Частный сыск

СКОРОСТЬ ПРИНЯТИЯ РЕШЕНИЯ

Накануне прошел ливень, однако с утра в небе не было ни облачка и солнце было похоже на раскаленную добела сковороду.

Тропический лес задыхался от жары и духоты, и все вокруг — и тяжелые изумрудные листья, и мохнатые стволы пальм, и раскидистые папоротники, и бурые мшистые растения в низинах, — все было покрыто болезненной липкой испариной.

Одичавшая собака лежала в тени густого кустарника и хрипло дышала, вывалив язык. Даже болезненные укусы ядовитых насекомых не могли теперь заставить ее пошевелиться…

Это было похоже на возвращение грозы, но небо по-прежнему оставалось чистым.

Собака задрала вверх морду.

Гул приближался, и, словно вторя ему, качнулись и затрепетали огромные пальмовые листья.

Собака услышала, как задрожали ветви кустарника и даже мшистая земля. Поджав хвост, несчастное животное вскочило, недоуменно озираясь по сторонам.

Небесный рев стал невыносим: казалось, уже все вокруг налилось свинцом, задавленное тяжестью этого могучего, страшного, незнакомого звука.

В пальмовых листьях заметались вспугнутые птицы. Огромная черная тень внезапно закрыла небо и солнце, и обезумевшая собака отпрыгнула в сторону, ища спасения.

Земля содрогнулась, но в следующее мгновение тень пронеслась мимо, и гул стал удаляться столь же стремительно, как за несколько мгновений до того нарастал и креп.

Дрожа, собака глядела вверх, будто не веря в собственное спасение.

Мрачная, неуклюжая птица гигантских размеров промелькнула в просветах между деревьями и скрылась за горизонтом…

— Ты что, сошел с ума?… Он сошел с ума! Он нас погубит когда-нибудь, к чертовой матери!.. — кричал человек в милицейской форме, возникнув на пороге пилотской кабины.

Капитан корабля невозмутимо глядел перед собой, на простирающийся внизу пейзаж. Навстречу несся сплошной зеленый ковер, который образовывали купы деревьев тропического леса. Ни единого просвета, ни единой прогалинки.

Второй пилот и бортмеханик переглянулись, и бортмеханик незаметно сделал знак вошедшему: мол, тихо, сейчас не надо кричать, опасно.

Человек в милицейской форме сплюнул сквозь зубы и скрылся за дверью.

Через минуту бортмеханик выглянул к нему в салон и, поманив пальцем, сообщил:

— Вышли на нужный курс. Через десять минут будем на месте.

— Так бы сразу! — недовольно буркнул человек в форме.

Несколько мужчин (тоже в форме, как полагается), сидевшие в салоне, мрачно кивнули, а один удовлетворенно присвистнул.

Было видно, что всем им надоело затянувшееся воздушное путешествие, к тому же едва не закончившееся плачевно.

Машина накренилась на левый борт.

— Ух! — улыбнулся бортмеханик. — Кажется, заходим на посадку.

Самолет снижался.

Сквозь смотровое стекло кабины пилотов можно было увидеть едва заметный коричневатый штрих на зеленом ковре джунглей. И штрих этот стремительно приближался, подтягиваясь под крыло самолета и увеличиваясь в размерах.

Стрелки на приборной доске бешено прыгали.

— Надо предупредить, чтоб пристегнули ремни, — вспомнил второй пилот.

Командир поглядел на него тяжелым взглядом и произнес одно слово:

— Обойдутся.

Самолет вздрогнул всем корпусом: это раскрылись створки, выпускающие шасси.

— Осторожно! — против воли вскрикнул бортмеханик, указывая куда-то вперед.

В следующее мгновение брюхом самолет задел верхушку пальмы, раздался скрежет.

— Садимся, — как ни в чем не бывало объявил командир.

Внезапно лес расступился, и длинная просторная просека открылась перед смотровым стеклом.

— Аэропорт Кеннеди, твою мать, — буркнул командир, и колеса шасси тяжело ударились оземь.

— Включаю реверс, — сообщил второй пилот.

Моторы взревели, мчащийся по прогалине самолет начал замедлять бег.

Бортмеханик отер со лба испарину и подумал: «Чтобы я еще раз… когда-нибудь… да ни за какие деньги!..»

Посадка была совершена.

Хлопнула дверь, и вновь на пороге кабины возник человек в форме. Надо понимать, он был здесь главным распорядителем.

— Моторы не глушить! — сказал он. — Передаем груз, забираем свой и немедленно взлетаем.

Нервно потирая ладони, распорядитель спрыгнул на еще влажную землю и огляделся.

Ни души.

Тропический лес жил своей особенной, таинственной жизнью, потревоженной гулом двигателей, но теперь возвращающейся в прежнее состояние. Пальмы размеренно покачивали огромными слоновьими листьями.

Распорядитель огляделся и уверенной походкой направился к краю просеки. Два человека последовали за ним.

— Бездельники, — вслух ругался распорядитель, — совсем обнаглели. Особое приглашение, что ли, им нужно?…

И хотя эти слова явно не относились к его спутникам, оба благоразумно молчали и старались не отставать от начальника.

— Эй! — рявкнул тот, подходя к довольно-таки большому, отлично замаскированному в зарослях ангару с гигантскими дверьми. — Просыпайтесь!..

Он толкнул дверь, и она со скрипом поддалась.

Открылось огромное полутемное помещение, душное и пропахшее лекарствами. Оно было практически пустым, лишь в глубине по углам виднелись груды хлама.

Распорядитель сердито покрутил головой.

— Как это понимать? — произнес он, даже не рассчитывая на ответ. — Нас что, не ждали?!

Двое сопровождавших, остановившись в дверях, преданно молчали.

— Коротышка! — взревел, закипая, начальник. — Коротышка, ты где?

Выматерившись, он пнул ногой старый стул. Стул отлетел к стене и опрокинул пустые картонные коробки, кое-как установленные друг на друга. Коробки посыпались вниз, и из образовавшегося проема вывалилась безжизненная рука.

— Коротышка? — растерялся распорядитель. — Ты чего это, коротышка?…

Он осторожно заглянул за коробки.

Маленькое, почти детское тельце коротышки Хо валялось на полу в нелепой позе. Руки были разбросаны; одна нога поджата под туловище, вторая, вывернутая пяткой наружу, отставлена; голова запрокинута, а рот раскрыт, словно от удивления.

На лбу коротышки Хо зияла небольшая черная дыра, и застывшие брызги крови подобно лучам расходились во все стороны.

Один из сопровождавших тихо присвистнул, и распорядитель смерил его уничтожающим взглядом.

Кажется, дело хреновое, — пробормотал, чтобы загладить свою оплошность, свистун.

— Отходим! — скомандовал распорядитель, и рука его сама собой потянулась к кобуре.

Короткими перебежками, озираясь, они двинулись к самолету.

Тем временем оставшиеся пассажиры, сбросив форменные кители, потягивались на жарком солнышке.

— Идут, — сообщил молодой, коротко стриженный блондин, лениво покосившись на крохотные фигурки, направляющиеся из леса к самолету.

— Что-то Петрович не в себе сегодня, как с цепи сорвался, — усмехнулся коренастый брюнет с густыми, как сапожная щетка, усами. — На всех рычит.

— А у него жена в отпуск с заместителем уехала, — хохотнул третий, постарше.

— Ну да!

— Ага. Раньше тайно ему рога наставляла, а теперь — при всем народе. Вот он и бесится. Здрасьте, господа-товарищи! — Последняя фраза адресовалась четверым низкорослым аборигенам, приближавшимся к самолету.

Один из аборигенов остановился, и по его знаку застыли остальные. Он поднял вверх правую руку и громко и отрывисто выкрикнул несколько слов.

Пассажиры самолета недоуменно переглянулись.

— Что он лопочет? — спросил усатый.

Блондин пожал плечами.

Абориген повторил короткую фразу, при этом вид его был весьма вызывающим.

— Может, Петровича зовет? — предположил блондин. — Он там, в ангар пошел… вас искать!

Блондин вытянул вперед руку, желая указать, в каком именно направлении отправился Петрович, как вдруг все четверо сделали стремительное движение… что-то вспыхнуло, и раздался звук выстрела.

— Ё-моё! — вскрикнул блондин, присев от неожиданности и услыхав, как мимо виска тоненько свистнуло.

В следующее мгновение он увидал Петровича и двоих сопровождающих, мчавшихся по взлетной полосе и отчаянно машущих руками. Петрович к тому же начал палить в воздух.

— Полундра, — сказал блондин, наконец сообразив, что дело пахнет жареным.

Будто по команде, из зарослей высыпали люди. Их было много, не меньше сотни.

Загрохотали выстрелы.

— Поехали! — орал Петрович, подбегая. — Поехали!

Наперерез ему бросился невысокий коренастый абориген. Недолго думая, Петрович выстрелил в него почти в упор, и абориген рухнул как подкошенный.

Взвыли двигатели.

— Быстрее! — вопил Петрович, буквально вталкивая подчиненных по лесенке в самолет. — Шевели задницей!..

Оглянувшись, блондин увидел, как на взлетную полосу из джунглей выезжают открытые джипы.

— Шевели задницей! — рявкнул на него Петрович.

Прогремел залп.

Блондин почувствовал, как земля уходит из-под ног, тело стало ватным, тяжелым, и он повалился на руки Петровичу.

Петрович одним махом забросил блондина в салон самолета и захлопнул за собой дверь.

Тем временем машина уже выруливала на взлетную полосу.

— Убит? — гаркнул Петрович, склонившись над вмиг посеревшим блондином. — Убит ведь, зараза!

— Живой, — возразил усатый, приникнув ухом к груди приятеля. — Ранен только.

— Помощнички, черт бы вас побрал! — выругался Петрович и метнулся к кабине пилотов. — Ну взлетайте! Я кому сказал!

Пилоты не отвечали, лишь сосредоточенно щелкали тумблерами на щитках управления.

— Кому говорю, взлетайте!!! — проорал Петрович, перекрывая шум двигателей.

Тогда командир обернулся и мрачно сказал:

— А не пошли бы вы в жопу, товарищ майор?

Самолет, разгоняясь, понесся по взлетной полосе.

— Стреляют, гады, — сообщил второй пилот. — Как бы стекло кабины не пробили.

Командир словно не слышал. Он глядел на движущиеся навстречу открытые джипы, отсекавшие машине путь в небо.

Бортмеханик, скривив лицо, как от зубной боли, наблюдал за происходящим.

Джипы разворачивались.

— Скорость принятия решения, — доложил второй.

Бортмеханик увидел, что крохотные фигурки на задних сиденьях джипов расчехляют и направляют на кабину пулеметные стволы.

— Экипаж, взлетаем, — распорядился командир. Как по сигналу, раздались пулеметные очереди. Впереди что-то взорвалось, и в следующий момент машина, вздрогнув, оторвала переднее шасси от взлетной полосы.

Нос задрался и вошел в густой белый дым, заволокший просеку.

Затем под брюхом самолета мелькнули раскачивающиеся ветви деревьев, и земля, словно оттолкнувшись от тяжелой машины, пошла вниз, повернулась ребром и пропала.

— Слава Богу, — одними губами прошептал командир.

— Чтобы я еще раз… когда-нибудь… да ни за какие деньги!.. — проговорил бортмеханик.

В салоне стояла тишина, нарушаемая лишь мерным гулом двигателя.

— Кажется, пронесло, — сказал наконец усатый. Петрович смерил его неприязненным взглядом.

— Да? А куда девать вот это? — Он кивнул в сторону постанывающего блондина в окровавленной рубахе. — А это? — Он посмотрел на огромные ящики-контейнеры, загромождавшие большую часть салона. — Может, в море?…

И он нехорошо засмеялся своей злой шутке.

ГРУДЬ АРТЕМИДЫ

— Вот что я хотел прежде всего потрогать, так это ее сисечки. Сисечки у нее знатные, это точно. Белые, круглые, теплые от прикосновения, твердые. Ах, какие сисечки!.. — Граф мечтательно закатил глаза, и его пухлое лицо приняло по-детски наивное, мечтательное выражение. — Если бы у моей жены такие сиськи были, я бы ее до смерти любил!..

— Граф! — укоризненно покачала головой Наташа, отбрасывая тыльной стороной ладони ниспадавшую на глаза прядь волос. — Фи!

— Отчего же «фи», милая моя? Очень даже и не «фи». — Граф залихватски встряхнул седой шевелюрой и обнажил в улыбке ровный ряд мелких, желтоватых от табака зубов. — Будьте естественнее. Что естественно, как говорится, то не безобразно. Древние это понимали, я бы сказал, с пронзительной отчетливостью. Обратите внимание на их искусство: в нем все откровенно до последней черточки, а вот вы не краснеете. Почему? Потому что это прекрасно. Вы ведь не краснеете перед, извиняюсь, голым Аполлоном в музее, верно?

Отложив в сторону веничек с мягкой щетиной на конце, каким пользуются при археологических раскопках матерые профессионалы, он весело поглядел на собеседницу.

— Перед Аполлоном не краснею, — согласилась Наташа, лукаво сощурив глаза. — А вот перед тобой, прости, покраснела бы.

— Так это потому, что старый я хрен! — обрадовался Граф. — У тебя муж молодой, на что тебе мои сушеные мощи!..

— Невозможно с тобой разговаривать, — всплеснула руками Наташа, но про мощи опровергать не стала.

— Будь естественнее, — повторил Граф назидательно. — Мне порой кажется, что я и археологией увлекся как раз ради этой цели!..

— Ради того, чтобы я не краснела перед голыми? — озорно уточнила Наташа.

— Ради того, чтобы человечество вспомнило про свои корни и отбросило прочь наносное, — будто не уловив иронии, сказал Граф. — А иначе зачем мы без конца роемся в земле и выискиваем всякий хлам, битые черепки и прочее!..

— Как ни странно, — заявила Наташа, — сейчас я с тобой абсолютно согласна. Рыться в земле не хочется и черепки искать тоже. Может, пойти позагорать, а?

— Ах, молодость, — вздохнул Граф и с двойным усердием принялся сметать веничком вековую пыль с древней каменной кладки. — Это у вас впереди целая жизнь, это вам кажется, что все еще успеется. А я должен торопиться. Иди загорай, красавица! — Великодушно разрешил он.

Наташа отложила в сторону инструменты.

— Если вдруг наткнешься на что-нибудь, обязательно позови, — сказала она. — Я тоже хочу присутствовать при историческом моменте…

— Э нет, сначала я никого не позову. Сначала я вот этими руками возьму се за сисечки и приподыму, красавицу! — возвратился к прежнем теме Граф, однако Наташа не слушала.

Она пошла вдоль берега, раскинув в стороны руки и подставляя лицо теплому соленому ветру.

Морские волны пенились у ног и холодили ступни.

Погода сегодня выдалась дивная, нежаркая, мягкая, и работать было — одно удовольствие, а не работать — и вовсе замечательно.

«Вот пусть Граф и ищет свои драгоценные сисечки, если ему так хочется, а я в конце-то концов имею право и отдохнуть в отпуске». - решила для себя Наташа.

Три недели в компании друзей-археологов провела она на этом крохотном каменистом островке со старой баржей вместо причала, изрытом древними катакомбами и едва заметном с берегов Большой земли.

Заезжие туристы, которые едва ли не каждый день приставали к барже на прогулочных катерах, чтобы табуном пронестись по усеянному раскаленной галькой берегу и оставить после себя кучи всяческого сора, вяленые рыбьи хвосты и мятые банки из-под пива, досаждали экспедиции и мешали нормальной работе.

Порою Наташа с трудом сдерживалась, чтобы не рявкнуть на какого-нибудь настырного дядьку в шортах, который лез с расспросами и усаживался рядышком, изображая из себя аса археологических наук.

— Позвольте поинтересоваться, неужели вы ищете динозавра?

— Ага, — отвечала Наташа, не подымая глаз.

— Позвольте поинтересоваться, а разве здесь водились динозавры?

— Ага.

— Что, вот такие большие, с длинной шеей и уродливой башкой?…

— Ага, — говорила Наташа, смерив взглядом настырного туриста, — очень похоже.

Ей было совершенно непонятно, зачем сворачивают к острову прогулочные катера.

Достопримечательностей здесь было ноль целых шиш десятых; с Наташиной точки зрения, сам остров представлял собой одну сплошную достопримечательность.

Однако разве прогуливающимся по морю зевакам было хоть какое-нибудь дело до знаменитых катакомб, выложенных обветренными, с осповыми рытвинами древними камнями; разве кого-то из горланящих бездельников интересовало, что на заре цивилизации здесь был город, и жили люди, и была своя культура, и свой театр, украшенный восхитительными скульптурами гениальных мастеров. Разве кто-нибудь из них вздрогнул бы, если бы узнал, что где-то под ногами покоится шедевр Праксителя Аполлон, стоявший когда-то на постаменте перед входом в театр, а теперь скрытый под наслоениями почвы, — тот самый Аполлон, который и был покровителем Ольвии. Единственное, от чего вздрогнули бы эти бездельники, так это от цены.

В недрах каменистого островка зарыта скульптура стоимостью сотни миллионов долларов — есть от чего вздрогнуть.

Впрочем, участников археологической экспедиции, возглавляемой Графом, цена как раз интересовала меньше всего.

Наверное, думала Наташа, нынешним дельцам и бизнесменам этого не понять. Но их вели сюда азарт, жажда великого открытия; и именно поэтому каждое лето собирались они с рюкзаками и гитарами на Киевском вокзале в Москве и на поезде перемещались к морю, на юг, и целый месяц по-спартански жили на этом острове, будто кроты, раскапывая остров в надежде однажды наткнуться на шедевр Праксителя.

Увы, археологические венички смели тонны древней земли, однако прекрасный Аполлон все не показывался на свет.

…Перебравшись через гряду огромных валунов, Наташа оказалась в небольшой бухточке, давно облюбованной ею и надежно скрытой от чужих глаз.

Наташа всегда купалась в море обнаженной и считала, что купальник — уродливая условность цивилизации. Именно поэтому она никогда не бывала на пляжах и места для отдыха выбирала дальние и безлюдные.

Она сбросила футболку, расправила плечи и расслабленно потянулась.

Здесь она чувствовала себя семнадцатилетней девчонкой — приятное ощущение, черт возьми!

На работе, в коридорах здания суда, на ходу посматривая в зеркало, Наташа порой ловила себя на мысли, что видит отражение серьезной (и даже излишне серьезной), умудренной жизненным опытом женщины лет пятидесяти.

Нет-нет, не то чтобы женщина в зеркале выглядела старой, — просто слишком велик был груз забот и проблем, опустившихся на плечи, и это читалось в усталом и проницательном взгляде.

Поэтому на работе при ней редко кто заговаривал о возрасте, в присутствии Наташи говорить о возрасте казалось неприличным.

Однажды — она и сама удивилась собственной реакции — Наташу настолько задели эти вежливые недомолвки, что она в лицо секретарше Шурочке брякнула:

— Да, мне тридцать лет, ну и что?!

Шурочка пошла пурпурными пятнами, и на физиономии ее против воли отразилось искреннее изумление: тридцать?… Неужели же только тридцать?!

Однако когда заботы отступали и не надо было думать о мере наказания, составе преступления, о семейном бюджете и прочем, столь же обременительном, Наташа становилась похожей на девчонку-студентку, бесшабашную, озорную и юную.

Приятели-археологи тоже очень удивились, узнав о ее возрасте, но это удивление было с прямо противоположным, нежели у Шурочки, знаком: тридцать?!.. Неужели уже тридцать!.. А мы и не заметили…

Итак, сбросив одежду, Наташа с удовольствием, не торопясь, вошла в теплую воду.

Кому не знакомо это состояние покоя и гармонии, вряд ли поймет улыбку, которая порхала на губах молодой женщины.

Оттолкнувшись ногами от каменистого дна, Наташа медленно поплыла к правому берегу бухточки.

Там, на горячих от солнца каменных плитах, можно всласть позагорать, не опасаясь чужого беззастенчивого взгляда.

Она уже была в трех метрах от берега, когда вдруг услыхала слабый плеск весла.

Растерянно оглянувшись, Наташа увидела скользнувшую по воде из-за камней тень. Она даже не успела сообразить, что к чему, — инстинкт подсказал ей набрать в легкие побольше воздуха, и она нырнула поглубже, а затем несколькими сильными гребками одолела расстояние до прибрежных валунов.

Отсюда Наташа могла наблюдать за происходящим, оставаясь невидимой. Притаившись за мокрым мшистым камнем, она осторожно подалась вперед и увидела плывущую лодку.

В лодке сидели трое, негромко переговариваясь.

«На туристов не похожи», — подумала Наташа, прислушиваясь.

То, что в лодке спорили, не вызывало сомнений.

Один из троицы, покряжистей, с красным, одутловатым лицом (его нездоровый цвет был виден даже из укрытия), энергично размахивал руками и горячим шепотом что-то втолковывал приятелям.

Те кривились, изображая скепсис, и мрачно ухмылялись.

— …падлой буду! — разобрала Наташа.

— Не гони, как голый в баню, — тоненько взвизгнул оппонент кряжистого.

— Ка-азел! — рявкнул тот.

— Короче, — сказал третий, и по его интонации было понятно, что он и есть глава компании, — поворачивай и греби, на хер, к берегу.

Кряжистый еще пытался переубедить собеседников, но, как видно, безуспешно. В конце концов он шумно вздохнул и, взяв в огромные, сильные руки весла, принялся грести прочь от острова, к Большой земле.

Наташа торопливо переплыла бухточку, натянула на мокрое тело одежду и направилась к месту раскопок.

— Как раз вовремя! — весело крикнули ей, едва она появилась на взгорке. — А то осталась бы без обеда.

Археологи, расположившись тесным крутом, гремели ложками, черпая дымящуюся кашу из металлических котелков.

— Вот этими руками, — говорил Граф с набитым ртом, — вот этими руками за сисечки ее возьму, разлюбезную!..

И для убедительности показывал конопатому Мишане свои мозолистые ладони.

Мишаня радостно улыбался.

— Граф, есть новости, — негромко произнесла Наташа, усаживаясь рядом с Графом, — по-моему, настораживающие.

— А сисечки у нее знатные, крепкие сисечки, — продолжал Граф, которому вовсе не хотелось потерять такого замечательного слушателя, как Мишаня.

Мишаня славился в экспедиции тем, что был необыкновенно подкован в теории сексуальных отношений и девственно чист практически. Поэтому любое упоминание о сисечках и прочей атрибутике зажигало в кошачьих желтых глазах Мишани жадную искру.

— Брось ты глупости говорить! — в сердцах воскликнула Наташа. — Какие еще сисечки? Мы же Аполлона ищем. Нет туг никакой Артемиды.

— Ну и что? А я хочу Артемиду.

— Граф, они снова появились, — как маленькому, втолковывала Наташа.

— Кто? — удивился Граф. — Сисечки? Мишаня разинул рот.

— Да не сисечки, — отмахнулась Наташа. — Те трое!

— Какие еще трое?

— Помнишь, я говорила! Среди туристов… трое… один такой кряжистый, широкоплечий, с руками как лопаты, и двое тщедушных… все ходили, высматривали… дважды сюда приезжали…

— Ну и что?

Наташа грустно покачала головой. Граф, несмотря на свои пятьдесят с лишним, порой бывал наивен, как ребенок.

— Тебе не кажется, что это очень подозрительно? Они приезжали сюда с экскурсиями, и не один раз. А теперь приплыли на лодке.

— Наташенька, девочка моя, разве в этом есть какой-то криминал? По-моему, ты переусердствовала… Это в тебе говорит прокурор.

— Тут что-то нечисто, — продолжала упорствовать Наташа.

— Что ж. Давайте вызовем милицию с Большой земли и скажем, что были здесь трое, которые наведались на остров повторно. И что нам скажут?

Наташа раздраженно поджала губы.

— А скажут нам вот что! — продолжал развивать мысль Граф. — Товарищи дорогие, скажут нам, но ведь и вы наведываетесь сюда каждый год, и никому не приходит в голову обвинять вас в этом!.. Дорогая моя Наташенька, у нас нет исключительных прав на владение этим островом. Кто хочет, тот сюда и приезжает. Нравится это или нет — другой вопрос. Однако дело обстоит именно так.

— А ты не боишься, что нас могут обставить?

Граф обреченно вздохнул и развел руками:

— Что делать, такова жизнь. В конце концов, Аполлон — не наша собственность, а национальное достояние. Какая разница, кто найдет скульптуру! Главное, чтобы она досталась людям.

— Ты говорил про Артемиду, — напомнила Наташа язвительно.

— И про Артемиду то же самое.

— А как же насчет того, чтобы подержать ее за сисечки? — улыбнулась Наташа.

Мишаня, заскучавший было, вновь оживился и навострил уши.

— Это серьезная проблема, — сокрушенно вздохнул Граф. — Ну, значит, не судьба. По крайней мере, в этом году шансов у нас практически не осталось…

— Выходит, мы опять копали не там? — спросила Наташа.

Граф поскреб ложкой по дну котелка.

— По моим последним расчетам, — сказал он, — театр должен находиться именно на южной оконечности острова. Понимаете, с южной оконечности по вечерам дует теплый ветер, а это значит, представления было удобно проводить здесь…

— В прошлый раз, — напомнила Наташа, — ты утверждал, что центральный сектор больше подходит для этих целей, потому что легче оповестить всех жителей и путь из самых дальних точек к центру примерно равен.

— Да, но я как-то не учел, что даже из самой дальней точки острова можно дойти куда угодно за десять минут!..

— Отлично, — кивнула Наташа. — В таком случае, если южная оконечность с теплым ветром тоже отпадают, где же искать театр?

— Серьезный вопрос, — сказал Граф. — Пока что у меня нет на него ответа.

— Итак, еще один месяц потрачен впустую, — резюмировала Наташа.

— Никакой труд не бывает напрасным. По крайней мере, мы знаем, где НЕ НАДО копать.

— Это утешает.

