Бретёр

Глава 6

— Еба-а, — выдохнул ему у самого уха Андриан, и Мурину пришлось признать: он прав. Зрелище было примечательное.

— Убери ты лапы, — процедил Мурин.

Происходящее, которому он был свидетель, наполняло его ужасом. Но и отвести глаза от длинной иглы в руках китайца он не мог. Она была предлинная, тонкая, как конский волос. Мурин таких не видал до сегодняшнего дня ни разу. Теперь же его увечная конечность топорщилась ими, как диковинный еж.

— Если лягнешься, все насмарку, — предупредил Захар.

Он держал за лодыжки. Рейтузы ротмистра самым жалким образом болтались на ступнях. О том, что происходило все на полу в парадной богатого дома на Гороховой, Мурин старался вовсе не думать, а то так и спятить недолго.

— Не лягну, — заверил своих мучителей он.

Китаец молча кивнул. Андриан, который сжимал Мурина вокруг груди, точно бочку, чуть ослабил хватку. Мурину тут же отчаянно захотелось лягнуть. Он стиснул зубы. Китаец вонзил иглу в его ногу и похвалил:

— Ай да выдержка, господин офицер.

Мурин не слышал его. Весь мир для него стал другим. Стих, умолк, наполнился гармонией, добром и светом, а брови сползли на привычное им место, складки у рта разгладились. Это был мир без боли, которая терзала Мурина так привычно, что ему уже казалось, что он с ней родился.

— Охренеть, — сказал Мурин.

Китаец поклонился:

— С господина офицера три рубля ассигнациями и десять копеек. Трешка за ногу, остальное — за стирку.

Мурин восхищенно полез за кошельком. Но Захар придержал его руку:

— Погоди, браток, — напрягся он. — Как это десять копеек за стирку, Линь? Без пятен, умеренно загвазданное всегда было алтын.

Китаец и ухом не повел, поклонился, поправился:

— Три рубля ассигнациями, алтын за стирку.

— Вот, — сказал Захар. — Не шали.

Мурин с наслаждением шевелил ногой. Колено не разгибалось полностью. Но им вполне можно было пользоваться. Тем не менее он понял дипломатическую сторону проблемы и дождался, пока китаец откланялся и ушел с узлом грязной одежды, и только тогда радостно признался:

— Ах, да я б и втрое больше заплатил!

— Денежки любят счет, — буркнул Захар. — С этим народом надо строго. Линь не дурак. Я ему стирку со всего дома пригоняю. А у меня тут жильцы видные, одна только генеральша Набокова постельное изволит каждый день менять. А ежели он со мной ловчить начнет… — Захар показал кулак, разжал. — Надевай уж штаны, ваш блародие.

Мурин стал извиваться, натягивая тесные рейтузы. Двое отставных солдат бросились помогать. Некоторое время они втроем, пыхтя, образовывали группы, которым подивился бы сам балетмейстер петербургского Большого театра господин Дидло (если бы по случаю войны не воротился во Францию).

— Ну дела, — все не мог прийти в себя Мурин. — Как же так? Иголку всего лишь воткнул. Не резал, пиявки не приставлял, повязки не накладывал. Чудеса!

— Ой, он иголками своими такое вытворяет, — оживился Андриан. — Воткнет в одно место — ломота пройдет. А в другое воткнет, так… — Он понизил голос. — К нему известного поведения девицы бегают, когда…

Но Захар сделал ему рожу, и тот заткнулся. Захар подтвердил:

— Он многих увечных солдатиков поправил. У кого башка после контузии была дурная, у кого увечье. Всем облегчение. А иным как рукой снимает, — он плавно провел ладонью по воздуху.

— Три рубля для солдата — немалые деньги, — заметил Мурин.

— А товарищи на что? С миру по нитке — голому рубашка.

Наконец рейтузы положенным образом облекли конечности господина ротмистра. Сапоги были натянуты. Мурин встал. Притопнул ногой, будто только что ее купил и надел. Не верилось своему счастью.

— Блаженство.

— Ну и слава богу, — отозвался Андриан.

Но Мурин все же ступал на ногу осторожно. Нет, никак не верилось. Трость выпустить было боязно, он не решился идти без нее.

В экипаж он взобрался благополучно. Не молодцевато, не ловко, но был собой доволен. Швейцар Захар занял свой пост в парадной. За стеклом двери виднелась его бородатая харя. Увидев, что Мурин на него смотрит, он сделал под козырек.

Мурин вынул брегет, щелкнул крышкой. Время для визита вполне уместное — учитывая чрезвычайные обстоятельства, с которыми столкнулось семейство Прошина.

— На Мойку езжай, — велел Мурин Андриану.

Тот обернул голову:

— Куда ж? Мойка большая.

Мурин задумался: тетка Прошина жила в собственном доме, найти его не будет затруднительно.

— Езжай прямо. У людей по пути спросим. Госпожи Прошиной собственный дом кто-нибудь наверняка знает.

Но вышло иначе. Все разводили руками.

— Прошиной? Не слыхал.

— Как-с? Прошиной? Не на Васильевском ли острову?

— Не припомню.

Так они проехали всю Гороховую, через Красный мост, проехали по Мойке, выкатили на просторную площадь у Синего моста. Распогодилось. Солнце поблескивало на булыжниках, на железном куполе Исаакиевского собора, его светлый пятиугольник с приземистой колокольней был известен горожанам тем, что в сырой день следовало держать ухо востро: мог сверху хлопнуться кусок штукатурки. Протарахтела мимо коляска с офицером в черной треугольной шляпе. И рыдван с лакеем на запятках. Шагали торговцы с корзинами или коробами на ремне. У Синего моста — на всем известном пятачке — на корточках сидели рабочие, ожидая, кто сегодня наймет: покрасить, оштукатурить, распилить, они были на все руки. Но утро миновало, работа, которая была, уже нашла исполнителей, у остальных надежды таяли. Они сидели уныло, напоминали галок.

Андриан свистнул.

— Слышь, любезный.

Один поднялся, подошел.

— Госпожи Прошиной дом знаешь?

Тот озадачился.

— Не слыхал о таком… Мужики! — он поворотился к остальным. — Прошиной дом где. Слыхал кто?

Те переглянулись, забормотали. Мужик с русой бородой подал голос:

— А не тот, где во флигеле летом рамы новые вставляли?

— Тот — не Прошиной. Тот генеральши Глазовой.

Мурин оборотился к тому с русой бородой:

— А тот, где рамы вставляли, где?

— Так тебе Глазовой дом нужен? Ты ж сам сказал: Прошиной.

— Сам не знаю, мужики, а то б не спрашивал, — не стал пререкаться Мурин. — Думаю, вот он оговорился неспроста. — Он посмотрел на русобородого. — Ты почему про Глазовой дом заговорил?

Тот тоже подошел, стрельнул глазами направо-налево:

— Хм. Вроде как фамилья знакомая показалась. Точно! Прошин. Там я ее и слышал. У Глазовой в доме. Когда рамы вставляли. Парень там еще Бонапарта бить ушел, барин молодой, значит. Бабы болтали, что очень барышня горбатенькая убивалась.

— Смотри-ка, — обрадовался Мурин. — Вот так память у тебя. Где ж этот дом?

— Так, Глазовой дом… — мужик покрутился на месте, точно сам был стрелкой компаса, стал махать руками. — Сперва через мост, туда, потом туда. Домина желтый с балконами. Задрипанный. Не спутаешь.

— Понял.

Мурин вынул кошелек и протянул алтын:

— Спасибо. Прими на чаёк.

— Благодарствую.

Мужик взял алтын, сунул монету себе в шапку и отошел к товарищам.

— Естественно, — сказал Мурин спине Андриана. — Она им тетка. Стало быть, по матери родня, раз фамилия у нее другая. Генеральша Глазова, стало быть. Ну и ну.

Фамилия была известная.

Генерал Глазов на портрете был в полный рост, как обожали запечатлевать себя любимцы екатерининского времени. И так же, как все они, был румян и чернобров и выставлял вперед ногу в шелковом чулке, это было время, когда главным в мужской внешности считались икры. Портрет красовался на видном месте в гостиной, куда лакей препроводил Мурина со словами, что хозяйка покорнейше просит обождать. Старые барыни всегда просят обождать. Чтобы гость знал свое место.

