Будьте бдительны! Сборник рассказов

МЕНЯ ЗОВУТ СЕРЁЖКА

Я камень.

Я неподвижен.

Осколок гранита, обкатанный ветром и дождём. Лежит среди таких же, неотличимый от них, мёртвый, увесистый и равнодушный. Глаз на нём не остановится.

Ему всё равно.

Я камень.

Я неподвижен.

Боже скрывался под огромным обломком стены, лежавшим на остатках фундамента — эта пещерка в задней части соединялась с подвалом, откуда можно было выбраться в коллектор, выводивший на позиции 9-й интернациональной роты, на площадь Заставы. Козырьком выдававшийся над пещеркой кусок бетона затемнял её; лаз переплетала выдранная арматура, на которой ещё держались обломки и какая-то хрень. Всё это создавало эффект тюлевой занавески — даже когда солнце светило прямо в лаз, оно не могло высветить то, что внутри. А тёмных щелей в развалинах полным-полно…

…Боже положил перед собой начерченную на куске картона карточку, серую от карандашных пометок — свежих и стёртых, понятных ему одному.

Так. Позавчера ОН убил отца. Вчера ОН не стрелял. Мест, где он может находиться — шесть: водослив; дырявый забор из бетонных плит; развалины воздухозаборника; окна — первый этаж прямо напротив него, первый этаж на тринадцать часов, второй этаж на четырнадцать часов.

Водослив — триста метров. Это вряд ли, уж больно лезет в глаза это укрытие, да и солнце при заходе просвечивает почти всю трубу навылет. Правда, там есть какая-то куча мусора.

Забор. Много дыр. Триста метров. Когда солнце всходит, невозможно понять, что за ним, а снайпер может стрелять из каждой дыры. Но очевидцы говорят, что звук выстрела всегда как бы двойной — так бывает обычно, если стреляют из помещений.

Воздухозаборник. Триста пятьдесят метров… Вообще-то — самое подходящее место, там полно таких же щелей, как эта, в которой лежит он сам. Но уж больно подходящее. Прямо глаз режет. Вряд ли…

Первое окно. Четыреста метров. Прямо за воздухозаборником, даже видно плоховато. Но можно различить комнату, относительно целую, в которой висит тюлевая занавеска. Занавеска — это интересно. Из-за настоящих тюлевых занавесок обожают стрелять новички, это можно… но уж больно тупо. Именно для новичка. А ОН не новичок.

Второе окно. Четыреста тридцать метров. В комнате проломлена крыша, просвечивает здорово, но всё может быть. Да и мусора там полно.

И третье окно. Четыреста семьдесят метров, второй этаж. Вот там — там вполне может быть точка. Отсюда плохо видно, что происходит в этой комнате.

ОН стрелял справа. Отец был убит в правый висок на расстоянии больше километра — виртуозный выстрел. Связист — пацан-велосипедист — был убит в правый висок. В других случаях пули тоже попадали справа. Всегда — отчётливый двойной звук выстрела. Боже всмотрелся в карточку. Справа — это воздухозаборник и окна. Водослив и забор — это попадания по фронту, а не справа; в этих случаях ОН просто не мог попасть в правую сторону.

Помедлив, Боже вычеркнул на карточке эти цели. И водослив, и забор. Так. ОН мог вообще уйти. Вчера он целый день молчал. Но он и до этого молчал, случалось, по двое-трое суток.

Кроме того, Боже чувствовал: ОН здесь. Среди этих развалин — такой же камень, как сам Боже, такой же серый обломок стены, слившийся с развороченной улицей военного города.

ОН стрелял точкой триста «Винчестер магнум». «Маузер» SР66… или SR93. Может быть, даже «Супер магнум». Скорее всего, ОН не американец — «Маузеры» немецкие, супермагнум — английская, а янки не любят чужого оружия. Нет, не важно. Какая разница, какое у НЕГО оружие? Дело только в том, что точка триста «Винчестер магнум» — патрон профессионалов.

