Будьте бдительны! Сборник рассказов

ОСЕННИЕ ИГРЫ

— Да вы что, фигурально выражаясь, одурели?! — лицо женщины в белом халате сделалось уже окончательно сердитым. — Не пущу я вас к нему, не мечтайте и не надейтесь!

— Женщина. Милая, — Верещагин прижал руку к груди. — Ну мне что ваш госпиталь — штурмом брать? Не умею я свои госпиталя штурмовать…

— А я не умею вам объяснить — слов не хватает! — что у мальчика вам делать нечего, — отрезала врач. — Кстати, что у вас с рукой?

— Перелом, — ответил надсотник и мрачно оглядел развалины госпиталя — перенесённого в подвалы. — Не пустите?

— Нет, — отрезала врач и, безапелляционно повернувшись к офицеру спиной, пошла прочь.

— Так, — столь же коротко и безапелляционно сказал Верещагин и орлиным взором окинул покалеченный парк. Буквально через несколько секунд его взгляд упал на греющихся на сентябрьском (практически ещё летнем) солнце двоих дружинников своего отряда.

Раненый офицер в сером больничном халате и тапках на босу ногу шествовал по коридору, неся перед собой забинтованную руку. Его лицо выражало стоическое терпение. В конце концов офицер остановился — очевидно, устав от кровопотери и интенсивного движения — возле дверей какой-то палаты. Вид у него был настолько убитый, что спешившая мимо медсестра — по виду, недавняя старшая школьница — затормозила и сказала тихо:

— Давайте я помогу дойти… вам в какую палату?

— Ничего, ничего, дочка, — прерывающимся голосом отозвался офицер, буквально на глазах дряхлея лет до пятидесяти, — я сам, ты иди, иди… — и, едва медсестра неуверенно пошла дальше, прытко метнулся в палату, ногой закрыв за собой дверь.

В палате было не меньше десятка «лежачих». Кое-кто даже в сознании и достаточно бодрый — к ним офицер и обратился:

— Ш-ша, мужики… Тихо. Где мой вестовой?

— Мальчишка-то? — начал один из раненых, верхняя часть тела которого была закована в гипсовый корсет. — Он…

— Вижу, — поднял руку Верещагин (это был он), — спасибо.

Пашка лежал около стены — под капельницей. Когда надсотник подошёл и присел рядом на корточки, то сперва испугался — глаза мальчишки, открытые, были сонными, как тогда. Но потом Пашка сморгнул муть, вяло, но радостно улыбнулся и пошевелил пальцами руки, в которую уходил шланг (не одноразовый, старый резиновый). Зашевелил губами.

— Тихо, молчи, ты что?! — офицер поднёс ладонь к его губам. — Молчи, не говори! — он видел, что бинты на шее Пашки помечены красным. Мальчишка мигнул. Снова улыбнулся. Выпростал из-под одеяла вторую руку, коснулся бинтов на руке офицера, шевельнул бровями. — Да, сломал всё-таки, — кивнул Верещагин. — Ты в него влепил, ну, тут я тоже подсуетился — и прямо в лоб ему. Ребята к тебе тоже собирались, они потом тебе яблок принесут… — Пашка опять улыбнулся. — Там ничего страшного, ты быстро поправишься. Крови потерял много, а заживёт быстро. Пашка, — офицер нагнулся к мальчишке, — ты меня спас. Если б не ты — он бы как раз этой пулей мне в голову.

Губы мальчишки шевельнулись. Надсотник угадал такое знакомое: «Ой, да ну, Олег Николаевич…» — и встал, чтобы мальчишка не увидел его слёз.

Но Пашка и так уже «уплывал». Глаза его опять затуманились, он опустил веки. Лежачих было не меньше десятка до пятидесяти, прытко метнулся в палату, ногой закрыв за собой дверь. двоих дружинников своего отряда.

— Спит, — сказал надсотник. Обернулся к раненым и вздохнул: — Просто спит…

— Кгхм, — сказала стоящая в дверях главврач. За её спиной маячила с ехидным лицом та самая медсестра. — Прррошу наружу.

— Смешно, — сказал Верещагин и вдруг засмеялся на самом деле — тихо, но так искренне, что лежавшая рядом женщина тоже не удержалась от смеха и спросила:

— О чём ты?