— Я зарисовал систему катакомб, — сообщил Граф, желая поскорее перевести неприятный разговор в новое русло. — По-моему, рисунок напоминает восточный иероглиф. Возможно, именно расположение катакомб заключает в себе ответ, где мог находиться на острове театр.

— И где же?

— Пока не знаю. Но я узнаю, это точно!

— Понятно.

— Не расстраивайся, — сказал Граф. — Вы люди молодые, у вас еще все впереди. Вот увидите, в следующем году мы непременно отыщем театр. Если даже я надеюсь подержать Артемиду за сисечки, то что говорить о вас!..

— А Аполлона ты за что надеешься подержать? — спросил Федор.

У Мишани вновь вспыхнули ярким блеском глаза, а Наташа махнула рукой и побрела к костру за своим котелком.

…Четыре дня спустя утренний поезд с шумом подошел к перрону Киевского вокзала.

Вывалив из вагона рюкзаки, участники археологической экспедиции до следующего года простились друг с другом и разбрелись.

Граф был неумеренно весел и старался не глядеть в глаза Наташе.

Наташа не улыбалась. Отчего-то сегодня ей было особенно грустно.

На стоянке она сговорилась с водителем такси и полчаса спустя уже входила в подъезд родного дома.

Лифт, охая и скрипя, подымал ее на седьмой этаж. У двери она услышала отчаянный телефонный трезвон. Наскоро выхватив из кармана ключи, Наташа отперла замок и схватила телефонную трубку:

— Алло?

— Тата? Ты уже вернулась? Слава Богу!

— Здравствуй, мама…

— Какделавсевпорядкеаунасбеда! — скороговоркой, в одно предложение, выпалила мать.

— Что случилось?! — Наташа почувствовала, как гулко заколотило в висках.

— Такое несчастье… такое несчастье! — заквохтала мать на другом конце провода. — Уж я извелась, уж я на одном успокоительном!..

— Что случилось, мама?

— Ленечка!..

СЧАСТЬЕ

Додон поводит ушами, чувствуя, что вот сейчас, через несколько мгновений, он вновь гордо прогарцует через плац, злобно фыркнет на кобылку Манечку (она, как всегда, по своей природной рассеянности, засмотрится на что-нибудь и выбьется из общего строя), затем, почувствовав едва заметное натяжение уздечки, остановится (хотя можно было пройти еще сантиметров тридцать, так было бы красивее), дождется, пока весь четвероногий ряд рассыплется веером, и, выждав небольшую паузу — настоящую актерскую паузу, — в восторженной тишине пригнет правое колено, подаст шею вперед, чуть склонит голову набок и, услыхав бурные овации, перекатит во рту горьковатые на вкус удила, улыбнется усталой улыбкой старого бенефицианта, будто говоря про себя: «Ну что вы!.. Это же в порядке вещей!.. Я лишь исполняю свой долг!..»

Эти аплодисменты будут принадлежать только ему, а не седоку, хоть он и хороший мужик, добрый, справедливый. И все же не его это заслуга, что мы опять займем первое место. Нет, не его…

Майор милиции в отставке Григорий Михайлович Чернов поправлял галстук перед большим квадратным зеркалом в служебном туалете. Но в зеркале он видел не свою седоватую голову, не свое обветренное лицо с густыми кавалерийскими усами. Он видел Додона, белого мерина орловских кровей. Нет, никак он не мог отойти от той, прежней жизни.

— Эх, Додоша, Додоша… — тихо сказал майор вслух, увидев наконец непривычное отражение своей новой формы, простенькой до примитива, да еще и отвратительно синюшного цвета.

А ведь он чуть не запил. И если бы не моральная поддержка близких и друзей, кто знает, быть может, через какое-то время сидел бы Гриша в тесной компании дворовых алкашей и, потягивая из трехлитровой банки прокисшее пивко, забивал бы «козла». Но к счастью, этого не случилось. Теперь Чернов опять всем нужен, его все уважают, он вновь при работе. Пусть не любимой, но все-таки… И должность его звучит приятно, ласкает слух — «заместитель начальника службы безопасности международного аэропорта Шереметьево-2».

Он только осваивался на новом месте, вторую неделю разменял.

Вообще-то у Чернова был свой кабинет с большим столом и цветочным горшком на подоконнике, но Григорий не мог заставить себя целый день сидеть на одном месте. Закалка не та. Поэтому он несколько раз за дежурство обходил свои владения (хоть в этом и не было никакой необходимости), деловито интересовался у подчиненных, хорошо ли проходит служба, и, получая неизменно положительный ответ, самодовольно ухмылялся в пышные усы. Вот и весь фронт работ…

Чернов так до сих пор и не понимал, какова функция вверенной ему организации. Многие не понимали, но виду (в том числе и сам майор) не показывали.

Полномочий — ноль. Например, произвести задержание подозрительной личности нельзя — это прерогатива местного отделения милиции. Даже разбушевавшемуся пьяному молодцу, который колошматит какую-нибудь старушку (что, увы, не редкость), можно только пальчиком погрозить и опять же терпеливо дожидаться милиционеров. А поступишь иначе, стукнешь молодца дубинкой по хребту — себе дороже, доказывай потом, что не превысил полномочий. Глупость? Глупость. К контрабанде и контрабандистам Чернов тоже никакого отношения не имел — это проблемы таможни. Но зато если в аэропорту вдруг случается какое-нибудь ЧП — все гневные взоры незамедлительно устремляются на службу безопасности, а «сверху» раздаются возмущенные возгласы:

— Как же так!.. По вашей вине!.. По вашему недосмотру!.. Мы зачем вас на работу брали? Зачем мы вообще эту службу организовывали?…

И за этим следуют выговоры и нагоняи.

«Бред сивой кобылы», — равнодушно пожимая плечами, думал про себя Чернов. И тут же ему становилось неловко от этого сравнения. Ведь кобыла — это лошадь. А лошадь для Григория — понятие святое.

А еще Чернов любил неспешно прогуливаться по «нейтральной зоне», заходить в магазинчики беспошлинной торговли и присматривать какую-нибудь полезную вещицу, которую он обязательно купит в день получки. В принципе это запрещено — появляться в нейтральной зоне.

Но для того, чтобы пересечь границу родины, нужно было всего-то толкнуть никогда не запираемую дверцу; поэтому все плевали на запрет, даже уборщицы с носильщиками.

Этот день был в каком-то смысле знаменательным. Непосредственный (и единственный) начальник Чернова забюллетенил, так что теперь вся ответственность легла на плечи Григория Михайловича. Совершив очередной обход, он взглянул на часы и, обнаружив, что вот-вот начнется обеденный перерыв, поспешил в служебный буфет, чтобы оказаться первым на раздаче.

В дверях Чернов столкнулся нос к носу с майором Ярошенко, начальником отделения милиции. Тот, видно, уже перекусил.

— Как делишечки?

— Нормально, а у вас?

— Тоже ничего. Служим вот потихонечку.

Душевный разговор.

Григорий с первого дня предпочел этот буфет всем остальным, потому что его окна выходили на летное поле. Вид взлетающих и приземляющихся самолетов действовал на Чернова успокаивающе, что-то вроде валерианы. Сидишь себе, лопаешь суп и созерцаешь.

— Прывет, товарыш начальнык! — окликнул Григория черный как смоль негритос, смахивавший с соседнего стола хлебные крошки. Белый халат, накинутый на его голый торс, смотрелся как-то вызывающе.

Чернокожего парня звали Мбу, родом он был из Уганды. Полетел больше года назад из Кампалы в Москву, в самолете порвал на мелкие кусочки свой паспорт и спустил их в унитаз. Бедняга думал, что без паспорта ему легче будет попросить убежище в России. Но убежище ему не предоставили, а обратно в Уганду уже не пускали. Вот и торчит Мбу до сих пор в «нейтралке» и даже стал своеобразной достопримечательностью аэропорта. Во всяком случае, дольше него находиться в «небытии» еще никому не удавалось. И совсем бы ему было худо, если бы начальник аэропорта не разрешил подработать в буфете, устроил его на полставки.

Разумеется, разрешение это было негласным.

— Будь здоров, Мандейла, — отозвался Чернов. — Ну что? По родине скучаешь?

— Да ну ее кы черту! — скривился парень. — Там война.

— А ты пацифист?

— Что? — в русском языке для чернокожего Мбу было еще много белых пятен. — Просты, начальник, нэ понял.

— Ладно, это я так… — Чернову стало скучно, и он снова отвернулся к окну.

Прямо под ним, недалеко от грузового терминала, только что «припарковался» брюхатый «ИЛ-76». Даже сквозь звуконепроницаемые стекла была слышна мощь его реактивных турбин. Лежащая на блюдце чайная ложечка задребезжала.

Григорий Михайлович бездумно наблюдал за тем, как медленно распахнулись створки люка и опустился трап гигантского самолета, как из терминала выехала черная «Волга» и остановилась под правым крылом, как из «Волги» вышел шофер и открыл заднюю дверцу, как (тут взор Чернова сделался более осмысленным)… из чрева «илюши» показались смазанные силуэты трех людей в милицейской форме. Один из них тяжело опирался на плечи двух других и прихрамывал.

Чернов сгреб остатки гречневой каши в кучку, поднес тарелку к губам и вилкой отправил еду в рот.

Хромоногого уже усадили в черную «Волгу», и водитель о чем-то переговаривался с милиционерами, прикрывая ладонью ухо.

«Чем в самолете можно себе поранить ногу? — подумал Григорий. — Надо же умудриться, чудило!.. И куда это вообще милиционеры летали?…»

«Волга» уехала. Милиционеры побрели к зданию аэропорта. А через несколько минут началась разгрузка.

Чернов вытряхивал из стакана компотные сухофрукты, когда из самолета выкатил первый автокар, неся перед собой в железных лапах металлический контейнер.

Отобедав, Чернов взял у буфетчицы пакетик с мясными объедками (у них уже была на этот счет договоренность) и направился к таможенному терминалу. Там, в крошечном темном закутке между контейнерами, два дня назад ощенилась приблудная сука. Чернов узнал об этом случайно (кто-то из знакомых сказал), тут же отыскал большую картонную коробку из-под телевизора, устроил собачонке уютный домик и теперь регулярно ее подкармливал.

Сука, поначалу относившаяся к нему с подозрением (а вдруг украдет щенков?), сейчас радостно колбасилась вокруг Чернова и преданно заглядывала ему в глаза.

— Ешь, тварь божья… — Григорий положил пакетик на пол и отошел в сторонку. — Ешь-ешь, никто не отнимет. Взял бы я тебя… Но, боюсь, Катюха будет против…

В этот момент в дальнем конце терминала распахнулись громадные ворота, и на бирюзовом фоне полуденного неба вырисовался приземистый автокар. Тот самый. Вслед за ним в терминал въехал еще один с таким же контейнером, на котором была табличка «РОС.МОС.Ш-2».

Чернов огляделся. Вдоль стен выстроились массивные ряды контейнеров, прибывших сюда со всех концов земли и ждавших своей очереди на растаможивание. Но ни на одном из них не было «РОС.МОС.Ш-2». Были другие сокращенные названия стран, городов и аэропортов, откуда доставлялся груз, — «U.S.N.Y.JFK.», «U.K.LON.HIT.», «FRA.PAR.ORL.», «JAP.TOK.HEN»…

«Как же так? Отправили из Москвы и получили в Москве? Наверное, что-то случилось в полете, и самолет вернулся», — решил Чернов, вспомнив хромого милиционера.

Но твердой уверенности в правоте своего решения Григорий не имел. В общем-то это мелкое несопоставление его совсем не беспокоило, ему просто вдруг стало любопытно, как может стать любопытно любому человеку, будь то замначальника службы безопасности аэропорта или же библиотекарь в клубной читальне.

И, повинуясь своему любопытству, Чернов поинтересовался у водителя автокара:

— Откуда рейс?

— А что?

— Да так просто, — замялся майор, машинально поправляя козырек фуражки. — По долгу службы…

— Не знаю. Нам не сообщают. Да и зачем?

— Ну да, ну да… — покачал головой Чернов.

Он еще раз по-хозяйски прошелся по залу вылета. Вроде все спокойно, никаких нарушений, ребята на местах. Это радует. Затем Григорий спустился на первый этаж, изучил обстановку в зале прилета и, остановившись у левых ворот, приложил щеку к сплошной стеклянной стене, отделявшей встречающих от таможенных секций.

Катюша не сразу увидела его (сосредоточенно изучала рентгеновские снимки чемоданов, сумок и баулов, которые медленно двигались на экране монитора, и не замечала, как каждые пять секунд сдувает со лба непослушную прядь белокурых волос), а когда увидела, сразу заулыбалась, показала знаками, что сейчас выйдет. Чернов замахал рукой, мол, не надо, я без дела, просто одним глазком хотел взглянуть. Но Катюша уже попросила коллегу подменить ее на минутку, вылетела из-за стойки, и вот она уже рядом, обнимает Григория, прижимается к его груди.

Еще совсем недавно он не бывал дома по одиннадцать месяцев в году, но разлуку с семьей переносил на удивление легко. А теперь, когда они даже работают рядом, буквально в десяти метрах друг от друга, Чернов пользуется любой возможностью, чтобы свидеться с Катюшей и жалеет, что обеденный перерыв у нее в другое время.

Постарел?…

— Я сегодня раньше освобожусь, — сказала она. — В шестнадцать двадцать пять турецкий чартер прогоним, а потом двухчасовое окно.

Милая Катюша. Если бы не ее понимание, если бы не ее терпение… Она ни разу не упрекнула его, когда он находился в депрессии после отставки и откровенно бездельничал, целыми днями валяясь на диване, а она вкалывала за троих, да еще возилась с сыном, с этим дылдой-акселератом…

И сейчас Чернову показалось, что нет лучше должности, чем та, которую он получил (не без Катюшиной помощи) полторы недели назад. Ну нет! Не может быть!

…Тяжелый рабочий день как-то незаметно подошел к концу. Чернов передал ключи от кабинета дежурному и в который раз попросил, чтобы тот не приводил женщин, прекрасно сознавая, что похотливому молоденькому лейтенантику все его просьбы по фигу.

В половине пятого Григорий уже поджидал Катюшу у выхода, сидя за рулем старенького «жигуленка». Он опять глубоко задумался, а, возвратившись в реальность, неожиданно обнаружил прямо перед собой шофера черной «Волги», той самой, что увозила куда-то хромого милиционера. Или это не он? Во всяком случае, очень похож.

— Это я тебе говорю!.. Тебе чье мнение дороже? Мое или Жорика? — возмущенно орал парень в трубку сотового телефона.

При этом его взгляд был устремлен куда-то в глубь аэропорта. Должно быть, белобрысый кого-то ждал.

— Эй! — окликнул его Григорий.

— Это вы мне? — Парень отстранил трубку от уха и только после этого заметил, что он сидит на краешке капота черновского «жигуленка». — Ой, пардон…

— Да сиди, сиди! Я только спросить хотел, что случилось с тем милиционером.

— С каким милиционером?

— Ну ты его еще на своей «Волге» повез.

— Куда повез?

— Я уж не знаю. Тебя хотел спросить.

— А вы кто?

— Я из службы безопасности аэропорта, но это к делу не относится. Я просто из любопытства.

— Перезвоню, — белобрысый отправил телефон в карман пиджака и смерил Чернова изучающим взглядом. — Из любопытства?

— Ага, — улыбнулся Григорий.

— А любопытно знаете где? — Парень тоже улыбнулся, но не очень доброжелательно. — За углом. Как пойдете, сразу налево.

— Это вроде шутки?

— Точно-точно. Шучу, балагурю…

— А если серьезно?

— Если серьезно, то вы меня с кем-то перепутали, уважаемый. Обознатушки-перепрятушки.

— А мне кажется, что это был ты.

— Когда кажется…

— Знаю, креститься надо. А откуда рейс-то был?

— От верблюда.

— Это где ж такое? — Теперь Чернов уже твердо был уверен, что перед ним тот самый водитель «Волги». — Тоже за углом налево?

— Вы меня с кем-то путаете, — повторил белобрысый и, развернувшись на каблуках, быстро зашагал к автомобильной стоянке. Слишком быстро. Почти побежал.

Где-то ближе к Химкам опять какой-то лихач не справился с управлением, вылетел на встречную полосу, столкнулся лоб в лоб с грузовиком. Чудо, если выживет. Рядом с реанимационным микроавтобусом стоял автомобиль телепередачи «Дорожный патруль». Вечно этих журналистов на покойников тянет…

«Жигуленок» Чернова крепко увяз в пробке — милиция перегородила магистраль.

— Гриша, Гриша, ку-ку!.. — Катюша помахала перед его глазами рукой. — Куда ты полетел?

— Я это… — сфокусировал взгляд Чернов. — Просто…

— Опять?

— Да, но на другую тему… Понимаешь, я сегодня… А может, и ошибаюсь. Не знаю.

— Что? — Катюша ничего не поняла. Она перелистывала на коленях пачку каких-то официальных бумаг. Чернов подумал, что жена просто берет работу на дом, жить-то надо, вот и подрабатывает…

— Там, в аэропорту… Странные вещи… Я обедал, когда…

И он рассказал жене о хромом милиционере, о контейнерах, о белобрысом водителе черной «Волги», о его беспокойном поведении.

— А ты уверен, что это именно он? — Жена сложила листки и аккуратно засунула их в папку. Теперь она слушала мужа внимательно.

— Что я, сумасшедший? И телефон сотовый… Но самое странное — эти контейнеры. Получается, что самолет вылетел из Москвы и…

— …и с тем же грузом вернулся в Москву, ты это уже говорил. — Катюша задумчиво поскребла подбородок. — Обычное дело.

— Как это?

— Ох, Гриш, чего здесь только не бывает, что здесь только не прокручивается. Люди деньги делают.

— Но как? Как, ты объясни?

— А я знаю? Знала бы, мы бы тебе давно кожаное пальто купили.

— И тебе шубу, — улыбнулся Григорий.

— И мне шубу, — вздохнула Катюша.

Пробка рассосалась. Какое-то время ехали молча.

— А если расследование провести? — вдруг всполошился Чернов.

— А ты умеешь?

— Нет. Но почему бы не попробовать? Когда-то же надо начинать.

— Ты серьезно? — испуганно проговорила Катя.

— Вполне. Хоть делом займусь.

— И я тоже серьезно. — Катюша сильно сжала его колено. — Прошу тебя, держись от этой грязи подальше. Не лезь, куда не следует. На свою голову… И на мою…

— Что, кто-то уже обжигался? — настороженно спросил Чернов.

— Не знаю, Гриш, но слухи нехорошие ходят. Там же миллионы, миллиарды… Сунешься — им стоит только дунуть, как пушинка улетишь. Обещай мне.

— Все обдумать надо, Катюш…

— Обещай! — Она сжимала его колено все сильнее. Чернов даже поморщился.

— Ладно-ладно, честное пионерское… — Кажется, Катя осталась недовольна ответом. Чернову подумалось, что настал подходящий момент. — Слушай, возьмем собаку, а? Хорошая собака, породистая. Почти. Пропадет же…

— В принципе не возражаю, — как-то легко ответила Катюша. — Это ты про Глашку?

— Ага.

— А щенков куда?

— Пристроим. Делов-то.

— Хм… А почему нет?

И у Григория резко поднялось настроение.

Екатерина Чернова смотрела в окно. Она думала о чем-то веселом, должно быть, потому что лицо было просветленным.

Впрочем, у людей часто бывает — мысли добрые, а глаза злые, и наоборот.

Антоша опять не расслышал дверного звонка, лежал на диване и кайфовал под «Нирвану». Оболтус, ничего не хочет. Ни-че-го. Прямо как животное. Давеча классная руководительница пришла и уже без всяких там намеков заявила, что, дескать, не видать Антону аттестата, в лучшем случае справкой отделается. А ведь до выпускных экзаменов какие-то две недели… Что делать? Чернов-старший голову сломал. Но главное, долгие нравоучительные беседы никак не могли наставить сыночка на путь праведный.

Они уже выкроили из скромного семейного бюджета огромные деньжищи на подарки учителям. Без подарков не обойтись. Но школа — это начало. Дальше будет институт…

Пока Катюша разогревала ужин (все-таки советская женщина может вынести любые нагрузки — не русская, а именно советская), Григорий ополоснулся под душем, после чего причесался и напялил старенький махровый халат. Привычка. После ванной только в халате.

Он даже не успел порог спальни переступить, как почувствовал тревогу в сердце. Нет, не тревогу, а едва уловимое беспокойство. Его взгляд заметался по комнате. Что? Где? И вскоре Чернов обнаружил причину своего беспокойства: на серванте — небольшой просвет в тесном ряду позолоченных кубков…

И, в момент обессилев, Чернов повалился на кровать.

Это было страшно и обидно. Будто получил удар в спину. И от кого? От родного, близкого человека…

Исчезли два кубка. Оба за первое место (впрочем, иных и не было). «Карловы Вары-73» и «Копенгаген-86». Турниры не очень значимые, но все же… Григорий помнил каждую свою победу до мельчайшей детали, до состояния души. В Карловых Варах оторвались от второго места всего на четыре очка. Накрапывал мелкий дождик, парил в пасмурном небе желто-зеленый воздушный шар, и чуть подташнивало… А вот в Монреале преимущество было подавляющим, просто до неприличия. А на завтрак подали тосты, джем и ананасовый йогурт. И салфеточки в ресторане той гостиницы были розовые, с цветочками…

— Антон! — Выпучив глаза, Чернов чуть не выбил дверь в коридор. — Иди сюда, мерзавец! Иди сюда! Где ты, гад? Какой же ты гад!

«Избить до полусмерти! Разорвать на куски! Неужели так и не понял? Это же самое дорогое, что только может быть на белом свете! Все он понял! Все! И сделал назло, чтоб побольней, чтоб до инфаркта!»

Сын даже не покраснел, его не испугала и отцовская рука, занесенная над головой. Он медленно стянул с головы наушники и с каким-то убийственным равнодушием сказал:

— Да, продал. Деньги были нужны. Что, убить теперь меня собираешься?

И Чернов вдруг ослаб, словно выпустили из него весь воздух — рука его беспомощно опустилась, кулак разжался…

— Бать, ты чего? — опешил Антон. — Бать, а бать!

Григорий быстро сумел успокоиться. Он подавил спазмы, сжимавшие горло, и все еще задыхающимся голосом произнес:

— Ты меня убил, сынок… Убил…

— Батя…

— Живи, как знаешь. Ты теперь один, я тебе больше не помощник.

— А мама? — Кажется, впервые за последние годы парень почувствовал за собой вину. Вид отца настолько расстроил Антона, что он уже был готов расплакаться.

— Не бойся, я ей ничего не скажу…

— Чего ты мне не скажешь? — В комнату заглянула Катюша, и в следующее мгновение лицо ее изменилось, побледнело до синевы. — Гриш, тебе плохо?

— Нет-нет, — бодро ответил Чернов. — Как там ужин?

— Все готово… Можно тебя на минутку? — Она дождалась, пока Григорий вышел в коридор, закрыла дверь в комнату сына. — Ну? Быстро выкладывай. Опять чуть не подрались?

— Катюш, не бери в голову, житейские мелочи…

— Давай-давай… — Она притянула его за шею, и голова Чернова безвольно упала на ее плечо. — Не держи в себе… Пожалуйся…

— Знаешь… — Он заговорил не сразу. — Я как будто на другой планете… Я теряю себя, Катюшенька… Меня осталось на донышке, а скоро и этого не будет…

В прихожей некстати зазвонил телефон.

Катя отстранила от себя мужа, подняла трубку.

— А кто его спрашивает? Минуточку… Гриш, это тебя. Какой-то Бузыкин с прежней работы.

— Бузыкин? Хм, не помню такого… — Чернов поднес трубку к уху и услышал вкрадчивый тенор:

— Григорий Михайлович?

— Да.

— Сообщу сразу — я ввел в заблуждение вашу подругу.

— Это жена…

— Тем более. Так вот, никакой я не Бузыкин. Только не надо говорить об этом вслух! Молчите и слушайте. Это очень важно, Григорий Михайлович. Так сказать, между вами и мной.

— Что там? — обеспокоенно спросила Катюша.

Чернов махнул рукой, мол, иди на кухню, раскладывай по тарелкам.

— Григорий Михайлович, вы сегодня почтовый ящик открывали?

— Мы вообще газет не выписываем. Может, все-таки представитесь?

— Так откройте, очень советую. И чем быстрее, тем лучше.

В трубке зазвучали короткие гудки.

Что за чушь? Чернов начал перебирать в уме всех своих знакомых, способных на такую шутку. В том, что это была шутка, Григорий не сомневался. Значит, дальше должно последовать продолжение, смешная развязка. Чей же это голос? Впрочем, голос можно и изменить…

— Ты куда?

— Ведро выброшу. — Чернов сунулся под раковину. — Потом себя не заставлю.

— А что нужно этому Бузыкину?

— На день рождения пригласил…

— Батя, прости… — Голос Антона нагнал его в прихожей. — Я завтра же выкуплю обратно.

— Пошел ты… — И Чернов вышел на лестничную клетку.

Все еще держа в руке наполненное ведро, спустился в парадное. Ч-черт, ключ от почтового ящика забыл! Да и где он, этот ключ?

Просунул палец в дырочку и потянул на себя. Открылся! Внутри что-то блеснуло. Пакет какой-то. Бумажный. Прозрачным скотчем заклеенный.

Поставил ведро на пол. Аккуратненько оторвал тонкую полоску по краю. Встряхнул. Застряло. Наконец в ладонь вывалилась… Нет!.. Этого не может быть… Это обман. Это продолжение шутки.

Хлопнула подъездная дверь.

— Батюшки, с полным ведром! — радостно воскликнула соседка с седьмого этажа. — Ну, спасибо, Гришенька! Осчастливили! А я смотрю и думаю: «Что это за мужичишка в халатике таком симпатичненьком?»

— Да уж… Счастья выше крыши, — ответил Чернов, заводя руку за спину.