Боже взял бинокль и вновь — в сотый раз — начал осматривать подозрительные места. Тщательно. По сантиметрам, через каждые несколько минут откладывая бинокль и прикрывая глаза.

За бетонной стенкой перемещались турки — двигались тени, да и лицо какое-то появилось в одной из дыр (Боже позволил себе усмехнуться, вспомнив, как ему хотелось первое время стрелять именно в турок). Между дорогой и развалинами домов высились укрепления, за ними тоже было полно солдатни, стояла техника.

Всё это очень мало интересовало Боже. Хотя машинально отметил, что там укрепления отгроханы такие, как будто турки собирались обороняться, а не отступать.

На турецких позициях открыли огонь сразу два браунинга, и Боже насторожился. Перебивающий друг друга рёв пулемётов калибра 12,7 мм способен заглушить любые другие выстрелы, русские снайперы тоже любили стрелять под такую завесу. Уж не… Ага, получил! Боже увидел, как кувыркнулся от пулемёта один из турок. стрелял кто-то из казачьих снайперов — конечно, не так виртуозно, как (Боже мысленно гордо подбоченился), но здорово.

Потом вмешались миномёты — и уже через полминуты мир утонул в какофонии пальбы. Боже продолжал невозмутимо рассматривать позиции. Сейчас можно было надеяться только на глаза… но над площадью и улицами потянулись дымы, мешавшие и смотреть тоже.

Окна. Развалины воздухозаборника. Боже видел, как вздымаются тучи пыли. Сейчас его злила стрельба своих. Он видел и то, как работают миномётные расчёты турок, но не обращал на них внимания. Кого-то таскали на носилках за позициями. Грохот стоял невероятный, но…

…но каким-то столь же невероятным чувством, каким-то натянутым нервом — Боже уловил этот выстрел.

Именно этот.

Полковник Кологривов сидел на ящиках из-под мин. Налившиеся кровью глаза командира дроздовцев выражали невероятную муку, на дрожащем горле верёвками натянулись жилы. Санитар, заматывая лицо офицера быстро промокающими бинтами, бормотал:

— Ну вот и всё… вот и отлично… а теперь в госпиталь… а там соберут, там хоть из кусочков соберу-ут, не волнуйтесь, потерпите ещё чуть…

В какой-то степени Кологривову повезло, если можно назвать везением одно из самых пакостных ранений — челюстное. Он лёжа наблюдал в бинокль за тем, как стреляют его пулемётчики. Прилетевшая справа пуля распорола полковнику правое запястье, раздробила нижнюю челюсть, повредив язык и вогнав в тело обломки зубов.

— Вот, — надсотник Хвощёв подал Боже окровавленную пулю. — Прошла навылет и срикошетировала о камни. Я подобрал случайно.

— Угу, — Боже покатал пулю в грязных пальцах. — Точка триста. Справа, значит…

— Справа, — кивнул надсотник, — и прямо в цель. Пять сантиметров щель, а он попал… Слушай, — лицо офицера вдруг стало злым, он заломил на затылок вишнёвый с посеревшими нитками когда-то белых выпушек берет, — ты собираешься его убивать, братушка херов, или просто так — мамон налёживаешь?!

Боже спокойно встал и пошёл прочь. Хвощев догнал его, схватил за плечо:

— Я тебе вопрос задал, боец! Он ранил нашего командира!

— Приготовьтесь к тому, что это не последняя жертва, — черногорский акцент делал речь Боже, который так и не повернулся, рокочущей и странноватой. — И уберите руку, пожалуйста. Мне надо идти.

— Только и можете — корчить из себя суперменов, снайпера! — Хвощёв тряхнул не сопротивляющегося парнишку. — В конце концов, он и твоего отца убил! Делай что-нибудь — или проваливай, пусть этим займётся кто-то из наших!

