Бремя чисел

PQRD

Лето 1944 года

Дик Джинкс, до выхода на инвалидность — моряк торгового флота, разбирает пускатель электродвигателя (заказ от очередного клиента) и раскладывает разъятые части по верстаку. Поверхность верстака вся в зазубринах и царапинах, оставленных за долгие годы зубилом и плоскогубцами. Здесь помимо всевозможных механизмов чинились лошадиные удила и упряжь, набивались и штопались седла. Ножки верстака стоят на кирпичах, чтобы Дик мог работать стоя. Из-за больной спины он уже давно не занимается ремонтом сидя. Джинкс берет небольшую деталь двигателя, изучает и — что, по-вашему, последует дальше? — засовывает в рот, как спелую сливу. Он обсасывает ее, пока она не становится чистой, выплевывает железяку на кусок ветоши, вытирает и берется за следующую.

Элис — они с ней женаты вот уже одиннадцать лет — с ребенком на руках идет по заваленному всякой всячиной двору, стараясь не испачкать новое ситцевое платье о сваленную грудами рухлядь. Чего тут только нет! Кузнечные клещи для подковки лошадей в ржавом жестяном барабане; массивные резиновые покрышки, надувные и сплошные; огромные деревянные хомуты, наковальня, сломанное тракторное колесо выше человеческого роста. Солнечный свет, проникающий в каморку, просвечивает тонкую ткань ее платья, и Дику видны округлившиеся после родов бедра жены. Красивые икры сохранили форму, но вот коленки — коленки у нее совсем маленькие. Джинкс ничего не говорит Элис, но всякий раз, глядя на эти колени, морщится, затаив опасения.

Первому ребенку, дочери, которая и стала причиной их скоропалительного брака и его бегства в море в 1934 году, было бы сейчас одиннадцать лет, но девочка умерла буквально через несколько часов после своего появления на свет. Убитая горем Элис осталась на берегу одна, мгновенно превратившись в новоиспеченную соломенную вдову. Дик, впрочем, оказался ненамного мудрее, потому что в тот момент, когда умерла его новорожденная дочь, находился в самом центре Атлантики, и от взрыва в машинном отделении его отделяло всего несколько часов. Этот взрыв эхом отозвался на всей его жизни.

Стоит ли удивляться, что второй ребенок, зеница ока его Элис, юный Никки Джинкс, неожиданно подарил Дику шанс начать все заново. (На двери кафетерия болтается табличка «Открыто», дверь с полосатой занавеской не заперта, короткое и яростное совокупление стоя у прилавка — это единственная поза, на которую теперь способен Дик из-за изуродованной спины.)

С 1934 года и до сих пор, между рождением первого и второго ребенка, между его бегством в море и возвращением, какой была она, его жизнь?

Дик не может ничего вспомнить.

В памяти остался лишь смутный образ: похожая на операционный стол кушетка, обтянутая кожей и набитая конским волосом. Фотографии на стене — какой-то иностранный город, непонятно где находящийся. Фамилия доктора, такая короткая. Пал?.. Да, кажется, так. Привкус резины во рту.

Все это никак не хочет связываться воедино.

«Пройдемте, мистер Джинкс!».

Указания. Предостережения. Коридоры, светло-зеленые или горчично-желтые. Двери с номерами. Резиновые шланги. Кровати.

«Где мы?» — звучит голос в его голове. Женский голос.

Он оглядывается в поисках ответа. Этот грот пропахший машинным маслом. Эти вещи — упряжь для фермерских лошадей, колесный бандаж, устройства для подъема грузов, набор кузнечных инструментов. Здесь все должно иметь свой цвет. Желтые этикетки на банках с тавотом. Ярко-красный домкрат. Седельная кожа цвета ирисок и жженого сахара. Но цвета сначала были приглушены, а затем и окончательно проглочены пылью, копотью и прочими отходами его ремесла.

Никакой это не грот.

Он знает, что это такое.

Это — черно-белое место.

Судорожно хватая ртом воздух, Дик выплевывает деталь двигателя на стол. Она поблескивает — серая штуковина, похожая на гнилой зуб.

Элис, чье внимание поглощено ребенком, не замечает паники в глазах мужа, не видит, как мелкой дрожью дрожит его диафрагма, пока он пытается восстановить дыхание.

— Сегодня прекрасная погода, — говорит она. — Сливы уже созрели, их можно собирать хоть сегодня. Когда справишься со своими делами, подержишь мне лестницу.

Дик набирает полную грудь воздуха, чтобы издать свой привычный вопль — Ииии! — но спокойный, мягкий голос жены предотвращает катастрофу. Он обрубает красный провод, обезвреживая кошмар, что сидит внутри него, и возвращается в реальный мир, в настоящее. Сделав еще один вдох, он издает пиратский клич: «Йо-хо-хо!»

Одно Джинкс может сказать наверняка: каким бы ни были остальные подробности его жизни, он, как карманный нож, заржавевший в открытом положении, не годен для нужд военного времени. Его вынесло сюда — после ряда странных, а порой и сомнительных приключений — подобно обломку кораблекрушения, выброшенному на берег. Ему есть кого благодарить. Прежде всего за кузнечное ремесло: к этому делу его пристроил отец Элис. Ну и конечно же, он многим обязан жене, которую в свое время почти что бросил. Дик даже на секунду не мог представить себе, что вернется, подобно израненному зверю, туда, где когда-то все началось. Он не надеялся, что она все еще живет там, где они расстались, что ждет и примет его смиренное предложение начать жизнь заново, с чистого листа, как когда-то — одиннадцать лет назад.

Он вспоминает полногрудую восемнадцатилетнюю девушку, которая в 1933 году отдалась ему, почти мальчишке, потому что в их городе не было парней старше. Девушка, на которой ему пришлось жениться. Дик вспоминает гордость и стыд, которые он испытывал одновременно, — Джинкс и боялся своей невесты, и не смел поверить в свое счастье. Для свадебной церемонии он даже прилизал волосы вонючей помадой, подозрительно похожей на чистый кулинарный жир, — ею его снабдила матушка. С нее станется.

Избранница Дика за эти годы превратилась в цветущую, полную сил женщину. И самое главное, она не стала ревнивой мегерой, чего страшится каждый моряк. А ведь могла.

— Подержи-ка нашего Никки, отец, — говорит Элис. Она нагнулась к Дику, открыв его взгляду пышный бюст. — Похоже, к нам посетители.

Это их собственность: кузня, плавно переходящая в гараж с ремонтной мастерской; небольшой, без асфальта, но чистый двор перед домом с двумя бензиновыми колонками, приводимыми в действие вручную; кафетерий для проезжающих мимо шоферов; сливовый сад за домом.

Элис, нежно улыбаясь, передает ребенка на руки мужу. Дик запротестовал бы, вот только под языком у него полно песка. Его мускулистые руки, созданные для кузнечных работ, добровольно принимают сверток с двенадцатью фунтами чужой жизни.

Жена уже исчезла из виду, унося с собой запахи мастерской. Подол ее платья на мгновение зацепился за металлические пластины, когда-то части трактора, а теперь, поскольку самого трактора уже нет, годные разве что на переплавку. Глядишь, старый металл обретет вторую жизнь в смертоносных изделиях, на которых проставят клеймо «Хэвиленд», или «Браунинг», или «Маркони».

Дик не может даже представить себе большее счастье, нежели то, которое он испытывает в эти мгновения. У него есть новая профессия и старая жена, есть даже сын. Но нынешние радости, которые он открыл для себя, не удовлетворяют его прошлое. Да, чем радостнее настоящее, тем яростнее стучит в ворота прошлое Дика, настоятельно требуя к себе внимания. Возможно, такое случается, когда приходит старость. Или, быть может, этот дьявол, профессор Пал, переборщил со своими лечебными сеансами? В любом случае даже самая ничтожная мелочь способна мгновенно отправить его в прошлое. Один небрежный поворот мысли — и Дик вновь переносится туда. Взрыв. Наклон палубы. Морская вода стремительно врывается в трюм отсек за отсеком, тяжелая, словно молот в руках маньяка. Отчаянные попытки спастись. Препятствия на его пути. Молодой моряк, которого он убил. Жуткое выражение в глазах юноши, металлическая стойка, раскроившая ему затылок.

Сидя в монохромной темноте, отец и сын смотрят друг на друга с ужасом: четырехмесячный малыш Никки Джинкс — это тот самый парень, которого Дик когда-то убил; он родился заново, вернулся и вынашивает планы мести — одному Богу известно какие.

Жене Дик ничего не сказал. Да и кто поверит в такой абсурд. Но вы только взгляните на его носик.

Эти близко посаженные глазки.

Алые, как роза, губки.

Шестнадцать лет спустя

1960 год, выходной день в конце марта

Весна выдалась холодная и сырая. Небо серое, неприветливое, затянутое тучами. Они сидят в саду местного паба. Сегодня суббота. Папа приканчивает свою пинту пива. Дебора потягивает через соломинку лимонад. Он приятнее «колы», у него более резкий вкус. Именно его всегда пила мама.

— Девять столетий люди приезжали сюда, чтобы полюбоваться одним из красивейших городов нашей страны…

Дебора Конрой выкладывает все, что ей известно из брошюрки туристического бюро. Гарри, ее отец, бывший промоутер борцовских поединков, разъясняет отдельные непонятные слова. Они читают о своем родном городе, о мельнице. (Кстати, это одно из первых слов, которые произнесла Дебора, когда училась говорить. «Ме-нит-са».) О церкви на кладбище, где похоронена ее мать.

Деборе восемь лет. Она не поехала вместе с классом на недельную экскурсию на побережье в Суффолк, сказавшись больной. Отец с первого взгляда раскусил намерение дочери, однако возражать не стал. Это их общий секрет. После того, как умерла мать Деборы, они стараются не расставаться надолго. Для тех школьников, кто также не поехал в Суффолк — чьи родители не имели материальной возможности отправить своих чад на экскурсию или чье поведение было не на высоком уровне, — в школе придумали специальное задание. Правда, вместо слова «задание» следовало бы употребить другое — «наказание». Пока их более удачливые одноклассники исследовали речушки и зыбучие пески, Дебора и остальные мальчишки и девчонки — малообеспеченные, недисциплинированные или хворые — обязаны были изучать достопримечательности «нашего родного города». В школе у него имеется много других названий, которые, однако, подобно смущенной улыбке, не способны никого убедить. Это: «место, которое мы зовем домом», «чудесное место, где мы каждый день ходим» и «место, которое мы, как нам кажется, знаем, а на самом деле нет». Тэкстид: крошечный город, каким он никогда не был. Такое вот важное и знаменитое место. До тех пор, пока не пойдет дождь. Во время дождя его словно вымывает водой. Лишь участки земли между домами и дорогой остаются твердыми. Все остальное вступает в странную случайную связь с пеленой дождя: изгибы ветвей редких деревьев, линия стены там, угол крыши здесь, как будто уже в следующую секунду все это погибнет и исчезнет, унесенное ветром.

Дебора много думает о дожде. На этой неделе они проходят тему «География Тэкстида». Она пишет о дождях. О погоде. Папа старается помочь ей, специально для дочери он принес эту туристическую брошюрку, вот только какой от нее толк. Задание по истории было на прошлой неделе. На этой — по географии.

К Пасхе погода налаживается. Районный библейский уик-энд для детей — большое мероприятие на открытом воздухе: бег наперегонки, когда бегуны держат в руке ложку с яйцом, детские религиозные песни, веселые соревнования и призы для всех участников. С каждым годом праздник все масштабнее и интереснее. В этом году в поле установлены четыре палатки — четыре «дома». Правда, остается загадкой, каким образом организаторы праздника решают, к какому «дому» принадлежит тот или иной ребенок.

«Дома» следующие: Дом Панды, Дом Пингвина, Дом Пони и Дом Голубя. Никто не хочет находиться в Доме Голубя. Даже Дом Пони не так интересен детям, как остальные, но тем не менее. Мальчишки придираются: «Отец Питер, но ведь пони — это то же самое, что и лошадка!» Что касается девчонок, то они вне себя от восторга. Они однозначно покорены очарованием этого животного, запахом кожи и ритмом движения, послушанием и жарким дыханием.

Панда тоже всего лишь разновидность медведя, но никаких жалоб от Дома Панды не поступало. Панды — исчезающий вид. Дети из Дома Панды уже испили из этого источника. Вдохновленные видениями конечности бытия, они едва ли не с религиозным рвением при помощи заостренных карандашей наносят на предплечье рисунок китайского увальня.

Организаторы нынешнего детского библейского уик-энда специально постарались подыскать для «домов» нейтральные названия, чтобы не отпугнуть антиклерикально настроенных родителей. Так что сейчас детишки выстраивают свою собственную теологию вокруг пони и панд, систему своей персональной этики — вокруг пингвинов. Дом Голубя — единственная дисциплинированная группа из всех четырех. Очевидно, уже само название отбило у ребят всякую тягу к озорству.

Дело в том, что образ одних животных религиозен по своей сути, а других — нет. Нетрудно представить себе, что где-то существует культ лошади, даже культ пони. Но разве кто-то когда-нибудь слышал о культе голубя? Одни вещи и создания сакральны, другие — нет. Божественное распространяется ровно на половину всего сущего.

В воскресенье во второй половине дня отец Питер (из Сэффрон-Уолдена), отец Джерри (из Тэкстида), отец Ричард (из Грейт-Честерфорда) и отец Нейл (из Линдена) устанавливают в центре лагеря огромный, ослепительно белый шатер, так называемый Большой Дом. Восьмилетняя Дебора Конрой преисполнена спокойной уверенности: в этом году она в него войдет, как бы ни трепетал от волнения у нее живот.

Мероприятие подходит к концу. Пони, панды, голуби и пингвины уселись, скрестив ноги, на траву и теперь смотрят на белый шатер. Сзади на школьных стульчиках устроились их родители. И взрослые, и дети ерзают от волнения. Большой Дом!

Господь проскальзывает внутрь без всякого приглашения. Юрк — и там!

Кто из вас настолько храбр, что готов войти в Большой Дом?

