Бретёр

Глава 5

Мурин проснулся, как всегда, с тяжелой головой, с тоской на сердце: будто во сне случилось что-то ужасное. Но самого сна не помнил. Снилась наверняка схватка, то поле, которое не забыть, наваленные трупы в мундирах — окровавленных, изорванных картечью или совсем целых — казалось, солдат сейчас встанет и покрутит ус. Скользкие от крови груды мертвых. Мурин позвонил, у лакея спросил себе кофию, велел прислать своего слугу и подать платье. Провел по подбородку: бриться сегодня или нет? Делать визиты он не собирался. Дамское если только общество… Но от дам он хотел некоторое время держаться подальше. Мурин почесал подбородок и оставил все как есть.

На подносе с завтраком, который подал ему гостиничный лакей, белел сложенный листок с красной восковой печатью. Мурин поднял вопросительный взор. Лакей наклонил голову:

— От господина Мурина изволили прислать. Срочным.

Что за срочность могла быть в такой ранний час у Ипполита? Мурин распечатал записку. Ипполит просил его приехать как можно скорее для важного разговора. Не имея ни малейшего представления, о чем может идти речь, Мурин бросил записку на стол и занялся кофием.

Одевшись, позавтракав, сложив и сунув записку от Ипполита себе за отворот, чтобы не забыть о ней совсем, он вышел из подъезда Демутовой гостиницы. Тучи висели низко, тяжесть обкладывала голову: был тот типично петербургский день, мокренький и темный, когда кажется, что ничего не удастся. Рядом затрещали колеса, Мурин удивленно увидел, что от поребрика набережной тронулась и подкатила к ступеням крыльца знакомая лошадь в знакомой упряжи.

— Ба! Андриан.

— А чего ты вылупился?

Мурину совестно стало:

— Да думал, вдруг ты передумал. Сам же сказал: утро вечера мудренее.

Тот заржал:

— Ага. Тут ты меня поддел. Полезай.

Мурин сурово обернулся на швейцара, чтобы тот не вздумал помогать. Андриан слегка покачал головой, глядя, как Мурин барахтается, но ничего на это не сказал, пока тот не утвердился на сиденье.

— Куда ж, барин?

— Я тебе не барин.

— Иди ты! А кто? Командир?

Мурин был не в настроении пикироваться:

— Поезжай в крепость. Надо расспросить Прошина об убитой девке.

— Колобок?! Это так ее звали?

Прошин поморгал, точно глазные яблоки были сцеплены с умственным механизмом и одно движение помогало завести другое. Но сейчас не особенно помогло.

— Да нечего мне о ней сказать…

Прошин сидел, сгорбившись, на застланной серым суконным одеялом арестантской койке. Локти на коленях, пальцы переплетены. Мурин привалился в углу спиной к шершавой стене, чтобы дать отдых раненой ноге. На столе лежал сверток, судя по душку, который проникал сквозь промасленную бумагу, там были объедки со вчерашнего. Чай в стакане был явно холодный: успел подернуться маслянистой радужной пленкой. Мурина осенило:

— Ты что, не завтракал?

— А?.. Что?

Прошин отмахнулся, как будто не вполне понял, о чем его спросили, еще поморгал:

— Так это ее… я убил?

— Так ты ее знал?

Он расцепил руки, сложил ковшом и спрятался в него лицом, прикрыл глаза:

— О Господи.

— Ты что, и этого не помнишь?

Прошин помотал головой:

— Знал.

Мурин почувствовал, что теряет терпение:

— В смысле — еб?

Прошин опять помотал головой:

— Я… не помню. Нет. Не еб.

— Ты ж только что не был уверен.

— А теперь уверен.

— Ты ж утверждаешь, что ничего не помнишь.

— Не помню. А тут уверен.

— С чего вдруг?

Прошин даже приподнялся:

— Никогда! Ни в страшном сне!

— «В страшном», — передразнил Мурин. — Как говорится, не бывает страшных баб, бывает мало водки. А ты, друг мой, в ту ночь так нажрался, что мог броситься и на мышиную нору.

— Нет, так нажраться я не мог.

Мурина удивила его категоричность.

— Так ты хоть что-то помнишь или нет?