МСТИТЕЛЬНИЦА

Была ночь, и погруженный во мрак город спал, и волны с шумом ударялись о прибрежные камни, и страшно, утробно завыла беременная сука, почувствовавшая схватки, и этот вой заглушил предсмертный крик жертвы.

Тело обрушилось к ногам, и Лидия долго, жадно глядела на остывающий труп своего обидчика, похожий теперь на тряпичную куклу, нелепую, жалкую, ненужную.

Она ткнула его краем сандалии, не столько для того, чтобы убедиться, что смерть окончательно заполучила его, сколько для того, чтобы во всей полноте ощутить сладкий вкус состоявшейся мести.

— Помни о Скилуре, — сказала она.

В последний раз слетело с губ молодой женщины это имя.

Пусть мертвые хоронят своих мертвых.

Запахнувшись в плащ, Лидия отступила было в темноту, но небольшое бледное пятно на камнях привлекло ее внимание. Она отшатнулась, и пятно тотчас исчезло, но появилось вновь, когда Лидия приняла прежнее положение.

Молодая женщина склонилась к самой земле и увидала крохотную монетку. Это был один асс, мелкая денежная единица, которую на рынке можно было бы обменять разве что на амфору вина да буханку свежего хлеба.

Однако для Лидии эта монета имела теперь особенную ценность — ведь она выпала из руки поверженного врага, из его скрюченных пальцев.

Лидия сжала асс в ладони и мрачно улыбнулась. Боги послали ей эту монету, чтобы ночью и днем она могла смотреть на нее и любоваться, вспоминая, как вонзила острый кинжал в убийцу Скилура. Эта монета словно подтверждала, что месть произошла не в воспаленном воображении молодой женщины, а наяву и небеса были свидетелями справедливого возмездия.

Теперь надо было решить, как поступить с трупом.

Сначала Лидия думала, что оставит тело на влажных камнях, чтобы наутро восходящее солнце осветило уродливые, обострившиеся черты убитого и синие мертвые тени на его висках. Она представляла, как чайки и воронье с жадностью набросятся на падаль и станут выклевывать глаза, раздирать мясо на холодных, застывших щеках и губах, и эта картина вызывала в Лидии сладостное томление.

Однако теперь она поняла, что очень скоро рыбаки с моря заметят птичье скопление и заподозрят неладное. Тело найдут быстрее, чем чайки сумеют полностью изуродовать его, и тогда труп будет захоронен в каменистую почву и оплакан, словно принадлежит не негодяю и предателю, а почтенному гражданину, с достоинством свершившему свой земной путь.

Сама мысль об этом была для Лидии невыносима; собаке не место лежать на кладбище.

Лидия была вынуждена признаться, что поступила неосмотрительно, заколов негодяя именно здесь, а не на пустынном берегу, где его легко можно было столкнуть в море, и Посейдон с благодарностью принял бы эту жертву.

Итак, надо было придумать, как распорядиться трупом.

Может, стоило прикатить сюда тележку и погрузить в нее тело, но молодая женщина осознавала, что вряд ли сможет провезти тележку по каменистому склону.

Оставалось одно: взвалить труп на себя и тащить к берегу.

Лидия опустилась на огромный плоский валун и задумалась.

Странную и злую шутку сыграла с ней судьба. Она, слабая и хрупкая, теперь должна была волочить на спине тяжелое бездыханное тело убийцы своего любимого.

Она вздохнула и подняла глаза вверх.

Небо было безоблачным, и потому далекие звезды казались необычно крупными и сверкали, будто мокрые драгоценные камни.

Запрокинув голову, Лидия разглядывала щедрую звездную россыпь и думала о том, что боги, должно быть, наблюдают сейчас за нею. Быть может, они согласились бы помочь ей?…

В это мгновение из темноты донесся слабый шорох, и молодая женщина отчетливо услышала шаги. Она едва успела укрыться за камнем, как две темные фигуры возникли на каменистом гребне.

— Не самое удачное место, — нарушил тишину молодой мужской голос.

— Пусть так. Зато никому и в голову не придет искать здесь, — возразил второй, куда более хриплый, и, как видно, принадлежавший человеку годами старше.

— Я бы выбрал что-нибудь более надежное. Можно вырыть яму где-нибудь в дальнем тупике катакомб…

— Глупости! А если этот тупик засыплет землей? Как нам извлечь амфору в таком случае?…

— Зачем же кликать беду, пока она не пришла! Боги могут разгневаться на такие слова…

— Вот что я тебе скажу, мой молодой друг, и послушай меня внимательно. Не верь богам! Никогда не верь, потому что они лгут, как и люди. Дают, чтобы потом отобрать. Дразнят, чтобы не выполнить обещание. Эти деньги принадлежали человеку, который считал себя богачом, а теперь он будет рыдать, рвать на себе волосы и проклинать судьбу. Он считал, что надежно спрятал свое сокровище, а я с легкостью обнаружил его, потому что рассуждал, как и его бывший обладатель. Он, как и ты бы на его месте, зарыл сосуд с монетами в дальнем углу жилища, и это его погубило. А надо было поставить амфору у входа как ночной горшок, куда сливают нечистоты, и никому не пришло бы в голову заглядывать в нее.

Он перестарался, наш богатей, и поэтому все потерял. Смотри же, не окажись на месте этого бедняги!..

Лидия видела из своего укрытия, как первый человек вздохнул и бросил на землю гулко звякнувшие заступы.

Второй же, помедлив, осторожно опустил высокую амфору, должно быть, весьма тяжелую, судя по тому, с каким облегчением он выпрямился.

— Будем копать здесь, — сказал второй, топнув ногой у самого камня, за которым укрылась Лидия.

Молодая женщина едва подавила возглас досады. Появление этих двоих полностью нарушило ее планы. Она не могла уйти, покуда не поступит с трупом предателя так, как он того заслуживал. Ни за какие богатства мира, решила Лидия, она не оставила бы тело на этом месте. Ей была невыносима мысль о том, что негодяя захоронят с человеческими почестями, тогда как он достоин совсем иного обращения.

Однако и оставаться здесь теперь было опасно.

Холодеющий труп лежал в двух шагах от ямы, которую начали копать нежданные гости, и его в любую минуту могли обнаружить. Нечего и говорить, что даже беглый осмотр местности тотчас открыл бы, где спряталась Лидия.

Поблизости поблескивал в полутьме изящный сосуд, в котором, надо думать, и помещалось несметное богатство, ставшее причиной преступления. Молодая женщина могла бы дотянуться до него рукой.

Лидия видела, как отбрасываемая заступами земля погребает под собой тело ее обидчика, убийцы Скилура. Она при всем желании не смогла бы сейчас оттащить труп в сторону, не обнаружив своего присутствия.

Наверняка самым благоразумным было убраться восвояси, предоставив богам право решать, как развернуть события. Однако Лидия никак не могла заставить себя поступить подобным образом.

Возмездие должно быть полным и абсолютным. Даже если небеса обрушатся на землю, она до конца довершит начатое дело.

— А как ты намерен распорядиться своей долей? — произнес молодой голос.

— Пока не знаю, — отвечал хриплый. — Было бы богатство, а уж как потратить, это я решу.

— Да, — мечтательно согласился молодой, — когда есть деньги, ничего не страшно. Можно пировать и радоваться жизни, не думая о завтрашнем дне. Перво-наперво я наемся до отвала и пойду в лупанарий. Люди рассказывают, там есть одна «волчица» с рыжими, как бронза, волосами, красоты необыкновенной. Я своими ушами слышал, как два приезжих доказывали друг другу, что не было еще на свете искусней в делах любовных женщины, чем она. Некоторые воины специально приплывают на остров издалека, чтобы провести с нею хоть несколько часов…

— Все вы, молодые, такие глупые, — ухмыльнулся хриплый. — Не спеши, на твой век плотской любви хватит. В жизни есть много других радостей, ничуть не уступающих любовным.

— Нет, ты не прав, — возразил первый. — Надо любить, пока молод. Мой старший наставник, который несколько лет делился со мною премудростями любовной науки, говорил, что молодость — это плод, который, как все другие плоды, сначала зреет, наливается соками, а потом начинает незаметно чахнуть… И все, уж нет его, а с ним — и соков, и сил, и желаний… И тогда радости жизни навсегда будут закрыты для тебя.

— Желания остаются с тобой всегда. Когда-нибудь на своей шкуре ты поймешь это… Мудрецы утверждают, что хуже всего для человека — отсутствие желаний, но это неправда. Хуже всего, когда снедающие тебя желания уже никогда не исполнятся, но хуже худшего, если они уже исполнились, а счастья так и не принесли…

Лидия напряженно прислушивалась к разговору и думала, насколько же прав обладатель хриплого голоса. Она жаждала быть вместе со Скилуром, но это желание никогда уже не исполнится. Она мечтала повергнуть своего обидчика, убийцу любимого человека, — боги помогли и ей, но душа не чувствовала радости и облегчения.

Боль утраты осталась, и пришла пустота.

— Рой глубже, — наставлял напарника хриплый, — глубокая яма — надежная яма. Ни одной живой твари не придет в голову, что тут что-то спрятано. Поверь моему опыту…

— Ты не станешь возражать, если я сразу возьму несколько монет? — спросил молодой. — Мне не терпится увидеть эту рыжеволосую «волчицу». Утром же отправлюсь в лупанарий. Я уже воображаю, как сожму ее в объятиях и прильну губами к влажной щели… Интересно, бронзовый цвет волос у нее везде бронзовый?…

В ответ послышалось лишь хмыканье.

Еще долго раздавался в ночи стук заступов, и высокий холм земли вырос на том самом месте, где покоился труп заколотого предателя.

Лидия с тоской размышляла, что ей делать в этой ситуации. Поэтому она не сразу обратила внимание на новые слова хриплого.

— Ну что, — проговорил между тем он, — я думаю, теперь уже будет достаточно. Мы поработали на славу.

— Отлично, — откликнулся молодой, — в таком случае мы можем честно поделить добычу.

— Самое время. Скажи, а на какую часть богатства ты рассчитываешь?

— То есть как? Мы действовали вместе, значит, и делиться надо поровну, верно?…

— Это ты хорошо придумал, — ехидно произнес хриплый. — Я отыскал богатея. Я придумал, как выманить его из жилища, чтобы спокойно вырыть звонкие монеты. Наконец, я указал, где они спрятаны. И теперь ты предлагаешь разделить поровну то, что раздобыто благодаря мне, и только мне!..

— Но позволь!.. — удивился молодой. — Я с точностью выполнял твои указания. Ради дела я пошел на то, чтобы влюбить в себя этого плешивого старикашку и разделить с ним ложе. Я втерся к нему в доверие. Я обманул его, и благодаря этому мы без помех вошли в его дом и унесли деньги.

Разве этого не достаточно, чтобы моя доля равнялась твоей?!

— Не будем спорить, дружище. Подай мне заступ, нам надо закончить работу.

Лидия услышана, как звякнул подымаемый с камней заступ, а затем вдруг раздайся резкий свист, глухой удар, стон и звук упавшего тела.

— Вот она, твоя честная доля, — сказал хриплый, и прозвучат еще один удар. — Никогда не надо спорить с теми, кто умнее тебя, мой мальчик.

Затем все стихло.

Лидия с ужасом прислушивалась к тому, что происходило сейчас на дне ямы, однако оттуда не доносилось ни звука. Она уже хотела было выглянуть из своего укрытия, как внезапный шорох нарушил тишину.

Кто-то выбирался из ямы наружу.

Лидия увидела крупную фигуру с короткой массивной шеей и тяжело опущенными плечами. Взяв в руки заступ, человек принялся забрасывать яму землей.

Это заняло немного времени. Следы иных преступлений укрываются быстро.

Парализованная страхом молодая женщина с ужасом ожидала, как из груды свежевырытой земли возникнет тело заколотого ею предателя. Вот уже показалась рука со скрюченными пальцами, а следом — подогнутая нога в рваной сандалии.

Хриплый, целиком занятый своей работой, не сразу заметил это. Он дернулся, лишь когда лопата приподняла тяжелый и округлый, мохнатый по краям предмет.

Он наклонился, чтобы рассмотреть поближе, и тотчас с невольным криком отшатнулся.

Прямо на него смотрело человеческое лицо.

Хриплый отшвырнул прочь орудие убийства, бормоча под нос то ли ругательства, то ли молитву, и, схватив глухо звякнувшую амфору, пустился наутек.

Вскоре шаги его стихли вдали.

Лидия помедлила несколько мгновений, а затем торопливо выскользнула из-за камня и, разбросав оставшуюся землю, извлекла окоченевшее тело предателя.

Она не стала заглядывать в полузасыпанную яму, будто боялась, что из нее вдруг возникнет окровавленный призрак молодого вора, только что убитого напарником.

Она не знала, откуда взялись силы, но, взвалив на себя страшную ношу, на подгибающихся ногах пошла прочь.

Она скрипела зубами и чувствовала, как горячий пот течет между лопатками и заливает лицо и глаза.

Она двигалась по косогору, и сандалии скользили на округлых камнях, которыми был усыпан ведь склон. Несколько раз Лидия едва не потеряла равновесие и чуть не упала.

Она остановилась, лишь когда злосчастное место двойного убийства осталось далеко позади.

Она сбросила с себя тело и перевела дух.

Невдалеке шумело море. Его вкрадчивый и настойчивый шепот прибавлял сил и внушал надежду.

Пройти осталось совсем немного. Она скинет ненавистный труп предателя со скалы в пенящуюся пучину, и все будет кончено.

Боги простят ее и поймут. Это ложь — те слова, которые говорил о богах хриплый.

Боги могущественны и справедливы.

Каждому они воздают по заслугам.

Лидия знала, что предатель был убит, ибо боги захотели, чтобы акт возмездия совершился.

Но чем она заплатит за свой поступок, этого Лидия представить не могла и лишь молила, чтобы божественная кара не была суровой.

Она не боялась смерти, но смерть, она понимала, не самое страшное, что может ожидать ее.

Лидия наклонилась и вгляделась в лицо мертвеца, искаженное последней судорогой. Оно никогда не отличалось особенной красотой, а теперь стало столь же уродливым, как и душа актера. Губы посинели и приоткрыли мелкие желтоватые зубы. Полузакрытые глаза ввалились, и из-под век белели глазные яблоки. Густые черные тени пролегли на висках, на щеках, у крыльев носа. А может, это была лишь грязь.

Лидия посмотрела по сторонам — никого — и вновь взвалила на себя ненавистную тушу.

Где-то вдалеке брехала собака.

Молодая женщина двигалась прочь от поселения, к пустынному берегу.

Наконец она оказалась на высокой скале, у подножия которой кипело и пенилось море.

Отсюда, с высоты, даже в темноте были видны мрачные черные завихрения, возникавшие на морской поверхности, и сонмы брызг, которые взметались в небо, когда волна ударяла о неприступный гранит.

Лидия положила тело на самый край утеса и несколько мгновений медлила, стараясь продлить сладостный миг расплаты.

Скорчившийся, холодный труп лежал у ее, Лидии, ног — у ног женщины, ответившей смертью на смерть своего возлюбленного.

Насладившись зрелищем, Лидия осторожно, брезгливо толкнула тело, и этого толчка было достаточно, чтобы оно сорвалось со скалы и камнем полетело вниз.

Глухой плеск известил, что пучина приняла жертву.

Тщетно всматривалась молодая женщина в волны, стараясь различить хоть какое-то движение. На поверхности воды ничего не было, кроме грязно-белой пены.

Все было кончено.

Лидия сжала в ладони асс, выпавший из руки трупа, и лицо ее озарила мрачная улыбка.

Уже светало, и на горизонте появилась тонкая алая полоска, когда насытившаяся победой мстительница неслышно вошла в узкую улочку города…

СВЯТАЯ БЛАГОДАРНОСТЬ

До отделения легче было бы проехать две остановки на троллейбусе, но Наташа решила: береженого Бог бережет. Натянула на себя спортивный костюм (к городской одежде еще привыкнуть надо будет) и пошла пешком. Вернее, побежала легкой трусцой, стараясь правильно дышать носом. Как говорится, совмещала приятное с полезным.

«Хорошо, что братец живет неподалеку, — думала она, — и все свои черные делишки совершает рядом с домом. Ленивый. Вот если б в Бутове…»

А еще Наташа вдруг обнаружила цепочку странных совпадений. Раньше она как-то не обращала на это внимания, даже подшучивала над собой, но сейчас… сколько же можно?

Все дело в том, что, стоило ей отлучиться из Москвы (пусть на денек), в столице обязательно случалось что-то нехорошее. И не по мелочи, а глобально. В августе девяносто первого она полетела на раскопки, и следующим утром объявился ГКЧП. В начале октября девяносто третьего Наталью пригласили на ежегодный конгресс юристов в Страсбуре. О том, что происходило в это время у «Белого дома» и в Останкине, она узнала из сообщений французских газет. В промежутке между путчами взорвался бензовоз на Ленинском, мост обвалился на Сухаревке. И опять же в то время Клюевой в Москве не было, будто какая-то неведомая сила уводила ее подальше от возможной опасности… Два месяца назад (Наталья как раз поехала на дачу) рвануло в метро. Теперь вот троллейбусы…

«В этом что-то есть, — передернула плечами Наташа. — Хоть из Москвы ни ногой».

Сколько раз ей приходилось выручать Леньку? Наташа давно уже сбилась со счета. Но парень не понимал (не хотел понимать или в самом деле был таким дураком?), что когда-нибудь и старшая сестра не в силах будет ему помочь, что терпение людей небезгранично. Пользуясь своей безнаказанностью, Ленька продолжал безобразничать. Что на этот раз учудил этот сорванец?

Это поначалу «корочка» с государственным гербом производила должный эффект на начальника отделения милиции Василия Федоровича Глыбова, коренастого краснолицего мужичка, и его подчиненных. Глыбову даже было приятно делать одолжение такой необычной (в смысле — молодой и красивой) «прокурорше», а однажды он пригласил ее на загородный пикничок.

Наташа вежливо отказалась. Наверное, это была ее ошибка.

Со временем к Наташе привыкли и уже почти не воспринимали всерьез. Кроме всего прочего, между прокуратурой и управлением внутренних дел с давних времен существовал негласный антагонизм…

Словом, после каждого нового правонарушения Леонида и каждой новой встречи с его сестрой лицо Глыбова выражало все большую индифферентность.

— Здравствуй, Клюева, здравствуй!.. — властным взмахом руки Глыбов не дал Наталье произнести ни слова. — Молчи, все знаю, на этот раз ты меня не прошибешь, не разжалобишь. Нет-нет-нет!.. За братца твоего мы серьезно возьмемся. Если родители не воспитывают, так мы будем.

— Но Василь Федорыч!.. — Наташа попыталась было вставить реплику, но начальник отделения лишил ее такой возможности:

— Что «Василь Федорыч», что? — довольно грубо рявкнул Глыбов. — Что ты хочешь мне сказать, в чем ты хочешь меня обвинить? Опять мальчонку за решетку бросили? Опять над крохой издеваемся? А крохе, на минуточку, двадцать восемь лет!

— Двадцать семь, — автоматически поправила его Наташа.

— В сентябре будет двадцать восемь! Твой братец до такой степени въелся в мою жизнь, что мне даже приходится помнить его день рождения! Рад бы забыть, но в мозгу засело! Семнадцатое сентября, ведь так?

— Так…

— Мне ваша семейка уже вот где! — Глыбов краем ладони выбил быструю дробь на своем затылке. И, выпустив пар, смягчился: — Ты садись, садись, я не лично тебя имею в виду. Кстати, хорошо выглядишь, загорела. На югах была?

Наташа кивнула, лихорадочно обдумывая ответную защитную речь. Странно, но от такой «смены профессий» она даже получала некоторое удовольствие. Днем — прокурор, вечером — адвокат. Забавно.

— Ну и какие там нынче погоды стоят? — с искренней заинтересованностью спросил Глыбов.

— Солнечные погоды, солнечные.

— Вот видишь, а я третий год в Москве безвылазно. — В его взгляде появился упрек. — И знаешь почему?

— Знаю. Из-за моего брата.

— В правильном направлении мыслишь, Клюева, в правильном. — И заметив, что Наталья уже готова ввинтить в разговор какую-то дерзость, Глыбов вновь прервал ее взмахом руки: — Погоди, погоди!.. Знаю я твои штучки, на совесть будешь давить, на общественное сознание. Больная мать, обосранные дети, нужда заставила и плохое влияние улицы — это мы уже проходили. Эту тему закрываем, договорились?

— Договорились, — после паузы ответила Наташа. Вступать в дискуссию, судя по всему, было бессмысленно. Пусть выговорится.

— Буду с тобой откровенен, Клюева, как на духу… До этого момента я закрывал глаза. Согласись, закрывал на то, на что любой другой бы не закрыл. Переодеться в священника и собирать с доверчивых прохожих деньги на восстановление храма Христа Спасителя! Это же!.. Это же!.. — запыхтел Глыбов, но так и не нашел достойного определения поступку богохульника. — И на это закрыл! А теперь все. Хватит. Отыгрался хрен на скрипке.

«Что-то он сегодня раздухарился. Уж больно уверен в себе. Неужели Ленька всерьез вляпался, по-настоящему?»

— Вот, полюбуйся на это народное творчество. — Глыбов словно прочитал ее мысли и вытащил откуда-то из-под стола громоздкую конструкцию.

Конструкция состояла из двух картонных листов, скрепленных между собой кожаными лямками. Видимо, лямки перекидывались через плечи, и получался двусторонний плакат — текст можно было прочитать и на животе, и на спине. Впервые такой плакат Наташа увидела в самом раннем детстве, когда в программе «Время» показывали американских безработных.

— Заметь, сделано в типографии, — раздраженно произнес начальник отделения. — Качество-то какое, а? Оно и понятно, все-таки на иностранную клиентуру рассчитано.

И в тексте ни одной ошибки, хоть и по-английски.

— А вы-то откуда знаете? — Наташа удивленно вскинула на Глыбова глаза.

— Сержант у нас один новенький. Иняз в прошлом году окончил. Так вот, цитирую дословно… — Глыбов начал водить коротким пальцем по строкам латинских слов: — «Хотите жениться на русской девушке — спросите меня: как? За умеренную плату вы сможете выбрать спутницу жизни. Выбор неограничен. Оформление регистрационных документов за двадцать четыре часа. Форма оплаты — любая. Действует система льгот и скидок». Ну, каково?

— Впечатляет… — хмуро отозвалась Наташа. — Только не очень понятно насчет скидок… Одна жена — рубль, а две — полтинник?

— Если бы полтинник! Ты слушай, Клюева, слушай, теперь самое главное. Приготовилась? — И Глыбов, добавив пафоса, торжественно изрек: — «Девственность гарантируется!» А?

— Ну, в этом-то ничего удивительного нет, — пожала плечами Наташа. — При нынешней-то медицине.

— Иронизируешь? — нехорошо прищурился Глыбов. — Конечно, а что тебе еще остается делать? Преступление-то налицо!

— Где преступление? В чем здесь преступление?

— Ага! — азартно воскликнул Глыбов, будто подловил ее на какой-то грубейшей ошибке. — Леонид с этим плакатиком расхаживал у гостиницы и приставал к иностранцам.

— Ну и что?

— Разумеется, этого мало для привлечения к уголовной ответственности, но…

— Даже так? — перебила его Наташа. — К уголовной? Хм, интересно…

А у самой сердечко забилось.

— К уголовной, милая, к уголовной. — Глыбов склонился над столом и подался всем телом вперед, заговорил тихо и как-то мстительно-зловеще: — И статей наберется!.. Целый букет! Перечислить?

— Сделайте милость, — сказала Наташа.

— Пожалуйста. Начнем с самого малого — хулиганство. Двести шестая, кажется…

— Так уж и хулиганство?

— Хулиганство, Клюева. Другой вопрос: какое? Мелкое или злостное? Но это дифференцирование меня сейчас меньше всего волнует. Это еще цветочки…

«Словечко-то вспомнил какое, дальше некуда: „дифференцирование“. Ну-ну…»

— Дальше идет средняя тяжесть — мошенничество и незаконные валютные операции. За неполную неделю активной деятельности твой братец успел облапошить четырех человек, подданных Сирии, Ливана, Соединенных Штатов Америки и Бангладеш.

— В каком смысле — облапошить?

— В прямом, Клюева. От вышеперечисленных граждан поступили жалобы. В письменном виде. Вот они, все туточки у меня, в папочке, — Глыбов хлопнул ладонью по столешнице.

— Можно взглянуть?

— Не-а! — мерзко хихикнул начальник отделения. — Нельзя! Я тебе своими словами расскажу. В общем, все бы ничего, но, собрав с клиентов по тысяче американских долларов, Леонид Вадимов — знаешь такого? — действительно обеспечил каждого из них особями женского пола. Как позже выяснилось, все эти особи оказались заражены венерическими болезнями.

Наташа молчала, опустив голову и закусив нижнюю губу.

— А теперь о самом главном, — продолжал Глыбов. — Девчонки эти были несовершеннолетними. Максимум шестнадцать лет. Понимаешь, к чему я? Правильно, совершение развратных действий по отношению к несовершеннолетним.

— Так это иностранцев надо судить. Или тех, кто девчонок этих заразил.

— Разберемся, не умничай, — набычился Глыбов. — Трое из тех четырех девчонок уже дали письменные показания, в которых утверждается, что Леонид Вадимов принуждал их к половому сношению с гражданами иностранных государств…

— Вранье! — Из Наташиной груди вырвался почти крик.

— Суд разберется, — иезуитски улыбнулся Глыбов. — И разумеется, накажет виновных.

— Я могу забрать Леню домой?

— Ты в своем уме, Клюева? Я же дело открыл!

— Как — открыли? — Наташу будто паралич разбил.

— А вот так, взял и открыл. Забыла, как это делается?

— Но на каком основании? — взвыла Наташа. — Тоже мне, бандита нашли! Весь город утопает в крови, троллейбусы взрываются, а вы!.. Вы!..