Дебора Конрой поднимается со своего места.

Рядом с ней встает еще один ребенок и идет следом. Затем еще один. Потом поднимается целая куча детишек. Они обгоняют Дебору, наступают ей на ноги. Священники недовольны. Старые закоснелые черепахи. Наконец они обретают дар речи.

— Вы готовы? На старт! Внимание! Вы готовы? На старт, внимание, марш!

Все не так, как представляла себе Дебора. Торжественной процессии не получилось. Вместо нее вышло столпотворение. Расталкивая друг дружку, Иисусово стадо вбегает вверх по металлическому пандусу в кузов вонючего грузовика Господня.

Дебора подходит к стене белого шатра и видит, что та хлопает на ветру, как парус. Этот Дом Господень не стоит на месте. Стоит войти в него, как он навсегда заберет ее к себе и никогда не отпустит. Все изменится. Неожиданно девочке становится страшно. Она хочет войти в шатер, но даже если она и передумает, все равно ни за что не пройти мимо этой широкой прорези.

Толпа детишек увлекает Дебору к ревущему трубными звуками Дому Господню. Ее охватывает такое бурное ликование, что сознание девочки не воспринимает ничего, кроме собственного «Я».

Дик Джинкс мертв.

Ник, его сын, вытягивает простыню из окоченевших пальцев и накрывает ею тело отца. Ткань ложится на лицо покойного, преображая его черты. Не такой ужасной теперь кажется дыра открытого рта, разверстого словно в последнем крике.

Ник пододвигает единственный стул и ждет. Теперь по ночам его больше не будет будить жуткий вопль — Ииии! Отцовский язык больше не станет вываливаться изо рта. Ник сидит, рассеянно скребя пальцами свои промасленные вельветовые штаны, все еще не веря, что настало избавление.

Он подходит к туалетному столику, наклоняется и рассматривает себя в маленьком, засиженном мухами зеркальце. Даже сейчас, достигнув нарциссических высот полового созревания, Ник соглашается с тем, что красавцем его назвать нельзя. Голова слишком мала для столь крупного тела, а черты лица слишком мелки для большой головы. Но что же такое есть в его внешности, что вселяет в окружающих страх?

Ник ни капли не сомневается в том, что отец его умер от страха. Долгие годы страх разъедал ему внутренности подобно кислоте. Ник пытался успокоить отца, завоевать его доверие. Увы, безуспешно.

Джинкс-младший смахивает со щеки слезу и возвращается к себе. Нет, отец, конечно, любил его. Хотя никогда не пытался сблизиться с ним, сторонился его, забивался в своей комнате в угол, пускал слюну и трясся, но все равно любил.

Они научились жить бок о бок и любить друг друга, как любят отец и сын, — правда, не так, как все: утром в пустой кухне на столе тарелка с горячей кашей. У двери спальни — чистая одежда. Ботинки утром стоят начищенными. На столе немного денег и список покупок, написанный от руки (молоко, хлеб, туалетная бумага), который в конце дня неизменно оставлял то один из них, то другой. Отец и сын заботились друг о друге, готовили еду, приводили в порядок одежду. Они не были счастливы, они не были друзьями и почти не знали друг друга, но все равно это была любовь.

Ник Джинкс тяжелой походкой приближается к единственному в комнате окну. Дребезжащее и скрипучее, оно выходит на задний двор.

Их жизнь не всегда была такой. Ник помнит, как в детстве они с отцом разговаривали. Именно из этих — почти полностью стершихся в памяти, но дорогих сердцу — разговоров Джинкс-младший знает о еще более далеких днях, когда была жива мать. Из сбивчивых описаний ему известно, что Элис считалась красавицей. Сохранились ее фотокарточки, однако при отсутствии личных воспоминаний они не могли дать истинного представления о ее внешности. Так что Ник толком не может представить себе, какой была его мать, однако ему кажется, что он запомнил ее запах — отец постоянно рассказывал о том, что она делала: пекла пироги, варила джем, гуляла по саду и постоянно ела сливы, сок которых капал ей на передник. «Она постоянно ела сливы!»

Джинкс-младший невольно вздрагивает, вспоминая рассказ отца, который так часто повторялся, что стал чем-то вроде воспоминания: лестница, вот она покачнулась, пальцы матери, вцепившиеся в верхнюю перекладину, ее тело, словно гиря, тянет своим весом лестницу вниз. Удар головы о ствол дерева. Изо рта, смешиваясь с мякотью сливы, хлещет кровь. Потом у нее из ушей стала сочиться какая-то белесая жидкость. Aqua vitae. Она стекает на землю, иссушая ее мозг, делая полым позвоночник. Конвульсии. Туфли, слетевшие с ног. Затем магическое мгновение смерти.

Ник прижимается лбом к холодному оконному стеклу. Крепче. Еще крепче.

Раздается хруст.

Ник удивленно отдергивает голову от окна. Прижимает руку ко лбу. Крови нет. На стекле он замечает трещину в виде буквы Y. Затем устремляет взгляд на задний двор, их запущенную собственность.

Время отнеслось не слишком благосклонно к семейному бизнесу Джинксов. Новые автострады резко уменьшили количество клиентов. Прежние дороги, подобно древним руслам рек, остались без подпитки, высохшие и никому не нужные. Правда, старый добрый бензовоз по-прежнему изредка привозит бензин. Колонки за эти годы износились настолько, что едва качают топливо, однако денег на их ремонт все так и не находится. Кафетерия — былой гордости его матери — уже давно нет в помине: бессмысленно тягаться с сетью закусочных «Литл шеф», усыпавших страну наподобие корьевой сыпи. Кузница, вернее, то, что в ней осталось, вряд ли подходит под определение наследства.

Все вокруг обречено, но участок позади дома, где когда-то рос сливовый сад, несет на себе печать куда более мрачного, куда более зловещего проклятия.

Проклятие — это целая цепочка событий, каждое из которых само по себе поддается логическому объяснению. Оно никогда не показывает свое истинное лицо. Конечно же, сад позади дома после смерти матери пришел в запустение. Разве могло быть иначе? Она знала здесь каждое из деревьев, любила их. Всю свою жизнь ухаживала за ними. Мать знала, как сделать, чтобы они плодоносили. И они цвели и давали плоды. И нет ничего удивительного в том, что под присмотром Дика сад захирел.

Да и сам Дик… человек, которого эти деревья оставили без жены, лишили запоздалого счастья. Он изо всех сил старался угодить им, всячески за ними ухаживал — обкапывал, подрезал засохшие ветки ржавой пилой-ножовкой. Но деревья болели. Дик обламывал ветки, сдирал кору, подставляя зеленую плоть загрязненному воздуху жаркого лета.

Одно время года сменялось другим. Появились плоды его трудов: первые твердые завязи, здоровые и хрустящие. Казалось бы, все удалось. Дик с нетерпением ожидал, когда они созреют. На несколько удивительных, счастливых дней он забыл о том, что сделал сад с его женой, помня лишь, как Элис ухаживала за этими деревьями. Дик с гордостью взирал на результаты своего труда.

Сливы вызрели до размера абрикосов, затем величиной стали похожи на груши. Их зеленовато-желтые шкурки лопались, но едва Дик пытался сорвать хотя бы один плод, ветка вырывалась у него из рук, а кожица расползалась, обнажая белесую мякоть без запаха. Он даже не осмелился их попробовать.

Сын, которого он осторожно держит мускулистыми руками, жалобно хнычет. Дик испуганно смотрит на деревья. Изящные ветви начинают провисать и ломаться под тяжестью плодов-мутантов. Кожица слив все так же сама по себе лопается и слетает вниз. На деревьях остаются шарики сливовой мякоти. Теперь она уже не белая, а коричневато-желтая, оттенка поносной жижи. Эти голые сливы отнюдь не лишены вкуса — только вкус этот горьковато-сладкий, как у протухшего мяса. Зато осы довольны. Они густо покрывают похожие на какашки шарики слив, и те издали кажутся черно-оранжевыми. Затем, ближе к вечеру, опьянев от слив и умирая от осенней прохлады, осы заползают в дом. Достаточно лишь на секунду отвернуться, и они набиваются в ботинки, домашние тапочки, в складки носков. Прежде чем что-то взять в руки, надо со всех сторон придирчиво осмотреть то, что берешь, будь то обувь или носки.

По утрам Дик, высунувшись в окно, перетряхивает каждый предмет одежды — своей и сына. Ник слышит, как на булыжнике садовой дорожки хрустят трупики насекомых.

В углах комнат висят недоделанные осиные гнезда. Это осы, сбитые с толку, ищут спасения от необычного яда, от которого они разбухают и лопаются.

Перед наступлением зимы Дик самым беспощадным образом обрезал все деревья.

В следующем году сливы практически не вызрели. Они сморщились до размеров грецкого ореха. Косточки внутри были самыми обычными, только белого цвета. В этом году болезнь поразила листья, на которых появился чернильный орешек. Осенью воздух вокруг деревьев полон огромных безволосых мух с коричневым брюшком. Они беззаботно кружат по всему саду, не обращая внимания на жару, холод или время суток. Судя по всему, это какая-то разновидность слепней, потому что в месте их укусов вздуваются здоровенные волдыри. На вид эти мухи — нечто среднее между тараканом и осой. Главное, они никогда не спали. До наступления ноября Ник ночами не мог уснуть, пытаясь вычислить по громкости жужжания, скольким жутким тварям удалось забраться к нему под одеяло.

Словно растратив все свои силы в первые два года, проклятие сделалось менее изобретательным. Сливы по-прежнему сморщивались. Каждый год в углах подоконников в обеих спальнях вырастали кучи трупиков мух-мутантов. Каждую весну в течение восьми лет не было такого дня, чтобы маленький Никки не слышал доносящегося из глубин двора басовитого скрежета точильного колеса, который время от времени сменялся визгом металла. Он знал, точнее, догадывался, что отец точит не обычный нож. Молчание отца в ответ на его вопрос, что тот собирается делать, еще больше убеждало мальчика в том, что готовится какой-то особый клинок для некоего священнодействия.

Когда сыну исполнилось лет одиннадцать, Дик стал бояться его еще больше. В тот год Никки начали сниться жуткие сны, в которых топор был наточен для того, чтобы лишить его жизни.

Священнодействие — каким бы оно ни задумывалось, — судя по всему, откладывалось на неопределенно долгий срок. Топор, острый настолько, что рассекал человеческий волос, никогда не видел дневного света. Не видел, пока не настал один день в самом начале лета. Ник, которому в ту пору шел двенадцатый год, проснулся рано и услышал скрежет точильного круга.

Сейчас ему уже не вспомнить, было ли тогда в этом звуке что-то особенное. Или в воздухе. Или в свете дня. Он вылез из постели и подошел к окну. И словно новыми глазами увидел узловатые ветки — от частой обрезки короткие, словно культи. Они торчали наподобие сжатых кулаков, из которых росли хилые волоски, похожие на усики насекомых, а на конце каждого такого волоска виднелось по листу или чему-то похожему на листья. Увы, все они до единого были покрыты налетом чернильного орешка.

Никки оделся и через заднюю дверь вышел из дома. На уровне земли деревья смотрелись еще более непривычно — лишенные коры, они напоминали кости. Мальчик только сейчас понял, что деревья перестали быть деревьями, а теперь на их месте растет нечто новое. В самом начале оно только прикидывалось деревьями, использовало их окраску и форму, чтобы скрыть свою истинную сущность. Теперь нечто стало старше и сильнее, и ему больше не нужно притворяться.

Ник натолкнулся на отца — тот прошел по другой тропинке, огибавшей их старый дом. В руках у Дика Джинкса был топор. При виде этой штуковины Нику сделалось дурно — он испугался, что его может постичь та же судьба, что и деревья. После стольких лет соприкосновения с точильным кругом лезвие перестало быть обычным топором. Формой оно скорее напоминало короткий серп. Дик, как будто не видя сына, прошел мимо него в сад.

Не глядя, занес топор.

Лезвие легко вонзилось в древесную плоть. Дик на мгновение замер на месте, слегка согнув больную спину. Топор застрял в дереве. Ник, боясь испугать отца, осторожно шагнул вперед. Может, ему помочь? Отец пытался вытащить застрявшее лезвие.

— Пап!..

Не выпуская топора из рук, Дик резко выпрямился. Ствол дерева треснул. Мужчина и мальчик, ошеломленные, застыли на месте. Дерево прямо у них на глазах с грохотом упало на землю. От ствола отлетели две крупные ветки, подняв в воздух облако мелких опилок. Ствол оказался трухлявым. Дик выронил топор и молча подошел к следующему дереву. Когда он толкнул его, оно негромко хрустнуло, как сломанное пополам печенье, а потом рухнуло. Ник подошел ближе и принялся рассматривать пень. Древесина была белой и ломкой, никаких насекомых он в ней не увидел. Прикоснуться к пню он побоялся. Очевидно, Дик Джинкс испытывал к упавшему дереву не меньшее отвращение, поскольку отправился назад в дом и вернулся с парой рукавиц. После этого отец и сын — без всякого топора, тот, забытый, остался валяться в высокой траве — обошли весь сад, валя на землю трухлявые деревья.

Победа над проклятием показалась им подозрительно легкой. Они ожидали вторжения мух, но те так и не появились в саду. Они осмотрели деревья. Чернильные орешки слетели с листвы и исчезли в густой траве. Вокруг деревьев выросла трава. Трава была зеленой.

Отец с сыном не стали жечь поваленные сливы, опасаясь того, что может вырваться на свободу вместе с дымом. Пришла зима, и мертвые деревья разнесло во все стороны ветром, лишь их очертания все еще оставались в красноватой пыли. Струи дождя вбили пыль в землю. На новом слое почвы выросла трава. Трава была зеленой. И она продолжала расти.

Не зная, что может вырасти на месте сливовых деревьев, если там посадить что-то новое, Дик позволил двору и саду зарасти бурьяном. Он как мог пытался сохранить свой гаражный бизнес. Эта работа тяжела. Джинкс был еще не стар, однако с каждым годом боли в спине становились все сильнее и сильнее. Ник не раз предлагал свою помощь, но отец, боясь сына, всякий раз отвечал отказом.

