Глава третья. «ГОРЬКОЕ, ГОРЬКОЕ ЖИТИЕ МОЕ…»

Кто возвратился из Европы? Судачили, что царь «подменный», но судачили зря. Во время своего путешествия в составе Великого посольства, знакомства с европейскими монархами и их дворами Петр еще больше убедился в собственной правоте. Становилось очевидным, что не зря он начал строить флот и настойчиво искать выходы к морям. Царь, до этого приближавший к себе иностранцев из чувства противоречия и нелюбви к московским порядкам, увидел такие перспективы, о которых его подданные и не догадывались. Но Петр и не ждал, когда подданные поймут его замыслы. Он никому не давал времени приспособиться к обстоятельствам, а хотел лишь полного подчинения своей воле. И в этом оставался прямым наследником московских царей, особенно одного из них — Ивана Грозного, в котором видел образец для своего правления.

Надо думать, что если и вспоминал царь Петр в Голландии или Англии «жену свою Дуньку», то лишь для того, чтобы еще раз пожалеть самого себя, «окрученного» против воли матушкой, дядей Львом Кирилловичем, Тихоном Никитичем Стрешневым и Лопухиными. «Государь был охотник до женщин», как выразился современник и приближенный Андрей Нартов в «Достопамятных повествованиях и речах Петра Великого». Он даже привел рассказы о мимолетных увлечениях Петра I во время путешествия в составе Великого посольства. Со временем рассказы Андрея Нартова стали восприниматься как самые достоверные, они послужили основой для канонических представлений о царе Петре. Впрочем, как выяснилось уже в наши дни, рассказы эти только приписаны Андрею Нартову, а на самом деле являются литературной обработкой, сделанной его сыном. И датировать «Достопамятные повествования…» надо не так, как сказано в рукописи — не 1727 годом, а серединой XVIII века. Елизаветинской и Екатерининской эпохам с их нравами занимательный образ царя-гуляки Петра очень подходил! Но не всему, что рассказывали про Петра Великого его современники, можно верить…

Разрыв царя Петра с царицей Евдокией был стремительным и окончательным. Он совпал с жестоким стрелецким розыском. Известное всем суриковское «Утро стрелецкой казни» — именно об этих событиях осени 1698 года. Однако, как бы ни был велик соблазн, связать царицу Евдокию с заговорщиками не удавалось. Стрельцы с сочувствием относились к царице Евдокии, но в их представлениях она была скорее жертвой, а не помощницей. Недаром кто-то из стрельцов на розыске говорил, что царицу бояре били по щекам. Стрельцы, как и за два года до этого в деле Ивана Цыклера, больше думали о судьбе ее сына — царевича Алексея, в котором видели возможного наследника трона при возвращении к власти царевны Софьи. Она ведь согласилась жить в Новодевичьем монастыре, но все еще не была монахиней! Скоро такая же история повторится с царицей Евдокией.

Она ждала возвращения своего мужа, хотя ее и должны были насторожить настойчивые уговоры «постричься» в монастырь. Об этом, по распоряжению Петра I, разговаривал с ней Тихон Никитич Стрешнев. Для этого и были убраны из Москвы и разосланы по воеводствам отец и дядья царицы, а брат ее отправлен учиться в Европу. Евдокии больше не с кем было советоваться, неоткуда ждать помощи и заступничества. Только ее духовник, которому полагалось исполнить царскую волю и склонить царицу к постригу, оказался ей подмогой. Петр уже окончательно решил, что жена должна быть отправлена в монастырь, и в начале 1698 года слал «цыдульки» к дяде Льву Кирилловичу, Тихону Стрешневу и самому духовнику. Тихон Никитич отчитывался сразу за всех в письме 18 апреля 1698 года, что они-де «о том говорили прилежно», только своей цели «учинить» царя Петра «свободным» не достигли, так как «она упрямитца». Стрешнев предлагал «ещо отписать к духовнику покрепче и не одинова, чтоб горазда говарил, а мы духовнику и самой станем и еще гово[рить] почасту». Со слов боярина, все упиралось только в духовника царицы Евдокии, который «человек малословной», но если ему «писмом подновить, то он болши прилежать станет о том деле»{150}. Однако ни давление на духовника, ни другие угрозы с подключением к делу главы Преображенского приказа Федора Юрьевича Ромодановского, который одним своим видом («как монстра», писал о нем князь Куракин) мог устрашить кого угодно, не сломили упрямство царицы. Она чувствовала свою правоту и без встречи с Петром ни на что не соглашалась. А Ромодановского могла и не бояться, так как он находился в свойстве с Лопухиными: его дочь Феодосия была женой родного брата царицы Авраама Федоровича Лопухина. Но отголоски «уговоров» с пристрастием царицы Евдокии, видимо, проникали далеко и питали стрелецкую ненависть к боярам и иноземцам из окружения царя Петра.

Еще до появления царя в Вене летом 1698 года оттуда в Москву было отправлено посольство Кристофа Игнаца фон Гвариента. Оно вынуждено было дожидаться Петра I и всего Великого посольства в русской столице. Посол Гвариент и члены его свиты даром времени не теряли, собирая сведения о делах в Московском царстве. Гвариент отправил ряд ценных донесений цесарю в Вену{151}. Еще более известны дневниковые записи о путешествии в Россию, сделанные секретарем этого посольства Иоганном Корбом (сначала думали, что их автором был сам посол Гвариент, и даже добились запрета на его новую дипломатическую поездку в Россию). «Дневник путешествия в Московию» Иоганна Корба впервые был опубликован на латинском языке в 1700 году. С тех пор это сочинение признано одним из самых интересных свидетельств иностранцев о России. Судьба царицы Евдокии тоже заинтересовала австрийских дипломатов, благодаря им существует надежная основа для реконструкции событий в царской семье накануне и после возвращения царя Петра.

По сведениям посла Гвариента, уговорить царицу Евдокию постричься в монастырь должен был сам патриарх Адриан, но тот медлил, так как царица была на его стороне в неприятии иноземцев и их обычаев. В донесении австрийского посла 27 июня 1698 года говорилось, что «патриарх пренебрегает грозящей немилостью царя и день за днем проводит, обсуждая с многочисленными сторонниками своей партии, должен ли он покорно исполнить то, о чем царь вторично написал ему и министрам в резких выражениях. Согласно этому приказу он сам или через своего полномочного представителя должен отправить царицу в монастырь и совершить соответствующие обряды. Названное поручение исполняется боярами царской партии без рвения и настойчивости. С тех пор царица с печалью принимает столь незаслуженные жестокие приказы близко к сердцу, а ее невинные страдания, в том числе из-за подозрений, что она когда-нибудь могла дать малейший повод для развода, оплакивают и друг, и враг»{152}.

Следовательно, в глазах окружающих царица Евдокия была только жертвой обстоятельств. Она надеялась, что сумеет уговорить царя, чтобы ей оставили воспитание сына. Царевич Алексей, еще ребенок, видел слезы матери, понял все по-своему и даже вступился за нее. По словам Гвариента, во время одного из богослужений восьмилетний царевич подозвал дядю Льва Кирилловича Нарышкина и обвинил его в том, «что это из-за тебя мы с матушкой так страдаем и столько терпим», и «вцепился ему в волосы». Происшествие заставило Льва Нарышкина уехать из Москвы 11 (21) июня 1698 года. Но после этого бояре стали решительнее в исполнении воли царя Петра{153}.


Прерванное путешествие

Возвращаться царю из Европы пришлось спешно и совсем не так, как он хотел бы это сделать. Полученные царем в Вене известия о новом стрелецком выступлении нарушили его планы[23]. А ведь царь собирался еще посетить с Великим посольством Францию, Италию и, возможно, увидеться с папой римским. Вместо этого Петру пришлось читать донесения своих бояр и других доверенных лиц о походе стрельцов из Торопца к Москве, боях с ними рядом с Воскресенским Иерусалимским монастырем на реке Истре, где полк верного шотландца Патрика Гордона в который раз выручил царя и разбил ненавистный ему стрелецкий «сброд». На обеде в Вене 18 июля 1698 года не стали пить заздравный кубок в честь московской царицы, и это не осталось не замеченным дипломатами{154}.

Царь Петр если бил, то наотмашь. В своей жестокости и расправах с врагами он не знал меры, доходя до садизма и кощунства. Даже благожелательно настроенные к нему иностранцы, например родственники Франца Лефорта, видевшие Петра в начале 1698 года, замечали в нем какие-то нездоровые, патологические черты натуры: «Знайте, что этот монарх очень большого роста, но в нем есть что-то неприятное, у него бывают конвульсии в глазах, руках и во всем теле. Иногда глаза у него закатываются, и виден только белок… он даже имеет подергивание ноги, которая не может держаться на одном месте, а впрочем, он хорош собой, одет, как простой матрос, и стремится быть только на воде»{155}. Подогреть царский гнев было легко: для этого потребовалось лишь его присутствие в столице в тот момент, когда он сам того не желал. Речь опять шла о стрельцах, которых Петр I иначе как с «янычарами» не сравнивал. Для него это была толпа, или, как он ругался, «сарынь». Ничего хорошего мятежникам ожидать не приходилось.

Не удовлетворившись первоначальным сыском боярина Алексея Семеновича Шеина, Петр заставил провести новое следствие. Исследование «розыскного» стрелецкого дела 1698 года, проведенное Виктором Ивановичем Бугановым, показало, что царь особенно интересовался письмом стрельцов царевне Софье{156} в видах окончательной расправы с наследством ненавистной «Хованщины» и следующих лет правления сестры. На фоне стрелецкого розыска с пытками огнем и «висками» на дыбе, а также последовавшими казнями стрельцов, которым царь Петр и его приближенные лично рубили головы, несложно было закрыть и еще одну страницу прежней жизни.

Петр отказался встретиться с царицей Евдокией сразу же по возвращении в Москву. Судя по походному журналу царя, он появился в столице 25 августа 1698 года. Под пером иных литераторов картина рисуется следующим образом: оказавшись в Москве, царь, вместо того чтобы повидаться во дворце с царицей Евдокией, немедленно едет к Анне Монс и остается в ее доме. А на следующий день, принимая бояр, к их ужасу, начинает резать им бороды, показывая, что теперь все будет по-другому. Русская жена отправляется в монастырь, а рядом с царем оказывается немка Анна Монс. В действительности все было не так просто и карикатурно.

