Брат мой белый

III КАТАБОЛИЗМ

Елена Романовна. Мама потащила меня к ней, когда она уже умирала. Я не люблю умирающих. Они вызывают у меня чувство отвращения. От них так пахнет! Покойники как-то умиротвореннее. На похороны я тоже не хожу. Просто, чтобы не раздражаться. Я не переношу этих визгов и обязательных криков. Вероятнее всего, на мои похороны тоже никто не придет, но мне будет наплевать. В этом я абсолютно уверен: приходят ради живых, скорее всего…

У Елены такие сухие руки. Мама шепчет: рак! Как будто я этого раньше не знал. Ну зачем это говорить тут, при ней, да еще таким заговорщицким тоном? И так все ясно.

Он лечит наложением рук…

Он творит чудеса…

Он вводит человека в Дом Божий…

Как странно. Странно слышать это именно от моей мамы.

Она настолько неверующая… Но ради подруги — на любую ложь?

И я думаю, нет той лжи, которую не простили бы… Ради подруги, которая умирает.

Он живет у меня на даче. Излечиваются. Я даже видела, как это происходит. Нужно только прикоснуться к нему… А все остальное его руки сделают сами.

Приидите ко мне, ангелы Господни!

Избавление от мук — это и есть выздоровление. В какой форме это происходит — для души не суть важно…

Он пришел, когда прошло три дня. Мама потащила меня за ним к Елене Романовне, хотя второй за неделю визит к разлагающемуся трупу был для меня явным перебором. Еще поутру мама додумалась испечь пончики с повидлом. Сливовым.

И я на это повидло поддался. А тут — визит. И Он, от которого смердит грязной одеждой. И мама — почти у его ног.

А он — хоть бы что: подошел, втянул в себя запах смерти она отходит… И тут же наложил на нее руки — да будет путь твой таким же легким, как тяжелы были твои страдания. И тетя Лена тут же, испустив из всех возможных… испражнения затихла, совершенно неестественно скрутив голову на бок.

Меня тут же начало тошнить. Я еле добежал до туалета. Меня рвало, рвало в туалете, рвало потом в ванной, куда я забрался, чтобы хоть чуть-чуть освежить рот.

И тут появился Он.

И наложил руки свои.

И стало мне спокойно.

Как никогда.

Он возлагает руки каким-то заученным и уже совершенно обыденным жестом, совершенно без той торжественности и напыщенности, что так присуща новейшим проповедникам христианства. Этот жест сразу же делает его руки центром внимания — в комнате становится как-то тесно и неуютно: есть только его руки — и ничего более важного. От него, как всегда, несет перегаром и потом. Мама начинает что-то медленно напевать…

Она уходит.

Иди в спокойствии и мире.

Ее душа — отдыхает.

Она спасется.

Она верит.

Она уже ТАМ.

Меня все еще тянет на рвоту. А он стоит — стоит, как адмирал Нахимов на севастопольском бастионе, и так же спокойно держит руку на ее безжизненном челе.