В результате то пространство за домом, которое когда-то занимал сад, постепенно превратилось в свалку. Рваные покрышки. Обломки разбитых машин. Детали сельскохозяйственной техники. Пустые жестянки из-под машинного масла. Вещи, чинить которые самостоятельно Дик уже физически не мог, так как силы его были на исходе.

Когда за домом расплодились крысы, отцу и сыну некого было в этом винить, кроме себя самих. Чего еще было ожидать, если на месте старого фруктового сада выросла свалка покрытого брезентом металлолома? Грызунам здесь раздолье. В конце концов, крысы — это крысы. Правда, довольно крупные, но всего лишь крысы. Тому, что они были точно такого же цвета, что и черные орешки, осыпавшиеся в траву два года назад, удивляться не приходилось. Каким же быть крысам, как не свинцово-серым?

Дик, чье здоровье сильно пошатнулось, был вынужден обратиться за помощью к сыну. Когда Нику исполнилось четырнадцать, его отец сдул пыль со старинного дробовика, доставшегося ему от Элис, и, крепко сжав губы и чувствуя дрожь в руках, вручил оружие Джинксу-младшему. Кроме того, Нику был подарен щенок-дворняжка, девочка. Собачонку Дик нашел в придорожной канаве. Ник, хотя и не дал ей никакой клички, про себя называл ее Крысоловкой. Мальчику казалось, что эти два подарка, дробовик и собака, стали чем-то вроде связующего мостика между ним и отцом. Да, между Джинксами установилось доверие; правда, вслух о нем не говорилось, оно не выпячивало себя и вообще скорее подразумевалось, однако стало вполне осязаемым. Для Ника это было счастливое время. В его жизни появилась цель: теперь он защитник родного дома, родного очага.

Джинкс-младший отворачивается от окна и подходит к отцовской кровати. Накрыв покойному лицо, он невольно сдвигает простыню с его ног.

Три пальца на левой ноге отсутствуют.

Крови не видно: крысы дождались, когда Дик умрет.

Ник поджимает губы и прищуривается. Это выражение лица у него означает ярость.

— Девочка! — кричит он.

Крысоловка бросается к двери. Она никогда не лает. Ник выпускает ее из дома, и зверь пулей вылетает во двор. Времени терять нельзя. Собака это знает.

Ник спускается в подвал и возвращается оттуда с дробовиком. Он набивает карманы патронами и смахивает с глаз последние слезинки.

Крысоловка ведет себя сдержанно. Хотя ей жаль старого хозяина, она не скулит и не рвется в комнату, где лежит его тело. Дворняжка уже добежала до ближайшей мусорной кучи. В этой собаке нет ничего собачьего.

Крысоловка — профессионал в высшем смысле этого слова.

Гарри Конрой с гордостью наблюдает за Деборой — девочка возглавляет процессию детей, тянущихся к белому шатру.

Спустя какое-то время — минут через десять, если судить по часам Гарри, — дети начинают выходить наружу. Что бы там они ни увидели в Большом Доме, это скорее умиротворило их, нежели преобразило. Дети заметно притихли, словно озаренные внутренним светом. Они улыбаются, будто каждому из них подарили по вкусной молочной шоколадке.

Гарри терпеливо ждет дочь, стоя у входа в шатер. Он узнает некоторых детей. Кто-то из них здоровается с ним. Лучшая подружка Деборы проходит мимо, не заметив его, хотя он помахал ей рукой. Но вот наружу вышел последний ребенок, однако дочери по-прежнему не видно. Гарри обходит палатку, полагая, что позади есть второй вход.

Второго входа в шатер нет.

Он входит в палатку. Креста в ней нет. В центре стоит столик, покрытый белой скатертью. На столе ничего нет. Палатка пуста.

Приготовления Джорджа Бриджмена были скрупулезными, хорошо продуманными и недешевыми. План действий расписан на листе бумаги и выучен наизусть, после чего сам листок подвергся уничтожению. Старое бетонное бомбоубежище, заброшенное еще со времен последней войны, вход в которое скрыт непролазными зарослями терновника. Как преодолеть эту естественную преграду, знает только он, Джордж. Этот тайник — звуконепроницаемое и вполне надежное место, туда никто не проникнет.

В тот миг, когда Джордж опустил молоток на головку девчушки, он был готов к тому, что задуманное может закончиться неудачей. Как ни странно, именно из-за этого у него начинаются проблемы.

Он роняет молоток, подхватывает обмякшее детское тельце, прижимая на всякий случай палец к шейной артерии. Слава богу — кажется, жива. Кто же мог подумать, что все получится так легко? Мимо него прошел этакий очаровательный котенок, девчушка, безразличная к тому, что происходит вокруг, погруженная в себя, вся в ожидании чуда.

Жизнь устроена совсем не так. Для Джорджа важно, что в течение нескольких ближайших дней, недель — или сколько там времени для этого потребуется — он объяснит этому юному созданию, этой невинной овечке, что собой на самом деле являет жизнь. Он ткнет ее носом в эту суровую жизнь. Он очистит ее от всех индивидуальных черт, покажет, какое она на самом деле мерзкое животное. Потому что люди глупы. Люди притворяются, будто они люди, хотя в действительности ничем не лучше животных. Кто-то же должен показать им, кто они такие. Кто-то же должен, черт побери, постоять за правду.

Среди деревьев, подальше от палаток, его потные руки прикасаются к ее белому платьицу. Джордж берет девочку на руки и несет к своему «форду-консул». Что за чудо эта крошка. Персик. Но почему же в таком случае его бьет дрожь?

Истина состоит в том, что Джорджу Бриджмену неведомо чувство настоящей победы. До сих пор его жизнь была цепочкой крошечных злорадных побед, которые он выгрыз собственными зубами — вопреки всеобщему безразличию. Если бы эта малышка вдруг принялась сопротивляться, кричать, стукнула его между ног и бросилась бежать или если бы после двадцати лет работы на скотобойне он не сумел нанести точный удар и обрызгал ее мозгами собственные ботинки, то Джордж мог бы найти удовлетворение в том, что мир в очередной раз восстал против него.

Однако все прошло как нельзя удачнее. Джордж затолкал девочку в багажник машины. Она прекрасно там поместилась. Девочка не слишком мала, но и не чересчур велика. Хорошенькая бледная девочка. Интересно, как она будет смотреться, если ее раздеть? Скоро он это узнает. Джордж еще раз внимательно осматривает свою жертву. Обувь на ногах. Заколка в волосах. Он захлопывает багажник и смотрит туда, откуда недавно пришел. Никаких следов насилия. Никаких пятен крови, никакого оброненного носового платка. Прекрасно. Джордж садится в машину, поворачивает ключ зажигания и…

Мотор оживает.

По ухабистому проселку он выкатывает из подлеска на узкую дорогу, идущую параллельно главной трассе. В любую секунду какая-нибудь кочка на дороге может разбить ходовую часть «форда» или вывернуть колесо…

Ух, кажется, пронесло.

Мир решительно отказывается мешать его замыслу, так что, если его постигнет неудача, вина ляжет исключительно на самого Джорджа.

Бриджмену неожиданно приспичило помочиться, ему даже немного больно, особенно дает о себе знать кончик пениса. Лежащие на руле ладони становятся влажными. Все теперь зависит только от него.

Я, должно быть, пропустил ее, пытается убедить себя Гарри Конрой. Он отправляется на поиски Деборы и наталкивается на родителей Сары — это лучшая подружка дочери. Те просят его успокоиться и начинают расспрашивать свою дочь. Удивившись, девочка качает головой — сегодня она вообще не видела Дебби. Гарри подводят к другой палатке, поменьше размером, где собрались организаторы детского праздника. Отец Питер, отец Нил и отец Джерри усаживают его на стул, а сами один за другим отправляются на поиски пропавшей девочки. Гарри остается один.

Гарри ждет в маленькой палатке…

…где-то с полминуты. Он встает и выходит наружу. Поблизости не видно никого из детей или родителей. Все уже разошлись. Конрой видит лишь каких-то незнакомых людей. Солнце светит ярче обычного, но в противоположном углу неба на горизонте видна черная полоса — тяжелая угольно-черная клякса.

И тогда из его горла вырывается крик. Слов различить невозможно. Просто набор звуков. Даже если Дебора и слышит его — если его дочь может услышать, — она вряд ли поймет, что ее зовет отец.

Ник ловко, не думая, заряжает ружье. За два года он научился прилично стрелять. Ему даже не приходится прицеливаться, чтобы без промаха поразить жертву. Руки и плечи Ника достаточно окрепли, так что ему не страшна даже сильная отдача. Крысоловка превратилась в живую машину, способную вмиг преодолевать любые расстояния. У нее острые зубы и крепкие челюсти, а слюна, пенистая, словно гребень волны, сжигает все, на что попадает. Там, где оказываются бессильными челюсти собаки, на помощь приходят сильные конечности и острые когти. Она убивает крыс одним ударом лапы, как кошка.

Месть за унижение Старого Хозяина была стремительной и неотвратимой. В это утро полегли целые крысиные семейства. Полностью деморализованные крысы выталкивают вперед юных крысят в качестве живого щита. Ник Джинкс и Крысоловка не поддадутся шантажу. Грохочет выстрел, и пищащие слепые крысята превращаются в кровавые ошметки, забрызгивая кровью своих трусливых родителей. Тем временем старые крысы с раскрошенными зубами и ослабевшими от времени конечностями собираются в кучу в своих гнездах, свитых из ржавой проволоки и сгнившей резины. Одна из них, обезумевшая от отчаяния, вонзает зубы в брюхо соседки, набив полный рот желтого, похожего на пену жира. Третья крыса, разъяренная истошным писком жертвы, резко дергается и находит случайную смерть от удушения в мотке стальной проволоки. Молодые здоровые особи, дрожа, затаились в гнездах из обрывков картона, тогда как мамаши, оглушенные залпом дробовика, выскакивают наружу и бросаются к дому, совершая тем самым своеобразный акт самоубийства.

Чертыхаясь, Ник ворошит мусорную кучу. Крысоловка безмолвно наблюдает за тем, как копошатся под слоем хлама обитатели крысиного гнезда. Постепенно гнездо рассыпается. Крысы неуверенно замирают на месте, не зная, куда бежать. Привычное жилище разрушено, и перед ними открываются новые смертельные горизонты. Яркий дневной свет уничтожил старую светотень крысиного гнезда, сделав его убогим и ненадежным, что приводит его обитателей в еще большее смятение. Грызунам не остается ничего другого, как устремиться вниз и вглубь, в норы и извилистые ходы, где они непременно наткнутся на своих красноглазых сородичей, никогда не видевших солнца.

Одна из крыс, с разодранным в лохмотья ухом, сломанной правой передней лапой и кровоточащим правым глазом, выбирается наверх и тем самым совершает роковую ошибку.

Серый зверек бросается вперед и, юркнув между ног Ника, устремляется к углу дома. Ник испуганно вскрикивает, а собака даже не тявкает. Крыса скрывается за углом. Взметнув ввысь облачко кирпичной пыли, грохочет выстрел. Крыса выскакивает на дорожку. Мальчик и собака устремляются за ней вдогонку. Грызун оказывается на открытом пространстве. Но вот и канава, а вместе с ней и надежда на спасение. Смерть настигает мерзкую тварь так неожиданно, что она не слышит нового выстрела. Ее подбрасывает вверх, она отлетает в канаву на противоположной стороне дороги.

Забрызганная кровью своих жертв Крысоловка, не обращая внимания на зов хозяина, устремляется вслед за мертвой крысой.

Джордж Бриджмен, готовясь к этому дню, бесчисленное количество раз преодолевал отрезок пути, ведущий к магическому бомбоубежищу военных времен. Ему не нужна карта, он легко съезжает с одной дороги на другую. Ему не нужно искать ориентиры. Он прекрасно знает маршрут.

Внутри у него пробуждается ад. Время на раздумья равносильно времени на сомненья. Время, которым Джордж может измерить свое одиночество: оно позволяет ощутить груз ответственности — если кто-то может что-то испортить, то только он сам. Все зависит только от него.

Бриджмен останавливает машину. Тихое спокойное местечко. Он вылезает из автомобиля, обходит его и открывает багажник. Девочка все еще без сознания. Джордж прикасается к ней. Если она сейчас придет в себя, если закричит, то он может впасть в панику, вытащит из «бардачка» молоток, и все будет безнадежно испорчено.

Девочка так и не приходит в себя.

Мир решительно отказывается устроить ему подлянку. Все теперь зависит только от тебя, Джордж. Только от тебя.

Он задирает подол детского платьица. Под ним — белые хлопчатобумажные трусики. Джордж засовывает палец за резинку трусов и стягивает их. Ее безволосая нагота тут же вызывает у него эрекцию. Ему становится страшно. Конечно же, он собирается изнасиловать ее. В его комнате полно вещей, которые он собирал долгие годы. Всевозможная домашняя утварь, инструменты, украденные на скотобойне, несколько фарфоровых сувенирных вещиц («Подарок из Бриджпорта»), которыми он сможет ее изнасиловать. Но вот это, произошедшее так неожиданно, как же это назвать? Похотью?

Джордж грубо переворачивает девочку: теперь ее нога выскользнула из багажника и покачивается над самой землей, едва не касаясь высокой травы. Жертва заваливается ничком, и ее попка находится как раз над краем багажника.

Джордж проверяет пульс. Тот прощупывается под его пальцами, нечастый, но достаточно сильный.

Бриджмен стаскивает с девочки трусики и запихивает их ей в рот.

Что же теперь?

Он прислушивается.

Он ждет.

Поблизости никого нет. Чувствуя противную дрожь в коленях, полностью деморализованный Джордж засовывает ногу девочки обратно в багажник, захлопывает его, садится в машину и резко берет с места.