Обратимся к походному «юрналу» 206-го (1698) года и процитируем целиком его запись, относящуюся к 25 августа: «В 25 день. Поутру приехали в село Никольское в Вязему и здесь кушали. Отъехали 60 верст; стояли 3 часа. Заезжали в село Фили и были здесь с полчаса; переезжали Москву реку, и на берегу были с полчаса. И после того поехали и приехали к Москве в вечерни. Проводя послов в дом, Десятник изволил приехать в Преображенское. Отъехали 30 верст»{157}.

Из текста записи можно видеть, что по возвращении царь Петр встречается с теми, кто был оставлен управлять Москвой в его отсутствие (они были заранее извещены о приезде и должны были приготовиться). Еще утром 25 августа царь находился в селе Никольском-Вяземах, в гостях у хозяина этой вотчины князя Бориса Алексеевича Голицына. Затем по дороге в Москву Петр заехал на короткое время к своему дяде Льву Кирилловичу Нарышкину в Фили. В Москве царь оказался перед началом вечерней службы. Продолжая путь, он сначала провожал послов, прежде всего Франца Лефорта. В его доме царь, скорее всего, увиделся с Анной Монс и всей «кампанией». Но затем Петр, или, как он назван в журнале по принятому на себя чину, «Десятник», поехал в царский дворец в Преображенском.

История возвращения Петра I из-за границы известна и по донесению посла Гвариента цесарю в Вену. Он отметил, что царь вернулся «к 6 часам» 25 августа 1698 года. Передавая свои впечатления от появления царя Петра в столице, посол записал: «С удивлением надо видеть, что царем, вопреки всяким лучшим предположениям, все еще после столь долгого отсутствия владеет старая неугасшая страсть, и тотчас по прибытии он сделал первый визит своей — а официально лефортовой — любовнице, монсовой дочери, отец которой был виноторговцем. Остальной вечер он провел в Лефортовом доме, а ночь в Преображенском в деревянном доме, построенном его царским величеством среди своего полка»{158}. Еще до приезда царя Петра посол Гвариент гостил в доме Монсов и, конечно, интересовался рассказами обитателей дома о царе; тогда-то он и мог заметить или узнать что-то, позволявшее ему говорить о «старой страсти» царя к Анне Монс. Михаил Иванович Семевский, посвятивший отдельную работу взаимоотношениям Петра I и Анны Монс, принял слова посла буквально. Однако здесь скорее сказано о другом: Лефорт, принимая Монсов у себя дома, помогал Петру видеться с «монсовой дочерью», избавляя царя от возможных пересудов по поводу причин его излишнего внимания к семейству Монсов.

Для окружающих очевидным было главное: царь Петр не поехал сразу в Кремль, где его ждала царица Евдокия. До этого времени никто, кроме самых близких сотрудников Петра, возглавлявших правительство, а также патриарха и духовника царицы, не ведал об истинных намерениях царя. После же его демонстративного отказа немедленно встретиться с женой и сыном стало ясно, что во дворце назревают какие-то изменения. В дневниковых записях Корба читаем об этом: «По возвращении государь не пожелал остановиться в обширнейшей резиденции царей, кремлевском замке, но, посетив с необычною в другое время для его величия любезностью несколько домов, которые он отличал перед прочими неоднократными знаками своей милости, он удалился в Преображенское и предался там отдохновению и сну среди своих солдат в черепичном доме»{159}.

Вскоре царь все-таки оказался в своей кремлевской резиденции. Он захотел увидеть сына — царевича Алексея. Как оказалось, принимая поздравления от бояр, лично в шутовском кураже остригая ножницами боярские бороды, пируя в доме любимца Лефорта, царь не забывал о своей семье. Но прятал свои чувства от взглядов посторонних. Корб описал, как под покровом ночи 27 сентября «царь с очень немногими из самых доверенных поехал в Кремль, где дал волю своим отцовским чувствам по отношению к своему сыну царевичу, очень милому ребенку, трижды поцеловал его и осыпал многими другими доказательствами отцовской любви; после этого он вернулся в свой черепичный дворец в Преображенском, избегая видеться с царицей, своей супругой; она ему противна, и это отвращение усилилось от давности времени». Трудно сказать, кто был информатором имперского посольства, но, похоже, рассказ записан со слов очевидца, знавшего обстоятельства встречи царя с сыном после разлуки. А царица Евдокия узнала, что от нее по-прежнему ждут одного: чтобы она скрылась подальше от царских глаз.

И все же ее настойчивость была вознаграждена. Встреча с сыном немного смягчила Петра, и он согласился увидеть царицу Евдокию. Правда, так, чтобы у нее не оставалось никаких сомнений в том, что она должна покинуть дворец. Про встречу царя с женой, состоявшуюся почти сразу за этим внезапным ночным приездом в Кремль, тоже сообщали имперские дипломаты. Но на этот раз они не узнали ничего определенного, кроме самого факта встречи. Секретарь Иоганн Корб в своих дневниковых записях сослался на «очень неправдоподобный» слух о том, что разговор царя и царицы происходил наедине в течение четырех часов. Причем местом этой встречи был не дворец, а какой-то «чужой дом». Он даже подумал, что речь могла идти о встрече Петра с «любимейшей сестрой» царевной Натальей Алексеевной, а не с женой{160}. Источники такой путаницы становятся понятными, если сопоставить посольские дневники с делопроизводством дворцовых приказов, в которых сохранились документы о распоряжении изготовить две кареты и десять ямских подвод для похода царевны Натальи Алексеевны в Преображенское, датированные 27 августа 1698 года{161}. Следовательно, для окружающих это был «поезд» именно царевны Натальи Алексеевны. Но остается вопрос: кто ехал во второй карете, приготовленной для нее в Конюшенном приказе?

Вероятно, посол Гвариент не счел нужным посвятить секретаря посольства во все ставшие ему известными детали и в самом общем виде рассказал о циркулирующих «слухах». Как видно из его собственной депеши в Вену, датированной 2 (12) сентября 1698 года, в действительности Гвариент был точнее осведомлен о том, что встреча царя Петра и царицы Евдокии все-таки состоялась. Посол Гвариент, зная о встречах Петра с «монсовой дочерью», конечно, догадывался о том, почему царь больше не хотел видеться наедине со своей женой-царицей. Но опасался поверять все бумаге и поэтому написал вполне нейтрально о встрече царя Петра с царицей «для приветствования». Расшифровать же этот несложный эзопов язык, сопоставив его с прежними известиями Гвариента, в канцелярии цесаря большого труда не составляло. Хотя бы даже по странным деталям такого «приветствия» после почти полуторагодовалой разлуки.

Посол описывал сначала посещение царем Петром сына в Кремле, а потом вызов царицы Евдокии в Преображенское, где царь принял ее не в своем дворце, а в «чужом доме» (точно так же записал Корб). Что это был за дом, Гвариент в итоге тоже узнал: по его словам, это был дом «здешнего начальника почт». Очевидно, речь идет о думном дьяке и первом русском почтмейстере Андрее Виниусе, участнике Всешутейшего собора и одном из доверенных лиц царя{162}.

Царицу Евдокию, наверное, ждало потрясение, когда она встретила мужа, одетого в чужое для нее немецкое платье. За полтора года отсутствия в России Петр должен был сильно измениться. Но никакие неожиданности не смогли сломить духа этой сильной женщины; четыре часа, проведенные, по словам Гвариента, «в тайной беседе»{163}, окончились ничем, Петр не достиг желаемого согласия на постриг жены в монастырь. 31 августа царь снова приехал в Кремль для того, чтобы приветствовать патриарха Адриана. Патриарх был болен и не мог сам явиться к Петру. Царя должно было интересовать: почему никто из духовных не выполнил его указ об отправке строптивой царицы Евдокии в монастырь. Депеши посла Гвариента и записки Корба в описании этой встречи являются плохим подспорьем из-за ряда неточностей и преувеличений. Говоря о патриархе, который якобы едва откупился от царского гнева уплатой многих сотен рублей, или о привезенных в Преображенское для розыска попах, они передавали какие-то бытовавшие в то время слухи, напрасно связывая их с делом царицы Евдокии. По справедливому мнению М.М. Богословского, к розыску тогда были взяты не те попы, которые не смогли исполнить распоряжение об «уговоре», а священники мятежных стрелецких полков{164}.

Петр так и не простил царице ее упорства. Но следуя в своем рассказе за депешами Гвариента и полностью доверяя им, не делаем ли мы ошибки? Ведь беспристрастные дворцовые документы свидетельствуют и об отпуске «в хоромы» царицы Евдокии «сукна, тафты» и прочих товаров 2 сентября 1698 года, то есть после ее встречи с царем Петром{165}. Может быть, речь шла даже о царском распоряжении? В итоге, как известно, царь Петр все равно решил дело по-своему. Он совсем не хотел, чтобы царица и дальше оставалась во дворце. Но существовал и главный вопрос: что будет с царевичем Алексеем? Петр распорядился просто, передав сына от матери на воспитание своей сестре царевне Наталье Алексеевне. Уже 20 (30) сентября, как записал в своем дневнике Иоганн Корб, «царевич посетил царя в Преображенском с любимейшею сестрою царя Наталией»{166}.

В то же самое время царь начинал втягиваться в стрелецкий розыск. Петр многое узнавал о стрельцах, желавших вместо него «на царство выбрать государя царевича», о том, как мятежники хотели бить челом в его отсутствие царицам Прасковье и Евдокии, царевичу Алексею и сестрам-царевнам, в первую очередь Софье{167}. В Москву уже свозились из разных мест для нового следствия несчастные стрельцы четырех полков, устроивших выступление летом 1698 года. И эти стрельцы вместе с их прежними начальниками Лопухиными крепко оказались соединены у Петра в одно ненавидимое целое.

Следователи Петра I установили причастность царевны Софьи к выступлению стрельцов. А еще — ее сестры царевны Марфы, имевшей неосторожность передать Софье новости о появлении стрельцов в Москве и их готовности к возмущению. Стрелецкий розыск, проникший до самого «Верха» и коснувшийся царевен и дворцовых служителей, не предвещал ничего хорошего царице Евдокии. Она могла понимать, что царь только на время оставил ее своим вниманием, а на самом деле вокруг нее сжимается кольцо розыска, предвещавшее новую встречу с «монстрой» Ромодановским. В дневнике Корба осталась запись, из которой можно понять, насколько близко следствие подобралось к самой царице Евдокии: «…все друзья царицы призваны в Москву по неизвестной причине, но все же это считается дурным предзнаменованием, так как в городе распространился вполне определенный слух о расторжении брака с царицей»{168}. Так и произошло. Решение об отправке на житье в монастырь стало для нее лучшим выходом, чем возможные обвинения ее самой, ее «друзей» или родственников в связи со стрелецким делом. Смягчить участь царицы Евдокии могло только ее согласие с волей Петра I. И она подчинилась.

