Будущий год

Таинственный беглец

Конечно, Прасковья Никоновна обрадовалась неожиданному появлению внука, по ведь он уехал всего две недели назад, и о новом его приезде в ближайшем будущем даже речи не было. Прасковье Никоновне хотелось думать, что внук уже соскучился по бабушке и собрался устроить ей сюрприз, но Николенька выглядел встревоженным и подавленным, это сразу бросалось в глаза. Бабушка осторожно спросила его, что случилось, но он замотал головой, отрывисто сослался на усталость и попросил позволения поспать. Бабушка постелила ему в комнате, где он обычно жил, когда останавливался у нее. Прасковья Никоновна уже выходила на цыпочках из комнаты, как вдруг Николенька оторвал голову от подушки и свистящим шепотом напомнил, что пора запирать калитку. Было всего пять часов вечера. Прасковья Никоновна только руками развела:

— Но ко мне еще должны прийти… У меня сегодня вечером уроки…

— Отмени, бабушка, пожалуйста, отмени! Никто не должен знать, что я у тебя!

— И Оленька тоже?

— Никто, никто, никто! — в голосе внука послышались истерические нотки.

Прасковья Никоновна занавесила окно, хотя оно выходило в сад, а не на улицу Потом она притворила тихонько дверь в комнату, вышла в сад и приколола к ветхой калитке записку извещая о том, что у нее болит голова, она очень извиняется и просит не беспокоить ее.

Прасковья Никоновна писала записку впопыхах, но написала все-таки «извините», а не «извиняюсь», как написали бы многие на ее месте. Прасковья Никоновна гордо называла себя словесницей и не выносила, когда преподавателя русского языка и литературы титуловали «литератором». Прасковья Никоновна отличалась безупречной грамотностью и, будучи давно уже на пенсии, все еще имела учеников. Она давала частные уроки больше из любви к искусству, брала недорого, но была строга; ее ученики, как правило, писали сочинения на отлично.

Прасковья Никоновна происходила из старинного купеческого рода. Ее отец Никон Карпович был инженер-мукомол, редчайший специалист по крупорушкам. Это предохранило его от неприятностей, связанных с непролетарским происхождением. Никона Карповича миновало и дело промпартии, и тридцать седьмой год, однако он его не пережил. (Семнадцатилетняя Поленька осталась одна с матерью, и они начали сдавать дачу, чтобы прожить, пока Поленька учится. Из лета в лето дачу снимал у них Василий Тихонович, известный нейрохирург. Он приезжал на дачу с женой, с дочерью и сыном. Дети были еще маленькие, младше Поленьки; они родились после того, как Василия Тихоновича вернули из ссылки, вспомнив о нем, когда понадобилось оперировать одного из тогдашних вождей. Поленька была привязана к этой семье, но Василий Тихонович уклонялся от разговоров, как многие интеллигенты в те времена. Поленька росла под влиянием Серафимы Александровны, любимой учительницы. Серафима Александровна никогда не была замужем, и Поленька исподволь переняла у нее символ веры земских учительниц, жертвовавших личной жизнью своим ученикам. Поленька тоже решила «быть светской пустынницей стройного роста», как в стихотворении Цветаевой, которое тайком переписала. Поленька закончила пединститут во время войны и сразу пошла работать в школу, где сама училась. Не прошло и года, как умерла Поленькина мать, и юная учительница осталась одна-одинешенька. А недели через три ее навестил Василий Тихонович. Поленька, как ни в чем не бывало, спросила его о семье, но семьи больше не было. Жена Василия Тихоновича с детьми ехала в эвакуацию. В поезд попала бомба, не спасся никто. Василий Тихонович приезжал все чаще и чаще. Вдруг он сделал Поленьке предложение, и она не посмела ответить: «Нет!» Замужество было для нее неожиданностью. Другой неожиданностью оказалась беременность. К двум неожиданностям прибавилась третья: смерть мужа. Сын родился уже без него. Прасковья Никоновна назвала его Василием.