— Я ваш, — Боже спокойно улыбнулся. — И вам придётся смириться со мной. А делать «что-нибудь» я не собираюсь, потому что я доложен его убить. Рисковать собой я тоже не собираюсь. Я дороже любой из ваших полусотен.

В тот же миг Хвощёв сильным ударом сшиб его с ног — и мгновенно остыл, как остывают почти все русские, поняв, что совершили что-то несправедливое. Дружинники, замершие на миг, незамедлительно постарались сделать вид, что ничего не случилось. Полковника уже отвели в тыл. Надсотник тяжело дышал, сжимал и разжимал кулаки; лицо его было растерянным.

Боже поднялся, потёр скулу и флегматично сказал:

— Ну, я пойду.

Пулю из руки он так и не выпустил.

Оболочка точки триста прорвалась, высунулся твёрдый сердечник. Боже хмыкнул — это ему вдруг напомнило член в боевом положении. Разворотила челюсть, прошла насквозь… До позиций дроздовцев было шестьсот метров. Различить на таком расстоянии через пятисантиметровую щель человека и попасть ему в голову — это больше чем превосходно.

Окна. Развалины.

Солнце садилось — ярко-алое, задымлённое, августовское. На правом фланге шёл бой — настоящий, не перестрелка, похоже, хорваты атаковали казаков.

Этот стрелок — виртуоз.

Так. Стоп. Это кто ещё?

Трое турок пробирались через развалины метрах в ста. Двое несли разобранный «Браунинг», третий шёл впереди, озирался, держа наготове G3 с подствольником.

Этого нам совсем не надо. Если они тут усядутся, то позиция накроется.

Боже отложил бинокль к аккуратно — затвором вверх, прицел закрыт замшевым чехлом — устроенной сбоку «мосинке». Взял «Винторез», устроил его в выемке камня. Приложился — быстро и плотно, целясь в левый висок последнему турку. Чуть ниже… в левую щёку…

Выстрел. Выстрел. Выстрел.

Зря отец не любил этого оружия. В городе на короткой дистанции, да если целей много — самое то.

Ещё две или три секунды Боже смотрел на лежащие около упавшего пулемёта трупы. Осторожно откатил в щель раскалённые гильзы.

ОН видел, как погибли турки. ОН не мог не видеть. ОН сейчас наблюдает в прицел. Смотрит внимательно. Ищет. Для остальных это просто убийство — война она и есть война. Но ОН знает, что этих троих убил Боже. И знает, что Боже за ним охотится.

Окна. Развалины.

«Апач» грохнулся в середине площади, взмётывая вверх обломки, по сторонам — пыль. В бинокль Боже видел, как на казачьей баррикаде, задирая юбки, скачет и явно что-то кричит молодая женщина. Но видимость после падения упала до нуля, подходила темнота, и Боже отложил бинокль и уснул.

Он спал глубоко, бесшумно дыша, не двигаясь, но каждые три минуты открывал глаза и секунд десять-пятнадцать вслушивался и всматривался в грохочущую смесь огня и тьмы снаружи своего участка.

Перед рассветом была атака. Но турки не умели воевать в темноте, и Боже видел, как они десятками гибли в нескольких заранее устроенных казаками «огневых коридорах». Он не думал о «своих» и «чужих». Война сейчас его не касалась совершенно. Где-то впереди, метрах в четырёхстах, была цель. Вот и всё.

Глядя в бинокль, Боже ел из банки консервированные сардины, запивая водой, в которой разболтал кучу таблеток глюкозы. Вода стала противной, и он вспомнил родник над селом. Маленький, с ледяной вкусной водой, с иконой Богоматери, врезанной в камень в незапамятные времена. Мама водила его туда за руку и научила молиться, прежде чем попить. Всего несколько слов…

Вот ОН.

Человек в сером лохматом камуфляже лежал в развалинах воздухозаборника. Странно было, что Боже не заметил его раньше. Сейчас он отчётливо видел голову, плечо, спину, винтовку — английскую «Супер магнум», замаскированную лохмотьями ткани. Человек лежал совершенно неподвижно, и Боже, нашарив его висок риской прицела, не стал стрелять.