Старинный кривоногий диван и кресла-мопсы симметрично стояли у стен. Во всем сквозила обветшалость. Только портрет блистал красками. Мурин с интересом разглядывал героя былых времен. Заподозрил, что щеки генерал подкрашивал, лицо белил, а брови сурьмил. Пудреные взбитые волоса коконом стояли надо лбом. Причуды старинной моды позабавили Мурина. Сейчас бы решили: жеманный бугор. Генерал Глазов был не только не бугор, но напротив, человек известного мужества, привычный к лишениям и тяготам военных кампаний, состоял при графе Орлове Чесменском. Турецкая пушка у ног и изображение Марсова щита на это указывали. На груди у генерала был миниатюрный портрет императрицы Екатерины, живописец дотошно выписал бриллианты, которые облекали его. Голубая орденская лента струилась наискосок туловища. Экий молодец! Был — и нету. Только портрет и остался. Мурина охватила странная печаль.

— Какие люди были. Сейчас таких нет, — раздался за его спиной голос, точно мысли свои Мурин высказал вслух.

Мурин чуть не подпрыгнул.

Старая барыня опиралась обеими руками на трость. Чепец ее подрагивал: голова тряслась. Стан был спрямлен корсетом лишь отчасти — властная осанка выдавала силу этой воли над дряхлым телом.

Мурин поклонился, представился, поприветствовал генеральшу.

— А, Иван Сергеича внук, — ответствовала она. — Как же. Знаю.

И двинулась к дивану. Старинный паркет под ногами ее попискивал. Казалось, что скрипят суставы самой старухи.

Мурин улыбнулся уголком рта. Впервые за весь отпуск кто-то в Петербурге признал его не как брата «этого великого государственного человека» Ипполита. Ориентиры старой барыни лежали в столь отдаленных временах, откуда Ипполит виделся сопливым мальчишкой. Да и сам Мурин тоже. Старуха села. Глазами показала на кресло. Мурин послушно исполнил повеление. Он держал руку на трости, старуха тоже, они выглядели как фигуры на аллегории: стар и млад, всяк недужен.

— Ну. Рассказывай, зачем пожаловал. Что тебе от меня надобно?

Прямота эта тоже была воспитана в екатерининское время. Сейчас барыни чуть не час потратят на пустые туры: как дурна погода, как хороша Марья Антоновна, как подросли дети, как мил Фиделька. Мурин был искренне благодарен старухе, что перешла сразу к делу. Может, все и не так дурно обернется. Родство с генералом Глазовым могло сильно помочь Прошину — заступничество влиятельной родни всегда смазывало колеса российской юстиции.

— Речь об вашем племяннике…

Но больше не успел.

Старуха топнула тростью об пол.

— Этот слюнтяй! Мерзавец. Позор!

— Обстоятельства, в самом деле, прискорбные…

— Ничуть!

Мурин округлил глаза. А старуха входила в раж. Для столь хрупкого телосложения голос у нее был мощный:

— Я что, похожа на скорбящую? — загремела она. — По-твоему, похожа? Так ты ошибся, милый. Я вне себя от гнева… Какой позор навлек на семью. Опозорил имя…

Она потрясла тростью в сторону румяного портрета.

— Все мужчины этой семьи служили отечеству, воевали. Преумножали славу отечества. Пока эта паршивая овца… Этот преступник. Так себя уронить… Настолько собой не владеть…

«Как бы ее удар не хватил». Мурин попробовал успокоить старую даму, перевести разговор в более рассудительное русло:

— Дело представляется мне так…

— Не трудитесь. Полковник Рахманов мне все описал.

— Я не за этим…

— А зачем? Замолвить слово? Об этом злодее?

Мурин старался говорить спокойно, но его схватила за горло ярость:

— Отчего ж злодей?

— С каких пор смертоубийство перестало быть злодейством? Может, у вас, молодежи современной, это и иначе называется, а мне уж позволь называть все на старый лад.

«Ну и стерва». Мурин чувствовал, как под мышками, на лбу закипает пот. «Но, может, пожалеет его, родная ведь кровь».

— Его ранение…

— Он не первый и не последний, кто был ранен.

— Это, разумеется, так. Дело не в увечье физическом. Он сильнее, чем показывал, потрясен, даже сокрушен тем, что увидел и пережил во время службы. Когда я увидел, что он плачет, я впервые усомнился…

Она фыркнула.

— Он — плакал? Он? — ее затрясло от омерзения. — Плакса. Трус. Слюнтяй.

— Понимаю, что вы негодуете. Я желал бы посмотреть…

— И это офицер? Хоть бы с достоинством встретил последствия, так нет. Это разве мужчина? Как у тебя самого хватает чести называть этого преступника и слабака своим товарищем.

Мурин не мог себе позволить вступать в спор с женщиной, тем более старой.

— Прежде, чем назвать человека преступником, я желал бы выяснить, что случилось.

— Я! — ударила она, как поставила стену. — Я знаю достаточно! И больше не желаю!

— Я все ж желал бы испросить вашего разрешения посмотреть его бумаги.

Старуха схватила колокольчик, гневно затрясла. Мурин встал. Явился лакей. Аудиенция была окончена. Мурин поклонился. Старуха гневно засопела, тощая грудь ее шипела, как испорченный паровой механизм.

— Тетушка, вы… — раздался в дверях голос мадемуазель Прошиной.

Мурин поклонился ей.

— Ах, у вас гость, — она сделала книксен. — А я услыхала голос.

«Да уж, — не удивился Мурин, — старуха верещала, точно ее режут».

— Мы чудно побеседовали с вашей тетушкой, — учтиво ответил он.

— Сударыня, сударыня, — последним вбежал Егорушка. Физиономия его все так же была подвязана. Увидел, что в гостиной полно народу, осекся. Глядел то на барыню, то на гостя.

— С вашего позволения, сударыня, — повторил Мурин. — Я посмотрю бумаги вашего племянника.

Барыня была старой, екатерининской закалки — в ее поколении не стеснялись скандалить при слугах, так как не считали их за человеческий род. Но присутствие мадемуазель Прошиной и управляющего делало ситуацию неприличной в глазах генеральши. На это Мурин и уповал. Получилось. Не глядя на него, старуха проскрипела:

— Егор, сведи господина офицера в комнаты молодого барина. Пусть глаза харчит, сколько ему вздумается. А потом все бумаги — в печь! У меня больше нет племянника.

Насколько холостяцкая квартира, которую снял себе Прошин, была безликой и модной, настолько здесь, в доме у престарелой тетки, все было пропитано вкусами и желаниями ушедшего поколения, все было обращено к прошлому. Мурин уже не удивлялся, что Прошин предпочел отсюда сбежать. Здесь он навсегда оставался маленьким мальчиком.

Мурин поднял крышку старого секретера. Стал выдвигать ящички, осматривая их содержимое. Секретер, очевидно, стоял еще с тех времен, когда Прошин ходил в рубашечках с воротником жабо и делал уроки по истории, географии, Закону Божьему. Мурин просматривал и шлепал в стопку тетради. Наконец нашел геологический слой бумаг, относившихся к настоящему. Это были вексели. Игре Прошин отдавал едва ли не все свободное время. Мурину пришлось подставить себе стул. Сев, он вытянул увечную ногу — в ней начало дергать: как бы работа китайца не пошла псу под хвост, — и стал внимательно изучать вексели. Рыбешка все была мелкая. Впрочем, кому как. Если у Прошина не было своего дохода, унаследованного от родителей, а Мурин заподозрил, что не было, ему приходилось рассчитывать только на милость суровой старухи. Тут и выигрыш в тридцать рублей порадует! Были вексели и на семьдесят. И на сто. Самый большой был на полторы тысячи. Но все были выписаны либо ранее, чем Прошин переехал на Гороховую, либо вовсе до войны, которая заставила на время забыть обо всех долгах. Других отделений в секретере не было. Мурин задумался. Взгляд его начал блуждать по изразцам высокой печи: голубые голландцы и голландки в больших шляпах и деревянных туфлях занимались разными голландскими делами. Звук отвлек его внимание: бу-бу-бу, — приглушенно рокотало как будто внутри печи. Мурин подошел, приложил ухо. Изразцы были теплые. С утра было протоплено. Осень есть осень. Ухо различило, что голосов было два. Говорили в другой комнате — то ли выше этажом, то ли ниже, и по печному стояку разносилось как по акустической трубе. Мурин приоткрыл заслонку. Нет, не говорили. Старуха-генеральша негодовала во всю мощь своей грудной клетки.

— Сорок шесть тысяч ассигнациями! Сорок шесть! Своими руками, считай, сжег!

Другим был голос управляющего Егорушки. Он оправдывался. Но Мурин отчетливо слышал только старуху — она кричала:

— Как же не точно? Когда Москва-то — сгорела! Или это тебе не точно?

Егорушка пробубнил что-то богобоязненное: мол, все под Богом ходим.

— Остолоп! А голова тебе на что? Чтоб в нее водку жрать? Соображать надо было! Тут война! Все из столицы побежали! Дома продают! А он дом там купил!