— Никогда не думал, что сломанная рука так мешает этому делу.

— Как ты меня нашёл? — спросила она.

— Да очень просто… — надсотник вздохнул. — Шёл — гляжу — то самое место. Сразу всё вспомнилось… Потом вспомнил и про адрес, ты мне называла.

— А ты не зашёл, — сказала она, переворачиваясь на спину. Добавила: — А я тебя сразу узнала. Ты ничуть не изменился.

— Врёшь, Лена, — усмехнулся Верещагин. — Я стал седой и умный.

— Ну, дураком ты и тогда не был… Я сразу внимание обратила — такой странный, загадочный…

— Это у меня наверное опять денег на сосиски не хватало, — заметил Верещагин, проводя здоровой рукой по волосам женщины. Это странным образом не выглядело лаской — просто движение.

— Не смейся, — строго сказала женщина, чуть отстраняясь. — Я терпеть не могла, когда кто-то стоит и сопит над ухом. Да ещё шуточки отпускать начинает. А в сто раз хуже — «серьёзно критиковать»… фэ! — издала она смешной звук.

— И поэтому ты носила свисток, — тоже оживился Верещагин. — Поглядела на меня через плечо, вздохнула тяжело и устало так спросила: «Мне свистеть, или сам уйдёшь?»

— А ты помнишь, что ты сказал? — засмеялась Елена. — Брови поднял и говоришь: «Впервые слышу, что милиция идёт на свист.»… Я о тебе потом часто вспоминала.

— А я о тебе нет, — сказал надсотник. Женщина хмыкнула:

— Честно по крайней мере.

— Как есть… А где твой муж? Я видел фото на серванте.

— Он погиб в начале лета. Был ополченцем, — коротко ответила Елена.

— А сын? — продолжал спрашивать надсотник, глядя в потолок, на котором проявились рассветные тени.

— Откуда ты про это-то знаешь?

— Что в доме есть мальчишка — видно сразу.

— Да… Он пионер. Никогда не думала, что ещё услышу это слово.

— Сколько ему?

— Двенадцать. Зовут Димка.

— Как?

Верещагин привстал. В голосе Елены прозвучало удивление:

— Дмитрий… Что с тобой?

— Нет, ничего, — офицер опустил голову на подушку. — Так.

— А у тебя есть дети? — помолчав, спросила женщина.

— Нет. Никого.

— Ты же рассказывал, что у тебя есть девушка. Тогда рассказывал, я ещё удивилась и даже обиделась — вот нахал…

— Нет. Уже тогда не было.

— Бросила? Или ты бросил?

— Она погибла, — надсотник закинул здоровую руку под голову. — А чем ты занимаешься… в смысле — сейчас?

— Я работаю в школе. Недавно открылась снова… в подвале. Рисование преподаю.

— Значит, сбылась твоя мечта?

— Не совсем. Я хотела стать художником… А ты кем был?

— Учителем… Светает. Лен, я пойду.

Встав и запахнувшись в халат, женщина села в кресло и молча смотрела в окно, за которым и правда начинался солнечный рассвет — будто вернулось лето. Неподалёку били пушки — бум-бум-бум, надоедливо и привычно. Надсотник одевался — неловко, одной рукой. И думал, что она могла бы помочь, и что он зря сюда пришёл — какой-то иидотский выверт, фокус памяти (или времени?), когда он за разрушенным памятником Петру Первому вдруг в вечернем сумраке увидел целую лестницу спуска и улицу за ней — совершенно такую же, как не то что до войны — вообще как тогда, в 91-м…

Он вышел молча. И женщина не повернулась в кресле…

…На самом пороге надсотник столкнулся — буквально лицом к лицу — с ойкнувшим мальчишкой, который отшатнулся назад, увидев выходящего мужчину. Но, различив форму и погоны, тут же подтянулся и лихо отдал салют.

