Цена

Действие первое

Эстер. Что тут происходит?

Виктор. Эге! (Снимает мембрану и улыбается, пожалуй, немножко смущенно.)

Эстер. С лестницы можно было подумать, что тут целая компания.

Он целует ее в щеку.

Что за пластинка?

Виктор (не сумев скрыть неудовольствия). Где это ты пила?

Эстер (смеясь). Я же тебе говорила. Я была на осмотре.

Виктор. И это называется — доктор! Сам же не велел тебе пить.

Эстер (смеясь). Одна рюмка! От одной рюмки со мной ничего не сделается. У меня все в порядке. А он просил передать тебе привет.

Виктор. Очень приятно… Если тебе нужно что-нибудь из всего этого… А то через несколько минут придет покупатель.

Эстер (озираясь, со вздохом). Боже ты мой, смешно, правда? Здесь все стало как-то не так, а?

Виктор. Да нет, в общем-то все как было. Только вон там стоял мой стол и койка. А так все то же…

Эстер. Раньше мне тут многое казалось претенциозным. А в то же время во всем этом чувствуется какая-то индивидуальность. Кое-что теперь, кажется, снова в моде. Но куда это воткнешь? А этот шкаф симпатичный!

Виктор. Это мой. А вон там — шкаф Уолтера. Парный.

Эстер. Так и не пробился к нему?

Виктор. Сегодня звонил ему, утром, еще раз. Он был на консилиуме.

Эстер. Где? Там же, у него в больнице?

Виктор. Там же. Дежурная сестра ходила докладывать ему, а я ждал у телефона. Ладно. Пусть так. Я его предупредил, и теперь руки у меня развязаны.

Эстер. Может, лучше мы договоримся с тобой и где-нибудь встретимся? Мне что-то не по себе здесь.

Виктор. Я думаю, мы долго не провозимся. Сядь, отдохни; покупатель будет с минуты на минуту.

Эстер (садится на кушетку). Во всем этом есть что-то до такой степени отвратительное, просто не могу сказать! Меня так бесит вся:>та история!

Виктор. А ты не накачивай себя. Продадим вещи — и конец. Кстати, билеты в кино уже у меня в кармане. Забежал по дороге.

Эстер. Хорошо. Особенно если картина будет стоящая.

Виктор. Еще бы не стоящая! Пять долларов за два билета!

Эстер. Ну и наплевать, лишь бы куда-нибудь пойти. (Оглядывается по сторонам.) Господи… Поднималась сюда по лестнице — и на всех площадках двери настежь… Все! Даже не верится.

Виктор. Со старыми домами это происходит каждый день. Сегодня с одним, завтра с другим.

Эстер. Я знаю. Но когда идешь по такому дому, кажется, что тебе самой сто лет. Ненавижу пустые комнаты. (Встает, подходит к арфе.) Который час?

Виктор (взглянув на часы). Без двадцати шесть, он вот-вот будет.

Она дергает струны арфы.

За это должны дать приличные деньги.

Эстер. Тут за многое должны дать приличные деньги. Только поторгуйся как следует. А не бери сразу сколько дадут.

Виктор. Не волнуйся. Во всяком случае, задаром не отдам.

Эстер (подходит к патефону). Что за пластинка?

Виктор. Это «смеющаяся пластинка». В двадцатые годы они были нарасхват.

Эстер. Неужели ты помнишь?

Виктор. Смутно. Мне было пять или шесть. Их крутили, когда собирались компанией. Уж не помню: не то спорили — кто дольше не засмеется, не то просто садились вокруг и смеялись.

Эстер. Здорово придумано!

Виктор. А ты сегодня хороша!

Она поворачивается к нему с виноватой улыбкой.

Ничего! Я же сказал: буду торговаться — и буду!

Эстер. Я верю… Это тот самый костюм!

Виктор. Тот самый? Ах, тот самый! Сколько? Повернись!

Эстер (поворачиваясь). Сорок пять. Ты представляешь: продавец сказал, что его никто не берет — слишком простенький.

Виктор. А по-моему, прелесть! Женщины просто слепы! Нет, когда за твои деньги тебе дают что-то настоящее, я не против. Но чаще всего они пытаются всучить такую ерунду!

Эстер. Я рада, что тебе нравится. Но и ты, надеюсь, пойдешь не в форме.

Виктор. Я его чуть не убил, этого типа! Только что переоделся, в это время Макгоуэн стал брать отпечатки пальцев у одного бездельника, а тот, видите ли, не желает. И давай размахивать руками! Я иду мимо, а он мне — хлоп по подносу с кофе.

Эстер. О, господи!

Виктор. Я отдал костюм в срочную чистку. К шести обещали сделать.

Эстер. Кофе с молоком и сахаром?

Виктор. Да.

Эстер. К шести не сделают.

Виктор. Обещали.

Эстер. Даже и не думай.

Виктор. Ну, в конце концов, в кино можно и так…

Эстер. Но мы же так редко выходим. Неужели при этом каждому обязательно знать, кто ты и сколько ты получаешь?

Виктор. Пожалуйста, не надо опять про то же самое…

Эстер. Я хочу, чтобы у нас был настоящий вечер! Я хочу посидеть с тобой в ресторане, и чтобы никакой экс-полицейский не лез к тебе через стол с пьяными разговорами: «А помнишь, как мы…».

Виктор. Это было всего два раза… И после стольких лет службы было бы странно не…

Эстер. Да, это неважно, ты прав. А все-таки вспомни того человека в музее: он принял тебя за скульптора. Ведь принял?

Виктор. Хорошо, считай, что я скульптор.

Эстер. Но это было приятно, понимаешь: приятно. Вик, честное слово, когда ты надеваешь костюм, ты совсем другой, ты такой внушительный. Что тут плохого? (Откидывается на спинку дивана.) Жаль, я не записала марку этого виски.

Виктор. Марки разные, а химия одна!

Эстер. А все-таки одно лучше, другое хуже.

Виктор (глядя на часы). Нет, как тебе это правится? Он мне сказал: в пять тридцать, как из пушки. Такие пошли мастера болтать… (Он непрерывно меряет шагами комнату, стараясь побороть раздражение, вызванное настроением жены.) Эстер, ты не волнуйся, я сказал, и я буду торговаться. Ясно? А пить ты не умеешь. У тебя от этого портится настроение — и только.

Эстер. А если я от этого плохого настроения как раз и получаю удовольствие? Слушай, у меня есть идея!

Виктор. Какая?

Эстер. Что, если тебе меня бросить? Будешь посылать мне самую малость— на кофе и сигареты.

Виктор. И ты будешь жить, не вылезая из постели?

Эстер. Нет, я буду вылезать. Но не очень часто.

Виктор. Эстер, ты же умная, ты способная женщина. Ты не должна целыми днями пролеживать бока. Найди работу хотя бы на полдня, и тебе будет куда ходить!

Эстер. Будет куда ходить! Очень мне это надо! (Помолчав.) До сих пор не привыкну, что Ричард не со мной, вот и все.

Виктор. Что поделаешь — мальчик уехал. Он теперь мужчина. И ты должна что-то придумать себе.