23 сентября 1698 года генерал Патрик Гордон поехал вечером в Преображенское, но «тщетно» пытался там что-нибудь сделать из намеченного им. Согласно записи в его «Дневнике», весь царский двор был занят арестом приверженцев («adherents») царевны Софьи и «отправкой царицы в монастырь» («putting the Zarina in the convent»){169}. Гордон всегда точен в датах, поэтому ему можно верить. Утренняя служба в память Зачатия Иоанна Предтечи 23 сентября обычно заканчивалась празднично, но она оказалась последней для царицы Евдокии. Праздник обернулся для нее тяжелым испытанием, разрушившим ее прежнюю жизнь. Прежде всего она съездила и попрощалась с сыном, оставленным на попечении царской сестры Натальи Алексеевны, и только после этого покинула царский дворец. На этот раз Гвариент, сообщавший имперскому двору о состоявшемся деле, был более красноречив. Он описал, как «царевич был отнят у царицы единоутробною и любимейшею сестрою царя Наталией и, как носится слух, будет вверен попечению князя Бориса Алексеевича Голицына». Гвариент приводил детали той «тайной» беседы в «чужом доме», про которую он писал ранее цесарю в Вену. По его мнению, покорность царицы Евдокии, отговаривавшейся защитой интересов сына, даже подкупила Петра, и он «великодушно» предложил ей на выбор какие-то два монастыря, куда она могла удалиться. Имперский посол заметил, что царица Евдокия была «в величайшем огорчении». И это подтвердили те немногие люди, кто случайно видел горький отъезд отверженной царицы из Москвы «в Суздальский монастырь в 36 милях отсюда». Со свидетелями, неосторожно рассказавшими своим знакомым про «худую карету» и «худых лошадей», на которых увозили царицу Евдокию из Москвы, потом с пристрастием разбирались в Преображенском приказе{170}.

Понятно, что царю Петру было просто необходимо, чтобы царица приняла монашеский постриг, иначе бы новый брак царя становился недействительным. Но царь все-таки не настаивал, чтобы это произошло немедленно. В 1698 году Петру было достаточно, что царицы Евдокии больше не будет с ним рядом, а сына воспитает сестра-царевна. Царица же, согласившись на требование мужа и царя покинуть столицу, могла попытаться выговорить для себя какие-то послабления. Не забудем важную деталь — возраст главных участников семейной истории в доме Петра Великого. Как царю, так и царице Евдокии в тот момент было всего 26 лет; царевна Наталья Алексеевна была на год их моложе, а царевичу Алексею исполнилось восемь лет. И никто из них не мог знать, какие драмы ожидают их впереди, куда повернет российская история, в которой последующее дело царевича Алексея, а следом и «розыск» о самой царице Евдокии останутся темными и трагичными страницами. Достаточно сказать, что эти дела станут поводом для создания печально известной Тайной канцелярии.

Покинув кремлевский дворец, царица Евдокия стремилась увидеться с отцом, который по-прежнему находился на воеводстве в Тотьме. В «Вологодской старине» в 1890 году была опубликована заметка «Лопухины в Тотьме». В местной исторической памяти, оказывается, осталось свидетельство о пребывании царицы Евдокии «пред пострижением своим» в Тотемском Богородском женском монастыре{171}. Впрочем, источником приведенных здесь сведений, скорее всего, стал более поздний вклад царицы Евдокии в Тотемскую пустынь, основанную духовником ее отца. Сам отец царицы Федор Авраамович Лопухин тоже присылал в пустынь «святые иконы с подписанием имени своего». Каких-то других свидетельств, подтверждающих посещение царицей Евдокией Тотьмы перед отправлением в Суздаль, нет. Кроме того, если бы даже ей разрешили такую поездку, то вряд ли она добралась бы в осеннюю распутицу до Тотьмы. В марте 1699 года воеводу и боярина Федора Авраамовича Лопухина уже отпустили со службы и отправили жить на покой в свои вотчины. Приехать в Суздаль, чтобы увидеться с дочерью, без челобитной царю он уже не мог…

Гвариент сообщил еще об одной милости, которая была дарована царице Евдокии: она могла обойтись «без обрезывания волос» и по-прежнему носить светское платье. Это известие М.М. Богословский отверг как не заслуживающее доверия{172}, но, возможно, зря. Вопрос о том, куда и в каком статусе должна была отправиться из Москвы царица Евдокия, оставался решенным наполовину. Ей надлежало уехать в Суздальский Покровский монастырь, но жить в монастыре и быть монахиней — не одно и то же. Царица Евдокия могла понимать желание Петра, но в меру своих сил по-прежнему противилась ему. Для того чтобы принудить ее к этому шагу, из Москвы отдельно будет послан в Суздаль один из членов Боярской думы. И тогда она поведет себя странно, лишь для вида согласившись на постриг, отринутый вскоре после отъезда присланного для устройства дел окольничего. Стоит еще раз вспомнить судьбу царевны Софьи, вынужденно принявшей постриг только в дни страшных стрелецких казней, которые намеренно совершались под окнами ее кельи в Новодевичьем монастыре. Царица Евдокия, оставляя сына и наследника царства, тоже не хотела разрывать все связи с «миром». Уезжая из Москвы, она совсем не думала, что сразу станет монахиней. Как ни «худы» были повозки, увозившие царицу Евдокию из Москвы, в них нашлось место для ее верных дворцовых служителей — карла Ивана Терентьева и карлицы Агафьи, которые войдут в ее суздальский двор и как распорядители дел, и как слуги, и как наперсники всего, что с ней будет происходить[24]. Царица Евдокия будет издали следить за судьбой царевича Алексея, ждать новостей о сыне и даже надеяться на приезд повзрослевшего царевича в Суздаль. Долгое время у нее оставалась даже призрачная надежда на встречу с мужем — царем Петром. Правда, на чем были основаны ее мечтания о возвращении к мужу и сыну в Кремль, остается только гадать. Очевидно лишь, что это были мысли не монахини, а царицы. Пребывание в том самом Суздальском Покровском монастыре, куда великий князь Василий III заточил свою жену Соломонию Сабурову в XVI веке, конечно, было весьма символичным. Суздаль располагался не так далеко от Москвы — всего лишь в трех днях пути по меркам XVII века. Как остроумно заметил один мой коллега, он стоял на той самой дороге, которая начиналась улицей Стромынкой в Сокольниках и Преображенском и продолжалась старой Владимирской дорогой, шедшей как раз мимо Покровского монастыря. В этом можно видеть изощренную жестокость царя Петра, прекрасно знавшего, что его жене уже не вернуться по собственной воле обратно в Москву. Впрочем, в Суздальском уезде располагалась вотчина Лопухиных в селе Дунилово (неподалеку от Шуи), полученная царицыным отцом Федором Лопухиным по случаю брака царицы Евдокии и царя Петра и перешедшая потом по наследству к его сыну Аврааму{173}. В Дунилове Лопухины основали монастырь, и даже название села связывается в памяти с именем царицы Евдокии. Но и там ей не было позволено жить. Все связи царицы Евдокии с прошлыми лучшими временами были разрушены.

Царь Петр не стал бы Великим, если бы предоставлял делам разрешаться самим по себе. Он многое держал в уме и всегда добивался нужной ему цели. Так было и с постригом царицы Евдокии в монастырь, о котором каким-то странным образом на время совсем забыли. В конце 1698 года царь лично направлял страшный стрелецкий «розыск» и участвовал в казнях стрельцов. Справившись с этим делом, он добился пострига сестры Софьи, ставшей монахиней Новодевичьего монастыря Сусанной, и сестры Марфы, постриженной с именем Маргарита в Успенском Александровском монастыре. Были сделаны распоряжения и относительно двора царицы Евдокии. Судя по документам из архива Оружейной палаты, никто из слуг царицы Евдокии не пострадал, все получили заслуженное жалованье. Прежние постельницы царицы даже продолжили служить во дворце с теми же окладами. Одна, Аксинья Парамонова, 18 мая 1699 года была назначена на место постельницы царевича Алексея Петровича, а другая, Марья Голдобина, 16 мая 1699 года — в постельницы царевны Натальи Алексеевны. Это лишний раз показывает, что отправка Петром царицы Евдокии на житье в монастырь объяснялась исключительно личными причинами и не была связана с какими-либо государственными делами. Заметно, что и царевичу Алексею постарались смягчить разлуку с матерью, оставляя в его окружении тех людей, к которым он привык. Прежний учитель царевича певчий дьяк Никифор Вяземский тоже остался с ним[25].

Поначалу царь Петр совсем не заботился о том, что будет дальше с его бывшей женой. Он не назначил ей никакого содержания, в отличие от опальных сестер-царевен. Хотя переезд царицы Евдокии на житье в Суздальский Покровский монастырь требовал существенных трат и целого ряда хозяйственных распоряжений. Надо было подобрать место, где она должна была жить внутри монастыря, подумать о ее «кормах» и одежде, о том, как обеспечить охрану, пресечь нежелательные встречи царицы с родственниками и другими лицами в монастыре. Можно представить, как готовились к приезду царицы Евдокии, как подыскивали для нее место, обеспечивавшее тайное пребывание царицы в монастыре. Г.В. Есипов писал, что монастырские власти направили челобитную в Москву о дозволении построить царице-инокине «особые кельи». Разрешение было получено, но строительство все равно велось на монастырские деньги. Эти первые кельи сгорели в 1710 году, но еще раньше были построены другие кельи в Благовещенской церкви{174}.

Обычно с именем царицы Евдокии связывают только эти кельи в Благовещенской надвратной церкви (они упоминались в Суздальском розыске по ее делу). Однако, по свидетельству современника, в Покровском монастыре образовались со временем «преизрядные покои», имевшие проходы ко всем трем надвратным церквям: Троицкой, Благовещенской и Архистратига Михаила. Об этом написал суздальский «историограф» XVIII века ключарь Рождественского собора Анания Федоров, собиравший исторические сведения о своем городе. Мальчиком он еще мог застать те времена, когда царица Евдокия была сослана в Суздаль, и писал о том, что видел своими глазами: «От тех трех церквей ко ограде монастырской, были устроены преизрядные покои многочисленные, деревянные брусчатые, в которых пребывала благоверная государыня царица, монахиня Елена» (эти покои, как сообщал А. Федоров, были сломаны «по обветшании» в 1752 году, «где ныне и знаку никакова не имеется»{175}). Однако еще в конце XIX века монахини Покровского монастыря показывали приезжим любителям старины место, где стояли кельи царицы Евдокии Федоровны, царицын сад и пруд и даже «печку царицы с замечательными расписными изразцами, перенесенную из старых келий царицы в новопостроенную на том же месте келью казначеи»{176}.