Но Прошин опять только помотал головой:

— Не помню. Ничего.

Мурин стиснул зубы, чтобы не наброситься. Прошин глядел доверчиво:

— …Но есть внутреннее чувство. Не было у меня с ней ничего. Я уверен!

Мурин выругался.

— Объяснить не могу. — Прошин взмолился: — Не спрашивай. Убил или нет — я не знаю. А что не еб я ее — это точно. Не знаю почему. Знаю, и все. Уверен. Почему — не знаю. Не помню.

Мурин схватился за лоб.

— Уф, я сам так скоро с ума сойду. То ты знаешь, то не знаешь. То помнишь, то не помнишь… Ладно.

— Я ее не еб. Это точно. Хоть убей.

— Хорошо. Не еб. Так пока и оставим.

Мурин отлепился от стены. От движения сложенный листок выскользнул из-за отворота, спланировал на пол. Прошин суетливо подцепил его, протянул. Мурин запихал записку Ипполита себе в рукав. Она вдруг подала ему идею: о человеке многое можно сказать по бумагам, которые он о себе оставляет. Где был, с кем, когда, по какому поводу.

— Вот что. Позволь мне посмотреть твои бумаги…

Прошин заморгал:

— Какие? Да я писать не мастак. Что ты думаешь отыскать в моих бумагах?

— Сам не знаю. Вексель, счет, записка, письмо, расписка… У меня тоже вот — чувство. Вдруг найдется что-то, что прольет хоть какой-то свет на всю эту историю, что-то подскажет.

Прошин пожал плечами:

— Конечно. Скажи тетушке… Нет, сестрице лучше скажи, объясни как есть…

Мысль еще раз встретиться с мадемуазель Прошиной не наполнила Мурина восторгом.

— Вот еще… Сестрицу-то зачем беспокоить? С какой стати? Справлюсь!

Прошин схватил его за руку — глаза его повлажнели:

— Справься, Мурин. Умоляю. Справься.

Мурин похлопал другой рукой сверху, но слов не нашел. Только хмыкнул. Выпустил руку Прошина. Шагнул, запнулся о что-то мягкое, чуть не полетел с криком «Бля!», но Прошин успел его поймать в объятия и выровнять.

— Бля… — у Мурина запоздало заколотилось сердце. — Тут у тебя убиться недолго.

— А, это платье мое грязное. Извини. Сейчас. — Прошин пнул узел с пути. В узенькой камере вариантов было немного.

Мурин попытался подбодрить его шуткой:

— Гляжу, обслуживание тут в номерах — так себе. Стирку не дождешься.

Прошин нервно хохотнул. Стал ногой заталкивать под койку. Мурин наклонился, схватил узел:

— Давай заберу. Пока кто-нибудь башку тут себе не разбил.

Выйдя из камеры Прошина, Мурин притворил дверь. Она была не заперта. Первые страсти улеглись, все вспомнили, что Прошин был, по общему разумению, то, что у англичан называется «джентльмен»: не предполагалось, что он способен на такой бесчестный поступок, как побег из тюрьмы.

Караульного Мурин нашел в чисто выметенной комнатке у самого выхода. Она почти не отличалась от той, в которой держали Прошина. Разве была попросторнее или казалась такой от того лишь, что в ней не было кровати. И еще решетки на окне не было. На подоконнике стояла клетка с канарейкой. Караульный кормил птичку. Просовывал крошки между прутьями и посвистывал, с головой уйдя в это идиллическое занятие, столь несовместимое с его мрачным ремеслом. Мурин прочистил горло. Караульный вздрогнул, уронил крошку, птица с шорохом порхнула, задев прутья. Караульный вытянулся во фрунт, обозначив, что полностью перешел к своей официальной ипостаси.

— Развели тут свинарник. — Мурин бросил узел на пол. — Что здесь тебе, каторжник, что ли? Здесь дворянин и офицер. Изволь прибрать.

На лице у того появилось умоляющее выражение.

— Видите ли, ваш блародие…

— Что? — сдвинул брови Мурин. — Исполняй немедленно!

Тот не двинулся и вдруг перешел на шепот:

— Ваш блародие. Да я б… Не приказано.

— Что ты мелешь? В комнате свинство. Завтрак не подан! Святым духом, по-твоему, офицеру питаться?