Эстер. Не могу я ходить изо дня в день в одно и то же место. Никогда не могла, а сейчас тем более. Ты хотя бы попросил, чтоб Уолтера позвали к телефону!

Виктор. Я просил дежурную сестру. Но, по ее словам, он никак не мог оторваться:

Эстер. Ну и сукин сын. Даже думать о нем тошно!

Виктор. А что с ним поделаешь? Он всегда был такой. Бесчувственный.

Эстер. При чем тут чувства? Раз в шестнадцать лет подойти к телефону— для этого нужны не чувства, а обыкновенная порядочность. Представляю, как тебе противно все это…

Виктор. Сейчас уже нет. Но целую неделю ждать, что он позвонит! За это время я мог пригласить не одного оценщика, а десять. Впрочем, все к лучшему. Нам не о чем с ним говорить.

Эстер. Ты очень злишься на него?

Виктор. На себя. Звонил ему, как дурак…

Эстер. Теперь ты хоть согласен, что надо было браться за это месяц назад, сразу, как узнал, что дом будут сносить?

Виктор. Не брался, потому что не мог заставить себя позвонить ему. Ну его к черту! Как-нибудь справлюсь сам. В конце концов, какая разница?

Эстер. А его доля? Вик, я не хочу долбить тебе одно и то же, но ведь речь идет о деньгах и, судя по всему, не таких уж маленьких. Как ты собираешься договориться с ним?

Виктор. Я уже думал об этом. Раз он имеет право на половину, почему он должен от нее отказываться?

Эстер. Но, по-моему, ты хотел оставить это па его усмотрение.

Виктор. Я передумал. Честно говоря, у меня нет такого чувства, что он мне что-то должен. И я не стану закатывать ему сцеп.

Эстер. Интересно, на скольких «кадиллаках» может ездить один человек?

Виктор. Именно поэтому он и дальше будет ездить на «кадиллаках». Люди, которые любят деньги, пс любят выпускать их из рук.

Эстер. Не понимаю тебя! По-твоему, если он не возьмет этих денег — он подаст нам милостыню. А по-моему, он просто выполнит свои моральный долг!

Виктор. Эстер, ты иногда вдруг начинаешь изрекать прописные истины! Моральный долг! Он даже не поймет, о чем я с ним говорю.

Эстер. Так заставь его понять! Плохо, что ты сам мало веришь в это. Или притворяешься, что не веришь.

Виктор. Ты что, хочешь, чтобы я ему изрек: «Сие твой долг предо мной!»?

Эстер. Вик, он сделал карьеру только благодаря тебе! По какому такому закону он имел тогда право учиться, а ты не имел?

Виктор. Прошу тебя. Не будем начинать все с начала.

Эстер. А откуда же? Ты и учился лучше, чем он. И если бы ты не взвалил на себя заботу об отце, он бы ни за что не кончил свой медицинский институт. Это и есть его долг перед тобой. И пора ему напомнить об этом, как делают в таких случаях нормальные люди! Все это стоит, наверное, приличных денег.

Виктор. Сомневаюсь. Антикварных вещей здесь нет и…

Эстер. Ну, конечно, раз это наше, значит, оно ничего не стоит!

Виктор. Зачем ты так?

Эстер. Затем, что как раз так мы с тобой и рассуждаем, всю жизнь! А здесь мебели, и довольно интересной, целый дом! И люди платят за такую мебель деньги! И ее тут, наверно, на тысячи долларов!

Виктор. Эстер, не надо. Мы с тобой обязательно поспорим, и я…

Эстер. Прекрасно, давай поспорим! Когда ты хочешь, ты отлично умеешь спорить. Все дело в том, что тебя кго-то убедил, что ты можешь играть только вторую скрипку. Господи, до чего мы с тобой похожи, просто ужас!

Виктор. Этот человек даже не подошел к телефону. Как и с чего я начну…

Эстер. Пиши ему письма, стучи кулаками в дверь! Пусть знает: все, что здесь, — твое!

Виктор. А что ты так волнуешься?

Эстер. Во-первых, я надеюсь, что это поможет тебе наконец решиться и уйти в отставку.

Пауза.

Виктор (тихо и как бы нехотя, словно сообщая ей это по секрету). Пожалуй, меня останавливают даже не деньги…

Эстер. Тогда что же? Я думала, что, получив маленькую передышку, ты месяц-другой отдохнешь и соберешься с мыслями: чем заняться дальше.

Виктор. Я и сейчас ни о чем другом не думаю. Но думать можно и не увольняясь.

Эстер. А что проку?

Виктор. А по-твоему, это так легко решить? Мне скоро пятьдесят. А в пятьдесят просто так, за здорово живешь, новую карьеру не начинают.

Эстер. С таким настроением, как у тебя, лучше вообще не начинать. Тебе, наверное, кажется, что у тебя впереди непочатый край времени…

Виктор. Мне это не кажется.

Эстер. Если бы ты еще три года назад вернулся в институт, ты бы уже заканчивал курс. И у тебя уже сейчас могло бы оказаться па примете место по душе. Так или нет?

Виктор. Ладно. В четверг подаю заявление. Надеюсь, дальше мы можем говорить сидя?

Эстер. Каждый раз так: завтра, в четверг, на той неделе. А проходят месяцы. Ты становишься еще хуже меня. Вик, ты должен мне обещать… ты уйдешь в отставку и тогда…

Виктор. Не пойму, почему тебе вдруг так загорелось…

Эстер. Вдруг! Я говорю об этом, не переставая, уже три года. Говорю с той минуты, как ты отслужил свое.

Виктор. Но это еще не три года…

Эстер. В марте будет три. Три года!

Виктор (так, словно это только что окончательно до него дошло). Ну, хорошо. Давай поговорим. Может быть, прямо в четверг.

Эстер. А у меня предчувствие, что все эти разговоры будут тянуться, пока тебе не стукнет шестьдесят пять. Надо не говорить, а сделать!

Виктор. Скажу тебе честно, я не совсем уверен, что все это реально. К тому времени, когда я смогу взяться за что-то новое, мне будет уже пятьдесят три — пятьдесят четыре.

Эстер. Ты не знал этого раньше?

Виктор. Знал, но когда доходит до дела, все выглядит иначе. И я уже не уверен, что в этом есть хоть какой-то смысл.

Эстер (отодвигаясь от него, с отчаянием). Я тысячу раз тебя предупреждала, что так оно и будет! Но если в этом был смысл раньше, значит, он есть и сейчас! У тебя впереди еще двадцать лет, и за эти двадцать лет ты успеешь сделать тысячи интересных вещей. Ты же такой молодой, Вик!

Виктор. Я?

Эстер. Конечно. Я уже нет, а ты — да. На тебя заглядываются все девочки!

Виктор. Мне трудно говорить о будущем, Эс. Я его себе плохо представляю.

Эстер. Вот и давай поговорим о том, чего ты не представляешь! Почему тебе непременно надо все себе представлять?

Виктор. Послушай, детка, но кто-то из нас двоих все-таки должен служить?

