат.

— Ну как же, — Морковин поднял брови, — начальник эскадрона при Первой конной.

«Ах, парни, неужели же вы были в Первой конной?!»

— Да, — сказал Морковин и насмешливо посмотрел на Бориса, — я забыл вас познакомить. Это Борис Федоров, это Николай Латышев, а это Лев Курковский, известный в городе под именем Левки.

Неужели? Неужели это тот Левка?! Да, фамилия того была Курковский… Но здесь, у Морковина…

Первая конная, Хаджи Мурат…

По-видимому, на лице его, по обыкновению, было написано все, что он думал, потому что они весело рассмеялись. Николай Латышев очень похорошел при этом, и Борис вспомнил Милку. Морковин еще раз указал ладонью на Левку и торжественно сказал:

— Знаменитый бандит.

И все трое опять рассмеялись. Усилием воли Борис овладел собою и улыбнулся. «Что ж, посмотрим», — сказал он себе и обратился к Левке:

— О вас в городе невесть что рассказывают.

— И вы, сознайтесь, не раз меня ловили? — насмешливо спросил Левка.

— Ну нет, мы ловили только бандитов, — добродушно ответил Борис.

Он откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу. «Больше вы не увидите, о чем я думаю. Жаль, что я не курю, стало бы полегче. Ну ничего».

— Вы расскажите, герои, как вы диверсантов ловили, — сказал Морковин, — а не то Борис не верит.

— Не верит? — удивленно спросил Левка. — Так ведь…

Он рассказывал всем уже знакомую историю так просто, с таким увлечением смотрел Борису в глаза, что…

«А может быть, это все-таки не тот Левка? — думал Борис. — Ведь никто из нас его не видел. А Милка не видела этого…».

Парни держали себя свободно, а главное — Морковин был с ними запросто. «Если это действительно не тот, то и разговаривать нам с Морковиным сегодня не о чем, нужно подумать. Ах, Милка уехала…»

Странное дело — все последнее время он мечтал о встрече с Левкой, о схватке не на жизнь, а на смерть. И вот в уютной комнате с абажуром сидит перед ним Левка. А может быть, совсем и не Левка.

— Ну, мне пора, — сказал Борис и поднялся.

— И нам, — ответил Левка, и парни тоже поднялись.

Когда они шли по городу, Борис на всякий случай держал руку в кармане.

— Итак, ты работаешь в розыске, — сказал неизвестно какой Левка, — и у вас здесь неспокойно?

Внезапно он остановился и сказал:

— Говорят, недавно в поселке ночью девушку на дороге убили.

Остановился и Борис. Ему показалось, что сейчас что-то должно произойти.

— Сознайся, — медленно сказал Левка, — записка, приколотая к кофточке, — помнишь, «дураков нет»? — это было остроумно.

Ты не бойся, к тебе это не имеет отношения — к тебе и твоей кофточке, в которой тебя похоронили. Я хорошо ее помню — заводы с трубами и дымом из трубы. Ты не можешь себе представить, до чего это не имеет к тебе никакого отношения. Он думал, что сразит меня насмерть, а на самом деле даже не задел. Я что-то сказал ему, самое простое, попрощался и ушел. И это было не самообладание, нет, просто мы с ним в разных плоскостях. Зато теперь я знаю, кто это такой. Только потом, когда я ушел, какая-то слабость охватила меня, такой я раньше не знал, пришлось посидеть немного на чужом крылечке. И потом вот еще: я не могу передать тебе своего изумления от того, что у Левки есть лицо с глазами, губами и бровями. Оказывается, до сих пор я представлял себе что-то темное, потайное, звериное, а вот просто человека с руками и ногами никогда себе не представлял. И волосы он себе зачесывает на пробор. Значит, стоит перед зеркалом и зачесывает. С таким, оказывается, вести борьбу гораздо труднее.

Поздно ночью он опять стучался в дверь к Морковину.

— Анатолий Назарович, откройте, очень важно. На этот раз Морковин был раздражен.

— Ну, что такое? — Он быстро надевал гимнастерку.

— Анатолий Назарович, это он, — торопясь говорил Борис и стал рассказывать историю с запиской.

— Понимаете, — говорил он, — кроме нас троих и бандитов, которые ее писали, об этой записке не знает ни один человек. Это он, тот самый Левка.

Морковин пристально смотрел на него.

— Только трое? Да вы, поди, по секрету всему свету рассказали уже про эту записку.

— Мы?! Могу поклясться вам…

— Поклясться! — насмешливо бросил Морковин. — Шел бы ты лучше спать, чем ерундой заниматься. Мне завтра вставать в шесть. Спокойной ночи, — и захлопнул дверь.

«Неужели именно на это и рассчитывал Левка? — вдруг подумал Борис, возвращаясь домой. — Именно на то, что Морковин захлопнет дверь?»

— Подведем итоги, дети мои, — говорил Левка. — Пока, надо сказать, все идет благополучно. Инженерова теща сработала на нас, да так хорошо, что лучше и не придумаешь. Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Сережа, милый мальчик, тоже не подвел. Сказать правду, я совсем забыл о нем и придумал весь этот разговор, когда увидел, что он бежит по дорожке. Впрочем, он свое дело сделал и больше интереса не представляет. Теперь посмотрим, как остальные. Тетя Паша волком воет, она и сама не пойдет и Петровича не пустит. Да он и смылся, надо сказать, весьма предусмотрительно. Осталась Милка.

— А почему бы ее тогда было не убрать? — спросил один из парней.

— Голова! — презрительно сказал Левка. — Да разве можно было нам, идя на такое сложное и опасное дело, связывать себя еще и покойником. Эта пигалица в мертвом виде нам была бы куда опасней, чем живая. Как она, Николай?

— Дрожит, — усмехнувшись, ответил Николай, — еле жива.

— Ну вот видите? А без показаний Милки никакие показания других, бывших у тети Паши, не играют роли. Ну собрались, ну выпили, ну и что? Так Милка на суд не придет?

— Ручаюсь.

— Итак, всё в порядке, кажется. Следователь нам верит вполне. С Берестовым они на ножах, наша записка Морковину тогда, насчет Водовозова, только подлила масла в огонь. У Берестова нет как будто никаких улик, у нас же их полны карманы. Согласны поделиться, если попросит. При таких условиях еще можно жить, не так ли? Конечно, это только в том случае, если Прохор не проговорился. Эх, как бы это узнать, сказал он что-нибудь или не сказал, совсем другая жизнь была бы! И потом помните: никаких мокрых дел — мы теперь добродетельные советские граждане. Скучновато, конечно, но ничего не поделаешь. Потом наверстаем.

— А теперь, — продолжал Левка, — нам с Николаем пора к следователю. Он без нас уже жить не может.

Однако, против их ожиданий, Морковин встретил их весьма холодно.

— Что это вы плели Федорову про записки и про кофточки? — раздраженно спросил он.

— Ну, это я его подразнил маленько, — добродушно ответил Левка, — про эту записку весь город говорит. Да я сам от соседа узнал. Честное слово. Могу и вам этого соседа привести.

— В следующий раз лучше не дразните, — так же холодно сказал Морковин.

— У нас к вам просьба, — вмешался Николай.