Опять Егорушкино бу-бу-бу. И крик старухи:

— Риски! Больно ты смел, голубь, моими деньгами рисковать!

Мурин весь обратился в слух. Разобрал ответ Егорушки:

— Надо послать туда… В Москву. Я сам поеду… Своими глазами посмотреть и описать ущерб…

— На что смотреть? На угли да головешки? Разорил… За все мое к тебе добро — по миру пустил…

— Сударыня… ваша светлость… Убыток будет покрыт.

— Ты, что ль, покроешь? Чем? Шкуру с себя спустишь да покроешь?

— Я…

— Разорил меня!

— Но…

— На старости лет по миру пустил!

— Но я…

— Знать не желаю! С глаз долой! Пшел!

Мурин тихо закрыл заслонку и пробормотал:

— Занятно.

Он опасался, что старуха исполнит свою угрозу сжечь бумаги. В том, что племянника она больше знать не пожелает, еще можно было сомневаться. Может, да, а может, и нет. Иногда такие свирепые старухи отходчивы. Но пока угомонится, отойдет, смилуется, вексели будут уже сожжены. А Прошину деньги не помешают. Мурин собрал все найденные вексели, свернул и убрал за отворот куртки.

Лакей ждал его у двери, Мурин притворил ее за собой, лакей не сделал попытки заглянуть в комнату через его плечо, не посмотрел на руки, физиономия его сохраняла полную невозмутимость. Какие бы распоряжения ни дала генеральша, прислуга в ее доме была вышколена не выказывать своим видом ничего. Мурин спустился вниз. Проходя мимо отворенной двери на первом этаже, он увидел в кресле у окна мадемуазель Прошину. Она подняла лицо от пялец. Мурин только и успел, что задержать на ней взгляд, — авось догадается?

Догадалась. Когда лакей подал Мурину шинель и кивер, раздались шелковые шаги, появилась неграциозная фигура. Мадемуазель Прошина кивком велела лакею удалиться и оборотила вопросительный взгляд на Мурина. В полумраке просторного стылого вестибюля ее глаза блестели. Как жаль, что не красотка, подумал Мурин некстати: момент для поцелуя, — и тут же покраснел.

— Что? Что? — заметила его волнение мадемуазель Прошина, но по привычке своей была далека от мысли истолковать румянец романтически, на свой счет. — Вы отыскали что-то важное в бумагах брата, да?

— Нет. И в этом вся заминка.

— Я не понимаю… Как вас понимать?

— Я нашел изрядное количество мелких векселей, старых, от самых разных лиц.

— Ну да. Что здесь ненатурального. Он же играл чуть не каждый вечер. Кто не может расплатиться на месте, тот дает вексель. Когда Митя проигрывал, то вексель давал он. — Она пожала плечами, серое платье натянулось на горбу.

Мурину это показалось пронзительным.

— Ваш брат играл накануне… гм… накануне. Так?

— Должно быть. Все ведь произошло в игорном доме…

Оба тщательно избегали слов «убийство», «преступление».

— Что же еще он там делал. Играл, — она умолкла.

Мурин тоже молчал, задумавшись. Мадемуазель Прошина заволновалась:

— Куда вы клоните? Ведь вы куда-то клоните, да? Это не он, да?

— Ваш брат накануне был в выигрыше?

— А это имеет значение?

— Возможно.

Она была в отчаянии, губы ее шевелились, рассудок бесплодно шарил в памяти.

— Я не помню, — ужаснулась мадемуазель Прошина. — Все как-то притупилось в памяти из-за… этого события. Как будто в тень ушло. Наверное, не говорил. Наверное, не говорил? Иначе я бы запомнила? Да и когда бы он успел мне рассказать? Я не виделась с ним до самого… до того… как… Когда…

Она стала торопливо выдергивать из рукава платочек, прижала его ко рту.

— Хорошо, — вздохнул Мурин. — Я взял с собой вексели, которые были у вашего брата. С вашего позволения.

Мадемуазель Прошина нервно заморгала, речь ее полилась еще скорей:

— Да, да. Конечно. Вексели. Что с векселями? Какая-то связь с векселями? Какая связь?

Мурин почувствовал, что, если бы не правила приличия, не воспитание, она схватила бы его за шнуры на куртке, за рукав, даже за руку. Пришлось бы отцеплять. Мурин не любил сцен. Но мадемуазель Прошина была хорошо воспитана. Она лишь побледнела так, что на носу показались веснушки, и повторила:

— Какая — связь?

— Я не знаю. — Мурин ответил мрачно, потому что боялся подать ей даже проблеск надежды и потому что в самом деле не знал. — Я пытаюсь понять.

Как и предупредил адъютант, в квартире на Морской жил не столько Шухов, сколько бильярд. Массивный стол под зеленым сукном занимал чуть не всю гостиную.

Сизый дым в комнате стоял так густо, точно несколько мгновений назад здесь выстрелила пушка. Сквозь пелену слышался стук шаров и различались два голоса. Они издавали возгласы досады, азарта или одобрения, звучало как «бля, бля, бля». «Типические кавалергарды», — подумал Мурин, у которого были свои предрассудки. Под сапогами у него что-то похрустывало и потрескивало — пол был не метен. Мурин зацепил ногой, звякнула и покатилась пустая бутылка. «Бля-бля-бля» стихло.

— Ба! Господин гусар! — радостно заорал голос, и из тумана выступила фигура.

Мужчина был одет в рейтузы и не вполне свежую рубашку. Волосы стояли дыбом. Черные бакенбарды обрамляли красивое, но несколько опухшее лицо. Босые ноги шлепали по паркету.

— А, бля, — вдруг встрепенулся он и запрыгал на одной ноге. — Стекло.

Потерся ступней об икру другой. На рейтузах осталась кровавая полоска. Но это мужчину не расстроило, он радостно заорал:

— Добро пожаловать в наш свинарник!

Оборотился и крикнул в туман:

— Березов! Гости!

Так Мурин понял, что перед ним — Шухов. Березов также вышел из табачного тумана. В углу рта трубка, в руке он держал кий. Ни то ни другое не помешало ему произнести:

— Так это ж не гусар, а Мурин, идиот.

И раскинуть руки для объятия:

— Матвейка!

Мурин шагнул и обнял его в ответ, похлопал по могучей спине:

— Котька.

— Будто вечность прошла.

— Не говори. А всего-то несколько месяцев.

Они знали друг друга по петербургскому кругу, которому оба принадлежали. Оба были несколько непрезентабельными отпрысками похожих семей: приличных, но захудалых и прозябавших, пока один не оказался баловнем судьбы и теперь, как буксир, тащил наверх по столичной лестнице тщеславия все семейство. У Муриных этим буксиром был Ипполит. У Березовых — старшая сестра Елена, которая вышла замуж за князя Вилюйского, богатейшего на тот момент жениха России, и нанесла тем самым всем петербургским мамашам и девицам на выданье незаживающую рану, поставив их перед неразрешимой загадкой мироздания: бесприданница Елена даже не была красавицей. Любовь зла.

Так Котя Березов, самой судьбой назначенный в провинциальный гарнизон, стал кавалергардом в столице. В отличие от записного петербуржца Шухова, Котя блистал румянцем во всю щеку. Про таких мужики и бабы говорят: ай да молодец, кровь с молоком. Столичные барышни находили его простоватым. Но ошибались все. Котя Березов не попал в действующую армию, потому что врач подозревал начало чахоточного процесса. И не был прост. Он не привык к подаркам судьбы, всегда подозревал худшее, поэтому тотчас стал серьезным:

— Что у тебя случилось?

Мурин невольно покосился на Шухова. И тот тотчас отошел к столу, взял мелок, взял кий и начал его натирать. Там, где он прошел, на загаженном паркете отпечатались кровавые пятна. Они наводили на какую-то мысль… Мурин с трудом оторвал от них взгляд.

— Да вот не у меня. И что случилось — не знаю.

— Как так?

Мурин потер лоб.

— Может, ты мне и скажешь, что.

— Я?

— И товарищ твой. Дело об корнете Прошине.

— Шуха, — позвал без лишних вопросов Березов. — Поди-ка сюда.

Шухов так же без вопросов отложил кий. Ступня его уже не кровоточила. Мурин смотрел на быстро подсыхавшие пятна на полу. Его что-то в этом зрелище тревожило, но понять бы — что? Он опять заставил себя отвести взгляд и посмотрел в глаза кавалергардам.

— А тебе-то какое до всего этого дело? — уточнил Котя Березов.

Большие голубые глаза придавали ему обманчивый вид дурака.

Но Мурин видел в них проницательность человека, сызмалу знакомого с бедностью.

— Сам не знаю. Что-то меня беспокоит.

— Не почечуй ли? — тут же отозвался Шухов.