Кукла. Будем вести себя так, словно это кукла. Может быть, это и есть кукла. Мы подождём выстрела (который будет означать чью-то смерть — конечно…) Тогда всё определится.

Триста пятьдесят метров. Боже выставил дальность. Вот так. Ветер дул по площади, он выставил и поправку. И окаменел.

Вражеский снайпер тоже был неподвижен. Он хорошо замаскировался. Боже не мог себе не признаться, что, в принципе, мог и не заметить его раньше. Может, он тут и лежал. А может — приполз сюда ночью, а до этого стрелял из окон. А что он неподвижен — скорей пошевелится кукла, чем хороший снайпер.

Лица не видно. Оно было закрыто маской, чуть колышущейся. Не факт, что от дыхания.

Со стороны казаков подал голос «Утёс». Он бил беспощадно, нудно, руша в щебень остатки бетонной стены…

Будет стрелять в пулемётчиков?

Не будет? Боже не стал бы…

Или всё-таки это кукла?

Нет?..

Да?..

Пулемёт умолк. Мухи вились над трупами убитых вчера турок — казаки обобрали их, со многих даже обувь сняли (дружинники этим брезговали), но убирать не стали, конечно, не в своём же тылу. Боже пришлось принюхиваться, чтобы различить запах гниения. Он настолько пропитал всё вокруг, что стал неразличим, а это плохо, когда так «садится» обоняние…

Я камень.

Я неподвижен.

На спине можно различить следы ожогов — отец клал туда горящие угли, а Боже лежал неподвижно и отмечал цели на карточке, хотя глаза семилетнего мальчика застилали слёзы. Потом он научился сдерживать и слёзы.

Я не умею ненавидеть. В мире нет ничего и никого, на что стоит растрачивать ненависть в эти минуты. Если бы сейчас мимо прошёл тот лётчик, который сжёг мой дом, маму и трёх сестрёнок, я бы не пошевелился.

У меня нет имени. У меня нет народа. У меня ничего нет.

У меня нет даже меня.

Выстрел!

Боже видел, как плавно, мягко дёрнулся длинный толстый ствол винтовки и качнулась голова в маске.

В следующую секунду голова дёрнулась снова — уже резко — и скользнула в сторону. А «Супер магнум» упал через камень, задравшись прикладом вверх.

Боже плавно открыл затвор «мосинки», выбрасывая стреляную гильзу…

…Последним выстрелом НАТОвского снайпера был убит на позициях дроздовцев надсотник Хвощёв.

Остаток этого дня, ночь и весь следующий день Боже Васоевич лежал в своём укрытии, с каменным терпением отслеживая происходящее. Труп и винтовка тоже лежали на своих местах, никто не приходил за ними.

И больше никто не стрелял.

Почему Боже не уходил? Едва ли он сам мог сказать точно. Но вновь и вновь вспоминалось…

Отец бросает в рот сливу.

Ягода щёлкает во рту.

«Я его убил.»

Выстрел.

Отец падает.

Слива.

«Я его убил.»

«Я его убил.»

Отец ждал восемнадцать часов после своего попадания. Отец — человек, с 1991 года убивший 297 врагов. В основном — таких же снайперов, как он сам. Он не мог обмануться, что попал. Он тоже видел труп. 298-го.

Снайпер был не один?

Может быть, Боже убил второго?

Он ждал уже двадцать девять часов…

…Казачий сотник за стереотрубой был виден Боже боком. Со стороны позиций турок его не видели вообще.

Что такое? Откуда это… беспокойство? Боже повернулся в сторону врага. Что, что такое?.. Сейчас что-то…

Выстрел!..

…Командир 17-й кубанской сотни Федько был убит с дьявольской точностью. Определив его местонахождение по блеску стереотрубы, снайпер вогнал пулю в бруствер, пробил мешок с песком, низ трубы, линзы и левый глаз сотника.