— Да ведь…

— Изволь поставить чай и подать ему немедленно завтрак!

Но ни сердитый приказ, ни грозная харя не возымели на караульного никакого действия. Он не шевельнулся, на лице — замешательство. Мурин заревел так, что на лбу вздулись жилы:

— Сию секунду! Марш!

В сенях грохнула дверь и затопотали сапоги. Коридор наполнился типично солдатским духом: деготь, портупеи, ружейное масло. Солдат было двое, оба в пехотных мундирах. За ними вошел полковник Рахманов, распространяя дух кельнской воды. При виде Мурина он на миг смутился. Затем лицо его снова замкнулось. Мурин отдал честь по форме.

— Доброе утро, ротмистр, — заговорил Рахманов по-французски; при звуках непонятной им речи солдаты тут же сделали оловянные глаза. — Мне очень жаль, что так все вышло с вашим приятелем… и нашим сослуживцем.

— Простите, не имею понятия… Что вышло?

Полковник Рахманов дернул желваками.

— Великий князь… командующий гвардией… лично отдал приказ перевести корнета под строгий арест.

Мурин сузил глаза и язвительно бросил:

— А, понял. Назидание другим.

— Назидание другим, — сухо и строго подтвердил полковник Рахманов. — Это дело должно остудить другие буйные головы. Война войной, но человекоубийство и всякое буйство должны быть оставлены на поле боя. Если меры не принять решительно, вы сами знаете, ротмистр, каковы могут быть последствия.

— Не знаю. Каковы?

— Не будьте желторотым юнцом, ротмистр. Вы боевой офицер.

Он сделал глазами знак солдатам. Мурин с ужасом увидел, что в руках один держал кандалы.

— Вы собираетесь его оковать? Дворянина? Офицера?

— Таковы правила. Великий князь приказал перевезти преступника в каземат.

— В каземат! Гляжу, вы уже записали его в преступники! — крикнул Мурин.

— Он сам сделал себя преступником.

— А дознание?

— Корнет был найден пьяным, как свинья, подле убитой им женщины. На глазах многих свидетелей. Какое еще дознание вам требуется, господин ротмистр?

И коротко приказал по-русски:

— Смирно. Вольно. Свободны.

Мурин подхватил узел и, кренясь набок, вышел вон, сердце его бешено колотилось.

— Ваше благородие. — У ворот тотчас подскочил к нему молодой человек со сложенным листком в протянутой руке. По собранности всей фигуры и забрызганным сапогам Мурин с одного взгляда признал в нем посыльного.

Он взял листок. Он был запечатан. Мурин узнал на воске оттиск брата. Опять? Что за срочность у Ипполита?

— Его сиятельство изволили передать вам срочно. В гостинице я вас не застал. Там сказали, что вы изволили ехать сюда.

Мурин вспомнил фигуру швейцара, что маячила у подъезда гостиницы, когда он отъезжал.

— Все-то они, гляжу, знают, — пробормотал он, не слишком довольный такой осведомленностью. «Всюду-то нос свой поганый суют». Ему тотчас же захотелось сменить номер у Демута на нечто более скромное — и конфиденциальное.

Он торопливо сорвал восковой пятачок и пробежал глазами послание. На сей раз Ипполит был суровей. «Жду тебя у себя, не медли. Это очень важно. Ипполит».

Чернила начали оплывать. В воздухе висела морось. Мурин поспешно свернул и убрал записку. Очертания крепости терялись в тумане, который наполз с реки с той быстротой, что свойственна петербургскому туману. Мурину стало зябко. Посыльный топтался рядом, на учтивом расстоянии:

— Изволите ли передать ответ или сообщить, что ответа не будет?

— Нет необходимости ни в том ни в другом. Я сам отправляюсь к его сиятельству.

Он дал на чай посыльному. Влез в коляску:

— На Морскую. Дом Одоевских.

Ипполит жил там, где жили все сильные мира сего, если только не владели собственным особняком. Настолько богат Ипполит еще не был: все только впереди. Андриан кивнул, и рысак стрелой полетел через Неву, противоположный берег которой терялся в тумане и, казалось, исчез навсегда. Мурин упрятал нос в воротник шинели и мрачно глядел на молочное марево вокруг. «И все в этом деле Прошина — вот такой же туман!» — невольно думалось ему.