— Опомнилась… «Вы! Вы!» Да я тысячу раз тебя предупреждал: когда-нибудь твой братец плохо кончит. Вот и дождалась… П…..Ц котенку… — И с наигранной сухостью Глыбов произнес: — Не имею права вас задерживать, гражданка Клюева. Вы свободны.

— Я могу хотя бы его увидеть?

— Нет. Категорически.

— Что ж… Зайдем с другой стороны… — Наташа медленно закинула ногу на ногу.

Факты, выплеснутые на нее Глыбовым, повергли ее в состояние шока. Но она заставила себя успокоиться, протрезветь. Ей была нужна холодная голова. Жаль, не было времени, чтобы переварить всю эту чушь.

Внутренне она уже приготовилась к долгому, мучительному разговору. Быть может, ей даже придется унижаться.

Но с другой стороны зайти не удалось. На все ее доводы и юридические придирки Глыбов отвечал лишь снисходительной улыбочкой и ничего не значащими фразочками типа «следствие установит» и «историю нельзя повернуть вспять». Всем своим видом он показывал, что эта бессмысленная беседа его утомляет; он каждые десять секунд смотрел на часы, мол, времени у него в обрез, дел по горло, с преступностью бороться надо.

И смех и грех. Насколько уверенно Наташа ощущала себя в зале суда, настолько беспомощной она казалась себе в кабинете Глыбова. Не помогли и слезы.

Слезы жалобные, постыдные. Тот оставался непреклонен и даже получал садистское удовольствие, сознавая свою значимость.

Клавдия Васильевна Дежкина подняла трубку сразу, будто нетерпеливо ждала этого звонка. Слава Богу, дома… Наташа быстренько обрисовала ей создавшуюся ситуацию.

— Глыбов? Я его знаю.

— Клавдия Васильевна, я вас…

— Ты откуда сейчас?

— Из отделения как раз.

— Выезжаю. — И в сторону, мужу: — Федька, беги заводи машину.

Они познакомились несколько лет назад, вместе работали в одной прокуратуре. Нельзя сказать, что следователь по особо важным делам Дежкина и прокурор Клюева стали подругами не разлей вода, но отношения их были теплыми и доверительными. Встречались они редко, по большей части их пути пересекались волей случая, а вот перезванивались чуть ли не каждую неделю и подолгу болтали о своем, о бабьем.

О чем «болтали» Дежкина и Глыбов, навсегда останется для Наташи тайной, но результат «болтовни» был налицо — через час Клавдия Васильевна вышла на крылечко отделения милиции. Вышла вместе с Ленькой.

Все это время Наташа прождала в машине.

— Гляди-ка, вызволила твоего поганца, — сказал сидевший за рулем Федор, и во взгляде его проскользнула гордость.

— Спасибо вам… — тихо проговорила Наташа.

— А мне-то за что?

— Ну как же… Оторвались от дел, мчались как угорелые…

— Да бросьте вы, — засмущался Дежкин. — Бросьте…

Ленька был подавлен, и глаза у него были на мокром месте. Это от нервов. Почувствовал, что пятки начало припекать. Обычно сестра высвобождала его в течение получаса, а тут пришлось весь день в камере проваландаться. Значит, что-то не так, тюрьмой запахло.

— Подписку о невыезде, — сообщила Дежкина Наташе. — Сиди-сиди, мы вас подбросим.

Ленька юркнул на заднее сиденье и виновато посмотрел на старшую сестру, но та быстро отвела взгляд. Не хотелось ей с ним говорить. А вот по морде треснуть хотелось. Уж дома-то она душу отведет…

— Глыбов действительно дело завел. Он подполковничью звездочку ждет, сама понимаешь… — сказала Дежкина, когда они выехали на магистраль. — Мужик-то он неплохой, но… Уломать не удалось.

— Да что вы, огромное спасибо, — поблагодарила ее Наташа. — Уж дальше я как-нибудь сама разберусь. А может, и не буду.

— Что, надоел тебе братец? — подал голос Федор.

— По нему давно сто первый километр плачет. Ничего, лет через пяток вернется другим человеком. — И Наташа добавила: — С дыркой в жопе…!

Федор загоготал по-мужицки, ему такой юмор нравился. Клавдия Васильевна чуть заметно улыбнулась.

Ленька шмыгнул носом. Конечно же сестра шутила. Грубо, но шутила.

— Я больше не буду… — пробормотал он еле слышно, однако его реплика осталась без комментариев.

— Куда дальше? — спросил Дежкин.

— В конце улицы. Видите светофор? Мы у него выйдем, во двор заезжать не надо.

— А меня на троллейбусы бросили, — объявила Дежкина.

— Да вы что! На те самые?

— Ага, нас шестеро в бригаде, каждый со своим мнением. Меньшиков рвет и мечет.

— Еще бы… Поздравляю!..

— Не с чем пока поздравлять. — Клавдия Васильевна устало полузакрыла глаза.

— Совсем туго?

— Совсем… Если через неделю не раскроем, то не раскроем никогда.

— А версии?

— Версий множество, но меня интуиция редко когда подводит… А она, милая, подсказывает — глухой «висяк»…

Федор со знанием дела кивнул, будто его тоже зачислили в бригаду следователей.

— Да че тут думать? — вдруг запальчиво воскликнул Ленька. — Ежу понятно, что это чеченский след!

— Молчи! — Наташу наконец прорвало. Она начала хлестать парня по лицу, по ушам, по шее… — Лучше молчи! Ни слова! Молчи!

Леня отпрянул, взглянул на нее как-то ненавидяще, после чего, резко отвернувшись к окну и потирая покрасневшуюся щеку, буркнул сквозь зубы:

— Дура…

Вот она, святая благодарность.

ЗАХВАТ

В зал вылета аэропорта вдруг начали один за другим вбегать парни.

Все как на подбор под два метра ростом, в бронежилетах поверх черных комбинезонов, в черных шерстяных масках, скрывающих лица, с короткоствольными десантными автоматами. Парни бесцеремонно проламывались сквозь толпу провожающих и отлетающих, опрокидывали тележки с багажом и при всем при этом заученно, без капли злобы в голосе, произносили:

— Спокойно, граждане, спокойно!

— В сторонку, в сторонку, вот так!

— Все нормально, ничего не случилось! Все нормально!

Ничего себе, «все нормально» — на спинах парней выведено флюоресцентным составом: «ОМОН». Значит, что-то серьезное стряслось. Очень серьезное.

Тут же нашелся шутник (или просто нервный), который заорал во все горло:

— Бомба!.. Бомба!..

И его все услышали и приняли его слова за чистую правду. Если взрывают троллейбусы, то почему бы не поднять на воздух целый аэропорт?

С позиции террориста это выгодней. Жертв больше.

Началась суматоха, зал вылета пришел в броуновское движение, стремительно перераставшее в панику. Люди бросились к стеклянным дверям, ведшими на спасительную улицу. Но людей много, а дверей мало. Конечно же кто-то упал, через него переступали и перепрыгивали… Вот-вот образуется свалка…

А черные комбинезоны невозмутимо продвигались в глубь аэропорта. Два дежурных милиционера на свою беду привыкших к безделью и безответственности, по инерции кинулись им навстречу, чтобы выяснить, а что, собственно… Но не успели.

Одного из них вырубили сразу ударом приклада в челюсть, другой (скорей от страха, нежели из героизма) попытался было сопротивляться, но его повалил на пол, пару раз хлопнули носком армейского ботинка по ребрам, плюс ко всему придушили его же собственной портупеей.

А дальше все было как на учениях. Тут главное — не дать шанса противнику даже дернуться.

Всех попадавшихся на пути милиционеров молча и хладнокровно валили с ног, били для острастки, надевали наручники и волокли на улицу, где укладывали в рядок на грязном асфальте.

Начальник отделения майор Ярошенко находился в своем кабинете и вел селекторную связь, когда услышал доносившиеся из-за плотной двери звуки возни, глухих ударов и истошные выкрики:

— Лежать, сука!

— На пол, быстро!

— Куда? Назад, назад!

— Не трогайте меня! — Ярошенко узнал голос ефрейтора Сорокиной. — Не трог… — И крик ее оборвался.

Майор инстинктивно потянулся к кобуре, но к его недоумению, она оказалась пуста. Ч-черт, в сейфе еще вчерашним вечером оставил!

Он метнулся к сейфу, но тут до него наконец дошло. Он все понял. И испугался. Он не ожидал, что так быстро.

— Александр Дмитриевич, куда вы пропали? — спросил селектор.

— Щас-щас-щас… — отозвался Ярошенко, тяжело бухаясь в свое кресло. — Минутку-минутку…

«Так, руки на стол. Чтобы не подумали, что у меня пистолет. Могут пристрелить».

Майор заставил себя сохранять внешнюю невозмутимость. Он смотрел прямо перед собой, на дверь, которая через мгновение с грохотом слетела с петель, хоть и была не заперта.

— Я сижу! — запальчиво воскликнул Ярошенко. — Я не оказываю сопротивления! Вы видите? Я не оказ…

Хлопец в черном комбинезоне схватил его за шкирку, чуть приподнял (задница майора вспорхнула над стулом) и припечатал носом к крышке стола.

— Расслабься, старик, — ухмыльнулся парень (правда, выражения его лица было не видно из-за маски) и кивком показал своим братьям по оружию: мол, дело сделано и в этот раз пронесло.

Тело Ярошенко обмякло, он затих и головы не поднимал довольно долго. Затих и селектор. Вероятно, невидимый абонент растерянно прислушивался и ловил каждый шорох.

— Потери? — В кабинет вальяжной походкой вошел офицер в таком же черном комбинезоне, как и у его подчиненных.

— Нет. Только оператору глаз подбили. Сами же, в запарке.

— Хорошо… — сказал офицер, подразумевая под этим то ли отсутствие потерь, то ли подбитый глаз оператора. Он подцепил ногой кресло на колесиках, задвинул его под себя и сел. — Позовите Порогина и начинайте шмон. Нет-нет! Пожалуй, без него не начинайте.

Очнувшись, Ярошенко обнаружил в своем кабинете настоящее столпотворение. Черные комбинезоны испарились, но их место заняла целая бригада в штатском. Вытряхивались ящики стола, пролистывались книги, фотографировались разлетевшиеся по полу бумаги. Люди работали быстро, но тихо, будто играли в молчанку.

В углу стоял оператор и запечатлевал все это действо на видеопленку.

Майор потрогал разбитый нос, распрямился в кресле и сфокусировал взгляд на двух мужчинах, сидевших прямо перед его столом и смотревших на Ярошенко с сочувствием и иронией.

— С выздоровленьицем, — произнес офицер, раскрывая «корочку». — Подполковник Старыгин, командир ОМОНа.

— Игорь Порогин, следователь прокуратуры, — представился второй.

— А я…

— Мы знаем, — сказали в один голос мужчины.

— Какое вы имели право?… — обиженно прогундосил Ярошенко. Воздух проходил через нос с трудом.

— Вот санкция на ваш арест и на обыск помещения, — следователь положил на стол бумагу. — Можете ознакомиться.

— Не понимаю…

— Все вы понимаете, Александр Дмитриевич, — вкрадчиво заговорил Порогин. — Мы давно следили за вами, собирали сведения, кое-какие документы.

— Вот именно, что «кое-какие»! А женщину зачем били? Не отпирайтесь, я слышал!

— Не будем пикироваться, — примирительно развел руками следователь. — Сейчас вопрос совсем о другом. Наши эксперты не могут открыть сейф. Нет, конечно же они его рано или поздно откроют, но…

— Код не скажу! — с каким-то отчаянным упрямством заявил Ярошенко.

— Как знаете… Значит, будем ждать…

— Александр Дмитриевич, вы меня слышите? — опять ожил селектор. — Что у вас там происходит?

Оперативники все как один вздрогнули от неожиданности, после чего укоризненно посмотрели друг на друга: мол, как же так, никто не заметил, что лампочка горит?

— Кто на проводе? — рявкнул Старыгин.

— А с кем я говорю?

— Я вас первый спросил.

— Странно, очень странно… Спасибо… — И абонент отключился.

— Коля, проследи звонок, — спохватился Порогин.

Один из оперативников кивнул и вылетел из кабинета.

— Что за детские игры? — поморщился Ярошенко. — Нечего прослеживать, это Тютин из Быкова.

— Тютин?

— Да, начальник тамошнего отделения.

— Рома, запиши, — распорядился Порогин. — Потом проверишь.

— Угу. — Оперативник раскрыл блокнот. — Ручка у кого-нибудь есть?

— У меня есть. — Ярошенко протянул ему ручку.

— Это вам зачтется, — иронично пообещал Игорь. — Как помощь следствию.

— Три семерки и пять восьмерок.

— Что?

— Код сейфа.

— Как? Еще раз. — Порогин подскочил к сейфу, оттеснил от него завозившегося оперативника и занес руку над цифровыми ячейками.

— Три семерки и пять восьмерок, — отрешенно произнес майор.

— Просто до гениальности, — заметил Старыгин. — Кто бы мог подумать?

— Веня, снимай, — приказал Игорь оператору. — А что у тебя с глазом?

— Так, бандитская пуля, — флегматично ответил оператор Веня Локшин, выискивая наиболее удачный, на его взгляд, ракурс.

Через несколько секунд стальная дверца бесшумно отворилась. Сейф был почти пуст, если не считать лежащих в нем пистолета Макарова и полиэтиленового свертка.

— Ваш? — Накинув на рукоять носовой платок, Порогин осторожно, словно лягушку, поднял пистолет над головой.

— Мой, табельный, — сказал Ярошенко.

Оружие перешло в юрисдикцию криминалиста.

— А здесь что? — Игорь вынул из сейфа сверток.

— Не знаю.

— Так уж и не знаете? — лукаво прищурился следователь. — Не знаете, что хранится в вашем сейфе?

— Не знаю, — упрямо повторил майор.

— А вам самому не кажется это странным?

— Нет.

— Веня, снимай. Понятые, поближе…

— Да снимаю, снимаю, куда я денусь?

Понятые придвинулись. Порогин вытряхнул на стол содержимое свертка. Тугая пачка, перетянутая резинкой. Купюры достоинством сто долларов каждая. Американских долларов, разумеется.

— Скромная заначка от жены? — хохотнул следователь.

Ярошенко подавленно молчал.

— Сколько здесь?

— Впервые вижу.

— Ах, ну-да… — Игорь обратился к оперативнику Роме. — Пересчитай и запротоколируй.

— Отпускаешь меня? — спросил Старыгин.

— А я не знаю, какого хрена ты тут сидишь… — пожал плечами Порогин.

— Так ты ж ничего не сказал!..

— А должен был?

— Ну, старик, так нельзя… — Подполковник поднялся и протянул следователю раскрытую ладонь. — Бывай, тормоз от трактора «Беларусь». Если что, так сразу.

Когда командир ОМОНа удалился, Порогин присел на краешек стола и пристально посмотрел Ярошенко в глаза. Тот взгляд не отвел, но все равно выглядел не очень мужественно.

— Александр Дмитриевич, мне необходимо с вами переговорить. Обо всем. Долго и подробно.

— Понимаю…

— Вам как будет удобнее — здесь, посреди этого бардака, или же в моем кабинете, сидя в креслице за чашечкой чая?

— За чашечкой чая… — пробубнил майор.

— Очень хорошо. — Игорь обвел своих подчиненных победоносным взглядом. — Сворачивайтесь, ребятки. А этого — в прокуратуру.

СНИМАЕТСЯ КИНО

Первый рабочий день после отпуска. И сразу — с места в карьер.

Дельце проще некуда. Так, разминочка, чтобы восстановить форму.

В результате лобового столкновения «вольво» с «Москвичом-2141», за рулем которого находился гражданин Козявин, рабочий завода «Сатурн», погибла пассажирка «вольво». Фотография трупа прилагается. Совсем молоденькая. Ни царапинки, ни синячка, а мертвая. Даже не верится. Кстати, водителем «вольво» был генерал-лейтенант Брагин, командующий одной из элитных танковых дивизий.

Наверное, этот Брагин большая шишка. Наверное, именно поэтому дело передали в городскую прокуратуру. Наверное, будут давить. Впрочем, какая разница? Человек убит…

В тот день над Москвой пролился дикий дождь, и отыскать на асфальте следы тормозных путей так и не удалось (как раз в том месте образовалась огромная лужа). Но приблизительная схема столкновения была составлена. Стрелочки, кружочки, пунктирчики… И подробная расшифровка. Инспекторы ГАИ установили, что вроде бы водитель «вольво» нарушил правила обгона. Вроде бы. И за это «вроде бы» обязательно зацепится адвокат. Кого там назначили Козявину? Кажется, Генриха Марковича Белоцерковца… Тертый жучище. Без искры божьей, но трудяга, каких свет не видывал.

Однако в Наташином рукаве лежал козырной туз — результаты медицинской экспертизы определили, что содержание алкоголя в крови Козявина превышало допустимую норму в пятнадцать раз. Иными словами, шофер «Москвича» был в дупель пьян. А это сродни нокдауну, уважаемый Генрих Маркович. Сами понимаете, обвинению больше ничего и не надо.

Правда, в своих показаниях Козявин клянется, что он и капли в рот не брал, что он вообще трезвенник. Хм, рабочий завода, и вдруг трезвенник?

Так, что мы еще знаем о подследственном? Ранее не привлекался. Жена — анестезиолог в Первой Градской. Двое малолетних детей, мальчик и девочка. Водительский стаж — двадцать лет. Нарушений совсем не много, в основном за превышение скорости. Права действительны с семьдесят шестого года.

Надо с Ленькой что-то делать, вытаскивать его из этой истории. На всякий случай адвоката следует понять. К примеру, того же Белоцерковца. Девчонок надо найти, поговорить с ними с глазу на глаз, что-то тут не вяжется с их письменными показаниями. А к Леньки и слова не вытянешь, молчит и смотрит так будто это именно она виновата во всех его бедах. Не понимает, что над ним нависло… Не понимает… Завтра же надо поговорить с Генрихом Марковичем.

Чуть не забыла Витьке звякнуть, пусть за хлебом сбегает, пока булочная не закрылась.

— Кого вам? — в трубке раздался незнакомый голос.

— Простите. — Наташа перезвонила, но с тем ж результатом.

— Кого вам, елы-палы!

— Виктора, пожалуйста, — растерянно ответила Наташа.

— Витя! — закричали куда-то в сторону. И снова в трубку: — Вышел куда-то.

— Куда вышел? — опешила Наташа.

— Говорю же: куда-то. Значит, не в* курсах.

— Это 358-15-37?

— А хрен его знает.

Вероятно, все-таки ошиблась, что-то с телефонной линией. Мало ли Викторов по Москве. В третий раз трубку уже не снимали.

Первое, что ей пришло в голову, — ограбление! Дверь нараспашку, из квартиры на лестничную клетку падает яркий луч. И воры еще там! Она явствено слышала чьи-то голоса.

«Нет, грабители не стали бы так выдаваться, — успокаивала себя Наташа, по стеночке вползая в залитую голубоватым светом прихожую. — Это глупо».

Дальше — больше. Квартира буквально кишела людьми, людьми совершенно незнакомыми. По полу тянулись толстые резиновые шнуры, коридор был заставлен какой-то мебелью… Боже, да это ее сервант!..

Незнакомцы чувствовали себя так раскрепощенно, они с такой откровенной наглостью не желали обращать внимание на вошедшую хозяйку, что Наташа даже как-то по-детски растерялась.

— Мамаша, посторонись. — На нее надвигался усатый парень в расхристанной джинсовой рубахе. Он с трудом удерживал в руках громыхающий металлический ящик. — Не видишь, тяжесть какая? Зашибу, блин.

«Это я — мамаша?» — удивленно подумала Клюева и безропотно шагнула в сторону, пропуская парня на кухню. Пусть проходит, еще и в самом деле зашибет.

Самая давка была в спальне. Наташа хотела было протиснуться, но дальше порога ее не пустили. Пришлось подпрыгивать и заглядывать через спины. Это уже какой-то сюрреализм. Хочешь поверить в происходящее, а не получается…

— Татка! — На ее плечо легла чья-то рука.

Она резко обернулась. Господи, Витька…

— Хорошо, что ты!.. — радостно запричитал благоверный, когда его окликнули из спальни:

— Принес?

— Принес-принес! — И Виктор, доставая из-за пазухи бутылку «Жириновки», метнулся было на этот зов, но Наташа придержала его за локоть:

— Что происходит, Вить?

— Как, а я не предупредил? — Он хлопнул себя по лбу. — Вот башка-то дырявая!.. Вылетело, представляешь? Так это, кино снимаем!

— Что-что-что?

— Кино, Татка, кино! Гольдберг из Израиля на десять дней прикатил, надо уложиться.

— Какой еще Гольдберг?…

— И про него не рассказывал? Хм, надо же… Ну режиссер Гольдберг, корифей параллельного кино. Вон он, с трубкой, за камерой стоит!

— А это? — Наташа указала на бутылку.

— Исходящий реквизит, в кадре нужно пригубить. Давай, Татка, я тебя познакомлю!..

— Горит! — донеслось вдруг из спальни. — Горит! Выключай!

— Что горит? Где горит? — всполошилась Наташа.

— Да фильтр у них горит, обычное дело. И Виктор скрылся в освещенной мощными юпитерами комнате, так ни с кем Наташу и не познакомив.

От сердца немного отлегло.

Наташа скромненько наблюдала за происходящим на «съемочной площадке» из коридора и чувствовала себя как-то неловко, смущенно, скованно. Ей казалось, что она всем мешает.

Это в своей-то собственной квартире! Ей бы гаркнуть во все горло (что она в общем-то прекрасно умеет делать): «А ну, немедленно выметайтесь отсюда все!» Так ведь нет, даже в голову не пришло. Да и как можно? Кино ведь люди снимают, творят, искусством занимаются. Важнейшим из всех. И Гольдберг, судя по восхищенным Витькиным глазам, не иначе как настоящая величина. Может, Наташа еще с гордостью внукам будет рассказывать, что стояла с ним рядом…

«Надо бы автограф попросить», — подумала она.

— Я готов, — сказал оператор, посмотрев в глазок кинокамеры.

И все затихли. Тишина была какая-то возвышенно-торжественная.

На разобранной кровати (Наташиной кровати) лежала полураздетая девица и с виноватым видом смотрела на старичка в дорогой замшевой куртке и с трубкой в зубах (должно быть, Гольдберг), который эксцентрично потрясал в воздухе тонкими руками и горячечно шептал:

— Представь, что ты хочешь меня… Представь, что я именно тот, о ком ты мечтала всю жизнь! — Старичок щелкнул пальцами, подыскивая подходящее определение. — А-а, вот! Принц на белом коне! Улавливаешь?

— Ага, деловито кивнула девица, но ее тоскливый взгляд вряд ли можно было принять за большое желание. — Попробую.

— Попробуй, детка, — взмолился режиссер. — Пленки на один дубль. Не подведи. Мотор!

— Есть! отозвались из-за шкафа.

— Камера!

— Пошла… — гулко произнес оператор с интонацией матроса, ползущего навстречу вражескому танку с гранатой в руке.

— Начали!.. — Нервно покусывая кулак, Гольдберг присел на корточки. — Так-так-так… Очень хорошо… Посмотри на меня… Вспомни, ты меня хочешь…

А девица томно перекатывалась по кровати, меняя при этом позы (и так повернется, и эдак), маняще заглядывала в объектив камеры и облизывала язычком ярко накрашенные губы. Вот она потянулась рукой к бутылке, неторопливо свинтила пробку, окунула горлышко в граненый стакан…

Только сейчас Наташа с ужасом узнала на ней свое белье! Розовые шелковые трусики и французский лифчик с застежкой «Жозефина», купленные в Страсбуре… Сама не надевала, берегла неизвестно для какого случая. Это что ж такое, в конце-то концов?!

— Снято! — хлопнул в ладоши Гольдберг. — Всем спасибо, съемка окончена. Молодец, Дуняша, туда-туда, поймала зерно… — Его пронизанный плохо скрываемым разочарованием взгляд вдруг остановился на Наташе. — Детка, завари-ка мне чайку покрепче.

И она, будто загипнотизированная, побежала на кухню, переступила через наваленные на пол мешки, открыла висячий шкафчик, отыскала заварку, бросила на плиту чайник… Стоп! А Инна где?

— У Багиных, — как о чем-то само собой разумеющемся, сообщил Виктор. — С Валюшкой играется.

— Играет, — автоматически поправила Наташа, но он ее уже не слышал, поскакал к позвавшему его Гольдбергу.

Наташа зашла к соседке. Инна и толстощекий карапуз Валюшка сидели в огромном резиновом манеже и лыбились друг на друга.

— Можно, и я у вас посижу? — попросила Наташа. — У нас кино снимается… Недолго, заканчиваю уже.

— Кино? — всплеснула руками мать карапуза.

— Да, параллельное, — Наташа устало полуприкрыла глаза. — Режиссер Гольдберг. Знаете такого?

Орава киношников вымелась как-то быстро и слаженно, оставив после себя букет непривычных запахов и кучу мусора. Правда, мебель ребята все же удосужились поставить на место.

Инночка устала в гостях и сразу попросилась в кроватку. Наташа не успела спеть первый куплет колыбельной, как дочурка крепко уснула.

— Голодный, как чертяка! — Проводив Гольдберга до автомобиля, Виктор вернулся еще более возбужденным. — Давай-давай, — потирал он ладони, — мечи на стол.

Наташа открыла холодильник. Он был пуст.

— Тю-ю-ю… — удивленно протянул Виктор. — Когда это они успели?

Ели вареную картошку с хлебом. Хорошо хоть гости не слопали детское питание.

— Ты хотя бы предупреждай в следующий раз, ладно? — Наташа укоризненно посмотрела на мужа.

— Закручивается, Татка! — практически не жуя проглатывал картофелины Виктор. — Закручивается.

— Что закручивается?

— Жизнь закручивается, Татка! Хорошая жизнь. Я ж выставку открываю!