Эстер. Хочешь, чтобы я делала вид, что все прекрасно? А я в тупике. Я не хочу делать вид, что все прекрасно! Я десятки раз просила тебя написать Уолтеру!

Виктор. Опять Уолтер! При чем тут он? Вечно ты сводишь разговор к этому…

Эстер. Он известный ученый. Его больница — целый исследовательский институт, я читала в газете. И это его больница!

Виктор. Этот человек не позвонил мне ни разу за шестнадцать лет.

Эстер. Но и ты ему не звонил.

Виктор. Почему я должен был ему звонить?

Эстер. Потому что он твой брат, потому что он влиятельный человек, потому что он может тебе помочь. Нормальные люди так и делают, Вик.

Виктор. Очень жаль, но Уолтер мне не нужен.

Эстер. Я же не прошу, чтобы ты восторгался им. Да, он эгоист и сукин сын. Но, по-моему, он мог бы что-нибудь придумать для тебя. И я не вижу в этом ничего унизительного.

Виктор. Допустим. Но почему ты с этим как с ножом к горлу?

Эстер. Очень просто: я, наконец, хочу знать, на каком я свете? (К собственному удивлению, она закончила почти на крике. Муж молчит. И она идет на попятный.) Я готова па все, но я хочу знать: во имя чего? Все эти годы мы оба твердили: как только будет пенсия, мы начинаем жить. И после того, как мы пять лет стучались в одну и ту же дверь, она вдруг открылась, и мы стоим на пороге. Чего? Иногда мне приходит в голову, что я тебя не понимала и тебе правится твоя служба.

Виктор. Я ее терпеть не мог с первого дня.

Эстер. Тогда во всем виновата я! Я мало помогала тебе, потому что слишком малого требовала от тебя.

Виктор. Ну, положим, ты умела бывать и фурией!

Эстер. Нет, я просто старалась, чтобы у тебя был надежный тыл, ты хотел этого — и я старалась. А что толку? Господи, перед самым уходом я осмотрела нашу квартиру — нельзя ли забрать что-нибудь отсюда… Мы живем среди такого уродства! Все старое, бесвкусное, обшарпанное. А у меня был хороший вкус! А все потому, что мы всегда жили какой-то временной жизнью. Мы никогда не были кем-то, мы всегда только собирались кем-то стать. В конце войны, когда любой идиот мог нажить кучу денег, — вот когда надо было увольняться! И я знала это, знала!

Виктор. А я и хотел тогда уволиться. Эго ты испугалась.

Эстер. Потому что ты сказал, что после войны наступит депрессия.

Виктор. Пойди в библиотеку, полистай газеты за сорок пятый год и посмотри, что в них написано.

Эстер. Плевать мне на газеты!

Виктор. Клянусь тебе, Эстер, порой, слушая тебя, можно подумать, что мы никогда и не жили как люди.

Эстер. Боже, до чего права была моя мама! Почему я никогда не верю себе? Я же знала, что если ты не уйдешь из полиции во время войны, ты уже никогда не уйдешь. Понимала и молчала. Знаешь, в чем наше проклятье? Мы не умеем думать о деньгах! Беспокоимся о них, говорим о них, по они нам никогда по-настоящему не нужны. Мне нужны, а тебе — нет. Они в самом деле нужны мне, Вик. Я хочу, чтобы они у меня были!

Виктор. Поздравляю!

Эстер. Иди ты к черту!

Виктор. Перестань все время сравнивать себя с другими. Ты последнее время только этим и занимаешься.

Эстер. Значит, я не могу иначе!

Виктор. Лучший способ почувствовать себя неудачницей! Потому что все равно, всякий раз кто-нибудь тебя да обскачет! Послушай, ну что случилось? У меня есть свой характер. Так же как и у тебя. Я не изменился…

Эстер. Нет, ты изменился. Как только встал вопрос об отставке, ты ходишь как потерянный.

Виктор. Да, отставка — это проблема. И я пока не знаю, как мне ее решить.

Эстер (за ее нетерпением скрывается сочувствие). Что тебе мешает решиться? Разве ты с самого начала пс знал, что рано или поздно уйдешь в отставку?

Виктор. Это верно, но… Я уже несколько раз принимался заполнять разные анкеты. Но посмотришь на эти чертовы анкеты и ничего не можешь с собой поделать… Двадцать восемь лет жизни! Подводишь под ними черту и спрашиваешь себя: все? Неужели пора? И отвечаешь: да, пора. Но беда в том, что когда я думаю, как начинать жить заново, у меня маячат перед глазами две цифры: пятерка и ноль — и не хватает духу забыть о них. С этим надо что-то сделать. И я сделаю! Только не знаю что. Каждый раз начинаю думать и каждый раз боюсь. Например, когда я вошел сюда, я вдруг подумал: это же нужно было спятить с ума — стаскивать сюда все подряд, словно этому цены нет! Как это я еще не приволок сюда проводку и дверные замки! Я хочу сказать, что когда оглядываешься назад, многое из того, что казалось необыкновенно важным, выглядит нелепым. Взять хотя бы все, что я делал для отца, — сейчас мне это кажется просто невероятным.

Эстер. Но ты любил его.

Виктор. Да, конечно. Но одним этим словом всего не скажешь… Кем он был? Обанкротившимся дельцом, таким же, как тысячи других, а я вел себя так, словно гора рухнула. Иногда мне приходит в голову: может быть, я не хочу увольняться потому, что сожалею о сделанном куда больше, чем мне самому кажется, — и я просто боюсь посмотреть правде в глаза. И какая разница, чем ты занимаешься, раз все равно не занят любимым делом? Заниматься любимым делом — такая роскошь, о которой большинство и не помышляет. И быть полицейским тоже не самое последнее дело, хотя ты с этим и не согласна. Но я не раскаиваюсь. Благодаря этому мы с тобой, по крайней мере, не тонули и не пускали пузырей. Не знаю, как объяснить, иногда мне начинает казаться, что это не я, что мне кто-то рассказал всю эту историю про меня. С тобой не бывает так?

Эстер. Чуть не каждый день! Я вспоминаю, как в первый раз поднялась по этой лестнице — мне было девятнадцать. Я вспоминаю, как ты открыл коробку со своим новым полицейским мундиром. Мы шутили, что, если в доме не будет порядка, ты вызовешь полицейского.

Оба рассмеялись.

Тогда для нас все это было как маскарад. И мы были правы. Именно тогда мы и были правы!

Виктор. Знаешь, Эстер, время от времени ты делаешь попытки впасть в детство, и это…

Эстер. Да, делаю! Потому что мне надоело… Ладно, бросим это. Пойду пройдусь. Хочу выпить. (Идет за своей сумочкой.)

Виктор. Эстер, я бы не хотел заводить всю эту карусель сначала, предупреждаю тебя!

Эстер. Что я — алкоголик?!

Виктор. Вот что. Прекрати заниматься ерундой! По сравнению с огромным большинством людей ты жила прекрасно! И брось делать вид, что ты несовершеннолетняя, и подражать этим нынешним молокососам!

