БУДУЩЕЕ ЗА ОБЩЕСТВОМ ТРУДА

§ 1. Нищета постмодернизма в трактовке настоящего и будущего

Можно ли понять будущее, если не придерживаться принципа историзма, отрицать развитие общества, его переход в то или иное качественное состояние?

Ответ очевиден: этого сделать нельзя, ибо без признания развития о будущем сказать нечего. Несмотря на это, сегодня вошли в моду всякого рода теории о «постсовременном обществе», получившие названия «постмодернизма». Одни предлагают вместо «индустриального общества» «постиндустриальное», вторые – вместо «экономического» «постэкономическое общество», третьи – вместо «человеческого» общества «постчеловеческое» и т. п. Предполагается и соответствующая формула, по которой кроится вся и всякая история: «до–теперь–после», и короче «до-после». Все, что было обычно называется традиционным обществом, что есть – модерном, что будет – постмодерном. Под эти рубрики подводится вся история общества, а само деление истории приобретает следующий вид:

– традиционно – современное – постсовременное общество;

– доиндустриальное – индустриальное – постиндустриальное общество;

– доэкономическое – экономическое – постэкономическое общество и т. п.

По такому же образцу стали [5] делить историю философии, социологии и других гуманитарных наук. Так, философию подразделяют на доклассическую, классическую и неоклассическую (постклассическую), социологию – на доклассическую, классическую и постклассическую. Остается лишь таким же образом расчленить историю, т. е. на историю до человека, человеческую и постчеловеческую (нечеловеческую), что тоже уже делается.

Обратим внимание прежде всего на то, что здесь обозначается термином “пост (post)”. По существу у постмодернистов это означает конец истории. В постисторический период, по словам Ф. Фукуямы, нет ни искусства, ни философии, остается лишь тщательно охраняемый музей человеческой истории. В общем, речь идет о конце истории как таковой, завершении эволюции человечества универсализации либеральной демократии как окончательной формы правления [6], т. е. после капитализма уже не может быть истории, наступает конец истории общества, конец истории человечества.

Чтобы обнаружить пустоту деления истории на «до–теперь–после», достаточно поставить вопрос: что последует за «после», т. е. что будет после «после», да еще после третьего «после» и т. д.? Вразумительного ответа на этот вопрос не получить. Так называемая «постальтернатива», «посту» – это номенологическая инсинуация, т. е. лишение термина смысла его деморфимизации. Что такое, например, постчеловек? В лучшем случае нечеловек – это вымысел, в худшем – деградация, смерть человека, когда же требуют еще определить что такое постнечеловек, то это уже самый настоящий мошеннический трюк.

Не зря многих из постмодернистов, в частности Ж. Делеза, причисляют к интеллектуальным мошенникам [7]. В. А Кутырев называет рассуждения о постчеловеке «Еванглией антигуманизма» – «благой» вестью о смерти [8], приводя соответствующее место из книги Ж. Делеза о работах М. -П. Фуко: «В наши дни мыслить можно только в пустом пространстве, где уже нет человека… Всем тем, кто хочет говорить о человеке, его царстве и освобождении, всем тем, кто еще ставит вопросы о том, что такое человек в его сути, всем тем, кто хочет исходить из человека в своем поиске истины…, всем этим несуразностям и нелепым формам рефлексии можно противопоставить “лишь философический смех”» [9].

Приведенные слова говорят и о другой стороне постмодернизма – о его приверженности к архаике, к идее необратимости регресса по отношению к современности. Выступая против будущего, постмодернисты его симметричную альтернативу видят в прошлом. «Пост» в их лексиконе служит не только для обессмысливания будущего, но и настоящего, современности.

Это можно показать на примере постмодернистских рассуждений о современном положении России, о ее капиталистическом настоящем. Вместо того, чтобы увидеть в современном капиталистическом положении российского общества кризис самого капиталистического типа общества, представитель российского модернизма настойчиво твердят, что это кризис установившегося в России архаического, а не современного капитализма. «Как видим, – пишет Ю. Н. Давыдов, – и непромышленный характер “нового русского” капитализма, и фискально-политическое происхождение “новых русских” капиталов, и поразительная “социальная близость” его основных персонажей соответствующих фигурам античного капитализма, – все это позволяет причислить наш нынешний капиталистический тип к архаическому» [10].

Модернисты готовы причислить к капитализму не только античное, но и первобытное общество, лишь для того, чтобы обелить современный «цивилизованный» западный капитализм и модернизировать Россию по его образу. Они готовы признать существование христианства до рождения Иисуса Христа, лишь бы Россия встала на путь развития «нравственно-религиозно ориентированного рыночного хозяйства, аналогичного тому, что возникло в свое время на Западе “из духа” протестантской этики индивидуального труда, частной собственности и личной инициативы» [11]. Они верят в учение о капитализме не А. Смиту, Д. Рикардо, К. Марксу, а М. Веберу, у которого, по словам всемирно известного исследователя капитализма Ф. Броделя, «однозначное “идеалистическое” объяснение, делающее из капитализма воплощение определенного типа мышления, всего лишь увертка…, чтобы ускользнуть от признания мысли Маркса» [12].

У постмодернистов формула истории из трех компонентов «до–теперь–после» расчленяется на дихотомические пары, что еще больше уменьшает ее способность выражать историчность общественной реальности. В первой дихотомии «до–теперь» образуется симметричная ретроальтернатива, во второй – «теперь–после» – постальтернативная симметрия. При этом полюса дихотомий выступают не как взаимоотрицающие и взаимополагающие друг друга противоположности, а как сосуществующие в разрыве типы дихотомии. Так, «после» только тем отличается, что оно не «до», т. е. внеположенным по отношению к «до», оно ничего определенного не отрицает и ничего определенного не утверждает. Эта дихотомия не выражает ни развития, ни изменения.

Чтобы каким-то образом оправдать «деконструкцию» категорий противоречия и отрицания, объясняющих возможность развития, их заменяют понятием «дихотомическое различие». При этом обычно ссылаются на антиномию Канта, используют их «метафизичность». Кант противопоставляется Гегелю, который, как известно, подверг серьезной критике Канта в этом вопросе. «Гегелевское противоречие, – писал, например, Ж. Делез, – как бы доводит различие до конца. Но это тупиковый путь, сводящий его к тождеству, придающий тождеству достаточность, позволяющему ему быть и быть мыслимым» [13].

На самом деле у Гегеля речь идет о переходе от тождества к различию, доведенному до противоречия, которое затем разрешается на основе взаимопроникновения противоположностей, одна из которых ставиться основанием разрешения противоречия и перехода к новому состоянию, отрицающему старое. Для Ж. Делеза же «история идет путем решения задач и утверждения различий, а не отрицания и отрицания отрицания» [14]. Постмодернисты, как и И. Кант, не знают положительного значения антиномий для объяснения реального развития общества не только потому, что относят их только к разуму, а главным образом потому, что не допускают единства (тождества) противоположностей, абсолютизируют разрыв с одинаковой необходимостью сосуществующих полюсов. Для них становится неприемлимым даже среднее звено в формуле «до–теперь–после», поскольку оно может служить опосредствующим средним членом обычного логического умозаключения, т. е. опосредствовать связь предшествующего «до» и последующего «после». Трехзвенность диахронного процесса заменяется дихотомическим различением «до» и «после», не знающим опосредования. Между тем без обусловленности настоящего прошлым, будущего – настоящим нет истории. Из-за того, что предшествующее и последующее выступают как противоположности, они не остаются в состоянии дихотомического разрыва двух симметричных, а потому и обратимых, полюсов. Они опосредствуют друг друга как противоположности, переходя в процессе развития и изменения одна в другую. Причем одна из противоположностей может стать опосредствующим звеном, представлять собой более высокую степень развития.

Анализ современности, и тем более постсовременности, на основе дихотомии постоянно и неизменно симметрично сосуществующих разорванных полюсов по существу повторяет азы дуализма, уже давно отвергнутого в науке как логически и методологически несостоятельного принципа. История не знает сослагательного наклонения и в этом смысле она не дуалистична, а монистична. Настоящее в своем переходе к будущему многовариантно в выборе путей, но уходя в прошлое, оно опять становится монистичным. Поэтому дуализм предшествующей истории как одной и той же сущности бессмысленен, что и выражается в известной формуле об отсутствии сослагательного наклонения. Дуализм не приемлем не только для обоснования принципа развития, но и для противопоставляемой ему теории общественных изменений.

Метод дихотомии в логическом отношении тоже непригоден. И не только потому, что он еще у Зенона (Элейского) использовался для запутывания мысли. Полюса дихотомий «до–теперь», «теперь–после» обычно бывают представлены сами по себе как единственности, обладающие одним признаком – не быть чем-то другим. В таком суждении, как, например, «после – это не теперь», термин «после» ничего не говорит ни о содержании этого термина, ни о соотношении его с понятием «теперь». «После» – это одно, «теперь» – другое. Здесь ничего определенного не отрицается и не утверждается, полюса этих дихотомий внеположны и не свидетельствуют ни о развитии общества, ни об его изменениях. Это – пустые дихотомии, они не конститутивный момент, а деконститутивный способ мышления, характерный для метафизически мыслящих авторов.

Научный смысл антиномии приобретают лишь в том случае, если их полюса рассматриваются как взаимосвязанные противоположности, противоречия между которыми преодолеваются через их взаимопроникновение и их отрицание в конкретном единстве. В этом отношении единство противоположностей «до–теперь», «теперь–после» и подобных им других полюсов как раз и образует движение общества, историю подобно тому, как единство прерывности и непрерывности образуют принцип движения как такового, которое одновременно и прерывно и непрерывно.

Модернисту или постмодернисту такие рассуждения оказываются неприемлемыми, ибо они разрешают антиномии, т. е. распутывают любимые ими парадоксы, жонглированием которыми они создают себе имидж «современных» мыслителей, преодолевших, например, Гегеля, хотя и не сумевших его понять.

Недаром ученый мир Запада скептически воспринял постмодернизм, окрестив его родоначальников нелестным именем «интеллектуальных мошенников». Об этом можно узнать из рецензии Р. Давкинса на книгу А. Сокала и Ж. Брикмонта «Интеллектуальные мошенники», переведенную на английский язык под названием «Модный нонсенс» [15]. Автор рецензии, имея в виду тезис постмодернистов об уникальности и ситуативности всего происходящего, приводит соответствующее место из Ж. Делеза: «прежде всего события-сингулярности (singularities-events) соответствуют гетерогенным сериям, которые организованы в систему, которая никогда не бывает ни стабильной, ни нестабильной, но “метастабильной”, наделенной потенциальной энергией, внутри которой распределяются разности потенциалов между этими сериями…, вовторых, сингулярности способны к самоунификации (autounification), являясь всегда мобильными и свободно перемещаясь в пространстве до тех пор, пока какой-нибудь парадоксальный элемент не пересечет эти серии и не вызовет их резонанс, объединив тем самым соответствующие сингулярные точки в единую случайную точку, а все эмиссии, по такому раскладу, в единый пучок» [16].