По мнению Джорджа, его миссия носит главным образом духовный характер. Даже его первые эксперименты тяготели к этому. Начиная с того дня, когда он выдавил у ягненка глаз и бросил его еще теплым на колени этой задаваке, соседской девчонке, дочери Хоскинов — как там ее звали? Кэтрин? Кэтлин? — Бриджмен возложил на себя миссию показать другим людям, кто они такие на самом деле, раскрыть перед ними их же истинную сущность: твари, недалеко ушедшие от диких животных. В иных обстоятельствах, обладай он лучшим набором генов, Джордж мог бы внести свой, пусть даже небольшой и мрачный вклад в философию морали. Увы, ему недостает ума и он слишком прямолинеен. Бриджмен задумал уничтожить душу этой маленькой девочки, утащить ее с собой в свою звериную реальность. Совокупиться на четвереньках — и больше никаких слов. Это будет конец смысла, логики, правил. Только крики, блеск зубов, блаженная жизнь без единой мысли в голове, обладание собственным любимым агнцем, который будет ночами согревать его. Но как ему выскрести душу из этого маленького звериного тельца? Как?

Он ловит себя на том, что его замыслы не простираются дальше пары дней страданий этого ребенка. А вдруг пары дней окажется мало? Джордж представляет себе, как она будет выглядеть через несколько дней — истерзанная, лишенная последних сил, и все равно — не животное.

Инструменты. Их у него накопилось великое множество. Они умертвят ее плоть, но кто поручится, что она по-прежнему останется девственной? Что же делать?

Чтобы немного успокоиться, Джордж Бриджмен снимает руку с руля и мнет пах. Семяизвержение позволит снять напряжение. Так было всегда. В двадцать с небольшим он думал, что этому бесконечному рукоблудию когда-нибудь настанет конец. Увы, этого не случилось. Бриджмен, лысеющий мужчина с руками, покрытыми незаживающими ранами от долгих лет работы с холодным как лед мясом, острыми осколками костей, скользкими от крови и жира ножами, по-прежнему не может оставить в покое своего Джона Томаса. Это его единственный друг на всем белом свете.

Машина выезжает из поросшей лесом низины, двигаясь резкими скачками, как жеребенок на неокрепших ногах. Это Джордж Бриджмен возится с ширинкой. Впереди виден старый гараж и двор с парой допотопных ручных бензоколонок. Раздавленный собственным успехом Бриджмен поступает совершенно по-детски. Он говорит себе, что если извергнет семя раньше, чем доедет до гаража, то его план удастся. Джордж затащит этого испуганного крольчонка в белых трусиках в свой театр ужасов и приложит все усилия, чтобы добиться цели. Если же эта морока с дрочкой затянется, то игра закончится, даже не начавшись.

Первой реагирует правая нога Джорджа. Она крепко нажимает на акселератор, словно поставив своей целью похерить его жуткие, но вместе с тем грандиозные планы. Нет, он не сможет вовремя кончить. Ну и ладно! Жаль, конечно, однако ему придется где-нибудь выбросить эту тварь из багажника.

Джордж задумывается над тем, где это лучше сделать.

Конечно, придется ее убить.

Теперь он задумывается над тем, как это лучше сделать.

На всякий случай.

Молотком.

Он задумывается и над этим тоже.

Влажная и мокрая головка клитора.

Длинная, прохладная и гладкая рукоятка молотка.

Он задумывается снова.

Прямо перед колесами дорогу ему перебегает черная собачонка.

Ее восхитительная белая попка.

Он думает о ее ягодицах.

Сперма фонтаном выплескивается на руль. На черной эмали видны серебристые буквы — «Ford».

Собака вновь стрелой перебегает дорогу, что-то сжимая в зубах.

Джордж Бриджмен очарован видом собственного семени. Оно заляпало буквы, составляющие слово «Ford», буква «f» превратилась в «р», а «о» — в «q». В результате получилось новое слово — «pqrd». Как будто по мановению волшебной палочки он ведет некий «pqrd».

Собака несется прямо под колеса, прямо навстречу собственной смерти. Она стукается головой о ближайшее колесо автомобиля. Голова дворняги принимает на себя всю силу удара, который затем передается назад колесу. Колесо подскакивает. Когда оно снова соприкасается с асфальтом, машину, словно пьяницу, заносит через всю дорогу. Раздается скрежет тормозов, от шин валит дым, и «форд» летит в кювет метрах в пятидесяти от утрамбованной площадки перед гаражом.

Ник Джинкс перезаряжает дробовик в тот момент, когда его собака гибнет под колесами неизвестно откуда взявшейся машины. Потрясенный случившимся, он подходит к Крысоловке. Никаких сомнений, она мертва. Ее голова превратилась в кровавое месиво.

Джордж Бриджмен поднимает лицо от руля и осторожно трогает голову. Макушка болит так, будто ему острым ножом снесли верхнюю часть черепа. Когда Джордж заставляет себя посмотреть на руки, то с удивлением обнаруживает, что крови на них нет.

Онемев от удивления, Ник смотрит на дорогу. Злосчастный автомобиль приземлился в кювете позади двора. Интересно, что с водителем? Ник медленно отходит от мертвого тела своей любимицы.

В зеркале заднего обзора Джордж замечает какое-то движение. Он медленно поворачивает голову, но ее пронзает дикая боль. К нему приближается какой-то человек с ружьем. А что, если девчонка уже очнулась? Нужно что-то делать. Надо взять ситуацию под контроль. Бриджмен тянется к ручке дверцы. Измазанные спермой пальцы соскальзывают, напоминая Джорджу о том, что у него расстегнута ширинка.

Человек внутри машины что-то кричит. Интересно, его сильно покалечило? Знает ли Ник, что делать в таких случаях? Он ускоряет шаг, направляясь к автомобилю.

Джордж Бриджмен осторожно пытается высвободить крайнюю плоть, застрявшую между острых зубцов брючной молнии. Ему жутко больно. Спустя какое-то время он отказывается от дальнейших попыток, совершенно обессилев. Может быть, этот юноша поможет ему. Тут ведь рядом гараж, а там обязательно найдутся инструменты. Плоскогубцы. Кусачки. Ножовка.

Бриджмен смотрит в зеркало заднего вида, надеясь на помощь.

О боже, этот парень бежит к машине. Джордж насмерть задавил его собаку, и теперь он застрелит его самого. Бриджмен беспомощно смотрит в зеркальце. Ружье с каждой секундой увеличивается в размерах. Уже ничего нельзя поделать.

Ему кажется, что окружающий мир перестает существовать. Нужно бежать, спасаться бегством. Он пытается открыть дверцу. Каждое движение причиняет мучительную боль. Чертыхаясь и поскуливая сквозь стиснутые зубы, Джордж вываливается из машины.

Дверца автомобиля открывается, и изнутри доносится жуткий вопль. Ник Джинкс машинально щелкает затвором дробовика.

Джордж Бриджмен, пошатываясь, выходит на дорогу. Его бледное, покрытое потом лицо искажено агонией, руки раскинуты в стороны, чтобы сохранить равновесие. Из ширинки, словно груша, вывалился набухший окровавленный пенис. Испуганный и беспомощный Джордж не в силах бежать. Он неуклюже движется навстречу своей судьбе.

С проворством, обретенным в результате долгой практики, Ник моментально оценивает ситуацию. Взгляд охотника, преследующего добычу, останавливается на нижней части тела незнакомца. Еще ни разу его враг не проявлял таких чудес изобретательности! Крыса ухватила этого типа за пах и теперь болтается, забрызганная кровью.

В следующую секунду Ник видит все совершенно по-другому. Его чувства мгновенно обостряются. Он не утратил способности логически мыслить. Он стряхивает с себя навязчивый образ крысы и видит, какая беда приключилась с незнакомцем. Весь этот процесс происходит так быстро и так бездумно, что Ник даже не может вспомнить, почему он нажал на спусковой крючок.

Как бы там ни было, но прогрохотал выстрел.

Джордж Бриджмен падает на дорогу. Его пах залит кровью — дробью разорвало бедренную артерию. Смерть мгновенно настигает его: вот она, склонилась над ним. Джордж Бриджмен видит, что его юный убийца — сама Смерть, и Смерть эта имеет ангельский облик. У него маленький поджатый рот и гладкое круглое личико херувима. Он мог быть ангелом, если бы не глаза. Они буравят Джорджа, странные и безжалостные. Сознание начинает покидать Бриджмена, а близко посаженные глаза ангела с каждым мгновением становятся еще ближе и ближе друг к другу…

Ник Джинкс стоит над телом незнакомца и беспомощно смотрит на него. Что делать? Мальчик холодеет от страха. Неужели именно этого так боялся его покойный отец? Неужели он понимал, на что способен его сын? Под ногами Ника растекается лужа крови. Его начинает сотрясать дрожь. Зачем он выстрелил? Об этом Ник не имеет ни малейшего представления.

Глаза незнакомца стекленеют. Ник подходит к «форду». В гараже имеется телефон, но он давно отключен. Мальчику приходит в голову неожиданная мысль — доехать на машине до ближайшей деревни и обратиться за помощью к местным жителям.

Канава, в которую заехал автомобиль, не очень глубока, да и задние колеса все-таки более или менее касаются дороги. Ник в свои четырнадцать лет прекрасно разбирается в технике и умеет водить машину. Кроме того, от отца ему передалась вера в могущество всевозможных механизмов. Он выкатывает автомобиль обратно на дорогу, врубает первую скорость и покидает место происшествия.

Мальчик проезжает через первую деревню, стиснув ягодицы, выпрямившись и приподнявшись на полдюйма над сиденьем, лишь бы казаться выше, лишь бы никто не понял, что за рулем ребенок. Минуя вторую деревню, он чувствует себя уже более уверенно. Когда Ник подъезжает к Ипсвичу и делает первый глоток морского воздуха, то чувствует: ему нет нужды притворяться, будто он собрался чистосердечно сознаться властям в содеянном. Да и как такое возможно? Мальчик даже не в состоянии объяснить, почему спустил курок. Наверное, он все-таки убийца.

Отъехав на порядочное расстояние от дома. Ник впервые в жизни понимает, насколько велик окружающий мир. Он может на пальцах сосчитать, сколько раз его нога ступала за пределы родного графства. Если не принимать во внимание несколько выходов в зоопарк и выездов на берег моря — все это было так давно, что уже почти стерлось в памяти, — Нику Джинксу не ведом другой пейзаж. Его жизнь протекала в замкнутом пространстве заваленного хламом двора.

Мальчик въезжает на улицы Феликстоу, видит портовые краны, которые высятся над крышами унылых домов, и неожиданно понимает, что впервые в жизни свободен. На его плечи нежданно-негаданно свалилась свобода, настоящая свобода. У Ника не просто появилась возможность сбежать — нет, он обязан это сделать, и чем быстрее и дальше, тем лучше.

Джинкс находит дорогу в гавань. Там он останавливает машину и вылезает наружу. Соленый морской воздух наполняет его легкие энергией и надеждой.

Почему бы и нет?

Корабли, пристани, портовые здания как будто наполнены монотонным ритмом незнакомой, но деятельной жизни.

Почему бы и нет?

Его надо лишь слегка подтолкнуть, и судьба Ника Джинкса будет предрешена.

Вот он, этот толчок.

Еле слышное царапанье. Еле слышный писк.

Мальчик напрягается и застывает на месте.

Старое проклятие преследует его. Где-то в недрах «форда» сидит старое серое проклятие — и прихорашивается. Это оно зря, его потуги напрасны. Оно оторвалось от своего источника и теперь лишено силы. Всего лишь одна мерзкая крыса, угодившая в брюхо старого автомобиля.

Еще одно движение, и Ник Джинкс навсегда освободится от проклятия.

Мальчик отходит от машины. Он улыбается, слыша, как проклятие зовет его, слышит его слабый отчаянный голосок, похожий на мольбу насмерть перепуганного ребенка.

20 июля 1969 года

10:30 утра, воскресенье

Один человек готовится ступить на поверхность Луны, другой — встретить смерть от взрыва бомбы. Но в данный момент в Лоренсу-Маркише обычное утро. Уличные торговцы выкладывают свои нехитрые товары — игрушечные автомобильчики, вырезанные из консервных банок, просроченные лекарства и открытки с Элвисом Пресли. Вдоль набережной выстроились девушки, торгующие своим телом.

Ник Джинкс проходит мимо них и думает, какую из них выбрать. Та, на ком он останавливает окончательный выбор, совсем не похожа на проститутку. Во-первых, она на добрый десяток лет старше всех остальных. Наверное, именно по этой причине вокруг них столпились, шипя, конкурентки. Они действительно шипят: из двух десятков юных мозамбикских ртов доносится одно нескончаемое ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш!

Ник заводит девушку в дверь закрытой по воскресеньям парикмахерской. То, что он уже забыл ее имя, вряд ли можно поставить ему в вину. У них у всех тут сплошь дурацкие имена. Двух девиц, которых Джинкс уже приводил сюда, звали Мэджести и Хоуп…[4]

Поток его сознания прерывается, стоило Джинксу почувствовать, как руки проститутки трогают холщовую полевую сумку, которую он обещал своим хозяевам не снимать с плеча. Это неизбежно влечет за собой первое из многочисленных, хотя и незначительных осложнений, которые постоянно возникают в подобных ситуациях («не целуй меня в губы», «не прикасайся к моим ногам», «ты отлежишь мне руку»). Ник вынужден следить, чтобы в соответствии с инструкциями сумка оставалась на спине. Он ни за что не снимет ее, пока не уйдет с улицы и не окажется в надежном месте.

Джинкс отталкивает руки проститутки, и тогда они опускаются к его паху. В это время он расправляет плечи, прижимаясь ими к сумке, висящей за спиной — интересно, что там за херня такая? — и ощупывает тело женщины под складками капуланы. Полоска пота под маленькими грудками, линия волос под крепким животиком переходит в густой куст растительности на лобке, стрелой сходящейся к клитору, где ощущается жесткая щетина. Ник размышляет, не предложить ли ей подбрить заросли новеньким лезвием «жиллетт» — если попросить вежливо и с улыбкой, то она вряд ли откажется. Эта стрела, которую даже самые заскорузлые пальцы могут читать как шрифт Брайля… загрубелые, мозолистые подушечки пальцев рыбаков и докеров. Отыскав кончик стрелы, Ник Джинкс безжалостно нажимает на него до тех пор, пока женщина не начинает пищать от боли, он же по-пиратски хохочет и разбухает в ее руках.