Мурин только отмахнулся, он не был расположен шутить. Особенно в армейском стиле.

— Расскажите, как все было той ночью.

Березов сложил руки на груди:

— Изволь. Только рассказ коротким выйдет. Мы с Шухой дежурили. Вызвали к Рахманову. Мол, один из наших убил.

— Когда это было? В котором часу?

— Да уж к утру. Хотя как в Питере: все темень.

— То есть свечи в буфетной были зажжены, когда вы вошли?

— Ты никак сам об этом немало знаешь.

— Так зажжены были или нет?

Березов призадумался.

— Разумеется, — встрял Шухов. — Мы ж не совы, чтобы в темноте видеть.

— Да, свечи горели.

— Что ж вы увидели?

Оба не выразили удовольствия от вопроса.

— Что увидели, что увидели. Ясно что. Он к ней значит, подкатил. Она его, значит, отшила. Ну и он, значит, — хоп…

— Сразу так и ясно? — возмутился Мурин.

— Не понял, — обиделся Шухов.

— Ведь вы этого не видели! Вас при этом не было! Как же вы можете обвинять человека…

— Да, можем, — подтвердил Березов, хлопнул Мурина по плечу. — Прости, друг. Не знаю, какой у тебя самого интерес в этом деле. А только оно ясное.

— Мне вот не ясное.

— Так ведь не ты, а мы с Прошиным служили, — ядовито бросил Шухов.

Мурин перевел взгляд на Березова. Тот кивнул:

— Он ведь не первый раз так… гм. Было дело. В доме у Клары Ивановны. Ну, куда все наши ходят. Так вот, Прошин там на девку накинулся с кулаками. Визг сразу, ералаш. Все сбежались. Растащили, конечно.

— С Кларой еле замяли. Двести рублей дать пришлось, — вставил Шухов.

Березов кивнул:

— Тогда он тоже пьяный в дупель был. Ну, ты понимаешь.

На лице Мурина проступило смятение. Березов посочувствовал:

— Прости, друг. А в этот вот раз не успели прибежать и растащить. Что ж не ясного. Все ясно.

Мурин был огорошен.

— Я не знал. Про случай у Клары Ивановны.

— Разумеется. Кто ж о таких, гм, подвигах кричит. Так что когда мы вошли и я увидел, что это Прошин, то я сразу такой: блядь, опять.

— Я тоже подумал: блядь, опять. Если вам интересно мое мнение, господин ротмистр.

Мурин прижал ладонь ко лбу: ну дела. Он был зол на Прошина за то, что тот не рассказал ему об этом случае, и все же…

— Хорошо. Я понял, что вы подумали, когда вошли. А что именно вы увидели, когда вошли? Что сразу бросилось в глаза?

— Кровь на стенах. Она лежит. И у нее платье разорвано.

— Подсвечник, — Шухов изобразил, что его тошнит. — А на нем длинные волоса прилипли. Обедать в ресторации теперь не могу. Так эти волоса и мерещатся.

Мурин пропустил его болтовню мимо ушей.

— А где она лежала? И где он? Как лежали? В каких позах?

— Тут. Там. Так. Ну как тебе это объяснить?

— Как можно лучше! — крикнул Мурин. И с жаром пояснил: — Жизнь чужая от этого зависит.

Его серьезность погасила желание спорить.

Березов поскреб пятерней в своих белокурых волосах. Сел на грязный пол, вытянул ноги, лег.

— Я он, — сообщил и закрыл глаза.

— Черт тебя подери! Первым хапнул себе получше. А мне, как всегда, самая сомнительная роль! Все по доброте сердца страдаю.

Шухов паясничал. Но тем не менее лег поодаль. Лицом вниз. Носки его босых (и порядком грязных) ступней повернулись друг к другу. Одна рука была согнута под грудью. Другая откинута в сторону.

Мурин, осторожно ступая, точно и правда мог наступить в невидимую кровь на полу, обошел кругом. Встал между лежащими.

— Ну как? — поинтересовался Шухов. — Налюбовался? Можно встать? Эй! Господин балетмейстер?

Но Мурин уже вышел вон.

Он катил по Невскому, когда с ним поравнялся другой экипаж, почти притерся дверцей. От близости другой лошади, бежавшей ноздря в ноздрю, по телу Палаша пробежала искра, в каждом рысаке горит дух состязания. И в лихаче тоже: Андриан весь подобрался, намеренный не спустить тому, кто посмел бросить ему вызов. Мурин, погруженный в свои размышления, неохотно выпростал из воротника нос, чтобы ответить непрошеному сопернику строгим взглядом (а то и бранным словцом). Но сердце его заколотилось, как полоумное, прежде чем дама в коляске приподняла обеими руками вуаль серой шляпки и оборотила на него свои черные глаза. Это была Нина! Взгляд ее прожег Мурина. Поднял в душе столько всего разного, что требовалось заглянуть в эти глаза опять, надолго, держа Нину за плечи. Но самым красноречивым в этом взгляде был призыв следовать за нею. Сейчас, всегда, хоть на край света. Мурин выпростал из-под шинели руку, легонько стукнул Андриана по спине:

— Придержи-ка.

Спина выразила изумление (и разочарование), Андриан, очевидно, подал знак Палашу, Мурин не почувствовал ничего, только Нинина коляска вдруг унеслась вперед, как в кошмаре. Точно и не было.

— Зря, — подал голос Андриан. — Легко б догнали.

— А я гордый.

Осенью в Питере темнеет рано, день был ненастный, мглистый — казалось, только вот начался, а уж и кончился. Мурин забился в угол сиденья.

— Куда? — спросил Андриан, поднял вожжи. Но не дождался ответа и обернулся.

Мурин сидел, запахнув шинель и утопив нос в воротник, был погружен в размышления.

— Куда двигать-то, командир?

В окнах высоких домов начали зажигать свет. Далеко впереди Мурин видел, как работает фонарщик: шарики света нанизывались вдоль улицы один за одним. А самого его было не видать. Собственная голова казалась Мурину непроглядной и тесной: все там есть, но ничего не найти!

— Не знаю, Андриан.

— А я тем более.

Но и на это Мурин ответил молчанием.

— Ну, постоим, подумаем.

Андриан приспустил вожжи. Вынул из отворота шапки две скрученные папиросы. Закурил одну. Передал назад. Мурин отрицательно качнул головой:

— Благодарю.

Андриан сунул ее себе в рот, зажал зубами, другую рачительно убрал обратно за отворот.

Мурин смотрел на сизый дым, который выпускал Андриан, струи вылетали по обе стороны головы и тут же растворялись — воздух был холодный. Зима в этом году, похоже, будет ранней и морозной. Фонарщик с длинной лестницей прошел мимо, приставил к фонарному столбу, цепко взбежал по ней. Над экипажем повис шар света. Заблестели крылья колес, фонари, медные винты, атласная шкура рысака. Фонарщик сбежал вниз, схватился за лестницу, понес к следующему. Андриан спрыгнул с козел, на ходу обменялся кивками с фонарщиком. Мурина это позабавило: раскланиваются, точно в гостиной, а улицы для них и есть — все равно что гостиная, встречаешь одних и тех же людей.

Какая-то быстрая мысль мелькнула, заставила его затрепетать. Тут же упорхнула. Но оставила по себе странную уверенность, которой у Мурина еще минуту назад не было.

Андриан подошел к фонарю коляски, открыл стеклянную дверцу, запалил, осторожно замкнул дверцу. Встретил вопросительный взгляд Мурина, истолковал по-своему:

— За езду без огней сейчас лютуют. Могут и разрешение на извоз отобрать.

— Послушай-ка, Андриан, знаешь ли ты такое место, где можно без чужих ушей поужинать нам с тобой вместе.

Андриан поскреб под бородой:

— Со мною? Хм… Места-то имеются…

Мурин вздохнул:

— И чтобы стаканы чистые, и без тараканов, пожалуйста.

— Много ты от жизни хочешь, командир: чтоб и меня пускали, и без ушей чужих, и без тараканов, — проворчал он, залезая на козлы. Чмокнул, тряхнул поводьями, и коляска полетела.

По тому, как они проехали по Фонтанке, Мурин понял, что направляются они к Ямским улицам. Фонарей здесь не было. Приземистые дома темнели по обеим сторонам, свет едва пробивался из-за ставен — в этой части столицы обитатели экономили на свечах. Воздух все крепче пах лошадьми, то есть навозом, потом, жженым рогом, мочой, дымом из кузниц. Здесь селились ямщики, извозчики, от элиты — лихачей с кровными рысаками и английскими колясками — до затрапезных ванек на крестьянских мохнатых коротышках. Ничего не попишешь, лошади — это всегда запах, а запах столичное начальство предпочитало держать вдали от аристократических кварталов. Но все в этом мире познается в сравнении! После смрада сотен тысяч человечьих и животных трупов на Бородинском поле в летнюю жару любые другие для Мурина превратились в ароматы. Он и не думал сейчас прикрывать нос воротником или шарфом. Напротив, вдыхал с наслаждением. Запах лошадей, которые мочатся, испражняются, едят, потеют, был ему особенно мил, внушал спокойствие, даже бодрил. Что может быть лучше на войне, чем живая лошадь!