Был тот час, когда светские люди еще спали глубоким сном, заявившись домой под утро. Ипполит исполнял все светские обязанности, которые возлагало на него его высокое положение, но, видимо, организм его обладал особой прочностью и довольствовался коротким сном. Ипполит был выбрит, причесан, одет, но вместе с тем — свеж и полон энергии. Даже какого-то нервического нетерпения: он недвижно сидел в кресле с книгой, нога на ногу, но ступня в лакированной туфле тряслась, точно на нее действовали силы животного магнетизма.

— Наконец-то! — вскочил он, захлопнув и положив книгу на подлокотник, когда лакей провел Матвея в гостиную. И тут же распорядился: — Передай, чтобы подавали экипаж. Я выезжаю тотчас.

Лакей с поклоном затворил двери.

— Тебя нелегко поймать утром! — упрекнул Ипполит, смягчая тон улыбкой.

— Извини, из-за меня ты, похоже, опаздываешь.

— Пустяки. Знаешь, как говорят, начальство не опаздывает, начальство задерживается. Тем не менее шутки в сторону. Мне необходимо было с тобой поговорить.

Ипполит со значительным видом скроил озабоченную гримасу: брови вместе, губы сжаты. Точно собирался резать брату и вторую, здоровую ногу. Матвей попытался ответить беззаботно, но вышло напряженно; хоть он и не знал, в чем дело, озабоченность Ипполита заразила его:

— И вот он я.

Такие люди, как Ипполит, не беспокоятся зря.

— Что ж, ходить вокруг да около ни к чему.

— Так, — потянул Матвей.

— Тобой недовольны.

— Ты?

— Я люблю тебя всегда, — отмахнулся Ипполит. — Хоть весь мир встанет на дыбы. Но, пожалуй, что и я недоволен тоже, только в другом смысле. Скажем так. Некое лицо.

— Некое лицо сообщило тебе о своем недовольстве — мною?!

Ипполит наклонил породистую голову и поправил:

— Это лицо не сообщает. Это тот тип, что англичане называют «джентльмен». Оно дало мне понять, что недовольно.

— Какое лицо?

Ипполит чуть закатил глаза:

— Ты это в самом деле?

Глаза Матвея сузились. «Ясно. Значит, либо великий князь. Либо выше. Сам государь». Вслух он спросил только:

— И чем же оно недовольно в моей персоне?

— С твоей персоной все благополучно. Не всё — с тем, что твоя персона делает.

Матвей сплел руки на груди:

— Что же я такого делаю?

— Ты знаешь. Брось это.

— Это? Это — что? — Мурин начинал беситься.

— Брось. Просто оставь это дело. Оно крайне дурно пахнет.

Матвей кивнул.

— Только ради этого ты гонялся за мной по всему городу.

Он расплел руки и сделал шаг к двери. Ипполит снова нахмурился:

— Я бы просил тебя высказать более ясный ответ.

— Изволь. Ты мне передал, что это… лицо — недовольно. Я уловил. Вот и все.

— Иными словами, ты не прекратишь свои расспросы?

— Иными словами, не прекращу.

— Чего ты этим добиваешься? Дразнить гусей? Восстановить против себя мнение… — Опытный царедворец Ипполит затормозил вовремя, перековал на скаку: — …общества?

— Ипполит, при чем здесь чье-то мнение. Или гуси. Или я сам. Дело не во мне. И даже не в этом дураке Прошине.

— Я не говорил про Прошина!

— Ах, оставь, — поморщился Матвей. — Ты не говорил, это я — говорю. И говорю не о нем, а о том, что все в жизни меняется. Все подвержено прогрессу. В том числе и установление истины. Совершенно так, как наука изыскивает новые методы, чтобы проникнуть в тайны прошлого или природы, так же можно открывать и тайны совершенных преступлений.

— Боже мой. Откуда ты этого набрался?

Матвей слегка покраснел:

— Был у нас один пленный. Кирасир. Он и рассказал[2]. До войны он служил в Париже в подразделении, которое они при ведомстве Фуше создали только что, перед войной. Они назвали его «Безопасность». Сюрте.