Несколько месяцев спустя после отъезда царицы Евдокии в Суздаль о ней все-таки вспомнили и направили туда окольничего Семена Ивановича Языкова. Официально цель его миссии не оглашалась. 22 июня 1699 года была отправлена грамота архимандриту Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря Варлааму с самым общим указанием на его полномочия. От монастырских властей просто требовалось, чтобы они были «во всем послушны» и помогали приехавшему в Суздаль окольничему Языкову{177}.[26] По-настоящему детали приезда Языкова выясняются только по материалам розыска о царице Евдокии 1718 года, связанного с делом царевича Алексея. Тогда-то совсем случайно и неожиданно для царя Петра стало известно, что царица Евдокия давно уже отказалась от монашеского одеяния и жила в монастыре, как в миру. Стали искать документы о посылке в Суздаль окольничего Языкова, который должен был убедить царицу Евдокию принять постриг. У властей Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря забрали сохранившуюся грамоту, чтобы приобщить ее к документам розыска. Кстати, судя по справе дьяков, грамота окольничему Языкову была выдана из Приказа Большого дворца, а это значит, что в 1699 году уход царицы в монастырь не был связан с каким-либо ее преследованием по другим, государственным делам в Преображенском приказе.

Почему царица Евдокия не приняла постриг сразу же, еще осенью 1698 года? Думается, что все объяснялось прежними причинами: царица оттягивала пострижение в монахини, как могла. Много лет спустя рассказывали, что царский окольничий на протяжении десяти недель добивался ее согласия стать монахиней (понимая, что без этого ему нельзя показаться на глаза Петру). В конце концов, уступая Языкову и избавляя монастырь от разорительных кормов, царица Евдокия согласилась сделать вид, что подчинилась его требованиям и готова к монашескому постригу{178}. Языков, видимо, сумел даже чуть быстрее исполнить свою миссию, чем считается. Уже 16 августа 1699 года из Казенного приказа в Суздальский Покровский монастырь было послано несколько видов тканей «на портищи… объяри, камки, тафты, киндяков» и, что особенно важно, «сукна черного»{179}. По-прежнему не было решено, кому дальше заботиться о содержании бывшей царицы. Условием получения денег и имущества из казны могло быть исполнение главного требования — о монашестве. Получив согласие царицы Евдокии, из Казенного приказа и выписали нужную материю для одежды будущей черницы (по документам это могли списать на комиссию окольничего Семена Языкова).

Во время Суздальского розыска 1718 года вспоминали также, что царица Евдокия выговорила для себя очень странный «чин» пострижения, если его вообще можно так назвать. Его провел иеромонах Илларион из Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря не в храме, а в келье одной из стариц — казначеи Маремьяны. При постриге большинство присутствующих, включая окольничего Семена Языкова, находились по другую сторону какой-то занавеси или пелены. Они только слышали, но не видели, как все происходило. Поносив для вида монашеское одеяние несколько месяцев, царица Евдокия снова «вернулась» в мир. А скорее всего, и не покидала его! Церковь всегда отказывалась признавать насильственный постриг, и нарушать церковные каноны никому не было позволено. Заметно, что участники подневольного пострига больше заботились не о церковной стороне дела и не о точном следовании каноническим деталям всего обряда, а о том, как побыстрее избавиться от разорительного для Покровского монастыря присутствия царского окольничего в Суздале. Иначе бы у царицы не оставался свой особый духовник и она должна была бы участвовать в службах не в своей домовой церкви, а вместе с остальными монахинями. Внешне все оставалось так, как требовал Петр, — царица Евдокия жила в монастыре, и только некоторые детали выдают, что настоящего пострига так и не было совершено.

Далее последовали почти двадцать лет пребывания царицы Евдокии, нареченной монахиней Еленой, в Суздальском Покровском монастыре. Ее печальная история, скорее всего, забылась бы и оказалась стертой из памяти, как это было с Соломонией Сабуровой, с вдовами царей Ивана Грозного и его сына царевича Ивана Ивановича и с другими знатными «пленницами», заточенными в этом монастыре и обретшими там вечный покой. Однако в нуждах политического сыска по делу царевича Алексея вся немудреная жизнь царицы Евдокии была вывернута наизнанку царем Петром. Канцелярия «Тайных розыскных дел», созданная для расследования небывалого дела о побеге царского сына за границу, конфисковала и изучила всю сохранившуюся переписку царицы Евдокии, допросила с пристрастием оставшихся верными ей людей. Погружаясь в следственные дела, историк не должен повторять путей следователей. Суздальскому розыску и его методам, вопросу об участии в нем царя Петра будет посвящена следующая глава этой книги, а сейчас попробуем рассказать о жизни царицы Евдокии в Покровском монастыре, то есть о судьбе одной-единственной женщины, жившей на рубеже XVII и XVIII веков. О том, как бывшая царица чувствовала себя за монастырскими стенами, как она искала встречи с сыном или ждала известий, редко достигавших ее закрытого мира. Оставим царя Петра Великого наедине с важными для Отечества делами — битвами под Нарвой и Полтавой, основанием и строительством Петербурга, первыми морскими победами России, созданием Сената и коллегий, административным переустройством провинций и губерний. Не будем вспоминать и всем хорошо известную историю встречи царя Петра с его обретенным «другом Катеринушкой», на которой он женился в 1712 году и которую потом короновал в императрицы. Не стоит здесь вспоминать и о детях Петра I и Екатерины I, которые, как известно, впоследствии и дадут продолжение династии Романовых. Все, что принесло славу и величие Российской империи, мало значило для извергнутой из мира несчастной женщины. Эти события проходили мимо нее.

Царица Евдокия — и это, может быть, главное, о чем надо еще предуведомить читателя, — жила по-другому, в своем замкнутом мире, со своими прежними привычками и представлениями. Находясь в монастырском заточении, она не имела понятия о тех событиях, которые присутствуют сегодня в учебниках истории. Ненависть царя Петра, полное крушение жизни, молчание об этой истории всех, кто в нее был посвящен, — такова начальная мизансцена драмы отвергнутой царицы.


«А от него государя милости нет…»

Так прошло четыре года. Пребывая в суздальском монастыре, царица Евдокия по-прежнему видела своего заступника в боярине Тихоне Никитиче Стрешневе. Благодаря ему она когда-то оказалась во дворце и — на свою беду — стала женой царя Петра. Стрешневу же царица Евдокия пишет письмо в Москву с мольбой о помощи.

О чем же она просит? О встрече с мужем царем Петром! Но почему она все еще надеется на эту встречу? Не значит ли это, что царицу когда-то обнадежили такой возможностью? Конечно, она мечтает и о встрече с сыном, встрече со своими родственниками, а еще просто о том, чтобы о ней вспомнили и позаботились. Ее единственное известное письмо боярину Тихону Стрешневу написано около 1703 года. В нем раскрываются особенности речи царицы Евдокии — замена букв «д» на «т», «п» на «б», «г» на «к», «з» на «с». Это развившееся косноязычие объясняется тем, что человек, постоянно пребывающий в молчании, со временем начинает писать слова так, как слышит их внутри себя. И кажется, что она писала, сдерживая рыдания, а на бумаге остались даже следы от слез прежней жены царя Петра — «Дуньки»:

«Тихан Микитич, здравствуй на множество лет.

Пожалуй, умилосердися надо мною бетною, поброси у государя милости. Долго ли мне так жить, что ево государя ни слышу, ни вижу, ни сына своего. Уж мое[м]у бетству пятой кот, а от него государя милости нет.

Пожалуй, Тихон Микитич, побей челом, что бы мне про ево государево сдорове слышеть и сына нашего такоже слышать. Пожалуй, и о сротниках мо[и]х поброси милости, чтобы мне с ними видетца. Яви ко мне бетной милость свою, побей челом ему государю, чем бы мне пожаловал жить.

А я на милость твою надеюся, учини милостиво, а мне нечем тебе восдать, так тебе Бох забдатит за твою милость. А мне обришень (опричь. — В. К.) милости твоея некому, тол ко ты, пожалуй милостию, заступи»{180}.

Письмо это, видимо, возымело свое действие, и царицу Евдокию поручили заботам брата, Авраама Федоровича Лопухина. Уход Евдокии в монастырь по воле Петра повлиял на положение всех Лопухиных, и брат царицы не стал исключением. Но с ним все оказалось сложнее, так как он был зятем внушавшего всем ужас главы Преображенского приказа Федора Юрьевича Ромодановского. Родство с Ромодановским окружало фигуру Авраама Лопухина ореолом влиятельности и даже страха. Несмотря на судьбу царицы Евдокии, считалось, что по его воле можно назначать и сменять людей, получать чины или, напротив, расправляться с неугодными лицами. С такой репутацией Лопухин продолжал жить в Москве, пока не пришел трагичный для семейства Лопухиных 1718 год. Тогда Авраам Федорович стал одним из главных фигурантов дела царевича Алексея, припомнили ему и заботу об опальной сестре. В итоге родного брата царицы Евдокии казнили как государственного преступника.

Восстановление почти утраченной поддержки «сродственников» помогало царице Евдокии в простых житейских ситуациях и поддерживало ее связи с прежним миром. В первую очередь она просила брата: «Пиши ко мне про мужа моего, и про сына моего, и про всех»{181}. Ее по-прежнему удручала бедность монастырского «жития», она понимала, что брат остался единственным подспорьем в жизни, но не могла не обременять его все новыми и новыми просьбами, надеясь, что сын — царевич Алексей — воздаст за труды своему дяде, вступив на царство. По сохранившимся письмам царицы Евдокии к «братцу» Аврааму Федоровичу и «невестушке» Феодосье Федоровне можно видеть, что именно он стал ее главным посредником во всех делах и помогал поддерживать связь с семьей. В одном из писем брату царица Евдокия обращалась также и к «батюшке» боярину Федору Авраамовичу Лопухину, жившему в старости, вероятно, вместе с сыном. По преимуществу в своих письмах царица Евдокия жаловалась и просила о помощи, поэтому ее личные документы оказалась почти бесполезны для розыска в Тайной канцелярии.