— Да, большая просьба, Анатолий Назарович, — подхватил Левка, — мы только не знаем, удобно ли. Понимаете, эти пентюхи из розыска сдуру схватили одного нашего парня, хорошего, понимаете, парня. И вот получается, что и доказать на него они ничего не могут, и отпустить не отпускают…

— Вы говорите о Прохорове?

О нем, о нем. Ведь это такой тихий парень, мухи не обидит, смешно даже.

Левка подождал минуту, а потом осторожно сказал:

— А с другой стороны, парень он робкий, может со страху что-нибудь наболтать…

Он испытующе посмотрел на Морковина. Тот ответил ему непроницаемым взглядом. Николай напряженно смотрел то на того, то на другого.

— Что он может наболтать? — сказал Морковин, пожимая плечами.

Левка слегка подался вперед. Глаза его блестели.

— Думаете, не может?

Морковин не ответил.

— А что это за парни, — начал он, помолчав, — которые приехали из Дроздовки?

— А что — парни?

— Прохоров ведь тоже из Дроздовки?

— Да. Я что-то не пойму вас, Анатолий Назарович.

И опять Морковин ничего не ответил.

— Меня интересует вот какой вопрос, — сказал он, — почему у болота на опушке леса обнаружили кровь?

— Кровь? — Левка поднял брови. — Откуда нам знать, что и когда нашли на каком-то болоте. Может быть, там свинью резали. Да и потом хорошо известно, что когда привезли собаку, уже давно шел дождь, и никакой крови…

— Вам, Курковский, следовало бы меньше рассуждать, — прервал его Морковин. — Берестов обследовал всю местность задолго до дождя и нашел на земле пятно крови. Он уже послал ее в губернскую лабораторию, откуда я все это и узнал. Там без труда определят, свиная она или человеческая, более того, там определят группу крови. Знаете вы, что это такое?

Николай с тревогой смотрел на Левку. Тот закусил губу и, прищурившись, что-то соображал.

— Знаете или нет?

— Догадываюсь. Это что-то новое?

Морковин встал.

— Если эта кровь и кровь инженера совпадет по группе… Может это быть?

Видно было, что Николай испуган и растерян, однако Левка ответил, холодно глядя на Морковина:

— В принципе все может быть. Откуда нам знать?

— Так вот, — сказал Морковин, — если это будет так, ваше дело сильно… проиграет. Можете идти.

Парни поднялись.

— Еще один вопрос, — сказал Морковин. — Это вы написали мне записку относительно Водовозова?

— Что греха таить, — ответил Левка.

— Что же вы можете о нем рассказать?

— Да, собственно, ничего, кроме того, что мы написали. Сказали нам, что он связан с бандитами, мы и решили: пусть знающие люди проверят. Правильно?

— А кто сказал?

— Я уж и не помню.

— Хорошо бы вспомнить, — сухо заметил Морковин.

Левка был задумчив, когда они шли от следователя. Николай не решался начать разговор.

— Что-то следователь заговорил по-другому, — сказал он наконец.

— А, ничего подобного, — небрежно ответил Левка, — говорит он на том же самом языке. Во-первых, он нам сказал, что Прохоров еще не проболтался. Во-вторых, что парней из Дроздовки нужно куда-нибудь сплавить, и, наконец, он дает нам знать об опасности. С ним все в порядке. Гораздо больше меня беспокоит это проклятое пятно.

Глава IV

Морковин торопился. Он написал в губернию, что незачем ждать, когда поймают исчезнувших диверсантов, а нужно судить того, кто есть — главного виновника диверсии Дохтурова. Болезнь арестованного его не смущала, он пошел в больницу.

Городская больница была переполнена — сюда во множестве привозили людей в сыпняке, снятых с поезда. В небольших комнатках один к одному были приставлены топчаны, которые, наверно, стояли бы голыми, если бы уком не созвал молодежь города для того, чтобы не столько просить у населения, сколько отнимать у него тюфяки, одеяла и подушки. Только благодаря этому больные были кое-как устроены.

В дверях больницы стоял человек в лохмотьях с нежно-розовым ярким лицом и очень красивыми, блиставшими, как звезды, глазами. Он рвался к выходу, а толстая нянька, налегая на него всем телом, старалась его удержать.

— Я только схожу домой, — глядя мимо нее, быстро говорил человек, — мне бы только сказать им…

— Да где он, дом-то твой, — смеясь и толкая его, отвечала нянька, — за тридевять земель, чай. Сам небось не знаешь, где он, дом-то твой.

— Я должен ей сказать… — твердил больной.

Морковин отошел в сторону — он боялся заразы и ждал, пока нянька, всем своим грузным телом наступая на больного, загонит его в палату. Да, здесь не было знаменитой больничной тишины: бормотанье, стоны, выкрики слышались изо всех дверей.

Приход Морковина вызвал панику, которая, по-видимому, была ему приятна. Сестры попрятались, няньки, щелкая шлепанцами, побежали звать Африкана Ивановича.

— Из военно-транспортного трибунала, — коротко сказал Морковин, глядя ему под ноги, — к арестованному.

Старик развел руками:

— Никак нельзя. Он не может еще отвечать на вопросы.

— Сможет. Где он лежит?

— Я же вам говорю, товарищ…

— Гусь свинье не товарищ, — буркнул Морковин и, отстранив старика, пошел по коридору — больной, по его сведениям, должен был находиться где-то в конце его. Врач едва поспевал следом, развевая полы халата, — со стороны казалось, что он пустился вплавь.

— Почему нет охраны? — рявкнул Морковин, остановившись около комнаты, где лежал инженер.

— Охраны? — просипел, подбегая, доктор. — Охраны? Да он еле дышит!

Но тут перед Морковиным выросло новое препятствие в виде толстой няньки, которая стала в дверях, упираясь руками в косяки.

— Куда это? — спросила она, словно ничего не понимая. — Ступай, ступай, батюшка, мы те покличем, когда можно будет.

Морковин внезапно и коротко ударил ее по руке и вошел в комнату.

— Вредитель! — крикнула нянька и заплакала.

— Прошу вас выйти, — сказал Морковин врачу, который вошел было за ним следом.

Инженер лежал высоко в подушках. Руки его, вытянутые вдоль тела, не шевелились, голова не двигалась, только глаза вопросительно взглянули на вошедшего. Морковин сел и развернул папку на своих худых коленях.

— У меня для начала, — сказал он, — несколько вопросов. Первый: при обыске в вашей комнате нашли крупную сумму денег в купюрах этого года. Откуда вы их взяли?

Инженер медленно прищурил глаза.

— Деньги? — повторил он.

— Да, деньги, — насмешливо подтвердил Морковин. — Откуда они, деньги?

— Какие деньги? — так же медленно сказал Дохтуров.

— Я думаю, вам следует изменить тактику, Дохтуров, — начал следователь и вдруг увидел, что глаза инженера как будто распахнулись, да так и остались распахнутыми, словно окна брошенного дома.

— Доктор! — закричал Морковин. — Что же вы смотрите!

В комнату ворвался врач, видно поджидавший у дверей, за ним сестра с готовым шприцем и та самая нянька, которая крикнула «вредитель». Не обращая внимания на следователя, они ринулись к больному. Минуты через две доктор сказал Морковину:

— Уходите отсюда, милостивый государь. Ваше счастье, что он жив.

