Царевны

30

Страстная подходит.

Пасха поздняя на конец апреля в этом году выпала. Снег давно сошел, земля подсыхала.

Во дворце все зимние рамы к празднику выставили, слюду на окнах промыли. Стало светлее и веселее. Верховой сад под окошками царевен уже по-весеннему нарядили. Сено, рогожи, войлок с кустов и деревьев сняли. С мостов новой черной земли в грядки навезли, свежим тесом их вокруг обвели, жерди на столбах возле кустовых растений заново краской покрасили. На столбы клетки с птицами понавесили.

Ходит-гуляет в воскресенье Вербное по своему садочку, еще не зеленому, между грядок, пока пустых, царевна Федосьюшка.

Нынче она, как глаза открыла, саночки, красным бархатом обитые, с вербой, цветами бумажными и сластями убранной, возле постели у себя увидала.

Весело проснулась Федосьюшка. Перед обедом в Грановитую вместе с тетками и сестрицами на царский выход глядеть ходила. День красный, тихий да солнечный выдался. Пахнет в садочке сырой землей, свежим тесом пахнет, а больше всего краской от столбиков подновленных. Сзади царевны Орька, словно нехотя, переступает. К весне сильно выросла она, а похудела и того больше. Царевне она чем-то журавля из сада в Измайлове напоминает. Ручной он был, за людьми ходил, но все, словно нехотя, а летать совсем не мог, потому что ему постоянно крылья подрезали.

Любо Федосьюшке все, что кругом нее: и грядки, и кусточки еще голые, и лукошко с землею в уголышке припрятанное. В нем что-то посеяно. Зеленые, чуть заметные всходы, приглядевшись, царевна увидала.

— Орюшка, цветочки здесь какие посажены? Не ведаешь ли? Я разобрать не могу.

Наклонилась над лукошком царевна. Ответа заждавшись, назад обернулась:

— Цветики здесь какие, погляди!

Нехотя глаза от окошка отвела Орька, взглядом невидящим, куда ей царевна показывала, глянула.

— Не знаю какие, у нас таких нету, — едва разжимая губы, молвила.

Не любо Орьке все, что она кругом себя видит. Прежде, когда ей что-нибудь в ее новом житье не по душе приходилось, она охотно про хорошее, свое деревенское, вспоминала.

Федосьюшка любила послушать, как девочка ей про лесное да про полевое сказывала. Скучно царевне с той поры, как примолкла Орька.

— Неможется, что ли, тебе?

— Нет, ничего, Бог милует.

— Что же ты невеселая ходишь?

Молчит Орька. Насупилась. Тоскливо от лица ее унылого, недовольного.

— Хочешь, песню тебе, царевна, спою?

Обрадовалась Федосьюшка:

— Спой, Орюшка! Спой, милая! Да только потише пой. Неравно мамушка из покоя услышит. Постом она петь не велит, — опасливо косясь на оконце, прибавила царевна.

Прислонилась девочка спиной к стене, «ландшафтным письмом» расписанной, руки сложила и затянула слова, давно из сердца печального просившиеся:

Замолчала Орька. Лицо еще тоскливее от песни печальной сделалось. Слезами глаза заволокло. Поплакать бы ей. Да, видно, одной песни не хватает, чтобы тоску, днями накопленную, слезами излить. Не спрашиваясь царевну, она другую завела:

— Где, в какой сторонушке батюшка родной? — повторила Федосьюшка и заплакала.

У Орьки слезы застоявшиеся из глаз покатились.

Шумливо-веселые Катеринушка с Марьюшкой, двери за собою с грохотом захлопнув, с другого конца в сад вбежали.

— Федосьюшка! Где схоронилась, сестрица?

Наскоро слезы рукавом вытирая, им навстречу заспешила царевна.

— Никак, плакала? О чем ты? Не такой ноне день, чтобы убиваться. Евдокеюшка всех к себе на вербное угощенье зовет. Да вот и сама она в сад идет. Да и не одна… с нею Марфинька…

Идут по дорожке дощатой, еще землей не покрытой, песком не посыпанной, царевны старшие. По лицам обеих видно, что с добрыми вестями поспешают. Еще до сестриц не дошли, а Евдокеюшка весело так кричит:

— Государь братец от всех сундуков, коробов, укладок, ларцов всяких ключи у казначеи-боярыни царицыниной отобрать приказал.