Отдав в ответ честь, Верещагин быстро окинул взглядом паренька. Довольно высокий, в полувоенной форме (перешитой из НАТОвской) со знаками различия звеньевого отряда имени Героев Обороны, под курткой — красный галстук. Мальчишка был русый, сероглазый, и Верещагин, опустив руку после приветствия, сказал — сам не знаю, зачем, может быть, чтобы рассеять чувство неловкости — Димка глядел на него удивлённо, что было, в общем-то закономерно: «Дядя, а что вы тут делаете?»:

— Я знакомый твоей мамы, — и начал спускаться по ступенькам. Но мальчишка сказал вслед — без удивления, радостно скорее:

— А я вас узнал… сразу… почти сразу.

Надсотник удивился. Его фото было, конечно, в «Русском знамени», и не раз. Но таких как он офицеров были десятки. И их фото тоже печатались, так с чего мальчишка запомнил именно его?

— Откуда? — спросил Верещагин, оборачиваясь.

— А у мамы есть ваш портрет, — сообщил мальчишка спокойно.

Елена всё ещё сидела в кресле и удивлённо подняла голову, когда надсотник вошёл в зал — тяжело дышащий, словно после долгого бега. Из прихожей раздался голос сына: «Ма, я пришёл!» — но женщина сейчас этого не слышала, потому что Верещагин спросил:

— Где он? Покажи.

— Что показать? — спросила она устало, поднялась.

— Портрет, — ответил офицер, не сводя с неё глаз.

Длинноволосый мальчишка, опиравшийся локтем на парапет спуска, придерживал другой рукой на бедре красную спортивную сумку с надписью СССР. Светлую просторную безрукавку, пятнистые штаны, белыё лёгкие туфли — свою тогдашнюю одежду — надсотник узнал сразу. А потом вдруг узнал и лицо, которое сперва показалось ему незнакомым.

— Это я, — сказал Верещагин, ощупью садясь в кресло. — Да, это я.

— Я рисовала по памяти, — сказала Елена. — Через год.

— Муж… видел?

— Да. Но он был не ревнивый, и потом… это же смешно было — ревновать к мальчишке. Я сказала, что это мой знакомый. Со школьных времён. И он больше не спрашивал.

— Лена, — сказал Верещагин, вставая. — Послушай… я голодный. У тебя ничего нет поесть?

Он хотел добавить, что потом занесёт паёк. Но не стал.

Несколько секунд женщина молчала. Потом кивнул и вышла.

Какое-то время офицер смотрел на портрет. Потом обернулся, почувствовав присутствие в комнате человека.

Мальчишка Димка — босиком, в спортивных трусах и рубашке, на которой по-прежнему был повязан галстук — стоял в дверях. Не меньше полуминуты мальчишка и офицер смотрели друг другу в глаза.

— Послушай… — сказал Верещагин. — Ты не думай. Я не навязываюсь тебе в отцы… — лицо мальчишки дрогнуло. — Просто… можно я буду приходить… иногда? Не только к маме. К тебе тоже. Можно?

Димка молчал долго. Слышно было, как на кухне что-то постукивает и звякает. Потом, глядя на портрет, он тихо ответил:

— Приходите… ладно.

Командир 9-й интернациональной роты капитан Киров был смущён, как школьник, застуканный за списыванием. Он даже смотрел в пол, чтобы не встречаться взглядом с генералом Ромашовым. А тот, глядя на болгарина, продолжал говорить:

— Ну так у вас рота или гайдуцкая чета под романтическим названием типа «Црвена смрт»?

— Рота, — голосом примерного школьника, осознавшего ошибку, ответил капитан.

— Да что вы говорите?! — нехорошо восхитился генерал-майор. 2 сентября, — он пододвинул к себе листок. — Боец вашей роты Хадитуды Купи-оглы… что это?! — Ромашов побагровел и грохнул ладонью по столу так, что запищал будильник на электронных часах, и генерал отключил его. — Это что?!

— Богом клянусь, его зовут Хадитуды Купи-оглы и он помак,[5] — горячо заверил Киров. Болгарский акцент делал его речь подкупающе-мягкой.

— Да? — недоверчиво проворчал генерал. — Ладно… ну так вот, этот Купи-оглы затеял с казаками религиозный диспут о пользе обрезания. У вас что, рота или медресе?

— Да у меня мусульман-то всего трое! — возмутился Киров. — И закончилось же всё благополучно, ведь так, товарищ генерал?

