Брут

Цыпленок

Когда ее будила мама, она всегда радовалась, пусть это было утром или после обеда, или ночью. Вставать она еще любила, ей было всего пять лет. Просыпалась она только на третьем слове, но слышала уже первое, которое входило во все ее сны и чувствовало себя там как дома. Это первое слово было «Катенька». Второе — «Катя». А третье слово — когда уже взаправду нужно вставать! — звучало так: «Катерина!»

На этот раз все три слова слились в одно, и это уже даже не было словом. Сначала залились лаем собаки и вступили в сон, и продолжали там лаять дальше. Потом, как недоколотый поросенок, завыла сирена, кто-то закричал, кто-то заплакал, а когда Катя раскрыла глаза, в темноте упала звезда и уже больше не вернулась на небо.

— Мама, — сказала Катя, — почему я в одеяле?

И сразу увидела, что она не только завернута в одеяло, но и что мама несет ее на руках, что стог за избой Цисаржовых горит, а на площади колышется черная масса людей. И там же Пеструха, и Гнедой, и Галка.

— Мама, — сказала она, — ты идешь кормить коров?

Но тут Катя вспомнила про звезду, которая упала; маму она оставила в покое, зная, что если маме не до разговоров, так уж ей действительно не до разговоров, и что иногда лучше помолчать, чем говорить. Она подняла головку и завела разговор сама с собой: что если упала одна звезда, то может упасть и другая, и тогда можно что-нибудь задумать, и задуманное непременно исполнится.

«Задумаю, — говорила она себе, — чтоб у меня была игрушечная комнатка, а в ней буфетик. И еще задумаю, чтобы ко мне сбегались курочки, когда я позову „цып-цып-цып…“»

Затем ей показалось, что у нее под ногами путается крошечный котенок, и мяукает, и мяукает.

— Мама, — сказала она, — ты видишь этого котеночка?

В этот момент ветер принес горсть огненных искр, мама закричала, Катенька расплакалась, а несколько домиков одновременно загорелись. Они горели ясным пламенем, с потрескиванием и гудением, горели как-то весело и с настроением, огоньки перескакивали с дранки на дранку, будто играя в салочки. Катенька подумала, что у большого огня есть маленькие детки, которые только-только учатся гореть. И ей понравилось, что площадь вся пунцовая, как горн в кузне, разве что побольше.

— Мама, — сказала она, — почему эти дяди так кричат?

Потом ни с того, ни с сего Катенька вдруг ужасно перепугалась, потому что вспомнила про страшный сон, в котором горело все небо и все горы. И сказала, плача:

— Мамочка, ты ведь моя мамочка. Почему ты меня не пожалеешь?

Лишь теперь она почувствовала на своих холодных щечках большие мамины губы, а затем ощутила их на ушах и на шейке. И с облегчением вздохнула, словно у нее с плеч свалился тяжелый камень.

— Катенька, — сказала мама, — будь хорошей, девчушка. Я тебя не отдам.

— Кому ты меня не отдашь? — спросила Катя. — И где папа?

А потом уже только смотрела, как рушатся бревна. Ей казалось, что это выглядит так, как если бы какой-нибудь великан топил громадную печку и подкладывал целые избы сразу. И еще подбрасывал в огонь балки.

— Мама, — сказала девочка, — есть у великанов печки? И пекут великаны пироги?

В это время они уже стояли на сельской площади, и много детей плакало. Катенька узнавала их по плачу: вот так хнычет Пепик Вейвода, так пищит Марженка Вострых, а так всхлипывает Франта Попел. Она узнала их всех, и на глазах у нее выступили слезы.

— Вот видишь, мама, все детишки плачут, — она всхлипнула, — а я не плачу.

Катя хотела сказать что-то еще, но уже не успела, потому что пришел большой дядя в сапогах и приплюснутой фуражке, взял Катеньку на руки и сказал маме по-немецки:

— Можете быть уверены, что ваш ребенок будет на образцовом попечении. Ни о чем не беспокойтесь. Для волнения нет никаких оснований. И не говорите, пожалуйста, ничего такого, о чем бы вы завтра могли пожалеть.

А мама кричала ей вслед на всю зардевшуюся деревенскую площадь:

— Катенька, не плачь, Катенька, мамочка сейчас придет. Будь послушной, Катенька!