Этой цитате рецензент предпосылает очень нелестную оценку сути стиля постмодернистских авторов как интеллектуальных мошенников, которым нечего сказать в науке.

Из отечественных ученых против постмодернистского мошенничества и колдовства в науке в последнее время резко выступают из естественников академик РАН Э. П. Кругляков (см. его книгу «Что же с нами происходит». Новосибирск, 1998), а из представителей общественных наук – доктор философских наук В. А. Кутырев (см. его статью «Человек XXI века: уходящая натура…» // Человек. 2001. № 1. С. 9–16). Так, В. А. Кутырев, обсуждая модернистскую дихотомию «человек–постчеловек», оценивает «теорию» постчеловека как Евангелие антигуманизма, как благую весть о смерти человека. Действительно, вывод о «нечеловеке», и тем более о «постчеловеке» – это мошеннический трюк. Вместе с тем он характеризует переход части современной интеллигенции не только к колдовству, астрологии, но и к крайним формам человеконенавистничества. Достаточно привести высказывание пристно известного М. Фуко, чтобы убедиться в этом. «В наши дни, – пишет он, – мыслить можно только в пустом пространстве, где уже нет человека… Всем тем, кто хочет говорить о человеке, его царстве и освобождении, всем тем, кто еще ставит вопрос о том, что такое человек в его сути, всем тем, кто хочет исходить из человека в своем поиске истины… всем этим несуразностям и нелепым формам рефлексии можно противопоставить “лишь философический смех”» [17].

К сожалению, из отечественных авторов нашлись апологеты постмодернизма, которые усматривают в нем некий методологический позитив – чуть ли не ложку современной социологии, адекватной некому «контенгентному» сдвигу, точнее, сдвигу в головах некоторых социологов и философов. Полагают, что согласно «дихотомичной логике» постмодернизма «теория развития» и «теория общественных изменений» составляет неразрешимую антиномию вечно сосуществующих теоретических конструктов.

Почему же эта антиномия наукой не разрешима? Оказывается потому, что так считал Кант (Гегель, вроде бы, здесь не причем) и так думают Поппер, Нисбет и Будон. «Можно критиковать и отвергать, – утверждает один из новоиспеченных наших постмодернистов, – конкретные теоретические модели развития или изменений, но доказать принципиальную несостоятельность теории развития или теории изменений как способов теоретизирования невозможно, оставаясь в рамках социологии, поскольку, как показал опыт Поппера, Нисбета, Будона, сама критика базируется на ценностном разрешении антиномий “универсальность – уникальность”, “детерминизм – индетерминизм”, “дедуктивность – индуктивность”, которые выводят проблему “развития или изменения” в область вопросов, названных Кантом метафизическими» [18].

Можно привести из дискурсов автора образец «анализа» дихотомий на основе их ценностной оценки, причем по «ясности» мысли не уступающего делезовским. «Итак, – обобщает автор, – если овеществление – результат реализации ценностей, то развеществление – симптом их деактуализации. Симуляции, выдающие отсутствие реальности за ее присутствие, умножаясь, становятся самодостаточны и делают проблему реальной и иррелевантной. Понимание существа современности как виртуализации / развеществления общества порождает массу теоретических проблем. Но единственно существенная возникает как следствие решения вопроса о ценностях: как возможно общество, лишенное ценностей? На столь зловеще звучащий для многих вопрос возможен столь же иронично звучащий ответ: как виртуальная реальность. Если нет того, о чем “во всем постоянно идет дело”, то социальные институты, возникшие как следствие овеществления, теряя свою власть над индивидом, становятся образом, включаемым в игру. И в этом смысле телефакс, избавляющий от сервиса – надзора такого социального института как почта, есть “распочтовывание”. Ксерокс – “растипографирование”, видео – “раскинематографирование”, персональный компьютер – “разофисирование”» [19].

Понять, что здесь есть развеществление или присутствие отсутствия, нормальному человеку и нормальному разуму вряд ли возможно.

Есть еще одна особенность постмодернизма, на которую следует обратить внимание. Это – сведение самого понятия «современность» к бессмыслице – к принципу «здесь и сейчас», не знающего никакой историчности. Современность – это вроде бы то, что эмпирически наблюдается только здесь и сейчас, но не там или после.

Деление истории на два («до» и «после») неизбежно подводит дискурс на эту тему под апорию Зенона «Дихотомия», согласно которой проблема движения во времени неразрешима. Наблюдаемое здесь и сейчас, т. е. современности, в этом случае предстает как неуловимый миг между прошлым и будущем, между «до» и «после». Ведь можно утверждать, что то, что было вчера, час, минуту, секунду и т. д. тому назад, это уже прошлое, а что будет завтра, через час, минуту, секунду и т. д. (деление времени бесконечно) – уже будущее. Настоящему места не остается, современность исчезает. В современность нельзя попасть не только дважды, но и однажды.

Но и этого мига может не быть, поскольку время между «до» и «после» может делиться бесконечно. Соответственно и движения истории не будет, оно не только может не начаться, но и существовать не может. Отсюда и обращение постмодернистов к К. Попперу, проповедующему бессмысленность истории, отсюда и постмодернистские теории «конца истории».

По-иному выглядит научное решение проблемы современности и постсовременности. Достаточно обратиться к Гегелю, чтобы современность понять глубже – прежде всего как существующую действительность, а постсовременность – как возможность, т. е. как то, что существенно для действительности, но остается только возможностью. С этой точки зрения современность предстает как действительность, которая «есть ставшее непосредственным единство сущности и существования, или внутреннего и внешнего» [20]. Поэтому, научное понимание современности не позволяет под нее подставлять все то, что непосредственно воспринимается, лежит на поверхности общества, т. е. наличное бытие как явления. Современность в качестве действительности в своем раскрытии и реализации обнаруживает себя как необходимость. У Гегеля, как разъяснил в свое время Ф. Энгельс, необходимость является атрибутом действительности, и соответственно, разумна лишь та действительность, которая необходима.

Если подходить к современности с этих позиций, т. е. как к

действительности текущей эпохи, то современным будет действующий с необходимостью процесс обновления, развития, прежде всего совершающийся научно-технический прогресс, поставляющий обществу новые знания, технику и технологию.

В общем социально-экономическом смысле современным будет то, что выступает отрицанием старой действительности. По мере развития все, что было прежде действительным, становится недействительным, утрачивает свою необходимость, свое право на существование, свою современность. Вместо отрицающей действительности возникает новая, жизнеспособная действительность. Все действительное в человеческой истории со временем становится неразумным, а все разумное предназначено к тому, чтобы стать действительностью, как бы ни противоречило существующей кажущейся действительности [21].

И. Валлерстайн подобную необходимость преобразования существующей действительности называет «современностью освобождения», являющейся постоянной, вечной современностью, противостоящей консерватизму и либерализму. Он связывает ее с освобождением от капиталистической миро-системы, о кризисе которой свидетельствуют следующие современные тенденции: во-первых, подвергаются истощению ресурсы доступной дешевой наемной рабочей силы, особенно ее приток из деревни; во-вторых, происходит сжатие средних слоев общества как политической опоры существующей миро-системы; в-третьих, нарастает кризисная ситуация в экологии, обостряющая экономические проблемы; в-четвертых, увеличивается демографический разрыв между Севером и Югом [22]. Те, кто хотел бы продлить существование того, что есть сейчас, но в другом обличии, полагает автор, еще очень сильны. Вместе с тем он выражает уверенность, что «это будет концом ложной современности и началом, впервые, подлинной современности освобождения» [23].

Что касается постмодернизма, то он, по утверждению И. Валлерстайна, «вовсе не после-современность… Постмодернизм как концепция, претендующая на объяснение, лишь запутывает» [24]. Постмодернизм является способом отрицания современной тенденции в науке, утверждающей, в отличие от ньютоновско-бэконовскокартезианской традиции, историчность мира природы. Вместе с тем постмодернизм, по мнению указанного автора, служит выражением острого морального и институционального кризиса капиталистической миро-системы и в этом отношении является возвещением ее гибели. «Понадобится по меньшей мере еще 50 лет окончательного кризиса, то есть “хаоса”, прежде чем мы можем надеяться обнаружить себя при новом общественном строе» [25].

И. Валлерстайн полагает, что для России 1989 год и последующий период не стали триумфом либерализма, скорее, наоборот, – это «крах либерализма и грандиозное политическое поражение тех, кто поддерживает капиталистический мир–экономику» [26].

Так называемые «радикальные реформы», приведшие к деградации нашего общества, сопровождаются соответствующим идеологическим оправданием – концепциями модернизма и постмодернизма, призванными заменить теорию развития общества. Чтобы прикрыть отказ от теории развития, предполагающей переход от старого к новому, выдвигается суждение, похожее на признание обновления – приведение общества в современный вид, его «осовременение», «обновление». Обновить, например, Россию – это приспособить ее к современным условиям т. е. или к условиям, существующим на Западе, или возродить то, что было в России до социализма. «Суть перемен, которые идут в России и пост коммунистических странах, – сказано в одной из книг по модернизму, – заключена в понятии ”модернизация”. Термин, забытый после неудач деколонизации 60-х годов, вновь стал центральным для характеристики этого типа развития, связанного со сменой и поиском собственной идентичности, попыткой приблизиться к западной» [27]. Именно для этого были востребованы модернистские концепции, возрождение которых прямо связывается с идеологическими потребностями правящих кругов посткоммунистических стран, особенно для проведения так называемой «либеральной» политики.

Какой предстает современная российская действительность в концепциях модернистов? Что в ней истинно современного в отличие от декларируемой якобы «ложной» современности социализма?

Поскольку капитализация страны не привела ее к действительному обновлению и развитию, в поисках «современного», приходиться обращаться в область духа, а в ней – к духовной свободе человека, причем ценой отказа от других не менее важных принципов – равенства и справедливости. Суть современного либерализма, по справедливому утверждению академика В. Н. Страхова, «состоит в двух моментах: во-первых, “эгалите” (равенство) и “фратерните” (братство) выбрасываются как вещи непотребные и крайне опасные; во-вторых, “либерте” (свобода) связывается с фундаментальным принципом капитализма и западной цивилизации – “Интересы личности превыше всего”» [28]. Сама же свобода свелась к свободе слова, которую не зря называют ваучером демократии, но уже в области идеологического мошенничества.