У Наташи невольно открылся рот. А Виктор, заметив, какое впечатление его слова произвели на жену кайфовал от значимости момента.

— Да-да, выставку, — небрежно повторил он. — Через неделечку. И не где-нибудь, а в Малом Манеже. Вот так, Татка, вот так… Ну, разумеется, пресса, телевидение, информационная поддержка, все как полагается.

— Погоди-погоди, Вить… — постепенно начала приходить в себя Наташа. — Я знаю все выражения твоего лица…

— Ну?

— Кажется, ты не шутишь…

— Какие шутки, мать? — Виктор уронил на пол кусочек картошки и затолкал его ногой под стол. Тонкая натура. — Какие шутки? Все уже на мази! Завтра договор подписываю!

— С кем договор? — Наташа конечно же была счастлива, она буквально задыхалась от восторга, но внешне это почему-то никак не выражалось. Напротив, Виктор даже подумал, что она рассержена.

— С Гринштейном! Отличный мужик! А деловой!

— То Гольдберг, то Гринштейн… Ты нормально можешь объяснить?

— А че объяснять-то? Гринштейн — мой спонсор. У него знаешь как дело поставлено? Фирма «Гаудеамус», слыхала? Миллионами ворочает! И мы с его помощью бабулеточек огребем — не будем знать, на что потратить!

— А ему-то от этого какая польза?

— Как — какая?! — удивленно воскликнул Виктор, мол, чего же тут непонятного.

— Какая? Я тебя спрашиваю.

— А мне есть до этого дело? Он сам на меня вышел, сказал, что я… что я… Даже неудобно как-то…

— Что ты гений? — шутливо предположила Наташа.

— Нет, — Виктор зарделся. — Непризнанный гений…

Шутка оказалась недалека от истины. А может, и вправду Витькины концепты, как он сам их называет, достойны всемирного признания?…

— Значит, тебе предоставляют такую сумасшедшую услугу и ничего не требуют взамен?

— Ни-че-го! — развел руками Виктор. — А что можно потребовать от бедного художника? Ну разве только… — Он что-то вспомнил. — Кажется, иногда выставка будет закрываться на какие-то час-полтора…

Гринштейн хочет проводить в Манеже закрытые совещания. Там зал большой, удобно.

— Совещания в галерее?

— Не знаю, Тат, не знаю, — затараторил Клюев. — Может, я что-то путаю, чего-то недопонял. Но главное-то не в этом! Татка, мы же теперь заживем как нормальные люди! Давай с тобой подсчитаем… Я выставлю сорок семь картин, так? Предположим, на каждую вторую найдется покупатель… Нет, почему на каждую вторую? На четыре из пяти!

— Лучше уж на девять из десяти, — в тон ему возразила Наташа.

— Нет, мать, загибаешь, так не бывает. Будем довольствоваться малым. — Виктор закатил глаза, что-то подсчитывая в уме, но подсчеты явно не клеились. — Это сколько ж будет?

— Тридцать шесть и еще две картины…

— Так, если по пять тысяч «зеленых»…

— Почему по пять?

— По пять, по пять, не наглей. — Виктор опять закатил глаза. — Тридцать восемь на пять… Тридцать восемь на пять…

Ожесточенную работу его головного мозга нарушил дверной звонок. Пришла Наташина мама, Антонина Федоровна.

— Кто будет распаковывать гостинцы? — Она поставила на пол две тяжеленные сумки.

— Ма, не надо… Опять ты?…

— Знаю-знаю, вы голодаете и пухнете! — Антонина Федоровна расцеловала Виктора, а уж потом только обняла Наташу.

Когда это появилось у мамы? Совсем недавно. Она чуть ли не ежедневно начала навещать дочку с зятем, и не с пустыми руками — приносила продукты, да в таком количестве, будто Клюевы действительно пухли с голоду.

А ведь раньше не было ничего такого. Антонина Федоровна совсем не походила на курицу-наседку мысли которой заняты лишь своими птенцами. Она никогда не ставила интересы семьи выше общественных. И вдруг…

«Неужели испугалась одинокой старости? — с болью в сердце однажды догадалась Наташа. — Неужели боится, что никто ей воды не поднесет? Такой пассивный инстинкт самосохранения… А по сути дела, баш на баш. Я вам сейчас помогаю, а вы мне потом… Мамочка, как ты могла подумать?…»

Но, как бы то ни было, в тот вечер Антонина Федоровна попала в яблочко, ее съедобные приношения пришлись как нельзя кстати.

Разумеется, Виктор тотчас же сообщил теще радостную весть. Реакция ее была достаточно неожиданной — ей стало дурно, и только смоченная нашатырным спиртом ватка привела ее в чувство.

— Говорила я тебе, Ната, — раскинувшись в кресле, слабым голосом произнесла Антонина Федоровна, — из Вити выйдет толк, он станет человеком. А ты не верила, смеялась над ним…

— Она не смеялась, — вступился за жену Виктор, хоть высказывание тещи и потешило его самолюбие.

— Да это я образно выражаясь. — Антонина Федоровна расстегнула верхние пуговки кофты. — Ох, будто по башке чем-то тяжелым… Подготовили бы, что ли!.. Нельзя же так сразу!..

— А ты Леньку одного дома оставила? — спохватилась Наташа. — Сбежит!

— Не сбежит. Я давеча замки сменила, чтоб изнутри нельзя было открыть.

— А если он через окно?

— С восьмого-то этажа?

— Да ему хоть со сто восьмого!

— Да, доча, ты права… — помрачнела мать. — Надо будет решетки на окна поставить…

— Ага, чтоб к тюрьме привыкал, — не очень удачно пошутил Виктор.

— Типун тебе на язык! — в один голос цыкнули на него Наташа и Антонина Федоровна.

Виктор уже дрых, когда Наташа решила заняться стиркой. Последний раз она общалась со стиральной машиной еще до отпуска, так что грязного белья накопилось уйма!..

«И что Витька за тряпка бессловесная такая? — думала она, замачивая „оскверненные“ трусики и лифчик. — Ведь знает, что в отношении одежды я брезглива… Душу воротит!.. Знает — и лезет в шкаф, и вынимает мое белье, и дает его какой-то девке… А кто поручится, что у нее нет чесотки?… Тьфу, аж мороз по коже…»

Наташа очень надеялась на поворот судьбы. Ведь часто так бывает: живет себе талантливый человек и чахнет от собственной невостребованности. И вдруг — покатило, жизнь сдвинулась с мертвой точки! Глядишь, а у него уже плечи распрямились, походка сделалась уверенной, а взгляд стал целеустремленным и волевым… Может, выставка в Малом Манеже как раз и будет этим поворотом?

— Витькина выставка… — прошептала вслух Наташа, как бы пробуя на вкус это словосочетание, И вдруг почувствовала прилив нежности.

Она прокралась на цыпочках в спальню, склонилась над сладко сопящим Виктором, поцеловала его в заросшую щетиной щеку. Он встрепенулся, приподнялся на локте, дико захлопал глазами.

— Ты чего?

— Ничего, — пожала плечами Наташа. — Просто я тебя люблю…

— А-а-а, сразу бы так и ска… — Виктор не договорил, упал носом в подушку.

И в этот момент в прихожей заверещал телефон. Наташа взглянула на часы — начало первого.

— Сразу прошу прощения за поздний звонок, — в трубке звучал незнакомый мужской голос. — Вас из Министерства обороны беспокоят. Меня звать Натаном Михайловичем, я по поводу дела Козявина.

— Простите, как ваша фамилия?

— А? Фамилия? Воронов моя фамилия, ага. — Мужчина говорил вкрадчиво и одновременно властно. — Скажите, Наталья Михайловна, что там с Козявиным? Надеюсь, вы уверены в том, что этот подонок должен получить по заслугам?

— А какое вы отношение…

— Да-да, я так и думал, что вы именно это спросите, — перебил ее мужчина. — Меня, знаете ли, коллектив уполномочил, а если конкретнее, лично генерал-полковник Федосеев…

«Ну вот. Началось. Какое сегодня Витька точное слово подобрал? Вспомнила: „закручивается“».

— Антон Михайлович…

— Натан, — поправил мужчина.

— Натан Михайлович, у вас есть мой рабочий телефон?

— Да, есть, но мне бы хотелось…

— Позвоните мне завтра на работу с десяти до шестнадцати, — сухо произнесла Наташа. — А дома я думаю только о личной жизни. Спокойной ночи. — И она нажала на рычаг.

Но через секунду телефон затрезвонил вновь.

У Наташи внутри закипело.

— Натан Михайлович, я же вам русским языком!..

— Натуленька, это я.

Знакомая хрипотца… «Господи, да это же Граф! Стыдно-то как…»

— Дорогой мой, прости меня, я…

— Натуленька, меня только что осенило!.. — Граф пропустил ее оправдания мимо ушей. — Мы таки были с вами дураки, целый месяц долбили эти чертовы каменюки, тогда как театр был совсем в другом месте! Он смотрел на нас и смеялся!

— И ты…

— Да, Натуленька, да! — давясь, вероятно, табачным дымом, воскликнул Граф. — Я теперь знаю это место!

СМЕРТЬ ДОДОНА

Джип промчался мимо, окатив ветровое стекло веером тяжелых брызг и едва не снеся с двери черновского «жигуленка» зеркало заднего обзора.

Переведя дух, майор негромко выругался.

С этими иномарками одно мучение — можно подумать, что их водители совсем не знают Правила уличного движения.

Впрочем, чаще всего так оно и бывает: к дорогой машине покупается «корочка» — водительские права. Деньги все могут.

Чернов укоризненно вздохнул.

Видимость на дорогах сегодня была хуже некуда, с раннего утра на город обрушился ливень.

Майор вел машину, напряженно вглядываясь вперед, в мерцающие размытые огни автомобилей.

Навстречу по Ленинградке шел сплошной поток машин, и без конца гудели резкие сигналы.

Движение в сторону Шереметьева было менее насыщенным, и почти не встречались пробки.

Пробки майор терпеть не мог (да и кто их любит, скажите на милость!).

Дорога была бы спокойной, если бы со встречной полосы не вылетала откуда ни возьмись очередная «хонда» или «мерседес» и не мчалась, плюя на все нормы и правила, прямо в лоб черновскому «жигуленку».

Это была игра на выдержку, и он сто раз давал себе слово держаться до конца, но в последний момент он уводил машину вправо, подальше от несущегося навстречу самоубийцы.

Жена всегда посмеивалась над ним, однако не так давно за спиной раздался жуткий визг тормозов и грохот: «хонда», из-за которой Чернову пришлось совершить крутой вираж, чтобы избежать столкновения, врезалась в «форд».

Водитель «форда» тоже был не промах и не собирался никому уступать дорогу.

Увезли обоих, предварительно накрыв простыней.

После этого случая жена больше не изъявляла желания прокатиться с ветерком, не обращая внимания на сумасшедшие иномарки.

Да, бешеные деньги могут стать и причиной гибели.

Хорошо, что Кати нет с ним, кажется, она не заметила, как Чернов принес в дом дорогой сверток. Вообще, у нее с утра разболелась голова. Она на работу не поехала.

Чернов нахмурился.

В тумбочке у кровати, завернутые в газету, лежали аккуратные долларовые пачки.

Может, для кого-то двадцать тысяч «зеленью» — тьфу, мелочевка; но не для Чернова.

В чудеса он не верил.

Такие суммы не падают в почтовый ящик из раскрывшихся благодатных небес.

Кто звонил ему вчера?…

Голос показался незнакомым. Лже-Бузыкин.

«Тоже мне, Дед Мороз нашелся!» — мрачно усмехнулся майор.

По армейской привычке он пытался педантично просчитать варианты: кто и с какой радости одарил его целым состоянием?

Однако на ум так ничего и не пришло. Выдающихся деяний Чернов за собой не числил. Деньги взялись из ниоткуда — вот и весь ответ!

Вскоре черновский «жигуленок» въехал на охраняемую автостоянку аэропорта.

Укрывшись дождевиком, майор нелепыми прыжками проскакал по лужам к служебному входу.

— Слыхал, Михалыч! — окликнул его усатый вахтер. — Тут такие дела приключаются, не дай Бог!..

— А что?

— Всех замели!

Чернов остановился как вкопанный.

— Кого?

— Всех! Все наше отделение милиции. Всех служивых, подчистую! — Вахтер воинственно блеснул глазками и закрутил кончики усов.

— То есть как?!

— Да так. Говорят, хищение в особо крупных размерах, во как! А ты говоришь: моя милиция меня бережет!..

И хотя Чернов ничего подобного никогда не говорил, возражать не стал.

— Страшное дело, — продолжал рассказывать вахтер. — ОМОНу понаехало — видимо-невидимо, и все в масках, страшнючие! С автоматами. Во такие. — Вахтер расправил плечи и изобразил на лице свирепую гримасу. — Я таких бугаев только в кино видел. Как крикнут: «Всем на пол, ни с места!»

— Где, прямо тут?

— Ну не тут, а там, в ихней караулке милицейской.

— А вы откуда знаете?

— Так ведь люди говорят! — обиделся на недоверчивый тон вахтер и отвернулся.

Озабоченный Чернов миновал проходную. Ничего себе история! Вот тебе и спокойная служба на боевом посту. В милицейской кавалерии такого бы никогда в жизни не произошло!

А с виду такие славные ребята, эти аэропортовские милиционеры. Улыбчивые и добродушные.

Майор вспомнил, как они вчера в охотку помогали разгружать самолет. Разве каждый вызовется просто так, за здорово живешь, заниматься эдакой муторной работой!..

Кстати, а почему, собственно говоря, люди в мундирах решили помочь бригаде грузчиков?… С какой стати?…

Чернов нахмурился, но ответить на этот вопрос не успел.

— Гриша!.. — услыхал он сзади знакомый голос.

Он обернулся, и лицо его осветилось радостной улыбкой.

— Анатолий Сергеевич!.. Вот так встреча! Какими судьбами?

— Да вот, все летаю. Дела заели, — отвечал Никифоров, приближаясь и протягивая руку для пожатия. — Ну-с, как работается на новом месте? Не сердишься на меня, что составил протекцию? — Он лукаво усмехнулся.

— Бог с тобой, Анатолий Сергеевич! Я ж уже благодарил вроде…

— Это я шучу, — успокоил Никифоров, — шучу. Мне начальство о тебе хорошо отзывалось. Знаешь, — доверительно прибавил он, — когда начальство в подпитии да на дружеской вечеринке, оно обычно говорит то, что думает. Народная примета! Ну а ты — по кавалерии своей скучаешь?

— По лошадям, — поправил Чернов.

— Да, это как болезнь. Я б на твоем месте тоже тосковал.

— Да что там, кто с лошадьми возился, тот уже никогда… И так будет с каждым. Пенсия — страшная штука.

— Ну да ничего, пройдет!.. Слушай, а что тут у вас за новости?

Никифоров с интересом заглянул в лицо майору.

Тот пожал плечами.

— Сам только что услыхал, ничего понять не могу. Вроде все шереметьевское отделение милиции забрали…

— Кто?

— Известно кто, — сделал выразительное лицо Чернов.

— Кошмар!

— Вроде за злоупотребление…

— Да, здесь у вас место хлебное, — расплылся в улыбке Никифоров.

— Во-во, и Катюша так говорит, — вздохнул майор. — А я так думаю: если воровать — оно везде хлебное.

— А кстати, она здесь?

— Нет, приболела сегодня что-то…

— Ну, привет передай, пусть выздоравливает… А насчет воровства — это ты не прав. Вот, к примеру, что бы ты смог утащить у себя на конюшне? Пуд овса, что ли? — Никифоров засмеялся. — Зато здесь у тебя — ух!..

— Не знаю, — мрачно произнес Чернов, явно не желая продолжать эту тему.

— Да что с тобой сегодня, Гриша? — удивился собеседник. — Ты прямо сам не свой. Случилось что-нибудь? Они тебе что, сватья-кумовья, эти милиционеры, если ты за них так переживаешь?

— Я не за них… Просто странные вещи творятся, — начал Чернов, но недоговорил.

— Ну?

— Даже не знаю, как сказать…

— Платят мало?

— Могли бы и прибавить, конечно. Но я не про это. Муторно на душе, вот что… — Майор снял фуражку и отер вспотевший лоб ладонью. — Помнишь, я рассказывал, как Додона пристрелил?…

— Как не помнить — помню. И Додона помню. Отличный был мерин, орловский, кажется, жаль его.

— Да что там! — горестно вздохнул Чернов. — По ночам звук выстрела снится. Страшно, когда понимаешь, что это ты убил, не кто-нибудь, а именно ты…

Они замолчали.

Дождь уже заканчивался, и первый самолет с гулом взмыл в небо, разбежавшись по взлетной полосе.

— Я чего вспомнил, — вдруг сказал Чернов, — мне теперь так тяжело, как никогда не было. Даже после смерти Додона. Какие-то мысли дурные… Хочется плюнуть на все и бежать куда глаза глядят.

— Ерунда, — беспечно отмахнулся Никифоров. — Это у тебя возрастное. Когда старик Лев Николаевич дожил до преклонных лет, он тоже решил, что жизнь ушла ни на что, собрал манатки и бежал из Ясной Поляны. Но у него уже старческий маразм был, а вот тебе рановато. Сын растет, жена любит — что еще мужику надо?! Заведи себе подружку, и все дела!

— Ты что! — отмахнулся Чернов.

— Шучу, — состроил смиренное лицо Никифоров. — Ладно, мне пора, рад был повидаться. Семейству привет, Катерину поцелуи за меня покрепче, может, лекарства какие?

— Ты же ветеринар! — усмехнулся Чернов!

— Главный ветеринар, заметь, — подмигнул Никифоров. — Да, сыну чуб надери, чтобы старших уважал. Держи хвост пистолетом. — Он хлопнул майора по плечу и, уже удаляясь, развернулся и с прежней озорной улыбкой прибавил: — А насчет подружки все-таки подумай, очень помогает в экстремальных ситуациях!

И он скрылся из виду до того, как Чернов успел ему ответить.

Анатолий Сергеевич Никифоров был давним другом семьи Черновых, вернее сказать, не другом, а приятелем, заводилой в компаниях.

Чернов познакомился с ним на службе: Никифоров работал в горобъединении ветеринарии, присматривал за милицейскими лошадьми — и, возможно, знакомство так и осталось бы служебным, если бы случайно с Никифоровым не столкнулась Катерина. Они быстро нашли общий язык, и с тех пор Анатолий Сергеевич часто бывал в их доме.

Не подумайте, это были именно приятельские отношения, и ничего больше. Хотя Катя и Никифоров иногда подолгу о чем-то шептались в секрете от Чернова.

Потом оказалось: как раз Гришино будущее решали. Никифоров-то и помог устроиться Чернову заместителем начальника службы безопасности аэропорта, когда майор ушел на пенсию.

— Слыхали, Григорий Михайлович, что стряслось! — взвизгнула у самого уха Марьяна из диспетчерской, красивая белотелая блондинка, которая уже не однажды строила Чернову глазки. Она любила подкрасться незаметно и встать так, чтобы в разрез рубахи обязательно были видны две веснушчатые и увесистые, как спелые дыни, ее груди.

Майор недовольно поморщился, вот только этой встречи сейчас не хватало.

— Слыхал.

— Ужас что! — сокрушалась Марьяна. — А мне Славка-милиционер двести тысяч должен, теперь фиг когда отдаст. Может, возместите одинокой девушке утраченные двести тысяч?… — Она одарила Чернова кокетливой улыбкой и пошла прочь, плавно покачивая широкими бедрами.

Майор озадаченно поглядел ей вслед, думая вовсе не о Марьяниных прелестях.

Двести тысяч… двести тысяч…

Двадцать тысяч долларов…

ЗОЛОТОЙ БРАСЛЕТ

Она проснулась в полдень и сладко потянулась на ложе. Голова была чистая и ясная, и Лидия испытывала замечательное чувство покоя. Будто она захлопнула за собой дверь подземелья и вышла на ласковый солнечный свет.

С улицы доносился веселый детский визг, и молодая женщина без труда разобрала в общем хоре голоса своих детей. Улыбка сама собой появилась на ее лице. Еще раз потянувшись, она легко соскочила на пол и, сбросив с себя тунику, окатила тело водой из медного ковша.

Потом она натерлась ароматными маслами и, усевшись у надраенной медной пластины, заменявшей зеркало, принялась рассматривать собственное отражение.

Пожалуй, она осталась довольна.

Из тусклой глубины на нее глядело молодое еще лицо с чуть раскосыми глазами и пухлыми жадными губами. Растрепавшиеся со сна густые волосы красиво обрамляли тонкий овал лица.

Лидия извлекла из тайника ожерелье из морских раковин и примерила. Она не любила носить украшения и только в одиночестве позволяла себе поиграть ими.

Лишь однажды молодая женщина сделала исключение для подарка Скилура — драгоценного браслета с замысловатым рисунком, который с первого дня всегда был на ее запястье.

Лидия автоматически потянулась к нему пальцами — и обомлела.

Браслета не было!

Как кошка, она вскочила со своего места и опрометью пронеслась по жилищу, опрокидывая все вокруг, и разворошила спальное ложе.

Подарок Скилура будто провалился сквозь землю.

Лидия в отчаянии наморщила лоб, стараясь припомнить, где и при каких обстоятельствах она могла обронить бесценную для нее вещицу. Еще вчера вечером браслет был надет на ее руку. Она нервно прикасалась к нему, когда разговаривала с актером, и представляла, как размахнется и вонзит кинжал в его тщедушное и вместе с тем грузное тело.

Драгоценный браслет словно прибавлял ей сил и помогал отбросить последние сомнения.

Однако она вовсе не была убеждена, что браслет оставался на запястье, когда с актером было покончено.

Оставалось две возможности: либо Лидия обронила подарок Скилура в пучину, когда со скалы пыталась увидеть, как море поглотит тело предателя, либо (от этой мысли молодую женщину прошиб пот)… либо браслет остался лежать возле полузасыпанной ямы, ставшей могилой для молодого воришки.

Если так, необходимо было со всех ног бежать на каменистую гряду, где все и случилось, чтобы опередить тех, кто неизбежно появится на месте преступления.

Лидия накинула на тело легкую тунику и осторожно выскользнула из жилища. Увлеченные игрой дети не заметили ее ухода.

Запыхавшись от быстрой ходьбы, она миновала городскую черту и по каменистой тропинке направилась к цели.

На счастье, дорога была пустынна. Вокруг — ни души, лишь у горизонта, в голубом морском мареве, были видны покачивающиеся рыбачьи шлюпки.

Она уже благодарила богов за то, что без помех добралась до места, как вдруг ее ушей достиг звук колокольчика. Лидия метнулась в сторону и исчезла в камнях.

Звук повторился, а затем зазвучали приглушенные голоса. Молодая женщина осторожно подкралась поближе и выглянула из своего укрытия.

Подле ямы стояли трое: старик-пастух, которого Лидия не раз встречала на травянистом пастбище, когда он скликал по вечерам стадо овец, торговец рыбой, громко расхваливавший на рынке свой залежалый товар, и еще один мужчина, — его молодая женщина видела впервые.

Глупая овца, тыча мордой в камни, пыталась освободиться от веревки, один конец которой был надет ей на шею, а другой сжимал старик пастух.

Тяжелый колокольчик позвякивал на свисавшем с шеи конце веревки.

— Это он, я точно знаю, — твердил торговец рыбой, торопливо покачивая головой, — я часто видел его на рынке, когда он пытался стянуть у кого-нибудь круг сыра или амфору с молодым вином.

Я сам не разгонял его, но, в сущности, он был безобидным малым. Уж не знаю, кому он мог так досадить…

— Совсем мальчик, — сказал пастух, — я знаком с его отцом. Сын выбрал не ту дорожку, и отец порвал с ним всякие отношения. По-моему, они даже не виделись в последние годы…

— С какими людьми он якшался? — спросил неизвестный.

— Его наставник не так давно умер, — сообщил пастух, — а про других его знакомых я не слыхал.

— У него была любовница?

— Вряд ли. Наставник был ревнив; я не думаю, чтобы несчастный мог с легкостью заводить интрижки на стороне. Он ведь целиком зависел от благодетеля и в случае чего оказался бы на улице — без денег, без средств к существованию. Я слыхал, как однажды он бахвалился, что побывал в лупанарии и насладился тремя гетерами сразу, а наставник жестоко избил его, потому что все эти речи были ложью, и только ложью. У мальчика не было лишнего асса, чтобы купить себе чашу вина, не то что ласки гетер…

— И все-таки в убийстве замешана женщина, — мрачно произнес неизвестный. — Это очевидно.

Лидия с ужасом увидела, как он поднес к глазам и стал внимательно рассматривать небольшой, поблескивающий на солнце предмет.

Это был ее браслет, подарок Скилура.

— Я передам эту штуку его отцу, — помедлив, сказал неизвестный. — Вряд ли у нас найдется много женщин, которые носили бы такие дорогие вещи. По браслету вполне можно отыскать убийцу. В конце концов, если отец захочет отомстить за смерть сына, это его право. Нам же остается лишь перенести тело на кладбище и предать земле согласно обычаю… Овца запрокинула голову и протяжно заблеяла.

Лидия почувствовала, как озноб пробрал ее с головы до кончиков пальцев.

Она была в западне.

ХЛЫСТ

— …Но я действительно ничего больше не знаю, гражданин начальник! — восклицал Ярошенко, отирая со лба крупные капли пота тыльной стороной ладони. — Понимаю, что в это трудно поверить, но войдите в мое положение!..

— Ваше положение — ваших рук дело, — довольно холодно отрезал Порогин, — и входить в него я не собираюсь.

— Гражданин начальник, вы должны мне верить! — настаивал Ярошенко.

Было видно, как трудно дается ему это обращение «гражданин начальник», которое сам привык выслушивать из уст задержанных.

Битый час шел допрос Ярошенко, и все без толку. Точнее было бы сказать: допрос стоял на одном месте.

— Итак, вы продолжаете утверждать, что не знакомы с руководителем группировки, в которую входили? — произнес Порогин.

