Царица Евдокия, или Плач по Московскому царству

Рождение наследника царского престола — важнейшее событие в жизни любой монархии. По принятому в конце XVII века порядку престолонаследия царевичу Алексею, названному в честь своего царственного деда, предстояло продолжить династию Романовых. Избавившись от честолюбивой царевны Софьи Алексеевны, партия Нарышкиных могла торжествовать победу. Тихий, нуждавшийся из-за слепоты в чьем-либо покровительстве, Иван Алексеевич сам по себе, без сестры Софьи, уже не представлял никакого препятствия для единоличного правления Петра.

Царь Иван продолжал участвовать в дворцовом церемониале, праздничных церковных службах, но не более того. Его младший брат царь Петр старался не утруждать себя даже этим. Власть во дворце полностью перешла к царице Наталье Кирилловне, и «женское» правление, от которого старались уйти, обвиняя царевну Софью в разных грехах, так никуда и не исчезло. Изменилось дворцовое окружение, но лучше ли князей Голицыных оказались Нарышкины и Лопухины? Современник князь Борис Куракин написал о временах царицы Натальи Кирилловны: «В правление ея знатнаго ничего не происходило, токмо все дела происходили с великими взятки»^{94}. Об этом же определенно выскажется Михаил Михайлович Богословский: «Правление кабинета посредственностей»^{95}.

Семейные будни

Представительство Лопухиных в Думе усиливалось с каждым годом. Так, по случаю рождения царевича Алексея боярский чин получил еще один дядя царицы Евдокии — Петр Авраамович Меньшой Лопухин. Но, видимо, власти, чинов и богатства всем Лопухиным все равно не хватало. То, что раньше заставляло держаться вместе новую дворцовую знать из мещовских дворян и стрелецких полковников, получившую всё «по кике» царицы Евдокии Федоровны, рассорило их, когда пришла вожделенная победа над аристократией. Лопухины, как писал князь Борис Куракин, сумели чем-то раздражить даже своего благодетеля Тихона Никитича Стрешнева, возглавившего Разрядный приказ: «О характере принципальных их персон описать, что были люди злые, скупые ябедники, умов самых низких и незнающие нимало во обхождении дворовом, ниже политики-б оной знали. И чем выступили ко двору, всех уничтожили, и Тихона Стрешнева в краткое время дружбу потеряли, и первым себе злодеем учинили»^{96}.

Князь Борис Иванович Куракин как свояк царицы Евдокии рассказал и о том, что можно было узнать только от самих царских родственников. Царица Наталья Кирилловна, по его словам, «невестку свою возненавидела и желала больше видеть с мужем ее в несогласии, нежели в любви». И еще: «Помянутая царица Наталья Кирилловна возненавидела царицу Евдокею и паче к тому разлучению сына своего побуждала, нежели унимала»^{97}. Причина этой ненависти неизвестна, и стороннему наблюдателю, равно как и историку, не совсем понятна. Приходится верить мемуаристу на слово: возможно, он что-то знал от своей жены — царицыной сестры. Царицу Евдокию, родившую наследника, кажется, не в чем было упрекнуть. Однако и сам царь Петр быстро охладел к ней и ее родственникам. «Правда, сначала любовь между ими, царем Петром и супругою его, была изрядная, — пишет князь Куракин, — но продолжилася разве токмо год» (еще раз вспомним, что именно на этот год пришлись поездки Петра в Переславль-Залесский, в которых не было ничего «полынного»). Причины того, что «изрядная» любовь быстро «пресеклась», конечно, также не могут быть оценены однозначно. В дворцовой жизни каждая мелочь имела значение, а быстрый переворот в пользу Петра скорее навредил царице Евдокии, ставшей еще больше зависеть от воли невзлюбившей ее свекрови царицы Натальи Кирилловны.

Между тем жизнь царицы Евдокии после рождения царевича Алексея стала подчиняться привычному порядку русских цариц. Она делила свое время между пребыванием в хоромах в кремлевском «Верху» в «Потешном дворце» и «выходами» в дворцовые села в летние месяцы. Например, остались записи о приездах царя и царицы в Измайлово, где, по обыкновению, они осматривали сады, погреба и стекольный завод^{98}. Царица Евдокия Федоровна, видимо, полюбила изысканную посуду и не отказывала себе в удовольствии выбрать что-то из Измайловского стекла. «В записной книге 1690 и 97 годов читаем, что цари Иван и Петр и царица Евдокия Феодоровна нередко осматривали стеклянный завод, брали себе оттуда посуду, которая хранилась в Приказной и Овощной палатах. Бокалы, кружки и стаканы с Измайловского завода еще уцелели в Оружейной палате и у любителей древностей», — писал в XIX веке историк московской старины Иван Михайлович Снегирев^{99}. В хранилище древностей в Оружейной палате и сегодня находятся серебряные сосуды, которыми пользовалась царица Евдокия. Интересно, что до этого они принадлежали самому Ивану Грозному![11] Словом, бедной родственницей во дворце царица Евдокия никак себя не ощущала, а перелом в отношениях царя Петра к жене наступил позже.

В ночь с 3 на 4 октября 1691 года у царской четы родился еще один сын — царевич Александр. Его появление на свет приветствовали утром звоном во все колокола на Ивановской колокольне, а Петр сделал исключение и ради новорожденного приехал на несколько дней в Москву из Преображенского. О том, как это было, дает представление книга записей патриарших богослужений в Успенском соборе в Кремле, опубликованная в «Древней российской вивлиофике». Нового московского патриарха Адриана о рождении царевича известил царский тесть Федор Авраамович Лопухин «в первом часу нощи». Именно патриарх Адриан распорядился о благовесте, а утром послал своего дворецкого в Преображенское, чтобы передать царю Петру весть о рождении сына. Утром царь приехал во дворец и был встречен с положенными поздравлениями и службами с участием патриарших певчих: «…а по ведомости как государь Петр Алексеевич вошел в хоромы, и пришли по чину Красным крыльцом со звоном в осьмом часу, и пели по чину многолетие без новорожденного, и по чину молебен со звоном, как в рождении царевича Алексея, и по молебне поздравление, и певчие многолетие пели с новорожденным»^{100}.

Рождение царевича Александра, как писал князь Борис Куракин, праздновали еще больше, чем появление на свет первенца в царской семье: «А на другой год родился царевич Александр Петрович, из котораго наибольшее порадование было. И при тех рождениях последний церемонии дворовыя отправлялися, как обыкновенно: патриарх и бояре и все стольники, гости и слободы были с приносом, и протчие»^{101}. Отслужив молебны, приняв поздравления, пожаловав вином и водкой свой двор и гостей, Петр поспешил обратно, потому что на ближайшие дни приходились давно готовившиеся им маневры, получившие название второго Семеновского похода^{102}. Крещение царевича 1 ноября 1691 года в Чудовом монастыре прошло очень скромно, по-домашнему. Восприемником был уже не патриарх, а келарь Троице-Сергиева монастыря, а вместе с ним сестра Петра царевна Наталья Алексеевна. Патриарх и патриаршие слуги участия в этом действе не принимали, «и стола не было». Однако ни о чем, кроме известного желания царя Петра не тратить время на различные церемонии, это не говорит. Напротив, именно после рождения второго сына царь Петр и решил позаботиться о своей семье, повелев строить дворец для нее в Переславле-Залесском. Он сам съездил в Переславль около 19 ноября 1691 года, чтобы распорядиться строительством на месте. И всю зиму и весну в Переславле-Залесском кипела работа.