А тем временем в Англии какой-нибудь молодой амбициозный детектив открывает папку с делом Ника Джинкса: разыскивается за убийство, разыскивается за насильственное похищение ребенка. Ни одно из этих обвинений пока не доказано. О подозреваемом практически нет никаких сведений — даже фотография отсутствует, — и кроме того, обстоятельства обоих преступлений настолько запутаны, что трудно представить себе, как к такому обвинению отнесется скептически настроенный судья.

В свою очередь Ник внимательно следит за британской прессой, он озабочен судьбой ребенка в той же степени, что и собственной. В свое время в газетах много писали о похищении маленькой девочки. Но в этой истории столько же темного, сколько ужасающего. Что за ребенок? Да и был ли ребенок? И какое отношение эта история имеет к его жизни? Гротескные подробности беспокоят Джинкса в той же степени, как и возможный риск быть ложно обвиненным.

Прошло восемь лет с того дня, как Ник полюбил открытое море. В нем уже почти не осталось того, что напоминало бы о юном крысолове далеких дней его юности. За годы, проведенные в океане, Джинкс огрубел и вместе с тем стал счастливее. Он кое-что узнал об окружающем мире и теперь гораздо меньше боится самого себя. Ник знает, как выглядят хладнокровные убийцы, он повидал их в Сингапуре и на борту контейнеровоза, шедшего рейсом из Японии в Сан-Франциско. Он понимает, что не относится к их числу. Осознав это, Ник постепенно стал забывать о том жутком происшествии. Сейчас он называет себя Ником Джиггинсом — и вместе с новым именем обрел-таки оптимистический взгляд на жизнь.

То, что родной отец боялся его, — что ж, это личное дело Дика Джинкса. Незачем даже вспоминать об этом. Хотя Ник старается оставаться верным памяти отца, он понимает всю ограниченность его жизненной философии. «Гроша ломаного не стоит» — так говорил Дик о матросской жизни. Одному Богу известно, насколько сурово подобное существование, но зачем говорить, что оно не стоит ломаного гроша? Если бы не тот роковой случай, Ник никогда бы не покинул родной дом. Тогда откуда бы он узнал все то, что знает сейчас? Иногда Джинкс-младший мысленно видит себя в отцовской комнате с дробовиком на коленях, вспоминает, как испуганно вслушивался в крысиный писк, доносящийся со двора. В такие моменты в нем тотчас просыпается желание поскорее отправиться в море.

Только крысиный писк и вид этих отвратительных серых созданий, то, как они шлепают лапами по вонючей воде в трюме, как шныряют между цепей и канатов… только это способно бросить зловещую тень на счастливое настоящее Ника Джинкса. Он старается, насколько это возможно, держаться от крыс подальше. Ночлежки, дешевые бордели, торопливый оральный секс в темных переулках не для него. В результате Ник приобрел репутацию человека, который с известным шиком проводит нечастые увольнения на берег. Взять, к примеру, эту женщину: вот кто умеет доставить удовольствие мужчине, причем по высшему разряду.

Ее руки скользят по усталой спине Ника, скользкие и теплые от кокосового масла, которое она втирает ему в кожу. Он поворачивает голову и видит, что старая армейская сумка лежит у подножия кровати. Сумка, которую Джинкс обязан доставить по указанному адресу… точнее не ее, а сверток в коричневой упаковочной бумаге. Ну что с ней может случиться?

Увы, на одно выходное пособие такую роскошь себе не позволишь. Барские запросы Ника вынуждают его подрабатывать кем-то вроде курьера. До сих пор эти подработки носили случайный характер, однако его изобретательность и умение держать язык за зубами не остались незамеченными. Годы, проведенные в отцовском доме — когда он, дабы не попадаться старику на глаза, всячески скрывал свое присутствие, стараясь свести к минимуму его страх, — стали для Ника хорошей школой в этом отношении.

Последнее поручение — можно сказать, высший взлет его карьеры. После этого он намеревается на какое-то время отойти от дел и лечь на дно. Честно говоря, новое задание почему-то сильно нервирует Ника.

Начать с того, что заказчики, к которым он пришел на встречу, отказались выйти из своего подвала. Затем, когда Ник согласился спуститься к ним, то оказался свидетелем странного музыкального номера. А как иначе назвать то, что предстало его взгляду? Он никогда не видел чернокожих — кроме как в представлениях «Блэк энд уайт минстрел шоу», — не говоря уже о типах, которые специально красятся под негров. Под грубым слоем грима было невозможно даже определить, черные они или белые, эти люди. Лекарственный дух местного средства от солнечных ожогов — эта мерзкая замазка засыхает на коже белой коркой — смешивался с тошнотворным запахом черного гуталина. Именно такая гремучая смесь ударила ему в нос, когда он забросил за спину холщовую полевую сумку.

— Первое: если вы заглянете в сумку, мы об этом узнаем. Второе: если вы в общественном месте снимете сумку, мы об этом узнаем. Третье: если вы будете обсуждать наше поручение с третьими лицами, мы об этом узнаем. Четвертое: если вы не сможете доставить полученный вами сверток по нужному адресу, мы об этом узнаем.

Столь суровые меры предосторожности заставили молодого моряка улыбнуться. Вернее, это была гримаса страха, предназначенная вместо ответа ухмыляющимся лицам, намазанным белой кашей. Позднее он все-таки записал на бумажку адрес, который должен был выучить наизусть. («Пятое: если вы напишете на бумаге адрес или сообщите его кому-либо, мы об этом узнаем».) Да, написал на свертке большими корявыми буквами — исключительно ради того, чтобы не забыть и ничего не перепутать.

От воспоминаний Джинкс весь напрягается. Мало того что он позволил отвести себя в подвал, так еще этот балаган. Камуфляжная форма без знаков различия. Автоматы. Откуда-то из темной глубины подвала он явственно расслышал крысиный писк и скрежет острых когтей.

— Ш-ш-ш, — успокаивает Ника проститутка, обрабатывая его жаркими ладонями.

Увы, не напряжение данного момента испортит первый день его увольнительной на берегу в пресловутом Лоренсу-Маркише. И даже не волнение по поводу того, что через пару часов он должен доставить сверток по указанному адресу. День испортит ему совсем другое. И кто только дернул Ника за язык рассказать свою коронную историю? Зачем он это сделал? Наверное, чтобы было не так скучно, он вздумал, что называется, «поговорить» — ведь, как известно, нам, морякам, море по колено.

— Это расклинивающий наполнитель, — произносит Ник. Его голос приглушен подушкой. — Расклинивающий наполнитель, говорю тебе.

Такие маленькие фарфоровые бусинки с покрытием, которые используют на буровых установках при бурении морского дна. Джинкс пускается в объяснения, что это за фишка такая, из какого она материала, но это, по правде сказать, не самое главное в этой истории.

— Нет, не «распылитель», говорю тебе. Что такое распылитель? Ты когда-нибудь видела, чтобы распылитель перевозили в мешках?

— Расклинивающий наполнитель. — Девушка пробует на язык эти два слова. Ее пальцы впиваются ему в плечи, как будто она нащупывает спрятанные там золотые монеты, клад дублонов между мышцами и костями, словно обыскивает тайники, а вовсе не массирует спину. Если вы просите, чтобы вам сделали массаж, беда состоит в том, что иногда ваша просьба оборачивается работой настоящей массажистки, чем бы она еще ни занималась; у нее ужасно сильные большие пальцы, как будто она закатывает крышками банки, которые вам просто не под силу открыть.

— Наполнитель, расклинивающий, — повторяет она с чисто женской интонацией. И как это у них получается? Всего несколько слогов, а она уже дала тебе понять, что все, что ты ей скажешь, она не намерена воспринимать серьезно. Черт, а ведь он еще собирался употребить словечко «фенольный». Хотя Ник и не репортер, в нем крепко засела вера в правдоподобное изложение событий. Слова должны точно соответствовать фактам и ситуациям, которые они описывают. Поскольку мир велик, то он нуждается в большом количестве слов, чтобы более точно передать истину. Сила слова — не главная его страсть. Неудивительно, что третий помощник — тот, что оснащал вакуумную линию, когда они предприняли вторую попытку погрузки (а бедняга так и не очухался после взрыва, пальцы дрожат, лицо бледнее бледного), — так вот он жутко перетрухнул, когда Ник, прижимая к лицу какую-то грязную тряпку, вылез из бункера — где, между прочим, ему совсем не место — и спросил: «Что там за пыль такая? Как ты сказал? „Фенольная“, что ли? И как эта хрень пишется?» Третий помощник капитана не мог отвести глаз от плеча Ника, где был вытатуирован нож «Стенли», только в отверстии, где должен быть болт — глаз, а вместо лезвий — акульи зубы. Понять, что это нож «Стенли», можно лишь по соответствующей надписи, иначе его можно принять за что угодно — бритву, детеныша морского угря или даже банан.

— М-м-м, — мычит женщина, обняв Ника сзади. В следующее мгновение он чувствует прикосновение, упругий контакт с чем-то таким, что точно не является пальцем, но обязательно должно возбудить его. Вот только…

Дело в том, что Джинкс точно помнит: капулана на ней была застегнута. Он рассчитывал, что женщина разденется по его приказу, а вместо этого ей вздумалось помучить его, подразнить. Она держит Ника обеими руками ниже талии, ухватилась за его бедра словно за ручки. Поэтому если предположить, что это ее соски — нет, он не против, скорее наоборот, — а обе ее руки все это время были заняты тем, что обрабатывали вялые мускулы его бедер, то когда, черт побери, она успела высвободить сиськи?

К первому соску присоединяется второй, он скользит по гладкой от кокосового масла спине Ника Джинкса. Ник по-кошачьи выгибает спину, чувствуя, что соски задираются вверх, а к его коже прижимаются полулуны ее грудей.

— Ложись!

Она подается назад и вновь трется грудью о спину Джинкса, причем одновременно обоими сосками, отняв руки от его тела. Теперь к его спине прижимаются только соски, причем под таким идеальным углом, словно являются деталями сканера, считывающего показания с кожи. Вероятно, женщина направляет их руками, иначе как достичь подобной точности и равномерности контакта? И тут на Ника накатывает волна непонимания: как, черт побери, она не упадет на него? Если женщина нагибается над ним, держа в руках груди, то каким образом ей удается сохранять равновесие? Возможно, думает Ник, она взобралась на стол. Он забывает про ее соски — а все потому, что пытается вычислить, как это ей удается; мысленно Джинкс переносится в далекую страну рычагов, мер и весов и… О БОЖЕ ЖЕНЩИНА СМОТРИ КУДА ТЫ О ГОСПОДИ СУЕШЬ ЭТУ ШТУКУ! — …но теперь ее рука проскальзывает глубоко в расщелину между его свежевымытыми, сладко пахнущими ягодицами — черт побери, и когда она только успела? — ее пальцы тянутся к его… ЯЙЦАМ ЭТО НЕ МОИ ЯЙЦА НЕТ ААААХХХХХХХ она ТЯНЕТ ЗА НИХ она ПОДНИМАЕТ ЕГО ЗА ЯЙЦА НАД СТОЛОМ… и он становится на колени и думает если я зацеплюсь ногами за край стола то для равновесия мне не надо опираться на руки и черт этого оказывается достаточно чтобы иногда впасть в отчаяние из-за того что душа покидает тело и вообще он что голубой раз она облизывает его яйца и где черт побери при этом ее нос?… О БОЖЕ, вот он.

Губы женщины пощипывают волоски на его мошонке, а в это время ее рука тянется к его члену, и она бормочет:

— Расклинивающий наполнитель… ну, давай дальше.

Женщина доит его как корову, и тогда Джинкс продолжает свой рассказ, потому что так поступил бы любой, ведь когда похотливая сука сжимает зубами твои яйца, ты сделаешь точно так, как она тебе говорит.

В то утро солнечный свет был таким, что впоследствии не поддавался описанию. Белое облако, практически не заслонявшее солнечный свет, тем не менее улавливало его, прижимая к поверхности моря, от чего все сделалось невероятно ярким: все отражало свет, а море превратилось в жидкий хром.

Оптический эффект облаков сказался и на звуках, усилив их, но полностью лишив реверберации, и поэтому казалось, будто любой звук рождается прямо в ухе.

Хотя от них до гавани как минимум морская миля, Ник готов поклясться, что слышит на пристани шаги крановщика. Ему слышно, как на горе, что высится над портом, заводят мотор. Слышно, как разговаривают два старика — один из них выгуливает собаку, второй опирается на ворота своего дома.

Не ускользает от его слуха и рокот вертолета, но даже он сегодня другой, не такой, как обычно. Каждая нота звучит чисто, точно, совсем как шлепок слюны Антонио Карлоса Жобима в «Девушке из Ипанемы».

Такого порта в жизни Джинкса еще не было. Лишь пара домов, а причал — сплошная промышленная зона, удобный перевалочный пункт для многих тонн агрегатов и мешков с химикатами, которые в один прекрасный день найдут свое применение на буровых установках.

На расстоянии двадцати миль от порта настоящего города еще не было. Никаких пабов. Лишь жалкая чайная для мужчин. На набережной, в самом ее центре, общественный телефон в высоченной будке. По сравнению с ней пристань кажется совсем крошечной. Зачем его поставили здесь?

— Дома, — сказал второй помощник капитана. — Это фундамент для домов.

И затянул песню в духе американского кантри про город, который растет на глазах.

— На хрен это нужно.

Мешки с расклинивающим наполнителем ждали их на набережной. Примерно шесть недель назад они целый день потратили на то, чтобы из трюма этот самый наполнитель вакуумом пересыпать в мешки для дальнейшей транспортировки. Теперь же им пришлось проделать всю работу в обратном порядке. Воспользовавшись подвижным краном — ключ, как обычно, был приклеен жевательной резинкой к внутренней поверхности обода колеса, — они подняли небольшую загрузочную воронку, весом примерно в тонну, над кормовым бункером. Ник поместил ее над входным отверстием, отжал крюки-карабины и сделал отмашку крановщику.