Что же касается оценки того, что представляет из себя наличная российская современность, то модернизм ничего внятного не предлагает. Вот, например, рассуждения одного из «современных» авторов относительно существования в нашем обществе предпринимателей как наиболее заинтересованной в проведении либеральных реформ социальной группы. Предполагается, что эта группа обладает фактическим бытием, но не присутствует в социологическом опыте: понятие «”социальная группа предпринимателей” означает присутствие, которое отсутствует. Отсутствие предпринимателей представляет собой то, что присутствовало, либо то, что могло присутствовать или могло не присутствовать, либо то, что будет присутствовать, либо то, что может присутствовать или не присутствовать, либо то, чего присутствовать не может. Все, что наличествует в присутствии “предпринимателей”, каким-то образом уже присутствует в отсутствии. Вне присутствия “социальная группа предпринимателей” представлена своим отсутствием. Отсутствие изучается как уже–не–присутствие, либо как еще–не–присутствие: в самых общих чертах структуры отсутствия могут трансформироваться в прошедшие события и деструктурироваться отсутствием как “пережитки” прошлого присутствия, или стать будущими событиями, которые своими возможностями “притягивают” к себе присутствие» [29].

Из этой бессмыслицы, составленной по рецептам модерна, трудно что-то извлечь для понимания современности и тем более будущего, выходящего за пределы современности. Будущее России в концепциях постмодерна накрепко привязывается к прошлому, причем не к социалистическому, а к капиталистическому прошлому. Тем самым постмодернизм отрицает всякую теоретическую возможность рационального объяснения перехода к действительному будущему или на языке модернизма к постсовременности.

В самом деле, что можно сказать о том, что будет после современности, если не допускается развитие! Ровным счетом ничего вразумительного. Это обстоятельство вынуждает постмодернистских авторов прибегать, как показали А. Сокал и Ж.. Брикмонт, к чисто мошенническим приемам и запутанному стилю изложения, прикрывающему отсутствие и невозможность подлинной мысли. «Предположим, – пишет Р. Давкинс в своей рецензии на книгу выше названных авторов “Интеллектуальные мошенники”, – что вы – интеллектуальный мошенник, которому нечего сказать, но с сильной амбицией преуспеть в академической жизни. Какой стиль письма вы тогда предпочли бы. Наверняка не ясный, ибо ясность выставила бы напоказ отсутствие содержания в ваших писаниях» [30].

Пример с присутствием и отсутствием предпринимателей в современной России, приведенный выше, вполне подтверждает эту оценку постмодернизма. Такого рода алогизмы проистекают из модернистской трактовки социальной реальности, вернее, из отрицания ее объективности и из ее сведения к чисто субъективной конструкции. Ведь «присутствие» социальной реальности в форме «предпринимателей» обретает основание лишь в опыте социолога, ее смысл определяется «интенцией» социолога. В зависимости от угла зрения, под которым социолог воспринимает и интерпретирует свой опыт, один и тот же опыт может быть истолкован и как «присутствие», и как «отсутствие» чего-либо. В итоге социальная реальность будет определяться субъективным содержанием опыта и его интерпретацией социологом, т. е. отрицается сама возможность объективной истины, что лишает смысла применять здесь нормальную человеческую логику. Этого не позволяет солипсизм.

Столь же невразумительны модели прогресса в их постмодернистском «осмыслении». Так, модель экономического роста у представителя персоналистского постмодерна П. Козловски, антисциенистские сочинения которого распространяются у нас, выглядит как некая комбинация расширения и сокращения. Решение проблемы примитивно сводится к тому, чтобы найти середину между расширением и сокращением. «Ни человек, ни что-либо другое, – пишет он, – в природе не растет и не расширяется безгранично. Также и человеческая личность не является безгранично расширяющимся устройством, без конца поглощающим ограниченные ресурсы; она держится на хрупком равновесии двух тенденций или движений – движения расширения и движения сокращения... Как человеческая личность, так и жизненные порядки, философские истолкования общества, культура и экономика должны найти середину между сокращением и расширением. Двойное направление роста – вовне и вовнутрь – говорит о том, что и экономика должна расти вовне и вовнутрь и что способность к внутреннему углублению широко раздвигает границы роста» [31].

Очевидно, что искать середину между расширением и сокращением, между ростом вовне и вовнутрь – это бессмысленное дело. Но эта бессмысленность есть прием, посредством которого отрицается возможность прогресса и развития вообще. Они обессмысливаются. Ведь середина между расширением и сокращением чего-либо – это покоящееся состояние, оно остается таким, каким было.

Поверхностное понимание истории в понятиях «больше» – «меньше» давно преодолено в обществознании [32].

У нас функцию объяснить «посткоммунистическое» развитие России с позиций модернизма и постмодернизма взяли на себя несколько авторов (А. С. Ахиезер,

В. В. Козловский и др.), в том числе В. Г. Федотова из Института философии РАН. В своей книге «Модернизация “другой” Европы» она поставила целью дать «подробный анализ модернизационной (неомодернизационной) и постмодернизационной перспективы и представить контуры теории посткоммунистического развития» [33]. Книга начинается с модернистского дискурса о судьбах России в зеркале методологии. Им оказывается не зеркало П. Глобы, выводящего эти судьбы из расположения звезд (звездного контекста), а из двух посылок модернистски трактуемой социологии знания: из степени самоочевидности того или иного типа знания (обозначающего) и из социального контекста типа знания.

Самоочевидным, по ее мнению, для России типом знания является не социальнотеоритическое и не социально-технологическое, а мировоззренческое (идеологическое) знание. Это вроде бы самоочевидно, ибо первые студенты, посланные Борисом Годуновым за рубеж, проявили исключительный интерес к алхимии и к астрологии. Но это говорит, скажем мы, лишь о том, что в России не было алхимии и астрологии, и следовательно, не столь очевиден мировоззренческий тип знания применительно к России, если она не знала ни алхимии, ни астрологии, а на Западе они в то время процветали.

Типом знания обуславливается и социальный контекст. Россия может быть «обозначена как место (социальный контекст), отличающееся предпочтением особого типа социального знания», т. е. преобладанием мировоззренческого знания над научным. Соответственно, подход к проблеме модернизации общества должен быть, согласно автору, культурологически-цивилизационным, а не материально-цивилизационным. Это значит, что социальные сдвиги ею рассматриваются как следствие культурных и цивилизационных обстоятельств и главными из них – духовными процессами, т. е. она не скрывает свою приверженность субъективному методу, заявляя, что руководствуется посылкой о главенстве культуры, духовного контекста.

Что касается методологического подхода к выявлению путей развития России (термин «развитие» применяется исключительно в модернистской трактовке), то здесь речь идет не об обосновании особенного, но действительного пути развития, что требовала классическая методология, а о ракурсах интерпретации, понимания этих путей. Эти ракурсы интерпретации не должны быть онтологизированы, т. е. не должны быть представлены как реально возможные, они лишь точки зрения, не имеющие подтверждения. Спор о том единственном пути, который потом подтверждается историей, объявляется бессмысленным (как будто путь никогда не бывает единственным), тогда как на самом деле бессмысленным является совмещение ракурсов интерпретации, если исследователь не выявляет тот реальный путь, по которому пойдет Россия.

Не имеет смысла их совмещение еще в одном ракурсе интерпретации – по типу развития, не знающего ни феодального, ни капиталистического, ни социалистического типа развития. При таком ракурсе интерпретации развитие стран уподобляется соревнующимся на лодках спортсменам. Россия оказывается во втором эшелоне в качестве «второй» Европы, побуждаемой внешним «вызовом» Запада. Она не имела и не имеет внутренних источников развития, не обладает органичностью, собственными потребностями и исторической судьбой, ее механизмы развития мобилизационные, характер развития – догоняющий, темпы – медленные. Как будто не было социалистического развития России (СССР), ошеломляющего всех своей инновационностью, небывалыми темпами, своими внутренними источниками развития. Как будто нет нынешнего Китая, Вьетнама, поражающих всех своим развитием на основе движения к социализму. Как будто падение в своем развитии нынешней России не объясняется тем, что она сошла с рельсов социализма и повернулась к Западу, хочет стать «другой» Европой, на пути к которой, т. е. к капитализму, она может превратиться только в колонию первой Европы. Автор без кого-нибудь доказательства утверждает, что именно путь России к «другой» Европе – это ее настоящий путь, который является позднеевропейским социальным развитием [34]. На самом деле автор повторяет западный модернистский тезис о западном обществе как о первом мире, т. е. о современном мире, а об остальных – как о втором и третьем мирах.

В методологическом плане ракурсы интерпретации, тем более их совмещение на пути к «другой» Европе, не могли дать вразумительного результата. Его бессмысленность была заложена в модернистской методологии. Модернистское жонглирование терминами «до (традиционное, прошлое) – теперь (модерн, современное, западное) – после (постмодерн)» применительно к России ельциновского периода ничего внятного не дает. Ведь в этом случае традиционным прошлым, от которого надо убегать и переходить в современность, было бы самое высокое развитие, которого когда-либо достигала наша страна, а ее современностью – быть «другой» Европой в качестве колонии Европы. Ведь «после» – это не будущее, и не развитие. «После» может быть и гибелью.

На самом деле настоящая современность России, в отличие от сегодняшней «ложной» современности, – это социалистический тип ее развития в условиях коммунистической цивилизации. Эффективность этого пути уже доказана историей: как только она сошла с этого пути, она оказалась в тисках всеобщего кризиса.

Все согласны с тем, что история не имеет сослагательного наклонения. Это значит, что то, что прошло, прошло тем единственным путем, каким оно осуществилось. Отсюда и тезис о развитии общества как о естественноисторическом процессе, об объективной закономерности, объективной логике этого развития. Поэтому монистический взгляд на прошедшую историю – это единственный надежный подход. Г. В. Плеханов прекрасно и убедительно обосновал этот взгляд.

Что же касается настоящего и будущего, то относительно их можно и нужно говорить о разных, даже альтернативных путях развития, здесь уместен плюрализм, здесь «иное дано». Однако очень важно при познании настоящего и будущего определить тот закономерный путь, который оказывается единственным, как только настоящее и будущее становятся пройденными этапами исторического развития, уходят в прошлое, в историю.

Вариативность и плюрализм в этом случае опять переходит в монизм. Соответственно, монизм и плюрализм должны быть представлены как стороны противоречия. Когда они противопоставляются как две самостоятельные сущности и абсолютизируются, то, чтобы избежать дуализма, необходимо признать действительной одну из них: для прошлого это монизм и только монизм. Иначе надо отказываться от суждений об истории, не знающей сослагательного наклонения. Если же настоящее и будущее берутся в плане их историчности, то плюрализм и монизм выступают как взаимопологающие противоречивые стороны одной и той же сущности – общественного развития. Развитие в своих путях одновременно является и монистическим, и плюралистическим. В этом случае противоположности совмещаются, находятся в единстве, взаимопологают друг друга.