«Ну погоди», — шагая по коридору, шептал следователь, и было неясно, к кому относятся эти слова — к инженеру Дохтурову или Берестову. Скорее всего к последнему, так как, вернувшись, Морковин приказал немедленно вызвать его к себе.

«Сейчас будет пытать меня насчет двоих несуществующих диверсантов, — думал Денис Петрович, шагая на вокзал. — Черт с ним».

Улицу, по которой он шел, развезло от дождя, сапоги скользили по глине. Шедший рядом с Берестовым человек тоже скользил и каждый раз, поскользнувшись, ругался.

— Ну и город у вас, — в сердцах сказал он, поскользнулся и опять выругался.

Занятый своими мыслями, Берестов сперва не обратил на него внимания, но потом взглянул с некоторым интересом — он привык теперь приглядываться к людям.

Это был очень большой человек, зеркально лысый, в брезентовом плаще, негнущемся как риза.

— Чем же плох наш город? — сейчас же откликнулся Денис Петрович.

— Что люди, что улицы, — с раздражением ответил незнакомец. — Я на вокзал-то хоть правильно иду?

— Правильно.

— И то хорошо.

«Большой, лысый, толстый, — вспомнил Денис Петрович, — нахальный. Такой пытался прорваться к инженеру».

— Чем же это люди наши провинились? — спросил он, но в этот миг ноги незнакомца разъехались и он ухватился за забор, отчаянно сквернословя. «Ну и ну, — подумал Берестов, — такой грохнется — лошадьми не подымешь». На вокзале оказалось, что обоим им нужен Морковин. Это становилось любопытным.

К Морковину Денис Петрович вошел следом за незнакомцем, брезентовый плащ и грязные сапоги которого сразу же загромоздили всю комнату.

— Вы следователь Морковин? — спросил он сердито и тотчас сел в помещичье кресло, тяжко застонавшее под ним.

— Да, — с недоумением и неудовольствием ответил Морковин.

— Я десятник со строительства. Моя фамилия Макарьев.

— Очень приятно, — насмешливо произнес следователь.

— Это мне не интересно, приятно вам или неприятно, — рявкнул Макарьев.

«Ну и встреча! Итак, это Митька Макарьев, чьи кулаки как паровой молот», — подумал Денис Петрович и уселся в углу на стул.

Ему стало вдруг очень тепло, приятно познабливало, комната, покачиваясь, стала уплывать куда-то вглубь, голоса говоривших, только что невыносимо громкие, внезапно ушли как в вату.

Ему казалось, что в жилах его вместо крови течет шипучее холодное вино, пузырьки его лопаются, и от этого по всему телу поднимается озноб. Хорошо бы лечь на диван, что стоит в его кабинете, и потеплее укрыться. Денис Петрович встает и ложится на диван, но холодная клеенка никак не дает согреться. Нет, это не клеенка, это какая-то беда не дает покоя, и до тех пор, пока он не догадается — какая, ему ни за что не согреться. Нужно бы встать, оторваться от этой проклятой клеенки, которая всегда так и останется холодной, во что бы то ни стало нужно оторваться от нее, от этого зависит жизнь — наконец-то он понял! — от этого зависит жизнь Павла.

Между тем далекие голоса со скоростью поезда несутся на него и налетают оглушительным ревом.

— Не верят! Понимаете? Не верят! — ревет Макарьев.

— А мне и не нужно, чтобы они верили, — раздается голос Морковина, стремительно удаляющийся и гаснущий вдали до шепота, — мне нужно…

«Нужно, конечно, нужно просыпаться, иначе выйдет черт знает что, и опасно, и Павел»…

С великим трудом выдирается он из сна.

Конечно, он совсем не у себя и не на диване, а по- прежнему сидит на стуле в углу морковинского кабинета.

— Рабочие послали, — прищурившись, говорил Морковин, — рабочие послали вас защищать врага? Рабочие выступили против своих классовых интересов? Мы еще проверим, кто это вас послал. Может случиться, что вас совсем не те послали.

— Игрушки со мной играть вздумал? — тяжело и сутуло поднимаясь, сказал Макарьев. — Я те не мальчик и в партии не первый день. Я на тебя управу найду.

— Ищи, — презрительно сказал Морковин.

— Товарищ Макарьев, — сказал Берестов, также поднимаясь, — если будет время, загляни, пожалуйста, ко мне. Я начальник здешнего розыска.

Начальник розыска? Он начал в этом сомневаться.

Многое теперь изменилось. Незримо и неслышно где-то шла работа, сводящая к нулю все его усилия.

Кукушкину просто нельзя было узнать. Она ходила теперь в кожанке, перекрещенной ремнями, и уж конечно с кобурой на боку и в лихой папахе до бровей («Братцы, Махно!» — тихо сказал Ряба, когда впервые увидел ее в этом одеянии). Однако дело было не в папахе — как-то неуловимо изменилось самое положение Кукушкиной. На ее имя из трибунала стали присылать пакеты. Если Морковин звонил в розыск, он просил не Берестова, а именно ее. К ней стали приходить какие-то люди, среди них нередко и Левкины парни. Однажды прошел слух, что в розыск идет сам Левка.

Денис Петрович был у себя, когда один из сотрудников доложил:

— Уже прошел Кутакова. Идет мимо водокачки.

Они шли с шиком, Левкины парни, плечом к плечу и очень быстро. В розыске они с веселым любопытством оглядывались по сторонам. «Так вот оно где происходит», — говорили их насмешливые взгляды.

Левка зашел в кабинет Дениса Петровича и представился:

— Лев Кириллович Курковский. До сих пор, кажется, мы не имели удовольствия встречаться.

В дверях толпились Левкины парни.

Как назло, Берестов тогда тоже отвратительно себя чувствовал. Его трясло. Он молчал, так как не собирался вступать в шутовской разговор, на который его вызывали.

— Впрочем, я не стану отнимать у вас времени, — продолжал Левка, — Екатерина Александровна уже пришла. Екатерина Александровна, я здесь!

Берестов остался один. Озноб все не проходил. Он слышал, как Левка прошел в дежурку, где его, должно быть, ждала Кукушкина.

— Прошу, — услышал он и сразу представил себе, как она коротким жестом указывает на дверь следовательского кабинета. Она войдет сейчас туда вслед за Левкой и захлопнет за собою дверь.

«Екатерина Александровна!»

Когда Борис рассказывал Берестову о своей встрече с Левкой и разговоре с Морковиным, Денис Петрович слушал молча, опустив глаза. Только желваки играли на его широком лице.

— Я ему говорю, а он не хочет понять, — закончил Борис.

— Малое ты дитя, — ответил Берестов, — эта старая судейская крыса таких мальчиков, как Левка, видит насквозь.