— Если исключить то, что он залез, спасаясь от оппонентов, на остатки билайновской вышки около Дома Культуры имени Девятого января и оттуда призывал правоверных — на той стороне — покинуть ряды сторонников джаханнама и переходить в ряды войска праведников, результатом чего был пятиминутный обстрел из миномётов, — заметил Ромашов.

— Он был пьян, — признался Киров.

— Мусульманин? — уточнил генерал. Болгарин развёл руками в беспалых перчатках:

— Ну… это же наш мусульманин.

— Ладно, — проворчал Ромашов. Хмыкнул: — Казаки-то не обратились?

— Они тверды в вере, — серьёзно ответил Киров. — Хотя, должен признаться, что в момент, когда Хадитуды закричал туркам на той стороне: «А кто не перейдёт, тому я сам сделаю второе обрезание, но уже под корень!», — кое-кто из казаков стал говорить, что ислам — штука неплохая…

— Ладно, хватит! — посуровел генерал вновь. — Далее… 3 сентября. Бойцы вашей роты Славомир Бунашич и Бадри Лакоба, сняв штаны, на спор четыре минуты торчали в таком виде задом к противнику под ураганным огнём…

— Дети, — покачал головой Киров. — Славомиру семнадцать, Бадри шестнадцать, в головах ветер. Поспорили… Как только я это увидел, я стащил их в укрытие. Кроме того, особой опасности не было, снайперов у турок нет…

— Но ведь этот Бадри ещё и намёки делал, — генерал заглянул в бумагу. — «Осман гомик, иди суда, кито дабэжыт дават буду за так, не высо дыварнага брадачый е…» — генерал поперхнулся.

— Горячая кровь, — вздохнул Киров. — Честное слово, я на эти крики и прибежал… Сррразу пресёк.

— И ещё, — Ромашов склонил голову на плечо. — Снайпер вашей роты Боже Васоевич, числящийся погибшим уже тому как две недели, гуляет по тылам врага в компании каких-то несовершеннолетних, которые имеют непонятные дела с моим начальником разведки. Я в эти дела не вмешиваюсь, но вы бы не могли мне объяснить, капитан, почему ваш человек вместо пребывания на позициях занялся индивидуальной партизанской войной?

— После того, как выдернешь эту проволоку — обратно вставить уже нельзя. Подшипник блокирует отверстие, дальше только взрыв при нажатии. Понял?

Вовка шмыгнул носом, вытер его рукавом куртки и кивнул:

— Понял. Боже, — он поднял глаза на черногорца, — а вот это что?

— Рубашка, — Боже подкинул на ладони туго свёрнутую проволочную спираль, надкусанную плоскогубцами. Это на гранату. Вот так. Видишь?

С утра светило яркое солнце, и постоянные обитатели «Факела» — Вовка Гоблин и Вовка Просто, Дю, Машута, Змейс, Леди Ди, Тугрик, Лавэ, Лёшка, Тонна, да и сам Серёжка — извели Боже своим нытьём, в результате чего он скрепя сердце решил провести лекцию снаружи — конечно, выставив часовых. И в самом деле — сентябрь, сколько ещё осталось погожих дней?

— А ты сколько таких наделал? — спросил Змейс, валявшийся рядом на куске пенки. — Кла-а-ассс — идёт мутант, ногой дёрг, чик, щёлк — он думает, что ещё типа упасть или там отскочить успеет, а тут сразу — бумц! И лохмотья по стенам.

— Ещё четыре штуки, — ответил Боже. — Ставьте с умом.

— Тогда Тугрику не давайте, — сказал Лёшка, самый мелкий в компании (ему недавно исполнилось девять лет). Смуглый (и от того не такой грязный, как остальные) Тугрик потянулся было отвесить обнаглевшему мальку щелбан, но узрел солидный кулак Тонны, колючий взгляд Серёжки — и увял, что-то пробормотав — угрожающе, но под нос.

— Дадим Просто, Дю и две Машуте, — подал голос Серёжка, щурившийся на солнце, как котёнок — как будто и не он только что заморозил взглядом Тугрика. — Маш, слышишь?