Боже увидел этот выстрел. Потому что почувствовал его заранее.

Вооружённый «Cупер магнумом» вражеский снайпер лежал в полудесятке шагов от того, первого — под каменной плитой. Боже видел его ствол и край маски.

Боже не выстрелил.

Потому что не понял врага.

Снайпер никогда не придёт стрелять туда, где до него погиб другой. Это значит, что позиция «засвечена».

Он сумасшедший?

Нет, не похоже. Выстрел был виртуозным.

Снова — виртуозным.

А сколько их вообще? Три? Два? Или… один?

Боже вгляделся в труп.

Нет мух. Возле трупа, пролежавшего на жаре начала августа почти тридцать часов, нет мух.

Кукла. Но он же видел, видел — эта кукла стреляла!!!

Труп вынесли ночью, на его место положила куклу?

Зачем?

Ничего не понимаю.

А это — ПЛОХО.

Но одно Боже понимал отчётливо.

Сейчас он не охотник. Сейчас он — дичь.

— За последние шесть дней — пять убитых и двое раненых офицеров! Ты же говорил, что убил его!

— Отец тоже это говорил, — Боже встал. — Но думаю, ни он, ни я его не убили.

— Что это значит? — генерал-лейтенант Ромашов с ног до головы оглядел черногорского мальчишку. От Боже пахло потом, мочой, трупным гниением, лицо было чёрным и осунувшимся, но серые глаза смотрели спокойно и твёрдо. — Он так перебьёт всех офицеров во 2-м Кубанском и у дроздовцев. Ты это понимаешь?

— Я понимаю, — Боже кивнул. — Он один. И он очень хитрый. Но сегодня всё кончится. Я его убью — или он убьёт меня. Знаете, мне нужна большая бутылка кетчупа. И манекен из магазина.

Вытряхнув последние капли «Острого», Боже закрыл голову манекена, приладил парик, надвинул на равнодушное лицо маску. Устроил в подогнутых руках отцовский «Маузер», выверил наводку и, плавно выдвинув манекен на свою позицию, лёг чуть сбоку и сзади. Натянул тросик, привязанный к спуску.

Зачем я эту ерунду делаю? Боже чуть поправил манекен и, глядя в прицел своей винтовки, плавно и сильно потянул тросик.

Выстрел! Боже видел, как сорвало маску с лежащего под плитой НАТОвца… но это было совершенно несущественно, потому что в следующую секунду раздался ответный выстрел — и Боже забрызгало кетчупом из расколовшейся головы манекена.

Он поднял руку и. неспешно вытерев лицо, посмотрел на размазанные алые полосы.

Манекен был «убит» убитым за миг за этого снайпером.

В следующие несколько секунд в голове Боже было пусто-пусто. Он вообще не понимал происходящего.

Потом он схватил бинокль. И уже через несколько минут нашёл то, о чём подумал.

Тоненький, но различимый проводок змеился от домов к развалинам, в которых Боже уложил двоих снайперов.

Только… никого он не уложил.

Спектакль. Гениальный по задумке и хладнокровию исполнения.

Вот как погиб отец. Он поверил собственным глазам. Сделал то, чего нельзя делать. Слишком мало выждал.

Боже оказался удачливей — потому что ждал дольше. И начал сомневаться в том, что видел. А потом решил перестраховаться дурацкой куклой с кетчупом вместо мозгов — и сберёг свои собственные.

Видимо ТОТ тоже очень хотел убить черногорца.

Не было ни двух, ни трёх снайперов в развалинах.

Были куклы, которые там выставляли ночью.

Не было выстрелов из развалин. Вернее — были, но неприцельные, в сторону русских.

А на самом деле стреляли через развалины. Из того самого окна за ними, в четырёхстах метрах. Виртуозные выстрелы!!!

И был провод электроспуска, соединявшего винтовку в руках куклы с винтовкой в руках снайпера.