Эстер. Ах, вот как! Действительно, здесь, в этой комнате надо говорить серьезно. На твоем месте я бы помолчала! Вся эта мебель без толку пылилась и гнила здесь только потому, что ты, видишь ли, годами не мог заставить себя поговорить по телефону с собственным братом! Да с тобой всю жизнь будешь чувствовать себя несовершеннолетней! Именно это со мной и произошло!

Виктор (задетый). Ну что ж! Делай, как знаешь.

Эстер (не может сразу уйти). Где у тебя квитанция? Я заберу по дороге твой костюм.

Виктор (достает квитанцию, отдает ей. Холодно). Это сразу за углом па Седьмой авеню. Адрес на квитанции. (Отходит в сторону).

Эстер. Я скоро вернусь.

Виктор. Делай, как хочешь, малыш. Я не против. (Отодвигает стул, становится на колени и выволакивает из груды вещей остов огромного старого радиоприемника.)

Эстер. Что это?

Виктор. Один из первых собранных мною приемников! Mamma mia[1], ты только посмотри на эти лампы!

Эстер (пробуя смягчить возникшее между ними напряжение). Это по нему ты поймал Токио?

Виктор. Ага, то самое чудище!

Эстер. Может, возьмешь его себе?

Виктор. А какой от него прок?

Эстер. По-моему, ты говорил, что у вас тут была лаборатория. Или я что-то перепутала?

Виктор. Была. Я ее ликвидировал, когда мы перебрались сюда с отцом. У Уолтера — по той стене, у меня — по этой. Мы тут такие штуки собирали! Малыш, скажу тебе как па духу: со мной происходит что-то непонятное. Я знаю все «почему» и знаю все «зачем», но это ни к чему не приводит в итоге. Странно, правда? А про то, что я когда-то делал здесь, я совсем забыл! А мы, бывало, работали здесь ночи напролет и часто под музыку. Мать часами играла внизу, в библиотеке. Как мы могли слышать эту музыку, непонятно, потому что звук у арфы тихий. Он проникал сквозь потолок, не знаю как, но проникал.

Эстер. Ты очень хороший. Правда, Вик. (Хочет подойти к нему, но он переводит взгляд на часы, и это ее останавливает.)

Виктор. Надо позвонить другому скупщику. Пошли отсюда. Получим мой костюм и попробуем быть миллионерами!

Эстер. Вик, ты меня не так понял, я не хотела…

Виктор. Ладно, все в порядке. Погоди. (Берет рапиру и маску.) Припрячу их, пока кто-нибудь не унес.

Эстер. А ты сейчас мог бы с кем-нибудь сразиться?

Виктор. Нет, для этого надо быть в форме.

Эстер. Покажи! Я никогда не видела, как ты фехтуешь!

Виктор. Хорошо, подожди минутку. (Он вынимает револьвер, кладет его на столик рядом с большим креслом и становится в позицию.) Эстер. Может, снова займешься этим?

Виктор (поигрывая кончиком рапиры). Это отличная рапира. Смотри— как живая! Я с нею выиграл у всего Принстона. (Устало смеется и, тяжело стуча сапогами, делает несколько выпадов. Останавливается, уперев наконечник в живот жене.)

Эстер (отпрянув, когда наконечник уперся ей в живот). Боже! Вик! Виктор. Что?

Эстер. Как у тебя красиво получается!

Он смеется, удивленный и немного смущенный, потом оба разом поворачиваются к двери: оттуда слышен долгий громкий кашель. Кашель усиливается, и…

Входит Грегори Соломон. Ему около девяноста, но спина у него прямая. Он еще сумел сохранить былую солидность и к старости так научился опираться на палку, что он выглядит скорее атрибутом уверенности, чем слабости.

Одет в бесформенное пальто, на голове — потертая черная шляпа, слегка заломленная набок а-ля Джонни Уокер. Поношенный, завязанный большим узлом галстук съехал на сторону. Уголки воротничка загнулись от времени. Жилет в морщинах, брюки давно не глажены. На левом указательном пальце — большое кольцо с бриллиантом; под мышкой — очень старый, на последнем издыхании кожаный портфель.

Сегодня Грегори Соломон еще не брился.

Все еще кашляя, он кивает Виктору и Эстер и поднимает руку, как бы обещая им заговорить в самом ближайшем будущем.

Виктор. Стакан воды?

Соломон решительным жестом отвергает это предложение и пытается сдержать кашель.

Эстер. Может быть, вы сядете?

Соломон жестом выражает благодарность, садится в большое кресло, его кашель идет на убыль.

Актер Пэт Хингл в роли Виктора

Вы уверены, что вам не надо воды?

Соломон. Воды не надо, а долить в меня немножко крови было бы не лишнее. Благодарю вас. (Он тяжело дышит, глядя на Виктора и его рапиру.) Ой, дети мои! За в'ашу лестницу надо платить полетные. Еще несколько ступенек — и вы уже в раю. Простите меня, начальник, но я ищу некое семейство по фамилии… (Ковыряется в жилетном кармане.)

Виктор. Франц. Это я. Виктор Франц.

Соломон. Так, значит, это вы! Надо же! Нет, в этом убыточном деле есть свои прибыли — кого только не встретишь! Но с полицейскими я еще не имел дела. (Протягивает руку.) Счастлив познакомиться. Моя фамилия Соломон. Грегори Соломон.

Виктор (обмениваясь рукопожатием). Это моя жена.

Соломон. Мадам прекрасно выглядит. (Протягивает руку Эстер.) Как поживаете, дорогая? Прелестный костюм.

Эстер (смеясь). Я его только что купила.

Соломон. У вас хороший вкус. Поздравляю, носите себе на здоровье. (Отпускает ее руку.)

Эстер (Виктору). Милый, я пошла в чистку. (Направляясь к двери, говорит Соломону.) Вы думаете, это надолго?

Соломон. С этой мебелью никогда не знаешь наверняка. Может быть, надолго, может быть, ненадолго, может быть, и то и се.

Эстер. Но вы. должны дать ему настоящую цену, слышите?

Соломон. А вы думаете что: можно шестьдесят два года продержаться в деле на обмане? Идите, и пусть вам будет удача в этой чистке, куда вы идете.

Эстер. Надеюсь, у меня будут основания хорошо к вам относиться.

Соломон. Сердце мое, все девочки ко мне хорошо относятся.

Эстер (смеясь, Виктору). Будь осторожен, слышишь? (Уходит.)

Соломон. Она мне нравится. Очень недоверчива.

Виктор. Что-то не доходит до меня.

Соломон. Когда женщина всему верит, разве можно ей доверять? Вот у меня, например, была жена… (Жестом прерывает себя.) А, какая разница! Слушайте, скажите, если это нетрудно, как вы меня нашли?

Виктор. По телефонной книге.

Соломон. Как вам нравится! По телефонной книге!

Виктор. А что?

Соломон (загадочно). Нет, нет. Все прекрасно. Все прекрасно.

Виктор. Вы зарегистрированы там как оценщик.

Соломон. О, да. Я зарегистрирован, я запатентован, и у меня даже привита оспа. И не смейтесь! Все, что вы теперь можете сделать без патента, — это подняться на лифте как можно выше и вышагнуть в окно. Впрочем, что я вам рассказываю. Вы же полицейский. Вы же сами знаете эту жизнь. (Стараясь втянуть Виктора в разговор.) Разве я не прав?