— Все, как есть, ноне Софьюшкиной казначее сдадут, а она нам, — подтвердила и Марфинька.

— Нам? Неужто правда? Все ключи на руки!

Обрадовались царевны. Евдокеюшку с Марфинькой обступили:

— Про ключи кто сказывал? Кого оповестили?

— Софьюшка сказывала, — Марфинька ответила. — И еще сестрица сказывала, что самой ей недосуг, что пускай мы, как хотим, так со всеми нашими, окрутами и управляемся.

— Уж мы управимся!

— Поскорее бы только ключи эти самые раздобыть.

— А за казной денежной, ежели в ней нужда окажется, ноне тоже к Софьюшке ходить надобно, — добавила Марфинька.

— Вот хорошо-то! У царицы нам боле не спрашиваться, — еще пуще обрадовались царевны.

— И при батюшке царица на денежные отпуски скуповата была.

Веселые, громкие голоса царевен по всему саду разносятся. Канарейки в клетках, по столбикам подвешенных, на голоса человечьи свои птичьи подали. Царевны кричат, смеются — канарейки заливаются.

Не все еще Марфинька сестрицам рассказала:

— Обещалась Софьюшка, будто этой же весною мы, царевны, когда сами захотим, и на богомолье, и в сады подгородные, без спрашиванья, ездить станем.

— Господи! Вот воля-то когда пришла!

— Неужто так-то и будет? Не верится…

— Не верить нельзя. Сама Софьюшка сказывала.

— Ну, ежели Софьюшка… У сестрицы слово верное.

— А Наталью Кирилловну ото всех дворцовых дел отставляют, — со злорадством сообщила Марфинька. — Не хозяйка больше она.

— В Измайлово с детками на житье отправляют ее.

— Довольно мачеха в теремах мудрила, довольно повластвовала. Полно ей над нами начальствовать.

— Назад бы ее, в Жолкеи родимые, вернуть.

— Сказывают, грибы там на базаре продавала…

— Там на торгу ее Артамон и увидал. Пожалел да с собою в Москву прихватил.

— С Артамона счастье ей занялось.

— С Артамона и закатилось.

— Теперь Нарышкиным место указано.

— Что у Милославских захвачено — все назад отдадут.

— Теперь мы госпожи!

^{_{Царица кушает во время своей свадьбы. На ней венец, убрус, царская шубка. Боярыня в шубке и телогрее}}

^{_{Боярыня кравчая (или крайчая). На ней убрус с волосником, бобровое ожерелье, летник с вошвами. Женщина с волосником, убрусом и бобровым ожерельем. На ней шубка и чеботы. Девица в сорочке с поясом.}}

^{_{Женские одежды XVII века}}

Одна Федосьюшка ничему не радуется. Молчит царевна, своего слова вставить не решается. Но вот осмелела:

— Петрушенька да Натальюшка с Федорушкой чем виноваты?

— Полно тебе, смиренница, за волчат заступаться, — в голос остановили ее сестрицы. — Петрушенька твой, того и гляди, кусаться начнет.

Смутилась Федосьюшка, примолкла. Всякие радости сестрицы друг дружке сулят, а у нее все печальнее на душе делается. Наталья Кирилловна, свыше всякой меры всеми обиженная, перед царевной стоит. Радость одних горем для других обернулась. Чужое горе сердце Федосьюшкино томит. Не верит она сестрам. Знает, что мачеха злодейкой им не была. Все обиды свои, годами накопленные, на царицу сестрицы валят. А разве она, царица, в неволе их долгой причинна?

— Сестры-голубушки, не за что вам царицу корить, — попыталась она вразумить царевен. — Нешто она волю от вас отнимала?

Но не дали сестры Федосьюшке договорить того, что ей надумалось, а думки у царевны, в терему выращенной, что облачка легкие, на небе чуть приметные. Ветер подул, и далеко развеялись.

— За Нарышкиных, видать, ты стоишь, — догадалась Катеринушка. — Знать, Нарышкины тебе своего рода-племени дороже. Забыла, как злодеи братца извести хотели? Артамон-чернокнижник на царя что замышлял?