Когда читаешь модернистские бессмысленные «дискурсы», которые деконструируя логику противоречия, ничего не проясняют, невольно задаешься вопросом – откуда все это исходит, чем оно порождено?

Оказывается, что не только разумное, но и бессмысленное может стать действительным. Никакой необходимости в том, чтобы разрушать, например, СССР, экономику и культуру России или сжигать храм Зевса, не было. Но творить социальную действительность могут не только разумные люди и с помощью науки, но и люди с дурными намерениями и лишенные научного мышления. Действительность, в которой живет сегодня Россия, тоже продукт деятельности людей, но продукт неразумной, разрушительной деятельности. Сегодняшняя действительность не обладает достоинствами необходимости и разумности. Постмодерн как раз и есть, с одной стороны, отражение такого рода действительности, с другой – творение ложной действительности.

Корни модерна в конечном счете заключены в стоимостном бытии общества, в самоидентификации социального мира как товарного мира, в котором все вращается вокруг принципа стоимостной самотождественности, не знающей развития. В теоретикогносеологическом смысле это означает порочный круг, из которого нельзя выйти, не изменяя логике, не обращаясь ко всякого рода антинаучным трюкам. В социальном отношении – это защита вечности рыночного общества, олицетворяющего конец истории, особенно для России. С этой точки зрения она не имеет будущего, ее современность выпадает из истории: все, что есть, уже было.

Теперь очевидно, что Россия нынешняя, да еще при существующем политическом режиме, исчерпала возможности своего развития на капиталистической основе. Она живет не в модернистском, а в капиталистическом мире, теряющем свое историческое оправдание, свойства разумной действительности, а потому и признаков современного общества. Будущее России – не в ее положении «второй» или «другой» Европы, как этого хотят представители западного и отечественного модернизма, а в том, чтобы занять достойное место в процессе исторически закономерного перехода от мировой системы капитализма к мировой социалистической системе. Это и будет воплощением не постмодернистского или неомодернистского, а современного общества. Лишь на пути, на который Россия встала в начале ХХ века, т. е. на пути к социализму, она приобретет свойства разумности и, соответственно, действительности. Только на этом пути Россия в ХХI веке может вновь оказаться на вершине мирового исторического развития.

Этого не хотят признать как западные теоретики, так и представители отечественного модернизма. П. Штомпка, например, считает, что достигнутое нашим обществом при социализме развитие «оказалось весьма далеким от истинной современности». Наше общество при социализме, по его мнению, представляло собой скорее «ложную современность», под которой он подразумевает «навязанную индустриализацию», «установление жесткого контроля» со стороны административного бюрократического аппарата и автократического государства и т. п. У нас вроде бы не могла быть «истинная современность», поскольку отсутствовали: частная собственность; индивидуализм; рациональная организация производства; свободный рынок; предпринимательская элита; плюралистическая демократия. «Каким-то образом эти общества, – пишет этот симпатизирующий Марксу польский социолог, – умудрились сконцентрировать в себе все худшие, кошмарные черты современности, не обретя при этом ни одной из лучших. Они оплачивают издержки, не получая прибыли. Столь странное, если не сказать шизоидное, наследство все еще имеет место и, вероятно, сохранится в течение жизни целого поколения или даже нескольких поколений» [35].

На самом деле шизоидным российское общество стало в последние 10–15 лет, когда оно приобрело «недостающие и упущенные» прелести капитализма: частную собственность; свободный рынок; индивидуализм; предпринимательскую (воровскую) «элиту»; невиданный по масштабам бюрократический чиновничий аппарат; огромные по численности карательные органы вместо разлагающейся армии.

Упадок и кризис российского общества является самоочевидным доказательством провала всех антисоциалистических, антикоммунистических концепций относительно будущности России. Этот упадок свидетельствует, что модернистские и постмодернистские модели для нее неприемлемы. Защищать их – значит не видеть пагубных последствий капиталистического выбора «современной» России. Сам капитализм, по свидетельству Дж. Сороса [36], оказался в тупике и вряд ли он сможет поддержать, за исключением некоторых небольших стран, бывшие социалистические государства в их стремлении попасть в число развитых капиталистических стран, в компанию «золотого миллиарда».

Разорение России на пути к капитализму в прошлом и в настоящее время, а также стран третьего мира, разрыв в уровне жизни которых по сравнению с Западом достигает соотношения 1 к 60, одновременно доказывает неизбежность социалистического выбора.

В этой связи не следует соглашаться с некоторыми теоретиками из КПРФ, которые видят выход из создавшегося положения в возврате к тому же капитализму, но нэповскому, государственному. Они забывают, что в свое время из-за введения НЭПа партия коммунистов потеряла большую часть своих лучших членов, а те, кто остался в ней, не могли не быть причастными к тому, чем обернулась Россия нэповская в результате правления «коммунистов-нэпманов» типа М. Горбачева и Б. Ельцина. Она превратилась из России нэповской в Россию капиталистическую. Вряд ли народ воспримет капитализм в его нэповской форме, но со старыми мерзостями. Нынешние олигархи из бывших членов КПСС – это тоже прямые наследники нэпманов.

Современное состояние России в определенной мере аналогично ее положению в 1917 году до Октябрьской революции. Тогда, как и сегодня, Россия оказалась в состоянии катастрофы. Правящая верхушка, как в то время, так и ныне не предприняла никаких серьезных мер по преодолению кризиса, ибо их осуществление затронуло бы алчные интересы горстки капиталистов, посягнуло бы на их всевластие и безмерные прибыли.

Между тем, как писал В. И. Ленин в своей работе «Грозящая катастрофа и как с ней бороться», эту катастрофу можно было не допустить, для этого надо было воспользоваться основным проверенным средством – организовать серьезный контроль, учет и надзор со стороны государства, заняться регулированием производства и распределением продуктов, сбережением народных сил, их экономией. К другим мерам он относил: национализацию банков и их объединение под государственным контролем; национализацию монополий, крупных синдикатов; отмену коммерческой тайны, создание потребительских обществ и других промышленных союзов и т. д. [37].

Их анализа кризисного состояния России В. И. Ленин сделал вывод о том, что нельзя спасти Россию и идти вперед, не идя к социализму. Он отвергал тогда и мы должны отвергать сегодня всякого рода суждения относительно того, что Россия не созрела для социализма. Образование крупнейших монополий и превращение России в страну государственно-монополистического капитализма является непосредственной предпосылкой перехода к социализму.

§ 2 Медвежья услуга системно-структурного анализа: статика вместо развития

За один из самых современных методов анализа социальных процессов нередко выдается и поразительно легко принимается так называемый «системный подход» или, в более развернутом звучании, системно-структурный анализ. Так называемая «общая теория систем» выставляется как методологическая основа исследования социальноэкономических процессов и управления этими процессами.

На самом же деле эта теория совершенно не пригодна для объяснения протекающих в обществе процессов. П. Штомпка вполне обоснованно полагает, что отрицание развития является порождением системной модели общества. «Весь концептуальный аппарат, – пишет он, – обычно используемый в анализе изменений, берется прежде всего из системной модели, даже если ученые и не осознают этого или не считают себя сторонниками системных и структурно-функциональных теорий. Лишь недавно системной модели был противопоставлен “альтернативный образ” общества, рассматриваемого с точки зрения процесса, или морфогенетического подхода, вследствие чего концепции, использовавшиеся в исследованиях социальных изменений, подвергались соответствующие модификации» [38].

Что касается требования систематичности, то оно является общепринятым непременным научным требованием. Не только сознательный сторонник диалектики с ее требованием рассматривать явление в целом, но и любой разумный человек будет выступать против бессистемности в науке уже потому, что наука — это система знаний, а не собрание сведений, кое-как приведенных в порядок. И поскольку речь идет о том, чтобы выступить против односторонней тенденции к метафизическому разрыву в науке тесно взаимосвязанных на практике социально-экономических процессов, о проведении принципа комплексности в исследовании социально-экономических процессов, постольку такие выступления можно только приветствовать. Важно, однако, чтобы все эти процессы рассматривались в органическом, а не в механическом единстве.

Для научного понимания общественной системы характерно не изображение ее в виде агрегата элементов, соединенных в некий механизм, а понимание ее как органической целостности. Теоретическое воспроизведение ее как целостной системы достигается не разложением на элементы и не соединением последних в некие структуры, а нахождением ее единой субстанциальной основы, ее сущности и форм проявления последней. Научный метод в применении к исследованию социально-экономических процессов требует представить общество как живой, находящийся в постоянном развитии организм (а не как нечто механически сцепленное и допускающее поэтому всякие произвольные комбинации отдельных общественных элементов), для изучения которого необходим объективный анализ производственных отношений, образующих структуру общества, данную общественную формацию.

Теоретическое изображение развития социально-экономической системы — это изображение ее движения от неразвитого целого к развитому целому, а не от части к целому. Что же касается оперирования категориями целого и частей применительно к исследованию развитых форм движения, то, как указывал Ф. Энгельс, «часть и целое — это такие категории, которые становятся недостаточными в органической природе. Выталкивание семени — зародыш — и родившееся животное нельзя рассматривать как “часть”, отделяющуюся от “целого”: это дало бы ложное толкование. Часть лишь у трупа» [39].

Если же части переименовать в элементы, а соединение частей выразить словом структура, то от этого, конечно, мертвенность и антидиалектичность этой схемы не исчезнут. Зададимся вопросом, сколько может быть разбиений системы на элементы? Очевидно, сколько угодно. Причем, какое разбиение ни возьми — расположение и связь их можно считать структурой. И к любым субъективным представлениям можно приспособить соответствующее разбиение системы на элементы с определенной структурой. Отсюда опасность проникновения в науку элементов субъективизма.

Известно, что даже из понятия производства, т. е. из понятия общей производственной системы, весьма мало содержательного можно извлечь о специфических отличительных особенностях конкретно-исторической системы производства. Тем более трудно ожидать чего-либо экономически содержательного от теории, провозглашающей своим предметом изучение общего у всех систем вообще, от системы социально-экономических процессов до самоката, включая решительно все, в том числе и «кучу песка или хлама» [40], поскольку куча песка, камней или хлама тоже относится к разряду систем. Однако претензия на создание еще одной общенаучной теории наряду с философией, являющейся наукой «о всеобщих законах движения и развития природы, человеческого общества и мышления» [41], заставляет ближе присмотреться к тому, что же представляет собой «общая теория систем».