Матвей слишком хорошо знал брата и не ошибся: при упоминании всесильного наполеоновского министра Фуше тот тотчас стал слушать с особым вниманием. Ипполит был истинно государственным человеком. Мурин оживленно продолжал:

— Он очень интересно говорил. Кирасир этот. Они там все поменяли. Ну, то есть не все. Есть полиция, лопухи и олухи царя небесного, вроде нашей. Но эта Сюрте — это нечто совсем другое! Это не полиция. Они не хватают первого попавшегося. А осматривают место преступления. Осматривают труп. Какие на нем раны, чем такие могут быть нанесены. Глядят, кто какие оставил следы. Сличают их с обувью. Соотносят рассказы очевидцев друг с другом и с обстановкой. Глядят вообще вокруг. По вещам и обстановке пытаются воссоздать события. Прямо как какой-нибудь ученый Кювье воссоздает облик древнего ящера по косточке. Они добились просто блестящих результатов.

— Сказал этот твой пленный французский кирасир.

— Да, — повторил с вызовом Матвей. — Сказал пленный француз. Среди французов тоже бывают и негодяи, и люди чести.

— Весьма подходящее время ты выбрал, чтобы ссылаться на французов, — фыркнул Ипполит.

Но Матвей видел: на самом деле брат не отмахнулся от его слов. Под черепной коробкой у Ипполита явно происходил быстрый умственный процесс.

— Ведь ты видишь здесь здравое зерно! — взмолился он.

Ипполит вскинул указательный палец:

— Не вздумай развивать эти речи перед кем-либо другим! Тем более нахваливать французов.

— Но Ипполит… Если мой враг говорит здравые вещи, следует это признать, а не…

— Не заговаривай мне зубы. Я сказал: брось все это. Речь о твоей карьере. Ты можешь зарубить ее.

— Как же?

— Прослыть человеком негибким, неудобным, несговорчивым.

Матвей почувствовал, как жар окатил щеки. Отчеканил:

— Значит, прослыву.

И чтобы не наговорить лишнего, повернулся и, как только мог быстро, вышел прочь.

Ипполит прижал к вискам холеные пальцы. Шумно выдохнул.

— Вот упрямец… — пробормотал себе под нос. — Но делать что-то надо. Иначе он себя погубит…

От разговора с братом на душе у Мурина осталось что-то гадкое. Какое-то ощущение нечистоты. Сидя на кожаных подушках в покачивающейся на ходу коляске, он с отвращением пнул мягкий узел с грязным платьем. От него захотелось избавиться немедленно. Так Мурин и решил поступить — завезти грязное платье на квартиру Прошина.

— На Гороховую, — приказал.

Знакомый швейцар — отставной солдат-балагур, с которым Мурин имел дело ранее, — тут же выбежал из подъезда, открыл дверцу, вытянулся по-солдатски во фрунт, козырнул:

— Здравия желаю.

— Вольно, — буркнул Мурин. — И кончай топорщиться. Мы тут без чинов.

— А как же, — подмигнул тот. — Вот мы тебя сейчас Матвейкой кликать начнем и по плечу хлопать, так небось сразу чины обратно запросишь.

— Запрошу, — не стал спорить Мурин. — Панибратства тоже не надо.

— Тебе не угодишь, — проворчал Андриан с козел.

— Нам всем предстоит учиться истинной демократии, основанной на взаимном уважении прав и суверенности каждого человеческого существа.

— Че-го? — уставились на него две пары круглых глаз.

Мурин не пожелал вдаваться в дальнейшие политические споры, вытолкнул ногой узел, тот шмякнулся на влажную мостовую.

— Прими, братец, — сказал швейцару. — Это платье барина. Отдай камердинеру. Пусть вычистит, а исподнее отдаст в стирку.

— Так камердинер-то утек, — ответил швейцар.

— Что? Как так?

— Да как пошел слушок, про барина-то, так камердинер-то и утек.

— Скотина какая, — в сердцах бросил Мурин.

— Тебе, барин, легко осуждать. А человеку не так просто будет приискать себе новое место.

— Это еще почему?

— Как грится, доброе слово дома сидит, а дурное по полю бежит. Никто не захочет нанять человека, который прислуживал убийце.