Виктор (сдержанно). Возможно.

Соломон. Вот видите, я прав. Но сколько здесь мебели! Я никогда не ожидал увидеть такую тьму мебели в таком районе.

Виктор. Но я предупредил вас, что тут мебель со всего дома. Все это принадлежало моим родителям.

Соломон. Что вы говорите! Похоже, что она стоит здесь уже много лет, да?

Виктор. Да, отец перетащил все это сюда в двадцать девятом, после кризиса. Дом отошел к кредиторам, а ему они оставили эту квартиру.

Соломон. Понимаю. (Идет к арфе.)

Виктор. Вы можете назвать вашу цену, или вы сначала…

Соломон (поглаживая раму арфы). Сейчас я все подсчитаю. Лишней минуты я у вас не отниму, я сам очень занят. (Трогает струну, прислушивается к звуку, нагибается и проводит рукой по резонатору.) А ваш отец, он скончался?

Виктор. Уже давно — шестнадцать лет назад.

Соломон. И все это стоит здесь шестнадцать лет?

Виктор. Мы не собирались ничего трогать, но дом назначили на снос, и вот… По тем временам это были очень хорошие вещи: отец располагал деньгами, и немалыми.

Соломон. Очень хорошие, да… я вижу. (Отходит от арфы, в последний раз бросив на нее оценивающий взгляд.) Я тоже был очень хорош, теперь я уже не так хорош. Время — скверная штука. Резонатор с трещиной. Но вы не беспокойтесь, это еще вполне приличная вещь.

Виктор. Назовите приемлемую цену, и мы сразу покончим с этим.

Соломон. Вы правы. Видите ли, я вам не солгу. Например, вот этот шифоньер. Он у меня не простоит и недели.

Виктор. Там в спальне еще кое-что есть, может, посмотрите?

Соломон (заглядывая в спальню). Резная кровать — это хорошая вещь. Это я могу продать. Это кровать ваших родителей?

Виктор. Да. По-моему, они купили ее в Европе. В свое время они много ездили.

Соломон. Красивая вещь. Хорошая вещь. Мне она нравится. (Он направляется к большому креслу в центре комнаты, взгляд его блуждает по скоплению мебели. Он останавливается и поднимает рапиру.) А это что? Когда я входил, мне показалось, что вы хотели проткнуть вашу жену.

Виктор (смеясь). Когда-то, очень давно увлекался фехтованием. И сегодня вдруг нашел ее.

Соломон. Вы учились в колледже?

Виктор. Да, несколько лет.

Соломон. Это очень интересно.

Виктор. Не думаю.

Соломон. Нет, вы послушайте. Что случилось у людей — это для меня всегда очень важно. Потому что — когда они меня вызывают? Или когда они разводятся, или когда у них кто-нибудь умер. Так что каждый раз это новая история. Та же самая, но совсем другая. (Садится в кресло.)

Виктор. Подбираете обломки крушений?

Соломон. Вы очень правы, да. Я подбираю обломки крушений. И, как я думаю, немножко похож этим на вас. Ведь, если не ошибаюсь, вам тоже порассказали за вашу жизнь немало всяких историй.

Виктор. Мне их рассказывают не так уж часто.

Соломон. Почему? Вы что, служите в транспортной полиции и никогда не вылезаете из машины?

Виктор. Нет, но мой участок в Рокауэй, в сущности, за городом. И там не так уж людно.

Соломон. Прямо как в Сибири!

Виктор (смеется). Не совсем. Но мне там нравится.

Соломон. Одним словом, не любите совать нос в чужие дела!..

Виктор. Вот именно. (Указывая на мебель.) Ну, сколько за все?

Соломон. Я смотрю, вы такой деловой человек…

Виктор. Угадали.

Соломон. И прекрасно. Так скажите мне, у вас при себе есть какая-нибудь бумага? На право владения?

Виктор. Нет! Я владелец, вот и все.

Соломон. Иначе говоря, вы не имеете ни братьев, ни сестер.

Виктор. Брат у меня есть.

Соломон. Ага. И вы с ним в самых хороших отношениях? Нет, я ни во что не вмешиваюсь, но не мне вам рассказывать, как у них бывает в этих семьях: вес они любят друг друга, как сумасшедшие, но в ту минуту, когда умирают родители, вдруг возникает вопрос: кто хочет иметь что! И вокруг этого начинается тарарам.

Виктор. Здесь не будет ничего подобного.

Соломой. Если бы речь шла о том, чтобы купить несколько вещей… Но купить такую обстановку без того, чтобы иметь бумагу…

Виктор. Хорошо, я принесу вам такую бумагу. Не беспокойтесь.

Соломон. Вы уверены в этом? Самые большие люди, вы мне не поверите, на что они способны: юристы, профессора колледжей, даже телевизионные дикторы — пятьсот долларов они готовы заплатить адвокату, чтоб отсудить какой-нибудь шкаф, который стоит пятьдесят центов, и только потому, что, видите ли, все хотят настоять на своем, все хотят быть — помер один.

Виктор. Я сказал, что принесу вам бумагу. Может быть, начнете?

Соломон. Хорошо, я начну. Например, обеденный стол. Это у нас называется: в стиле испанского короля Якова. Он стоил тысячу двести— тысячу триста долларов в тысяча девятьсот двадцать первом году. Вы полицейский, я торгую мебелью, мы с вами знаем жизнь: в нашей жизни легче продать свой туберкулез, чем такого «испанского Якова».

Виктор. Почему? Стол в прекрасном состоянии!

Соломон. Вы говорите фактически, а об антикварной мебели нельзя говорить фактически. Такой стиль у них теперь не в моде. И мало того, что он у них не в моде, они его терпеть не могут. И такая же история с тем шкафом, и с тем, и с тем. (Показывает пальцем.)

Виктор. Если я вас верно понял, вы хотите взять несколько вещей, и все?

Соломон. Вот зачем-то мы уже начинаем торопиться…

Виктор. Если вы пришли, чтобы выловить из супа все мясо, — дело не пойдет. Или все, или ничего, и давайте забудем об этом. Я предупредил вас по телефону, что речь идет об обстановке целого дома.

Соломон. А что вы так спешите? Поговорим спокойно, и вы увидите, что будет! Они же не построили Рим в один день! Я вам объясню, что я имел в виду: за эти несколько вещей я вам дам такую замечательную цену, что вы…

Виктор. Это исключено. У меня здесь не универсальный магазин. Дом на днях снесут.

Соломон. Ну, и очень хорошо! Мы с вами понимаем друг друга — так зачем нам так нервничать? (Подходит к столу с пластинками.) Пластинки вы тоже продаете? (Берет одну из них.)

Виктор. Несколько штук, наверное, оставлю себе.

Соломон (читает наклейку). Нет, подумать только! Галахер и Шин!

Виктор. Надеюсь, вы не собираетесь устраивать здесь прослушивание?!

Соломон. Прослушивание? Я? Я выступал с этим Галахером и с этим Шином в одной программе, может быть, в пятидесяти разных театрах.