Жаль только, что об этом царском дворце остались одни воспоминания. Страницы архивных дел с распоряжениями о строительстве и работах по украшению дворца рассказать могут немногое. Только в местной истории сохранились заботливо собранные сведения о том, где должен был находиться дворец и как он мог выглядеть. В одной из краеведческих работ 1920-х годов, посвященной истории «Ботика Петра Великого», говорилось: «По сохранившемуся народному преданию, царский дворец стоял на том месте, где теперь Петровский музей, вмещающий в себе ботик “Фортуна”, — только он подходил ближе к озеру. Против дворца к озеру был фруктовый сад. Вправо от дворца к селу Веськову находилась деревянная церковь Вознесения, отчего ближайший овраг получил название Вознесенского. Влево от дворца был колодезь, далее возвышение, известное под именем Гремяч, а за ним курганы (несколько холмов, расположенных рядами); позади дворца амбары и погреба; за ними немного в сторону к селу Веськову стояла кузница. Вниз к озеру от делового двора по скату горы шел спуск, от которого до озера прокопан был канал. По этому спуску и каналу небольшие суда, изготовлявшиеся на деловом дворе, спускались в озеро. А большие корабли, надо думать, строились на лугу близ озера и затем по каналу вводились в него, а затем ставились на причал у пристани, устроенной на сваях против самого дворца». Приходится довольствоваться исключительно этой реконструкцией, основанной на устных рассказах, сохранявшихся до начала XX века. Правда, записаны они одним из лучших знатоков местной истории Михаилом Ивановичем Смирновым и поэтому заслуживают доверия: «По народной же памяти царский дворец стоял на двенадцати венцах, на пространстве восьми сажен и крыт был, одни говорят — черепицей, другие — железом. Оконницы были слюдяные, в одних комнатах простые, в других — с изображением разных фигур человеческих, цветов и животных. Вход во дворец был от озера; в него вели три двери, обитые войлоком; над средней дверью был прикреплен на железном шпиле двуглавый орел из листового железа. Во дворце было пять комнат, — полы в них дубовые, печи изразцовые муравленные с изображением людей, птиц, цветов и зверей»^{103}.

Но все заботы о строительстве оказались напрасными. Дворец был заброшен, строительство остановили, и даже любимые корабли Петра I остались на вечном приколе у берегов Плещеева озера. Замыслы Петра пришлись на очень трудные для него времена: царскую семью стали преследовать тяжелые болезни и смерти близких людей. 14 мая 1692 года умер второй сын Петра царевич Александр. И хотя младенец был с почестями похоронен в Архангельском соборе, сам царь Петр не присутствовал на погребении сына^{104}.[12] Более того, царь запретил «дневать и ночевать» боярам и другим приближенным у гроба царевича. Историки, зная о будущей незавидной судьбе царицы Евдокии, делают однозначный вывод о начале разлада. «Что могло быть причиной такого прямо неприличного отсутствия Петра на похоронах сына? — спрашивал М.М. Богословский. — По всей вероятности, полное равнодушие к семимесячному младенцу, сыну от нелюбимой уже царицы, к которой он совершенно охладел, встретившись с Анной Монс»^{105}. Однако мы опять сталкиваемся не более чем с инерцией восприятия канонического «Петра Великого» и сложностью понимания того, что не очень укладывается в привычные обстоятельства. На поминальной службе в Успенском соборе 15 мая действительно присутствовал один царь Иван, по этому поводу подобающе одетый в траурный кафтан «объяринной брусничного цвету». Однако царь Петр не участвовал только в общих траурных церемониях. Напротив, вместе с царицей Евдокией он был на панихиде в дорогой им обоим дворцовой церкви Петра и Павла, где их когда-то венчали. Окружающие бояре, думные и ближние люди, по распоряжению Петра, были в обычных «ходильных» кафтанах. Однако это опять-таки не говорит о том, что Петр остался равнодушен к смерти сына, но свидетельствует лишь об особенном отношении царя к погребальному ритуалу.

Вспомним, что самым близким человеком для Петра была мать, царица Наталья Кирилловна. Между тем в бесстрастных разрядных книгах записано, что «выходу» царя Петра «на погребение» матери тоже не было! Как замечает современный исследователь Ю.Н. Беспятых, «биографы Петра проявляют немалую изобретательность, оправдывая его до неприличия странное поведение в эти дни. Сын уехал из Кремля в Преображенское за четыре часа до смерти матери, не присутствовал на похоронах 26 января, не был на заупокойных литургиях на третий, девятый, двадцатый и сороковой день»^{106}. Трактовать это инстинктивное отторжение царя Петра от смерти можно как угодно. Но не стоит забывать и другое: сразу вслед за похоронами царь Петр ходил в одиночестве молиться на могилу матери в Вознесенском монастыре и повторял это каждый раз, «как бы украдкою» (М.М. Богословский), накануне или в день заупокойных богослужений. Петр Крекшин говорил, что царь Петр «с великой печали… нача чувствовать скорбь в телеси, приходя на гроб, рыдая неутешно»^{107}. Может быть, Петр попросту не хотел, чтобы кто-то увидел слабость или даже болезнь царя, плачущего в одиночестве над гробом? И чем ближе были для него люди, тем невыносимее было участие в общепринятых ритуальных действиях.

Еще раньше, в мае 1691 года, царица Евдокия лишилась своей матери Устиньи Богдановны. Поскольку речь уже шла не об обычной дворянке, а о матери царицы, то и последние почести ей должны были воздаваться по-особому. В кремлевском Вознесенском и Новодевичьем монастырях хоронили только великих княгинь и цариц или царских дочерей. Некрополь семьи бояр Романовых с древности существовал в Ново-Спасском монастыре. Для погребения тещи царя выбрали Спасо-Андроников монастырь, так как еще ранее там был похоронен Илларион Дмитриевич Лопухин. Так начиналась особая страница в истории этой обители, и позднее связанной с родом Лопухиных. В 1691–1694 годах в Спасо-Андрониковом монастыре была перестроена трапезная с церковью, после ее надстройки получился целый храмовый комплекс. «Программа» его посвящений достаточно определенно говорит о целях строительства. С востока к трапезной был пристроен новый храм во имя архистратига Михаила: так в Спасо-Андрониковом монастыре была устроена своя «архангельская» усыпальница Лопухиных. У церкви был придел Петра и Павла, ибо почитание небесного покровителя мужа — апостола Петра — было для царицы свято. Над сводами нового храма был надстроен четверик с церковью во имя Алексия митрополита. Увенчание нового объема храма церковью во имя небесного покровителя сына, царевича Алексея Петровича, тоже многое объясняет^{108}. Так, исподволь, в 1690-х годах создавался монастырь, в котором царица Евдокия могла и хотела бывать очень часто. Но судьба приготовила ей совсем другое монастырское житье…