История не существующей, но активно пропагандируемой «общей теории систем» насчитывает около восьмидесяти лет. Произведением, кладущим начало этому направлению, явилась «Всеобщая организационная наука (тектология)» (1913–1922) А. А. Богданова. По словам А. А. Тахтаджяна это была попытка «систематической разработки общей теории структур и систем, общего учения об организационных типах и закономерностях» [42]. В 30-е годы с «Общей теорией систем» выступил австрийский биолог Л. фон Берталанфи. Несколько позже, в 50-е годы его идеи получили широкое распространение среди западных ученых, а в 1954 году в США было создано «Общество исследований в области общей теории систем». Развитие этих идей вместе с тем «быстро обнаружило, что понятие “общая теория систем” не имеет строго определенного смысла, и в этой связи в научный обиход вошли понятия “системный подход”, “системное исследование”, “системное движение”» [43], а термин “общая теория систем” стал употребляться в двух смыслах: и как теория, «пытающаяся вывести из общего определения понятия “система”, как комплекса взаимодействующих компонентов, ряд понятий, характерных для организованных целых» [44], и как понятие, объединяющее «работы, выполненные под флагом общей теории систем» [45].

Чем же было вызвано стремление создать «общую теорию систем»? Прежде всего, было ли обусловлено возникновение «системного движения» объективными причинами? Да, конечно. Если развитие науки к середине XIX века дало возможность материализму стать диалектическим, то научные открытия конца XIX и первой половины ХХ века уже настоятельно требовали распространения диалектического материализма, никак не укладываясь в рамки метафизического мировоззрения. Но диалектический материализм, во-первых, требует для своего усвоения серьезного изучения, и «физической силы ума» в том числе и со стороны западных естествоиспытателей, а «вся обстановка, в которой живут эти люди, отталкивает их от Маркса и Энгельса» [46], и, во-вторых, он слишком революционен, чтобы его мог принять в качестве мировоззрения и методологии буржуазный научный мир. «В своем рациональном виде диалектика внушает буржуазии и ее доктринерам-идеологам лишь злобу и ужас, так как в позитивное понимание существующего она включает в то же время понимание его отрицания, его необходимой гибели, каждую осуществленную форму она рассматривает в движении, следовательно, также и с ее преходящей стороны, она ни перед чем не преклоняется и по самому существу своему критична и революционна» [47]. Но без мировоззрения и методологии науку развивать нельзя. Следовательно, нужен удобный и простой для «овладения» заменитель диалектического материализма. И этот заменитель создается. «Общая теория систем — это мировоззрение или методология, а не теория в том смысле, который придается этому термину в науке. Характерной особенностью этого мировоззрения, как следует из его названия, является то, что здесь подчеркиваются те аспекты предметов или событий, которые вытекают из общих свойств систем, а не из их конкретного содержания» [48].

Неприятие диалектического материализма, хоть и не сформулировано явно, предопределило роль «общей теории систем», ибо изживать механицизм без диалектики значит создавать новый, улучшенный, осовремененный, но все-таки — механицизм. Без марксовой диалектико-материалистической теории «мы не можем прийти ни к чему, кроме путаницы и лжи» [49].

Надо отдать должное зарубежным представителям системного подхода, они признают его ограниченность. «Ограниченность этой теории и ее приложений в их настоящем виде совершенно очевидна. Однако, — утверждает Берталанфи, — ее принципы, как это показано на примере их применения в различных областях науки и техники, по-видимому, являются в своей основе вполне здравыми» [50]. Действительно, принципы системного подхода можно назвать принципами здравого смысла, т. е. рассудка, не достигающего высот теоретического мышления. Но поскольку почти в каждой специальной науке есть задачи, которые можно решить, оставаясь в рамках формальной логики, постольку «системный подход» находит себе применение, и успехи его, по существу, являются успехами специальных естественнонаучных дисциплин, выступающих от имени или под флагом общей теории систем, таких как системотехника, исследование операций, некоторые разделы математики и т. д. Положительной стороной деятельности зарубежных создателей в общем-то неудавшейся «общей теории систем» нельзя не назвать предъявление ими большого количества достойных внимания примеров существования общего в различных объектах.

Как отмечают И. В. Блауберг, В. Н. Садовский и Б. Г. Юдин, «в советской философской литературе круг методологических вопросов, связанных с системными исследованиями, общей теорией систем и т. п. стал обсуждаться с конца 50-х годов» [51]. Ряд философов увлекся идеями зарубежных системологов, перенял их терминологию. Слова «системный подход», «системный анализ», «общая теория систем» запестрели на страницах некоторых изданий, появилась весьма обширная «системная» литература. Характерной чертой почти всех работ в этом направлении является то, что каждый автор после краткого обзора других мнений дает свое определение системы, свое изложение сути системного подхода и его взаимоотношений с диалектикой, свои предположения о перспективах развития общей теории систем, при этом обычно подразумевается, что возможны иные точки зрения. Так в настоящее время имеют права гражданства около сорока определений системы, 34 из которых анализирует в своей книге А. И. Уемов [52]. Поразному трактуется и сущность системного подхода. Амплитуда мнений здесь такова: от провозглашения системного подхода гранью диалектики, конкретизацией диалектикоматериалистического учения о всеобщей взаимосвязи и развитии явлений и процессов действительности [53] до низведения диалектического метода до уровня средства, подчиненного системному подходу [54]. При этом настораживает, что отечественные системологи, критикуя отдельные моменты (игнорирование материализма, попытка заменить общей теорией систем философию, введение так называемых «трансцедентальных систем») зарубежного «системного движения», не отделяют себя от него, не подвергают сомнению правомерность самой идеи создания «общей теории систем», не отвергают возможность объединения всех и вся под знаменем «системности», хотя многие подтверждают или считают само собой разумеющейся свою приверженность диалектике.

Чтобы понять, что представляет собой отечественная «общая теория систем», необходимо хотя бы кратко ознакомиться с основными интерпретациями системного подхода, особой формой проявления которого и является, по мнению одного из пишущих в этой области [55], данная теория.

Вот как представлена суть системного подхода у В. С. Тюхтина. Анализ познаваемого объекта как системы включает два уровня, два этапа исследования. Первый этап состоит из определения разновидности систем, к которой принадлежит объект, определения системообразующих компонентов системы, определения системообразующих свойств, связей, отношений, фиксирования входов и выходов системы, установления максимальных и минимальных значений переменных системы, определения структур, т. е. законов композиции, характеризующих функционирование и развитие системы. «Второй этап, представляющий собою более абстрактный уровень анализа, может быть назван структурным микроанализом, так как его специфической задачей является объяснение и выведение интегральных свойств системы из свойств компонентов, организованных в систему» [56]. В противоположность В. С. Тюхтину И. В. Блауберг и Э. Г. Юдин считают, что «с точки зрения системного подхода специфика сложного объекта не исчерпывается особенностями составляющих его элементов, а коренится прежде всего в характере связей и отношений между ними» [57]. По-другому выражал суть системного подхода С. Н. Смирнов: «изучать объект как систему — значит, изучать его взаимодействие с окружающей средой», «система всегда изучается как элемент другой системы, охватывающей данную в качестве своего элемента, и такое ее изучение направлено на познание особенностей ее поведения как результата взаимодействия ее собственных элементов» [58].

Каждый из приведенных «подходов», очевидно, статичен и односторонен, следовательно, метафизичен, поскольку в своей статичности и односторонности предлагается в качестве средства адекватного отражения действительности. Как правильно пишет Н. Т. Абрамова, «частный метод исследования, будучи правильным при решении отдельных исследовательских задач, становится неверным, если подвергается методологической канонизации» [59]. А что если все (в том числе и не приведенные здесь) отдельные «подходы» собрать вместе и их совокупность объявить «системным подходом»? Получится набор верных рекомендаций относительно того, как изучать системные объекты, весьма полезный для ученого, не владеющего теорией развития. Но этот набор не дает метода, для понимания процессов развития системы. Прежде всего потому, что совершенно исключает из рассмотрения противоречия. Как писал Ф. Энгельс в работе «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии», «...системы возникают из непреходящей потребности человеческого духа: потребности преодолеть все противоречия» [60]. И пусть таким образом полученный «системный подход» гораздо лучше приспособлен к нуждам некоторых специальных наук, чем механицизм XVIII–XIX веков, все же довольствоваться этим метафизическим суррогатом наука в целом не может.

Системологи не отрицают диалектику прямо, но, тем не менее, именно ядро диалектики — учение о противоречиях — они не берут, они его полностью игнорируют. Преувеличенное внимание к системному подходу есть показатель умаления значения диалектического метода, а это не так безобидно, ибо далеко не все ученые им вполне овладели. «Нельзя вполне понять “Капитала” Маркса и особенно его I главы, — писал В. И. Ленин, — не проштудировав и не поняв всей Логики Гегеля. Следовательно, никто из марксистов не понял Маркса ½ века спустя!!» [61]. Но, может быть, поскольку овладение диалектическим методом дело непростое, между диалектическим методом и специальными научными методами нужна какая-то общенаучная методологическая прослойка? Существует мнение, что системный подход должен выполнить роль одного из проводников плодотворного воздействия философии на специально-научное знание.

Что касается этой роли «общей теории систем», то она была бы возможной, если бы все в мире объективно обладало (а не наделялось искусственно) некоторыми особыми «системными» свойствами, подчинялось бы каким-то особым «системным» закономерностям. При обывательском, поверхностном взгляде на вещи может показаться, что так оно и есть. Как известно, все явления находятся во всеобщей связи, кроме того, утверждение о том, что любой объект — система, в том смысле, что состоит из взаимосвязанных элементов, верно и содержательно, но заимствовано из философской диалектики. Можно привести еще ряд положений, верных, всеобщих, содержательных, использующих слово система, но являющихся не более чем переформулировкой, причем чаще всего неудачной, соответствующих философских положений. Никто еще не обнаружил ничего такого, что было бы присуще всему, но не охватывалось философской диалектикой. И это не случайно: «логическое лишь тогда получает свою истинную оценку, когда оно является итогом опыта наук; оно представляется тогда духу общей истиной, стоящей не наряду с прочими предметами и реальностями как отдельное знание, но как существенное содержание всех иных званий» (слова Гегеля, выписанные В. И. Лениным с пометкой NB) [62]. Для выработки этого существенного содержания всех иных знаний — философской диалектики — человечеству понадобилось более двух тысячелетий.

В соответствии с диалектическим способом мышления и пониманием «всего природного, исторического и интеллектуального мира как мира бесконечно движущегося, изменяющегося, находящегося в постоянном процессе возникновения и исчезновения» перед философией и перед каждой конкретной наукой стоит задача не мертвенного, статичного изображения того или иного момента развития или, тем более, той или иной стороны этого развития, а задача раскрыть «законы движения этого вечного процесса преобразования в каждой отдельной области» [63]. Если же рассматривать не просто движение, а развитие как движение от простого к сложному, от низшего к высшему, то надо раскрыть противоречия этого развития и рассматривать процесс развития как процесс разрешения противоречий.