— Именно так, незнаком, — поспешно закивал Ярошенко.

— Александр Дмитриевич, вы же взрослый человек, я просто удивляюсь. Представьте, что это вы меня — не я вас, а вы меня — допрашиваете, и я вам в качестве показаний рассказываю: никого не знал, ничего не видел, денег не получал, преступления не совершал. А у вас на руках документы, и в них такие суммы — Рокфеллеру мало не покажется…

Ярошенко тоскливо вздохнул и вновь вытер пот со лба.

Игорь внимательно поглядел на него, выдерживая паузу, и продолжал:

— Следствием установлено, что за рассматриваемый отрезок времени вами и вашей семьей был сделан ряд дорогостоящих покупок. Дача на Дмитровском шоссе…

— Это не я, это тесть купил! — пылко возразил Ярошенко.

— На пенсию?

— У него были сбережения!

— Следствием установлено, что все сбережения Катайцева Андрея Антоновича были обесценены в результате экономической реформы девяносто второго года: семь тысяч триста двадцать восемь рублей шестьдесят четыре, копейки. Вот соответствующий документ из сберегательной кассы, а вот, — Порогин сделал поспешный жест, чтобы не дать Ярошенко произнести заведомую ложь, — вот объяснительная записка, подписанная Катайцевым А. А., проживающим по адресу… Словом, узнаёте руку тестя?…

Ярошенко мрачно поглядел на разлинованный листок с кривыми строчками.

— Не хотите читать, не надо, — пожал плечами Игорь. — Смысл записки сводится к тому, что никаких сбережений, помимо вклада на книжке, у Катайцева не было. Дача была куплена вами, на ваши деньги и для вашего же пользования и лишь фиктивно записана на тестя. Желаете опровергнуть?

— Гражданин начальник, — вновь занудил арестованный милиционер, — я на дачу двадцать лет копил…

— А на машину «вольво» новейшей модели?

Ярошенко вздохнул.

— А как насчет евроремонта и покупки соседних с вашей квартир на лестничной клетке? — продолжал допытываться Порогин. — Рыночную стоимость сделки даже наши видавшие виды эксперты затрудняются оценить с точностью плюс-минус двадцать тысяч долларов. Около ста пятидесяти штук, никак не меньше, верно?

Ярошенко громко засопел.

— И вы хотите убедить меня, что совершенно безвозмездно помогали неизвестному махинатору, проворачивавшему с вашей помощью миллионные сделки?…

— Я его действительно не знаю, вот те крест, слово коммуниста! — выпалил арестованный и залился горячечным румянцем.

Порогин улыбнулся.

— Грустно, — наконец сказал он, — очень грустно, что мне приходится говорить офицеру милиции о последствиях подобной неразговорчивости.

Александр Дмитриевич, ну подумайте хорошенько, ради чего вы скрываете человека, который так вас подставил!.. Он ведь подставил вас, это точно. Бросил на произвол судьбы. Взвалил на вас с десяток статей Уголовного кодекса, а сам ушел в водоросли, как угорь, — ищи его, свищи!.. В ваших интересах предоставить следствию наиболее полную информацию об этом человеке. Иначе, вы же понимаете, вам придется отвечать за его преступления, — а у вас и своих предостаточно…

Ярошенко слушал, угрюмо наклонив голову.

Капли пота катились по его одутловатому, бледному лицу и падали на колени, оставляя на брюках темные круглые следы.

— Но я действительно мало что знаю, гражданин начальник, — пробормотал он.

— Ага. Теперь уже «мало что». «Мало что» — это уже кое-что, — скаламбурил Порогин. — Не так давно вы утверждали, что вообще ничего не знаете. Итак?…

Ярошенко покосился на лежащие перед следователем мелко исписанные листы бумаги.

— А вы внесете мои показания в протокол? — опасливо поинтересовался он.

— Разумеется.

— И запишете, что это было чистосердечное признание?

— Если это действительно будет признание…

— Тогда пишите. — Ярошенко зачем-то поднял и поднес к самым глазам свои тяжелые широкие ладони, будто внимательно изучал нанесенный на них природой рисунок линий жизни. — Мы переправляли на Юго-Восток лекарства, презервативы, внутриматочные спирали… словом, всякую мелочь, которая здесь стоит недорого, а там — вдесятеро больше. От меня требовалось только одно: закрыть глаза на внеплановый рейс и отправить в качестве сопровождающих нескольких моих людей, для надежности.

— Погодите, как — ваших людей? Они что, в свободное время летали?

— В рабочее, — еле слышно произнес майор. — Утром приходили на дежурство, улетали, а вечером…

— Ясно. Дальше — про самолет.

— Как правило, самолет приземлялся где-нибудь в тропиках, на секретном аэродроме, его быстро разгружали и отправляли восвояси…

— Пустым?

Ярошенко помялся и нехотя сообщил:

— Не всегда. Иногда везли груз.

— Какой? — напирал Порогин.

— Ну… например, драгоценные камни… Я толком не знаю. Не интересовался.

— От кого вы получали инструкции?

— Не знаю.

Игорь с раздражением отшвырнул прочь карандаш.

— Но я и вправду не знаю, гражданин начальник, поверьте! — взмолился несчастный начальник отделения милиции аэропорта. — Мне звонили по телефону и называли время вылета, номер борта и прочее. Оставалось лишь точно следовать распоряжениям.

— Кто звонил: мужчина… женщина?

— Мужчина, по-моему. Хотя… — Ярошенко помедлил. — Вы же знаете, гражданин начальник, сейчас такие женщины пошли, пьют-курят, голос погрубее, чем у мужика, бывает. Может, и женщина. Но скорее, мужчина.

— Он не представлялся?

— Я узнавал его сразу. Между собой мы его прозвали Хлыстом.

— Почему?

— Ну голос у него такой. Резкий. Никогда не здоровался. Сразу выкладывал, что к чему, и бросал трубку.

— Каким образом с вами расплачивались?

Ярошенко хотел было вновь занудить насчет собственного бессребреничества, но наткнулся на суровый взгляд Порогина и, обреченно вздохнув, проговорил:

— Деньги лежали в камере хранения. Хлыст звонил мне и называл номер ячейки и шифр. Я шел и вынимал пакет.

— Вы никогда не пробовали вычислить, кто оставляет деньги? — недоверчиво прищурился Игорь.

— А зачем? — удивился Ярошенко. — Сами понимаете: много будешь знать, скоро состаришься.

— Оригинальная мысль. — Порогин что-то быстро записал в протокол, затем, подумав, поинтересовался: — А что касается сопровождающих документов?…

— Их тоже оставляли в камере хранения. Документы были оформлены по всем правилам, комар носу не подточит. Если честно, поэтому я и позволил себе ввязаться в эту историю, — жалобным голосом добавил подследственный. — Если документы в порядке, думаю, какой убыток государству? — Никакого! А мне к зарплате прибавка. Зарплаты у нас сейчас мизерные, ребенку конфет не купишь, я уж об остальном не говорю. Все вокруг богатеют, а честному труженику нельзя, что ли?

— Честному — можно, — усмехнулся Порогин, — да только вы тут при чем?…

Ярошенко насупился.

— Я в милиции двадцать пять лет с гаком… Вы еще пешком под стол ходили, когда я…

— Про боевые заслуги расскажете на суде, — безапелляционно перебил следователь. — Прочтите и распишитесь здесь и здесь. На сегодня все.

Арестованный тяжело поднялся со стула, укоризненно поглядел на Игоря, расписался под протоколом допроса, не читая, и направился к двери, за которой уже возник молодцеватый конвоир.

— До свиданьица, — буркнул Ярошенко на прощанье.

Эта фраза, впрочем, была адресована не Порогину, а женщине средних лет, сидевшей в дальнем углу комнаты с газетой в руках.

Женщина поспешно оторвалась от газеты и с хлопотливой улыбочкой закивала: мол, до свидания, всего хорошего!

— Что скажете, Клавдия Васильевна? — спросил Игорь, когда дверь за арестованным закрылась.

Дежкина — а это была именно она, — не торопясь, обстоятельно сложила газетный лист, запихнула его в хозяйственную сумку, из которой торчали папки с бумагами, хвост петрушки и еще всякая всячина, и пересела поближе к столу следователя.

— Что скажу? Скажу, что ты возмужал, Игорек. Как говорится, не мальчик, но муж. Знаешь, это приятно, когда наблюдаешь за собственным учеником, а он такой молодец, настоящий профессионал. Как говорил мой старый учитель, Дальский, глядя на хорошего ученика, давишь в себе сентиментальную слезу. Ну это так, к слову, — улыбнулась она раскрасневшемуся от удовольствия Порогину. — Что же касается дела… По-моему, много странного…

— Мягко говоря! — подхватил Игорь, которому не терпелось продемонстрировать наставнице, какое сложное следствие ему поручено. — Контрабанда в особо крупных размерах, злоупотребление служебным положением и все такое, но не только! Эта шайка-лейка действовала уже несколько лет. Организация — на самом высшем уровне. Правильно Ярошенко сказал: комар носа не подточит. Представьте себе, минимум раз в неделю из Шереметьева вылетал доверху груженный лекарствами самолет и направлялся куда-нибудь во Вьетнам. Там те же самые лекарства. стоят раз в десять — пятнадцать дороже, представляете себе! Клондайк, Эльдорадо!.. А назад они везли не только драгоценные камушки, это Ярошенко поскромничал. Камушки, Клавдия Васильевна, это цветочки. Главное, они везли наркотик-сырец и сплавляли его здесь за бешеные деньги. Во как!

— Лихо, — покачала головой Клавдия. — И что, никаких зацепок?

— Представьте себе. Документы в полном порядке. Все шито-крыто. Но в ФСБ давно заинтересовались, откуда появился новый канал наркотиков. Полгода назад в отделение милиции Шереметьевского аэропорта внедрили двоих агентов. И что вы думаете?…

— Что? — спросила Дежкина, хотя уже заранее знала заготовленный Игорем ответ.

— Оба вскоре пропали! — торжествующе выпалил Порогин. — Как в воду канули! Ни слуху ни духу.

— Двойное убийство?

— Вероятно. И при этом — никаких улик. Никаких следов. Разумеется, никаких тел.

— То есть трупы не найдены?

— Именно?

— Ничего себе, — пробормотала Клавдия, — прямо Бермудский треугольник какой-то… И что же? — спросила она Игоря. — Ты считаешь, что этот твой Ярошенко и есть главарь банды?

Тот пожал плечами.

— Вряд ли, — не очень уверенно сказал он. — Слабоват для таких дел. Пешка.

— Стало быть, — произнесла Дежкина, уловив ноты сомнения в голосе ученика, — ты не склонен верить в историю про телефонного организатора?

— Верь не верь, а факты говорят сами за себя. Я допросил всех арестованных милиционеров, и все они твердят о неком Хлысте, который управлял предприятием. Кое-кто, вот как Ярошенко, разговаривал с ним по телефону. Но в глаза — никто не видел.

— Слишком абсурдно для того, чтобы быть неправдой. Обычно ложь обставляется куда более искусно.

— Вот и я так думаю, — обрадованно подхватил Порогин.

— Что ты собираешься предпринять?

Он сник.

— Не знаю. По крайней мере, пока. Ни единой зацепки. Милиционеры, с ними все ясно, они у меня под колпаком… а вот Хлыст…

— Хочешь совет? — словно невзначай обронила Дежкина. — Не суетись. Продолжай допросы и не выпускай арестованных из-под контроля. Замкни все на себя. На карту поставлено слишком многое, чтобы этот Хлыст, кто бы он ни был, долго оставался в тени. Мне кажется, он попытается наладить с тобой контакт. У него есть деньги и прибыльное предприятие, которое поставлено под угрозу. Он должен попробовать купить тебя, чтобы вернуть все на круги своя.

— Вы думаете? — неуверенно пробормотал Порогин.

— Жди. И не суетись. Он скоро объявится — с деньгами и выгодными предложениями. Он не привык отступать, судя по всему.

— Скоро появится? — недоверчиво переспросил Игорь. — Вы думаете?…

— И даже скорее, чем ты предполагаешь, — решительно проговорила Клавдия.

НЕУДАЧНИК

Собиралась впопыхах. А поначалу совсем хотела отказаться. Ну куда ей лететь? В какой еще Копенгаген? На какой еще конгресс юристов? У нее забот выше крыши. С этим Козявиным вдруг все повернулось не так просто, как казалось сначала. Теперь — Виктор. Муж и всегда-то был без царя в голове, но тут, накануне своей выставки, вообще стал нестерпимым. Нет, не потому что целыми днями пропадал в своей мастерской, не потому что и ночевать иногда не являлся — Наташа понимала: человек работает. Но вдруг какая-то полезла из Виктора спесь — не приведи Господь. На ее работу он стал смотреть даже не свысока, а с такой брезгливостью, словно Наташа ездила по улицам с огромным сачком и вылавливала бездомных собак, а потом сама спускала с них шкуру. Впрочем, с Виктором хоть кое-как разобралась. Инночку решила оставить маме. Всего-то на пару дней. Но тут, скорее случайно, заглянула в программу конгресса и ахнула — «Проблемы смертной казнив системе правосудия конца двадцатого века». Но и это еще не все. В качестве докладчиков выступали виднейшие юристы Европы и Америки, а среди них — «кандидат юридических наук Клюева…».

Наташа за голову схватилась. Да что это такое?! Почему ее не предупредили? Да что она там станет говорить? Да это же позор на всю Европу и Америку.

Меньшов и слушать ничего не стал:

— Ничего-ничего, не боги горшки… Да это за честь!.. Мы им покажем!..

Словом, езжай, милая, отдувайся за всех российских юристов.

А тема действительно была непростой. Европейские страны соглашались принять Россию в свое сообщество только на том условии, что у нас будет отменена смертная казнь.

Наташа обо всем этом прекрасно знала. Знала, зачем ее посылают. Она сама всегда говорила: нет, еще рано, еще страна не может себе этого позволить. Теперь вот надо отстаивать свою точку зрения на мировой арене.

Словом, собралась кое-как, побросала в чемодан свои старые аспирантские работы, кое-что из журнальных публикаций. Чмокнула в щеку своего уже почти забронзовевшего супруга и отправилась в Шереметьево на самолет. Все это в какой-то смутной тревоге, озабоченно и даже как-то обреченно. Нечего ей там делать, в этом Копенгагене. Нечего ей сказать сытым европейцам. Да, она считает — не как юрист, как человек, — что, пока по России бродят ублюдки, которым убивать даже в удовольствие, смертная казнь для них — последняя возможность покаяться.

Таможню прошла быстро, а вот когда уже садилась в автобус, который должен был отвезти в самолет, вдруг бросился ей в глаза странный человек: по виду бравый гусар, даже с густыми усами, но в такой смешной форме синюшного цвета, такой вообще здесь неуместный, такой потерянный, что подумала: интересно, как сюда попал этот кавалерист?

А в Копенгагене, как только спустилась с трапа, все заботы отлетели вмиг и стало как-то покойно и даже скучновато. Все чисто, все гладко, все размеренно, все улыбаются, никто не торопится, а потерянных лиц не видать.

Конгресс начинался на следующий день.

Наташино выступление было назначено на послезавтра. Она все-таки надеялась отменить доклад. Хотя понимала, что вряд ли удастся.

Но, в первую очередь, — по городу. С некоторых пор Наташа видела цель жизни только в том, чтобы тяжким, нервным трудом накопленные деньги, если от них оставалась хоть кроха, отложить на путешествие. Конечно, особенно на прокурорскую зарплату не попутешествуешь… Но после защиты кандидатской ее работами стали интересоваться на Западе, начали приглашать с докладами, печатать… И она увидела мир.

В Копенгагене толпы туристов носились от одной достопримечательности к другой, лопотали по-английски, по-японски, по-французски, была группка с русскими лицами. Наташа их почему-то сторонилась. А примкнула к немцам — ухоженным, седым старичкам, которые могли по пятнадцать минут простаивать возле какой-нибудь мемориальной доски или клумбы.

Наташа начала слушать гида, но понимала через пень колоду, все-таки немецкий она знала нетвердо.

— И это совершенно не соответствует действительности, — вдруг услыхала она над самым ухом английскую речь.

Наташа мило улыбнулась недовольному джентльмену и продолжала вслушиваться в рассказ гида.

— Иисусе, что он несет?! — снова возмутили джентльмен.

Наташа несколько отодвинулась от скептика — не дай Бог подумают, что она с ним.

Но джентльмен вдруг вышел на середину и обратился прямо к гиду:

— Простите, сэр, вы говорите по-английски?

— Да, немного, — улыбнулся гид. — А чем я могу вам помочь?

— Не сделаете ли вы такую любезность, не перестанете ли нести полную чушь? — очень вежливо ответил джентльмен.

— Простите?… — все еще продолжал улыбаться гид. Немцы с интересом смотрели на джентльмена. Развлечение обещало быть интересным.

— Кто вам сказал, что Копенгагенский университет основан в 1429 году?

— Сэр, это известно каждому датчанину, — с достоинством парировал гид.

— Значит, все датчане такие… — джентльмен подобрал слово помягче, — необразованные?

— Простите, сэр, — уже начал выходить из себя гид.

— И не надейтесь, — отмахнулся джентльмен. — Сведения ваши устарели лет двадцать назад. Хроники того времени признаны учеными всего мира искусной подделкой. И ради чего, собственно, майне герр унд фрау? — повернулся джентльмен к немцам. — Ради каких-то несчастных трех лет. Чего уже им так хотелось привязать дату именно к двадцать девятому году — не знаю. Но университет в самом деле был основан в тридцать втором году.

— Нет, в двадцать девятом, — уже вышел из себя гид. — Пожалуйста, можете прочитать в проспекте! — И он ткнул под нос джентльмену яркую книжечку.

— Ха-ха-ха! — сказал джентльмен. — У моего прадедушки было написано, что он родился в первом году. В паспорте, заметьте. В официальном документе! А вы мне тычете рекламный буклетик. А кстати, дайте-ка его сюда.

Джентльмен раскрыл проспект и стал читать его, чуть ли не каждую фразу прерывая хохотом. Казалось, он читает не сухой текст, а сборник анекдотов.

Гид постарался побыстрее увести немцев. А Наташа осталась.

— Простите, а на чьих работах основаны ваши утверждения? — спросила она.

— На моих собственных, — грубо ответил джентльмен.

— Так вы историк?

— Именно.

— И как вас зовут, если не секрет?

— Леринг. Джеймс Леринг.

— Наталья Клюева. К сожалению, не читала ваших работ. Где вы печатались?

— Ой, оставьте, — пренебрежительно махнул рукой Леринг. — Если хотите познакомиться, так и скажите.

— Еще чего! — по-русски сказала Наташа. А по-английски добавила: — Вы из Америки?

— С чего вы взяли? Я — англичанин!

— Манер — маловато.

— Как маловато?

— Да, собственно, вообще нет. Прощайте.

И она двинулась вслед за немцами, которые быстро удалялись, то и дело оглядываясь на джентльмена.

— Постойте! — остановил Леринг Наташу. — Извините. Я просто был не в себе. Терпеть не могу, когда перевирают историю.

— Я тоже, — осадила его Наташа. — Боюсь, что только в этом мы согласны.

— Да я вправду занимался историей Датского королевства! — разгорячился джентльмен.

— Странно, что вы не преподаете в этом университете, а читаете лекции на улице.

— А вы думаете, какому-то народу очень хочется знать о себе правду?

Наташа подумала, что англичанин прав. Особенно русский народ что-то не очень тянется к правде о себе. И так легко все забывает.

Только сейчас она внимательно к нему присмотрелась. Да, действительно, неудачник. Длинные волосы, маленькие очочки на носу, широченный пиджак и мятые брюки. К таким людям она всегда относилась особенно нежно.

— Не хотите выпить чашку кофе? — спросила она.

— Хочу, конечно.

— Пойдемте, я угощаю.

— Спасибо, — ничуть не смутился англичанин.

В кафе он как-то вдруг сник, больше уже не говорил об истории, кажется, просто наедался.

— А вы что… как это… «новая русская»?

— Нет, я тут по делам.

— Какие тут могут быть дела? Скука, провинция Европы. Вы в Москве живете?

— Да.

— Вот там, я слышал, интересно. Хотел бы побывать.

— Приезжайте, — дежурно ответила Наташа.

— Вы приглашаете? — вдруг встрепенулся джентльмен.

«Ну вот, ляпнула на свою голову, — подумала Наташа, — теперь придется приглашать».

— Да, приезжайте, мы с мужем будем очень рады.

Англичанина упоминание о муже ничуть не смутило, наоборот, он тут же заявил:

— А что, если я приеду с женой?

«Этого еще не хватало, — подумала Наташа. — Почему без детей, без бабушек и дедушек?»

Джентльмен оказался дотошным и тут же взял у Наташи адрес и обещание прислать ему вызов. В качестве своего адреса назвал абонентский ящик в Лондоне.

Потом они гуляли по улицам тихого, почти патриархального Копенгагена, а англичанин очень живо описывал свои исторические открытия по поводу той или иной достопримечательности.

Только когда уже начало смеркаться, Наташа вспомнила, что хотела зайти в оргкомитет конгресса и отменить свое выступление.

— Простите, у меня срочное дело, если вы меня проводите, я быстро, — почему-то сказала она, хотя поначалу решила, что вот есть хороший повод распрощаться с джентльменом.

— А куда вам?

— Во Дворец конгрессов.

— Ах, это современное убожество?! — скривился англичанин. Наташа уже решила, что он сейчас откажется сам. — Ну что ж, поехали.

До дворца добрались в момент. Но в оргкомитете никого уже не было. Только секретарша сказала:

— Профессор Колтановакер будет завтра.

Впереди был целый вечер.

Наташа оценивающе посмотрела на своего непрошеного кавалера и предложила:

— Пойдемте в оперу.

Она никогда не думала, что человек может так весело, так заразительно и так долго смеяться.

— В оперу?… — сквозь смех спрашивал Леринг. — В датскую?… Слушать датские голоса?… Ой, не могу!.. Вы меня уморить решили, миссис Натали.

Наташа тоже невольно стала улыбаться. Действительно, откуда в этой сухой стране могут быть настоящие оперные голоса. Не Италия же.

— Вы знаете, а мне нравится, — тем не менее настояла она.

— Странный вкус, — поморщился Леринг, но в оперу таки пошел.

Давали «Пер Гюнта». И пели здорово. Голоса были, да какие! Нет, в них не было итальянской сочности, но была такая мудрая глубина, такая скорбь, что Наташа ничуть не пожалела времени. Леринг, кажется, тоже смирился, во всяком случае, очень быстро перестал отпускать колкости и заслушался музыкой.

После спектакля Наташа позволила ему проводить себя до отеля и протянула руку для прощания.

— А разве мы не поднимемся к вам? — с полным недоумением спросил Леринг.

— А разве мы поднимемся ко мне? — в тон ответила Наташа.

Из номера позвонила в Москву. Почему-то дома никто не брал трубку. Позвонила Виктору в мастерскую — тишина.

Только мама ответила.

— Ната, как ты там? — Затараторила она. — У нас все в полном порядке. Инночка спит, поела и спит как суслик…

Откуда мать знала, как спит суслик?

Наташа быстренько рассказала о первых впечатлениях — о Леринге, естественно, ни слова, — целую, обнимаю.

Легла спать, и последней мыслью было: где там сейчас этот неудачник? А кто: муж или Леринг, так и не додумала.

ЛИЦО БЕНДЖАМИНА ФРАНКЛИНА

У Чернова был выходной.

Как-то так получалось, что у них с Катюшей выходные не совпадали. Скользящие графики скользили по-разному.

Катюша совсем недавно выучилась водить, с грехом пополам получила права, и каждый раз, когда она ехала на работу одна, Григорий волновался. Впрочем он был в какой-то степени фаталистом. От судьбы не уйдешь.

И ему самому не уйти от судьбы. Надо давать взятки учителям. Интеллигентные взятки — сервизы, шоколадные наборы… Как это мучительно, постыдно, неловко… Чернов всячески оттягивал этот день, но сейчас ждать уже было нельзя. До экзаменов осталось десять дней.

Антона теперь водили в школу за ручку, иначе у парня постоянно возникала патологическая тяга свернуть в подворотню не доходя до школьного двора.

Чернова удивило, что учителя принимали его дары с каким-то невозмутимым спокойствием (никаких суетливых движений, оглядываний по сторонам). Значит, привыкли. А вот Григорий чувствовал себя отвратительно, он отводил взгляд и невольно краснел. Одно его оправдывало в собственных глазах: сына вроде бы допускали к экзаменам и чуть ли не гарантировали железную тройку.

Вернувшись домой, Чернов первым делом метнулся в туалет, поднял крышку сливного бачка, вынул полиэтиленовый сверток. Ему было приятно держать ЭТО в руках. Физически приятно. Легонько подрагивало сердце и холодело внизу живота.

Двадцать тысяч американских долларов — увесистая пачка стольников, скрепленных резинкой для волос. Двести изображений усталого лица Бенджамина Франклина. Сумма, которую Григорий вряд ли заработал за всю свою предыдущую жизнь. Фантастическая сумма. Это новая машина, или новая мебель, или дачный участок, или… Фантазировать можно до бесконечности.

Но за что? За какие заслуги перед отечеством? Что-то не сходится… Это уже даже не смешно. Впрочем, саму возможность, что это была чья-то шутка, Чернов уже отмел начисто. Таким юмором мог обладать только пациент психиатрической лечебницы, а таких знакомых у Григория не было.

За что?

Может, конверт предназначался вовсе не ему? Опять не сходится. Почтовый ящик его, да и телефонный звонок…

Может, перепутали его с кем-то? Но хорошо это или плохо? Смотря с кем перепутали…

Григорий ни словом не обмолвился с родными о странной находке. Почему-то вдруг почувствовал страх. Страх непонятный, запретный, почти мистический. Объяснить-то он все равно ничего толком сможет.