Несчастный для царицы Евдокии 200-й (1692) год, отнявший ее второго сына царевича Александра, имел далекие последствия. Обычный дворцовый церемониал по поводу ее тезоименитства 4 августа 1692 года решили отменить. Прошло мало времени с траурных дней, чтобы по обычаю принимать бояр и стольников во дворце. Поэтому церемонии в Кремле в день Евдокии, включая традиционное жалование «кубками фряжских питей» и водкою, провел царь Иван Алексеевич^{109}. Царская семья уехала еще 22 июля из Москвы, как было объявлено, на богомолье в Троице-Сергиев монастырь. На самом деле царь Петр повез мать царицу Наталью Кирилловну и царицу Евдокию с сыном царевичем Алексеем в Переславль-Залесский, где строились корабли и новый дворец. В середине августа 1692 года сюда же по распоряжению Петра прибыл Бутырский полк Патрика Гордона, чуть позже приехал любимый царем Франц Лефорт, для которого царь распорядился выстроить собственный дом («очень красивое здание», как говорил о царском подарке сам Лефорт). Царь Петр давал для своих новых любимцев обеды на «адмиральском» корабле и палил из пушек в их честь. Франц Лефорт командовал кораблем под названием «Марс». Хотя флотилия из кораблей и «бригантин» была, как и полки, «потешной». Однажды петровский флот даже простоял целых два дня на противоположной стороне озера, ожидая попутного ветра. Конец этого лета в Переславле-Залесском (как оказалось, последнего из тех, которые царица Евдокия провела рядом с мужем) завершился еще одним празднеством именин царицы Натальи Кирилловны 26 августа. После этого 1–3 сентября двор (сначала царь Петр, а следом — царицы) вернулся в Преображенское на новолетие наступавшего 201-го (1692/93) года, которое при Петре стало праздноваться с иллюминацией, фейерверками и пальбой из пушек^{110}.

Царский двор продолжали преследовать несчастья. В конце 1692 года заболела любимая тетушка царя Петра — Анна Михайловна. Петр был на ее постриге в Вознесенском монастыре 18 октября, провожая ее «пешешествием». Это был редкий момент, когда оба царя, царицы и все царевны собрались вместе. Царица Евдокия тоже провожала царевну-инокиню; она, как и старшая царица — жена царя Ивана Прасковья Федоровна, ехала в своем возке. Печальный повод снова собрал всех вместе, когда спустя неделю царевна-инокиня умерла. Петр приехал и на ее погребение, но потом вернулся в Преображенское, а двор тем временем погрузился в положенный сорокадневный траур. В конце ноября ко всем несчастьям серьезно заболел и сам Петр I. Поговаривали даже, что Гордон и Лефорт держали наготове лошадей, чтобы немедленно бежать из столицы при получении страшного известия о смерти их покровителя. Царица Евдокия, напротив, была рядом с мужем. Но все обошлось, царь выздоровел и уже скоро кутил со своими друзьями по-прежнему как ни в чем не бывало^{111}.

В Великий пост царь Петр опять один уехал в Переславль-Залесский, но вид замерзшего во льдах Плещеева озера перестал его вдохновлять. Он вынужден был возвратиться в Москву, так как весной 1693 года заболела еще и мать царя — царица Наталья Кирилловна. Пришлось отменить празднование именин царевича Алексея Петровича и царский выход в Алексеевский монастырь 17 марта^{112}. Дождавшись, когда мать поправится, Петр получил ее разрешение на новое путешествие. Наслушавшись рассказов Гордона, не раз плававшего по Балтийскому и Северному морям к берегам родной Шотландии, царь сам захотел увидеть море и настоящие корабли. 4 июля 1693 года Петр I двинулся со своим двором из Москвы в сторону Архангельска^{113}. Жена царица Евдокия осталась в Москве, по-прежнему рядом с правительницей Натальей Кирилловной.

Вдовствующая царица, видимо, мало думала о чувствах невестки и сама занялась воспитанием внука, а в «мамки» царевичу Алексею была назначена одна из ее родственниц — Прасковья Алексеевна Нарышкина^{114}. Когда Наталье Кирилловне было выгодно, она даже использовала трехлетнего ребенка, чтобы возвратить задержавшегося Петра I из казавшегося ей чрезвычайно опасным похода в Архангельск. Тогда от имени царевича Алексея было написано письмо (почерком самой бабушки): «Пожалуй, радость наша, к нам государь, не замешкав; ради того, радость мой государь, у тебя милости прошу, что вижу государыню свою бабушку в печали». Про свою «государыню матушку» царицу Евдокию мальчик в этом письме «не вспоминал»… Петр отвечал, что ждет гамбургские корабли, вышедшие в Архангельск, и обещал скорое возвращение с подарками: «…искупя, что надабет, поеду тот час день и ночь». С своеобразным юмором царь утешал родительницу: «Изволила ты писать, что предала меня в паству Матери Божией; и такова пастыря имеючи, почто печаловать?»^{115}

На самом деле Петр пробыл в Архангельске столько, сколько позволяла северная погода, до конца сентября 1693 года. Вернувшись в столицу, Петр проводил время в полюбившихся ему занятиях, устраивая военные смотры с залповой стрельбой из ружей, изучал артиллерийские инструменты, ездил из Преображенского на обеды к друзьям Гордону и Лефорту. Царица Евдокия все больше должна была чувствовать себя оставленной. Начало отлучек Петра и разлада в семье князь Борис Куракин связывал с дружбой Петра с одним из его «робят» — сержантом-преображенцем Бужениновым: «Многие из робят молодых, народу простаго, пришли в милость к его величеству, а особливо Буженинов, сын одного служки Новодевичья монастыря… И помянутому Буженинову был дом сделан при съезжей Преображенскаго полку, на котором доме его величество стал ночевать и тем первое разлучение с царицею Евдокиею началось быть». Царь, по словам автора «Гистории…», «токмо в день приезжал к матери во дворец, и временем обедовал во дворце, а временем на том дворе Буженинаго»^{116}. Царица Евдокия по-своему пыталась удержать и разжалобить Петра, чтобы побыть с ним рядом, но, увы, ей не очень-то удавалось найти для этого нужные слова. В своих грамотках она не выходила за этикетные ласковые слова, a Piter'a, которым уже видел себя царь Петр, это совсем не трогало. Напрасно царица Евдокия униженно просила мужа о встрече, обращаясь к нему: «государь мой», «радость», «свет мой» и уж совсем невыносимо для «преображенца» и судового плотника Петра — «лапушка».

Вот одно из немногих сохранившихся посланий царицы Евдокии:

«Лапушка мой, здравствуй на множество лет! Да милости у тебя прошу, как ты изволишь ли мне к тебе быть? А слышала я, что ты станешь кушать у Андрея Кревта. И ты, пожалуй, о том, лапушка мой, отпиши. За сим писавы ж[ена] твоя челом бьет»[13].

Такой старомодный язык Петра раздражал. Конечно, обед у англичанина и переводчика Посольского приказа Андрея Крафта (Кревта, Кревета) — того самого, который, по свидетельству князя Бориса Куракина, первым обучил царя носить иноземное платье, — был для него много интереснее. «Также и первое начало к ношению платья немецкаго в тое время началося, — вспоминал автор «Ги-стории…», — понеже был един аглеченин торговой Андрей Кревет, которой всякия вещи его величеству закупал, из за моря выписывал и допущен был ко двору И от онаго первое перенято носить шляпочки аглинския, как сары (галерные работники. — В. К.) носят, и камзол, и кортики с портупеями»^{117}. Ведь царь Петр уже давно показал: если он чем-то увлекался, то сломить его тягу к новому было нельзя.