— Слышу, — кивнул послушно похожая даже сейчас на куколку одиннадцатилетняя девочка. — Только можно я не буду около украинского штаба ставить? Там правда хорошие люди. Никогда не лезут и всегда по-доброму. Серёжка, можно?

— Не ставь, — хмуро ответил Серёжка.

— Я поставлю, — спокойно вызвался Дю — высокий, похожий на мальчишку-викинга из книжки, парень 13–14 лет.

— Нет, — отрезал Серёжка. — Никто там ставить не будет.

— Ясно, — так же спокойно сказал Дю.

Полусидя около стены, Боже смотрел в снятый сепаратор глушителя, как в подзорную трубу.

— Что видишь? — поинтересовался Серёжка, усаживаясь рядом со скрещенными ногами и подбрасывая футбольный мяч — когда-то чёрно-белый, а теперь чёрно-серый или даже чёрно-чёрный. Боже пожал плечами. — Конца войны не видно?

— «Сибиряки» идут, — сообщил черногорец, опуская «трубу». — Играть будете?

— Конечно, — Серёжка плавным движением встал, одновременно подбросив и снова поймав мяч. — Слушай, чего ты с нами не играешь? У вас же хороший клуб. Этот. Црвена Звезда.

— Црвена Застава, — поправил Боже. — И не у нас, а у сербов. Не, неохота.

— Как хочешь, — Серёжка пару раз стукнул мяч коленом, свистнул и пошёл навстречу спускающимся по проходу между разрушенных трибун ребятам с улицы Героев-Сибиряков. Это могло показаться диким, но вот уже несколько недель в полуразрушенном «Факеле» уцелевшие мальчишки и девчонки собирались по вечерам — гонять мяч. Настолько диким, что, когда Серёжка первый раз сообщил вечером, что идёт играть в футбол, Боже — тогда ещё не вполне оправившийся от контузии — думал, что ослышался.

А сейчас он сидел и думал, как это странно и смешно: сидеть во вражеском тылу на разваленном стадионе посреди разрушенного трёхмесячными боями города посреди сентябрьского вечера и смотреть, как полтора десятка оборванных мальчишек сговариваются, делятся на команды, канаются на палке… Он заученными, непроизвольно-быстрыми движениями собрал «винторез» и, поднявшись на ноги, неспешно пошёл наверх — туда, откуда было видно окрестности. По опыту черногорец знал, что в такие минуты ставить «на часы» кого-то из мальчишек бесполезно: они всё равно будет смотреть на поле, пока наступающая темнота позволяет различить мяч в ногах и над головами игроков.

Позади кто-то крикнул звонко:

— Игра! — и Боже, услышав тугой удар хорошо накачанного мяча под чьей-то ногой, на миг обернулся, чтобы увидеть, как Серёжка принимает пас головой и посылает мяч дальше — к импровизированным вражеским воротам, под правую ногу Змейса.

Боже положил винтовку на колено и устроился за каменным зубцом парапета.

Очередной вечерний матч начался.

Машуту нашёл Тугрик. Когда Серёжка прибежал из развалин, где наблюдал за позициями только что переброшенного сюда молдавского батальона, опробуя новую трофейную стереотрубу, то почти все уже собрались вокруг лежащего на земле тела девочки. Стояли молча, только Тугрик сидел рядом и плакал, размазывая по лицу грязь.

Серёжка остановился, словно с разбегу налетев на каменную стену. Нет, он и раньше видел такое, он не раз видел такое, но… но привыкнуть к этому было нельзя. Вернее, он больше всего боялся привыкнуть к этому, потому что это означало бы, что он уже не вполне человек. А оставаться человеком — это единственное, что ему оставалось, если можно так сказать. Он не хотел становиться таким, как Дю — способный взять из рук человека банку консервов и, когда тот повернётся спиной, всадить под лопатку тонкий заточенный штырь, до этого скрывавшийся в шве рукава — такой фокус бывшее «юное дарование воронежской сцены», «золотой голос» Коля Дюкин проделал уже раз двадцать, не меньше.

Но сейчас… Сейчас Серёжка смотрел и даже не понимал, что Машута голая и окровавленная, потому что синий от побоев манекен, лежавший на камнях, мало имел общего с прежней Машей…

— Это её… за мины? — тихо спросила Тонна, прятавшая на животе голову Лёшки.