Несколько сохранившихся писем царицы Евдокии содержат просьбу об «отпуске» в монастырь «на Иваново место Болкунова» другого человека — стряпчего Михаила Стахеева. Николай Герасимович Устрялов, впервые рассказавший об этом, датировал историю с назначением стряпчего Стахеева концом 1703-го — началом 1704 года. Иван Болкунов и бывшие с ним дворяне и стольники «разоряли» монастырь, и царица Евдокия, уступая просьбам игуменьи и сестер, умоляла брата вмешаться, ссылаясь на свое бедственное положение. Она жаловалась Аврааму Лопухину, что «от стольников и дворян только обида бывает», надеясь, что он распорядится назначить Михаила Стахеева. «Зачем ты ево посямест сюды не отпустишь, или тебе чем ево обнесли неделом, — с обидой обращалась царица к брату. — Отпусти ево сюды, что ты меня не слушаешь, коли ты таков был, что меня не слушаешь?» Повторяя свою просьбу в отдельном письме «невестушке» — жене брата, она снова напоминала о своем положении: «…мне пригоже ли приказывать к казначею, к стольникам или к дворяном». Причина настойчивости царицы — в том, что она «дала слово» игуменье Покровского монастыря исполнить ее просьбу: «А мне ж игуменья с собором бьет челом и хресьяня со всей вотчины вопят голосами, чтобы ты ево отпустил на Иваново место Булкуново. Можно тебе ето сделать. Мно[го] я х тебе писала о нем, а впреть и не буду о нем писать».

Еще одно письмо касалось нужд какой-то Татьяны Васильевны, отправившейся в Москву. Царица Евдокия просила брата помочь, напоминала ему: «А ты, радость мой, прежнему не верь, ты мне поверь, знаешь ты меня, какова я моложе была, яви им свое милосердие». Неожиданными выглядят эти настойчивые припоминания о том, что брат прежде всегда ее слушался. Они разрушают стереотипный образ царицы и подтверждают ее ссылки на свой «горячий» характер. Перед нами все еще царица, даже в монастыре умевшая добиваться своего. Судя по всему, царица Евдокия постоянно думала об оговорах тех людей, за которых она просила. В конце письма содержались главные слова, которые вряд ли кого могут оставить равнодушными: «Горькое, горькое житие мое. Лутче бы я на свете не родиласа, не ведаю я за што мучеюса».

В других письмах есть ряд бытовых подробностей, касающихся присылки съестных запасов. Тут проясняется неприглядная сторона жизни царицы Евдокии в Суздальском Покровском монастыре, известная только в самом близком родственном кругу Лопухиных: ведь перед своим братом царица Евдокия ничего не скрывала. Для пожалования духовника и прислуживавших ей в монастыре сестер она просила прислать брата «всяких водак». «Хоть сама не пью, — объясняла царица Евдокия свою просьбу, — так было чем людей жаловать, веть мне нечем болши жаловать, что не етем, нечем болши и духовник и крылошанки и всех то ни придет». Просила она прислать «рыбы с духами» и «всячины»: «веть ничево нет, все хнилое». Понимая, что может надоесть брату своими жалобами, она заканчивает письмо: «Хоть я вам и при[с]кушна, да что же делать. Покамест жива, пожалуйте, поите, да корми[т]е, да одевайте нишщею, а вам на мою долю Бох пожлет, хоть в ба[га]де[л]ну не посылаете». Последние, выделенные курсивом, слова Н.Г. Устрялов опустил при публикации. Так странно слышать из уст царицы слова о богаделенном доме…

Дело с назначением стряпчего Михаила Стахеева, в котором приняла такое настойчивое участие царица Евдокия, не прошло для нее бесследно. В январе 1704 года она заболела, причем положение было таким серьезным, что она соборовалась и причастилась, готовясь к смерти. Пришлось игуменье Покровского монастыря Прасковье и казначее Маремьяне писать письмо боярину Тихону Никитичу Стрешневу 26 января 1704 года. О себе они пишут — «богомолицы», а о Евдокии — «государыня царица», не упоминая ни о какой монахине Елене:

«Государю боярину Тихону Никитичу богомолицы великого государя и ваши, из Суздаля Покровского девича монастыря игуменья Параскева, казначея Маремьяна с сестрами, Бога моля, челом бьют.

Известно тебе, государю, предлагаем: государыня царица вельми скорбит, и святым покаянием и святого причащения сподобилася, и елеем святым освятилася; изволила нас призывать и говорить, чтоб нам отписать, и просила, чтоб ей видеть брата своего при самой кончине. И мы, богомолицы, просим, против приказу ея, милости твоей. Она едва говорит, и если Бог сошлет по душу ея, как ее управить и где положить и кому управить тело ея? Послано нарочно 26 числа генваря»[27].

Видно, что игуменья Прасковья и сестры монастыря по-прежнему воспринимали Евдокию Федоровну как царицу и старательно избегали упоминания о «старице Елене», хотя ее «постриг» проходил в келье той самой казначеи старицы Маремьяны, которая обращалась вместе с игуменьей к боярину Тихону Стрешневу. Возможно, они даже думали, что царицу, если она умрет, похоронят не у них в монастыре, а в Москве. В любом случае они не смели самостоятельно распорядиться на этот счет. Но царица Евдокия выжила, и все осталось по-прежнему.

Прошло еще два года…

Только тогда, после всех переживаний и болезней, царица Евдокия решилась обратиться с письмом напрямую к царю Петру. А потом будет еще другое письмо, сыну царевичу Алексею, к которому ей, по всей видимости, было запрещено обращаться без царского разрешения. «По странной случайности», как написал первооткрыватель этих поразительных документов Константин Иванович Арсеньев, письма царицы остались «незамеченными» Устряловым и «другими исследователями, занимавшимися царствованием Петра Великого». Не вошли они и в известный сборник 1862 года, где была опубликована переписка царевича Алексея и царицы Евдокии Федоровны. Между тем без них невозможно представить во всей полноте историю суздальского заточения царицы Евдокии. Письмо мужу царю Петру Алексеевичу написано, конечно, сломленным человеком, страдающим от того, что все отвернулись от него, стремящимся хоть немного избыть нищету. Обычно в челобитных все предстает в преувеличенном свете, но в жалобе царицы Евдокии есть жизненные подробности, которые заставляют думать, что она действительно была доведена до крайней бедности и отчаяния.

И еще важно обратить внимание на то, что опять нигде в письме Петру I царица не говорит о себе как о старице! Монахиня не могла бы писать, что она «бедствует» в монастыре, или вспоминать о «сыне нашем». Царь Петр по-прежнему для нее муж, и она обращается к нему: «батюшка мой», как когда-то в письмах, написанных из дворца, в надежде хоть на какие-то послабления по прошествии уже значительного времени, которое она по воле Петра провела в монастыре.

«Благочестивый государь царь Петр Алексеевич, здравствуй!

По воли и по повелению твоему уже я в манастыре бетствую семь лет, а про твое государево здоровье не слышу и про сына нашего. Которы и сротники мои есть, а они от меня отступилиса. О, какое мое горкое и нужное житие здесь в манастыре, от убогих едина никово перет собою не вижю. Прошу у тебя государя своего милости, пожалуй, батюшко мой, сотвори милость свою надо мною убогою нишщею, не имею истиньно у себя деньги единой не талкождо лохонишо[28] на себя положить, ин и свечи не но што выменить.

Пожалуй, сотвори милостиво нат кою убогою нишщею, яви милость свою надо мною, а я горкая челом бью, прикажи меня чем нибуть пожаловать денех, истинно хуже нишщее. Сыну нашему мое грешное благословение»{182}.

Неизвестно, дошло ли это письмо до Петра, но ответа на него не последовало. Царица должна была выживать сама в своем монастырском заключении. И она нашла выход, хотя и призрачный, желая силою молитвы преодолеть посланное ей наказание. Поддержку она отыскала в духовенстве суздальских и владимирских монастырей, помнившем о ее царском чине. В Суздаль царица Евдокия попала при митрополите Илларионе, много десятилетий возглавлявшем суздальскую кафедру. Он строго следовал запретам и ни разу не видел царицу Евдокию[29]. Возбранялось это и другим духовным лицам, но царица сама имела возможность покидать на недолгое время монастырь для паломничества, а также принимать являвшихся к ней людей. Все началось, видимо, с первых поездок царицы Евдокии во Владимирский Сновидский монастырь и разговоров с его игуменом Досифеем, назначенным туда в 1701 году{183}. Царица могла знать его и раньше, так как считается, что Досифей, в миру Демид Глебов, происходил из дворовых людей Лопухиных. В любом случае даже простое знакомство игумена Доси-фея с кем-то из Лопухиных было дорого для царицы Евдокии. Спустя восемь лет, в 1709 году, Досифей стал архимандритом Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря, а через два года — ростовским епископом. Для него знакомство с царицей Евдокией закончится очень плохо, Досифей станет одним из главных фигурантов Суздальского розыска 1718 года. Извергнутый из сана ростовский владыка признавал на следствии, что намеренно объявлял царице Евдокии свои видения от икон и внушал ей, «для утешения», надежду на изменение участи. А они — эти видения — вызывали ужас. Досифей, например, описывал, как мучается в аду царицын отец — боярин Федор Авраамович, как он уже показался из ада благодаря молитвам царицы Евдокии, но ей надо молиться о нем еще и еще. Так царица изначально оказалась под духовным влиянием игумена Досифея.

В конце 1706 года в жизни царицы Евдокии случилось важное событие. После восьмилетней разлуки она в первый и, как оказалось, последний раз увиделась с сыном, царевичем Алексеем. Никаких деталей этой поездки сына к матери в Суздальский Покровский монастырь не сохранилось; известно только, что царевна Наталья Алексеевна немедленно сообщила об этом брату. А царь Петр в январе 1707 года вызвал к себе сына; тогда-то тот и узнал, как страшен отцовский гнев. Царевичу Алексею впредь запретили даже думать о поездке в Суздаль, и он вынужден был подчиниться, как это делал всегда, во всех других делах, оставаясь в полной воле отца. С тех пор царевич лишь изредка, с оказией, через самых верных людей посылал матери деньги. Царевич Алексей предостерегал приближенных даже от поездок в близлежащий Владимир, чтобы на них не легла тень подозрения в возможной «ссылке» царевича с матерью.