Нередко развитие сводится к простому изменению, понимается лишь как уменьшение и увеличение, лишь как переход в нечто другое, и в этом видится осовременивание, трактуемое как модернизм или постмодернизм. До известной степени такой взгляд на развитие возможен, поскольку количественные изменения и качественные переходы во всяком действительном развитии безусловно присутствуют и составляют его важную сторону, отражаемую законом перехода количественных изменений в качественные. Однако взять одну лишь эту сторону при определении развития было бы ошибкой, связанной с непониманием именно диалектической природы процесса развития. В. И. Ленин следующим образом разъяснял то, что никак не могут понять и усвоить сторонники теории изменений и системно-структурного анализа: «Развитие есть “борьба” противоположностей. Две основные (или две возможные? или две в истории наблюдающиеся?) концепции развития (эволюции) суть: развитие как уменьшение и увеличение, как повторение, и развитие как единство противоположностей (раздвоение единого на взаимоисключающие противоположности и взаимоотношение между ними). При первой концепции движения остается в тени само движение, его двигательная сила, его источник, его мотив (или сей источник переносится во вне — бог, субъект, etc.). При второй концепции главное внимание устремляется именно на познание источника “само” движения. Первая концепция мертва, бледна, суха. Вторая — жизненна. Только вторая дает ключ к “самодвижению” всего сущего, только она дает ключ к “скачкам”, к “перерыву постепенности”, к “превращению в противоположность”, к уничтожению старого и возникновению нового» [64].

И именно диалектика выдвигает требование системности в применении к науке как системе знаний, но это не системность мертвой статики, элементов некой структуры, а системность движущихся противоречий развития. В соответствии с диалектическим подходом к действительности недостаточно изучать отдельные противоречия, а необходимо брать их в системе, но не как элементы и структуру, а в содержательном развертывании одного из другого так, чтобы первое (исходное) противоречие лежало бы в основе всех остальных и результат выступал бы как развернутое начало. «Познание движется от содержания к содержанию. Прежде всего это поступательное движение характеризуется тем, что оно начинается с простых определенностей и что следующие за ними становятся все богаче и конкретнее. Ибо результат содержит в себе свое начало, и движение последнего обогатило его некоторой новой определенностью. Всеобщее составляет основу; поэтому поступательное движение не должно быть принимаемо за некоторое течение от некоторого другого к некоторому другому... на каждой ступени дальнейшего определения всеобщее поднимает всю массу его предшествующего содержания и не только ничего не теряет вследствие своего диалектического поступательного движения и не оставляет ничего позади себя, но несет в себе все приобретенное, и обогащается, и уплотняется внутри себя» [65].

Следуя диалектико-метериалистическому методу исследования общества, мы уходим от мертвечины системно-структурного анализа, исключающего изучение и даже простое рассмотрение источника движения и самодвижения общественных систем — противоречие их развития, и возвышаемся до научного понимания системы как системы противоречий развития данной общественно-экономической формации, будь это система противоречий капиталистического способа производства, рассмотренная К. Марксом в «Капитале» или система противоречий движения коммунистической общественноэкономической формации [66].

Системно-структурный анализ, ставший дурной модой в социальных исследованиях и подменяющий метод изучения развития статическим изображением целого и его частей в виде элементов и структуры оказывает тем, кто к нему прибегает, медвежью услугу, закрывая путь к истинному познанию социального развития.

§ 3. Неотвратимая поступь формационного развития общества

Модернизму и структурно-системному подходу противостоит историзм как универсальное свойство общественной реальности. Чтобы научно обосновать, куда движется общество, необходимо исходить из позиций теории развития, из того, какие ступени человеческое общество прошло, проходит и будет проходить. Ответы на эти вопросы может дать, прежде всего, теория развития общества как естественноисторического процесса. Отличительной особенностью этой теории стал взгляд на общество с точки зрения развития производственных отношений, с точки зрения представлений об основополагающей роли трудовых отношений и общественного положения людей труда для прогресса человечества.

В первую очередь эта теория дает понимание общества как смены общественноэкономических формаций. Исходным свойством развития является изменчивость, и чтобы представить что-нибудь хоть минимально изменяющимся надо выделить в нем различия, отдельные стороны, сохранив при этом понимание общего им основания. То есть развитие предполагает единство на базе различия, когда можно зафиксировать изменение или переход одного качества в другое. Но развитие – это не только изменчивость. Развитие – это единство сохранения и изменения, поэтому исходный момент развития – различие. Если различие абсолютно и нет общего основания, то два объекта друг с другом не связаны переходом одного в другой. Если единство абсолютно, то нет качественного различия объектов, а значит, и нет изменчивости. Определение развития требует найти все опосредующие звенья между противоположностями благодаря соотношению единства и различия. Единство истории, т. е. всех явлений и процессов общественной жизни, заключается в ее материальности, где первым звеном выступает определение общественно-экономической формации. Это значит, что при исследовании любого социального процесса логика приводит к конечному понятию общественноэкономической формации. Материализм указывает не только на генезис формаций, но и на их связь, а также подразумевает идеи социальной революции и исторического прогресса. Материализм не только выделяет важное в общественных процессах, указывая на трудовую деятельность общества, но и показывает, что эта деятельность служит основой связи всех остальных общественных процессов и проявлений человеческой жизнедеятельности вообще.

Попытки избавиться от теории смены общественно-экономических формаций часто искажают принцип материализма, сводя их к отношениям собственности, не имеющих якобы отношения к производству. Поэтому известный американский социолог Д. Белл¹ берется утверждать, что формационная концепция игнорирует процессы производства. Сам же он подменяет процессы производства их технологическими аспектами, не касаясь действительных социально-экономических связей, т. е., например, отношений наемных работников и собственников средств производства, избегая видеть сущность современной истории в борьбе классов. Д. Белл видит в истории смену трех технологических эпох: доиндустриальной, индустриальной и постиндустриальной. В данном случае видна типичная фальсификация материалистического принципа первичности производственных отношений в обществе. Основополагающим рассматривается не определенный вид общественных отношений, а технологические способы процесса производства. Получается, что история определяется технологиями, привносимыми в общество какими-то случайными открытиями и изобретениями. В таком случае прогресс зависит не от всех трудящихся, а только от изобретателей и новаторов. Отношения в производстве здесь интересны только как отношения к объектам труда, лишены классового содержания.

Руководство принципом материализма в теории общественно-экономических формаций дает возможность рассматривать историю человечества как историю трудящегося человечества, как историю нескончаемого совершенствования производства. Само по себе выделение исторических эпох означает признание различных в качестве, времени и пространстве общественных отношений. Это признание существования отрезков времени с отличающимся восприятием и переживанием своего отрезка, каждый с присущими только ему процессами, событиями и явлениями, с отличающим его законом воздействия на человеческую волю, со своим критерием исчисления времени и событий. Поэтому появление теории общественно-экономических формаций в XIX веке объясняется не только началом сознательной организованной революционной борьбы эксплуатируемых трудящихся по изменению существующих общественных отношений, но и новым пониманием истории.

В середине XIX века К. Маркс разработал новые принципы общественного развития, на базе которых и была сформулирована теория общественно-экономических формаций. Она стала научным инструментом как преодоления абстрактной внеисторичности, так и выделения качественных ступеней развития. С помощью теории общественно-экономических формаций был найден способ определения важного и неважного в исторических событиях. Этот способ заключается в материализме как выделении производственных отношений из всей совокупности многообразных общественных отношений во все времена и у всех человеческих сообществ. Именно материализм позволяет понять единство исторических судеб всех групп и человеческих сообществ. Это единство состоит во всеобщем и непрерывном процессе трудовой деятельности, благодаря которой только и существует человек, и как человек разумный и как живое существо вообще.

Формационный подход является распространением на историю идеи трудовой природы человечности и человечества. Поэтому все наиболее важное в истории человечества связывается с совершенствованием и развитием его производственных возможностей, и фиксируется в необратимых этапах прогресса способов производства. Для К. Маркса создание теории общественно-экономической формации было связано помимо собственно новаторской научной разработки с сознательным переходом на позиции рабочего класса. Это позволило выявить историческую миссию трудящихся на каждом из этапов общественного прогресса и обосновать стратегию и тактику революционной борьбы пролетариата в условиях XIX века.

Концепция общественно-экономических формаций смогла стать научной теорией, а не просто литературной фантазией или даже социологической гипотезой, благодаря созданию теории прибавочной стоимости. С этого момента изучение внутренней взаимосвязи моментов экономической структуры (производство, распределение, обмен, потребление) становится систематическим, а соотношение производительных сил и производственных отношений конкретизируется. Для каждой формации эти моменты не только принимают специфическую форму, но и характер их взаимосвязи меняется, накладывая отпечаток на роль того или иного момента в рамках той или иной формации. Специфика каждого способа производства выявляется в общественных условиях производства и распределения прибавочного продукта, лишь при капитализме принимающего форму прибавочной стоимости.

В основе каждой формации лежит способ производства. Он образует те основные общественные связи, которые делают общество целым организмом. Это способ, посредством которого производительные силы общества доставляются трудящимся и организуются для приведения ими в действие. Но на основе этого способа организации производителей все другие частные связи и отношения данного общества принимают специфический вид. Кроме того, сам определенный способ производства может иметь различные стадии своего развития, что важно осознавать при постановке задач преобразования общества. С этой точки зрения всякая общественно-экономическая формация должна отражать социальную структуру, т. е. характеристику людей, носителей общественных отношений.

Сама по себе каждая общественно-экономическая формация является исторически определенным типом общества с господствующим способом производства и соответствующим экономическим базисом, идеологической надстройкой и социальной структурой. Благодаря этому формация позволяет отличать общественные отношения по степени их влияния на всю систему и по роли в развитии этой системы. Совокупность производственных отношений на базе способа производства, или экономической структуры общества отличает одну формацию от другой. Но все остальные, менее важные общественные отношения не являются чем-то совершенно независимым от производственных отношений. Каждый способ производства обладает своим способом общения. То есть любые политические, идеологические или семейные отношения принимают такую форму, которая соответствует отношениям в производстве. Кроме того, каждый новый способ производства создает более высокую производительность, формирующую новые условия существования сообщества. Это значит, что совершенствование способов общения между людьми возможно лишь благодаря необратимому процессу развития производства. А переход от одного способа производства к другому, и от одной общественно-экономической формации к другой состоит в революционном перевороте трудовых отношений. В теории общественноэкономических формаций развитие общества в основном определяется общественным разделением труда и соответствующей дифференциацией общественных интересов. Здесь исследуется не только способ воспроизводство определенных производственных отношений, не только способ взаимодействия факторов производства и общественных групп, стоящих за этими факторами, но и характер выражения этих отношений в сознании людей.