— Что-то вы все уже записали его в убийцы! — огрызнулся Мурин и осекся. — Хорошо, черт с ним, с камердинером. Уладь это сам.

— Будет сделано. — Швейцар закинул узел себе на плечо, но от этого движения он развязался, одежда комками высыпалась на мостовую: платье, исподнее, чулки.

— Ну, Захар, руки-косоруки, — прокомментировал с козел Андриан.

— Ща… ща… — принялся собирать все швейцар.

— Тебя Захаром, значит, звать? — спросил Мурин.

— Захаром. — Швейцар стоял перед ним, прижав охапку барахла к груди, расшитой позументом.

— Ладно, Захар. Вот что. Я хочу подняться в квартиру барина.

— Изволь.

Они прошли в парадную друг за другом. Сперва Мурин своей шаткой походкой и опираясь на трость. За ним швейцар с охапкой платья. Он свалил ее на пол в швейцарской и снова вышел в гулкий роскошный вестибюль, где его дожидался Мурин, положив одну руку на перила. Другую руку он подал кренделем швейцару. Тот тут же продел свою, Мурин облокотился на него, и они начали восхождение.

— После ранения так охромел?

— А ты сообразительный.

— Дохтур чего сказал? Отживет или как?

Мурин пожал плечом. Он не помнил. Тогда это не имело значения. А потом уже и не хотелось знать: что это изменит? Ничего. И сердито оборвал разговор:

— Ты бы не болтал, любезный, а то запыхаешься.

Захар умолк и больше не сказал ни слова до самого третьего этажа.

Оказавшись в квартире Прошина, Мурин сразу прошел в комнату, которую можно было назвать кабинетом, так как там стоял стол с письменным прибором и лежали бумаги. Швейцар за ним не последовал: его ждали дела внизу — служба есть служба.

Мурин взял за спинку стул, подвинул к столу. Уселся и стал просматривать бумаги, валявшиеся на столе без всякого порядка. По своей привычке все систематизировать он машинально принялся раскладывать каждый листок по категориям. В одну стопку ложились счета. Как всякий уважающий себя петербургский молодой человек, Прошин их не оплачивал. Все они, впрочем, были недавние: самый давний — всего восемь дней назад. В другую стопку — записки. Почти все они были либо от мадемуазель Прошиной, либо от тетки, и ни одна не была длиннее двух строк: брата и племянника жаждали повидать. Судя по их количеству, а стопка получилась изрядная, кольцо семейственной заботы туго сжималось вокруг Прошина и временами могло напомнить тесный воротник, который нестерпимо хочется расстегнуть. Мурин немного позавидовал своему несчастному товарищу. Его собственное семейство теперь ограничивалось старшим братом, и трудно было представить себе, чтобы сухой строгий Ипполит Мурин строчил заботливые записочки. А уж после сегодняшнего записочек от него и вовсе не хотелось. В третью стопку ложились вексели. Она вышла тощей. Строго говоря, и не стопка, а так: в ней были всего три расписки на мелкие суммы, не больше сотни.

— Хм, — Мурин подергал ус. — Хм.

Мурин поднял промокательный пресс, он был чист. В чернильнице было сухо.

Мурин огляделся. Стопка книг стояла на полу. Мурин неловко сел на здоровое колено. Это были французские романы. Он брал книги по одной, пролистывал страницы, брал за обложки, как за крылья, тряс. Ничего не выпало. Лишь одно сочинение было по-русски: господина Карамзина. Но и там оказалось пусто. Мурин отбросил его. Странное наитие заставило его сунуть руку под стол и ощупать столешницу снизу, обшарить углы. Но рука ничего, кроме деревянной поверхности, не нащупала. Пусто было и под сиденьем стула. «За кого я его, в самом деле, принимаю!» Если Прошин был честным малым, он не стал бы делать тайники. А если был бы темной лошадкой, то устроил бы такие, которых Мурину было бы все равно не сыскать. Мурин схватился за край стола, крякнув, поднялся. Сунул вексели в карман. Больше делать здесь было нечего.

Мурин выбрался на лестничную площадку:

— Эй! Солдат!

Ответило только короткое эхо.

— Захар!