— Зачем же ему…

— Зачем? А вот зачем. Если сейчас в результате следствия окажется, что инженер не виноват, все сведется к простому уголовному делу. Никакой славы это Морковину не сулит. А вот если будет доказана диверсия, все может обернуться по-другому. Огромной важности дело! Политическое! Морковин всегда будет стараться уголовные дела превратить в политические. Он надеется, что, шагая по таким делам, высоко взойдет — в губернию, а там и дальше. А куда взойдет он со своими мешочниками, пьяными стрелочниками и вагонными ворами. Черновую работу ему делать неохота — куда лучше сразу поймать агента Антанты. Ну а если агентов Антанты в наших краях не водится, а бандитов хоть отбавляй, то лучше агентов выдумать, а бандитов не заметить. Но он не заметит и другого — он сам не заметит, как встанет на путь преступления.

Давно не слышал Борис, чтобы Денис Петрович говорил с таким раздражением.

— Денис Петрович, — нерешительно сказал он, — он ведь в гражданскую вместе с отцом воевал.

— Тебе отец про него когда-нибудь рассказывал?

— Нет.

— Так что же мы о нем знаем?

— Не верится как-то.

— Не верится? Вот если бы ты видел тогда пацанов — от горшка два вершка, зимою на каменном полу, ты бы понял сразу, что за человек Морковин. И не нужны были бы тебе никакие его послужные списки.

Вошел Водовозов. Он был румян от быстрой ходьбы, глаза его поблескивали. Борис поздоровался, стараясь не глядеть ни на Берестова, ни на Водовозова: слишком хорошо помнил он ту ночь, когда стоял у курятника.

— Я от Прохорова, — быстро сказал Водовозов, — похоже, он не сегодня-завтра возговорит.

— Думаешь, возговорит?

— Обязательно. Ему уже по ночам титовские харчи снятся. Вчера на допросе плакал, проклиная своих обидчиков.

Берестов давно уже принял меры к тому, чтобы Прохоров не узнал, как изменилось положение банды: одиночка, надежный часовой у дверей, запрещение передачи. По-видимому, это удалось, — во всяком случае, Прохоров раскис. Он уже не молчал, а произносил длинные и мутные фразы о людской неблагодарности. Берестов не торопил его и даже не задавал больше вопросов, но внимательно слушал и соболезновал.

— Ну, дай-то бог, — сказал он.

Борис стоял и дивился той легкости, с какой говорят эти двое.

— Я забежал на минутку, только сказать, — продолжал Водовозов, — у меня еще сегодня…

Они не расслышали, что предстояло еще ему сегодня. Берестов встал, подошел к двери и посмотрел ему вслед. Потом вернулся к столу и сказал негромко:

— Слушай, Борис, у меня к тебе дело, которое я могу поручить только тебе. До сих пор я старался не упускать Павла Михайловича из виду, даже ночевал у него эти дни, он был недоволен, но стерпел. А сегодня, как назло, меня вызывают в губернию, это тот старикан, что делает анализ крови. Очень прошу тебя — еще одну ночь у курятника.

— Есть — у курятника, — серьезно ответил Борис.

— И вот что: если он выйдет из дому, следуй за ним, куда бы он ни пошел. И на, держи мой револьвер, твоим только кур пугать.

Борис ушел от своего начальника с твердым намерением не упускать Водовозова из виду ни на минуту, однако это было легче сказать, чем сделать: Павла Михайловича нигде не было видно.

Борис пошел к его дому и стал на знакомое место. Водовозов, по-видимому, еще не приходил. Начался дождь. Некоторое время Борис стоял под навесом сарайчика, потихоньку любуясь берестовским браунингом, но потом вдруг испугался, что Водовозов может уйти куда-нибудь, не заходя домой, и побежал в розыск.

— Водовозова не видел? — спросил он у Рябы.

— Да вроде тут был.

Борис страшно обрадовался и кинулся к водовозовскому кабинету, однако он был пуст.

— Не видел Водовозова? — спросил он у дежурного.

— Да он оделся и куда-то ушел.

— Куда?!

— Это ты у Кукушкиной спроси, — насмешливо ответил дежурный.

Что ж, это была мысль. Однако и Кукушкиной, как назло, нигде не оказалось. «Ну ничего, он, наверно, пошел домой», — успокоил себя Борис и побежал обратно.

Водовозовский дом стоял глухой и темный, дождь хлестал на его крыльцо.

Время ползло убийственно медленно. Ничто не защищало Бориса ни от дождя, ни от холода, ни от мрачных предчувствий.

Так прошла ночь.

Когда утром Берестов вернулся из губернии, на него страшно было смотреть — так он устал. Впрочем, Борис, грязный, промокший до нитки и синий от холода, был немногим лучше.

— Денис Петрович, — сказал он сипло, — Водовозов сегодня домой не приходил.

— Как — не приходил? — спросил Берестов, бледнея. — Совсем?

— Совсем, Денис Петрович.

— А здесь?

Борис медленно покачал головой. Водовозова не было и в розыске.

— Боря, немедленно Хозяйку из губернии. Езжай на вокзал, бери паровоз, дрезину, что дадут, и отправляйся за собакой. Собирай наших, сегодня же делаем облаву у слепой Киры. Ах, беда, беда!

«Может быть, он куда-нибудь выехал и вернется, — думал Денис Петрович, — может быть, вернусь, а он уже сидит себе в своем кабинете. Так бывало».

Но Водовозов не пришел в этот день. Дом его стоял глухой и темный.

Весь розыск был на ногах. Сотрудники вместе с комсомольцами и агентом-проводником, ведущим на поводке Хозяйку, обшаривали все городские закоулки, а затем начали рейды в окрестные леса. Романовская, белая как смерть, металась вместе с другими.

К тому времени погоды в наших краях совершенно испортились. Начались дожди. Часто налетали грозы. После туманных ночей окрестный лес совсем раскис и отсырел настолько, что даже грибы отказывались расти в такой сырости, не говоря уже о сгнившей траве. В вязкой грязи стояли продрогшие деревья.

Денис Петрович никак не мог отвязаться от мысли, что где-то в этом лесу под дождем лежит Водовозов.

Они нашли его только на третий день. Он лежал под дождем, придавив своим большим телом молодую сосенку, лежал совсем так, как представлял это себе Денис Петрович.

Берестов опустился на колено и за плечо перевернул Водовозова на спину.

Павла Михайловича трудно было узнать. Лицо набрякло и стало бугристым. Глаза с каким-то странным бешенством глядели в небо, как минуту назад, наверно, с тем же бешенством глядели в землю. Он дышал прерывисто и, когда втягивал в себя воздух, казалось, что он собирается что-то сказать. Однако сил его хватало только на дыхание да на невнятную и бессвязную речь иногда. Он был в тяжелом бреду.

Отправив Водовозова в город и передав его Африкану Ивановичу, Берестов вернулся в лес один. Нужно было еще раз исследовать местность, искать следы. А он стоял у дерева, смотрел на все еще прижатую к земле сосенку и в бессильном отчаянии сжимал кулаки. Угрюмо глядел лес и глухо шумел. Какое-то дерево скрипело, словно вскрикивало. Может быть, от этого скрипа и сдали нервы Дениса Петровича, а может быть, это опять подбиралась болезнь. Все, о чем он запретил себе думать, нахлынуло на него, беззащитного сейчас, и едва не заставило стонать от боли.