Вася благополучно вырос, окончил институт и по распределению попал в город Папа-нин. Там-то и родился внук Прасковьи Никоновны. Бабушка хотела назвать его Никоном в честь прадеда, но родители воспротивились: имя Никон звучало, по их мнению, несовременно и как-то одиозно. Примирились на Николае. Бабушка ценой такого компромисса настояла на том, чтобы внук непременно проводил лето у нее в Мочаловке. Пока Николенька был маленький, родителям поневоле приходилось вместе с ним превращаться на лето в мочаловских дачников (Прасковье Никоновне думалось, не семья ли Василия Тихоновича опять поселялась у нее под кровом, особенно когда родилась младшая Николенькина сестренка). Разве только главу семьи звали Василий Васильевич, а не Василий Тихонович. Но когда Николенька подрос, она предоставила молодым право использовать лето по своему усмотрению, чем они охотно воспользовались, уезжая с девчушкой то к Белому, то к Черному морю. По правде говоря, мартышка-Маришка бабушку мало интересовала.

Зато во внуке бабушка души не чаяла. Он ей напоминал и прадеда Никона и деда Василия. В самом имени Николенька ей слышался все-таки Никон. Бабушка давала внуку читать всё, что сама читала в его возрасте. Такой круг чтения для нее сам собой разумелся. Николенька прочел Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Гончарова, Диккенса, Кнута Гамсуна. Бабушка не забывала при этом, что она педагог, и заставляла Николеньку читать по школьной программе «Как закалялась сталь», «Молодую гвардию» и «Повесть о настоящем человеке». При таких обстоятельствах Николенька все лето только читал. Ни на что другое ему не оставалось времени. Поступать он решил на исторический факультет и сочинение написал на отлично, как настоящий бабушкин ученик, зато по всем остальным предметам схлопотал тройки. На экзамене по истории Николенька назвал Ивана Грозного кровавым деспотом и сатанистом. Преподаватель не возражал, однако снизил Николеньке оценку, поймав его на незнании какой-то исторической даты.

Удар был особенно чувствителен для Николеньки, потому что Оленька в институт поступила. Оленька была любимая бабушкина ученица. Прасковья Никоновна готовила ее себе в преемницы, как Серафима Александровна готовила в свое время юную Поленьку Прасковья Никоновна видела в Оленьке себя, а Николеньку прочила в Василии Тихоновичи. Она даже втайне мечтала, чтобы Николенька стал врачом, но историк так историк, ничего не поделаешь. Ей нравилась, что Василий Тихонович в данном случае ровесник Поленьки, то бишь Николенька не старше Оленьки. У Прасковьи Никоновны сладко щемило сердце, когда Оленька с Николенькой сидели на скамеечке при луне в саду под фетовской липой.

И теперь Прасковья Никоновна предпочла бы, чтобы скоропалительный приезд внука был связан с Оленькой. Конечно, им надо объясниться. Николенька непременно поступит в университет на будущий год, он докажет Оленьке, что достоин ее. Прасковья Никоновна была даже не прочь сбегать за Оленькой и устроить внуку сюрприз, но побоялась оказаться бестактной; у нее все еще дребезжало в ушах Николенькино: «Никто! Никто! Никто!»

Напрашивалась, к сожалению, и другая версия, более тревожная и устрашающая. Что если Николенька задумал постричься в монахи? Перед отъездом внук имел с бабушкой обстоятельный разговор об отце Сергии и старце Зосиме. Вдруг мальчик все-таки решился? Отношение Прасковьи Никоновны к религии было непростым и неоднозначным. Разумеется, она сама была крещена, крестила сына и внука. Этого требовал хороший мочаловский тон. Однако ни она сама, ни ее сын в церкви не венчались. Тот же самый хороший мочаловский тон категорически запрещал афишировать свою религиозность. Более того, он даже предписывал скрытность. Прасковья Никоновна была учительница и считала одной из своих задач научно-атеистическое воспитание. Атеизм был государственной религией, а православная религиозность была формой личной жизни, последним прибежищем старых, больных, умирающих. Прасковья Никоновна с удовольствием смотрела богослужение по телевизору, но появление священника в школе возмутило бы ее до глубины души. Возможный постриг внука ужасал Прасковью Никоновну. Она сознавала, что должна непременно отговорить его хотя бы ради Оленьки.