Тот развернул стрелу к набережной и занес ее над первым мешком. Стропальщики прикрепили к стреле дополнительные цепи и зафиксировали мешок. Кран пришел в движение, и крановщик, оторвав мешок от земли, начал медленно заносить его над бункером.

Ник стоял у всех на виду, вытаращив глаза — как будто эта операция не имела к нему никакого отношения. И только когда стрела крана остановилась, а мешок повис, раскачиваясь, над жерлом бункера, он вспомнил о том, что должен делать.

Джинкс потянулся в карман за ножом.

Ножа там не оказалось.

Чертыхаясь, Ник поспешил к своей койке. Нож был спрятан под крошечной подушкой, в дырке дешевого пенопластового тюфяка. Дело было не в том, что Джинкс почуял беду, просто нож давно стал для него талисманом: скользкий холодный предмет, скорее каменный, чем стальной; острое, как резак для линолеума, лезвие. Он провел пальцем по изогнутому клинку, ощущая привычные зазубрины. Покопавшись в сумке с книгами — любимые томики: Карпентьер, Астуриас, Маркес, — Ник вытащил отцовскую жестяную коробочку. Открыв ее, извлек отвертку. Любовными движениями ослабил болтик на рукоятке ножа. Осторожно вытащил затупившееся лезвие и перевернул его. Снова подрегулировал болтик и провел пальцем по краю. Было что-то волнующее в бритвенной остроте лезвия. Таким порежешься и сразу не почувствуешь. Больно станет, только если нажать место пореза.

Когда Джинкс снова вернулся мыслями в реальный мир, первый мешок расклинивающего наполнителя уже перестал раскачиваться и завис над входным отверстием бункера.

— Я здесь! — крикнул Ник, размахивая над головой своим «Стенли». — Я здесь!

Он выскочил на палубу.

Нику не хотелось остаться второстепенным участником событий; он набросился на мешок с пылом влюбленного. Блестящая полоска шеффилдской стали аккуратно вспорола грубую синтетическую мешковину. Плавным движением сверху вниз Джинкс вспорол мешку бок, и масса расклинивающего наполнителя устремилась в жерло бункера. Воздух наполнился пылью; ее густое облако и йодистый запах казались предвестниками грозы. Ноздри забились мелкой взвесью, во рту появился кислый привкус. Ник нетерпеливо пританцовывал у края крышки бункерного люка. В это время грузчики закрепляли второй мешок.

Его он взрезал небрежно, ударом тыльной стороны руки, как это делали герои любимых кинофильмов Джинкса.

— Спасибо, мистер Джиггинс, — сухо поблагодарил второй помощник капитана.

Ник сложил руки на груди с видом адмирала Нельсона на капитанском мостике.

Кран поднял над бункером третий мешок. Джинкс, перехватив взгляд второго помощника капитана, распорол мешок аккуратно, сделав разрез длиной сантиметров в десять. Содержимое мешка устремилось в бункер равномерным потоком. Ник отступил назад, терпеливо ожидая того момента, когда мешок опорожнится полностью. Он провел большим пальцем по лезвию ножа и тотчас ощутил, что оно в одном месте слегка притупилось.

Черное пыльное облако взметнулось над краем бункера и снова осело. Мешок провис. Ник сделал шаг вперед.

Взрывом сорвало воронку с верхней части бункера.

Ее искореженный край со свистом пролетел буквально в паре сантиметров от носа Джинкса.

Лицо обдало потоком жаркого воздуха.

Прямо у него на глазах воронка взмыла ввысь.

Ее тень нависла над Ником, и Джинкс похолодел. Он не сразу понял, что в его ушах звенит грохот взрыва.

Воронку подбросило в воздух. Прежде чем она упала, Ник проследил ее полет на фоне фарфорового неба.

Он успел заметить, как крановщик закрыл лицо руками.

Воронка грохнулась на набережную буквально в полуметре от крана и, прокатившись по бетонной поверхности, на мгновение замерла, а затем покатилась в другом направлении. Остановилась, перевернулась и зазвенела — звук, как всегда, на доли секунды отставал от зрительного образа, как будто сознание Ника слишком быстро воспринимало происходящее и не успевало разместить события в правильном порядке.

Джинкс явственно ощутил привкус раскаленного железа. Он моментально узнал его, и воспоминания вернули моряка к событиям двадцатилетней давности. Ржавеющие автомобили.

Остовы машин с их синтетической начинкой, сложенные друг на друга, как поваленный карточный домик.

Крысы…

— Причиной взрыва, — говорит Ник, обращаясь к голове, что подскакивает на уровне его коленок (теперь дело приняло традиционный оборот — его рука прижата к ее затылку, чтобы направлять движения), — стало, судя по всему, сочетание электростатического разряда, возникшего во время погрузки, и массы фенольной пыли, накопившейся в бункере.

Раздается негромкое — и с точки зрения тактильных ощущений вполне приятное — мычание, за которым следует односложное выражение женского недоверия.

— Фенольной, — лаконично говорит Ник, и его эрекция ослабевает, превращая член в нечто вроде ириски, застрявшей у женщины между зубов. Он нахмуривается. — Фенольной. Что? Разве я не тебе говорю?

Она пожимает плечами, снова забирается на кровать и ложится на спину, поднимая колени к плечам.

— Как скажешь, — отвечает она.

В первый раз он трахает ее грубо, в отместку за наглость. Второй раз просто забавы ради. В третий — энергично и с чувством, для романтики. В четвертый — со слезами на глазах и причитаниями «я так и не знал своей матери», после чего умиленно погружается в сон.

Ему снится…

Взлетевшая к небу загрузочная воронка.

Джинкс видит, как она взмывает к небу, чувствует, как лицо обдает ударная волна, как воронка пролетает в считанных сантиметрах от его носа, словно желая подарить прощальный поцелуй.

Она летит по серебристому небу, и ее тень нависает над головой Ника — гигантский черный шестиугольник, устремляющийся все выше и выше. Ясное небо становится похожим на исполинскую атласную подушку, и на его фоне воронка смотрится осколком черного янтаря. Само небо в эти мгновения удивительно белое.

Нику Джинксу всегда хотелось стать свидетелем запуска космической ракеты. Это было его страстным желанием с детских лет. Сегодня — в день, когда человек впервые высадится на поверхность Луны, — во сне ему становится ясно: происшествие, свидетелем, если не причиной которого он стал, — тоже своего рода запуск. Взрыв. Мертвый груз, подброшенный в воздух незримой гигантской силой. (Очевидцы утверждали, будто из бункера вырвался мощный язык голубого пламени. Джинкс ничего подобного не заметил.)

Когда Ник просыпается, он испытывает чувство небывалой радости. На Джинкса с регулярными интервалами накатывают волны удовольствия, которые продолжают омывать его даже тогда, когда он, окончательно стряхнув с себя сон и приняв сидячее положение на влажной кровати, обнаруживает, что:

Первое — он остался один.

Второе — его сумка исчезла.

Лунный модуль «Аполлона-11» совершает посадку в 15:17 по восточному стандартному времени. Как только подтверждается, что астронавты Армстронг и Олдрин благополучно шагнули на поверхность Луны, Мозес Чавес выключает маленький черно-белый телевизор.

— Мозес!

— Пора идти, папа.

Чавес раздвигает занавески, впуская в комнату ослепительное майамское солнце.

— Но ведь люди высадились на Луну!

Мозес смахивает крошки с парадной рубашки отца и поправляет ему галстук. Отец и сын практически не знают друг друга — этому поспособствовала девятилетняя разлука. Лучше всего они общаются посредством жестов, через грамматику прикосновений и пунктуацию толчков локтем.

— Пойдем, папа, если хочешь по-настоящему увидеть собор Святого Патрика, — говорит Мозес, торопливо выводя отца из запущенной квартирки на Коллинс-авеню.

Он думал поселить отца где-нибудь поприличней, но Анастасио устраивает и этот ветхий, построенный еще в тридцатые годы отель. Что ж, пусть так оно и будет. Здесь Чавес-старший может гулять по улице, вдыхать запахи океана и отбросов, пить ром и лакомиться сандвичами с жареной свининой. Анастасио зарабатывает немного денег, делая ставки в bolito, но ни одному полицейскому в их районе и в голову не придет обвинить его и оштрафовать. Майами, несмотря на всю свою грязь и запущенность, напоминает старику его родную Гавану, которую он потерял навсегда.

— Святого Патрика? — возмущается Анастасио. — Святого Патрика?

— Это единственная церковь на всей набережной, папа. Мы далеко не пойдем.

Идея была отцовская. Старый Анастасио подумал, что неплохо бы совместить первые шаги человека по Луне — событие, которое смотрит одна пятая часть населения земного шара, — со святым причастием. Сейчас Анастасио, разумеется, сожалеет о своем решении, порабощенный этой миссией и ее масштабом, но не может допустить, чтобы кто-то увидел, как он игнорирует святой час. Все-таки Чавес-старший девять лет сражался с революционными властями за свою свободу. Поэтому он следует за сыном в кабину лифта.

— Я так долго ждал той минуты, когда смогу получить благословение вместе с моими соотечественниками, а мой сын тащит меня к каким-то ирландцам…

Они проходят через пыльное фойе, и Мозес удивленно смотрит на отца. Одним лишь небесам ведомо, откуда в нем это упрямство. Не иначе как отец истолковал на свой лад очередной образчик американского городского фольклора.

Анастасио приехал с Кубы всего восемь месяцев назад, и его желание уподобиться стопроцентным американцам порой повергает Мозеса в отчаяние. Некогда сильный мужчина, Анастасио состарился, и это его стремление подчас приобретает довольно причудливые формы. Ему не хватает терпения впитать все, что присуще жителям Штатов. Нет, он должен жадно, давясь, заглатывать эту свою новую американскую жизнь, должен сшивать ее из фиговых листков, чтобы, подобно Адаму, прикрыть наготу.

В результате — мешанина из подслушанных разговоров, предвзятое мнение, непонимание того, что говорится по радио. Причем все это свидетельствует не столько об американском настоящем старика, сколько о его кубинском прошлом: кастровские трудовые лагеря напрочь лишили его обычного человеческого достоинства. Когда люди смотрят на Чавеса-старшего, они видят то, что видит и Мозес: сильного пожилого мужчину, грубоватого, много повидавшего в жизни. Лагеря научили Анастасио смотреть на все отстраненно — в том числе на собственную личность, историю жизни и характер — и видеть лишь голую суть. Его научили стыдиться самого себя, поэтому сейчас, обретя свободу, он пытается стать другим. Он пытается стать американцем.

— Добро пожаловать во Флориду, отец! — говорит Мозес, поддразнивая его. — Плавильный котел наций.

Этот легкий притворный сарказм — своего рода противоядие от жалости и гнева, которые в противном случае овладели бы им при мысли о том, что отец долгие годы был вынужден терпеть рядом с собой последнее отребье гаванского социального дна, всяких алкоголиков и педрил. В течение девяти лет, в тюрьме и за ее стенами. С того самого дня в 1960 году, когда он посадил своего четырнадцатилетнего сына в лодку, взявшую курс к берегам свободы. Такова была цена, которую пришлось заплатить за эту его измену. Мозес никогда в жизни не допустит, чтобы старик узнал о том, как он благодарен ему за такую жертву.

Отец и сын покидают стены обветшавшего отеля «Грейстоун». У входа стоит автомобиль Мозеса, «тандерберд», чьи сверкающие бока цвета сливочного мороженого неприлично контрастируют с вишнево-красной кожаной обивкой салона. Страшно будет, если отец узнает, какое прозвище дали его тачке местные кубинские эмигранты, так называемые corporación.

Анастасио старательно изображает старческую немощь. Он якобы с трудом забирается в машину, однако врубает радиоприемник раньше, чем сын успевает включить зажигание. Бесценные минуты уходят на то, чтобы Мозес отыскал нужную станцию, и лишь когда они приближаются к Ламмес-парку, в машине раздается знакомый голос представителя НАСА, отвечающего за связи с общественностью.

— Видишь? — говорит Мозес. — Мы ничуть не опоздали. Все в порядке.

Оба астронавта пока находятся на борту спускаемого модуля и занимаются тем, чем положено заниматься исследователям космоса после высадки на поверхность другого небесного тела. Весь месяц радио и телевидение гудели о том, как долго астронавты готовились к судьбоносному часу. Все это подавалось в виде ток-шоу, кинохроник, газетных статеек. Однако должен присутствовать некий элемент риска, он просто обязан быть частью возложенной на астронавтов миссии. Иначе зачем они вызвались добровольно слетать в космос?

Мозес и Анастасио направляются к Гарден-авеню. Это совсем рядом, в сотне метров от насыпной дороги 195, соединяющей Майами-Бич с той частью города, что находится на материке. Транспортный поток, обычно очень сильный, в эти минуты практически отсутствует. Мозес решает воспользоваться этим обстоятельством и резко набирает скорость.

Анастасио смотрит на часы.

— Мозес, мы рано приехали. Слишком рано. Разве нельзя было немного подождать дома?

В следующее мгновение в салоне автомобиля раздается голос Нила Армстронга:

— Тут все бесцветное. Серое и белесо-серое, если смотреть на поверхность с линии нулевой фазы. Но если посмотреть под углом девяносто градусов к солнцу, то все кажется темно-серым, сильно напоминает золу от костра.

Это Луна, видимая с поверхности Луны. Она серая.

— Мозес, мы пропускаем телепередачу!

— Все в порядке, папа. Все под контролем. Слушай радио и получай удовольствие. Все равно по телевидению сейчас ничего не показывают. Они же еще не выходили из корабля.