Эту черту характера Петра I заметили и те, кому доводилось видеть молодого царя в то время. В так называемых «Тетрадях Авраамия» — писаниях строителя и келаря Троице-Сергиева монастыря, — сохранились яркие отзывы о существовавших порядках. Старец Авраамий удостаивался личных встреч с царем Петром, видел его и в Переславле-Залесском, и в Троице-Сергиевом монастыре, куда приезжали царь и его бояре, обедавшие у келаря. Из этих бесед он узнал много такого, о чем в царстве только судачили по углам, обсуждая характер и действия царя Петра I: «И будто о том многие говорят и тужат, а пособить де стало некому, безмерно де стал упрям, и матери своей, великой государыни нашей благоверной царицы и великой княгини Наталии Кириловны, такожде и жены своей, великой государыни нашей благоверной царицы и великой княгини Евдокеи Феодоровны, и духовника своего священнопротопопа имярека и иных свойственных ему, великому государю, всех не слушает и совету от них доброго не приемлет». По словам старца Авраамия, потакали ему в этом и радовались новые приближенные царя «не ис породных людей, но нововзысканных»^{118}. На свою беду, старец Авраамий стремился ознакомить царя Петра I со своими писаниями, но добился только того, что его отправили в заключение. Считается, что «Тетради» свидетельствуют о принадлежности старца к консерваторам, не принимавшим перемены, но это не совсем так. В том-то и дело, что монах Авраамий был одним из тех, кто поддерживал нововведения Петра, но его еще заботили нравственная сторона и замеченное им отторжение царя от своей семьи.

Положенные царские выходы и крестные ходы в Кремле тоже не были забыты царем Петром, хотя все уже свыклись с тем, что царь сам решал, когда он на них будет присутствовать, а когда нет. В записной книге Московского стола Разрядного приказа за 7102 (1693/94) год упоминается, что 14 октября 1693 года царь был «на праздник преподобные Параскевы». Он явно хотел почтить день ангела царицы Прасковьи Федоровны, жены царя Ивана V. На большой праздник «явления иконы Пресвятыя Богородицы Казанские» 22 октября царь Петр был уже «в своем государском походе в селе Преображенском». Все торжества проводил в Кремле и ходил на службу в Казанскую церковь один царь Иван в сопровождении двора. Но 29 октября, в воскресенье, царь Петр «изволил быть у действа освящения» церкви Сретения иконы Владимирской Богоматери «что в Китае у Никольских ворот». Правда, присутствовал он там совсем недолго. В записных книгах сказано о приходе царя «в 3-м часу дни» и отъезде «в поход в село Преображенское ж в 3-м часу дня»^{119}. Исключение царь Петр делал для службы в Рождество, когда он задерживался в Кремлевском дворце. В навечерие 24 декабря царь присутствовал в Успенском соборе, а 25 декабря был «у себя в Верху», в церкви Петра и Павла. На этих службах царица Евдокия тоже должна была присутствовать рядом с мужем. В день Рождества Христова оба царя принимали поздравления от патриарха Адриана и церковных властей, а также от думных и ближних людей, явившихся в Кремль в праздничных, «в объяринных и в камчатных кафтанах». 6 января 1694 года царь Петр участвовал в «действе водоосвящения» надень Богоявления. Службу накануне, 5 января, с «действом освящения и многолетия» царь Петр пропустил, и его «выходу не было». А там здравствовали всем «благоверным» царицам, перечисляя их по старшинству положения во дворце: вдовствующим царицам Наталье Кирилловне и Марфе Матвеевне (вдове царя Федора Алексеевича), Прасковье Федоровне и Евдокии Федоровне, а также «благородному» царевичу Алексею Петровичу. Но для службы в самый день Богоявления оба царя «изволили… свои царские порфиры и диадимы и манамаховы шапки возложить на себя» и в полном царском облачении с коронами на голове прошествовали из дворца через «Постельное крыльцо и Красною лестницею подле Грановитые палаты» в Успенский собор.

Из Успенского собора цари Иван и Петр в окружении стрелецкой охраны прошли «ко освящению воды на Иердань на Москву реку». Состоялось действо, в котором участвовали все думцы, стоявшие по левую сторону от царей, а также расположившиеся «меж надолоб за решоткою» чины Государева двора, начальные люди — «салдацкого строю генералы и полковники стрелецкие», в праздничной одежде «в объяринных, и в камчатных, и в иных цветных кафтанах». Петру такое зрелище должно было быть «по сердцу», так как повсюду «на Москве реке около Иердани до Москворецких ворот и по берегу подле Садовников» стояли солдатские выборные и стрелецкие полки «со всем ратным строем в цветном платье», а патриарх Адриан, проводивший службу, освящал полковые знамена^{120}. Царицы же всю эту красочную картину могли наблюдать, как обычно, только издали, с вершины своего Теремного дворца.

Из немногих сведений о светских досугах царя, имевших хоть какое-то отношение к его семье, можно упомянуть о покупке царем Петром у английского купца Яна Балтуса разных товаров в конце декабря 1693 года. Описание «вещного» мира, окружавшего Петра, тоже по-своему познавательно. Царя интересовали серебряные часы, картины, зеркала и разные мелочи, вроде столовых принадлежностей — золоченых вилок, ложек и ножей. Возможно, что некоторые купленные товары предназначались непосредственно для царицы Евдокии. Например, в царицыны хоромы могли попасть «8 гребней черепаховых», «19 склянок маленьких в медной вызолоченной оправе» и целых «26 коробочек» из железа и дерева, с украшением сканью, черепаховой костью, «личинами» (портретами) и росписью. Вряд ли для себя царь Петр I распорядился купить «коробочку с духами», которая стоила 10 рублей — в два раза больше, чем пара пистолетов. М.М. Богословский, обнаруживший этот документ в архиве, указал на присутствие в нем подарков царевичу Алексею: «птичка попугай в клетке, цена 3 алтына, 2 деньги», еще 3 другие птички, «гремушечка серебряная» и 2 куклы. Другой историк, Иван Егорович Забелин, исследуя «домашний быт русских царей и цариц», также писал, что царевич Алексей с самого рождения получал от отца «затейливые» вещи и игрушки. Следовательно, как бы ни был занят царь Петр государственными делами, он не забывал о сыне и наследнике царства. Упрекать 21-летнего Петра в том, что он был плохой отец, не приходится^{121}.

Размеренная жизнь двора, привыкшего к постоянному отсутствию Петра I в Кремле, разрушилась внезапно, когда после тяжелой болезни в несколько дней угасла царица Наталья Кирилловна. Хотя первые признаки болезни появились раньше, но все равно смерть царицы была преждевременной. Эта потеря оказалась невыразимой для молодого царя Петра, всегда заботившегося о матери. Больно было и оттого, что царица Наталья Кирилловна умерла слишком рано, прожив меньше своего мужа царя Алексея Михайловича. Петра и раньше мало что удерживало от самостоятельных действий, теперь же он оставался практически единовластным правителем. Ему больше не приходилось заботиться о том, что будут говорить при дворе про него самого и его отношения с царицей (если он вообще когда-нибудь серьезно думал об этом). Но и вся ответственность за дела в царстве после смерти матери ложилась на него. «Тогда весь говерномент (правительство. — В. К.) пременился, — писал князь Борис Куракин. — И по смерти ея вступил в правление его величество царь Петр Алексеевич сам»^{122}.