Андриан нашел свободное место и остановился у трактира. Мурин увидел чистенькие окна и вывеску по-фински: Tiinan, крендель, Tervetuloa.

Мурин слез. Сапоги тут же утонули в грязи, жидкой после недавнего дождя. Андриан небрежно бросил вожжи. Вынул мешок с овсом, надел на морду своей лошади.

— Кушай, Палаш. Кушай, милый, — похлопал по крутой шее.

И потопал к крыльцу.

— Не боишься, что сопрут? — удивился Мурин.

— Кого? Палаша? Да Палаш поумней многих людей. Тебя ж вот никто не сопрет.

Он как будто обиделся за свою лошадь.

— А коляска? А колеса?

Колеса были с литой резиной. Рублей пятьдесят каждое.

Андриан глянул на него с осуждением:

— Кто сопрет? Тут все свои.

И видя, что Мурин все еще не решается отойти от экипажа, пояснил:

— Ну сопрет. Ну и что дальше? Собственность у меня приметная. Сразу народ скумекает. И того, кто спер, сразу повяжут. И…

Он сплюнул.

— К уряднику?

— Ты что, урядника этого не видел? Много с него толку?

Мурин признал это.

— Куда ж?

Андриан пожал плечами:

— В Фонтанку.

Мурин поразился жестокой скорости местного правосудия.

— Однако.

— Так ведь иначе житья тут никому не будет… Идешь ли, командир? У меня в брюхе уже урчит. Или ты передумал? Святым духом отныне питаешься?

Он потянул на себя дверь. Теплый воздух оттуда дохнул блинами. Заурчало и у Мурина.

— Иду.

Мешок на морде у Палаша ходил ходуном. Конь потряхивал ушами и поедал свой ужин.

Если здесь и водились тараканы, то они, вероятно, тоже были по-фински чистенькие, опрятные, дельные, Мурин почувствовал, что ничего против них бы не имел. Он приветливо глядел по сторонам. Блестел огромный самовар. За столами сидели сплошь извозчики, дули чай, ели блины, сворачивая по два, со сметаной или медом, и ржаные калитки с зубчатыми краями. Мурину захотелось и того и другого, и как можно скорей. Он сбросил шинель на лавку, поставил кивер. К ним тотчас подошла хозяйка: типично по-фински чернявая баба с румяными щеками. Передник и чепец были такими белыми, что голубели в складках.

— Здорово, Тиина, — осклабился Андриан.

Та не удостоила приветствием.

— Чего господа изволят?

— С чем сегодня калитки? — спросил Мурин, сызмала обожавший этот вклад финской кухни в петербургский быт.

— Рис. Морковь. Картошка.

— С морковью, — сказал Мурин. — И дюжину блинов с маслом.

Тиина кивнула.

— А тебе чего? — оборотилась к Андриану.

— Тинка, а беленькой, что, так и не держишь?

— Еще не хватало, — ответствовала та на пребойком русском.

— Нешто пьяненьких русских мужичков боишься?

— Боюсь, что финская баба пьяненького русского мужичка так отходит ведром или коромыслом, что он с неделю лежать охать потом будет.

Андриан посмотрел на Мурина:

— Вот ведь какая. Ты ей слово, она тебе два.

Тиина и ухом не повела:

— Так с рисом, морковью или картошкой?

— Неси всякого рода. И блинов полторы дюжины, с топленым маслом.

— Пить что прикажете? Чай, морс, рассол, квас, медовый сбитень…

— Чаю, — сразу сказал Мурин.

— Для господина офицера есть английский, — сообщила Тиина таким тоном, словно хотела дать понять: у нее заведение с правилами.

— Английский — чудно, — удивленно обрадовался Мурин.

— И мне аглицкого, — вставил Андриан.

Хозяйка окоротила строгим взглядом:

— Он только что закончился. Есть на брусничном листу.

Андриан опять посмотрел на Мурина:

— Ну ты видал! Ты ей… — Он только рукой махнул, но в голосе было восхищение твердостью, с какой Тиина вела свое заведение. — Неси брусничный лист, что ж. До костей промерз.

И едва хозяйка отошла, сказал Мурину:

— Все, отпрыгались, в глаза катит зима.

Голос его был немного грустным.

— Это само собой. — Мурин нетерпеливо отдал дань философскому настроению своего компаньона. — Можешь ли ты меня выслушать?

— Куда ж я денусь, — разул голубые глаза Андриан. — На ушах-то крышек нету.

— Оставь шуточки, пожалуйста.

— Есть.

— И чины тоже оставь. Мне нужно тебе рассказать, что я выяснил обо всем этом деле. Точнее, самому себе рассказать. Чтобы расставить все в верном порядке.

Фрррр. Над ними взвился и опал купол скатерти — такой же белой, как передник хозяйки. Тиина разгладила ее на столе своими пухлыми красными руками. Оба молчали. Мурин глядел на скатерть, точно завороженный. «Скатерть…» — но мысль уже упорхнула. Он провел ладонью там, где прошлась руками хозяйка, и забыл убрать руку. Скатерть… стол.

— Валяй. Расставляй. А я послушаю, — нарушил молчание Андриан. — Я сам вот так с Палашом иногда беседую.

— Ах, оставь, — поморщился Мурин. — В отличие от Палаша, ты-то можешь заметить, что с чем не сходится.

— Так и Палаш небось замечает. Только сказать не может.

Андриан увидел бешенство в его глазах, поднял ладони:

— Шучу, шучу. Сам себя развлекаю. Чтоб жить не скучно было. Привычка! Заткнулся, слушаю. Говори.

Тиина сняла с подноса и переставила на стол чашки. Они были накрыты блюдцами. Поставила корзинку с ржаными лепешками, похожими на медальоны: белесые, желтоватые, оранжевые. Отошла. В чайной плескали голоса посетителей, звякали чашки и тарелки, время от времени раздавалось шипение: тесто лилось на сковороду. И все же Мурин понизил голос.

— Первым делом я расспросил, кто что видел. Ремиз. Никто не видел ничего.

— Так не бывает.

Андриан взял калитку, снял блюдце с чашки. Налил туда чай. Поднял к губам. Мурин тоже протянул руку и взял морковную калитку. Он говорил и жевал:

— Конечно, не бывает. Несколько человек видели сам труп и подле него моего товарища в беспамятстве. Лакеи, хозяин игорной, дежурные, полковник. Но ни один. Ни один не видел именно происшедшего. И я не видел.

— Плохо дело.

— Ничуть! Напротив. Они не видали, и я не видал. Выходит, я в равном со всеми положении.

— Только положение хуже не придумать.

— Положение, конечно, дьявольски скверное. Все только и твердят: он преступник, он убийца.

— А он — нет?

— Ежели не видели собственными глазами, как убивал, то с выводами спешить нечего.

— Ты так считаешь?

— Да, считаю. Вдобавок и собственные глаза тоже обманывать могут. Думаешь, что видел одно, а это было совсем другое.

Тиина поставила на стол две тарелки, на них прели стопкой блины. Ту, что повыше, перед Андрианом. Ту, что пониже, перед Муриным. В блюдцах были топленое масло и сметана.

— Рай земной, — обрадовался Мурин.

Уголки губ Тиины тронула улыбка.

— Так вот, — снова заговорил Мурин, когда хозяйка отошла.

— Давай сперва пожрем, — взмолился Андриан.

— Ты ешь. И слушай меня.

Андриан стал сворачивать верхний блин. Внимание Мурина отвлекли сидевшие за столом поодаль. Все четверо по виду извозчики. Они болтали, хохотали, были увлечены компанией друг друга. Мурина опять поразило это чувство: чья-то жизнь, закрытая для него. И людей его круга.

— Ты подумай, — ошеломленно произнес он, — все они — с кем я говорил — они люди одного круга. И видят во всем этом деле только одного Прошина. Об нем готовы говорить, его готовы судить. Об нем негодуют, ему сочувствуют, его жалеют, его порицают. Он один их интересует. Потому что дворянин, офицер. Потому что человек своего круга… А про убитую женщину — никто ни слова. До нее и дела никому нет. Только Катавасов этот об ней сказал, да и то лишь когда я спросил. И сказал ведь как… Точно о мухе прихлопнутой. Мол, одной больше, одной меньше. Да и сам я тоже о ней не слишком задумывался.