Вот откуда эффект «двойного» выстрела!

Два, а не двойной.

Снайпер стреляет через развалины — прицельно. Но одновременно стреляет и кукла — наудачу! И те, кто выслеживает снайпера, видят куклу.

Куклу, которая стреляет. Они стреляют в ответ. «Убивают». Докладывают.

А снайпер жив. И продолжает своё дело. Ему плевать, скольких его кукол запишут на свои счета снайпера обороняющихся.

Но сейчас — сейчас он сам на крючке. Потому что он видел, как убил Боже. И наверняка видит винтовку, торчащую из трещины, и окровавленную голову за ней, на которую уже летят мухи. Они любят кетчуп…

Только одно окно. С нелепой занавеской, из-за которой давно стреляют только новички. С такой нелепой, что хочется усмехнуться и отвернуться от неё.

Боже выставил дальность прицела и замер в ожидании…

…Чучело появилось ночью. Боже усмехнулся про себя. На казачьих позициях кто-то играл на гармошке.

Сейчас ОН должен отметиться… есть!

Одна из складок на шторке разошлась и оказалась разрезом. В нём появился длинный массивный ствол. Качнулся и замер.

Боже нажал спуск…

…Единственное, чего он не мог теперь — уйти, не посмотрев. Боже знал, что это глупость. Но он не мог. Просто — НЕ МОГ. Он должен был пробраться туда и глянуть — кто? Какой он?

Отец бы понял.

Бережно отложив «мосинку», Боже проверил себя. четыре РГД-5, старый «Вальтер» в открытой кобуре с запасным магазином. «Бебут» в ножнах у правого бедра. «Винторез» с тремя запасными магазинам.

Он выждал ещё. Снял и отложил к винтовке бинокль. И начал выбираться из укрытия.

В подъезде лежала каска. Пахло трупами. Боже остановился, прислушиваясь, принюхиваясь, вглядываясь.

Никого. Тут нет никого живого. А вон — та дверь, за которой комната с тюлевой занавеской.

Он сделал ещё два шага — и почувствовал, как под левой ногой порвался проводок.

Прыгая назад изо всех сил и понимая, что не успевает, Боже не испугался, не удивился, не испытал вообще никаких чувств. Только досаду. Досаду на свою глупость.

Взрыва «элси», которой снайпер прикрыл подход к себе с тыла, он уже не услышал.

Первое, что Боже увидел над собой, был потолок какой-то комнаты — сложенный из серых плит, в отблесках костра.

Первое, что он подумал: «Плен.»

Раз он жив, но не лежит на камнях снаружи, а лежит в каком-то помещении — значит, это может быть только плен. Его подобрали враги и перетащили куда-то.

Он попытался пошевелиться, но наплыла такая дурнота, такая слабость, что Боже бессильно обмяк и прикрыл глаза, собираясь с силами.

Он хорошо себе представлял, что с ним сделают. Сперва ему отрежут указательные пальцы. Обязательно. Потом — по одному кусочку за каждую метку на прикладе «мосинки». (Ах да, «мосинка» осталась на лёжке. Но и на «винторезе» кое-что есть…) Потом… потом — что-то ещё придумают. Долгое и сложное, конечно.

Ему не было страшно, хотя он очень ярко представит себе всё это. Что ж. Значит, так будет. Его предкам турки выдумывали самые мучительные казни, потому что боялись отважных гайдуков. Это честь — умереть в муках, тем самым он станет ближе к сонму героев прежних веков. Надо только принять смерть достойно.

Боже попытался вспомнить молитву, но не смог. Зато на ум пришли с детства знакомые строки «Небесной литургии»:

…Због ко?их си на крсту висио; Али тво?а?убав све покрива, Из?убави незнани?е?ав?аш, Из?убави ти о знаном питаш, Да ти кажем што ти бо?е знадеш…

Дальше он прошептал вслух — зачем прятаться, пусть видят, что он очнулся — а как молитва это ничем не хуже любой другой, церковной:

— Нису Срби кано што су били. Лоши?и су него пред Косовом, На зло су се свако изм?енили…

— Очнулся? — услышал он тихий — вернее, приглушённый — но звонкий голос. И удивлённо повернул голову — всё-таки сумел, хотя в ней перекатывался жидкий шар, смешанный из горячей ртути и боли.