А царя по-прежнему влекло море. Вскоре после смерти матери он, к ужасу всех окружающих, решил снова ехать в Архангельск, чтобы выйти в плавание на кораблях и совершить паломничество на Соловки. В одиночку отговорить царя от опасного путешествия никому не удавалось. Поэтому объединились все: патриарх Адриан, царь Иван V, жена царица Евдокия и царевны. Если верить Петру Крекшину, они буквально держали царя Петра за руки, за плечи («рамена»), за ноги, чтобы добиться от него, чтобы он не ездил на море. И даже преуспели в этом, добившись на короткое время вымученного отказа. А началось все с того, что воспротивилась царица Евдокия. Она обратилась за помощью к патриарху Адриану: «Егда уведав сие великая государыня, царица и великая княгина Евдокия Феодоровна, супруга великого государя царя и великого князя Петра Алексеевича, моли святейшаго патриарха со слезами, да удержит царское величество от отше-ствия к Архангельску, яко тогда мнение было всех плавающих на море полумертвым нарицать»^{123}. Останавливать Петра там, где он этого сам не хотел, было опасно. Так царица Евдокия переступила черту, и муж стал действительно «полумертвым» для нее.

Когда 1 мая 1694 года царь Петр все-таки отправился в новое путешествие в Архангельск, царица Евдокия попыталась загладить свою «вину». Хотя всей-то ее вины была одна забота о близком человеке, которую с ней разделяли и патриарх, и другой царь-соправитель, и царевны. Только царица Наталья Кирилловна имела право «день и ночь» гонять почтовых лошадей, посылая свои грамотки сыну. Царице Евдокии постоянно докучать своими письмами в Архангельск позволено не было.

Сохранились только две, скорее всего оставшиеся без ответа, грамотки царицы Евдокии за несколько месяцев пребывания Петра I в Архангельске. Приведем эти письма целиком; комментировать в них нечего: царица Евдокия страдает от своей «брошенности» и тщетно пытается напомнить царю Петру о сыне или подладиться под его тон, подписываясь: «женишка твоя Дунька».

Первое письмо:

«Предражайшему моему государю, радосте, царю Петру Алексеевичю.

Здравствуй, мой свет, на многая лета! Пожалуй, батюшка мой, не презри, свет мой, моего прошенья: отпиши, батюшка мой, на мне о здоровье своем, чтоб мне, слыша о твоем здоровье, радоватца! А сестра твоя царевна Наталья Алексеевна в добром здоровье; а пра нас изволишь милостию своею напаметовать, и я с Олешанькою жива. Ж[енишка] т[воя], Ду[нька]».

Второе письмо:

«Предражайшему моему государю, свету, радосте, царю Петру Алексеевичю.

Здравствуй, мой батюшка, на множество лет! Прошу у тебя, свет мой, милости: обрадуй меня, батюшка! Отпиши, свет мой, о здоровье своем, чтобы мне бедной в печалех своих порадоватца. Как ты, свет мой, изволил пойтить, и ко мне не пожаловал — не описал о здоровье ни единой строчки; тол ко я бедная на свете бесщасна, что не пожалуешь — не опишешь о здоровье, свет! Не презри, свет мой, моего прошенья. А сестра твоя царевна Наталья Алексеевна в добром здоровье. Отпиши, радость моя, ко мне, как ка мне изволишь быть? А пра меня изволишь милостию своею спросить, и я с Олешанькою жива. Ж. т. Ду.».

И никаких ответных писем царице и сыну Алешеньке или хотя бы строчки в сохранившейся большой переписке Петра со своими придворными времен архангельского путешествия. На короткое время царица Евдокия вышла из «матушкиной» тени для Петра, но царь не допустил, чтобы она заняла опустевшее место. Историки говорят даже о нараставшей вражде царя с родственниками жены — Лопухиными. В знаменитых «кожуховских маневрах» конца 1694 года, когда царь «играл» со своими «потешными» армиями, Лопухиных намеренно поставили в стан «врага» вместе с не любимыми Петром стрельцами и стреляли по ним к вящему злорадству Петра^{124}.

После этого в селе Преображенском случилось какое-то темное и не до конца понятное дело, жертвой которого стал боярин Петр Авраамович Меньшой Лопухин, замученный в застенке[14]. Что стало поводом для его преследования, так и осталось тайной. Если бы речь шла о каких-то злоупотреблениях боярина, то расправа царя, вероятно, была бы показательной. Скорее можно поверить мнению осведомленного современника — строителя Троице-Сергиева монастыря Авраамия: «Петр де Лопухин был человек доброй и много прибыли в приказе учинил, а запытан де он напрасно по наносу боярина Лва Кириловича Нарышкина»^{125}. Старец Авраамий написал об этом со слов боярина Матвея Богдановича Милославского (хотя тот и отказался от своих слов во время розыска в Преображенском приказе). Вражда двух бояр, закончившаяся смертью Петра Лопухина, имела косвенное отношение к семейным трениям царя Петра и царицы Евдокии. Причины ссоры Нарышкина и Лопухина выясняются, если учесть отзыв князя Бориса Куракина в «Гистории» о руководителе петровского правительства Льве Нарышкине, которому царица Наталья Кирилловна в свое время перепоручила правление. По словам мемуариста, царственный племянник был вполне определенного мнения о дяде: «…понеже он от его царскаго величества всегда был мепризирован (презираем, от фр. mepris. — В. К.) и принят за человека глупаго»^{126}.

Два следующих года — 1695-й и 1696-й — посвящены были Азовским походам. От этого времени сохранилось всего одно письмо, датированное 4 июля 1695 года. Правда, написано оно не самой царицей Евдокией, а от ее имени Карионом Истоминым (оно не было даже включено в известные издания писем царицы Евдокии). Письмо, адресованное Петру, свидетельствует о том, что, по крайней мере внешне, в царской семье оставалось все по-прежнему и царица Евдокия поддерживала царя в его Азовских походах: «Попремного бо твоему царскому пресветлому величеству аз худшая и сын твой царевич Алексий, исполнятися в храбромужественнем твоем и благомысленном сердце воли Господни желаем… Молим же тя Государя благоволи: отеческими твоими люблении милостивно зде нас посещати в порадование». Письмо не только выспренно по стилю, но и подписано так, как не любил царь Петр: больше подходяще челобитным в приказе, которые и не доходили до царских рук: «хуждшая твоя рабыня Евдокиа с сыном Алексием Господа Бога моляще челом бьем»^{127}.

Самой царице Евдокии обратиться за поддержкой было уже не к кому, так как в январе 1696 года умер царь Иван, единственный, кто мог о чем-то попросить брата. Патриарх Адриан изначально влияния на царя не имел, так как при его выборах царь Петр думал о другом кандидате. Война всегда списывает многое. Царь просто перепоручил свою семью — царицу Евдокию и сына царевича Алексея — заботам первого «министра» и главы Разрядного приказа Тихона Никитича Стрешнева. Боярин Стрешнев изредка отчитывался о своих подопечных, пока Петр находился в походах. Ему, по характеристике князя Бориса Куракина, царь Петр полностью доверял: «…во все дела внутренния его величество положился и дал управлять на Тихона Стрешнева, хотя котораго внутренне и не любил, ниже эстимовал (ценил. — В. К.)». Внутреннее недоверие царя к своему первому «министру» автор «Гистории…» объяснил в примечании на полях. Причина была связана с нараставшей со временем раздражительностью царя Петра по отношению к царице Евдокии: «NB. Для того не любил, что ему, Стрешневу, причитал свою женитьбу в роде Лопухиных». Поэтому Стрешневу, «связавшему» царя с Лопухиными, и была поручена трудноисполнимая и не имевшая в доме Романовых прецедента задача «освобождения» монарха от семейных уз.