Сыну царя Петра приходилось сдерживать родственные чувства и к родному дяде — Аврааму Лопухину. И его царевич Алексей боялся подвести, поэтому не искал лишних встреч и не вступал в переписку с ним. Могли здесь сказаться и слабость и инфантильность царевича, больше всего на свете боявшегося отцовского гнева. Потому Авраам Лопухин немногое мог сообщить сестре про ее сына. А царь Петр решил постепенно приучать сына к самостоятельному правлению. В 1707 году он поручил царевичу наблюдать над укреплением оборонительных сооружений Москвы, а в следующем году — произвести набор солдатских полков{184}. Документы и письма царевича Алексея отцу показывают, что он вполне мог управляться с порученными ему делами самостоятельно. При условии, что и дальше его настойчивость в достижении нужных результатов будет поддержана отцом. Но в начале 1709 года, отводя собранные им полки в армию, в Сумы, царевич Алексей тяжело заболел во время похода «лихорадкою». Так ему не суждено было оказаться рядом с отцом в Полтавской битве.

Примерно в то же время, когда царевич Алексей был занят сбором войска, в Суздале для рекрутского набора оказался майор Степан Богданович Глебов. Сам он о первой встрече с царицей Евдокией на розыске 1718 года говорил неопределенно: случилось это, по его словам, «лет с восемь или с девять» тому назад. Четвертый рекрутский набор был объявлен указом 18 ноября 1708 года; известны документы о наборе рекрутов в суздальской вотчине Лопухиных, датированные началом 1709 года (причем составленные с нарушением правил рекрутского набора){185}. Скорее всего, именно тогда, в конце 1708-го — начале 1709 года, и произошла встреча царицы Евдокии с майором Глебовым. В итоге встреча эта переросла в нечто большее, чем обычное знакомство. Сохранившиеся письма не оставляют сомнений относительно степени их близости. Этот «амурный» след в истории царицы Евдокии всегда вспоминали к вящему удовольствию публики, готовой признать правоту царя Петра и обвинить царицу Евдокию в распутстве. Между тем уже много говорилось о том, как жилось отвергнутой царской жене в монастыре, как она искала выход и стремилась приспособиться к обстоятельствам, ожидая поддержки со стороны. Встреча с Глебовым многое изменила для царицы Евдокии. Едва ли не впервые она увидела светского человека, не скрывавшего своего сочувствия к ней и не побоявшегося увидеться с нею в монастыре. Книги и записи, изъятые на розыске у Глебова, показывают, что он был склонен к толкованию Священного Писания (он даже использовал для этого тайную цифирную азбуку), а это тоже не могло не отвечать общему мистическому настрою, который овладел царицей Евдокией в ее заточении. О книжных интересах Глебова свидетельствует и его знакомство с Карионом Истоминым, который 28 июля 1707 года давал ему на время «книгу о хитростех ратных… почитать»{186}. Сказывались и открывшиеся на следствии по делу майора Глебова обстоятельства, свидетельствовавшие о том, что его собственная жена продолжительное время была больна. Впрочем, следователи не для того арестовывали майора Глебова, чтобы оправдывать его близость с бывшей царской женой, вызвавшую страшный гнев царя Петра…

Знакомство царицы Евдокии и майора Глебова не состоялось бы без участия и покровительства этим встречам архимандрита Досифея и других лиц в царицыном окружении (в том числе и ее духовника, ключаря Рождественского собора Федора Пустынного). В самом конце 1708 года умер суздальский митрополит Илларион. При нем, как уже говорилось выше, никакие вольности и послабления царице Евдокии почти не допускались. А дальше кафедра перешла к новому архиерею — Ефрему Янковичу, выходцу из Сербии. Новому человеку трудно было держать в руках все нити управления епархией, поэтому усилилось значение архимандрита главного из суздальских монастырей — Спасо-Евфимиева, а эту должность стал занимать не кто иной, как архимандрит Досифей, переведенный туда из игуменов Владимирского Сновидского монастыря. Досифею как архимандриту Спасо-Евфимиева монастыря предстояло наблюдать как за жизнью всей Покровской обители, так и за обстоятельствами пребывания там бывшей царицы. Духовники Покровского монастыря тоже относились к братии Спасо-Евфимиева монастыря. Уже известный нам иеромонах Илларион добросовестно известил архимандрита Досифея о том, что некогда участвовал в постриге царицы Евдокии в монахини, но новый архимандрит, хорошо знакомый с царицей Евдокией и знавший, что она не носит монашеского платья, не придал этому никакого значения. Ему выгоднее было поддерживать в царице Евдокии веру в возможное возвращение во дворец. Как позднее говорили царевичу Алексею, когда царь Петр стал угрожать сыну монашеским постригом, «клобук не гвоздем к голове прибит», намекая, что человеку, постригшемуся «в неволи», в любое время можно вернуться в «мир».

Встречи царицы Евдокии и майора Степана Глебова, находившегося на временной службе в Суздале, не могли продолжаться долго. Они и так вызывали недовольство местных духовных лиц, например протопопа Симеона, выговаривавшего покровским монахиням за то, что те не препятствуют предосудительным приездам Глебова в монастырь. Выполнив указ по сбору рекрутов, Глебов покинул город, на прощание обменявшись с царицей перстнями (свой перстень она послала еще и для дочери майора). Переписка царицы Евдокии с ним и его семьей (!) продолжилась и дальше. Упоминавшаяся выше Татьяна Васильевна, а в других письмах просто «Васильевна», скорее всего, была женой Глебова. Словом, несмотря на признания на следствии и тайные любовные письма царицы Евдокии к Глебову, отношения между ними были не такими уж простыми. Царица Евдокия жаловалась Глебову и упрекала его в том, что он забыл ее, и даже пыталась заставить его ревновать, однако поделать ничего не могла. Глебов по-прежнему служил и не принадлежал себе, а царица Евдокия оставалась пленницей в монастыре. Она все еще надеялась на перемену своей участи, ждала, что вернется во дворец, по-прежнему полагаясь на сомнительные утешения архимандрита Досифея. Но в 1710 году Досифея перевели из Суздаля в архимандриты Московского Новоспасского монастыря. В Москве Досифей сблизился с семьей самого светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова. Он участвовал в освящении домовой церкви Архангела Гавриила на Чистых прудах — знаменитой Меншиковой башни. Досифей продолжал свои «пророчества», которыми стал известен еще в Суздале. Так, он вовремя предсказал «благополучное разрешение» судебного дела против князя Меншикова. Услуга не была забыта, архимандрит Досифей, при поддержке жены князя Дарьи Михайловны Меншиковой, уже в 1711 году получил сан ростовского епископа и оставался служить на этой кафедре вплоть до несчастного 1718 года, когда его дни закончились так же трагично, как и судьба майора Глебова.

Еще одной вехой в монастырском житии царицы Евдокии стал официальный брак царя Петра I и Екатерины 19 февраля 1712 года (их тайное венчание произошло годом ранее). Всем, кроме самой первой жены царя Петра, стало очевидно, что она утешалась ложными надеждами на возвращение во дворец, принимая желаемое за действительное. В окружении царицы Евдокии ходили следующие разговоры: «Вот бывшая царица все чаяла, что государь ее возьмет и будет она по прежнему царицею с пророчества епископа Досифея; когда он был архимандритом (новоспасским в Москве), принес к ней две иконы и велел ей перед ними класть по нескольку сот поклонов; а Досифей от тех икон будто видел видение, что она будет по прежнему царицею, и от того она чуть не задушилась, поклоны кладучи». Осуждал церковные власти за их молчание о фактическом двоеженстве царя Петра и Степан Глебов, отнюдь не забывавший царицу после встречи с ней в Суздале. Глебов сокрушался в разговорах с архимандритом Досифеем по поводу того, что все молчат, ведая о второй женитьбе царя, когда у него уже есть жена, находящаяся в монастыре: «Для чего вы, архиереи, за то не стоите, что государь от живой жены на другой женится»{187}.

Трудно было сыскать такой же доходчивый аргумент для обвинения Петра I в разрушении старины и привычных норм поведения. Царица Евдокия и ее взрослый сын становились символами отверженного Петром «правильного» порядка Московского царства. Странная, конечно, судьба была у царицы Евдокии! Ведь с самого начала ее свадьба была не просто царской свадьбой, а одним из тактических шагов в борьбе Милославских и Нарышкиных, и в течение всей последующей жизни ее стремились включать в эту политическую игру, хотя ее интересовали совсем другие, простые и земные вещи.

Петр I вступил в новый брак практически одновременно с сыном царевичем Алексеем, разрубая узлы накопившихся семейных проблем. Главная проблема престолонаследия при этом никуда не исчезла, а только обострилась. Ведь первому сыну царя Петра принадлежали все права на царство, и уйти от этого было невозможно, если только резко, по-петровски, не развернуть российский «корабль» другим курсом. Царь Петр давно задумался о будущей судьбе царевича. Собственный опыт женитьбы на Евдокии Лопухиной, боярышне из русского рода, он совсем не хотел повторять для сына. Петр настоял на том, чтобы царевич сам предварительно отправился за границу к иноземным дворам и там познакомился с будущей невестой, сделав самостоятельный выбор. Условие было одно: чтобы будущая жена царевича была обязательно иноземных княжеских кровей. Об этом царевич говорил сам в переписке со своим духовником, открывая ему, что нашел в Саксонии невесту, княжну, состоявшую в родстве с польским королевским домом. «А я уже известен, — делился царевич с духовником планами отца, — что он не хочет меня женить на русской, но на здешней, на какой я хочу. И я писал, что когда его воля есть, что мне быть на иноземке женатому, и я его воли согласую, чтоб меня женить на вышеписанной княжне, которую я уже видел, и мне показалось, что она человек добр и лучше ее здесь мне не сыскать»{188}.

14 октября 1711 года царевич Алексей Петрович женился на княжне Софии-Шарлотте брауншвейгской и вольфенбюттельской. Свадьба прошла во дворце польской королевы в саксонском городе Торгау. Петр известил Сенат о том, что на свадьбе «довольно было знатных персон», а «дом князей вольфенбительских, наших сватов, изрядной». Это действительно было так. Сестра невесты была женой австрийского императора, что обещало в будущем замечательные дипломатические перспективы для Московского царства. Но, заставляя сына жениться на «иноземке», царь Петр повторил главную ошибку своего первого брака. Свадьба царевича Алексея тоже оказалась результатом политических расчетов. И все приготовления к ней скрывались от подданных, как было со свадьбой самого царя Петра и царицы Евдокии. Слова Петра: «Слава Богу, что сие счастливо свершилось» можно толковать и в другом смысле: избавления от неизбежных разговоров по случаю отсутствия на этой свадьбе настоящей матери царевича. В Россию кронпринц и кронпринцесса у как стали называть царевича Алексея и его жену при дворе Петра, приехали только в 1713 году.