Ленка! Давно ли вместе с Павлом они стояли у ее гроба, погибая от стыда и отчаяния, виноватые страшной виной. А теперь уходит Павел, и никого из них он не мог удержать. В первый раз в жизни он был бы рад ничего не чувствовать, не знать, ни за что не быть в ответе. «Почему это мне такая казнь, — думал он, — всех их пережить? Почему бы мне самому не помереть от тифа? Закрыть глаза и помереть. Как было бы хорошо».

Нюрка стояла у ворот своего дома, когда в город привезли Водовозова. Был сумрачный и дождливый день. За телегой молча шли ребята из розыска и комсомольцы. Водовозов был накрыт брезентом, по которому барабанил дождь. Нюрка побежала за телегой и видела, как она въехала в ворота больницы.

Странные дни наступили для Нюрки. Ей и раньше хотелось чем-то помочь розыску, мучило, правда, очень смутное сознание того, что она знает больше других и что-то обязана сделать. Но теперь… Теперь ей казалось, что в руках ее — и притом впервые без всякого участия Анны Федоровны — оказалась действительно какая-то тайна. Ах, как ей сейчас нужен был бы друг и советчик!

Будь это немного пораньше, она пошла бы к Берестову, но теперь, когда он смеялся над ней, подобно остальным людям, в то время как именно он и не должен был над нею смеяться, — теперь пойти к нему она была уже решительно не в состоянии. Просто не могла. Дела между тем обстояли очень странно.

Недавно жиличка ее, Романовская, не пришла ночевать. Нюрка всегда сама открывала ей вечером и потому точно знала, что Романовская ночью не приходила. Она явилась под утро — но в каком виде! Юбка ее стояла глиняным коробом, сапоги превратились в комья грязи, даже лицо было перепачкано.

Странная она пришла. Не сказав ни слова, сняла на крыльце сапоги; вцепившись в наличник, постояла немного в одних чулках, а затем спотыкаясь побрела в свою комнату. Нюрка могла бы поклясться, что Романовская ее не заметила.

А потом, проходя мимо двери, Нюрка услышала, что жиличка ее разговаривает сама с собой. «Как дурочка какая-то», — сказала себе Нюрка.

Она вышла на крыльцо, где стояли чудовищные сапоги. «Ну и работа у женщины, — подумала она, — всю ночь шел дождь, всю ночь она где-то была под дождем».

Рассвело, но от этого на улице не стало лучше. И земля и воздух были пропитаны водой. Нюрке стало холодно, и она вернулась в дом. Все было тихо. По-видимому, Романовская спала.

Часа через три она наконец появилась в дверях. Несмотря на то что Нюрка ждала и желала ее появления, она была поражена им. Кукушкина выглядела совсем больной, чтобы не сказать — безумной. Одета она была кое-как, обута в тапочки. Опять не заметив Нюрки, она сошла с крыльца и направилась к калитке.

Нюрка бросилась за нею: в таком состоянии и виде ее просто нельзя было оставлять одну.

Так шли они по городу, причем Романовская все время оглядывалась, хотя было утро, ясный свет и бояться было решительно нечего. «И чего она оглядывается, если все одно ничего не видит?» — думала Нюрка, следуя за ней уже не скрываясь. Они пришли прямо к водовозовскому дому, Кукушкина еще раз оглянулась и вошла во двор.

Взойдя на крыльцо, она вынула ключ (Нюрка оторопела от изумления), отперла дверь и вошла, очень нерешительно, но вошла. Пробыла она здесь с четверть часа и вышла, опять оглядываясь. Гимнастерка на животе ее теперь сильно оттопыривалась.

На обратном пути Нюрка переулочком пробежала вперед и встретила Романовскую в сенях, но та опять не обратила на нее никакого внимания. «Ну, дурочка и есть дурочка», — опять подумала Нюрка.

А потом началось самое интересное. Нюрка подглядела в замочную скважину — тут она уже не сомневалась в своем праве подглядывать, коли уже Романовская ходит по чужим домам, — как та вынула из-за пазухи какой-то сверток, развернула его и тут же села читать пачку бумаг, которая оказалась в этом свертке. Была она в большом волнении и несколько раз вскакивала с места. А потом долго сидела как неживая. Нюрка чуть с ума не сошла от любопытства.

А потом Кукушкина стала метаться по комнате в поисках чего-то и наконец вышла к Нюрке, чтобы попросить спичек.

Как бы не так! Если бы у Нюрки и была такая роскошь, как коробок спичек, она бы его все равно не дала. Ого! Так она и даст ей жечь бумаги. Вернувшись к себе, — тут уже Нюрка подсматривала не скрываясь, прямо через щель, — Кукушкина взяла один листок и разорвала, а потом стала беспомощно оглядываться, сообразив, что разорванную бумагу тоже нужно потом куда-то девать. Тут Нюрка нарочно скрипнула дверью, чтобы напугать, и Кукушкина, судорожно вздрогнув, стала прятать бумаги.

Это был довольно большой пакет, бумага была очень толстой, только что ни оберточной, поэтому, когда Кукушкина засунула ее за пазуху, там снова оттопырился большой пузырь. Тем не менее она сверху надела куртку — если ее не застегивать, то пузырь не так уже и виден, — и вышла из дому.

Нюрка отправилась за ней. Она шла за ней до самой окраины не таясь и крикнула «эй», когда Романовская начала рыть какой-то щепкой землю. Та оглянулась как затравленный зверь и пустилась домой так быстро, что Нюрка на своих коротких йогах еле поспевала за нею. Когда Романовская снова вышла из дому, как потом оказалось — в розыск, пакета при ней не было.

На следующий день они снова вышли вместе, и на этот раз Нюрка крикнула «эй», когда Кукушкина подошла к утиному пруду, расположенному недалеко от города.

Зайти к Романовской в комнату без нее — то есть сломать дверной замок — Нюрка боялась, да она все равно не смогла бы прочесть таинственные письма, так как была неграмотна. Пойти и рассказать кому- нибудь о случившемся она не смела, да теперь у нее не было и минуты свободной: она ходила за Кукушкиной.

Как-то раз, проводив Кукушкину до розыска, Нюрка расхрабрилась и заглянула к Берестову, но он был занят, и Нюрка поскорее захлопнула дверь.

Денис Петрович не заметил Нюрки. Он только что вернулся из больницы и теперь сидел над папкой и изучал дело Дохтурова. Покушение на Водовозова — Берестов не сомневался в этом — было одним из эпизодов той давней борьбы, которую розыск вел с Левкиной бандой.

Более суток пролежал Водовозов с ножевой раной в спине в раскисшем от дождя лесу. По счастью, сосенка, которую он подмял своим телом, держала его на себе и не дала упасть на мокрую землю.

Но рана загноилась, началось воспаление легких, тем более опасное, что Павел Михайлович потерял много крови. Берестова безмерно пугало то тяжелое забытье, в котором находился его друг, зато Африкан Иванович возлагал большую надежду на могучую силу водовозовского организма.

— Здесь бурый медведь и тот бы подох, — говорил он. — Раз в лесу не помер, у нас, даст бог, выживет.