— Мамочка! — кричала Катя, из глаз которой внезапно хлынуло так много слез, что было просто непонятно, откуда у такой маленькой девочки их столько взялось. — Мамочка, почему же ты стоишь? Я ведь всегда ходила за тобой повсюду, куда бы ты ни шла. Почему же ты не идешь за мной?

Раскаленные бревна потрескивали сухим треском старого, хорошо просохшего дерева. Где-то тронулся с места автомобиль, в недалеком лесу проснулись птицы и немного испуганно пощебетали, пока не договорились между собой, что люди опять чего-то натворили и что птиц это не касается.

Красный отсвет пожара на небе серел, ночные зори вновь погасли, и оказалось, что наверху ничего не произошло. Большие ясные звезды мерцали привычным спокойным светом. Среди них было и наше маленькое солнце, которое в эту ночь дежурило на другом полушарии, а пока перекочевало на наше — уже все кончилось.

Вскоре после полуночи расстрелянных мужчин втайне отвезли в овраг за сторожкой лесника и засыпали рыхлой лесной землей, легко набиравшейся на лопаты. Сверху землю полили известью, и овраг выглядел, словно в него летом нападал снег.

Через час после этого на шести больших грузовых «Штейерах» увезли женщин. Как было объявлено — «в неизвестном направлении!» Женщины сидели на деревянных скамейках по восьми. Все были в платочках, только две в шляпках: жена учителя и старая пани Трайцова из трактира. Больше всех кричали мамы, каждая звала своих. Но разве дети могли их услышать, раз они звали всех сразу, перебивая друг дружку? Не зови эти мамы Марженку, Катенька, быть может, услыхала бы свою; но Марженок было шесть, и никто уже не мог в этом разобраться, даже сам оберштурмбанфюрер и два его унтер-шарфюрера.

Дети остались на площади в кучке, костлявая сестра принесла им по стакану молока. Их было двадцать семь: шесть Марженок, пять Гонзиков, четыре Зденки, три Пепика, остальных — по двое. И только одна Катя.

— Марженка, — сказала Катя своей лучшей подружке, узнав ту по плачу, — хватит тебе реветь, Маржена. Наши мамы только подъедут в город и к обеду вернутся обратно.

— Сама знаю, дурочка, — сказала Марженка, теперь уже только потягивая носом. — Катенька, а ваш дом тоже сгорел?

— Наш сгорел сразу после старосты! — сказала Катя с гордостью, хотя начало пожара проспала. — Знаешь, Маржа, я видела маленькую кошечку, и она была вся рыжая-прерыжая.

— А почему наши мамы поехали все вместе, — спросила Марженка.

— Наверно так сговорились, — ответила Катя. — Наверно они нам что-нибудь привезут, а потом раздадут всем сразу. Что бы ты хотела, Марженка?

— Я бы хотела пряничное сердце и красные туфельки.

— А я комнатку с буфетиком, — сказала Катя. — И пописить. Я сбегаю под березки и сразу вернусь.

Но едва она успела забежать в чащу, как приехало два «Мерседеса» с пуленепробиваемыми стеклами. Один большой начальник принял рапорт, второй начальник ковырнул стеком догорающее бревно, а третий — по-видимому самый большой начальник — сказал нетерпеливо:

— Was machen denn noch die Kinder hier? Die sollten zuerst weggeschaft werden?[14]

Большому начальству достаточно сказать только раз. Сразу же подъехал еще один «Штейер», откинул деревянную подножку и двадцать шесть детей поспешно забрались в кузов. Теперь уже плакали только самые старшие. Младшим нравилось, что они поедут на машине, к тому же такой большой, что в нее надо лезть по лесенке. Они потихоньку радовались; даже те, у кого урчало в животике, сразу забыли об этом. Дети уселись под огромным зеленым брезентом и костлявая сестра коротко осветила их фонариком.

— Куда это опять подевалась эта дуреха Катя? — подумала про себя Марженка, но не сказала ничего, потому что не знала кому…

Катя присела в березовой рощице, а когда ей уже больше не хотелось, легла на мягонькую травку и заснула. Снился ей удивительный сон: будто приехал большой грузовик, и из него вышел маленький желтенький цыпленок.

— Можно я поеду с вами, цыпленок? — сказала Катенька. — Или это машина только для цыплят?