Епископ Досифей, находясь на ростовской кафедре, не забывал царицу Евдокию, хотя и не мог дальше помогать ей напрямую, как это было во времена его управления Спасо-Евфимиевым монастырем. Но его преемник в Суздале архимандрит Кириак продолжал почитать царицу Евдокию так же, как это было и во времена Досифея. Много позже архимандрита Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря Кириака тоже привлекут к следствию в Тайной канцелярии и припомнят ему, как по всем большим церковным праздникам и тезоименитствам он «с почестью к бывшей царице хаживал и руку ей целовал, с 710-го едва не по вся годы, и пивал у нея водку и ренское, и видал ее в мирском платье». Кстати, выясняется, что новый суздальский митрополит Ефрем первым из суздальских архиереев нарушил запрет на встречи с царицей, показывая пример настоятелям монастырей и другим церковным служителям. Еще одно обвинение архимандриту Кириаку гласило, что он «однажды, при бывшем Суздальском архиерее, в келье ея бывшей царицы, обедал, и подачи от нея к нему присылываны, также и в Спасской Ефимьев монастырь она, бывшая царица, приезжала, и он Кириак служил при ней молебен и почитал ее за царицу»{189}. И пусть не все, о чем говорилось в обвинении, оказалось правдой; очевидно, что жизнь царицы Евдокии в Покровском монастыре со временем не ухудшалась, а, напротив, менялась к лучшему. С ней всё больше считались, как с матерью уже вступившего в брак наследника царства.

Ростовский епископ Досифей использовал разные возможности, чтобы продолжать помогать царице Евдокии. Снова оказавшись в Суздале на похоронах митрополита Ефрема в марте 1712 года, он представил царице своего зятя Ивана Жиркина. Семья родной сестры епископа жила во Владимире, а ее муж служил подьячим казенного приказа Владимирского Рождественского монастыря. Сыщики Тайной канцелярии впоследствии добрались и до Ивана Жиркина. Первый раз в 1718 году его расспросили, учинили наказание батогами, но отпустили. Два года спустя допрос повторили, и Жиркин дал уже более подробные показания о поездках царицы Евдокии из Суздаля во владимирские монастыри[30]. Зять епископа Досифея говорил, что «видал ее бывшую царицу всегда в белицыном платье, а что она была пострижена, о том он Иван не ведал». Жиркин подтверждал, что вокруг царицы со временем сложился круг добровольных помощников и слуг, не особенно думавших об опасности, которую несло с собой знакомство с опальной женой царя.

Пока царь Петр и царевич Алексей находились за границей, наблюдение за царицей Евдокией в Суздале ослабло. Можно было подумать, что она смирилась со своей участью, но это не так. Непонятно, откуда бывшая царица брала силы, на чем, кроме ее собственной веры, основывалась ее надежда на лучшее? Но царица по-прежнему была уверена, что жизнь ее изменится. А до этого времени, как рассказывали Иван Жиркин и другие свидетели, она ездила из Суздаля во владимирские монастыри — Боголюбов, патриаршие домовые монастыри Кузмин и Сновидский, Федоровский (приписной к Владимирскому Рождественскому), посещала Никольскую церковь в селе Кусуново и Никольскую же церковь на погосте, «что на Поле». Поездки на богомолье поддерживали ее, ведь во время службы там молились за царя и благоверную царицу Евдокию Федоровну, их сына царевича Алексея Петровича, не вспоминая царицу Екатерину Алексеевну и ее детей.

Каждый выезд царицыного поезда из Покровского монастыря в Суздале сопровождался мерами предосторожности, чтобы как можно меньше людей знало о ее паломничестве. Хотя скрыть что-нибудь было трудно. Сама царица Евдокия путешествовала в закрытой карете, встречалась только с настоятелями и настоятельницами монастырей, а монахи должны были оставаться в кельях, пока она молилась. Она привозила с собой своего священника Гавриила, сына ее духовника Федора Пустынного. Гавриил был священником церкви Пира и Павла в Суздале, располагавшейся рядом со входом в Покровский монастырь (напротив Благовещенской надвратной церкви). Вместе с царицей постоянно пребывала ее компаньонка и наперсница всех дел монахиня Каптелина, певшая на клиросе с другими доверенными монахинями. По прежней дворцовой привычке царица держала у себя в услужении «карла» Ивана Терентьева, тоже покинувшего дворец, чтобы жить рядом с ней в Покровском монастыре. В паломнических поездках участвовали немало служителей царицы и слуг монастыря, обеспечивавших всем необходимым этот миниатюрный царский двор. Иван Жиркин вспоминал, что «в тех проездах под нею бывшею царицею было монастырских подвод по пятнадцати или больше, а знатные монастырские служки ездили на своих лошадях верхами». И таких верховых всадников, сопровождавших карету царицы, тоже было около десятка.

Царица Евдокия благосклонно принимала те немногие знаки внимания, которые ей оказывались. Например, архимандрит Владимирского Рождественского монастыря Гедеон сам ездил к ней для встречи в приписной Федоровский монастырь под селом Красным в полутора верстах от Владимира. Он привозил царице образ Александра Невского (мощи святого тогда еще оставались во Владимирском Рождественском монастыре, и впоследствии уже не Гедеон, а другой архимандрит будет участвовать в их переносе в Петербург). Игумен Викентий из патриаршего домового Сновидского монастыря, куда продолжала ездить царица Евдокия, тоже принимал ее с почетом в монастыре. Однажды владимирские земские бурмистры, узнав о проезде царицы через Владимир, решили ударить ей челом «в почесть» на перевозе через реку Клязьму. Описание этой встречи, состоявшейся «летним временем» 1715 года, сохранилось в показаниях Ивана Жиркина. Он старательно избегал называть имена, но сообщаемые им детали вполне достоверны, ведь ничего особенно серьезного в «вишнях» и «коврижках», передававшихся царице бурмистрами, да и самим Иваном Жиркиным, быть не могло: «Подходили к ней с почестью владимирские земские бурмистры Федор Фомин с товарищи, человека четыре, или больше, или меньше, имян их не упомнит, а скажет он Фомин, и подносили к ней вишни и ковришку, и о том подносе докладывал ей карло, который при ней был, а имяни его и отечества не упомнит же, и по докладу принимал у них бурмистров тот принос оный же карло, и за тот их поднос подчивали питьем, и вином, и пивом, а в лице ея бывшей царицы не видали, для того, что ехала в карете за стеклами»{190}.

Иван Жиркин, выполняя просьбу епископа До-сифея, тоже приезжал к царице Евдокии, когда она посещала Никольскую церковь в селе Кусуново, располагавшуюся всего в четырех верстах от Владимира. Туда он привозил ей «владимирския живыя стерляди и вишни, и прянишныя коврижки». По словам Жиркина, он даже не видел царицу, а беседовал только с ее служителями. Он еще раз подтвердил, что таких служителей могло быть до двадцати человек, в основном из слуг Покровского монастыря. Двух он знал по именам — Григорий Стахеев и Никита Клепиков. Последний был в тех проездах «за дворецкого, понеже кушанья и питья положены были на нем». И еще одна живописная деталь, сообщаемая Иваном Жиркиным. Царица Евдокия неспроста выбирала для поездок летнее время: помимо лучшей дороги, проще решалась проблема остановок для отдыха и ночлега. Останавливаться во дворах монастырских или владельческих крестьян она все-таки не могла, так как это навлекло бы подозрения на тех, кто оказывал ей помощь. Был найден изящный выход: царица Евдокия и ее спутники останавливались «на лугах в палатке», то есть в каком-то небольшом шатре посреди поля. Правда, иногда, как это было во Владимирском Федоровском монастыре, сам архимандрит Гедеон распоряжался определить царице Евдокии Федоровне настоятельские покои для ночлега.

С настоятелями других монастырей окружение царицы Евдокии обходилось еще проще, приказывая им готовить все необходимое для встречи царицы. Выяснилось это на следствии по делу игумена Симона из патриаршего Кузмина монастыря. Некогда он был ризничим при суздальском митрополите Илларионе и хорошо помнил, как тот избегал встреч с царицей Евдокией. По его показаниям, «он Симон, в Суздаль, в Покровский девич монастырь, к ней, бывшей царице, никогда ни за чем не прихаживал», равно как «при бытности его» и Илларион митрополит «к ней бывшей царице никогда ни за чем не приезживал»{191}. Напротив, царица Евдокия дважды приезжала в Кузмин монастырь (хотя и с интервалом в пять лет). Игумен Симон весьма красочно описывал детали этих поездок: «А наперед тех, ея бывшей царицы, приездов приезжали в тот монастырь Покровского монастыря слуги, по человеку и по два верхом очищали кельи, где ей бывшей царице стоять, и церковные ключи бирали у пономарей те слуги; и отпирали церковь они ж; и того монастыря монахом из келий вон выходить не велели. И та бывшая царица въезжала в тот монастырь в карете за стеклами после полуден, и приезжала в той карете к самой соборной церкви и входила в тое церковь ограждена красными сукнами скрытно; и он Симон и другие того монастыря монахи ея бывшей царицы никогда не видали».

Во второй приезд игумен Симон удостоился увидеть царицу, раздававшую монастырю «милостиню» и просившую молить за царевича Алексея.

Она проявила интерес к монастырскому иконостасу и поинтересовалась, на чьи деньги он был «построен». Во время разговора игумен Симон успел рассмотреть, что царица была «в черном камчатом мирском платье, а в шупке или кунтуше, того не усмотрел». Запомнил он и «польскую шапку». По приказу служителей царицы, уже известных нам Никиты Клепикова и Григория Стахеева, игумен Симон вместе с братьями провожал царицу из монастыря, выходя за ограду и кланяясь ей трижды в землю[31].