— Считаешь, что все дело в ней?

— Считаю, что без нее картину не увидеть. Пока все про эту девку не выясню, нечего и браться. Без нее смысл не понять.

Андриан жевал. Мурин продолжал разглагольствовать:

— Видишь ли. Есть жизнь других, которая от людей моего круга сокрыта. Она никому не интересна. Об ней и думать не привыкли. Васильевский, Сенная или Коломна. Откуда мне знать, как жила эта Колобок — и как все они там живут!

— Такая у ней кликуха, значит? Колобок… Хм.

— Даже имени этой несчастной никто не знает! — демократически возмутился Мурин. С блина его капало масло.

— Ты бы ел, командир, — указал на это Андриан, — а то остынет.

Мурин вонзил зубы в блин. По подбородку его потекло масло.

— Надо отыскать, что о ней известно. Съездить везде, — энергически жевал и рассуждал он, — проверить все возможные места. В Коломну. На Сенную. На Васильевский.

— Ну вот еще! Палашу ноги топтать. Мне лошадку мою жалко. Да и коляска у меня не такая, чтоб колдобины пересчитывать. Еще скажи на Охту переть, — ворчал он. — Как пить дать рессоры убьешь, а то и ось сломаешь.

«Вот оно что. На попятный», — подумал Мурин. Всякая лояльность имеет свой предел. Но учтиво сказал:

— Как скажешь. Дело твое. Я и так премного благодарен. Большего и просить не могу.

Они доели в молчании. Расплатились с Тииной.

— Скажи, любезная, — обратился к ней Мурин, отсчитывая копейки. — Как бы мне здесь извозчика нанять?

— Зачем? — подал голос Андриан.

И Мурин, и Тиина его проигнорировали.

— Куда господину угодно?

— В Коломну. Потом на Сенную. Потом на Васильевский.

— Будет исполнено, — кивнула хозяйка. — Обождите. Подаст к крыльцу.

— Ну ты даешь, командир, — обиженно заметил Андриан. — Разве так дела делаются?

— Что ж, пешком мне идти теперь прикажешь?

— Ты б спросил меня.

Мурин опешил:

— Я ж тебя спросил!

— Спросил, да не выслушал!

Они переругивались шепотом. Повышать голос каждый счел не comme il faut, но каждый — из своих соображений.

— Очень даже выслушал. И про колдобины, и про ось.

— Да что ты сразу в бутылку лезешь.

— Не лезу. А улаживаю дело практически.

— Не с того конца улаживаешь.

— Очень даже…

— Да дай ты мне сказать наконец! — рявкнул Андриан.

Все голоса в чайной тут же смолкли. Слышно было только, как скворчит на сковороде очередной блин. Все лица были обращены на них. Андриан покраснел:

— Извините, братцы. Невольно. Туговат на ухо, сам себя иной раз не слышу.

Извинение, очевидно, было принято. Опять заплескались голоса, зазвякали чашки, блюдца, ложки.

— Строго у вас, — заметил Мурин.

Краснота постепенно отступала с лица Андриана. Он утер рукавом лоб. Мурин подумал, что здесь, в ямской части, порядки были едва ли не столь же чинные, что и в аристократической гостиной. Просто на свой лад.

— Извини, — сказал. — Договори же, что хотел.

— Бабец эта не по воздуху прилетела. Так? Не приплыла. И ножками через весь город не пришла. Так?

— Вероятно. Но не понимаю, куда ты клонишь.

Глаза Андриана заблестели:

— Она приехала! На извозчике. Вряд ли ж у нее свой выезд. Был.

— Хм, — Мурин ухватился за подбородок. — Ты прав.

— Конечно, я прав. И этот извозчик, конечно же, может точно сказать, откуда он ее привез.

— Если только помнит.

— Такое любой себе отметит: девка да в игорный дом.

— Будем надеяться, что и тут ты прав.

— Конечно, я прав. Предоставь это мне.

Подошла Тиина:

— Господина офицера ожидает извозчик у крыльца.

Андриан с вызовом посмотрел на Мурина.

Тот вздохнул, вынул кошелек и подал Тиине монету:

— На чай передай ему, будь любезна. За напрасное беспокойство.

Они поднялись.

— Ты ступай, обожди там малость, — сказал Андриан. — У меня тут дельце.

Мурин прислушался к своему органону: нет ли «дельца» и у него самого. Но в уборную пока не хотелось. Он взял с лавки шинель и набросил на плечи.

Мурин вышел в моросящую темень. Холод тут же обложил ему голову. Верно все говорят, похоже, зима в этом году будет ранней и суровой.

«Какой все-таки безумный город», — пришло ему вдруг на ум: дома, мостовые, набережные — небо, вода, камень, камень, камень. Почти и не увидишь обычных природных знаков осени, типа желтых листьев или побуревшей травы. Приход ее ощущаешь по тому, что короче стали дни, студенее воздух, сырым холодом тянет от камней. Мурин поежился. Где там Андриан, застрял он там в нужнике, что ли?

Палаш уже доел и, вероятно, задремал, приподняв заднее копыто. Шкура его блестела. Наконец Андриан вышел.

— Я уж думал, ты в дыру там упал, — поприветствовал его Мурин.

Андриан шагнул к коню, с силой провел по крупу, стряхнул с руки капли, покачал головой:

— Эк вымок.

Конь сразу весь подобрался. Андриан отвязал пустой мешок, скомкал его, сунул под сиденье, на котором уже утвердился Мурин. После сытного ужина и чая он был готов рыскать хоть всю ночь в поисках извозчика, который отвез Колобка к игорному дому.

— Куда сейчас? — нетерпеливо спросил Мурин.

— Как куда?

— Где его искать будем?

— Он сам нас найдет. А мы — сохнуть. Отдыхать. По домам.

Андриан поднял на коляске капюшон. Зарядил дождь.

Мурин проснулся среди ночи от боли в ноге. Боль была такой, что застучали зубы. Он нащупал свечу, запалил. Откинул одеяло. Ощупал конечность. Свет точно заставил боль отступить. Лишь дергало. Но терпимо. Сердце колотилось. «Опять». Мурину стало страшно. Неужели опять. Опять быть калекой! Опять мир превратится в череду препятствий: лестницы, ступени колясок, пороги. Он долго лежал и прислушивался к тому, что происходило в теле. Ночь была чисто петербургская. Ветер завывал и швырял о стекло пригоршни капель. Стучало по жестяному карнизу. Булькало и шипело снаружи. Постепенно ему стало казаться, что и голова его становится зыбкой, как бы подтаивает, звуки эти заглушали боль, убаюкивали. Ему показалось, что он забылся всего на мгновение. Голос лакея вырвал его из забытья:

— Ваше благородие… Ваше благородие…

Голос был извиняющийся.

Мурин увидел трясущийся свет. Лампу лакей держал в руке. За окном темень. В комнате мгла.

— Милостиво прошу-с меня извинить…

— Что? Ты спятил? — Мурин оторвал лохматую голову от подушки: — Который час?

— Ваш человек там, внизу. Он заявил, что вы изволили-с приказать вас разбудить-с…

— Какой человек?

На лице у лакея отразился ужас, он представил себе, а что, если «человек там, внизу» попросту наврал. Пошутил.

— Кучер-с… Ваш-с…

Мурин протер глаза, проглотил зевок. Голова была как чугунная.

— А, — пробормотал он сквозь очередной зевок, — кучер.

— Он-с, он-с, — радостно закивал лакей. — Сказал, вы изволили его звать и требовали разбудить немедленно.

«Мерзавец Андриан», — наконец сообразил Мурин. И проснулся. Дело, вероятно, не терпело отлагательств.

— Благодарю.

— Изволите приказать подать бритье? Кофий? Завтрак? Прислать вашего слугу? — кланялся лакей, он испытал облегчение.

— Ничего. Ничего не нужно, — Мурин махнул рукой и отослал его.

Виски сжимало железной лентой. Хотелось завалиться обратно, накрыть голову одеялом. Как бы он сейчас уснул!..

— Кофий! — заорал он вслед запоздало.

На его счастье, из-за двери донеслось:

— Будет исполнено.

Был явно не тот час, когда следовало придавать значение выбритому подбородку, уложенным волосам, опрятности туалета. Мурин ограничился тем, что рубашку, чулки и панталоны надел свежие. Шинель перекинул через руку. Галстух на ходу обмотал вокруг шеи. Уже в коридоре едва не столкнулся с заспанным лакеем. Тот нес на подносе кофий. Мурин, не замедлив шага, взял с подноса дымящуюся чашку. И уже внизу, в прихожей, поставил пустую на столик, где оставляли визитные карточки. Швейцар дрых на стуле, протянув ноги, на пальце дырка, башмаки аккуратно стояли рядом. Мурин тихо толкнул дверь. За завесой дождя в темноте поблескивали очертания упряжки.