Комната, в которой он находился, была небольшой, без окон — подвал или погреб… Костёр горел у дальней стены, под поблёскивающей решёткой вентиляции, прямо на полу, но между нескольких кирпичей, образовывавших примитивный и надёжный очаг; на огне — там горели не дрова, а большие пластины сухого горючего — булькали два котелка. На большом толстом листе пенорезины лежали несколько одеял. Рядом — два больших ящика, с чем — не поймёшь. На одном — две ручных гранаты, вроде бы американские, пистолет в маскировочной кобуре, пустые ножны от ножа, бинокль с длинными блендами. К другому был прислонен короткий М4 «Кольт» с барабанным магазином на 50 патрон. По другую сторону костра стоял на тонких ножках десантный М249 со свисающей лентой. Его частично закрывала наброшенная серо-чёрно-зелёно-жёлто-коричневая бесформенная масса, вроде бы — накидка, похожая на накидку самого Боже.

Почему-то всё это Боже увидел раньше, чем самого хозяина подвала. Может быть — потому что хозяина пока ещё трудно было заметить, тем более — сидящим на корточках. Ему — хозяину — было лет 10–12. Не больше. И он смотрел на Боже с улыбкой.

Это был мальчишка. Боже сперва не поверил — мальчишка действительно на 4–5 лет младше его самого, да ещё вдобавок то ли тощий от природы, то ли здорово похудевший. Лохматый — волосы, чтоб не мешали, он просто перетянул полоской маскировочной ткани, и они завивались вполне грязными прядями на ушах, висках и шее. Курносый, глаза светлые. (Вообще-то таких мальчишек Боже повидал тут десятки. То, что среди русских мало черноволосых, казалось ему сперва даже немного неприятным. Потом привык… Так вот этот — этот был типичным русским.) Пухлые губы, физиономия весьма самостоятельная и довольно чумазая. Но улыбался он искренне и немного смущённо. А одет был в пятнистую майку, такие же брюки (по росту) и неопознаваемого цвета кроссовки — обувка стояла возле огня.

— Где я? — вспомнил Боже русский язык. Покосился — его оружие и снаряжение лежали в ногах такого же, как возле огня, листа пенорезины — а сам он лежал на этом листе. И тоже на одеялах. Нет, точно не плен. От облегчения заломило виски, перед глазами поплыл цветной переливающийся занавес. Но где он? Русские даже в худшие времена таких маленьких, как этот явно по-хозяйски обосновавшийся тут пацан, не брали ни в ополчение, ни, тем более, в дружины РНВ. Да таких даже у пионеров «на линию» не пускают!

Русский мальчишка пожал плечами. Помешал ножом, который держал в руке, в одном из котелков.

— У меня, — ответил он. — Да ты не бойся, тут безопасно.

— Я не боюсь, — сказал Боже. — Что со мной было? Я подорвался… а дальше?

— Ты подорвался, а я тебя подобрал и стащил сюда, — мальчишка повёл вокруг рукой с ножом. — Я сперва думал, что ты шахматист.

— Кто? — Боже показалось, что он опять перестаёт понимать происходящее… или русский язык по крайней мере.

— Хорват, — мальчишка нарисовал на стене клеточки усташского флага. — Ты по-ихнему говорил.

— У нас один язык… — угрюмо ответил Боже. — Я черногорец. Из… в общем, я за русских.

— Я понял, — кивнул мальчишка. — Потом.

— Да кто ты? — почти умоляюще спросил Боже.

— Меня зовут Серёжка, — просто сказал мальчишка.