Покровительство царице Евдокии оказывал и назначенный в 1712 году новым суздальским епископом Игнатий Смола. В итоге его тоже дважды привлекли к сыску — в 1718 и 1721 годах. В вину епископу Игнатию вменялось то, что он ездил поздравлять царицу Евдокию в дни рождения царя и царевича, а также в ее собственные именины, «видел ее в светском платье и не доносил», а кроме того, «целовал у ней руку». Были и другие важные, с точки зрения следствия, прегрешения, о которых будет сказано ниже. Оправдываясь, суздальский епископ Игнатий, к 1721 году уже переведенный в митрополиты на крутицкую кафедру, говорил, что «поступал так, потому что ему неизвестно было о ее пострижении». Игнатий подтверждал, что никому из суздальских епископов и митрополитов не было «приказу», чтобы «смотреть» за царицей Евдокией. Поэтому, по его словам, она «жила в Суздале самовластно и никакого караулу при ней не было». Игнатий приводил и богословское обоснование, позволявшее думать, что царица не принимала пострига. Когда он был назначен на суздальскую кафедру, у него состоялся разговор с иподиаконом Иваном Пустынным, еще одним сыном духовника царицы ключаря Федора. Тот уверил епископа, что «зовут ее Евдокиею, а она-де не пострижена». Не поверить этому епископ Игнатий не мог. Он ссылался на церковные правила: «…понеже-де у монахинь из бельцов отцы духовные не бывают, и правило светским священником у монахинь духовниками быть возбраняет».

Епископ Игнатий Смола не сразу стал отдавать визиты царице Евдокии. В 1715 году он был в монастыре на праздник Покрова и не рискнул посетить кельи царицы. Евдокия, видимо, пожаловалась брату Аврааму, и тот, встретившись в Москве с епископом Игнатием, «пенял» ему: «…для чего-де ты в хоромы не ходил или будто к тебе какой указ прислан?» В ответ епископ, по его словам, упрекнул самого царицыного брата, что тот тоже не ездит в Покровский монастырь. Интересен ответ Авраама Лопухина, сказавшего, что «ему быть неприлично»; он ссылался на прямой запрет посещать царицу Евдокию. Позже, впрочем, епископ Игнатий уже не сомневался, поддерживать или нет жившую в Покровском монастыре царицу, и даже прислал ей в дар с архиерейской конюшни двух «возников», чтобы ей удобнее было выезжать из монастыря. Вольности эти в итоге дорого обошлись епископу Игнатию. Царь сам рассматривал его дело. Петра прежде всего интересовало, почему митрополит, ведая «правильную» царицу Екатерину, «почитал за царицу же бывшую царицу, монахиню Елену, и отдавал ей такую честь, которой весьма она отрешена»{192}. Велик русский язык! В обвинительной речи не случайно сказано «правильная», а не «законная» царица!

Ответ на все вопросы в отношении «бывшей царицы» был очевиден. Евдокия, даже живя в Суздале в Покровском монастыре, не переставала быть матерью наследника престола. А у царевича в его браке с Софией-Шарлоттой родились собственные дети: 12 июля 1714 года — великая княжна Наталья Алексеевна, а 12 октября 1715 года — великий князь Петр Алексеевич. Особенно опасным для семьи Петра I и Екатерины I, в которой рождались и выживали одни девочки, а мальчики умирали в младенчестве, стало рождение сына у наследника царства. Не случайно проницательный князь Борис Иванович Куракин говаривал своему свойственнику царевичу Алексею про Екатерину I: «Покамест у мачехи сына нет, то к тебе добра; и как у ней сын будет, не такова будет»{193}.

Царица Евдокия тоже очень скоро узнала о появлении внука, весть об этом донесли в ее монастырское уединение. Сохранилось письмо Авраама Лопухина духовнику царицы Федору Пустынному с рекомендацией торгового человека Алексея Колзакова, «которой известился, быв в Петербурхе, о рождении государя царевича сына Петра Алексеевича, и, ревнуя к нам по своему приятству, прибежал с тем известием ко мне всех прежде». Как видим, это было не единственное, а только первое известие Аврааму Лопухину о рождении сына у царевича Алексея. Оно имело чрезвычайное значение, потому что еще больше укрепляло династические права сына царя Петра и царицы Евдокии. Авраам Лопухин просил принять вестника — Алексея Колзакова — в Суздале «честно и искусно», представить его «государыни царице» и донести «ее милости, чтоб она ево соблаговолила наградить от себя чем, за ево многое усердие»{194}.

После этого в Покровском монастыре уже 27 октября 1715 года пели благодарственный молебен, а чуть позднее, 25 ноября, впервые справили тезоименитство великого князя, полного тезки своего деда — Петра Алексеевича. Не случайно, что тогда и суздальский епископ Игнатий перестал бояться встреч с опальной царицей и стал приходить к ней для благословения. Немного омрачить известие о появлении внуков могло лишь то обстоятельство, что царица Евдокия узнавала об этом от чужих людей. Например, празднуя появление на свет внука, она не знала, что несколько дней спустя после его рождения умерла жена царевича Алексея Петровича кронпринцесса София-Шарлотта. Страшась гнева отца, царевич Алексей по-прежнему избегал писать письма матери в Суздаль. Правда, отправляясь в свою роковую поездку за границу, он оставил для передачи матери 500 рублей. Но дороже всех денег были бы несколько строк, написанных рукою сына.

Когда царевич Алексей покинул Московское царство в конце 1716 года, то по дороге в Риге его встретила царевна Марья Алексеевна. Она единственная продолжала оказывать деятельную поддержку царице Евдокии. Царевна Марья буквально вынуждала царевича Алексея написать записку матери. А тот все равно отказывался это делать. Судя по материалам следственного дела о царевиче Алексее, между ними состоялся такой разговор: «Я писать опасаюсь», — говорил Алексей. «А что? — возражала царевна. — Хотя б тебе и пострадать, так бы нет ничего; ведь за мать, не за иного кого». Но и это не убедило царевича, он по-прежнему отговаривался: «Что в том прибыли, что мне беда будет, а ей пользы из того не будет ничего». Но все-таки поинтересовался: «Жива матушка или нет?» В ответ царевна Марья Алексеевна рассказала о главном, что ей было известно о царице Евдокии. О тех странных надеждах, которые питали ее жизнь: «Жива, и было откровение ей самой и иным, что отец твой возьмет ее к себе, и дети будут, а таким образом: отец твой будет болен, и во время болезни его будет некое смятение, и придет отец в Троицев монастырь на Сергиеву память, и тут мать твоя будет же, и отец исцелеет от болезни и возьмет ее к себе, и смятение утишится. И Петербург не устоит за нами, быть ему пусту» (это и есть те слова, которые легли в основу мифа о проклятии Северной столицы царицей Авдотьей){195}. Ничего, кроме жалости, эти напрасные, обращенные к прошлому надежды царицы Евдокии вызвать не могли. Но царевич Алексей Петрович должен был запомнить перед своим отъездом слова тетки о том, как тяжело его матери в монастыре.

Тревога царицы Евдокии за сына, скрывшегося за границей от гнева отца в 1717 году, конечно, была велика. До нее дошли сведения о том, что царевича, как и ее саму, вынуждали уйти в монастырь и что он даже был готов это сделать, чтобы только избавиться от гнева и упреков отца. Именно тогда царица Евдокия получила разрешение епископа Игнатия отслужить всенощную у почитавшейся в Суздале иконы Казанской Божьей Матери. Одно из главных прегрешений епископа Игнатия, судя по предъявленному ему обвинению в Тайной канцелярии, состояло в следующем: «В прошлом 717 году церкви Казанские Богородицы, что в Суздале, попу (Якову) приказал ее, бывшую царицу, пустить петь всенощную, что тот поп и учинил»{196}. Рассказ о молитвах царицы Евдокии у означенной иконы остался также в ее грамотке сыну царевичу Алексею, обнаруженной К.И. Арсеньевым. Как и другие письма царицы Евдокии, документ не имеет даты. Однако есть все основания датировать это письмо концом 1717-го — началом 1718 года. 23 октября царице, по ее словам, было «видение» у Казанской иконы. Скорее всего, именно епископ Игнатий разрешил царице Евдокии сделать то, о чем она написала в письме царевичу Алексею: «поднять» в «дом свой» почитаемый в Суздале образ. Ведь обычно икона все время находилась в Казанской церкви на Торговой площади (эта деревянная церковь сгорела в 1719 году, а на ее месте был построен новый храм).

Вот письмо о «видении» целиком:

«Царевич Алексей Петрович, здравствуй с оцем своем, а я бетная в печалех своих еле жива, что ты, мой батюшко, меня покинул, что в печалех таких оставил, что забыл рождение мое, а я за тобою ходила рабски, а ты меня скоро забыл, а я тебя ради по се число жива. А есть ли бы не ради тебя, то бы на свете не было меня в тап(к)их в напа(с)тех и в бедах и в нишщете едина о убогих, а я же тебя не забыла, всехда молюся за сдоровье твое пресвятей Богородице, что бы она сохранила тебя и сдоровъе твое спасла и во всякой бы чистоте соблюла.

Образ сдесь есть казанские пресвятые Богородицы по явлению построена церковь на плошще-ди, а я за твое здоровье обешщаласа и подымала ея обрас в дом свой, да сама ея обрас ночью проводила на рамех своих, несла. Месеца октября твадесять третие число явилася пресвятая Богородица пресветла и пречистая царица небесная премногое свое милосерьдие и помощь подает, и обешчеласа у Господа Бога своего сына упросити печаль мою на радость претворити. Слышала я недостойная от пресветлые жены рекла она такое слово: “предпочла де мой образ и проводила до храма моего, а я де тебя возвеличю и сына де твоего сохраню”.

А ты, радость мой, имей страх Божий в сертце своем, отпиши, друк мой Олешенька, хоть едину строчку, утоли мое рыдание слесное, дай хоть мало мне отдохнуть от печали, помилуй мать свою и рабу пожалуй, отпиши. Рабски тебе кланяюся, да отдай писание свое брату моему, так он сошлет ко мне. Можно тебе верить ему, да жалуй ево.

Буди нат тобою милость Божия и мое благословение»{197}.

Свое последнее письмо сыну царица Евдокия не успела отослать, оно осталось в ее бумагах. Еще не зная о том, что царевича ждет суд, она пыталась «вразумить» сына, чтобы тот хоть как-то дал о себе знать. Царица Евдокия понимала, что он уже не ребенок, за которым когда-то она сама «рабски» ухаживала. Но и терпеть постоянную разлуку с сыном ей было очень тяжело. И тогда нашелся выход. Не для одних жалоб написано это письмо. Мать стремилась поделиться с сыном словами, услышанными ею в молитвах у суздальской иконы Казанской Богородицы. Это новое «пророчество» о том, что царица будет «возвеличена», соответствует рассказам царевны Марьи, переданным при встрече с царевичем. Хотя и снова подтверждает, что надежды царицы питались одной только ее молитвенной экзальтацией. Прежние жалобы Евдокии на свою горькую жизнь сменились мистическим опытом «видения», который и диктовал царице, как ей дальше жить и действовать.

Но, как оказалось, царица Евдокия прошла еще не все отмеренные ей испытания…


Загрузка...