— Мы привезли вам яички, — сказал цыпленок, — и все раскрашены по-разному. У нас есть для вас пасхальные яйца, рождественские яйца, а также яйца на троицын день. Так что выбирайте, тетушка!

— Я хочу зеленое, пасхальное, — выбрала Катя.

Но с машины скатилось черное, что на троицын день, а от него шли красные искорки, огоньки и пламешки.

— Я знаю, вы дети огня. Здравствуйте! — сказала Катя.

Вскоре она проснулась. Сон от нее уже ушел, ночь же только собиралась уходить; босая, она тихонько прогуливалась между березками в шали из черного шелка, звеня монистами, как молодая цыганка.

А так как березы серебряные и светятся даже в темноте, то ни с одной из них ночь не столкнулась. Только похитила у каждой по кусочку белой коры и надела на себя, словно мантилью. И с этого мгновения стала рассветом…

Катенька стояла и смотрела, затем с удовольствием потянулась, зевнула и умыла себе росой носик, потому что чересчур много воды она никогда не любила.

«Еще видно краешек луны, — сказала она себе, — и уже кусочек солнца тоже. Сегодня будет хорошая погода.»

Тут она все вспомнила и побежала обратно на деревенскую площадь. Но там уже никого не было. Ни чужих дядей, ни мам, ни пап, ни детишек. И изб не было тоже.

Только почерневшие камни и раскаленные угли да прозрачный рыжий дым над пожарищем и тихий слабенький шелест где-то меж бревен. Будто как раз сейчас, в эту самую минуту рассыпался большой карточный дом.

За трактиром Трайцов светилась раскаленная кучка головешек. Перед ними Катя опустилась на корточки и принялась глядеть, как в печку. А так как она еще чуточку спала, то подумала, что сейчас вечер и что кто-то прочищает угольной лопаткой решетку в топке и что в чайнике с облупившейся в двух местах эмалью булькает вода для вечернего купания. Это происходило так близко за ее спиной, что Катенька обернулась, но увидела только рассеивающийся, рыжеватый и немного ядовитый дым… низко над черной землей.

«Ой, — сказала себе Катенька. — Дома-то сгорели! Где же мы теперь будем жить, когда вернется мама?» Но особенно над этим задумываться не стала.

Своими маленькими ножками девочка засеменила по огромным следам от колес «Штейеров». На дороге она нашла половинку ватрушки, но сильно запачканную. Катенька долго чистила ее рукавом, потом на нее поплевала, чтобы очистить совсем, и с большим аппетитом съела.

А чтобы было веселей, она при этом пела песенку, которую мурлыкал себе под нос их папа, когда пилил дрова со стариком Кальводой, который не пел, потому что голоса у него не было:

Но лудильщик не шел, да и кастрюль-то уже не было… Катенька стала обходить деревенскую площадь — от двора к двору. Сначала подошла к пожарному депо, потом к костелу, к трактиру и к старику Кальводе. У Кальводов осталась в целости собачья конура из гофрированного железа, в которой жил Брок. Катеньку это очень обрадовало. «Что ж, — сказала она себе, — в крайнем случае буду жить у Брока. Если он позволит. А если мама мне привезет комнатку, буфетик приставлю к стенке, а стол поставлю посередке».

Еще она нашла обрывок цепи, но Брока на ней не было. Спрашивать разрешения уже было не надо.

Рядом с Кальводами жила Марженка, возле Марженки — Пепик Стрнад из 1-го «A», а на холме за каменной оградой — там жила Катенька. Она медленно поднялась туда, открыла калитку из черной скрутившейся проволоки и даже нажала кнопку звонка, лишь запекшуюся до коричневой корочки. Звонок не зазвенел.

Катенька прошла дальше, во двор. Здесь остался только насос над колодцем. Раньше он был окрашен в зеленый цвет, веселый, как первая весенняя трава, но краска полопалась от этого страшного жара. А все же устроено так, что огонь боится воды больше, чем вода огня. Катенька стала качать, и потекла вода, их старая, чистая, холодная вода из источника, которого никто никогда не видел. Она набрала немножко воды в ладошку и попила. И сказала себе, что раз она уже умылась росой, то во второй раз мыться не стоит; настроение у нее сразу стало лучше.