— Хрена там! — вскрикнул Тугрик, весь трясясь. — Хрена то там за мины! Мины она поставила! Она мимо украинского штаба шла! Мимо этого грёбаного штаба! Вышли двое, позвали: «Девочка, иди сюда,» — я их не видел раньше, этих двоих, ни разу. Она зашла… И всё. Когда я обратно… через три часа… она там, за старыми бачками, лежала… уже такая… — и он тихо завыл, кусая себе руки.

— Тише, Жек, тише… — попыталась его успокоить присевшая рядом Леди Ди. — Тише, Жека, ти…

— Вы ничего не понимаете! — вскрикнул Тугрик. — Ну вы же совсем ничего не понимаете, ничего-о-о!!! Для вас она была просто… просто девчонка! А для меня… для меня… — и он опять захлебнулся слезами, вырвался из рук девчонки и, падая, скатываясь вниз, громко плача, полез куда-то по развалинам трибун.

— Завтра я пойду, — сказал Боже и закрыл тело Маши мешком, на котором разбирал трофейный М60. — Погуляю там. Около кинотеатра. Где штаб.

— Я пойду с тобой, — сказал Серёжка. И повысил голос раньше, чем кто-то из зашевелившихся ребят и девчонок открыл рот: — И больше никого!

Машуту похоронили там же, где и всех остальных погибших ребят и девчонок из Сережкиного «Штурма» — под трибунами, где рухнувшие перекрытия образовывали большую нишу, практически незаметную снаружи. Тут было уже семь могил — а точнее, кирпичных саркофагов, залитых сверху монтажной пеной, с маленькими фанерками, на которых были написаны короткие строчки.

Тугрик пришёл, но не подходил близко, только когда Гоблин положил последний кирпич, мальчишка вдруг коротко и тихо вскрикнул. Но потом стоял молча и, когда всё было закончено, вышел первым.

— Я иногда думаю — может, они правда мутанты? — сказал Серёжка Боже, когда они вышли наружу. В небе где-то над окраиной широко и размашисто перемещались огни, вспыхивали цветные пятна, слышался отрывистый грохот — шёл воздушный бой. — Как в книжке. Захватили людей и теперь ими командуют…

— Надо ребят увести на нашу сторону, — хмуро сказал Боже. — Да и мне пора возвращаться, я же почти дезертир. И ты уходи тоже.

— Ты можешь вернуться, когда захочешь, — сказал Серёжка без обиды. — И увести с собой ребят — кого захочешь. А я останусь.

— Я могу утащить тебя силой, — заметил Боже. Серёжка посмотрел на него весело:

— Попробуй, — предложил он со смешком. Боже подумал и согласился:

— Не буду. Завтра сможешь меня прикрыть, если что? Я буду стрелять сблизи, жаль, что у нас снайперок настоящих нет.

— Прикрою, — пообещал Серёжка. — Если что.

Тугрик стоял у пахнущей химией пирамидки уже полчаса. Впрочем, он не следил за временем, он говорил с Машей. И был уверен, что она слышит. И даже слышал, как она отвечает.

Жека, сказала она. И Женька Тугаринов улыбнулся.

Теперь он знал, что надо делать. И ему совершенно не было страшно.

Маша ждала его. Он не очень понимал — где. Но совершенно точно знал — там, где они будут вместе и где он скажет ей всё, что не смел сказать тут, потому что двенадцатилетние мальчишки не говорят такого одиннадцатилетним девчонкам.

Но там — там, наверное, будет можно. Главное — сделать всё правильно.

— Перебор, — капитан Мащенко бросил карты на стол.

— Играем ещ… — начал старший лейтенант Полынов. И осекся, удивлённо глядя в дверь. Пятеро других офицеров, лениво наблюдавшие за игрой — трое украинцев, турок и американец-инструктор — обернулись тоже.

— Это что за явление? — спросил один из украинцев.

В дверях стоял мальчишка. Невысокий, темноволосый, с грязными разводами на лице. Мальчишка улыбался радостно и светло. И сказал, кивая Полынову:

— Во, вы здесь… — обвёл остальных взглядом, — все. Это хорошо.