Единство человеческой истории заключается в неразрывности исторических эпох, в неделимости человечества, во взаимозависимости всех проявлений жизни людей. Появление формационного подхода предопределено правильной постановкой и решением вопроса о единстве и многообразии истории. Основой этого служит единство и многообразие природы, и биологическое единство и многообразие человечества. Единство происхождения доказывается возможностью естественного смешения любых рас и этнических групп. При этом речь идет не только о биологическом, но и культурном смешении, о возможности не только производить общее потомство, но и воспроизводить единые производственные связи. Единство не исключает многообразие, а наоборот предполагает его, поскольку едиными могут быть только различные в чем-то вещи. Если они едины во всем, то это не единство, а тождество. Формационное единство охватывает все человечество, но многообразие человечества указывает на особенности исторического развития отдельных сообществ, специфические тенденции движения отдельных формаций. Некоторые сообщества существуют в истории только как первобытные, а некоторые только как капиталистические, и т. п. В них нет внутреннего перехода из одной формы в другую. Для них смена форм связана с разрушением самих сообществ как таковых. Здесь единство и связь сообществ состоит во всеобщей формационной характеристике их как составляющих человечества в целом. Причем единство состоит еще и в том, что историческая связь формаций не может быть обратной, т. е. за рабовладением не может идти первобытное общество. В этом проявляется закономерность общественного прогресса.

Часто возникает вопрос, в чем же причина многообразия и направлений прогресса общественно-экономических формаций? Многообразие общественно-экономических формаций и человеческой истории в целом состоит в первую очередь во влиянии той среды, которая создает определенный способ производства. Эта среда определяется природой в широком смысле слова, т. е. геологической, растительной, животной, человеческой и другими формами природы взятыми вместе. Разная роль тех или иных факторов на определенных этапах истории может привести к тому, что роль человеческого сознания в определении характера развития может быть разной для разных сообществ даже при одной и той же стадии развития каждой. Например, отдельные ступени и виды общественно-экономической формации некоторые народы и сообщества могут миновать как стихийно, так и сознательно. Здесь большую роль играют окружающие их сообщества, т. е. воздействие со стороны. Такое воздействие может исходить как от более развитых сообществ, так и от менее развитых сообществ. Поэтому неравномерность рассматривается характеристикой неполного единства человечества, свойством человечества вынужденного существовать в виде частично разрозненных групп и сообществ. Именно в силу такого положения представления о движении некоторых сообществ возможны только как осознание сугубо внешнего воздействия, а не как результата внутреннего развития.

На фоне общего многообразия и неравномерности есть сообщества, последовательно прошедшие все стадии формаций, которые на этом основании принято называть классическими. К ним относятся Китай, Индия, Иран, Передняя Азия. Именно эти сообщества на протяжении нескольких тысячелетий являются основой мировой цивилизации и залогом необратимости формационных изменений в масштабах всего человечества. Тем более, что до последнего времени они составляли подавляющую массу населения земли и как производили, так и потребляли большую часть экономических благ. С другой стороны, особенностью развития способов производства является то, что некоторые сообщества могут ассоциироваться исключительно с одной из форм. Так, например, бывает в случаях длительной изоляции одного строя (Китайский феодализм), или же в случаях целенаправленного построения чистых формаций, т. е. консервации строя (феодальное Иерусалимское королевство, капиталистические Соединенные Штаты Америки).

История цивилизованных народов не знает «чистых» формаций, т. е. такие общественные системы, которые содержали бы лишь один единственный способ производства без элементов других способов производства или хозяйственных укладов. Просто в совокупности способов производства один из них в какой-то момент выступает господствующим, превращая остальные в подчиненные ему и его законам уклады. В разных сообществах одна и та же формация протекает по-разному, в зависимости от исторической эпохи, природных условий, культурных и социальных факторов, и специфически реализует один и тот же способ производства. Точно так же как каждый отдельный человек по-своему проходит стадии детства, юности, или старости. Но соотношение способов производства – не игра случая и не результат чьего-то индивидуального решения. Борьба между укладами и стадиями реализуется через классовую борьбу, а значит, переход от одной формации к другой осуществляется революционным путем, через социальную революцию. Это движение и есть содержание прогресса.

Единство формационных стадий целиком соответствует лишь истории всего человеческого сообщества. Судьба его частных форм может нарушать общую логику, что объясняется не обратимостью истории, а внешними деструктивными воздействиями, которые, как правило, осуществляются в виде вооруженной агрессии конкурирующих государств. Но такие явления и тенденции дают почву некоторым социологам, особенно из стран третьего мира, полагать, что формационная теория проникнута европоцентризмом и может быть применима только к группе европейских народов.

Обязательный момент перехода общества из одного качества в другое – преемственность, наследственность. Но этот переход характеризуется также еще и противоположностью. Так, например, империализм, сменив капитализм, стал отрицанием свободной конкуренции через монополию, но сохранил капитализм, оставив способ эксплуатации труда. Такие переходы и перемены там и тут встречаются в истории человечества. Односторонний взгляд всегда подчиняет прошлые формы более поздним формам. Но формационная теория стремится преодолеть такую односторонность. Согласно этой теории, все общественные формы в равной степени относительно самостоятельны. То есть в каждой форме есть как то, что сближает ее с другими формами, так и то, что делает ее независимой. Их соотношение обеспечивает прерывность и непрерывность прогресса. Поэтому, можно сказать, что настоящее, прошлое и будущее реальны, но они реальны в разной степени. Реальность общественных форм состоит в полноте их функционирования в составе целого сообщества. Поэтому направленность к высшим формам развития объясняется функционированием в целом.

Формации имеют не только внешнюю последовательность связи, но и внутреннее единство. Каждую общественно-экономическую формацию характеризуют особенные законы развития и функционирования. Каждая формация имеет социальные такие общественные группы или классы, которые соответствуют ее социально-экономической структуре. Эта структура проистекает из присущего формации способа производства, и из соотношения трудящихся групп населения с остальными группами. В цивилизованном обществе такие взаимоотношения сводятся к постоянной борьбе классов. Поэтому именно классовая борьба рассматривается главной движущей силой формационного развития классово-антагонистических сообществ. Но важна не сама по себе борьба, а борьба трудящейся части населения против своих эксплуататоров. Но в этой борьбе огромное значение имеет степень сознательности трудящихся масс. Поэтому формационный подход предполагает наличие партийности, т. е. точки зрения угнетаемого и эксплуатируемого класса, конечной целью имеющего коммунизм. На этом основании можно справедливо назвать формационный подход инструментом освободительной борьбы трудящихся в сфере идеологии.

При рассмотрении развития общества важно иметь в виду то, что исторический процесс содержит субъективные и объективные моменты. Сама целостность общества определяется отношением субъективного и объективного, их новым качеством. Объективные моменты обеспечивают совершенствование условий выбора. Но всегда люди задаются вопросом, какова роль человеческой воли в прогрессе? Итальянский мыслитель эпохи Возрождения, Николо Макиавелли полагал, что от человека зависит пятьдесят процентов, но по возможности он должен отвоевать у судьбы побольше от ее половины². Теория исторического материализма, лежащая в основе теории общественноэкономических формаций, утверждает, что людям надо действовать на основе познания необходимости. Это познание дает людям возможности приближать высшие формы действительности и изживать низшие, делая это целенаправленно, подчиняя, таким образом, движение своей воле и своим возможностям, т. е., делая из идеалов действительность.

Итак, крупнейшим качественным отличием исторических эпох и основой формационных различий является характер структуры производства. Структура, обусловленная общественным разделением труда, предполагает наличие классов, эксплуатации и общественного принуждения к труду. Средством организации общественного принуждения к труду служит государство. Поэтому эксплуатация в сфере производства всегда требует поддержки особого аппарата, получившего название государства. Каждому этапу развития общественного разделения труда соответствуют свои формы государства, а также особые способы принуждения и эксплуатации. История классовой структуры общества знает три общественно-экономические формации: рабовладение, крепостничество, капитализм. Структура же, независимая от общественного разделения труда, свойственна формациям называемым первобытнообщинной и коммунистической. Им не ведомы классы, эксплуатация и общественное принуждение к труду. Здесь исключена частная собственность и господствует коллективный труд. Первобытное общество сохраняет естественное, или природное принуждение, а коммунистическое – сознательное, или моральное принуждение. В то время как первобытное состояние проходит две стадии (дикость и варварство), с системой общественного разделения труда, порождающего товарнизацию производства, начинается цивилизация. Цивилизация осуществляется разными формациями и имеет свои уникальные пути у разных сообществ, но всегда она осуществляется с помощью государства и эксплуатации трудящихся. Однако возможность коммунизма сохраняет перспективу человеческого сообщества без неравенства и эксплуатации. Современная эпоха содержит лишь самые ранние формы сознательного движения в сторону коммунистической общественно-экономической формации. Это движение человечество может осуществлять с полным пониманием собственных целей и средств, когда оно вооружено передовой теорией общественно-экономических формаций.

Руководствуясь теорией общественно-экономических формаций, рабочий класс России впервые в истории человечества создал пролетарское государство, где интересы трудящихся стали господствовать над интересами других классов и слоев населения. Это государство просуществовало почти три четверти века и обеспечивало социалистические преобразования и различные социальные завоевания трудящихся во всем мире. Это государство своей экономической и военной мощью могло конкурировать с ведущими капиталистическими государствами, а значит, держать в страхе буржуазию даже там, где ее власть была надежно защищена политической властью. Более того, теория общественно-экономических формаций служила теоретическим основанием для организации революционной борьбы трудящихся в течение всего двадцатого столетия. Однако буржуазная контрреволюция, победившая в начале 1990-х годов в СССР, быстро поставила задачи ревизии, фальсификации и списания теории общественноэкономических формаций. Естественно, что эти задачи решались с помощью уже имевшихся критических наработок в рамках буржуазной социологии.

Обычно буржуазные выпады против теории общественно-экономических формаций начинаются со стремления избавиться от марксизма вообще во всех его проявлениях. Один из лидеров ревизии марксизма в России, В. Л. Иноземцев стремится, как говорят многие современные социологи, преодолеть теорию общественноэкономических формаций, спекулируя на подобной обывательской и мещанской тяге к отказу от марксизма. На этой почве появляется ложное понимание термина «преодоление». В нем видится только разрушение, в то время как диалектическое преодоление есть совершенствование, возвышение теории общественно-экономических формаций на новый уровень. Поэтому если правильно использовать термин «преодоление», то надо иметь в виду, что совершенствование теории общественноэкономических формаций возможно только с марксизмом, с его полным усвоением.