Раскричались, друг друга перебивают царевны. Хочется Федосьюшке крикнуть, что неправда все, что говорят. Но она одна, сестриц пятеро, и голоса у них послышнее Федосьюшкиного.

Промолчать она порешила. Оглянулась Орьку с собой в покои позвать, а той уже и след простыл. Повернула царевна к дверям. Никто ее не удерживает, никто оставаться в саду не уговаривает. Сквозь туман слезный едва медную ручку на дверях она нащупала. А за спиной ее любимая Катеринушкина песенка раздалась:

Всю песню Федосьюшка, на медную львиную голову руку положив, прослушала. Сердцем ждала, что сестрицы, как допоет Катеринушка, о ней вспомнят, назад ее кликнут. Но забыли, видно, про нее царевны веселые. Шелестя одеждами шелковыми, по дощатым дорожкам высокими каблучками чеботков постукивая, между собою весело переговариваясь, на другой конец своего садика утешного Алексеевны тронулись. Не нужна им сестрица младшая показалась, да и разгневались они все на нее, с ними несогласную.

Когда же ночь пришла, Федосьюшка, с головою одеялом укутавшись, чтобы слышно ее другим не было, волю слезам дала. Насторожилась Орька, разобрала, что плачет ее царевна и, не долго раздумывая, ничего не спрашивая, с войлока на постель перемахнула.

Первый раз Федосьюшке тяжела на ноги ей навалившаяся Орька показалась.

— Плачешь о чем? Скажи, легче станет, — уговаривала ее Орька и отнимала меховое одеяло от царевниного лица.

Не хотелось Федосьюшке никому рассказывать о том, что днем между собою сестрицы в саду говорили, но не поделиться хотя долей своей печали с Орькой она не могла.

— Ох и тяжко мне, Орюшка. В чем правда, никак понять не могу. Сестриц жалко, мачеху жалко, жалко и детушек ее малых, а помочь им всем силушки нет. Вражда лютая стеной между нами поднялась. Стену эту мне не пробить, не осилить. Слова такого нет ли где, чтобы люди правду увидели, про вражду бы забыли?

Руки вдоль одеяла вытянув, глазами заплаканными Федосьюшка на Орьку глядит.

— Без правды жить тяжко. Где правду сыскать да людям показать, чтобы во тьме не ходили?

Не ушами, сердцем любящим Орька царевну слушает.

— Бедная ты!

По руке нежной пальцами ласково проводит.

— Вот и бабушка часто так-то мне говорила: «Без правды всего тяжелее. За правду и мученье в радость. Святые-то как терпели! Клещами тело их рвали, на огне жгли, в воде топили, а они радовались, что до правды дошли, и Бога славили».

— То святые, от Бога умудренные, а простому человеку где правду искать?

Задумалась Орька, и вдруг просветлело ее лицо:

— Царевна-голубушка, — задыхаясь от радости, что вспомнила, прошептала она, — а лампада хрустальчатая на что же в лесу-то затеплена?

— Лампада хрустальчатая? — вся засветившись, повторила Федосьюшка и замолчала.

И долго потом просидели они молча. Раскрывалась перед ними гущина лесная. Среди поляны зеленой, душистой вставала березка белоствольная, озаренная светом лампады, на золотых цепях с неба спущенной. Страхи, гады ползучие, звери рыскучие, нечисть всякая — все это неправда, что с пути человека сбивает. Когда все, что мешало ему, позади себя он оставит — перед ним свет лампадный звездочкой заблестит. Тишина святая сердца, правдой успокоенного, человеку тогда откроется.

— Тот, чьи глаза свет лампады небесной увидают, правду от неправды сам отделяет и людям до правды дойти поможет, — сказала, наконец, долгое молчанье прерывая, Федосьюшка.

А Орька ее руки своими обеими ухватила.

— Царевна, — она прошептала, к Федосьюшкиному лицу свое лицо побледневшее приблизив, — отпусти меня лампаду хрустальчатую в лесу поискать!

Замолчала. Ответа ждет. Наклонилась. В самую душу Федосьюшкину заглянуть хочет.

— С тобой и я пойду, — в ответ ей царевна шепчет.

Но качает головой Орька:

— Нельзя тебе. Ты — царевна.

Поникла русая голова у Федосьюшки.