Мальчишка с натугой держал в руке связку — противотанковую РКГ, два двухсотграммовых брикета тола и две старых РГ-42. Кольцо из одной было выдернуто, и мальчишка второй рукой придерживал скобу предохранителя.

— Вэр из э вотчер? — спросил, поднимаясь, американец — он, надо отдать ему должное, первым понял, что происходит. — Тчасовой…

— Я ему бритвой горло перерезал, — охотно пояснил мальчишка. И кивнул на дверь, за которой раздался шум: — Во, бегут уже… Ну ничего… А я за вами, дяденьки. Вам пора.

— Куда? — ошалело спросил Мащенко, не веря, что это происходит на самом деле.

— Вам в ад, — сказал мальчишка. — А мне… мне к маме и к Маше…

…Трое успевших взбежать на крыльцо временного барака солдат погибли на месте. Остальные видели, как дюралевые стены раздулись изнутри — и взорвались в бело-рыжей вспышке страшного взрыва.

Сидя на футбольном мяче, Серёжка Лукьянов плакал. Он не хотел этого делать и не собирался этого делать, но слёзы текли и текли по щекам, капали на кроссовки, на пыльные обломки бетона и кирпича. Эти слёзы были такими естественными, что он даже не попытался их вытереть, когда подошедшие «сибиряки» — двое мальчишек и девчонка — постояв рядом молча, спросили — девчонка спросила:

— Мы сегодня не будем играть?

— Почему? — Серёжка поднял мокрое лицо. — Будем, — и встал, подбрасывая в руки мяч. — Пошли канаться.

— Я с вами, — сказал Боже, вставая с каменной тумбы неподалёку…

— Игра!

Звонко бумкнул хорошо накачанный мяч.

Димка был дома. Сидел за столом и читал растрёпанную пачку листов А4 при свете керосиновой лампы.

— А мамы нет, — объявил он, оглянувшись на вошедшего надсотника. — У неё педсовет.

— Да? — немного растерянно спросил Верещагин, ставя на пол американскую поясную сумку. — Вот как… А она говорила…

— Да его в последний момент назначили, — Димка сел удобнее. — А когда вы с позиций уходите, вам не влетает?

Надсотник насторожился — ему почудился в вопросе какой-то подвох.

— Ну-у… — начал он. — Вообще-то увольнительные у нас есть… а я их ещё и сам выписываю… кроме того, активных боевых действий нет, а до позиций тут десять минут бегом… — он понял, что говорит неубедительно и отрезал: — Нет. Не влетает. А тебе не влетает, что ты керосин жжёшь? — снимая жилет и ремень, он подошёл к столу, присел на расшатанный стул.

— Влетает, — охотно ответил Димка. И опасливо примолк. Потом сказал: — А вы не расскажете? Книжка интересная…

— Какая, если не секрет? — Верещагин подался чуть вперёд.

— Вот, — мальчишка пододвинул прочитанные листки. — Ну, вообще это не книжка, а… распечатка из Интернета. Мы новое помещение под штаб расчищали, я нашёл. Только у неё конца нет… — Димка вздохнул. — Я посмотрел. А мне всего три листа осталось — и на самом интересном месте…

Он ещё что-то говорил. Но Верещагин не слушал, с удивлением глядя на распечатку — «Таймсом», 11-й номер — которую кто-то когда-то сделал с хорошее ему известного сайта www.zhurnal.lib.ru.

гласил заголовок,

— Дай-ка, — он взял у мальчишки последний лист и прочёл вслух: «— Слышь, Шустрик, а ты правда на меня больше не злишься? — За навоз? — уточнил Серёжка. — Ага, — смущённо подтвердил Кау. Мальчишка сделал короткую паузу, а потом честно ответил: — Не злюсь. Раз уж мы теперь одна команда, то чего злиться. Тогда уж надо было отказываться. А соглашаться и злобу таить — это нечестно. — Странный ты какой-то со своей честностью, — признался рыжий». А дальше я знаю, — сказал надсотник, возвращая листки Димке.

— Знаете? — тот поднял брови. — Правда?

— Дочитывай, — Верещагин вытянул ноги в серых ботинках и откинулся на спинку стула, — и я расскажу. Это можно и без света. Надо же мне дождаться Ле… твою маму.