После триумфального возвращения и торжеств по поводу взятия Азова 30 сентября 1696 года царь Петр уже полностью находился во власти новых дел и идей, прекратив даже формально следовать ритуалам дворцовой жизни. Он был захвачен учреждением «кумпанств» по строительству кораблей в Воронеже, готовил отсылку молодых дворян для обучения за границу, думал об отправке Великого посольства в Европу. Резкий поворот в делах устроил не всех, царь снова столкнулся с подзабытой стрелецкой оппозицией. В феврале 1697 года открылся заговор думного дворянина Ивана Цыклера, говорившего в своем родственном кругу с Соковниными и Пушкиными о возможном убийстве царя Петра и возвращении к правлению царевны Софьи. Последовавшая жестокая казнь членов Думы — думного дворянина и полковника Стремянного стрелецкого полка Ивана Алексеевича Цыклера, окольничего Алексея Прокофьевича Соковнина, а также стольника Федора Матвеевича Пушкина — всколыхнула прежнюю вражду Нарышкиных и Милославских. Петр изощренно мстил. Он приказал выкопать из могилы тело Ивана Михайловича Милославского, надругавшись еще и над погребенным врагом. Все вместе это предвещало тяжелые времена и новый конфликт со стрельцами и царевной Софьей.

Лопухины как люди, связанные самыми прочными нитями службы со стрельцами, не могли остаться в стороне от этого политического дела. Правда, не стоит думать, что они напрямую в нем участвовали или как-то разделяли взгляды Ивана Цыклера и его сообщников. Скорее наоборот, заговорщики сами приглядывались к царице Евдокии и ее сыну, так как с семилетним царевичем Алексеем уже связывали определенные ожидания. И для всех было очевидно, что как Нарышкины стояли за царем Петром, так и при возможном вступлении на престол его сына царевича Алексея наступило бы время Лопухиных. Даже тайное обсуждение таких перспектив могло быть поводом для преследования. Сразу за тем, как было закрыто «дело Цыклера» и Петр I отправился за границу, глава Разрядного приказа Тихон Никитич Стрешнев 23 марта 1697 года распорядился отослать на воеводство в далекую Тотьму царицыного отца боярина Федора Авраамовича Лопухина. Удалены были из Москвы и его родные братья. Одного, боярина Василия Авраамовича Лопухина, отправили в Чаронду (вместе с племянником Алексеем Андреевичем Лопухиным), а другого, комнатного стольника Сергея Авраамовича, назначили на воеводство в Вязьму. В разрядных книгах осталась запись о том, что отправляться Лопухиным на новую службу следовало немедленно: «…в те городы ехать им вскоре»^{128}. Эта опала членов рода царицы Евдокии произошла даже раньше того, как оставшуюся без совета близких родственников царицу стали со всех сторон уговаривать уйти в монастырь. Конечно, решение освободиться от брачных уз принадлежало царю Петру. Царица Евдокия, напротив, не только не желала монашеского пострига, но и сопротивлялась такому повороту судьбы. Для нее самой не было никаких причин, по которым она должна была оставить воспитание сына и уйти из мира.

Забытая жена

Что же случилось с молодым царем Петром и царицей Евдокией? Ранняя женитьба царя произошла не по его выбору, а по расчетам семьи Нарышкиных, в которых совсем не были учтены его желания. Великий русский историк XIX века Сергей Михайлович Соловьев в «Публичных чтениях о Петре Великом» говорил о семейной драме царя: «Переворот, движение, при котором родился и воспитался Петр, который не был начат, создан Петром, но к которому совершенно пришлась его огненная, не знающая покоя природа, переворот повредил его семейным отношениям в первом браке. Жена пришлась не по мужу». Историк связывал это с «невыгодой старого обычая», при котором чаще всего жених и невеста не были даже знакомы друг с другом до свадьбы (не зря Петр потом изменил этот обычай). Следствием оказывалось «заключение жен в монастыри; то же случилось и с царицей Евдокией»^{129}. Царский брак быстро достиг своей главной цели — укрепления династических позиций царицы Натальи Кирилловны и ее сына, этим же он, похоже, и исчерпал себя.

Петр, возрастая, следовал своим привычкам и стремлениям, которые соотносились с новыми горизонтами всего Московского царства, а его жена погрузилась в свой мир царицыных хором. Ходили слухи о появлении на свет еще и третьего сына царя Петра и царицы Евдокии в 1693 году, даже называли его имя — Павел. Однако публично об этом не объявлялось, и если такое событие произошло в царской семье, то следует признать, что младенец умер при родах или вскоре после этого^{130}. В итоге у царя Петра I оказался только один наследник — царевич Алексей Петрович. Это смущало подданных, судачивших о царском «чадородии», которому мешали частые отлучки царя Петра из Москвы. В Преображенском приказе жестоко разбирались дела о «слове и деле государеве» охотников распускать сплетни о семье царя Петра и царицы Евдокии, дерзавших, например, говорить: «Великий государь не изволит жить в своих государских чертогах на Москве, и, мнитца де им, что от того на Москве небытия у него великого государя, в законном супружестве чадородия престало быть, и о том в народе велми тужат»^{131}.

Первые несколько лет в царском дворце были для царицы Евдокии непростыми. В них случились и материнское счастье, и ревность к царю Петру и его увлечениям. Постоянные пиры царя с преображенцами, хотя и были досадны, особенно не угрожали лично царице. Петр приближал к себе умелых воинов Патрика Гордона и Франца Лефорта, строил корабли и осваивал морское дело в Переславле-Залесском, Архангельске и Воронеже, успешно воевал под Азовом. Для царицы Евдокии, правда, все выглядело по-другому: муж-«лапушка» забыл ее и сына, не проводил с ней время так, как ей бы хотелось, не посещал богомолий, променяв их на кутежи и пребывание в Иноземной слободе. С «немцами» в итоге оказалась связана фигура разлучницы Анны Монс.

Сохранился рассказ об обстоятельствах, которые предшествовали окончательному разрыву царя Петра I с царицей Евдокией. Он приведен в докладе датского посланника Георга Грунда, находившегося при дворе Петра I в 1705–1710 годах: «Брак их разладился по следующей причине. Царь, став единоличным правителем, много времени проводил в Немецкой слободе, бывая в домах немецких купцов, а супруга бесстрашно говорила ему, что он там распутничает с язычниками, причем подобное повторялось столь часто и бурно, что когда однажды царь возвратился оттуда поздно вечером и, желая порадовать царицу, принес ей в подарок много галантереи, приобретенной у купцов, и выложил на стол, она, очень рассердившись, в присутствии царя сбросила все на пол со словами, что не хочет таких подарков и завидовать этой немецкой распутнице, а лучше растопчет подарки ногами, как и сделала. Царь, в сильном гневе покинув комнату, дал клятву никогда более к супруге не приближаться, которую до сего дня и держит»^{132}.