Квартал Святого Патрика раскинулся между Западной Тридцать девятой и Западной Сороковой улицами. Здесь есть церковь, дом приходского священника, монастырь и школа. Все так просторно и так помпезно, что когда Анастасио, все еще ворча, вылезает из машины и видит это великолепие, то приходит в некоторое смятение и не знает, как ему реагировать.

— Как-то совсем не по-ирландски все это выглядит, — бурчит Чавес-старший, пока они с сыном поднимаются по широким белым ступенькам к входным дверям. Мозес на короткий миг задумывается о том, как представляет себе все ирландское кубинский диссидент.

Возле портика стоит подозрительного вида низенький тип в просторном костюме и внимательно слушает транзисторный приемник.

— Некоторые камни неподалеку от меня, те, что раздроблены или отброшены с места нашими ракетными двигателям, снаружи сероватые, но на изломе темно-темно-серые…

Первое, что ты здесь услышал, думает Мозес. Оказывается, Луна серая.

Он не может с уверенностью сказать, откуда взялся в нем внутренний саркастический голос. Ему хочется проникнуться поэзией и величием дня, однако этот новый «тихоговоритель» устраивает подлянку, уныло напоминая (каждый раз, когда начинает говорить представитель НАСА), что он — голос официальных США, вещающий о Дерзновенных Свершениях Америки, Земли Обетованной, Сверхдержавы, чье могущество простирается до глубин космоса. Однако этого могущества недостаточно, чтобы свергнуть опереточного диктатора с островка в сотне миль от ее границ. Может быть, дела пойдут на лад, когда в президентское кресло сядет Никсон, Дик Никсон, столько сил положивший на подготовку высадки в Заливе Свиней. Впрочем, верится в это с трудом. Кубинские эмигранты тоже не верят. Даже люди из ЦРУ, а они все как один подручные Дика, сидя за рюмкой, ворчливо высказывают крамольные мысли на этот счет.

Мозес знает: сегодняшняя высадка на Луну обязательно перевесит все прочие темы. В планетарном масштабе его собственные проблемы бледнеют и отходят на второй план. Но это не так. Потому что происходит примерно следующее: три коротко, по-армейски стриженных парня, представители среднего класса, рискуют своими жизнями ради необычного приключения. Молодцы. Храбрые ребята, ничего не скажешь. Решительные и прекрасно подготовленные. Что ж, следует воздать им должное. Да, черт побери. Это герои нации. Горло Мозеса перехватывает от волнения. В 1961 году младшему Чавесу было пятнадцать, и возраст не позволил ему присоединиться к бригаде смельчаков. В результате он не стал участником тех печальных событий, когда американская разведка поспешила откреститься от провалившейся высадки в Заливе Свиней. В отличие от отцов многих его друзей ему не суждено было стать жертвой, принесенной в том далеком апреле на алтарь целесообразности и непричастности.

Астронавты также доверили свои жизни Америке, и Мозес прекрасно понимает, чем они рисковали, отправляясь в этот полет. Он хочет увидеть, как они шагнут на поверхность Луны. Ведя отца под своды церкви, Мозес надеется, что старик обрадуется маленькому сюрпризу, который сын приберег для него. Дело в том, что там установлен телевизор — самый большой, какой только можно взять напрокат, его несколько дней назад принесли из самого крупного прокатного бюро, — присоединенный к установленной на колокольне антенне. Священник просто помешан на космосе и намерен совместить Святой Час с репортажем о высадке человека на Луну.

Впрочем, это не единственное, что привело Мозеса в церковь. Из портика выходит группа людей — участников церемонии крещения. Группа разношерстная: мужчины серьезны и излишне мускулисты; женщины молоды и чересчур разнаряжены… правда, наряды не столько скрывают, сколько открывают взгляду их прелести. Скорее всего это подружки, нежели жены. Невысокий тип с транзистором присоединяется к ним.

— Я же сказал, что мы пришли слишком рано, — снова ворчит Анастасио, однако сын его не слушает. Мозес поправляет манжеты рубашки и проводит рукой по волосам. Группа мужчин и женщин проходит мимо них.

— Сеньор Конрой!

На юной матери — она красива, но очень бледна — вычурное белое платье. Оно больше похоже на свадебное, чем на наряд, в котором присутствуют на крещении. Девушка идет под руку с лысеющим коренастым мужчиной с фигурой спортсмена, который сразу же напрягается, когда Мозес зовет его по имени.

Анастасио замечает, что этот самый Конрой в свое время наверняка был сильным человеком. Да, крепким мужчиной, который мерялся силой с другими: это видно по тому, как он держится. Конрой неохотно протягивает руку Мозесу.

Девушка краснеет и улыбается.

— Поздравляю тебя, Дебора! — говорит Мозес и, склонившись над ребенком, воркует с ним. Анастасио еще не настолько стар, чтобы не заметить, как внимание сына перемещается с младенца на грудь юной матери.

— Мистер Конрой — промоутер, организатор спортивных соревнований, папа. Самых крупных и в самых известных залах. В «Аудиториуме» и «Конвеншн-сентер». Все большие мероприятия проводятся благодаря ему. Мистер Конрой, позвольте познакомить вас с моим отцом.

Анастасио кажется, будто слова сына звучат настолько напыщенно, что граничат с пародией. Это хорошо видно всем присутствующим, и ему становится стыдно за Мозеса.

Конрой терпеливо ждет, пожимая руку старика, пока тот посмотрит на него.

— Ваш сын рассказывал мне, что вам очень нравится Джеки Глисон.

Его акцент Анастасио незнаком, но он явно не американский. Может, ирландский?

Чавес-старший пожимает плечами.

— Приходите в следующую среду, и я вас с ним познакомлю.

Глисон возле «Аудиториума»… Анастасио как-то раз видел, как он выходил оттуда, щурясь от яркого солнца. Глисон слегка приподнял руку, то ли приветствуя толпу поклонников, то ли отгоняя их от себя. Словно надеялся, что эта толпа на краткий миг исчезнет, а тротуар и улицы останутся пусты. Заметив, что Анастасио смотрит на него с другой стороны улицы, Глисон опустил руку и специально для старика разыграл миниспектакль: пожал плечами и с нарочито усталым видом зашагал по улице.

— «Великий» Маленко против «Гиганта» Макдэниела, — сообщает Мозес.

— Что?

— Поединок. В «Аудиториуме» в следующую среду. Верно, папа?

Последнюю фразу произнесла девушка, Дебора, так, кажется. Анастасио насторожился. Если Конрой — не отец, а сверточек у нее на руках — это ее ребеночек, то где же тогда, во имя всего святого, ее муж?

Час проходит за часом. Уже без двадцати десять. Армстронг еще не успел шагнуть на Луну, а Гарри Конрой пьет в своем любимом баре неподалеку от Уоффорд-парка.

В баре тихо, хотя он и полон посетителей. Взгляды присутствующих прикованы к экрану, установленному почти под самым потолком. Атмосфера здесь даже более благоговейная и прочувствованная, нежели в церкви, где только что крестили внучку Гарри Конроя.

Гарри подносит бокал к губам, но забывает выпить.

— Нил, ты отлично вписываешься в кадр… давай чуть ближе ко мне…

По причине ограниченного пространства лунного модуля Армстронг войдет в историю человечества задом — точно так же, как появилась на свет внучка Гарри.

— Отлично, спускаюсь…

Все, кто находится в баре, растроганы величием этого исторического момента. Гарри чувствует, как у него напрягается нижняя челюсть, но замечает, что многие мужчины нисколько не скрывают слез. Конрой не перестает удивляться. Это его люди, привыкшие в силу своей профессии без всяких сантиментов выбивать дерьмо друг из друга. В этих мексиканских громилах, казалось бы, не осталось ничего, что при случае позволило бы им по-детски распускать нюни. Гарри привык восхищаться их сентиментальностью — правда, с некоторого расстояния, потому что в нем самом все еще силен дух Белфаста. Из самого Конроя слезу выжать трудно, все-таки он вырос в атмосфере суровых нравов Фоллз-роуд. Как однажды деликатно выразилась покойная жена Гарри, этот дух ему по гроб жизни вбили в его независимую ирландскую задницу.

— Отступи влево… поставь левую ногу немного вправо… у тебя все правильно получается…

На экране по-прежнему нет синхронного изображения.

Рядом с Гарри (но гораздо ниже его) сидит Бенджамин Доносо и постоянно крестится. Доносо мал ростом, всего пять футов шесть дюймов против шести футов двух дюймов Гарри. Доносо — бывший мусорщик, Конрой встретил его в Гвадалахаре. Это случилось через пару недель после того, как Гарри вместе с брюхатой Деборой прибыл в Мексику, в это борцовское Эльдорадо, в надежде начать новую жизнь где-нибудь подальше от «развеселого Лондона».

Когда они встретилась с Бенджамином во второй раз, Доносо подарил его дочке амулет — безделушку, похожую на петушок на палочке. Гарри отнесся к подарку с плохо скрытым подозрением. Лишь печаль в глазах коротышки-мексиканца помешала Конрою вбить эту штуковину ему в горло.

Через какое-то время Гарри понял: суеверие для Бенджамина Доносо — суть не суеверие, а реальность. Амулеты помогали ему превратить каждый его поединок в Тайну, которую, если потребуется, можно объяснить любому священнику. Каждую среду Доносо надевает черный плащ, разрисовывает белой краской лицо, которое затем закрывает полумаской, изображающей человеческий череп, и выходит на ринг, чтобы помериться силой с борцами на фут с четвертью выше его ростом.

В 1969 году, до того момента как в его жизни появился Бенджамин Доносо и все ему объяснил, Гарри Конрой многого не понимал. Местные причуды были для него закрытой книгой. Прибыв в Мексику, он с удивлением обнаружил, что борцовская арена — своего рода цирк. Причем цирк в буквальном смысле. Маскарадные костюмы. Маски. Накидки с капюшонами. Декорации. Поединки в Тихуане оказались даже более брутальными, чем в Белфасте, однако каждую схватку отличала некая красота, определенная мистическая логика, которая оставалась ему непонятной.

Благодаря Доносо (и необходимости оплачивать медицинские счета Деборы) до Гарри наконец дошел истинный смысл происходящего. Он собрал борцов, знакомых Бенджамина, и продемонстрировал им ту разновидность борьбы, которую знал: жестокие захваты, безжалостные подножки и прочую борцовскую кухню. Наблюдавшие за ним мексиканские борцы бледнели и переглядывались.

Однако Конрою удалось их зацепить. Пошла работа. Постепенно стала создаваться команда.

Когда они были готовы, Гарри организовал тур по разным городам США. В первый же вечер его ребята показали такое, что изменило профессиональную борьбу навсегда. Команда Конроя в конечном итоге обосновалась во Флориде и — правда, не без труда — вписалась в местную спортивную жизнь. Между аборигенами и пришельцами возникали трения. Гарри убедил обе стороны позволить ему использовать эти противоречия в качестве своего рода рекламы. В итоге каждый устраиваемый им поединок превращался в часть великого эпоса, некую общенациональную войну профессиональных борцов, причем битвы происходили каждую неделю в ближайшем школьном спортивном зале. Так зарождалась современная спортивная борьба со своей мифологией, своими далеко не безупречными героями, симпатичными негодяями, жуткими травмами и невероятными случаями воскрешения из мертвых.

То было настоящее Эльдорадо.

Доносо стал самой яркой звездой флоридской борцовской тусовки, чего в принципе никто не ожидал. Кто-нибудь когда-нибудь слышал о непобедимом борце, который намного ниже своего соперника? Кто, до появления на арене Бенджамина, мог предполагать, что зрители будут громким ревом требовать крови этого коротышки? Доносо сумел превратить свою вертлявость, свои странные аритмичные движения и свою коренастую, низкорослую фигурку в смертельное оружие. Получилась жуткая ожившая кукла из детских кошмаров. Да, временами он заставляет содрогаться даже самого Гарри, хотя тот заранее оговаривает все приемы и постоянно снабжает его резиновыми зубами.

Вампир Доносо, который при росте всего пять футов и шесть дюймов является признанным виртуозом подножек и захватов, кладет руку на локоть Гарри.

— Этот чувак — парень что надо, — сообщает он, ожидая, как и все остальные в баре, того мгновения, когда по телевизору покажут первый шаг Армстронга на Луне. — Когда Кастро получит от дяди Сэма сигару с хлопушкой, вот увидишь, именно он захочет угостить бородатого огоньком.

— Что еще? — спрашивает Гарри. Он из последних сил выбивается, чтобы не дать своей красавице-дочке вляпаться в говно, но у той, видимо, исключительный талант в это самое говно попадать. А ведь он возлагал на Мозеса такие надежды. — Для чего ему лодка?

Доносо пожимает плечами.

— Травка? Он что, травкой торгует?

— Не думаю. Вряд ли.

Почти все без исключения сыновья кубинских эмигрантов совершают вылазки к берегам Острова Свободы на взятых напрокат лодках. Это своего рода ритуал, инициация. Им хочется увидеть что-то такое, о чем можно рассказать владельцам лодок, которые, как думают эмигранты, работают на ЦРУ. Они даже сами толком не знают, что надеются увидеть на берегах Кубы. Они упустили свой шанс поучаствовать в историческом событии и теперь перебиваются всякой мелочевкой, чтобы хоть как-то приобщиться к тому делу, в котором участвовали их отцы. Шесть месяцев спустя те из них, кому повезло не стать кормом для рыб в водах Флоридского пролива, возвращаются домой с трюмами, полными марихуаны.

И все же этот парнишка, которого зовут Мозес, производит хорошее впечатление. Да и кто другой станет смотреть теперь на Дебору, когда она вынуждена ухаживать за малышкой Стейси? К тому же он очень настойчив. Гарри имел возможность в этом убедиться, давая ему задания не из самых легких.

— Спасибо, Бен, — говорит он.

Бенджамин Доносо пожимает плечами; ему плевать на всякие благодарности, он слишком сильно любит и уважает Гарри Конроя.

Гарри частенько задумывается о том, чем же он заслужил такую преданность. Без Доносо Конрой наверняка до сих пор торчал бы в Тихуане, а Дебора, бедняжка Дебби, его любимое дитя, копия ее покойной матери, чью бесценную жизнь он пытается спасти, но которая утекает как песок сквозь пальцы…

Атмосфера в заведении меняется. Гарри кожей чувствует прилив энергии.