Виктор. Вы были актером?

Соломон. Актером? Акробатом! Вся моя семья были акробатами. Вы никогда не слышали? «Пять Соломонов» — мир их праху! Я был самый нижний.

Виктор. Неужели? Никогда не слышал: евреи — акробаты.

Соломон. А как же Иаков? Разве он не был борец? Разве не он боролся с архангелом? От самого сотворения мира евреи были акробатами. Я был здоров, как лошадь; вино, женщины, все на свете, давай, давай! Без остановки! Только жизнь меня остановила. Так-то, мой мальчик! (Почти любовно опускает пластинку на стол.) Что вы про них знаете? Галахер и Шин!

Виктор. А если ближе к делу?

Соломон (осматривается по сторонам, словно ему не по себе). Слушайте, как у нас дела с преступностью? Опять растет, а?

Виктор. Мистер Соломон, чтобы у нас не было недоразумений, должен вас предупредить: я человек необщительный.

Соломон. Необщительный?

Виктор. Необщительный. Я плохой бизнесмен и плохой собеседник. Давайте вернемся к цене и покончим с этим. О’кей?

Соломон. Вы не хотите, чтоб мы с вами стали приятели?

Виктор. Вот именно.

Соломон. Хорошо, так мы не будем приятели! Но чтобы вы немножко лучше знали меня, я вам кое-что покажу. (Вытаскивает из кармана кожаную книжечку, открывает ее и, не выпуская из рук, показывает Виктору.) Это меня демобилизовали из Британского флота. Видите? «Служба его величества».

Виктор (разглядывая документ). Что вы делали в Королевском флоте?

Соломон. Оставьте в покое Королевский флот. Посмотрите дату рождения— что там написано?

Виктор (изумленный, смотрит на Соломона). Вам почти девяносто?

Соломон. Да, мой мальчик, я уехал из России шестьдесят пять лет назад, и мне было двадцать четыре года. И я всю жизнь курил, и пил, и спал с каждой женщиной, которая была не против. И после этого вы думаете, что мне нужно что-то украсть у вас?

Виктор. А разве крадут только потому, что кому-то что-то нужно?

Соломон. В жизни не видел такого упрямого человека!

Виктор. Видели и не раз! Так вы мне назовете вашу цену или?..

Соломон (он даже несколько напуган тем, что Виктор никак не идет на крючок). Как я могу назвать вам мою цену, если вы не верите ни одному моему слову!

Виктор. Я вас впервые вижу. Почему вы считаете, что я вам должен верить?

Соломон. Так как же вы хотите, чтоб я с вами разговаривал? Вы меня извините, по в этом деле между вами и мной — вы не полицейский. Если вы хотите делать дело — или вы должны мне немножко верить, или из этого дела ничего не выйдет! (Встает и идет за своим портфелем.) И давайте забудем про это.

Виктор. Куда вы собрались?

Соломон. Я не могу так работать. Я уже слишком стар, чтобы каждый раз, когда я открываю рот, вы меня буквально называли вором.

Виктор. Кто вас называл вором?

Соломон (по пути к двери). Мне это не нужно. И в моем магазине я этого не хочу. (Указательным пальцем почти тычет Виктору в лицо.) И заметьте себе: я вам даже не назвал свою цену, а что вы со мной сделали! Я даже еще не назвал цену!

Виктор. Можно подумать, что, придя сюда, вы сделали мне одолжение.

Соломон. Мне вас жаль! Люди, что с вами случилось! Вы еще хуже, чем моя дочь! Ничему в мире не верите, ничего не уважаете — как вы живете? Я вам дам маленький совет: не в том беда, что вы разучились во что-то верить — это еще полбеды, — а в том беда, что вам все равно нужно во что-то верить. Вот что самое труднее. И если вы не умеете этого, вы конченый человек.

Виктор. Соломон! Слушайте, давайте вернемся к делу.

Соломон. Ни за что! Вы хотите продать мне мебель, но вы не хотите меня слушать — о чем же нам говорить?

Виктор. Я вас слушаю, слушаю! На колени, что ли, встать перед вами?

Соломон (вытаскивает из кармана пиджака потертый матерчатый сантиметр). Хорошо, идите сюда. Вы любите факты, сейчас вам будут факты архитектуры. (Измеряет сантиметром глубину шифоньера.) Сколько это, по-вашему?

Виктор. Сорок дюймов. Ну и что?

Соломон. Ширина двери в спальню в домах, которые они теперь строят, тридцать или тридцать два дюйма, не больше. И эта вещь туда не пройдет. Погодите, не волнуйтесь! У вас там стоит кабинетный стол. Прекрасная, надежная вещь! Но пойдите найдите мне современную квартиру с настоящим кабинетом. Если бы они еще строили прежние гостиницы, я бы все это, наверное, продал, но они теперь строят новые гостиницы! Люди уже не живут, как жили. Нет и нет! Для них это товар с того света. И я хочу, чтобы ьы взглянули на это с современной точки зрения. Потому что цена подержанной мебели — это и есть точка зрения. А если вы не понимаете эту точку зрения, как я вам объясню, сколько она стоит?

Виктор. Ну и какая же будет у нас точка зрения? Что все это не стоит ни гроша?

Соломон. Это сказали вы. Я этого не говорил. Стулья стоят кое-что и шифоньеры тоже, потом кровать, арфа…

Виктор. Ладно, достаточно! Я не дам вам снимать сливки…

Соломон. Куда вы так торопитесь, а?

Виктор. В конце концов, вы назовете вашу цену или нет?

Соломон (отступает к двери, держась рукой за висок). Ай-яй-яй, молодой человек, молодой человек, вы уже, наверное, арестовали целый миллион людей!

Виктор. За двадцать восемь лет — девятнадцать человек.

Соломон. Тогда почему вы так бросаетесь на меня?

Виктор. Потому что вы говорите о чем угодно, кроме денег, и я не пойму, какого черта вам надо!

Соломон. Хорошо, поговорим про деньги. (Возвращается и садится в кресло.)

Виктор. Отлично. И не злитесь на меня. Я не могу избавиться от мысли, что с каждым вашим словом цена ползет все вниз и вниз.

Соломон (усаживаясь). Мой мальчик, с той минуты, как я сюда вошел, цена не изменилась ни на йоту.

Виктор (со смехом). Тем лучше. Какова же она?

Соломон оглядывается по сторонам, остроумие его иссякло, и на лице появилось выражение удрученности.

Что с вами?

Соломон. Простите меня. Мне не следовало приходить. Я думал, это будет несколько предметов… (Прикрывает пальцами глаза.) Всего этого слишком много для меня!

Виктор. Я же вам сказал, что здесь целый дом. Зачем вы пришли?

Соломон. Меня позвали, и я пришел! А что я должен делать — ложиться и умирать?