«Кролики разбежались, — сказала Катя про себя, — и кур тоже больше нет. А быстрее всех, верно, улепетывал огромный, толстый и пугливый ангорский крольчище, который никогда не хотел смотреть мне в глаза».

Там, где стоял сарай, осталась лопата без черенка и железка от пилы. А где была горница, осталась железная кровать, на которой прежде спал дедушка.

«Лягу на эту кровать, — сказала себе Катенька, — и обожду маму. Подушки мне никакой не нужно, и перины тоже, солнышко и так уже сильно греет. Кровать отовсюду видно, и кто придет, тот скажет: „Посмотрите-ка на Катеньку, на мартышку этакую, куда она забралась. А мы — сколько мы ее в машине наискались!“»

Как сказала, так и сделала. Улеглась на эту железную кровать, стоявшую как бы в центре всей деревни на кривых обгоревших ножках, и ничего не боялась. И даже было подумала, что теперь она хозяйка всей деревни и что такого еще не бывало.

Девочка задремала, и тут ей стало боязно, немного во сне, а немного по-всамделишному. Катя заплакала сдерживаемым, почти взрослым плачем; — ей все казалось, будто вокруг кто-то ходит в толстых шерстяных носках, крадучись, словно большая кошка.

Долго смотрела Катенька только через щелочки между веками. У нее были густые и длинные ресницы, видела она только маленькую дужку, но дужка та была такой красивой, что Катя, наконец, не выдержала и распахнула глазки настежь.

И увидела, что вокруг железной кровати никто не ходит: ни кошка, ни человек в носках, а над ее головой, высоко на голубых пастбищах тянется стадо нежных кудрявых барашков, покуда еще не остриженных.

«Схожу-ка я в погреб, — сказала себе Катя, — там всегда была еда».

Погреб был под горкой, тут же ложбинкой. Идти к нему нужно было по каменному мостику. Затем вставить большой ключ в замок, а у кого ключа не было, тому было в погреб не попасть. Теперь туда можно было войти без ключа: дверца сгорела, потому что сюда тоже упало несколько капель горючей смеси.

Связки лука свалились, посиневшие головки чеснока смотрели вниз. А первые летние яблоки в ящичках, те от пожара даже не почернели. Они лежали сзади, и туда огонь не добрался.

Катенька взяла головку чеснока и два яблока и была рада, что у нее есть свой погреб: когда бы ей ни захотелось, она сюда вернется и поест. Еще она знала, что в глубине погреба висит покрытый копотью шпиг — внутри розовый, а на земле лежит свинина и стоят бутылки из-под содовой с домашним вином из шиповника, которое пенится белым, и с малиновым соком, беспокойным, точно шампанское.

Сразу же за погребом осталось немного компоста. А из него словно кто-то выглядывал с бельмом на глазу.

«Наверно тут тоже кого-то забыли, и он боится мне показаться, — беспокойно подумала Катенька. — Не бойся, дурачок, я тоже одна!»

Она подошла ближе и увидела, что там лежит белое яичко, не очень большое и не очень маленькое, но целехонькое.

«Яички я люблю, — сказала себе Катенька, — даже сырые. Но сразу его не съем. Ведь оно у меня только одно. Возьму его с собой. Пусть будет у меня. А когда станет совсем плохо, сделаю в нем две дырочки, сверху и снизу, и выпью».

Между тем солнце уже поднялось над березовой рощей. И взобравшись так высоко, спускаться обратно не хотело. Да и грело уже сильно, так что Катенька сняла с себя белый джемпер из ангорской шерсти, завернула в него яичко и стала играть в свою маму.

«Катерина, — говорила она себе, — я уже вернулась из города и вижу, что тут еще не прибрано. И почему этот белый джемпер лежит на полу?»

«Мамочка, — сама себе отвечала Катя, — в этом джемпере белое яичко».

«Катерина, прекрати разговоры, — говорила невзаправдашняя мама. — Принеси-ка мне веник. И какие у тебя руки? Разве за этой егозой уследишь?!»

Когда наступил полдень, девочка решила, что яичко все же придется съесть. Сперва она очистила головку чеснока и съела одну жгучую дольку, потом развернула джемпер и совсем уже было хотела сделать в яичке дырочку, как вдруг ей показалось, будто кто-то стучится, словно идет к ней в гости.