Психологически все передано верно. Про «горячий» характер Петра I хорошо известно. Но не уступала ему в этом и супруга, про которую напрасно думают, что она всегда и неизменно оставалась покорной царской воле. Эта вспыльчивость сохранялась у нее на протяжении всей жизни. Даже много позже в одном из писем своему внуку Петру II царица Евдокия вспоминала о «природной своей горячести»^{133}. Но драма семейная оказалась тесно переплетена с обстоятельствами династическими, человеческие эмоции — с историческим выбором царства. Петра действительно должно было сильно задеть, если царица Евдокия не просто отвергла царский подарок, а еще и растоптала его. Ведь вместе с этим она растоптала и весь его, царя, интерес к необычному иноземному миру. Петр с увлечением учился у Гордона и Лефорта, но если первый был его наставником в добродетели, рыцарстве и воинском искусстве, то второй обучал царя еще и другому «искусству» — разгульных пиров. Недаром князь Борис Иванович Куракин, характеризуя Лефорта, назвал его «дебошан французской». «Дебошан» — это гуляка; в русском языке утвердилось другое слово от того же корня — «дебошир». Упоминая о пирах, которые могли длиться при закрытых дверях в доме Лефорта по три дня, всезнающий князь Куракин, участник тех кутежей, писал, что многим от такого пьянства «случалось умирать». Лефорту приписывалась и «конфиденция интриг амурных» царя Петра. Так что у царицы Евдокии были все основания вести себя так, как описал в своем донесении датский посланник.

С охлаждением царя к собственной жене связывали и конфликт родного брата царицы Евдокии Авраама Лопухина с Францем Лефортом 26 февраля 1693 года, описанный М.М. Богословским: «Когда Аврам, вероятно (выделено мной. — В. К.), разделявший свойственную его семье ненависть к иностранцам, бранил Лефорта и, бросившись на него, смял ему прическу, Петр, присутствовавший при этом, также вспылил и надавал Лопухину пощечин»^{134}.[15] Рассказ историка об этой стычке основан на донесении шведского торгового посланника Томаса Книппера: «Двадцать шестого сего месяца его царское величество обедал с русскими и немцами, состоящими при нем, в доме генерала Лефорта, где его царское величество очень хорошо провел время, в течение какового приятного времяпрепровождения генерала Лефорта оскорбил один из дворян по имени Лопухин, который в пьяном виде сорвал парик с головы генерала и весьма обидно о генерале высказался. Но его царское величество немедленно ударил его кулаком в ухо, а за два часа до рассвета отбыл со своими переславскими спутниками в Переславль, где они пробудут до наступления недели перед Вербным воскресеньем, занимаясь строительством кораблей»^{135}.[16] Искать смысл в пьяных ссорах, даже с участием царя Петра, — занятие неблагодарное, и хотелось бы от него уклониться. Ссора эта пришлась на конец Масленицы 1693 года и Прощеное воскресенье. А до этого шли бесконечные пирушки и пускания фейерверков, в которых, надо думать, Лопухины преспокойно участвовали, несмотря на якобы «ненависть» к иноземцам. Ведь незадолго до столкновения с Лефортом Авраам Лопухин женился на дочери главы Преображенского приказа князя Федора Юрьевича Ромодановского — одного из самых близких к царю Петру людей^{136}. Со стороны, по прошествии трех веков, история выглядит благородной: брат вступился за честь сестры — царицы Евдокии и затеял ссору с царским любимцем Францем Лефортом. На самом деле перед нами один из рядовых эпизодов, которыми полны досуги молодого Петра. Все объяснялось не желанием наказать именно Авраама Лопухина, а привычками царя Петра. В гневе он был по-настоящему страшен и не щадил никого. Однажды даже родного дядю Льва Кирилловича Нарышкина побил палкой, когда тот уговаривал его отстать от мысли о морском путешествии в Архангельске! Строить из этого исторические версии, конечно, не приходится.

Со временем среди петровских вельмож стало считаться за честь упоминание о том, что кто-то из них в былые времена лично испытал на себе царский гнев. Об этом написал князь Михаил Щербатов в «Рассмотрении о пороках и самовластии Петра Великого»: «Сказал уже я выше о обвинении, что Петр Великий, не разбирая ни роду, ни чинов, бивал приближающих к нему… Они сами, претерпевшие такие наказания, свидетели мне суть; ибо мне еще удалось многих из них знать: был ли хотя один, который бы за сии побои пожаловался на Петра Великого или бы устыдился об оных сказать, или бы имел какое озлобление на него; но всех паче видел я исполненных любовию к нему и благодарностию. А сие и доказует, что сей поступок не в порок особе Петра Великого должно приписать, но в порок умоначертанию тогдашнего времени»^{137}. Завершая рассказ о ссоре Лопухина с Лефортом, напомню, что спустя четыре года царицын брат Авраам Федорович окажется в числе «волонтеров», отправленных в Италию с заданием «во Европе присмотретися новым воинским искусствам и поведением»^{138}.[17] То есть никаких последствий это происшествие, как видим, не имело.

Не все так просто и с ревностью царицы Евдокии к Анне Монс. Историки, опираясь на известие в «Дневнике» Патрика Гордона, обычно говорят о том, что «роман» царя Петра и Анны Монс начался в 1692 году, когда царь впервые побывал в доме виноторговца Монса в Немецкой слободе. М.М. Богословский, например, писал: «Охлаждение к жене началось уже давно, надо полагать (стоит подчеркнуть добросовестность историка, честно предупредившего, что это только предположение. — В. К.), с того времени, когда царь сблизился с Лефортом, стал желанным гостем в Иноземской слободе и сошелся с девицею Монс (1692 г.)». История царя Петра, царицы Евдокии и Анны Монс рисуется крупными мазками, без проработки деталей. Для этого нет источников. Нет даже достоверного прижизненного портрета первой «красавицы Немецкой слободы» (слова С.М. Соловьева). Почему-то никому не кажется странным, что «амурные» встречи царя Петра I и «Монсихи» растянулись на много лет с 1692 года. Кто-то задумывался: а как сама она чувствовала себя в сомнительном положении царской метрессы? Сказывается некое предубеждение к «немцам», которое, если присмотреться, можно встретить у многих историков, от Николая Герасимовича Устрялова до Василия Осиповича Ключевского. Многие готовы были согласиться с тем, что корыстные иностранцы использовали внимание Петра I к Анне Монс, чтобы получить от него какие-то привилегии. Хотя более правдоподобно другое: царь Петр просто не мог не вызывать интереса у обитателей Немецкой слободы, и представление царю — хозяину той страны, в которой они жили, — все иноземцы справедливо считали особенной честью. Петр же не уставал учиться, в своей страсти постижения нового не останавливаясь ни перед чем. Словом, «хрестоматийная» картина знакомства царя Петра I с Анной Монс в Немецкой слободе получается художественно яркой, но не совсем достоверной.

Семья Монс так бы и осталась в истории малоприметной среди других иноземцев, живших в Немецкой слободе под Москвой^{139}, если бы не их встреча с царем Петром, повлиявшая в итоге и на русского царя, и на судьбу царицы Евдокии. Андрей Нартов в «Достопамятных повествованиях и речах Петра Великого» говорил, что Анна Монс была дочерью «лифляндского купца, торговавшего винами»^{140}. По другим сведениям, Иоганн Георг Монс происходил из немецкого города Миндена и жил в России с 1676 года^{141}. Род его занятий тоже называют по-разному: говорили, например, что он был «золотых дел мастер», но учитывая свидетельство об обучении бочарному мастерству, выданное Иоганну Георгу Монсу, предпочтение все же стоит отдать версии с виноторговлей^{142}. Недавно профессор Пол Бушкович предположил, что отношения петровского любимца Лефорта с Монсом, «кажется, выросли из дружбы женевца со шведским резидентом Томасом Книппером, крестным отцом молодой особы»^{143}. Следовательно, романтическая привязанность Петра, возможно, оказалась переплетена с шведскими симпатиями Лефорта. Верный дружбе, Лефорт после смерти Иоганна Монса[18] перенес свою заботу и на его семью — вдову Матрену Ефимьевну Монс и детей — тоже Матрену (Модесту), Анну Маргариту, Филимона и Виллима.