Виктор. Ничего себе, в хорошенькую историю вы меня…

Соломон. Это был такой соблазн, что вы не можете себе представить! Вы посмотрели в очень старую телефонную книгу. Не то чтобы я совсем бросил дело, нет, но несколько лет назад я решил, что мне уже пора — вы меня понимаете? Я распродал почти весь свой магазин. И отказался от своей квартиры. И стал жить в своем магазине, поставил в углу электроплитку и стал ждать. Но ничего не случилось. Я до сих пор в порядке на все сто процентов. Прекрасно себя чувствую. И я подумал: а может, у вас окажется несколько хороших, приятных вещей! Не то чтобы нельзя было продать и все остальное, но на это уйдет целый год! А год — слишком много для меня! (Борясь с собой, смотрит по сторонам.) Вся беда в том, что я люблю свою работу. Я люблю ее, но… (Сдаваясь.) Не знаю, что и сказать вам.

Виктор (встает). Ладно, бросим это дело.

Соломон (вставая). Куда вы так торопитесь?

Виктор. Так вы беретесь или вы не беретесь?

Соломон. А откуда я знаю, да или нет? Это совершенно особенная мебель. Обыкновенный человек, как только посмотрит на нее, сразу начнет нервничать.

Виктор. Отчего это он станет нервничать?

Соломон. Оттого что он сразу поймет, что она никогда не сломается.

Виктор. Шутки шутками, но хоть чуть-чуть пожалейте меня!

Соломон. Мой мальчик, вы не знаете психологии человека! Если его мебель никогда не сломается, значит, ему уже никогда не придется покупать ее снова. А какое у нас теперь самое главное слово? «Заменяемость». Чем проще вам что-то выбросить, тем приятнее для вас эта вещь. Машина, мебель, жена, дети — все должно быть заменяемо! Потому что, видите ли, самое главное сегодня — это покупать. Когда-то раньше, если человеку не было счастья и он не знал, куда себя девать, он шел в церковь, устраивал революцию — что-то делал! Сегодня у вас нет счастья? И вы не знаете, что вам делать? Где ваше спасение? Идите за покупками! А какие могут быть покупки, имея такую мебель? Она уже есть у вас — раз и навсегда. И что дальше? Вы имеете такую проблему…

Виктор. Соломон, вы мастер своего дела! Но я тоже не вчера родился. Этот номер не пройдет.

Соломон. Что значит не пройдет? Я же не знаю, сколько времени мне еще отпущено на этом свете. А вы пока такой молодой человек, что вам этого не понять.

Виктор. И все же я кое-что понимаю и даже догадываюсь, что у вас на уме. Как-никак скоро и мне стукнет пятьдесят.

Соломон. Боже мой, где мои пятьдесят… Я женился в семьдесят пять.

Виктор. Ну-ка, ну-ка.

Соломон. В семьдесят пять, в пятьдесят три и в двадцать два. И последняя живет на Восьмой авеню. И я вам скажу, я бы не хотел, чтобы она наложила свою лапу на все это. Она любит птичек. У нее сто птичек, и когда она дает вам тарелку супа, там тоже перья. Выходит, я всю жизнь работал на этих птиц — ну, нет!

Виктор. Мистер Соломон, сочувствую вашим неурядицам, но почему я должен за них расплачиваться? У меня больше нет времени.

Соломон (протестующе поднимает руку). Покупаю! (Он сам ошеломлен своей решимостью.) То есть я хотел сказать… Мне придется из-за этого еще немножко пожить, только и всего. Решительно и бесповоротно! Покупаю.

Виктор. Разговор идет обо всем, что здесь есть.

Соломон. Обо всем, обо всем! (Сердито встает, идет за портфелем.) Сейчас я все прикину и дам такую цену, что вы сразу будете счастливый человек.

Виктор. Ну, это положим.

Соломон вытаскивает из портфеля огромный блокнот и крутое яйцо.

Виктор. Теперь вы будете завтракать?

Соломон. Вы так долго со мной спорили, что я проголодался. А мне нехорошо для здоровья долго быть голодным.

Виктор. О, господи!

Соломон (разбивает скорлупу о костяшки пальцев). Что вы возмущаетесь? Вы хотите, чтобы я умер с голоду?

Виктор. Нет. Я просто вне себя от счастья!

Соломон. Соли у вас, наверное, нет?

Виктор. Сейчас я возьму и побегу вам за солью!

Соломон. Только, пожалуйста, не синейте от злости! Сейчас я назову вам цену, и вы упадете от радости. (Доедает яйцо и снова начинает осматривать обстановку, держа блокнот и карандаш наготове.) Сейчас я вам все сразу сосчитаю, как будто я электронная машина.

Виктор. Можете не торопиться, если, наконец, все это всерьез.

Соломон. Представьте себе, когда так давно не берешь за один раз столько товара, уже забываешь, как это на тебя действует. Просто вынуть карандаш — это уже как будто тебе вспрыснули витамин! Я вам очень благодарен. (Смолкает, оглядывая комнату.) И имея все это, ваш отец так прогорел?

Виктор. Дотла. За пять недель. Даже меньше.

Соломон. И не смог вернуть свое? Что же он делал?

Виктор. Ничего. Сидел вот здесь. Слушал радио. Или торчал в кафе — разменивал доллары на мелочь для автоматов. И до конца жизни разносил телеграммы.

Соломон. Не может быть. Сколько же он имел?

Виктор. Думаю, пару миллионов.

Соломон. Что же его так подкосило?

Виктор. Не знаю, примерно тогда же умерла моя мать, это тоже не добавило ему сил. Некоторые люди, когда их швырнут об пол, просто не умеют подскочить вверх, как мяч, вот и все.

Соломон. Слушайте, я вам могу рассказать про «подскочить вверх». У меня же была не жизнь, а настоящий баскетбол! Я обанкротился в девятьсот тридцать втором. В девятьсот двадцать третьем они опять срезали меня под корень. Паника в девятьсот четвертом, не говоря уже о восемьсот девяносто восьмом. По сдаться так…

Виктор. Что же вы хотите, вы другой человек. А он в это верил.

Соломон. Во что он верил?

Виктор. В эту систему, вообще во все это! И, наверное, считал, что сам виноват. А вы являетесь сюда со своими баснями, вам сто пятьдесят лет, у вас миллион всяких историй, все от вас без ума, и вы уходите, унося мебель под мышкой.

Соломон. Не очень любезно!

Виктор. Обойдемся без упреков! Ну, так сколько вы даете? И довольно смотреть на мебель — вы уже знаете ее наизусть.

Заметно, что у Соломона почти иссяк весь запас проволочек.

Он тревожно озирается по сторонам: мебель нависла над ним со всех сторон.

Ну, чего вы еще боитесь? Купите ее, и у вас снова будет занятие.

Соломон (доверительно). Я хотел бы вам кое-что рассказать. Последние несколько месяцев, не знаю, что случилось, — она является мне! У меня была дочь — мир ее праху! — она сделала над собой самоубийство.

Виктор. Когда это случилось?