То же. Швейцар, вероятно, отошел по хозяйственным делам или дул чай.

— Без-здельник, — перспектива ковылять вниз Мурина не воодушевляла.

Дневной свет блестел на перилах. Разбудил детское воспоминание. На мгновение Мурин замешкался. «А что, если съехать по перилам?» — возбужденно прикинул он. И тут же представил, как внизу вылетает с пушечной скоростью и врезается в стену. Всмятку. Эх. А начало было хорошим.

— Эй! — вдруг гулко раздалось внизу, запрыгало по лестничной раковине.

Мурин выглянул. Снизу глядела физиономия швейцара. И тут же скрылась, а по лестнице застучали вверх шаги.

— Долго ж тебя докричаться, братец, — заметил Мурин, когда Захар поднялся на этаж. — Чаи, что ль, гонял?

— Так. Дельце одно небольшое.

— Ладно. «Дельце». Ты вот что скажи мне. Давно барин в этой квартире живет?

— Да и недели тому нет.

— Так я и думал. Уж больно вещей мало, необжитой вид.

«Слишком чисто — для молодого холостяка-офицера с ленивым камердинером», — не сказал вслух он.

— А где ж он раньше обретался? Откуда переехал?

— Отчего ж не знать, я сам распоряжался, когда вещи сюда перевозили да по лестнице тащили. На Мойке-с он жил. У тетки ево.

— Худо ему разве у тетки было?

— Мне он как-то доложить забыл, — ухмыльнулся Захар.

Оба они уже порядком пыхтели. Мурин сосредоточенно думал: левая, правая, левая, правая. Глядеть приходилось во все глаза.

— Ясно. А думаешь-то что?

— Мужик молодой. Шебутной. Погулять охота. В отпуску-то.

— А тетке, стало быть, это не нравилось?

— Если б нравилось, то зачем ему свою фатеру нанимать? Старушки шуму и беспорядку не любят.

— Н-да. Возможно. Тогда и вещей много перевозить не надо — тем более это всего лишь отпуск.

— Шебутной-то шебутной. А как задерет его в кофейне завтракать да в трактире обедать, так он к тетке — шмыг. Он там часто околачивался.

— Почем знаешь?

— Служба такая. При дверях. Кто куда уезжает, приезжает, все вижу.

— Вот оно что.

Едва они спустились (так же, как поднялись, шерочка с машерочкой), навстречу Мурину из тени вестибюля склонилась темная фигура. Он вздрогнул от неожиданности. Фигура распрямилась. Узкие глаза и улыбка напоминали приветливую маску. Голову незнакомца покрывала черная шелковая шапочка. На грудь была перекинута косица.

— Что за… — вытаращился Мурин, ибо видал китайцев только в виде фарфоровых фигурок.

— Это Линь, — представил Захар.

Мурин в замешательстве уставился на китайца. Потом на Захара.

— Это еще что за… — опять начал Мурин.

И тут же брови его взлетели на лоб, потому что китаец бойко и чисто ответил:

— Здравствуйте, господин офицер. Не извольте беспокоиться, и не такие у меня потом прыгали козлом.

— Что-о? — оборотился Мурин на Захара, совершенно сбитый с толку.

Захар вздохнул:

— Велел отдать белье в прачечную? Ну так Линь — владелец прачечной.

Захар кашлянул:

— И еще помаленьку.

Из полумрака выдвинулся Андриан. Кивнул Захару, кивнул китайцу:

— Я готов.

— Дверь-то запер? — спросил у него через плечо Мурина Захар.

— А то.

Мурин почуял узел под ложечкой. Вот так влип. Вестибюль был пуст, как склеп, и так же полон прохладой и мраком. Не верилось, что в какой-то паре-тройке аршин — обычная петербургская улица, с прохожими и извозчиками. Заорать и позвать на помощь? Было стыдно. Он стиснул зубы. Боевой офицер! Сжал покрепче трость. Наметил мгновенно: удар сюда, удар туда. Как вдруг китаец Линь чрезвычайно гибко — Мурина кольнула зависть — уселся на колена, подставив под зад собственные пятки, поклонился, выпрямился, плеснув косицей, и потребовал:

— Снимайте штаны, господин офицер.