И все же сказать точно, как и когда произошла встреча царя Петра с Анной Монс, историки не могут. Князь Борис Иванович Куракин рассказывал о частых посещениях Петром Немецкой слободы только после того, как тот стал самостоятельным правителем (то есть не раньше 1694 года, а может быть и позже, в 1696 году). Куракин не удержался и поведал, что именно в доме Франца Лефорта «первое начало учинилось, что его царское величество начал с дамами иноземскими обходиться и амур начал первой быть к одной дочери купеческой, названной Анна Ивановна Монсова». Он не рассказывал, что значило это «обхождение»; остается догадываться, что речь шла еще о новых для царя церемониалах знакомства с дамами, их свободном присутствии в обществе, то есть об обычаях, которые потом утверждались на петровских ассамблеях. Ну а уж про «амур», как и про положение Анны Монс в компании приятелей Франца Лефорта, каждый читатель мемуаров князя Куракина мог домыслить то, что хотел. Тем более что куракинская история дает для этого особенный простор. «В Гис-тории…» говорилось, что «непрестанная бытность его величества началась быть в слободе Немецкой не токмо днем»; царь Петр стал «ночевать как у Лефорта, так и по другим домам, а особливо у Анны Монсовны».

Вспоминая события почти тридцатилетней давности, князь-мемуарист отдавал должное Анне Монс: «Правда, девица была изрядная и умная»^{144}. Это неожиданное признание, возможно, подтверждает слухи о намерении Петра I даже жениться на ней. Ведь царь, как известно, всем увлекался всерьез, и предмет его страсти был достоин царского внимания. Однако едва ли можно думать, что прошло несколько лет от «амурных» встреч Петра I с Анной Монс до решения сделать ее новой царицей. При жизни царицы Натальи Кирилловны о подобном не могло быть и речи (а вероятнее всего, не было еще и самого предмета для обсуждения). Церковь тоже никогда бы не дала согласия на второе венчание царя при живой жене и на столь явное разрушение вековых семейных устоев. Не стоит сбрасывать со счетов чувства самой Анны Монс: ведь в случае брака с царем Петром ее ждала перемена веры.

Первые прямые упоминания о знакомстве Петра I и Анны Монс относятся только к 1696 году[19]. То есть ко времени после поездок Петра I в Архангельск и после Азовских походов. Тогда в эпоху своего первого триумфа царь не обходился без общества Франца Лефорта. Ну а Лефорт знал, как сделать это общество приятным царю. Возвращаясь из Азова, через Воронеж, царь решил осмотреть тульские железоделательные заводы и звал с собой в поездку Лефорта. Ему снова хотелось увидеться с приболевшим другом, но особенно с теми, кто составлял его дамское окружение. Приглашение царя посетить Протвинские заводы, однако, совсем не обрадовало компанию Лефорта. Он писал Петру I 17 сентября 1696 года: «Компания наша рад[ы] были и все на заводе быть и хотели приготовиться, а как я видал, что Ефимовна… и Анна Ивановна не сама здорова, я велел остаться и твою милость дожидать, а если изволишь, что(б) они были на заводе, я скоро отпущу, хоть слезы многи будет. Прости, надежа мой, поклонись от меня, пожалуйста, наши приятели. А я примаю беспрестан медикамент: Бог знает, надолго это будет»^{145}. Приведенное целиком это известие (оригинал письма написан Лефортом по-русски, но латинскими буквами), пожалуй, лучше других говорит об известной осторожности, с которой мать и дочь Монс тогда относились к царю Петру I. Не смея отказаться, мать и дочь умоляли Лефорта написать Петру. Надо обратить внимание и на то, в какой форме Лефорт (а значит и Петр) упоминал тогда имена дочери и матери: Анна Ивановна (Anna Juanuena) названа уважительно по имени и отчеству, а мать, Матрена Монс, — Ефимьевной (Jqffimuena), то есть обращение к ней менее церемонно. Участницей царских пиров бывала и старшая дочь Матрена (Модеста), вышедшая замуж за Федора Балка. (По какой-то невероятной исторической иронии их дочь Наталья Федоровна, родившаяся в 1699 году, со временем породнится с Лопухиными!^{146}) Выше уже говорилось, что знакомство царя Петра с семейством Монсов состоялось в первую очередь благодаря Францу Лефорту. Не случайно, умирая, Лефорт, по свидетельству воспитателя царевича Алексея барона Генриха фон Гюйсена, просил царя позаботиться об Анне Монс и ее семье[20].

Конечно, иноземные посланники не прошли мимо казуса с необычным увлечением царя. Они, например, заметили его присутствие в доме «одной девицы из простого звания» Анны Монс на дне ее рождения 6 (16) января 1699 года^{147}. В дальнейшем мать и дочь Монс, как свидетельствуют письма Анны Монс к Петру, имели возможность напрямую обращаться к царю по разным, даже самым мелким делам или тяжбам других лиц^{148}. В итоге царское внимание и привилегии сыграли не лучшую роль в судьбе Анны Монс. Еще в январе 1703 года она находилась в царском фаворе, ей и матери платили ежегодный пансион из казны, им были пожалованы царем земли Дудинской дворцовой волости Козельского уезда. Однако Анну Монс повышенное внимание царя Петра могло тяготить; все знали, что у царя Петра была жена — царица Евдокия (пусть и находящаяся в монастыре) и есть сын — наследник царства; поэтому Анна Монс оказывалась в двусмысленном положении. Никто не стремился свататься к ней, справедливо опасаясь царского гнева. Другими словами, одно дело было принимать подарки и другие знаки внимания царя Петра, а другое — думать о том, чтобы стать новой русской царицей, к чему Анна Монс явно была не готова[21]. Сопротивления же своим желаниям царь, как известно, не прощал. В итоге Анну Монс вместе с матерью и братьями отправили под домашний арест, под которым они пробыли несколько лет. Пока в 1707 году в судьбу Анны Монс не вмешался прусский посланник Георг Иоганн фон Кейзерлинг, в итоге и ставший мужем Анны Монс^{149}. От первого знакомства царя Петра с Анной Монс до ее замужества 18 июня 1711 года прошло почти двадцать лет[22].

Стала ли Анна Монс причиной разлада в семье молодого царя Петра, или все же семейная неудача заставила Петра подумать о другой избраннице? Не так уж это было и важно для царицы Евдокии после того, как, отправляясь за границу в 1697 году, царь Петр приказал своим придворным склонить жену и мать наследника царевича Алексея к уходу в монастырь. Но царский развод был еще и делом церкви, а сама царица Евдокия совершенно не собиралась становиться монахиней. При этом прежде всего она думала о сыне — наследнике Московского царства. Вот только ее муж царь Петр уже все решил заранее — и за нее, и за себя — по праву самодержца.