Да и Катерина в последние дни стала какой-то нервной, он иногда ее просто не узнавал. Один раз даже поссорились крепко. Что-то там у нее на работе стряслось, что ли…

А если закопать? Выехать за город и закопать в лесу? Не забыть бы только место пометить. Нет, не то… Так нельзя. Это не его деньги. Их надо вернуть владельцу. Но кто этот владелец?

Третий день ждал Чернов телефонного звонка, но загадочный абонент не объявлялся. Ситуация становилась все более и более абсурдной и… опасной. В последнее время Григорий уяснил для себя, что в наше неспокойное время иметь большие деньги — это очень опасно. Каждый день по телевизору сообщают — убили того банкира, начинили свинцом другого… Но он же не банкир! Он всего лишь конный милиционер в отставке!

А вдруг это каким-то образом связано с облавой? Ведь совпадение, по сути дела, невероятное. Сначала подкинули доллары, а на следующее утро устроили шмон в аэропорту.

Хлопнула входная дверь. Чернов вздрогнул. Нервишки стали никуда. Поспешно сунул пакет в тумбочку.

Катерина сначала прошла на кухню, потом заглянула в комнату.

— Ну ты что? — спросила, как спрашивают больного.

— Да так… — неопределенно ответил Чернов. «Сказать или не сказать?…»

Катерина села рядом, положила голову на плечо мужа.

— Я на тебя последние дни гыркала… Ты прости… У нас такие неприятности…

Чернов погладил жену по голове.

— Я знаю…

— Каждую закорючку в бумагах проверяют… И это же все на нервы, все на нервы… Таскают в прокуратуру по одному и спрашивают, спрашивают…

— Кто таскает? — как бы ненароком спросил Чернов.

— Да следователь, кто ж еще… Молодой такой, мальчишка совсем… Нет, он-то ничего… Внимательный…

— Следователь? — снова осторожно спросил Чернов.

Катерина мягко улыбнулась..

— Ну да… Если вы, говорит, вспомните что-нибудь, позвоните… А что тут вспомнишь? Каждый день тысячи…

— Это он дело милиции ведет? — все больше волнуясь, спросил Чернов.

— Так я про то и твержу… — Она достала из сумочки небольшую карточку и положила на' стол. — Культурно все так — визитку дал…

Чернов еле удержался, чтобы сразу не схватить этот небольшой прямоугольничек бумаги. Перевел разговор на что-то другое, даже посмеялся вместе с Катей, но как только она вышла, взял визитку и прочитал: «Игорь Владимирович Порогин. Следователь прокуратуры…»

Телефон, адрес…

Он сидел перед телефоном, не выпуская нежданного богатства из рук. Сидел и затуманенным взором смотрел на самого себя, молодого, статного, прямо-таки красавца. Усищи как у Буденного, прямая спина, парадный мундир с позолоченными аксельбантами, грудь в медалях. Жаль, снимок любительский, не цветной. Когда же это было? Ах да, в шестьдесят девятом. Будапешт, конная спартакиада. И конечно же первое место в общекомандном зачете. Тогда он сидел на Сеньке, беспородном, но удивительно талантливом мерине. А Додоша еще не родился…

Карловы Вары вернулись на свое законное место. А вот Монреаль сгинул бесследно вместе с покупателем-коллекционером, как Антон ни старался его разыскать…

Чернов стал набирать номер. Несколько длинных гудков — и трубку подняли. Ну вот… Прощайте, мои «зелененькие»…

— Игорь Владимирович? Здравствуйте, вас беспокоит…

А что говорить-то?

— Алло?

— Да-да, Игорь Владимирович… Моя фамилия Чернов. Мне необходимо с вами… Да-да, майор Чернов из службы безопасности аэропорта. Кое-какие сведения… Нет, желательно не по телефону. Ах, сегодня не можете… Понимаю…

Следователь Порогин назначил Григорию встречу на следующий день, в десять ноль-ноль, в прокуратуре.

Чернов не выдержал уже вечером, обо всем рассказал Катюше. Она долго переводила ошарашенный взгляд с мужа на деньги и обратно. Она не верила. Хотела поверить, но не получалось, не укладывалось в голове.

Так он и знал.

— Это правда, Катюш… — неизвестно откуда взявшимся виноватым голосом произнес Григорий. — Сам не могу понять… Случаются же на свете чудеса…

— И что теперь? — От волнения у Кати повлажнели глаза.

— Не знаю… Завтра пойду сдавать…

— Я с тобой!

— Зачем со мной, Катюш?… Я ж не маленький. Да и работа.

— Работа никуда не денется! Я с тобой!

— Тихо ты… — Разминая в руке сигарету, Чернов опасливо обернулся на дверь в коридор. — Тоша услышит, а ему бы не следовало…

Да, с Катюшей было бы как-то спокойнее. Все-таки моральная поддержка.

— Хорошо… На улице, в машине, подождешь…

О ЖИЗНИ И СМЕРТИ

Конгресс шумел, как пчелиный улей. Степенные юристы носились от столика к столику, отмечались, получали карточки гостей и участников. Было полно журналистов, телевидение, какие-то странные личности с плакатами, требующими отменить запрет на наркотики. Наташа с трудом нашла профессора Колтановакера, который оказался женщиной примерно Наташиного возраста и очень милой.

— Что вы?! — замахала она руками. — Никак невозможно отменить ваш доклад. Только его все и ждут. Нет-нет, мы даже перенесли его на сегодня. Собственно, с него и хотим начать дискуссию. Вы уж простите.

Это был удар ниже пояса. Наташа попыталась найти укромный уголок, чтобы набросать хотя бы тезисы. Ох и вгрызутся они в нее! Тут же собрались сплошные абстрактные гуманисты, живущие в тихих и законопослушных странах.

Они и представить себе не могут, скажем, банду Юма, которая убила нескольких человек, убила жестоко и бездушно. И даже без особой надобности, просто так — ради потехи. Это был первый Наташин процесс, когда она потребовала для людей смерти. Да, она мучилась тогда, просто терзалась, ходила к священникам. Но теперь она даже не сомневалась: этим выродкам не место среди людей. А потом были еще процессы, страшные, кровавые подробности, трупы, кровь, издевательства… Да, она требовала высшей меры. Да, она считает, что для России миг всеобщего прощения еще не настал.

В коридорах стало пусто. Конгресс торжественно открывался, а Наташа быстро писала в блокноте о том, что смертная казнь — последняя грань, которая может остановить убийц. Что это единственная возможность очистить страну от подонков, воплотить в жизнь евангельскую заповедь о том, что каждому воздастся.

— Госпожа Клюефф! — вылетел в коридор распорядитель. — Вы где? Вас ждут. Через пять минут ваш доклад.

— Перед смертью не надышишься, — обреченно сказала Наташа по-русски. Встала и вошла в переполненный зал.

Распорядитель проводил ее в первый ряд, помчался в президиум, что-то горячо зашептал Колтановакер.

— Господа, — встала профессор, — чтобы наш конгресс имел твердую и реальную почву, чтобы мы не копались в мелочах и судебных закорючках, я предлагаю сразу перейти к главной нашей теме — проблеме смертной казни. Я приглашаю сюда госпожу Клюеву из России. Она практикующий юрист — прокурор. Кроме того, имеет научное звание — кандидат. Честно говоря, не знаю, как его перевести. Что-то вроде — почти доктор, почти профессор. В России к научным званиям относятся очень бережно. Прошу вас, госпожа Клюева.

Наташа встала и вышла к трибуне. Зал впился в нее ожидающими взглядами. Нет, Наташа не робела… Куда тяжелее выступать в процессах, там взгляды посерьезнее.

— Стало хорошим тоном, — сказала она, — начинать доклады с доброй шутки или анекдота. Мол, все это слова, слова, слова. Жизнь, дескать, серьезнее наших докладов. Но я что-то не настроена шутить. Потому что серьезнее жизни — смерть. А именно о ней я и собираюсь говорить.

Наташа знала, что такое патетическое начало создаст напряжение в зале. Но именно этого и добивалась. Ей хотелось взорвать эту профессорскую сытость, это европейски-американское всезнайство. Ей хотелось, чтобы эти люди наконец поняли: Россия еще не прожила в демократии и пяти лет. У нее не было мучительного пути к человеческому достоинству, она пока что пытается элементарно нажраться колбасы, накупить шмоток, обставить свое убогое жилище, хоть как-то выучить детей. Россия вышла на большую дорогу. А на большой дороге — кто с молитвой, кто с делом, а кто и с кистенем. И законы на большой дороге суровые. Разве американцы не вешали по своим маленьким городкам в начале даже нашего века не убийц, нет, конокрадов, разве англичане не рубили головы, не говоря уж о французах.

Нет, они все забыли, эти абстрактные гуманисты.

Наташа привела страшную статистику особо опасных преступлений по России только за последний год, описала общую криминогенную обстановку, рассказала несколько эпизодов из собственной практики. Зал слушал в напряженном молчании. Собравшиеся понимали, к чему она клонит, поэтому ее аргументы как бы пролетали мимо их ушей.

— Нет, я не намерена шутить сегодня, — сказала Наташа, закрывая блокнот. — Нам сегодня очень тяжело. Но и плакать я не стану. Россия вырвется. Не сразу, не завтра, но вырвется. Я очень надеюсь на вашу помощь, господа. Благодарю.

И она стала спускаться со сцены.

Зал, готовый взорваться негодованием, растерянно молчал.

— Простите, госпожа Клюева, — вскочила профессор Колтановакер, — но из вашего выступления мы так и не поняли: вы «за» смертную казнь или «против»?

— Я?… — остановилась Наташа. — Я — «против».

Это вылетело неожиданно даже для самой Наташи. Это была первая мысль. Это была совсем не та мысль, которую она готовилась донести конгрессу. Но она вдруг поняла, что не оговорилась. Что именно этого она хочет для России.

Раздались робкие аплодисменты, которые, как когда-то говорилось в официальных докладах, переросли в овацию.

— Но позвольте, нам представляли вас как ярого поборника смертной казни. Вы что, изменили свою точку зрения? Как это может быть? — не отставала Колтановакер.

— Достоевский когда-то выразился в том смысле, что человек, на протяжении жизни ни разу не изменивший своих убеждений, безнравственен, — мягко улыбнулась Наташа.

Она спустилась в зал. Кто-то жал ей руки, кто-то спрашивал, где можно приобрести ее книги, кто-то интересовался журнальными публикациями. Какая-то расфуфыренная дама представилась корреспондентом Си-Эн-Эн и стала договариваться об интервью.

Но Наташа даму не слушала, потому что после объявления Колтановакер: «Слово имеет почетный гость конгресса профессор Эжен Леру», — к трибуне выбежал… Леринг.

Сказать, что Наташа удивилась, будет явным преуменьшением. Она была в шоке.

Господи, Эжен Леру! Тот самый! Еще в университете она зачитывалась его книгами по римскому праву, а потом, в аспирантуре, штудировала его теорию косвенных доказательств. И этот серьезный человек вчера весь день дурил ей голову! Мамочки, она ведь даже кормила его!

Наташа поняла, что сейчас на нее начнут оборачиваться, таким красным стало ее лицо.

Впрочем, зал действительно обернулся к ней, но потому, что Леру тыкал в нее пальцем с трибуны.

— И мы хотим, чтобы Россия отказалась от смертной казни? — вопрошал он присутствующих. — Да мы умолять их должны оставить эту меру наказания. Вы хотите, чтобы улицы цивилизованной Европы наводнили… как это… «новые русские»? Вы думаете, их можно будет остановить? Вы думаете, на их лицах написано будет «убийца»? Вы посмотрите на госпожу Натали. Вот перед вами русская. У нее что, хвост есть? Что вы вообще себе думаете, сытые профессора? Давно вы сидели на процессе? Давно рассматривали фотографии расчлененных трупов? Ах, как это легко быть гуманистами, если каждая соседка на вашей улице считает своим гражданским долгом заявить в полицию, что вы неправильно припарковали свой велосипед, если мы в школе проводим уроки законности, где дети выходят на улицы и ищут правонарушения. Кто больше нашел — получает отличную отметку…

И дальше в том же духе Леру нес черт знает что о необходимости возродить смертную казнь повсеместно.

Скандал был грандиозный.

Колтановакер бледнела и краснела, так что на Наташу уже никто внимания не обращал.

Пока она сама не обратила на себя внимание.

— Господин Леру, наверное, очень прямолинейно воспринял мой призыв к юристам всего мира о помощи, — сказала она, поднимая руку. — Честно говоря, я имела в виду нечто другое. В России и так полно последователей ветхозаветной заповеди «око за око». А если это шутка, то мне, господин Леру, просто противно. Я не сторонник черного юмора.

В зале стихло. Эксцентричного Леру уважали и даже боялись. С ним могли спорить, но вот так, как мальчишку, одергивать — упаси Бог.

Леру некоторое время хлопал глазами.

— Вы хотите сказать…

— Противно, профессор, — перебила Наташа.

Он поймал ее возле отеля.

— Я — старый дурак, — сразу перешел он к делу. — Я пришел извиниться. Вы можете не приговаривать меня к смерти?

Наташа улыбнулась.

— Заигрался, честное слово. Просто увидел вас на площади и… Ну, словом, вы мне понравились. Знаете, в таких случаях начинаешь делать глупости. Просто очень хочется обаять.

— Сейчас у вас получается лучше, — сказала Наташа.

— Я уезжаю сегодня. Вот вам мой парижский адрес. Если что, звоните или приезжайте.

— С мужем? С детьми? — иронично уточнила Наташа.

— Даже с бабушками и прабабушками! — расхохотался Леру.

Когда через три дня вернулась в Москву, спустилась с трапа, почему-то невольно поискала в стайках работников аэропорта того потерянного кавалериста — усача не было…

ВЗЯТКА

Ему навстречу поднялся совсем еще парень, и тридцати нет. Надо же, а уже самостоятельно ведет дело. Наверное, способный. Или пробивной.

— Чернов? — Порогин закрыл папку с какими-то бумагами, отодвинул ее в сторону. — Присаживайтесь. Что там у вас?

Григорий опустился на краешек стула, сразу достал из кармана кителя сверток. Ему вдруг показалось, что он отрывает следователя от важных дел, что по всяким пустякам тратит его драгоценное время. Тут уж невольно заерзаешь…

«Отдать доллары, и все».

— Вот… — Чернов положил сверток на стол.

Порогин мельком взглянул на сверток, затем устало откинулся на спинку кресла, неторопливо растянул петлю душившего его галстука.

— Это деньги… — гулко сказал Григорий, не услышав, как в стене, за предвыборным плакатом, что-то щелкнуло.

«Все-таки Клавдия Васильевна — гений! — с восхищением подумал Порогин. — Хватит ли на букетик роз?»

— Деньги? — громко переспросил он.

— Да, деньги… Двадцать тысяч долларов… «Хватит на целую оранжерею».

— Мне?

— Вам…

«Чтобы так нагло! Чтобы так ничего не бояться!»

— Мне лично? — На лице следователя появилась ироничная улыбка.

— Ну я не знаю… — пожал плечами Чернов. — Это уж как полагается…

Порогин сложил руки на груди и набычился. Григорий почувствовал себя еще неуверенней и неуютней.

Следователь молчал. Пауза затягивалась.

— Я нашел эти деньги… — вынужден был заговорить Чернов. — Верней, мне их… Странно получилось… Был звонок, незнакомый голос попросил меня заглянуть в почтовый ящик…

«Неужели заподозрил? — забеспокоился Порогин. — Надо бы с ним помягче, пообходительней».

— И вы заглянули?

— Да…

— И обнаружили в ящике этот сверток?

— Обнаружил…

— Так вам эти двадцать тысяч долларов подкинули? — «догадался» следователь.

— Ну… Я поначалу подумал, что это чья-то шутка…

— Ничего себе шуточки.

— Да нет, я про звонок.

— А голос вы не узнали? — утвердительно спросил Порогин.

— Не узнал… Да и не прислушивался особо, не подозревал ведь, что этим все кончится… А потом… Думал, что он перезвонит, как-то разъяснит все…

— Но не перезвонил.

— Нет…

— И долго вы ждали?

— Три дня…

— Три дня, — повторил Игорь, проводя пятерней по взмокшим от жары волосам. — И что же вы делали эти три дня? Ну кроме того, что ждали повторного звонка.

— Ничего не делал, — как-то растерялся Чернов. — А что я должен был делать?

— Присвоить хотелось? — заговорщицки подмигнул ему Порогин.

— И в мыслях не было! — воскликнул Григорий, но, напоровшись на проницательный взгляд следователя, добавил: — Только в первый момент…

«Точно, заподозрил… Как гладко стелет…»

— А почему вы решили передать деньги именно мне?

— Я подумал… Быть может, это как-то связано с Ярошенко… Верней, с тем, что его арестовали… Хотя, если честно, я никакой связи не нахожу…

«Вот это уже ближе».

— Вы были знакомы с Ярошенко?

— Виделись пару раз… Привет — привет… Я ведь только вторую неделю в охране работаю.

— Но все-таки сразу заподозрили именно это?

— Ну да… — с плохо скрываемым раздражением махнул рукой Чернов. — Хотя Ярошенко-то здесь при чем? С какой стати он будет подбрасывать мне деньги?

— Уже подбросил, — поправил следователь.

— Ах, ну да… Но не он… Не знаю…

— А где вы раньше работали? — перескочил на другую тему Порогин.

— В конной милиции.

— М-м-м?

— А в чем его обвиняют, если не секрет? — полюбопытствовал Григорий.

— Секрет, — вскользь обронил Игорь и опять перескочил: — Значит, вы должны знать, как называются железные удила! Я вчера кроссворд разгадывал вторая буква «р», а четвертая…

— Трензель, — не задумываясь, выдал Чернов.

— Ну надо же! Верно, трензель! Вторая — «р». Подходит!..

— А вы сомневались? — польщенно улыбнулся Григорий.

— Любите, значит, лошадей?

— А кто ж их не любит?

— Я, например. Нет-нет, не в том смысле, что ненавижу. Просто как-то не пришлось соприкоснуться, понимаете?

— И много потеряли! — оживился Чернов. — Стоит только один раз попробовать, и не оторветесь, уверяю вас! Стоит только покормить с руки…

— А почему в отставку ушли? Если не секрет.

— Официально — пенсия. — Григорий не уловил иронии. — А если честно… Погорячился… А теперь уж поздно.

— Прошлого не вернешь? Ну да, ну да… — Порогин рассматривал сверток, но в руки почему-то не брал. — Что-то вы какой-то напряженный, а?

— Я не напряженный…

— Расслабьтесь, батенька, нас ведь никто не слышит. — Следователь вдруг понизил голос и, облокотившись на стол, подался всем телом вперед. — Мы ведь одни… Вы можете быть со мной предельно откровенны.

— Я и так… — невольно отпрянул Чернов. — Куда уж откровенней…

Наступило долгое молчание. Не мигая, они смотрели друг другу в глаза.

— Пре-дель-но, — наконец шепотом повторил Порогин.

— Мне больше нечего сказать… — тоже прошептал Григорий.

«Боится, не хочет рисковать. Впрочем, понять его можно».

— Хорошо-о-о… — протянул Игорь. — Что же мне делать с вашими деньгами?

— Они теперь не мои…

— Так кто, вы говорите, дал вам мой телефон?

— Я ничего не говорил, — снова насупился Чернов.

— Ну да… Обождите минуточку, что-нибудь придумаем.

Порогин вышел в коридор, открыл дверь соседнего кабинета.

— Видим, видим, все видим, — Беркович оторвался от экрана монитора, на котором черно-белое лицо Григория скучающе осматривалось по сторонам. — Давай, Игорек, закругляйся.

Трое накачанных парней с готовностью поднялись со своих мест.

— Мне нужно минут пять здесь побыть, — сказал Игорь, прислонившись к стеночке. — Для натуральности.

— Побудь, — шутливо «разрешил» Беркович. — Может, кофейку?

— Не сейчас. Вы момент не пропустите.

— Не волнуйтесь, это уже наши проблемы, — хмуро пробубнил один из парней, звякнув наручниками.

— Все выяснил, разрешение получил, сейчас мы быстренько оформим, — скороговоркой затараторил Порогин, вернувшись в свой кабинет. Он «запыхался». — Вы пока пересчитайте.

— Так ведь сколько раз…

— А вы еще разок. — Следователь положил перед собой бланк. — Все должно быть официально.

Чернов развернул сверток и, послюнявив палец, начал медленно, чтоб не сбиться, пересчитывать доллары.

«На свете нет еще пока команды лучше „Спартака“» — вывел Игорь на бланке первую строчку. За первой последовала вторая, так им же мелким витиеватым почерком: «Кто болеет за „Динамо“, у того больная мама». Такой вот официальный документ.

— Тютелька в тютельку.

— Давайте теперь я.

Григорий протянул следователю пачку. Тот, ловко захватив своей широкой ладонью не только деньги, но и запястье Чернова, чуть приподнял руку и на какое-то мгновение зафиксировал ее в таком положении… И этого мгновения хватило.

— Сидеть на месте!

Оперативники гурьбой влетели в кабинет и, не дав Чернову опомниться, оглушили его ударом в затылок…

В тот же день Порогин допросил Чернова. Допросил по-настоящему, даже можно сказать, с пристрастием. Но Григорий, потирая ушибленный затылок, упрямо гнул свою линию: кто-то позвонил, деньги подкинули в почтовый ящик, в аэропорту работает вторую неделю, о существовании Хлыста не имеет никакого понятия.

— Сейчас вас отвезут в Лефортово, — холодно сообщил ему Игорь на прощание. — У вас будет целая ночь, чтобы хорошенько подумать. Завтра опять встретимся. Вероятно, кто-то вам сказал, что вы умеете хорошо врать. Это неправда. Врете вы бездарно.

Порогин был на миллион процентов убежден в том, что Чернов кормил его заранее приготовленной легендой. А может, это была импровизация от безвыходности. Не самая лучшая импровизация. Потому что представить себе, что человеку просто так, от нечего делать, подарили двадцать тысяч американских долларов — не-воз-мож-но! Легче изобрести вечный двигатель или отыскать затонувшую Атлантиду.

Дежкина посмотрела видеозапись с самого начала, с того момента, как Чернов вынул из кармана сверток и положил его на стол.

— Не хочу, не хочу, выключи, — взмолилась она, когда накачанные ребята скопом навалились на майора. — Терпеть не могу… жестоко и бессмысленно…

— Он мог что-нибудь выкинуть, — вступился за оперативников Игорь.

— Включи чайник, — попросила Клавдия Васильевна и, словно оправдываясь, добавила: — Пирожков нет, замоталась, не успела…

— А мы чифиря замочим! — предложил Игорь. — Пачку на двоих!

— Да-а-а, запугал его Хлыст, — не слушая его, пробормотала Дежкина. — Ох, как запугал… Он ничего не скажет.

— Я его дожму, — упрямо произнес Порогин.

— Боюсь, не дожмешь.

— Дожму! Мне бы времени побольше…

— Чернов себе не враг, — задумчиво покачала головой Клавдия. — Он сейчас в таком положении, что одно лишнее слово — и под нож. Ему не простят.

— Но на что они рассчитывали?

— Как — на что, Игорек? У тебя какая зарплата?

— Уж поменьше, чем у вас…

— Вот именно.

— Неужели они были уверены в том, что я возьму?

— Запомни, Игорек, хороший следователь продается один раз. Но продается так, чтобы потом не было мучительно больно. Согласись, двадцать тысяч — не самый слабый вариант.

— Вас послушать, так получается, что я плохой следователь.

— Нет, Игорек… Просто твой момент еще не наступил.

— А вы когда-нибудь… — Порогин уставился на Дежкину. — Да?…

— Я — неисправимая дура, — вздохнула Клавдия. — А может, и мой момент не наступил.

Ее лицо вдруг посерьезнело, взгляд остекленел. Да-да, ее посетила какая-то гениальная мысль. Игорь это сразу уловил и напрягся.

— Что?

— Чернов же всю жизнь проработал в конном отряде. Кстати, ты проверял?

— Да, здесь как раз все сходится…

— Ну конечно же! — Дежкина хлопнула себя ладонью по лбу. — Все-таки как иногда человек умудряется себя запутать! Нет чтоб идти по прямой. Куда там! Все норовит загогулинами, в обход, по джунглям, где потрудней! А искомое бежит вдогонку, не успевает и жалобно пищит: «Стой, я же здесь! Подбери меня! Тебе же только руку протянуть!»

Порогин слушал Клавдию зачарованно, ему так не хотелось прерывать ее дивный монолог, но все же он честно признался:

— Что-то не врубаюсь…

— Лошади, Игорек, лошади! — Оттолкнувшись ногами от пола, Клавдия по-девчоночьи провернулась в кресле. — Милые умные мордочки, копыта очень стройные и добрая душа! Ты до сих пор не понял, кто на самом деле этот Чернов?

— Кто?

— Конь в пальто! — невольно скаламбурила Клавдия. — Хорошо, даю подсказку. Представь, ты сидишь на лошади, а она заупрямилась, ни в какую! Что тебе может помочь?

Наконец до Игоря дошло. Его губы растянулись в глуповатой улыбке и прошептали:

— Господи… Это же сам Хлыст…

МЕСТЬ БОГОВ

К вечеру в городе только и было разговоров, что об убийстве молодого воришки.

Торговки на рынке пересказывали друг дружке подробности преступления. Одна выдумка громоздилась на другую, и теперь уже было невозможно уяснить, что же произошло на самом деле.

— Я сама слыхала, — говорила толстая торговка рыбой, обхватив мокрую плетеную корзину, до краев полную шевелящимися крабами и огромными раковинами моллюсков, — ему отрезали голову и вспороли живот.

Его нашла старая овца, учуявшая запах крови. Она ела его выпавшие кишки.

— Какой ужас! — схватился за пухлые щеки торговец оливковым маслом, и его румяное лицо затряслось от страха. — Не хотел бы я оказаться на месте бедняги. Однажды он попытался умыкнуть у меня амфору с прекрасным маслом, а я дал ему от ворот поворот и еще навешал тумаков. Теперь я думаю: пусть бы он забрал себе это масло, ему так мало оставалось радоваться жизни.