Денис Петрович сидел над делом Дохтурова и ничего не понимал. Ему и в самом деле было худо. Кожа пылала от жара и в то же время, казалось ему, была рябой от холода. Тело ломило, и очень хотелось лечь, но он не ложился, боясь, что тогда болезнь одолеет его, а ему никак нельзя было болеть. Единственное, что мог он себе позволить — опустить на руки тяжкую как свинец голову. Голова тянула его глубоко вниз, в теплое и душное забытье, приятное и страшное своей темнотой. Чтобы из нее вырваться, он вышел в поле и сейчас же увидел далекие огни, которые то собирались вместе, то расходились. «Это наши едут с факелами», — успел догадаться Денис Петрович, и тотчас же на стене задребезжал телефон.

Это был комендант тюрьмы.

— Денис Петрович, ты? — сказал он. — Эти босяки, кажется, устроили мне веселую жизнь и доставили вагон удовольствия. Я тебя не спрашиваю, знаешь ли ты или не знаешь…

Денис Петрович решительно ничего не мог понять. Далекие огни все еще мелькали в глазах. Ему хотелось думать, что он опять бредит, но это отнюдь не было бредом. Он вскочил, уже не чувствуя ни озноба, ни слабости.

В тюрьму пришел приказ, подписанный Кукушкиной, где говорилось, что Прохоров должен быть выпущен за недостатком улик. Заместитель коменданта его немедля освободил.

— Без моего разрешения?! — взревел Денис Петрович. — О чем он думал?!

— Я знаю! — смущенно ответил комендант. — О чем может думать человек, у которого форшмак в голове?

Однако Берестов очень хорошо понимал, о чем думал помощник коменданта: он боялся Кукушкиной.

Себя не помня от бешенства ворвался он в дежурку, где сидела Кукушкина.

— Вы работаете последний день в этом учреждении! — крикнул он.

— Мы еще посмотрим, кто работает последний день, товарищ Берестов, — ответила Кукушкина и снова принялась что-то писать, явно подражая Морковину.

Да, болеть он не мог.

В тот же вечер Берестов отправил в губернию рапорт, где рассказывал случай с Прохоровым, требовал немедленного увольнения Кукушкиной и привлечения ее к суду.

В это время Милка в составе эпидемиологической тройки объезжала деревни, в которых начинался сыпняк. Они увязали в придорожной грязи, ругались с фельдшерами, заставляли жарко топить деревенские бани, где могли устраивали изоляторы для больных и сами мыли полы.

Во всех этих хлопотах Милка впервые обрела душевный покой. Мать уехала. Бандиты далеко, думать о них некогда. Наконец, даже дело инженера стало ей представляться не в таком уже мрачном свете.

Берестов знает, что Александр Сергеевич ни в чем не виноват, думала она, он не допустит беды. Да и не может этого быть, чтобы невинного человека взяли вдруг и расстреляли. Наконец, сама болезнь Дохтурова гарантировала длительную отсрочку.

Теперь, стоило ей хотя бы ненадолго остаться наедине с самой собой, она, как прежде, начинала мечтать, и мечты ее были всегда одни и те же. Она в больнице и ухаживает за Дохтуровым. Вот он в первый раз открывает глаза и узнаёт ее. «Это вы, — говорит он, — а я думал, что это опять сон». — «Спите, спите», — тихо отвечает она и меняет повязку на его горячем лбу. Как-то раз он даже поцеловал ее руку.

И все-таки, когда Берестов предложил ей работать в больнице, она отказалась. Во-первых, ее оскорбил лукавый взгляд Берестова. Но главное было, конечно, не в этом. Она бы самое жизнь отдала, лишь бы ухаживать за Дохтуровым, но для нее это было невозможно. Куда ей, «бандитке», как в сердцах назвала ее одна поселковая старуха (а Морковин, Морковин!), куда ей было думать всерьез о таком человеке, как Дохтуров. Так и будет кто-нибудь целовать ее руку, как же! Можно только помечтать немного — и все.

Однако Милка не знала, что инженер, на беду свою, поправляется очень быстро и что следствие идет полным ходом.

Морковин уже несколько раз был в больнице и знал теперь точно, что Дохтуров не может объяснить, каким образом у него в кабинете оказались деньги, что преступление свое он, разумеется, отрицает, сообщников не выдает, а вместо этого рассказывает какую-то плохо придуманную историю, как два незнакомых парня привели его к железной дороге.

Когда, вернувшись из поездки, Милка влетела в кабинет Берестова, в надежде узнать новости и рассказать о своих успехах, она была поражена видом Дениса Петровича. Он со злобой, как ей показалось, взглянул на нее и тяжело сказал:

— Всё. Через три дня трибунал.

— И ничего… — робко начала Милка («А вы-то говорили, что все будет хорошо», — хотела она сказать, но не сказала).

— Ничего.

Милка поняла: это конец. Никого не будет на этом суде, кроме трех судей, заранее настроенных следствием, ни защитников, ни заседателей, ни народа — никого! Суд военного времени.

— Можно его повидать? — спросила она.

— Нет, он уже в тюрьме.

«А ведь тогда это было так просто! — думала она. — И я сама отказалась. А теперь больше никогда. Никогда».

Она не помнила, как очутилась на улице (неужели просто повернулась и ушла, не сказав Берестову ни слова?!). Неподалеку от розыска ей повстречался Борис. Они остановились.

— Вот и все, — сказал он.

— Где Сережа?

— У Дениса Петровича.

— Он знает?

— Нет.

Милка задумалась, опустив голову. «Она стала совсем взрослая», — подумал Борис. И все-таки у него не хватило духа рассказать ей о том, что произошло на последнем собрании розыска. Кукушкина делала сообщение о ходе следствия по делу Дохтурова — именно Кукушкина, потому что Берестов необходимыми сведениями не располагал. Она стояла, расставив ноги, рука на кобуре, короткие волосы торчат как перья.

— Двоих диверсантов мы упустили, но у нас в руках главный гад, нужно заставить его заговорить и выдать сообщников. Я считаю этот путь самым простым и верным. Что для этого нужно сделать? Я считаю, что нужно в корне менять водный режим (при этих словах сидевший в углу Морковин поморщился и двинул стулом). Наукой установлено, что человек может прожить без воды только четыре дня. Следовательно, если не давать ему воды…

— И кормить селедкой, — дурашливо вставил кто-то.

— Да, быть может, и увеличить несколько количество соли в пище.

— Это называется пыткой, между прочим, — звонко сказал Ряба.

Наступила тишина. Все, казалось, ощущали, как комната медленно наливается ожиданием и ненавистью. Ряба оглянулся, отыскивая глазами Берестова, но того не было. Увидев в этом движении просьбу о помощи, Борис встал, за ним поднялось еще несколько человек.

— Мне все равно, как это называется, — ответила Кукушкина, — если это идет на пользу нашему делу.

— Не идет! — заорал Ряба и замахнулся рукой, как баба на базаре. — Пусть капиталисты устраивают застенки, а я заявляю от имени мировой революции— не позволим!

— Врага жалеешь, Рябчиков, — сказал из своего угла Морковин.

— Себя жалею! — так же махая руками, кричал Ряба. — Их вон жалею, советскую власть жалею!

Никто уже никого не слушал, все порывались говорить и что-то выкрикивали.

— Тихо! — проревел вдруг голос Берестова, и все смолкли, ожидая, что он скажет. Он ничего не сказал, а только кивнул на дверь.