На экране телевизора появляется нога Нила Армстронга.

В тот же самый момент на другом краю города Мозес Чавес пользуется временным отсутствием Гарри, чтобы урвать пару часов для любви.

— Осторожнее, — шепчет Дебора. — Осторожнее!..

Мозес приподнимается над ней, поддразнивая. Его член уже проник в Дебби, но не слишком глубоко.

— Мозес!..

Его быстрые толчки становятся глубже и продолжительнее, он опускается на Дебору и облизывает ее губы. Она вот-вот словит оргазм.

Их роман в самом разгаре, они еще толком не привыкли друг к другу. Рядом с ними в детской кроватке мирно посапывает дочь Деборы Стейси.

Стоящий в комнате телевизор работает, но звук выключен. Мозес перенес его из гостиной, чтобы они могли не только наслаждаться друг другом, но и имели возможность наблюдать величайшее событие в истории человечества. Кроме того, если Гарри, отец Деборы, придет домой раньше обычного, Чавесу будет проще улизнуть из дома через окно спальни, прыгнув прямо в кусты.

Мозес игриво, но достаточно крепко сжимает горло Деборы, помогая ей кончить.

Затем он переворачивает ее, и они выбирают новый ритм. Теперь трудно сказать, кто из них в этом любовном поединке ведущий, а кто ведомый. В самый разгар эротической схватки обоих отвлекает телевизор. На экране вместо картинки новостей из студии серое зернистое изображение.

— Черт!.. — Мозес выскальзывает из Деборы.

— Мозес!

— Мне нужно в туалет, — отвечает Чавес. — Извини.

Он выскакивает из комнаты и через прихожую бежит в уборную.

— Побыстрее! — беспомощно кричит она вслед.

На экране тем временем, занесенная над перекладиной лесенки, появляется нога Армстронга.

После вечера, проведенного с Мозесом, Дебора Конрой пробуждается, и это пробуждение сопровождается взрывом боли, воспоминанием о непроницаемой металлической тьме и отчаянии живого существа, угодившего в ловушку.

Ей восемь лет — и ей семнадцать лет, и она знает, что с ней происходит.

За пределами душного саркофага где-то вдали кричат чайки. И еще Дебора слышит голос Мозеса, доносящийся из туалета. Он рассказывает что-то забавное, что-то о сегодняшних событиях, что-то об ее отце.

Конечности не повинуются ей, они как будто парализованы. Дебби даже не в состоянии поднять руки, чтобы постучать по металлу капота, хотя тот от нее всего в нескольких сантиметрах. Одновременно она ощущает спиной лежащие под ней подушки и сквозняк от кондиционера.

Вкус сигарет Мозеса — и одновременно ее собственных трусиков, которыми у нее заткнут рот. Собравшись закричать, восьмилетняя Дебора Конрой обнаруживает то, что известно ей, семнадцатилетней, из постоянно повторяющихся воспоминаний: все ее согласные звуки исчезли, и теперь она способна издавать лишь идиотское мычание, совсем не похожее на крик о помощи, так что вряд ли кто услышит ни ее восьмилетнюю, ни семнадцатилетнюю. И Мозес не слышит, хотя сейчас он всего в нескольких метрах от нее. Вокруг темнота и холод. Случайные прохожие, водитель тягача и его напарник, обращают внимание на странный автомобиль — с ним явно что-то не так. Они открывают багажник и видят восьмилетнюю Дебору. Девочка судорожно дышит и дрожит в ночном воздухе Феликстоу.

Даже когда нога Нила Армстронга опускается в лунную пыль, Дебора все еще продолжает падать.

Мозес входит в спальню и видит, как Дебора прямо у него на глазах валится с их постели на детскую кроватку. Забавная история, которую он собрался рассказать, застывает у него на губах. Ребенок, придавленный телом матери, безмолвно сучит крошечными ручонками, судорожно хватает ртом воздух. Даже телевизор молчит, и лишь в следующую секунду Армстронг произносит свои ставшие впоследствии знаменитыми слова. И все же комната полна звуков. Позднее Чавес и Гарри сидят в приемном покое возле палаты интенсивной терапии. Их ритуальная враждебность забыта до лучших времен. Пока доктора пытаются вдохнуть воздух в слабенькую грудку Стейси, Мозес крепко прижимает руки к ушам, лишь бы не слышать преследующих его звуков: идиотское мычание, вырывающееся из горла его возлюбленной, а еще — «бум-бум-бум», стук головы, судорожно ударяющейся об пол.

Лето 1974 года

Они отчалили от флоридского берега вчера вечером, около девяти. Мозес, Дебора и малышка Стейси. У руля новый партнер Мозеса. На борту лодки с ними также отец Тури, знакомый священник покойного Чавеса-старшего, такой же, как и он, беглец с Острова Свободы. Цель выхода в море — погребение урны с прахом старого Анастасио в теплых водах, омывающих берега его несчастной родины.

Дело это необычное: огню были преданы останки человека, получившего крещение, умащенного миром и вкусившего хлеб жизни. Подобное — не в традициях церкви, о чем Мозесу открытым текстом сказал первый же священник, к которому он обратился. Однако будет лучше, если прах Анастасио вернется домой на морских волнах, нежели станет гнить в чужой земле.

Сейчас он обратился в золу и в таком виде волен вернуться домой. А вот и вода. Отец Тури вещает:

— Владыка наш небесный, силою слова Своего усмирил Ты хаос первобытных вод. Ты успокоил бушующие воды великого потопа и усмирил бурю на море Галилейском…

Прошло пять лет с того дня, как Мозес женился на Деборе и удочерил малышку Стейси. Славное и счастливое время, но и мучительное тоже. Анастасио, разумеется, не понял, почему его сын, такой красивый, сильный и энергичный, должен брать в жены женщину с ребенком, родившимся от другого отца. Не говоря уже о том, что его избранница больна на всю голову.

Со временем последнее возражение отпало само собой; припадки Деборы прекратились столь же таинственным образом, как и начались. Но лишь после того, как Стейси научилась говорить, Анастасио позволил себе поддаться очарованию этой милой крошки. И понял то, что давно уже знал его сын: есть нечто волшебное в невидимых узах, связывающих мать и дочь, и это куда важнее гордости и голоса крови.

Последние два года жизни Анастасио вполне удались. Годы примирения с сыном, годы становления новой семьи. Хотя старик никогда не жаловался на здоровье, он, видимо, понимал: слишком мало осталось ему ходить по этой земле, так что незачем отравлять себе существование брюзжанием по поводу странного выбора сына. А как только он все осознал, разве мог не принять привязанность маленького ребенка?

Стейси любит своего дедушку.

— Дедушка стал ангелом, — объяснил ей Мозес в тот день, когда, придя в отель, нашел отца мертвым. Телевизор был включен, на экране Джеки Глисон откалывал свои обычные шуточки.

Стейси моргнула.

— Забавно, — сказала она.

Вот оно, детское иконоборчество.

— Почему забавно?

— Да потому что дедушка ничего мне не сказал, — ответила девочка. Для нее неожиданность значила больше, чем смерть. — Где же он тогда?

Слабое здоровье вряд ли отравляло последние месяцы жизни старого кубинца. Его убило собственное сердце, решительное и сильное, как и он сам.

— Когда мы предадим бренные останки нашего брата Анастасио глубинам морей, даруй ему покой до того дня, когда он и все те, кто верует в Тебя, вознесутся к вящей славе новой жизни, обещанной водами святого обряда крещения!

Дебора сжимает руку мужа. Стейси крепко прижимается к Мозесу. Деловой партнер Мозеса понимает, что этот выход в море значит очень многое для семьи Чавеса, поэтому старается не мозолить глаза. Мозес лишь догадывается, что он сейчас сидит у бушприта с книгой в руке.

— Мы взываем к Господу нашему Иисусу Христу. Аминь.

Чавес перегибается через борт и опускает урну с прахом отца в кубинские воды.

Рискованный поступок — подплыть в дневное время так близко к кубинским берегам. Взять с собой ребенка и жену — уже настоящий вызов судьбе. Но Мозес многим обязан отцу, и в этот день он не мог оставить дома Дебору и пятилетнюю Стейси. Девочка пытается принять серьезный вид, но не знает, как это делается. Она хмурит бровки и морщит маленький носик. Дедушка стал ангелом: поскольку она в это верит, горе ей неведомо.

Чуть позже Мозес все еще дрожащими от волнения руками берется за штурвал, прибавляет скорость и направляет катер к берегам Флориды. Со стороны — типичный турист с Багамских островов, возвращающийся домой. Желая отблагодарить священника, Дебора угощает его соком гуайявы. Стейси спускается вниз, в каюту, к своим любимым игрушкам. К Мозесу подходит его деловой партнер. Он кладет книжку — томик Карлоса Фуэнтеса — на кожух штурвала, сочувственно пожимает Чавесу руку и отвлекает его от грустных мыслей (ибо знает, что тому это нравится) рассказом об апрельских событиях 1961 года.

— Водоросли! Какой-то придурок-янки выглянул из иллюминатора своего «U-2» и увидел водоросли…

Среда

7 августа 1974 года

Мозес вот уже пять лет совершает на своем катере отчаянные вылазки к берегам Кубы, постоянно рискуя попасть под огонь кастровской береговой артиллерии. Он верит вопреки всякой логике, что все еще возможна новая высадка в Заливе Свиней. Сегодня Мозес, как и обычно, действует в одиночку, на свой страх и риск. Операция «Мангуст» окончательно провалилась. Боевая организация кубинских эмигрантов распущена. Их покровители скрылись, даже не попрощавшись с ветеранами антикастровского сопротивления. Самих ветеранов распихали по самым дальним кабинетам в Лэнгли или научным библиотекам на окраинах Вашингтона. Кого-то отправили на пенсию. Кого-то просто выставили за дверь. Чавес часто видит, как они слоняются по Коллинз-авеню, большие мужчины с влажными, печальными глазами.

Два дня назад Никсон обнародовал три расшифровки стенограмм и признался, что пытался блокировать расследование ФБР по Уотергейтскому делу. Неужели это тот самый Дик Никсон, которому Мозес все эти годы симпатизировал? В этом известии слишком много недомолвок и загадок, но Мозес Чавес, проливший кровь во время беспорядков в Маленькой Гаване с ее тремя сотнями эмигрантских групп, способен отличить правду от вымысла. Никакого заговора тут нет: просто Дик Никсон решил сделать так, чтобы его плевки вытерли с мебели другие люди. Ему точно не досидеть в своем кресле до конца недели. Впрочем, это уже старая новость.

Настоящая беда пришла после того, когда выяснилось, что во взломе гостиничного номера приняли участие кубинские эмигранты. Это известие стало для всего Майами незаживающей раной. Пять лет Мозес провел на службе ЦРУ, стараясь (и рискуя при этом собственной жизнью) отплатить долг отцу. Увы, второй высадки не Кубу не будет. Все усилия по ее подготовке оказались никому не нужными.

Хотя, возможно, все не совсем так. Взять хотя бы этот неуклюжий катер. Прощальный подарок, сделанный ЦРУ, чтобы хоть как-то подсластить горькую пилюлю отречения. (Работай Мозес в типографии, ему досталась бы типография.) Катер приобрела для него «Мельмар корпорейшн»: за этой вывеской скрываются местные цэрэушники. Теперь суденышко принадлежит ему, и Чавес может делать с ним все, что захочет.

И что же он захочет? Куда поплывет теперь, когда Фиделя оставили в покое, предоставив воле Божьей?

— Мы так и не воспользовались шансом, который у нас был, — вздыхает в заключение рассказа его деловой партнер и закуривает сигару.

Мозес реагирует на эту старую, много раз слышанную историю в своей обычной манере. Отчет очевидца давних событий, рассказ о провале высадки в Заливе Свиней оставляют в его душе пустое пространство, способное вместить смесь самых противоречивых чувств: сожаления, зависти, недоверия и восхищения. Они знакомы всего два года. Мозесу известно, что этот человек сражался против Фиделя и оттрубил двадцать два месяца за решеткой в Ла-Кабанья, каждый день ожидая, когда его поставят к стенке. А еще он балагурил с Юрием Гагариным, и тот сказал ему: «И у тебя тоже есть орден за бои на Плайя-Хирон».

У Мозеса теперь есть катер, но он не знает, что с ним делать. В его воображении возникает такая картина: сезон за сезоном он возит в море туповатых туристов на ловлю марлина. Нет, если это и жизнь, то уже загробная.

А вот его компаньон прекрасно знает, что делать с катером. Они встретились два года назад, в декабре, в тот четверг, когда состоялся запуск последнего «Аполлона». Выпили, побродили по улицам, понаблюдали за тем, как крошечный пузырек надежды превратился в новую звезду. «Семнадцатый». Последний человек на Луне.

— Думал, не дождусь этого момента, — со вздохом признался тогда Ник, опытный моряк торгового флота, только что прибывший из Восточной Африки. — Спал и видел, когда это случится.

Когда космический корабль исчез из поля зрения, они зашли в какой-то бар, но даже здесь, в курортном городе, куда НАСА отправляет умирать своих ветеранов, посетители заведения смотрели спортивную передачу.

Новые знакомцы бросили пустые пивные банки на песок набережной, а сами заговорили об «Аполлоне», за запуском которого только что наблюдали. Потом начались разговоры за жизнь: кто где был и в какое время. Поговорили о Кеннеди и Никсоне, об истории, о том, как заканчиваются великие дела и что случится в будущем.

Затем заговорили о Флоридском проливе.

У Мозеса имелись навыки судовождения, цэрэушная подготовка и катер. У Ника Джессапа — огромный жизненный опыт. Уотергейт поставил крест на планах Мозеса, а Джессап знал, что будет дальше. У него есть кое-какие мысли относительно катера.

Ник Джессап. Так он назвался.

Мозес не дурак и понимает, что на самом деле парня зовут по-другому.