Катя взяла яичко, поднесла к уху, минуточку подержала, но никакого стука больше не слышала. Только будто кто-то внутри крутился, вытягивался и опять сжимался. И вдруг на тупом конце кусочек скорлупы отломился, и через дырочку выглянул маленький сладенький клювик. Не успел выглянуть, как сразу же распахнулся и скорее давай дышать. И дышал, и дышал, никак не мог надышаться; а как только напился кислорода, пискнул… тонюсенько и робко, словно сам себе не веря, что на свете вообще дозволено пищать.

«Это маленький цыпленочек, — сказала про себя Катенька и страшно обрадовалась. — Он на свет выбраться хочет. Как ему повезло, что я здесь осталась! А то бы он вылупился, а здесь никого».

И еще сказала себе:

«Я бы могла ему помочь выбраться из скорлупы, но это нельзя. Вот наберется сил и выскочит сам».

Но все равно Катя не выдержала и легонько постукала по скорлупе согнутым пальчиком. Цыпленку, по-видимому, стало ужасно любопытно, кто это к нему стучится, и он принялся вертеться пуще прежнего. Вытягивался и сжимался, и давил лапками на острый конец яичка, а головкой — на тупой. Концы, правда, держались что было сил, но середка лопнула на две половинки. Скорлупа развалилась, и цыпленок появился на свет.

Был он весь нахохлившийся и мокрый и, вообще, не знал, куда попал.

— Добро пожаловать в нашу деревню, цыпленочек, — сказала Катя. — Но кур тут нет. Чтобы ты знал, как они кудахчут, я тебе сама закудахтаю. И закукарекаю. Это я умею тоже, и даже очень хорошо.

Катя закудахтала цыпленку и закукарекала — и впрямь очень хорошо, — а цыпленок встал на собственные ноги и еще больше нахохлился.

— Я с тобой буду играть, цыпленочек, — сказала Катенька. — Все тебе расскажу, и ты мне расскажешь. Никого здесь нет, только нас двое, а мама придет в обед. Не знаешь, Марженка, когда будет обед?

— Скоро! — ответила себе Катя тонким голоском, полагая, что это голос цыплячий. — Если бы ты знала, Катенька, как я рад, что вылупился! Мне уже в этой скорлупке было ужасно скучно.

— Я тебе оставлю этот джемпер, и покуда никуда не ходи, Марженка! — сказала Катенька. — Кушать хочешь? Правда, у меня все равно ничего нет. Только чеснок.

— Он горький, — пискнула Марженка. — Мне бы только водички, настучалась я по скорлупке, и теперь пить хочется.

Тогда Катя отнесла Марженку к колодцу и дала ей попить с ладошки.

Но цыпленок пить не стал, а принялся учиться ходить. Ноженьки у него были тоненькие, и поэтому он часто падал.

Когда же он немножко научился, они вместе пошли гулять. Цыпленочек быстро устал, и Катенька ему сказала:

— Дай я тебя понесу, Марженка. Ходить ты уже умеешь, теперь не разучишься. А если тебе чего-нибудь захочется, ты мне только скажи.

Так они обошли деревенскую площадь, и Катенька сказала:

— Вот, Маржена, посмотри-ка на солнышко. Уже полдень. Пойдем встречать маму.

Сначала они пошли по дороге, потом свернули на полевую тропинку и затерялись в отаве. Катенька съела одно яблочко, а Марженке дала зернышко. Марженка клюнула, но ей не очень понравилось.

— Все надо есть, детка, — сказала Катя. — Не так уж нам хорошо живется, чтобы ты еще привередничала.

Ветер их гладил, а солнышко целовало. Потом они сели на берегу ручья под большой старой вербой и стали глядеть в воду. По ней плыла маленькая лодочка из древесной коры, неумело вырезанная перочинным ножом, вероятно принадлежавшим какому-то мальчишке. На лодке даже стоял белый парус из бумаги. Хищный ветер подхватил лодочку, закрутил, а затем опять отпустил. Вода была зеленая и прозрачная, а чуть дальше уже голубая. Как небо без облаков.

А за ними вздыхали почерневшие камни и раскаленные угли, да прозрачный дым над пожарищем, и тихий слабенький шелест меж бревен. Словно все еще продолжал рассыпаться большой карточный дом.