— Нельзя мне. Царевна я, — тихо и грустно повторила она, и вдруг вспомнилось ей Благовещенья утро розовое. Знакомая радость, недавно пережитая, когда птиц она из башенки Смотрительной выпускала, к душе приблизилась.

— Мне нельзя, а тебя не держу, — зазвеневшим в ночной тишине голосом проговорила она. — Иди, разузнай про лампаду хрустальчатую. Разузнай и ко мне вернись. Когда мое время придет, вместе с тобою на поляну к березе белоствольчатой за правдой пойдем.

— Пойду. Разузнаю все. К дорогам лесным я привычная. Студенцы, ключи самородные, ухо к земле приклоняя, отыскивать знаю. По тому как птицы на закате поют, какая будет наутро погода, разбираю. Богомолка любая меня с собою взять рада. Одна перед другою с собою зовет. С ними я, когда время придет, из дворца и выберусь, с ними из Москвы на дорогу прямоезжую выйду, а там — широк Божий свет, много дорог в нем неезженых да нехоженых. Которая-нибудь, Бог даст, к лесу, где лампада хрустальчатая горит, меня приведет.

— Дорогу-то, как пойдешь, примечай.

— Разберусь, где назад пройти. Я приметливая.

— Поджидать тебя, как осень подойдет, стану, — сказала царевна.

Но на это ей Орька ничего не ответила. Свои мысли ее захватили.

— И соскучилась же я по волюшке вольной, — немного помолчав, проговорила она. — Надоели мне ваши хоромы.

Сказала это Орька и сама испугалась: не обидеть бы ей царевну.

^{_{… Широк Божий свет, много дорог в нем неезженых да нехоженых.}}

Федосьюшка в думку свою ушла и не расслышала Орькиных слов последних. А у Орьки давно глаза смыкались. Хотела она на войлок слезть, да не успела. Одолел ее сон, и она заснула здесь же, в ногах у Федосьюшки, поверх ее одеяла горностального.

Испугалась царевна, когда разобрала, что заснула девочка. Побьет ее мамушка, ежели на постели своей хоженой увидает. Но не успела царевна придумать, что ей с девочкой делать, как и ее саму сон сморил, а наутро, когда она глаза открыла и первым делом стала отыскивать Орьку, не нашла она ее ни на постели, ни на полу.

Так день целый и не попадалась девочка на глаза царевне. И то, о чем они между собою ночью говорили, сказкой недосказанной Федосьюшке вспоминалось. Во сне или наяву Орька лампаду хрустальчатую искать собиралась, она разобрать не могла. Ждала ночи, чтобы девочку обо всем расспросить. Скучен и долог день для царевны тянулся. Ночь подошла.

Уложила мама свою хоженую, со всех сторон крестом оградила, обернулась — Орьку за собой с душегреей и войлоком увидать ждала, а Орьки и нет.

— Одну службу свою и ту девчонка досадная, никак, забросила? И куда подевалась? День цельный я ее, непутевую, в глаза не видала, — разворчалась мама. — Девушки, Орьку мне мигом сюда приведите, — распорядилась она и присела возле постели, девочку дожидаясь.

Закрыв глаза, лежала Федосьюшка. Долго так им дожидаться пришлось. Орьку искавши, избегались девушки. Вернулись раскрасневшиеся. Запыхались.

— Нет девчонки нигде!

Мамушка только руками развела, не сразу, что и сказать, нашлась.

— Ох и поучу я ее! Только бы мне ее увидать! Забегалась! Будет меня помнить негодница! Ты засыпай, государыня. На войлок девушку сенную положим.

Но Федосьюшка ей:

— Одна я посплю, мамушка.

Укладываясь в соседнем покое на скамью постельную, громко бранила Дарья Силишна девчонку непутевую, а с нею заодно и всех сенных девушек.

— У кого-нибудь в боковушке девчонка уши развесила, а они, безглазые, высмотреть не могли. Схватится ужо, неладная, полетит в опочивальню, а у меня дверь-то на запоре. Сама я ей отомкну… — доносились до Федосьюшки мамушкины слова, но ее не тревожили.

Как только сказали, что нет нигде Орьки, сразу поняла царевна, что не сон ей ночью привиделся. Знала она, что подружку ее теперь никому не найти. Найдется, ежели сама назад придет. Страшно и радостно на душе у царевны сделалось.