Часто стремятся исказить цельность определения общественно-экономических формаций как проведения принципа материализма в истории общества. Этим искажением перечеркивается то принципиально важное обстоятельство, что все человеческие сообщества являются едиными социальными организмами на основе производственных отношений. В действительности форм, которые принимает сообщество, много, но вот только их целостность, возможная благодаря общественному производству, определяется как особая форма, как формация, как общественно-экономическая формация. Все попытки придать материалистическому принципу формационной теории иной смысл противоречат марксистским философским позициям. Они лишь свидетельствуют о желании ограничить применение теории исторического материализма и провозгласить ее несостоятельность в исследовании современного общества. Так, например, тот же В. Л. Иноземцев пытается убедить в ошибочности использования термина общественно-экономическая формация, принятого в советском марксизме³. Так, с помощью своих вульгарных изысканий он хочет указать на заблуждения советской науки, основанные якобы на неверных переводах трудов К. Маркса. Эти самым он старается перечеркнуть все позитивные достижения сделанные в этой области отечественными учеными, начиная с В. Л. Ленина, и подчинить формационный подход буржуазному мышлению. С точки зрения В. Л. Иноземцева формации рассматриваются по своей внутренней природе как общественные, и только одна из общественных формаций является экономической, в то время как другие экономическими не являются. Поэтому только для одной формации можно говорить о применении идеи фундаментальной роли экономики, и только этой формацией ограничивается применение законов исторического материализма. В итоге

В. Л. Иноземцев приходит к заключению, что все исторические эпохи эксплуататорских способов производства и классовых обществ объединяются в так называемой «экономической общественной формации» и переплетаются в ней как частные моменты. В итоге и рабовладение, и крепостничество, и капитализм теряют характер формации и становятся узкими явлениями в сфере производственных отношений.

В. Л. Иноземцев сначала видит у К. Маркса только три общественных формации: первичную или архаическую формацию, вторичную или экономическую формацию, и третичную или коммунистическую формацию. В итоге экономическая природа отрывается от общественной природы и противопоставляется ей. В. Л. Иноземцев демонстрирует непонимание связи экономических и социальных процессов, а значит и роли экономики в обществе. Поэтому он высказывает мнение об ошибочности трактовки «экономическую общественную формацию» как совокупность экономических отношений общества. Фактически он спорит против использования этого определения к созданным им конструкциям, которые заранее предполагают другое определение. Основным отличительным признаком каждой общественной формации В. Л. Иноземцев называет степень наличия эксплуатации, частной собственности и классовых отношений. Причем это явно противоречит его утверждениям о технологических характеристиках формационных отличий как исходных. Экономический характер формации он связывает напрямую с наличием эксплуатации. То есть экономика для него неотделима от эксплуатации. Такой вывод является типичным для многих буржуазных апологетов, которые считают невозможным избежать эксплуатации без таких технологий, которые позволили бы всему человечеству не работать, а руководить деятельностью машин и автоматов.

Начиная с триады общественно-экономических формаций, в дальнейшем В. Л. Иноземцев признает множество более частных случаев формаций. Тем самым он распространяет применимость термина «общественно-экономическая формация» для характеристики стадий как «экономической общественной формации» в смысле эксплуататорских формаций взятых вместе, а также двух других формаций (первобытнообщинной и коммунистической). Тем, что В. Л. Иноземцев допускает градацию формаций через расчленение больших формаций на маленькие, он лишает сам термин его научной строгости. Эти «маленькие» формации он различает уже по способу господства капитала (ростовщический, торговый, производительный). Основная задача таких фальсификаций состоит в отказе от ленинской разработки формационной теории, ставящей развитие формаций в один рад, что позволяет сохранять единство материалистического подхода применительно ко всем стадиям человеческой истории.

Важно так же осознавать, что присущая В. Л. Иноземцеву склонность к выделению двойного смысла в понятии общественно-экономической формации свидетельствует о способе фальсификации им марксизма. Действенным инструментом такой фальсификации становится терминологический и текстологический анализ, превращающий марксистские определения в формальные словосочетания.

Для фальсификаторов марксизма свойственно также переносить законы отдельных общественно-экономических формаций на все их виды. Поводом к такому действию часто служит концентрация внимания К. Маркса на закономерностях капиталистической формации, и его центральном моменте – процессе создания прибавочной стоимости. На основании этого некоторые пытаются искать прибавочную стоимость во всех формациях, и видеть в этом единственно возможный способ эксплуатации. Это опять же свидетельствует о неисторичности буржуазной точки зрения, которая идеализирует капиталистические порядки, делая их неотъемлемыми атрибутами всякой экономической системы. Это должно наводить на мысль о смирении с существующим положением и указывать единственно возможный путь преодоления эксплуатации через повышение производительности и совершенствование технологических аспектов производства. А эти две цели как раз таки совпадают с интересами класса капиталистов. Более того, такая установка уводит рабочих от идеи классовой борьбы.

Одним из важнейших элементов ревизии марксистской теории общественноэкономических формаций служит стремление противопоставить труд творчеству. Так осуществляется попытка связать воедино общественное производство вообще, эксплуатацию, труд как несуществующие друг без друга звенья. Однако склонные к подобным рассуждениям теоретики, в частности В. Л. Иноземцев, забывают, что труд создал человека, что труд и человек тождественны, что исчезновение труда или «преобразование» его в творчество есть исчезновение человека, это исчезновение условий, создавших человека и воспроизводящих его как человека.

Чтобы сделать представление об общественной роли труда ограниченным, В. Л. Иноземцев пытается положить в основу периодизации истории не общественные отношения в процессе производства (классовую структуру), а технологию производства. В результате он вслед за американцем Д. Беллом рассматривает не отношения между людьми в производстве, а отношения людей к объектам производства. А в таком виде историю начинают определять характер ресурсов, характер технических средств, характер производительных операций⁴. В то же время сами производственные отношения между людьми рассматриваются исключительно со стороны обмена информацией, а отношения господства–подчинения и отношения культурных и ценностных различий исчезают.

Подобно Д. Беллу и В. Л. Иноземцеву многие современные буржуазные теоретики полагают, что формационная теория построена на технологическом детерминизме. Такие утверждение игнорируют социальную природу производственных отношений и ставят чередование способов производства от совершенствования главным образом средств производства. Из этого делаются ошибочные и вредоносные для революционного движения трудящихся выводы относительно автоматического прогресса, осуществляющегося вне классовой борьбы и вне сознательного целенаправленного стремления эксплуатируемых рабочих к реализации своих интересов. А технологическое развитие в рамках классового общества, наоборот, усиливает отчуждение рабочих от средств производства, фетишизирует их сознание и создает дополнительные трудности в движении к обществу труда.

Противники и фальсификаторы теории общественно-экономических формаций пользуются современной ситуацией в мире, когда глобализация капитализма и буржуазная контрреволюция в основной массе стран, прежде избравших социалистический путь развития, свели на нет прежние успехи мирового пролетариата. Однако такие исторические повороты находят объяснение в марксизме и не противоречат формационной логике истории. Согласно своей внутренней логике формационное развитие последовательно и закономерно, но внешние воздействия часто влияли на внутреннее развитие, меняя череду способов производства. То есть, если бы человечество всегда было однородно, и ни одна из его групп не могла бы опережать другую, а значит, все развитие определялось бы исключительно этими внутренними связями, то для всех групп каждый последующий способ производства и каждая последующая формация были бы всегда только усовершенствованиями. Однако человечество внутренне дифференцированно и его отдельные группы развиваются очень неравномерно, особенно пока общественный труд не позволит им выйти из рабской зависимости от природных условий. Речь не идет о полном преодолении этой зависимости от природы, это сделать невозможно, но возможно и необходимо изменить характер зависимости, превратив трудящегося человека в активный элемент усовершенствования природы. На пути этого движения человечество встречает периоды, когда отдельные его группы, достигнув более высокого, чем другие способа производства, вынуждены были совершать попятное движение под давлением извне. Обычно это бывало, когда менее развитые экономические общества завоевывали более развитые за счет военного превосходства. Примером может быть завоевания византийского феодального государства азиатскими кочевниками, находящимися на стадии варварства. Тогда насаждались более примитивные формы организации производства, что часто сопровождалось разграблением сосредоточенных богатств и разрушением производительных сил. Этим не нарушалась формационная логика, а доказывалась необратимость способов производства, только в условиях их господствующего положения перед другими способами производства в масштабах всего человечества.

Сейчас для трудящихся всего мира остро стоит вопрос о коммунистической формации, социалистической революции в России и логике истории. Передовые трудящиеся стран Латинской Америки, Африки и Азии видят необходимость продолжения социалистической революции, несмотря на измену международному рабочему движению со стороны бюрократического партийного аппарата бывших социалистических стран. Социальные революции и перевороты начинаются легко там, где нет паразитизма на эксплуатации других стран, где нет привилегированного положения в международной системе социально-экономических отношений. Но даже трудящиеся Западной Европы и США по-разному включаются в это движение. К сожалению, рабочий класс России потерял свои позиции в виде авангарда антикапиталистической борьбы, разрушена его организация, подорвано политическое и экономическое положение, продолжается идеологическое разложение. Однако он еще представляет серьёзную силу, поскольку обладает бесценным опытом и вооружен научной теорией.

Формационная теория рассматривает историю человечества как последовательное освобождение от животного рабства с помощью труда. Поэтому только человек труда является олицетворением, защитником и проводником интересов будущего. Это принципиальное отличие формационного подхода к истории человечества от всех иных взглядов. Но освобождение трудящихся не происходит исключительно через рост производительности труда, а требует реализации их интересов всеми существующими способами классовой борьбы. Как отмечалось, формационная теория видит в государстве инструмент организации эксплуататорских способов производства. Поэтому всякая социальная революция происходит в форме политической революции, сопровождающейся захватом государственной власти новым победившим классом. Подобные задачи всегда стояли перед трудящимися, но долгое время были неосуществимы.

Особенность современной эпохи заключается в том, что успешный опыт захвата в XX столетии государственной власти пролетариатом в ряде стран, хотя и прервался буржуазной контрреволюцией, но показал способности организации современного производства без эксплуататоров и паразитов. Таким образом, на начало нового тысячелетия человечество сохранило лишь единичные примеры государственных систем, которые в разной степени контролируюся трудящимися. Сегодня сильнейшие мировые державы, за исключением Китая, подчинены интересам капитала. Но мощное сопротивление эксплуатируемых трудящихся везде, где они не имеют власти, указывает направление дальнейшего движения способов производства.

1. Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. NY, 1973.

2. Макиавелли Н. Государь. М., 1990. С. 74.

3. Иноземцев В. Л. К теории постэкономической общественной формации. М., 1995.

4. Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология // Под ред. В. Л. Иноземцева.

М., 1999. С. 30.