— Доброе утро. Что случилось? Ты отыскал извозчика, который ее вез?

Андриан обернулся, с полей его шляпы капало.

— Поехали. Посмотришь, как ты выразился, жизнь.

Осень была Петербургу к лицу. Даже ненастье. Среди влаги и марева очертания дворцов, набережных, улиц казались особенно чисты и тверды. А каменная стать — особенно стройной под набрякшим небом. Но это аристократический Петербург. А здесь, вокруг Сенной площади, все было иначе. Мурин не выдержал:

— Ну и мерзость.

Дома здесь были приземистые, все в потеках, какого-то неопределенного серо-буро-плесневого цвета. В сыром воздухе висел запах гнили и помоев. Из арок тянуло мочой и говном. Был тот час, когда кабаки уже закрылись, а проститутки уже разошлись. Изредка попадались шаткие фигуры. Они были пьяны и страшны. В отрепьях, лохмотьях, с землистыми, опухшими, грязными лицами. Это было городское дно.

Коляска остановилась у замызганной подворотни. В арке стояла оборванная девочка, лет десяти на вид, но, может, старше: тощая, с грязными ногами, волосы сбились в войлок. Взгляд ее — недетский, жесткий, многое повидавший — быстро оценил Мурина. «Бог мой, вот и эта несчастная Колобок была такой же сперва». Он содрогнулся от жалости, но одновременно и легкого страха: вдруг ощутил, что девочка глянула на него не с любопытством, а как на добычу. Колдобины под аркой были полны воды, в луже плоско лежал мокрый труп кошки. Девочка курила, время от времени цыкая в сторону.

Мурин прикинул перспективу покинуть гнездо экипажа.

— А среди бела дня никак нельзя было сюда явиться?

Андриан спрыгнул. Сапоги его чавкнули по грязи.

— Можно, конечно. Только хрена кого застали бы. Сейчас самое то. Все по норам попрятались.

Андриан снял с крюка фонарь. Обошел коляску кругом, снял другой, подал его сошедшему на тротуар Мурину:

— Не то сопрут. Да и нам свет нужен.

— Слушай, а коня и коляску-то здесь оставить… эээ… не боишься?

Андриан наклонился и вытянул из-под сиденья дубину. Взвесил в могучей лапе. Убедился, что девочка на нее зыркнула. И ответил Мурину:

— Не очень.

Мурин не удержался от того, чтобы обозначить политику пряника, не одного лишь кнута, и пообещал девочке:

— Если приглядишь за экипажем, получишь копейку.

Но взгляд ее остался неподвижным, как у рептилии. Бледный ротик открылся, и замызганное дитя бойко и заученно, точно было за прилавком Гостиного двора, выдало — смысл ее страшных слов не сразу дошел до Мурина:

— Так — копейка. Растак — две.

А когда дошел, ужас пробрал Мурина до костей. Девочка меленько засмеялась.

— А… — Он чуть не сказал: «Где ж матушка твоя?»

Но уже понял, что обычные человеческие связи на этом дне Петербурга были так же поруганы, как и всё, всё, всё… Точно холодная каменная рука сжала сердце.

Андриан хмыкнул:

— Пошли. Всем в этом мире не поможешь.

Двери были рассохшиеся, скрипучие.

— Ё-моё, — вырвалось у Мурина, когда они взошли на осклизлую лестницу, которую очень условно можно было назвать парадной. Свет их фонарей двигался и качался по замызганным стенам, по ободранному потолку.

— Как же мы ее отыщем? Четыре этажа. Тут столько квартир…

Андриан стал колотить рукоятью дубины, судя по гулкому деревянному звуку, в дверь одной из квартир.

— Пошел отседа на хер! — донеслось бойко.

Андриан не потерялся:

— Сама иди на хер! Мне Колобка надо!

— Этажи считать не умеешь, пьянь? Второй этаж!

Андриан обернулся к Мурину:

— Вишь, как просто.

Они поднялись на второй этаж. Стекол на площадке давно не было, единственной преградой между осенней сыростью снаружи и зловонной сыростью внутри была паутина. Андриан заколотил в первую же дверь. Оттуда раздалась брань. Андриан, не отвечая, перешел к следующей двери, потом к следующей. И только когда за очередной дверью ответила тишина, отошел немного, разбежался и саданул плечом. Дверь каркнула.

— Как бы за полицией не послали, — заметил ему Мурин.

— Сюда полиция не суется.

Андриан со всей силы ударил ногой. Дверь треснула и отворилась.

В прихожей сидел пушистый кот. Свет фонарей отразился в его глазах зелеными огоньками. Кот был невозмутим.

— Здра-авствуйте, — Андриан сдвинул на затылок свою кучерскую шляпу. Кот и не моргнул.

Мурин прошел мимо него в комнаты, кот тут же поднял хвост трубой и заструился за ним. Пахло лавандой. Мурин приподнял фонарь. Удивился опрятности жилища. Казалось, ты в квартире вдовой чиновницы, а не в трущобе. Глянцево блестел фикус в кадке. Занавески были с бомбошками.

Мурин прошел в спальню, неся с собой оранжевый шар света. В фаянсовом умывальнике стоял пустой кувшин, а на краю лежала бритва. Мурин машинально взял ее, на лезвии заметил развод от пены, положил обратно. К окну был придвинут шаткий столик. Темно блестели флаконы чернил. Лежало перо. Мурин поставил фонарь на стол, выдвинул ящик. Увидел там пучок очиненных гусиных перьев, стопку дешевой бумаги, сургуч, рядом зияло пустое место — как раз чтобы положить небольшую книгу. Мурин задвинул ящик. Горкой, мал мала меньше, лежали подушки на неширокой кровати под стеганым покрывалом. На покрывале была круглая вмятинка: спал кот. На полу стояло блюдце, кот понюхал его, лизнул донце: пусто. Мурин подошел и открыл шкап. Запах лаванды ударил в ноздри. Тихо свисали длинные рукава платьев и прочих дамских предметов туалета, названия которых Мурин и не знал. Колобок, видимо, была щеголихой. Мурин задумался. Кот потерся о его сапоги. Мурин наклонился, почесал спину, которую кот тут же выгнул дугой:

— Бедняга… Твоя хозяйка не вернется. А ты наверняка голоден. И накормить небось некому.

Мурин поднял его, умелым жестом усадил себе на сгиб локтя. Почесал между ушами.

Андриан закатил глаза. Поставил свой фонарь на пол.

— Что такое? — удивился Мурин.

— Предпочитаю собак.

— Я тоже. Но…

Ротмистр не успел высказать мнение. Из прихожей с ревом бросилась на Андриана массивная фигура. Молниеносно свистнуло лезвие топора — Андриан еле успел уклониться. Молниеносен был и Мурин. Бросил кота в голову нападавшему, заорал кот, деря когтями, точно карабкался не по лицу, а по дереву, заорал мужик, схватился за рожу, стукнул, упал на пол топор. Покатился по полу картуз. Андриан с размаху ударил разбойника дубиной под колени. Тот повалился. Андриан, пыхтя сверху, подмял. Шляпа слетела с его головы. Борющиеся прокатились по ней, смяли в блин. Свет фонарей придавал им нечто демоническое.

— Вот сука… Вот сука… Чуть ведь не пришил… — лежал всем весом на нападавшем и бормотал Андриан, точно не веря, что избежал верной смерти.

Лоб разбойника был усеян каплями пота, из царапин струилась кровь, щеки побагровели, борода встала веером от усилий, которые он предпринимал, чтобы высвободиться, — но напрасно: Андриан только туже сжимал объятия. Мурин ногой откинул подальше топор и наклонился над поверженным:

— Как тебя звать?

Тот захрипел. Мурин качнул головой Андриану, тот ослабил хватку. Из глотки вырвалось с ненавистью:

— Убивцы.

— Как тебя звать? — повторил Мурин.

— Никак.

— Как звали твою хозяйку?

— Никак.

— Ясно.

— Пни его хорошенько по морде, ваш блародь, — порекомендовал с пола Андриан. — Чтоб заговорил.

Мурин пропустил добрый совет мимо ушей. Опустился на колено у самой головы разбойника. Посмотрел в прищуренные от бешенства глаза.

— Вот что, любезный. Мы твою госпожу не убивали. И даже не были с ней знакомы.

— Как же, — прохрипел тот. — Скажи еще, и карт в руки не брал.

Мурин покачал головой:

— Не так чтобы.

Из горла у того вырвался клекот. Мурин понял, что разбойник пытается смеяться.