Прислонившись к притолоке, стоял толстенький человек в австрийских башмаках с обмотками и в странном картузе гоголевских времен. Это был комендант тюрьмы. Он сделал шаг вперед, снял картуз, обнаружив лысину, и споткнулся (комендант всегда спотыкался, а споткнувшись, смеялся и говорил, что при его конструкции наврали в расчетах).

— Меня мама, между прочим, не на коменданта рожала, — негромко начал он, — моя мама, чтобы не соврать, имела в виду сапожное дело. Но уж коли я сюда сел, я та же советская власть, а не родимое пятно царского режима. Вы меня поняли: если кто еще скажет при мне про селедку, я тому, извиняюсь, дам в морду немножко, и согласен потом иметь неприятности от нашей красной милиции.

— Не верю! — орал Ряба. — Я вам теперь не верю! Комсомольские патрули в тюрьму, контроль со стороны укома партии!!

— За ради бога! — ответил комендант. — Пусть ваши мальчики сидят у меня на кухне, пусть на здоровье кушают тюремные щи. Пожалуйста.

Но розыск долго не мог еще успокоиться.

— Вот идиотка, — шептал Морковин.

Ряба хватал за рукав то того, то другого, стараясь что-то разъяснить, хотя все и так было ясно.

Этого Борис не рассказал Милке.

Не только он, но и все в розыске (если не считать, конечно, Кукушкиной) ходили как в воду опущенные, и вдруг…

Был пасмурный серый день, когда Морковин — в последний раз — торопился в тюрьму. В руках его была папка из мохнатого картона, горло обложено желтой ватой и обвязано тряпкой: он простудился из-за дождя и целых три дня сидел дома.

Городская тюрьма — старинное низкое здание, как водится, красного кирпича — расположилась на небольшом пригорке и была хорошо видна. Поэтому Морковин сразу разглядел человека, вышедшего из тюремных ворот. Это был Берестов.

Побежденный. Настолько побежденный, что Морковину в первый раз в жизни захотелось с ним немного поговорить. Однако он, конечно, ни минуты не думал, что у Берестова возникнет ответное желание. Они молча шли навстречу друг другу. И, как ни странно, Денис Петрович остановился.

— Горло? — спросил он, кивнув на желтую вату.

— Как видите.

— А куда это вы? Уж не в тюрьму ли?

— Вот именно что в тюрьму, — с готовностью ответил Морковин.

Берестов внимательно посмотрел на него. Потом они закурили.

— Зачем же? — спросил Берестов.

— Да так, — насмешливо ответил следователь, — дела. А вы, наверно, у своего друга были, советы ему давали и наставления? Ну, что же, каждый делает свое. Только мы его все равно расстреляем.

— Извините меня, как вас по отчеству…

— Назарович. Анатолий Назарович, — с той же поспешностью ответил Морковин.

— Анатолий Назарович, ответьте мне, за что вы его хотите расстрелять?

«Ишь как заговорил, — выражала морковинская улыбка. — Что-то раньше мы не вели с вами таких задушевных бесед».

— В самом деле, — продолжал Берестов, — вы верите, что Левка и его парни — это спасители отечества, а Дохтуров — диверсант?

Морковин, сегодня как-то особенно тонкий и легкий, стоял, прислонясь к забору, и благодушно курил.

— Знаете, — ответил он, — по правде сказать, мне это не так уж и важно. Главное, я считаю, что в основе это дело правильно. Ваш спец в душе все равно вредитель, и это понятно. Отними у человека поместье, завод, дом, выгодную должность — он, ясное дело, будет вредить. Этот инженер до семнадцатого небось рысаков держал.

— Скажите, — продолжал Берестов, — а если бы у вас отняли ваш огородик с грядочками…

Следователь бросил папиросу и затер ее каблуком.

— Мне пора, — сказал он, многозначительно взглянув на Берестова.

— Ну, что же…

Денис Петрович повернулся и пошел в тюрьму, следователь шагал за ним, испытывая раздражение и смутную тревогу. Странно, таким тоном побежденные не говорят. Делает вид? Ну что же, ничего другого ему и не остается!

— А что это вы возвращаетесь? Забыли что-нибудь? — все-таки не удержался и спросил Морковин.

И тут Берестов сказал загадочную фразу:

— Нехристь я. Нет во мне любви к врагам моим.

Когда они вошли в проходную, охранник почему-то спросил у Морковина пропуск («Новенький?» — с удивлением подумал Морковин, его в тюрьме хорошо знали), а посмотрев на пропуск, просил подождать.

— Чего ждать?! — закричал вдруг следователь и выругался.

— Спокойно, гражданин, — строго сказал охранник.

«Погоди, тебе начальство сейчас покажет „спокойно“», — злорадно подумал Морковин. Только вот присутствие Берестова смущало его. Появился комендант тюрьмы, почему-то очень веселый. Он семенил к Морковину, улыбался.

— Ай, как некрасиво вы поступаете, — сказал он, — такому лицу, как часовой, даете такой пропуск.

Морковин смотрел на них подозрительно. «Что же это может быть?» — думал он.

— Он же сидел себе дома, — продолжал комендант, — он лечил горло ромашкой. Денис Петрович, расскажи ему, что такое советская власть.

— Решением ВЦИКа, — наставительно начал Берестов, — военно-транспортные трибуналы уничтожены. Во время революции и гражданской войны, как вы знаете, нам некогда было думать о правовых нормах и писаных законах. Враги с нами ох как не церемонились, и мы с ними церемониться не могли. Наш суд был скор тогда, а нередко и жесток. Иначе и быть не могло. Ну а теперь, как вы опять-таки знаете, советская власть стоит крепко, у нее теперь есть время для того, чтобы разобрать спокойно, кто прав, кто виноват. Вот почему ликвидированы все губернские и транспортные трибуналы, вот почему вместо многочисленных судов — особых и чрезвычайных— вводится народный суд. Это называется революционной законностью. Видите, товарищ Морковин, против вас сама советская власть.

Через несколько дней Берестов привез из губернии новую весть: дело инженера решено было слушать в их городе, в выездной сессии губсуда и в присутствии всей общественности. Заседателями в этот раз предполагали вызвать двух ткачих с местной фабрики. Словом, готовился общественно-показательный процесс. «Пускай народ сам разберется, — будто бы сказали в губернии, — пусть политически растет. Пусть скажет свое слово».

— Хорошо это или плохо? — спрашивал Борис.

— Хорошо, хорошо, все хорошо, — раздраженно ответил Берестов, — одно только плохо: мы до сих пор ничего не знаем. Мы не знаем, кто предал Ленку, мы не знаем, кто ранил Павла, мы до сих пор не можем доказать, что Левка — это бандит.

— А кто будет защитником?

Да, среди десятка других вопросов этот был не последним. Кто будет защитником? Сам инженер не настолько еще окреп, чтобы выдержать ту жестокую битву, которой предстояло разыграться на суде. Кроме того, дело было так запутано, а он хоть и был главным действующим лицом, принимал в нем такое пассивное участие и знал о нем так мало, что не мог бы защитить себя. Защитник был необходим. Однако Берестову не хотелось обращаться в губернскую коллегию защитников. Он их не любил.