Была, наконец, и третья версия, которую Прасковья Никоновна отвергала всем существом, однако не считаться с ней не могла. Что если мальчик задумал теракт? Она только что видела по телевизору подростка, бросившего две бутылки с горючей смесью в окно… Прасковья Никоновна даже про себя не смела повторить, в какое окно… В детстве на чердаке тайком от родителей она прочла «Конь бледный» Ропшина и готова была видеть в Николеньке нового Савинкова. Неужели он приехал к ней для конспирации, чтобы запутать след? Как бы не выдать его ненароком… Но если еще не поздно, надо удержать его, удержать, хотя бы ради Оленьки… Да и заповедано ведь: «Не убий!»

Наконец заспанный Николенька вышел из своей комнаты. Бабушка тотчас же поставила на стол Николенькин любимый яблочный пирог. Николенька посветлел, было, при виде пирога, но сразу же опасливо покосился на окна. Бабушка послушно задернула портьеру.

— Ты поняла? Никто не должен знать, что я здесь, — обреченно повторял внук.

— Поняла, поняла… Однако, скажи мне наконец, Николенька, что случилось, — участливо сказала бабушка, с напускным спокойствием садясь к столу.

— Понимаешь, бабушка, я скрываюсь, — прошептал внук.

— Тебя преследуют? — вся вскинулась бабушка.

— Да, преследуют… Я даже не знаю, что они со мной сделают.

— Кто? Кто? Кто тебя преследует? За что?

— Бабушка… бабушка… Я дезертир…

Прасковья Никоновна только руками всплеснула. Ей сразу вспомнилась повесть молодого современного писателя (фамилию автора она запамятовала, повесть же называлась «Живи и помни»). Прасковья Никоновна ценила это произведение, хотя находила язык его несколько нарочитым. Неужели Николеньку тоже затравят, как лесного зверя? И Оленьку со свету сживут. Прасковья Никоновна чуть не расплакалась.

— Как это… дезертир? — спросила она, глотая слезы.

— Видишь ли, меня вызвали, а я не явился. Взял билет и к тебе приехал.

— Разве это преступление: бабушку навестить?

— Я же не явился. Я дезертир.

— Но почему же ты тогда не явился?

— Потому что я не согласен… не согласен делать то, что они делают.

В голове у Прасковьи Никоновны быстро промелькнуло все то, что она читала в последнее время в газетах об альтернативной службе.

— Но погоди, Николенька, законодательство о воинской обязанности сейчас пересматривается. Тебе не обязательно будет брать оружие в руки. Ты пойдешь в военкомат и все объяснишь. Я уверена, тебе пойдут навстречу.

Николенька сделал большие глаза:

— Военкомат? При чем тут военкомат? Да туда никто не является… Разве меня военкомат вызывает?

— Извини, Николенька, тогда я, действительно, чего-то недопонимаю. Кто тебя вызывает, объясни мне, сделай одолжение!

Николенька в ответ подтянулся и не без гордости произнес:

— Видишь ли, бабушка, я драгун!

На Прасковью Никоновну пахнуло чем-то задушевным, лермонтовско-толстовско-белогвардейским.

— Разве этот род войск тоже возрождается? — спросила она мечтательно.

— Да. Он уже возродился. У нас в городе действуют две молодежные группировки: пращуры и драгуны.

— А почему «пращуры»?

— «Пращуры» — это от пращи. Они еще в школе слышали, что рогатка раньше называлась «праща». Вот они и назвали себя «пращуры».

Прасковья Никоновна наставительно поправила пенсне:

— Но это же неправильно, Николенька. Это типичная народная этимология. «Пращур» не имеет ничего общего с пращей. «Пращуры» — это родители прапрадеда или прапрабабки. Не смешно ли, когда так называют себя молодые люди?

— Смешно, — кивнул Николенька. — Вот мы и называем их ящерами, а они называют нас драконами.

— Кажется, у Шварца есть пьеса «Дракон».

— И в Ку-Клукс-Клане есть великий дракон.

— Тоже нашли себе пример для подражания!

— У Ку-Клукс-Клана есть чему поучиться, бабушка. Но мы на этом не останавливаемся. Мы их называем «ящурами», а они нас «дрыгунами».

— Почему «дрыгунами»?