Соломон. Это было… в девятьсот двенадцатом, во второй половине. Она была такая красивая, просто чудо какое лицо, большие глаза. И чистая, как утро. Последнее время — не знаю, что такое, — я вижу ее так ясно, как вижу вас. Почти каждую ночь я ложусь спать, и она сидит рядом. И не знаешь, что делать, и спрашиваешь себя: что случилось? Кто знает, может, я действительно что-нибудь не то сказал ей тогда… все это так… (Смотрит на мебель.) Вы не должны за это волноваться… что я умру раньше, чем… Но вот представьте себе: еще минуту назад я говорил вам, что у меня было три жены. А минуту спустя вспомнил, что их было четыре. Разве это не ужас? Первый раз мне было девятнадцать, в Литве. Вы понимаете, что я хочу сказать? Кто может знать, что важно и что нет? Вот я здесь сижу с вами и… (Смотрит на мебель.) А зачем? Не то чтобы я ее не хочу взять, я ее хочу, но… Всю свою жизнь я был борец, что-нибудь взять у меня — это было невозможно. Я толкался, я пихался, я бился в шести разных странах! А теперь я сижу здесь и говорю вам, что все это сон, сон! Вы себе не можете этого представить, потому что…

Виктор. Отчего же, я отлично вас понимаю. Для этого не надо быть таким уж старым. Вы только что сказали: откуда нам знать, что важно, а что нет? Я думаю, как раз в этом дело. Если бы я попытался рассказать вам все, что случилось в этой комнате тридцать лет назад, вы бы меня не поняли. Я уже и сам не понимаю этого. И все же… я часто думаю: многое, что я делал в жизни, уходит корнями именно в этот день. Но это не сон. Тут дело в другом: вдруг совершаешь что-то, даже не успев подумать о последствиях. А потом, как ни крути, уже никуда не денешься.

Соломон. А что такое? У вас есть здоровье, у вас такая милая… У вашей жены все в порядке?

Виктор. Да, она отличная женщина — самое большое счастье, которое привалило мне в жизни. Когда мы с ней начинали, для нас важно было только одно — жить так, как мы хотим, а не по законам этой блошиной лавочки. Но, вероятно, других законов не существует. И в конце концов все, кроме денег, теряет значение. Пытаешься не поддаваться, но все упирается в одно: ей нужно! Да, ей нужно. И я не могу ее за это винить. Наши соседи по дому темные, неотесанные чурбаны, они даже имени своего толком написать не умеют. Но в прошлом месяце заходят к нам и предлагают купить их старый холодильник — они, видите ли, каждые два-три года покупают себе новый. Они, видите ли, знают, сколько я получаю, и это вроде как бы дружеская подначка: показать нам, кто сверху, кто снизу. А она от таких шуточек на стену лезет!

Соломон. А что она хочет от полицейского? Честный полицейский — это…

Виктор. Пустое место. Я четырнадцать лет не мог заработать нашивок, потому что не хотел давать никому в лапу. И мы оба всегда считали, что именно так и нужно. Но в конце концов все равно приходишь к тому, что… Я, наверное, скоро уйду в отставку.

Соломон. И что же вы будете делать?

Виктор. Это как раз не проблема — что-нибудь придумаю. Беда в том, что я иногда вообще перестаю видеть смысл в этой моей отставке. Бывают дни, когда я безуспешно пытаюсь вспомнить, что же я собирался сделать в жизни. Все та же старая песня: делай что угодно, только побеждай! Как мой брат! Много лет назад, когда я остался жить здесь с отцом, он помогал нам — давал по пять долларов в месяц, в месяц! У него была неплохая практика. А я бросил институт, чтобы старик не умер здесь с голоду. Но я хочу сказать о другом: в те считанные разы, когда брат заходил сюда, вы бы видели, какое выражение лица было у старика! Можно было подумать, что ему явился сам господь бог! Старик смотрел на брата, открыв рот. С почтением! А, впрочем, почему бы и нет? Почему бы и нет?

Соломон. Что же вы хотите, ваш брат был — сила.

Виктор. Вот теперь вы попали в самую точку: если есть у вас сила, у вас есть все, вас даже любят за это. (Смеется.) Ладно, так сколько все это стоит?

Соломон (после минутного колебания). Это стоит тысячу сто долларов.

Виктор. За все?

Соломон. За все. Я хочу купить, и я даю вам хорошую цену. (Вынимает из кармана конверт и достает пачку денег.) И сейчас же с вами рассчитаюсь.

Виктор. Да, но мне надо будет разделить их пополам…

Соломон. Так за чем дело стало? Я дам вам приемную квитанцию и и помечу в ней, что заплатил вам шестьсот долларов. Почему бы нет? Он же не жалел вас, так что вы жалеете его!

Виктор. Нет, я так не хочу. Я позвоню вам завтра.

Соломон. Хорошо. Если я с божьей помощью еще буду там завтра, я подойду. А если меня там не будет… так меня не будет. Виктор. Только не надо опять все с самого начала, я вас прошу. Соломон. Вы меня убедили, и я решился это купить. Так как вы хотите, чтобы я теперь поступил?

Виктор. Я убедил вас?

Соломон. Вы же сами видели: в ту минуту, как я все это увидел, я сразу хотел уйти!

Виктор. Ладно, черт с ним! (Протягивает руку.) Давайте их сюда. Соломон. Из-за чего вы так расстраиваетесь?

Виктор. Все это дурно пахнет.

Соломон. Ничем это не пахнет. Вы должны быть довольны. Вы ей купите симпатичное пальто, и вы ее повезете во Флориду. И, может, вы после этого…

Виктор. Да, вы угадали. После этого мы все будем счастливы. Еще бы! Давайте их сюда.

Соломон, покачав головой, начинает отсчитывать банкноты в протянутую руку Виктора. Виктор отворачивается и смотрит на груды мебели.

Соломон. У вас там четыре, даю вам пять, шесть, семь…

В дверях появляется мужчина лет пятидесяти пяти, крепкого телосложения. Он без шляпы, тщательно подстрижен, одет в пальто из верблюжьей шерсти. У него лицо завидно здорового человека.

Виктор, который смотрит мимо Соломона, слегка вздрагивает от неожиданности и отдергивает руку, не успев принять очередную стодолларовую бумажку, которую уже протянул ему Соломон.

Виктор (внезапно вспыхнув, неожиданно высоким и каким-то мальчишеским голосом). Уолтер!

Уолтер (входит в комнату и идет к Виктору с протянутой для рукопожатия рукой, с затаенным теплом в глазах, но с привычно надетой на лицо улыбкой). Как дела?!

Виктор (перекладывает деньги в левую руку и протягивает правую). Никак не ожидал, что ты приедешь.

Уолтер. Прости, задержался. Что это ты делаешь?

Виктор. Я? Я только что все это продал.

Уолтер. Отлично! За сколько?

Виктор (словно он вдруг прозрел и теперь абсолютно уверен в том, что его надули). За тысячу сто.

Уолтер (в тоне его нет ни одобрения, ни упрека). Ну и хорошо. За все?

Соломон. Счастлив познакомиться с вами, доктор. Позвольте представиться: Грегори Соломон.

Уолтер (выражение его лица говорит: «Что ж, пожалуй, это забавно», однако в его сдержанности есть оттенок негодования). Здравствуйте!

Он пожимает руку Соломону. Виктор поднимает руку, чтобы пригладить волосы, и на лице его появляется такое выражение, словно он сам себя боится.