— Знаете ли вы пятьдесят седьмую статью УПК? — спросил он как-то Макарьева.

— Нет, разумеется.

— А эта статья гласит: защитником обвиняемого могут быть близкие родственники (это значит бабка Софа — не пойдет), уполномоченные представители госпредприятий и учреждений, профсоюзов и прочее. Согласятся ваши рабочие послать вас защитником на процесс?

— Еще бы.

— А не боитесь?

— Конечно, боюсь. Только вы тогда на что?

Тысячи дел требовали присутствия и участия самого Дениса Петровича. Да и у постели Водовозова он должен был дежурить сам, и в тюрьму к Дохтурову должен был сам прийти. «Славно я пристроил моих друзей», — думал он, невесело усмехаясь.

В больнице у Водовозова, где слышалось непрерывное воспаленное бормотание, было все-таки не так тоскливо, как у Дохтурова в тюрьме. Берестов не раз приходил сюда, пользуясь тем, что комендант смотрит сквозь пальцы на его визиты.

— Вы верите в то, что у вас сидит диверсант? — спросил его как-то Берестов.

— Такой приличный молодой человек, — ответил комендант и вздохнул. Денис Петрович понял: он верит в диверсию и стесняется.

С часовым, стоявшим у дверей камеры, дело обстояло хуже. Он смертельно боялся Дохтурова и потому ненавидел его.

— Отойди, гад! — истерически кричал он всякий раз, как Александр Сергеевич приближался к двери.

Денис Петрович, как всегда, переступил порог тюремной камеры с очень неприятным чувством — словно боялся, что и его тоже отсюда не выпустят. Дохтуров полулежал на жесткой койке, в руках его была книга, которую он из-за темноты читать не мог. На столе можно было различить миску из-под еды.

— Как харчи? — весело спросил Берестов. — Повар не пересаливает?

— Это в каком смысле?

— В буквальном. А не то у меня Клавдия Степановна влюбилась, что ли…

— Нет, скорее недосаливает.

По голосу было слышно, что Дохтуров улыбается. По-видимому, он считал, что Берестов занимает его беседою.

— Ничего, — сказал Денис Петрович, — Павел у меня тоже за решеткой. Да еще за какой толстой. И страж к нему тоже приставлен. И тоже с винтовкой.

— Боитесь вторичного покушения?

— Очень.

Они помолчали.

— Что Сергей? — спросил инженер напряженным голосом.

— Уже совсем здоров.

«Совсем здоров? — подумал Дохтуров. — И мне не написал?» «Да, вот записки я не принес, — подумал Денис Петрович, — но написать письмо — дело непосильное для мальчишки». — «Ну да это и понятно, я бы сам не мог ему написать…» — «Вот видите, вы ведь тоже ему не написали».

Так в большинстве случаев шли у них теперь разговоры— два-три слова вслух и длинные молчаливые диалоги.

«Пожалуй, действительно, будьте сейчас пока вы между нами». — «Давайте, лучше уж я».

В камере становилось все темнее.

— Читали сегодня?

— Читал, да как-то…

«Как-то странно читать, когда у тебя нет будущего». — «Ну понятно, читаешь всегда для своей будущей жизни. Но она будет!»

— Ну посмотрим, — ответил Дохтуров, — будем посмотреть, как говорил один наш знакомый немец. Катя его очень любила.

Катя это была жена, Сережина мать. «Хорошо, что ее уже нет в живых». — «Да, сейчас ей было бы трудно. Ну ничего, все будет хорошо, мы тоже без дела не сидим».

— От Митьки Макарьева пар валит, — сказал вслух Берестов, — изучает криминалистику.

— Группы крови, — инженер снова улыбнулся. — Никогда не думал, что кто-нибудь будет так интересоваться моей неблагородной кровью.

Они замолчали, но на этот раз их разделило глухое и неловкое молчание.

— Вы не очень огорчайтесь, если дело не выйдет, — сказал Дохтуров, — вы, кажется, сделали все, что могли.

— У меня было два друга… — глухо сказал Берестов.

«Обоих я чуть было не прозевал. И обоих спасу во что бы то ни стало».

— Я знаю. Но если только это будет в ваших силах, — ответил Александр Сергеевич.

«Во что бы то ни стало», — стиснув зубы, думал Денис Петрович.

В розыске все были в сборе. Макарьев с Борисом сидели в берестовском кабинете над делом Дохтурова. Тут же на диване Ряба чистил наган. Было сильно накурено. Денис Петрович почувствовал огромное облегчение, попав к своим.

— Борис, — сказал он почти весело, — немедленно разыщи своего театрального старикана. Ряба — в больницу за сводкой. А ты, — обратился он к Макарьеву, — садись за изучение этой самой крови. Вот тебе книга — выручай.

— Я и в этих-то бумагах ни хрена не понимаю, — мрачно сказал Макарьев.

«Эх, сюда бы сейчас Водовозова!» — подумал Денис Петрович.

— Давайте обсудим положение, — сказал он, — все зависит от того, какие доказательства представим мы на суд и в какой степени сможем опровергнуть доводы бандитов. Иначе говоря, сейчас все зависит от нас, и только от нас. Пока единственное уязвимое место у них — это выстрел. Бандиты утверждают, что выстрелили в инженера у путей. Поэтому важно на суде (и только на суде, до суда об этом ни слова) выяснить, когда был сделан выстрел, иначе говоря — сколько времени прошло с момента выстрела до появления поезда, машиниста и пассажиров. По показаниям бандитов, должно быть немного, между тем у нас есть медицинский акт, подписанный Африканом Ивановичем, — вот он, — что с момента выстрела прошло не менее полутора часов. Это подтверждает показания инженера о том, что его ранили на болоте, далеко от полотна…

— И вот тут-то, — торжествующе сказал Борис, — тут-то и нужно сказать про кровавое пятно, которое мы нашли. И согласно группе крови…

Берестов помолчал.

— Борис, — сказал он мягко, — такие были дни, я не хотел тебе говорить — больно уж много на нас свалилось всяких бед… Понимаешь, экспертиза показала, что это кровь совсем другой группы и, значит, принадлежит она совсем не инженеру.

— А кому же?!

— Я не знаю — кому.

— Но этого не может быть!

— Увы, это так. Старик, делавший анализ, мастер своего дела, я был у него тогда.

— А не мог он…

— Что ты, честнейший старик. Он сам в отчаянии, он понимает, что от этого зависит жизнь человека, но ничего не может поделать — что есть, то есть. Так что дела у нас обстоят пока не очень важно. А бой будет не на живот, а на смерть: прокурором в наш город назначен Морковин.

Они долго сидели в розыске, занятые каждый своим делом. Потом Борис привел Асмодея, разговор с которым, конечно, сильно затянулся, так как старик не умел разговаривать кратко.

Словом, рабочий день их кончился, когда на улице уже светало. Денис Петрович вышел из розыска и направился к Рябиному дому. Было то безукоризненно умытое утро, когда кажется, что жизнь готова начаться сначала.

Послышались шаги. Он обернулся. По улице шла Кукушкина. За ней на равном расстоянии — не приближаясь и не удаляясь — следовала Нюрка.