— Потому что мы танцуем современные танцы. А они только мускулы накачивают, плебеи несчастные. У нас, у драгунов даже свой гимн есть.

— Какой еще гимн?

Николенька вскочил со стула и, жестикулируя, запел:

— Кто же написал этот гимн?

— Мы не помним. Какое это имеет значение? А ящеры нам завидуют. Вообще говоря, этот гимн им больше подходит, чем нам. Но мы первыми его запели, оставили ящуров без гимна. Вот они и бесятся.

— Как бесятся?

— Бабушка, объявлена война, и меня призвали.

— Куда призвали? Отказываюсь понимать-Битый час бабушка расспрашивала внука о пращурах и драгунах, и постепенно перед ней стала вырисовываться такая картина.

Сначала городская молодежь просто дралась между собой от нечего делать. Улица выступала против улицы, район против района. Постепенно разногласия обострились. Пращуры начали бить всех, кто танцует модные танцы и отращивает длинные волосы. Противники пращуров назвались драгунами и присвоили себе гимн, озлобив этим пращуров. Драки стали более жестокими. В ход пошли кастеты или кистени, как их называли пращуры. Драгуны вооружились шпагами, то есть железными палками. В темноте все чаще гремели выстрелы. Ни драгуны, ни пращуры не знали, откуда берутся учебные и не только учебные винтовки, которыми их вооружают. Лидеры пращуров называли себя комиссарами, у драгунов появились офицерские чины. Например, Николенька был корнетом. Говорят, имелись и генералы, но Николенька не знал, кто они, И пращуры, и драгуны усиленно занимались военной подготовкой. У тех и у других были свои стрельбища. Если подросток не был ни пращуром, ни драгуном, его избивали и те и другие. Он мог бежать из города, но беглецов находили убитыми даже в других городах.

Обстановка накалилась, когда встал вопрос о переименовании города. Более пятидесяти лет город назывался Папанин. Прасковья Никоновна помнила, с каким восторгом его переименовывали. Во всех газетах писали, какая это высокая честь для горожан — именоваться папанинцами. Сама Прасковья Никоновна гордилась тем, что сын ее по распределению стал настоящим папанинцем, а внук ее — коренной папанинец.

Со временем атмосфера в Папанине и вокруг Папанина менялась. Постепенно забыли, что Папанин — герой Арктики. При слове «Папанин» кое-кто заговорщически подмигивал и спрашивал: «А папаню-то помните? При нем такого не было. И мы в нашем Папанине такого не допустим». Вместе со всеми перестроечными новшествами возник вопрос о возвращении городу его прежнего названия: Тятин. Тогда-то и выяснилось истинное предназначение пращуров и драгунов. Казалось бы, пращуры должны были выступить за исконный Тятин, однако именно пращуры провозгласили лозунг: «Умрем за родной Папанин». При этом сами они умирать не собирались и явно предпочитали убивать других. Драгуны решительно выступили за город Тятин и тоже не брезговали убийствами. До сих пор стреляли из-за угла, но предстояло решительное сражение. Когда корнету Николеньке приказали завтра явиться на сборный пункт, в подвал на улице Олега Кошевого, он попросил денег у матери, взял билет и на другой день постучался в бабушкину дверь.

— А если обратиться в милицию? — растерянно спросила бабушка.

— Я выдам себя, и меня убьют.

— Милиция тебя защитит.

— Как защитит? Сами милиционеры боятся драгунов и пращуров.

— В Мочаловке пока их нет.

— Они везде, везде, бабушка! Они гонятся за мной. Они все равно найдут меня, и я не знаю, что они со мной сделают… А я не хочу… не хочу… исполнять их приказы… Пращуры хлещут пленных драгунов раскаленной проволокой, драгуны заставляют пленных пращуров держаться за голый провод под напряжением. А теперь меня забьют шпицрутенами и пращуры и драгуны… Я дезертир.

Прасковья Никоновна успокоила его, как могла, спустилась в погреб и хозяйским глазом, наметанным еще в военное время, обследовала запасы картошки и капусты. Потом она погасила свет, вышла в сад и приколола к ветхой калитке другую записку: «Уехала к внуку в город Тятин. Вернусь не скоро».