— Хочешь верь мне, хочешь не верь, дело твое. А только молчанием и запирательством ты ей не поможешь.

— Ей?

Мурин слегка смутился. По факту мордоворот был прав: Колобку помочь уже было нельзя. И Мурин поправился: — Справедливости.

— О как! — в голосе была издевка.

— Ежели любил свою барыню, отвечай.

На сей раз Мурин попал в цель. Мужик задержал взгляд на Мурине, потом выдавил:

— Вели кабану своему отлезть. Тогда, может, и потолкуем.

— Я те… — Андриан стиснул его сильнее.

Но Мурин кивнул:

— Ничего. Нас двое, а он один.

Андриан слез с противника:

— Сам ты кабан.

Тот неуклюже сел, согнув колени. Грубые башмаки его уперлись в пол.

— Боров и есть. Ребра чуть не переломал, — проворчал он. Подобрал с пола картуз. Водрузил на лохмы. Осклабился Мурину: — Какой же у тебя самого в этом деле интерес?

— Истина.

— Ха!

— Смешного я тут ничего не вижу.

— Да ну.

— Ты можешь мне доверять.

— Ха!

— Ничего смешного не вижу.

— Гусь свинье не товарищ.

— Я тебе не товарищ, это правда. Но я ищу того, кто убил твою госпожу. Это тоже правда.

— С чего это ты такой ретивый? Денег больно много было?

На лице Мурина мелькнуло замешательство. Но не успел он и вздохнуть, как мужик воспользовался его заминкой, одним движением вскочил на ноги и с быстротой, немыслимой для его мощного сложения, бросился мимо, в прихожую, вон.

— Стой! — заорал было Андриан, дернулся следом.

Но по лестнице уже прогремели вниз шаги, и только тишина, полная обычных звуков большого дома, ответила им.

Оба послушали ее. Андриан не сдержал досады:

— Вот холера… Утек.

Поднял шляпу, отряхнул, расправил. Взял дубину, поднял фонарь.

Они спустились к коляске. Палаш был на месте. Колеса были на месте. Девочки в арке уже не было. На лакированном крыле коляски был нацарапан мужской детородный орган. Андриан наклонил лицо и фонарь, изучил ущерб, поцокав языком.

— В трешку встанет, как пить дать.

Повесил фонари по бокам коляски.

Мурин думал о своем. Развернулся.

— Куда? — крикнул Андриан.

На лестнице Мурин оступился, чуть не упал. Боль была похожа на фейерверк: взрывалась, а потом огоньками стекала вниз. Вышибала дух. Цепляясь за липкие перила, Мурин заставил себя превозмочь ее. Разбитая дверь в квартиру, где жила Колобок, щерилась щепами. И четверти часа не пройдет, как добро растащат соседи. Мурин, хромая, на ощупь прошел еще раз по комнатам в спальню. Здесь стоял лунный свет. Мурин обернулся. Кровать с вмятинкой, шкап, письменный стол. Наклонился: кис-кис-кис.

Мурин вышел из парадной (или того, что местные обитатели называли парадной) с котом в руках.

— Святые угодники… — изумлению Андриана не было предела.

— Мы не можем бросить на произвол судьбы живое существо.

Кот прижмурил глаза, вид у него был лукавый.

— Это — живое — существо, — каждое слово Андриан выделил презрительно, — само о себе позаботится. Как все коты.

— Ему надо есть…

— Мышей!

— …и пить…

— Из лужи!

Лужи здесь и впрямь были выдающиеся. Но Мурин не дал себя перебить:

— …а мне — нужен повод наведаться в дом тетки Прошина, генеральши Глазовой.

Андриан остановился с подозрительным видом:

— Вот оно что! — он часто заморгал. — Уж не жениться ли ты на барышне решил?

Раздался звон с ближайшей колокольни, смутно белевшей в отдалении. Тьма еще не рассеялась, в столице наступало утро. Мурин ощутил кислый вкус кофе, выпитого еще в гостинице. Замахал руками:

— Завтрак, бритва, парикмахер. Я не могу явиться к ним небритым.

В вестибюле гостиницы Демута швейцар остановил взгляд на коте. Радушие сменилось большим сомнением. С моськами, которых держали при себе в номерах барыни, все было ясно. Насчет котов у него инструкций не было.

— Эх-м… госпожа Петрова… распоряжений… это.

Заметив заминку, к ним тотчас подошел мажордом:

— Извольте вашего кота, — невозмутимо протянул он руки, точно принимал у Мурина шляпу и перчатки.

Кот выражал полное равнодушие к тому, что перешел из рук в руки. Он не признавал саму идею владения живым существом и не считал себя «котом Мурина», как до того не думал о себе как о «коте Колобка». Пока лучшие умы Европы ломают копья, споря о том, что такое равенство, у кота давно готов ответ. «Вот истинный демократ, — поразился Мурин, — а ведь по этой же причине многие ошибочно считают котов обычными засранцами».

— Желаете, чтобы его накормили? — осведомился мажордом.

— Да, пожалуйста. И вымойте его. Он как будто бы чист, но…

— Кажется, я уловил вашу мысль. Никогда нельзя-с быть слишком чистым, — понятливо поклонился мажордом.

— Именно.

Пока Мурин занимался завтраком, бритьем, волосами, туалетом, за окнами рассеялась мгла и установился серенький свет, который не обещал перерасти в нечто большее.

Покончив с кофием, Мурин позвонил в колокольчик, велел своему слуге подать ему кота в вестибюле.

— Кота-с?

— Ах, я его… купил.

— Видимо, мне следует отправиться в лавку и приобрести все, что полагается для содержания кота?

— Нет-нет. Я не собираюсь его содержать. Он в подарок.

Слуга наклонил голову:

— Прикажете-с подать вам кота в корзине?

— Отличная мысль.

— Изволите распорядиться насчет извозчика?

— Этого не нужно.

Мурин не сомневался, что Андриан будет ждать, как условились.

Так и было.

Синий армяк он сменил на зеленый.

— Позавтракать успел? — спросил Мурин.

Тот кивнул и откинул полость. Скривился при виде корзины, из которой сквозь него глядели желтые глаза. Но поставил ее на сиденье.

— К генеральше Глазовой, — приказал Мурин.

Когда коляска тронулась, управляющая гостиницей — госпожа Петрова — опустила занавеску и покачала головой, подобрав губы.

— Кот, говоришь? — оборотилась она к мажордому.

— Серый-с. Господин офицер заявился под самое утро, приказал его вымыть и обсушить.

Госпожа Петрова нервическим жестом — уже, к сожалению, ей привычным — крутила в руках перо. При госпоже Гюне в гостиницу не являлись под утро офицеры с котами. А теперь вот — кот. Хорошо это? Плохо? Повышение уровня? Понижение? Лучше для дела? Хуже? Пойдет молва, что «русские ничего изящного не умеют»? Что Демут больше не тот? Когда началась эта война, мир стал определенно сложнее, и эта сложность утомляла госпожу Петрову, заставляя сомневаться в собственных решениях.

— Хорошо, — отложила перо она. — Поставь господину ротмистру все эти услуги в счет.

— И корзину-с?

— И корзину.

Всю дорогу Мурин молчал, запустив пальцы в дымчатую шерсть. Только когда свернули на Садовую, внезапно приказал:

— Останови у Гостиного двора.

Андриан не кивнул, не шелохнулся, Палаш точно сам собой перестроился с середины улицы к самой бровке. По тротуару сновали посыльные, шли приказчики в разноцветных сюртуках. Слуги несли за барынями свертки, перевязанные бечевкой. Коляска остановилась.

Мурин подал Андриану пятак:

— Поди в лавку, купи шелковой ленты аршин.

Андриан выразительно посмотрел на корзину.

— Дармоеду?

Мурин подтвердил:

— Ему, да.

— Какой колор?

Мурин задумался. Розовый или голубой могли подать ненужный романтический намек. Ему самому нравились синий, красный и золотой — потому что это были цвета гусарского мундира. Но он признавал, что элегантными в гражданском понимании их не назовешь. Белый? В белом было, с одной стороны, нечто кавалергардское, с другой — свадебное, его он тоже отмел. Серый в тон шерсти? Уныло. Будто не кот, а чиновник. О черном нечего было и упоминать. Вопрос оказался сложен, голова от него сразу вспухла, Мурин отмахнулся:

— Скажи приказчику, что для серого кота. Какой цвет… Как нынче носят почтенные серые коты! Такой пусть и даст.

Андриан вернулся с сиреневым с золотой нитью.

— Мне нравится, — оценил Мурин. — Вяжи, как на именины.

Андриан закатил глаза, но тщательно завязал на шее животного бант, расправил. Коляска снова нырнула в оживленное движение экипажей по Садовой.