— А все из-за распутства, — вставила беззубая старуха, сморщенное лицо которой было похоже на ссохшуюся земляную грушу. — Не надо было якшаться со всяким отребьем. На днях я видела его с этим… у него еще через всю щеку шрам был.

— Да-да, — поддержала рыбачка, — я тоже помню этого человека. У него злющие глаза. Я слыхала, он приплыл к нам на остров издалека.

— Как приплыл, так и уплыл, — сообщил торговец маслом. — Я своими глазами видел, как нынче утром он уселся на судно, отплывавшее в Коринф. Он увозил с собой одну-единственную старую кожаную суму, правда, очень тяжелую, как мне показалось.

— Он был очень подозрительный, — заявила старуха, — а глазки так и бегали.

— Что бы ни случилось, он уплыл, а бедный мальчик мертв. Говорят, это дело рук какой-то богатой женщины.

— Богачки, они такие!..

Лидия прошла мимо, сделав вид, что разговор ее вовсе не касается. Однако она специально явилась на рынок, прихватив с собой пустой сосуд для молока, чтобы послушать пересуды и узнать последние новости об убитом.

Новости, увы, оказались неутешительными еще в большей мере, чем на то рассчитывала молодая женщина. Все только и говорили, что о таинственной любовнице убитого, совершившей над ним жестокую расправу.

Версии по поводу мотивов преступления выдвигались самые разные, но большинство сплетников склонялось к выводу, что все произошло из-за неверности молодого воришки.

Судачили, что недавно он снюхался с богатым стариком, проживавшим где-то на окраине города.

Рассказывали также, что старик теперь не может найти амфору с золотыми монетами, которую зарыл в дальнем углу своего жилища.

— Он голову потерял от злости, — заявил коренастый мужчина в короткой тоге, открывавшей кривые и толстые волосатые ноги, — и теперь грозится, что из-под земли достанет обидчицу, которая, по всей видимости, провернула это дельце вместе с убитым воришкой. Из-за денег она его и кокнула, уж это наверняка!

Лидия торопливо наполнила сосуд свежим молоком и, расплатившись, почти бегом направилась восвояси.

Она объявилась не вовремя и сразу поняла это. Из закутка, где находилось супружеское ложе, доносились сдавленные стоны. Первый голос принадлежал мужу, что до второго, так это наверняка хромой юноша, который в последние дни частенько захаживал к ним на огонек и обменивался с мужем красноречивыми взглядами.

Лидия смотрела на это сквозь пальцы, потому как давно не интересовалась мужниными увлечениями. В конце концов, решила она, пусть лучше он заведет себе юношу, чем будет приставать с домогательствами к ней самой.

После страстных объятий Скилура любое прикосновение мужа вызывало в ней острые приступы отвращения.

Стоны продолжались, и Лидия осторожно заглянула в дальний угол жилища. Как она и предполагала, на ложе ворочались, жарко переплетясь, два тела. Хрупкие члены хромого юноши казались почти прозрачными рядом с массивной фигурой мужа Лидии.

Молодая женщина не стала нарушать любовного уединения парочки. Усевшись у входа, она опустила голову на колени и задумалась.

Ситуация, похоже, обретала все более и более дурной оборот. Надо надеяться, браслет Скилура не будет опознан, однако кто бы мог теперь поручиться за это?…

Лидия, пожалуй, готова была нести наказание за смерть ненавистного предателя, но при этом она вовсе не намерена брать на себя вину за убийство воришки.

Она вновь сжала в ладони монету, оброненную умирающим актером.

Могли ли боги отвернуться от нее в тяжелую минуту? Сама мысль об этом внушала священный трепет.

Как же поступить в подобной ситуации?… Бежать с острова? Но куда?…

У скифов, чьи территории граничили с Ойкуменой, Лидия вряд ли могла рассчитывать найти прибежище. Для них она — чужая, беглянка из племени врага, и даже имя Скилура, на которое она могла сослаться, вряд ли переменило бы отношение к ней.

Афины тоже мало подходили для того, чтобы спрятаться от погони.

Оставалось одно: ждать, целиком и полностью полагаясь на волю богов.

Вздохнув, Лидия поднялась и отправилась искать на окрестных улочках своих детей. Она нашла обоих, копошившихся в пыли неподалеку.

Мальчик отламывал от сухой ветки палочки одинаковой длины, а девочка укладывала их на земле в замысловатый узор.

Они откликнулись на зов матери с явной неохотой, и Лидия вновь поймала себя на мысли, что испытывает по отношению к собственным чадам нечто вроде с трудом скрываемой брезгливости. Они оба были слишком похожи на мужа — вялые, неповоротливые, с пухлыми округлыми лицами и близко посаженными глазами, с кривыми, выступающими вперед зубами.

Лидия пыталась представить, как красив был бы ребенок, рожденный ею от Скилура, — плоть от плоти его, кровь от крови, и сердце начинало щемить от безысходности.

Она была бы рада бросить и дом, и мужа, и этих двоих маленьких существ, таких Странно чужих для нее, но теперь это не имело никакого смысла.

Скилур мертв.

Схватив детей за грязные руки, Лидия потащила их домой.

Сын захныкал, но молодая женщина зашипела на него с такой злостью, что он тотчас смолк и больше не проронил ни слова, покорно двигаясь за матерью.

На пороге жилища они столкнулись с косолапым плешивым стариком, с подозрением оглядевшим Лидию с ног до головы. Старик отпрыгнул в сторону и поспешно заковылял прочь по узкой улочке.

— Кто это такой? — возмущенно встретил вопросом муж. — С какой стати он заявился сюда?

— Я вижу его впервые, — отвечала Лидия.

— Не лги мне. Он расспрашивал меня так, будто вы старые знакомые.

— Мне нечего от тебя скрывать.

Лидия как бы невзначай обошла внутренность жилища и убедилась, что хромой юноша благополучно испарился.

— Он говорил, что хорошо знает тебя, — продолжал допытываться муж, — он даже вспомнил, что ты носишь на руке драгоценный браслет из желтого металла.

— Я потеряла его, — поспешно сообщила Лидия.

— Где?

— Если бы я знала, то вернулась бы на это место и подобрала.

— Он пытался узнать, была ли ты знакома с молодым воришкой, которого убили вчера за городом…

— И что ты ответил?

— Я сказал, что ни о чем таком мне не известно. Он требовал, чтобы ты вернула то, что взяла. О чем это он говорил?

Лидия пожала плечами.

— Кстати, — прибавил муж, — я просыпался минувшей ночью, и тебя не было…

— Стояла духота, и я выходила на улицу подышать.

— Странно. Я просыпался не однажды.

— Не говори ерунды. Ты спишь как убитый.

— Я просыпался! — настаивал муж с капризной интонацией. — Где ты ходила всю ночь?

— Перестань. Я устала.

— Он сказал, чтобы ты вернула, что взяла, иначе будет хуже.

— Дай мне отдохнуть.

Муж рассерженно схватил молочный сосуд и принялся огромными глотками пить принесенное с рынка молоко.

Воспользовавшись этим, Лидия ушла в глубь жилища и растянулась на ложе, сделав вид, что задремала.

…Она пробудилась среди ночи от внезапного шороха. Лидия приподнялась и прислушалась. Кто-то в темноте осторожно бродил по жилищу.

Это был не муж — шаги мужа она не спутала бы ни с чьими другими. Это был чужой.

Лидия хотела было позвать на помощь, криком разбудить мужа и соседей, когда услыхала тихий шепот:

— Мы даем тебе три дня. Ты должен заставить ее говорить. Это в твоих же интересах. Заставь ее признаться, иначе пожалеешь!

— Да-да, — прозвучал в ответ торопливый испуганный голос, — я все понимаю, не беспокойтесь. Считайте, что деньги уже возвращены вам…

Конечно, Лидия не могла не узнать интонаций мужа.

— Не вздумай провести меня вокруг пальца. Разумеется, если не хочешь заплатить за это головой.

— Я вытряхну из нее все, что надо! Мерзавка, гадина, она втянула меня в такую историю!.. Когда все закончится, я вышвырну ее из этого дома. Пускай идет куда глаза глядят.

— Когда все закончится, она уже никуда не сможет пойти, — мрачно возразил собеседник.

— Это уже ваше дело, — сказал муж. — Только, прошу вас, позаботьтесь, чтобы никто в этом городе не вздумал потом обвинить во всем меня.

До боли кусая губы, Лидия прислушивалась разговору.

Но все стихло. Лишь из темноты прозвучал слабый шелест удаляющихся по улочке шагов.

Затем молодая женщина почувствовала, что кто-то неслышно приближается к ее ложу.

Она тотчас опустилась на подушки и притворилась спящей. Темная фигура наклонилась над нею, и Лидия почувствовала несвежее, частое дыхание мужа. Она не шевелилась, ожидая, что же случится дальше.

Сердце гулко стучало в груди, и молодой женщине казалось, что даже стены жилища сотрясаются до самого основания от этих тяжелых ударов. Однако на самом деле стояла полнейшая, ничем не нарушаемая тишина.

Несколько мгновений муж глядел на казавшуюся спящей Лидию, а затем вздохнул и поплелся к своему ложу.

Наутро, едва забрезжила заря, молодая женщина, так и не сомкнув более глаз, тихонько поднялась со своего ложа и выскользнула вон из жилища. За спиной ее раздавался сиплый мужнин храп и тоненькое посапывание детей во сне.

Она шла по пустынным еще улочкам, не разбирая дороги и мечтая лишь об одном: поскорее оказаться за пределами городской черты, на пустынном скалистом берегу, чтобы в тишине и одиночестве хорошенько обдумать ситуацию.

Заспанные торговки время от времени попадались ей на пути. Они волокли на рынок тяжеленные корзины со всяческой снедью, и долго еще тянулся за ними хвост разнообразных пряных запахов.

Вооруженный стражник, выходивший из ворот лупанария и еще переполненный чувственными впечатлениями, проводил Лидию похотливым взглядом.

Голенький карапуз помочился у стены дома и, беззубо улыбнувшись молодой женщине, отправился досматривать прерванный сон.

Наконец позади остались последние городские строения, и Лидия оказалась на каменистой равнине, окаймленной с обеих сторон высокими грядами.

Вдалеке шумело море.

Молодая женщина непроизвольно ускорила шаг, услыхав эту величавую песнь стихии. Она задыхалась от стремительной ходьбы, но все-таки не останавливалась, будто боялась, что сердце не вынесет даже малейшего промедления.

В руке она сжимала свой маленький талисман, свидетель состоявшейся мести, — монетку достоинством один асе.

Прибрежные камни были холодны как лед.

Обессиленная, Лидия опустилась на огромный, поросший буро-зеленым мхом покатый валун, и глаза ее наполнились слезами.

Волны то и дело жадно обступали камень со всех сторон, а потом откатывались прочь, шурша галькой, и оставляли на пути отступления грязную пузырящуюся пену. Окрашенная лучами восходящего солнца, она казалась кроваво-красной.

Должно быть, хищные рыбы давно уже обглодали скелет сброшенного со скалы предателя, подумала Лидия.

Боги позволили ей совершить возмездие, но теперь жестоко наказывают за это.

Она утратила драгоценный браслет, подарок возлюбленного, и вместо него сжимает в ладони крохотный асс.

Символ любви она заменила на символ мести.

Ее муж, ничтожество из ничтожеств, предал ее. Ее дети перестали видеть в ней мать.

Она дорого расплачивается за свою несостоявшуюся любовь. Что ждет ее впереди?… Свобода или смерть? Или — и то и другое вместе.

СТУКАЧ

Хайнц Кунце добродушно улыбнулся, когда Чернов с лицом темнее тучи вошел в камеру.

Гулко захлопнулась тюремная дверь.

— Ну? — спросил немец, блеснув линзами очков. — Какие дела?

Вместо ответа Чернов оглянулся и прислушался. Шаги надзирателя удалялись.

— Все в порядке? — поинтересовался Кунце. — Что сказал следователь?

— А вот что, — рявкнул Чернов и, размахнувшись, тяжелым кулаком врезал немцу по челюсти. Тот от неожиданности не успел увернуться и, нелепо взмахнув руками, отлетел к противоположной стене.

— Хочешь знать, какие дела? — грозно произнес Чернов и, навалившись на щуплого сокамерника всей своей тяжестью, стал наносить ему мощные удары.

Немец болтал головой, будто тряпичная кукла, и жалобно всхрюкивал при каждой новой затрещине.

— Немчура поганая, — приговаривал Чернов, — доносчик, стукач, фашист хренов!..

Кунце понадобилось несколько мгновений, прежде чем он пришел в себя от внезапного нападения и, мелко засучив ногами, заверещал во всю глотку.

— Убью гада! — пообещал Чернов, подняв Хайнца за грудки и метнув его в дверь камеры.

Плашмя ударившись о металл, немец сполз на пол. Изо рта у него хлынула ярко-красная жижа.

В следующее мгновение дверь отворилась, и двое дюжих контролеров ввалились в полутемное помещение, сразу заняв собой едва ли не все пространство камеры. Один из них подхватил немца в полуобморочном состоянии, а второй навалился на Чернова и принялся мутузить его резиновой палкой.

— Найн! — закричал Кунце, отплевываясь. — Не трогайте его! Это ошибка! Он не виноват! Я сам ударился!..

— Чего? — не поверил охранник.

— Все о'кей, — закивал Хайнц. — Я ударился. Это бывает. Он хотел мне помочь. Все о'кей.

— Смотри мне, — грозно пророкотал контролер, но Чернова все-таки отпустил.

— А что будет на ужин? — резво поинтересовался Кунце, незаметно отирая с подбородка кровь рукавом. — Опять каша?

— Много будешь знать, скоро состаришься, — буркнул контролер, второй сплюнул, и оба они удалились, захлопнув дверь.

Тяжело дыша, Чернов уставился на сокамерника.

Тот приложил палец к губам, прислушиваясь, пока шаги удалялись по коридору.

— Гад, — проговорил Чернов, — какой же ты гад все-таки. Я же тебе как человеку… по дружбе…

— Что случилось, Гриша?

— Настучал на меня, да?

— О чем ты говоришь? — удивился немец, протирая уцелевшие в схватке очки замшей. — Я не понимаю!..

— Не понимаешь!.. Настучал на меня, а теперь не понимает!

Хайнц растерянно глядел на сокамерника.

— Ладно придуриваться, — махнул на него рукой Чернов. — Это ведь ты рассказал следователю про самолет, который я видел…

— Какой самолет? — не понял Кунце.

— Ну я же вчера тебе говорил… Самолет, из которого сержанта раненого выносили…

— А… Ну и что?

— Как это — что? Я только тебе это и рассказывал, а откуда следователь знает?

Кунце улыбнулся соболезнующей улыбкой.

— Гриша, — прошептал он, — неужели ты не понимаешь… здесь же все много радио!..

— В каком смысле?

— В таком! — Кунце сделал жест, обводя рукой стены и потолок. — Как это у русских говорится: и стена имеет ухо.

Чернов даже съежился.

— Ты думаешь? — растерянно переспросил он.

— Я знаю, — со значением отвечал Хайнц.

— Тьфу ты… Я как-то не подумал об этом…

— У тебя неприятности? — осторожно поинтересовался Кунце.

Чернов кивнул:

— По-моему, да. И еще какие…

— А в чем тебя обвиняют?

— Во взятках, что ли… Сам понять не могу. А, — махнул он рукой, — я-то ладно, а вот что с женой будет и с сыном?… Ее же уволить с работы могут, раз муж под подозрением, верно? Она же на таможне, понимаешь?

Он с надеждой поглядел на Кунце, ожидая, что тот начнет опровергать, но Хайнц лишь сокрушенно вздохнул.

— У меня сын школу заканчивает, — грустно сообщил Чернов, — а у нас как считается: если отец в тюрьме, значит, и сын такой же… Никто его на учебу не примет… даже грузчиком не возьмут работать…

— Это не только у вас, это везде так, — сказал Кунце.

— Что же делать?

— Тебе решать, — пожал плечами Хайнц. — Русская полицай хитрая, она все равно заставит сознаться…

— Ты думаешь?

— Я знаю. Всех заставляет и тебя заставит. А если сам сознаешься, может, лучше будет. Быстрее отпустят.

— Так сознаваться ведь не в чем! — с отчаяньем выкрикнул Чернов, понимая, что лефортовское приключение, которое поначалу казалось чем-то несерьезным и легким, начинает принимать, нешуточный оборот. — Я же не виноват ни в чем!

— А ты сказал это следователю?

— Сказал.

— А он что?

Чернов тяжело вздохнул и опустил голову.

— Не поверил, — понимающе произнес Кунце, — они все такие: им говоришь, а они не верят, и еще злятся. Работа у них такая. А жена, значит, у тебя на таможне работает?…

Чернов кивнул.

— Плохо.

— Почему?

— Уволят, — тоном знатока сообщил Хайнц. — Точно уволят.

— Она может в суд подать… за незаконное увольнение…

— И что?… Опять примут на работу? — изумился немец.

Чернов промолчал.

— Везде — одно и то же, — сказал Кунце.

— А у тебя жена есть? — спросил Чернов.

— Нет. Не женился. Не успел.

— Ну, ты молодой еще. Успеешь.

— Есть девушка. Ульрика.

— Красивая?

— Очень.

— У меня тоже жена красивая, — сказал Чернов. — Очень красивая, даже теперь. А когда познакомились!.. Ух, какая была, шла по улице, все оглядывались. С вот такой косой.

— Коса — это хорошо, — кивнул Хайнц.

— Мы ведь с ней так и познакомились, на улице, представляешь… Она на меня мороженое уронила, — засмеялся Чернов, и на лице его появилось мечтательное выражение. — Я шел, представляешь, в новом костюме с иголочки, на свидание шел, а она меня… мороженым… И так растерялась, испугалась… извиняться стала. Я говорю: «Ничего, ничего, девушка!» А она покраснела, сразу видно, неудобно ей передо мной. Пойдемте, говорит, я тут рядом живу, замоем пятно. Я и пошел…

— Вы занялись любовью? — понимающе кивнул Кунце.

— Ты что! — испуганно воскликнул Чернов и даже голову в плечи втянул, будто боялся, что кто-то может услыхать это чудовищное предположение. — Мы с ней поцеловались первый раз за три дня перед свадьбой!.. У нас это не принято, как у вас… ну это…

— Заниматься любовью? — удивился немец. — Почему?

— Почему-почему, по кочану! Не принято до свадьбы, и все тут. Распутство это.

— Значит, ты первый раз занимался любовью после свадьбы? — в свою очередь поразился Хайнц. — И У тебя не было девушки?

— Почему, была! Но у нас с ней все происходило… как это… платонически!

— Платонически — это мастурбация?

— Дурак ты немецкий, — улыбнулся Чернов невольно. Теперь ему было неловко, да что там — очень стыдно. Чего, спрашивается, на парня налетел?

— Странные вы, русские, — пожал плечами Кунце. — А ты жене когда-нибудь изменял?

— Никогда!

— И ты никогда не спал с другой женщиной?

— А зачем, если у меня жена есть. Собеседники поглядели друг на друга, не понимая и думая каждый о своем.

— Значит, ты ее любил? — спросил Кунце.

— Почему — любил? Я и теперь ее люблю. Правда, у нас теперь изменились отношения… все по-другому стало. Знаешь, когда люди почти двадцать лет вместе, чувства притупляются, что ли… Но я ее люблю по-прежнему. Не знаю, что бы я делал, если бы она умерла… У нее роды были тяжелые. Врачи сказали: все, готовьтесь к худшему… Помню, сидел я ночью в приемном покое больницы и вдруг подумал: если она умрет, я тоже умру. Потому что незачем мне одному жить на этом свете без нее и без ребенка. Очень я хотел ребенка…

— Сына?

— Почему? — удивился Чернов. — Дочку! Все сыновей ждут, а я ждал дочку. Уже и имя ей придумал: Оленька, в память о бабушке, матери моей… А потом пришел врач и сказал: «У вас сын родился». А я говорю: «А жена?… Что с женой?» А он мне: «Мужайтесь». У меня ноги так и подкосились. Потом оказалось, он хотел сказать, что у нее больше никогда детей не будет. Что Антошка — первый и единственный теперь. Но мне уже это было не важно. Главное — Катюша осталась со мной, и у меня был сын!.. Ух, тебе этого не понять, что значит радость, когда у тебя родился ребенок!.. Женись, Хайнц, и заводи детей. Без жены и без детей — разве это жизнь?… Я ведь даже сюда шел, а меня жена провожала. Не один шел, понимаешь, а с близким человеком. Знаешь, как это помогает в трудную минуту!.. — Он осекся и опустил глаза, стараясь не выказать перед сокамерником внезапного волнения.

— Хороший ты человек, Гриша, — сказал Кунце после недолгого молчания. — Жалко мне тебя. Надо выбирать, что лучше. Мой тебе совет: спасай семью. Тебе тяжело сейчас, но жизнь не закончилась. Ты должен прежде всего о семье думать, а потом уже о себе. Если у тебя такая жена и сын, терпи ради них!..

— Ты думаешь?

— Я знаю!..

Чернов сцепил в замок руки и отвернулся. По лицу его катились слезы.

ПО ТУ СТОРОНУ БАРЬЕРА

— Уважаемые пассажиры! Просьба пристегнуть ремни и приготовиться к посадке, — объявила стюардесса приятным голосом и одарила всех дежурной ласковой улыбкой.

— О Господи!.. — простонал Граф и принялся суетливо возиться с застежкой ремня безопасности.

— Не волнуйся, Эдуард Владимирович, все будет хорошо, — успокоила Наташа. — Самолеты — самый надежный вид транспорта. Исключая собственные ноги, разумеется.

Граф поглядел на нее затравленным взором.

— Ты, Наташенька, не обращай на меня внимания. Это уже старческое. Всю жизнь на самолетах летаю, а поди ж ты — страшно!.. Как подумаю, что под нами десять километров пустоты, дыхание перехватывает. Я вот слыхал, артист Крючков тоже авиации боялся…

— Это тот, который «первым делом самолеты, ну а девушки — потом»? — уточнила Наташа.

— Он самый.

— Вот видишь, с каким человеком ты в одном ряду оказался!.. Терпи, Эдуард Владимирович, скоро окажемся на твердой земле…

— Дай-то Бог! проскулил Граф и вцепился руками в подлокотники так, что от напряжения побелели ногти.

Самолет тряхнуло, и машина тяжело накренилась на левый борт.

Сквозь иллюминатор Наташа увидела, как из облаков навстречу вдруг вынырнула плоская, выгнутая навстречу земля, казавшаяся игрушечной с ее тонкими серыми ниточками автострад, крохотными домиками и голубыми зеркалами озер. На зеленых лугах паслись коровы, размером не больше таракана. Вдалеке блестело, сливаясь с вылинявшими небесами, море. Через считанные мгновения самолет должен был совершить посадку.

Полтора часа назад шасси авиалайнера оттолкнулись от бетонированной взлетной полосы московского аэропорта Внуково. А накануне они с Графом стояли на московской земле, обсуждая неожиданно возникшие проблемы.

Пропал подсобный рабочий Веня, который уже два года кряду помогал их археологической экспедиции на островных раскопках.

— Может, он просто сбежал от жены к подружке, а жене приврал, что вернулся с нами на остров? — предположила Наташа, едва услыхала странную весть.

— Слишком сложно, — парировал Граф. — Ты помнишь этого Веню, Наташенька? Его фантазии максимум хватило бы на то, чтобы припрятать с праздничного стола бутылку водки.

— Выходит, на острове действительно…

— Похоже на то.

— Я так и думала, — неожиданно произнесла Наташа. — Помнишь, я говорила о подозрительной троице, которая несколько раз приезжала на остров вместе с туристами, а потом я их видела в лодке у южной оконечности?…

— А при чем здесь?… Ты полагаешь, их рук дело?

Наташа пожала плечами:

— А у тебя есть другие версии?…

— Никаких абсолютно.

— Вряд ли Веня по собственной инициативе ударился в поиски…

Граф насторожился:

— Он узнал, что именно мы ищем на острове?!

— Милый Граф, — с улыбкой проговорила Наташа, — провести с нами два года и не понять, для чего мы с таким упорством роем голую каменистую землю, — это было бы слишком даже для такого пропойцы, как этот твой Веня.

— Почему это — мой Веня? — надулся Граф.

— А разве нет? Разве не ты его привел?

— Мне порекомендовали. Сказали, надежный человек.

— Ну-ну, — усмехнулась Наташа.

— Что же теперь делать? — заломил руки Граф. — А если он действительно найдет Артемиду?!

— Ты уже заговариваешься, Граф. Аполлона!

— Ну Аполлона, Аполлона!

— В любом случае вряд ли тебе придется потрогать скульптуру за сисечки, как ты мечтал.

Эдуард Владимирович встряхнул седой шевелюрой:

— Ну нет, этот номер у него не пройдет! Сейчас же садимся в поезд и едем в Одессу.

— Я не могу, — сказала Наташа. — У меня работа, семья… И к тому же никто меня не отпустит — отпуск-то кончился!

— Ты должна! — настаивал Граф. — Ради науки!

— Увы!..

— Ладно, — сказал он с интонацией упрямого ребенка, — тогда я поеду сам.

— Глупости. Что ты сможешь в одиночку?… Этот Веня справится с тобой в два счета!..

— Ну и пусть. Тогда вам всем станет стыдно, Наташенька, но будет уже поздно. И вы поймете, как были не правы!..

Наташа вздохнула и покачала головой:

— Что мне с тобой делать!.. Ладно, я попробую договориться на работе… на пару деньков взять отгулы. Но — никаких поездов. Летим самолетом. Так быстрее.

— Нет, — сказал Граф, поджав губы, — я боюсь.

— Не валяй дурака!

— Нет.

— В таком случае, — произнесла Наташа, подымаясь, — ищи себе другую компанию, а я в эти игры не играю.

— Договорились! — вскричал Граф. — Самолет так самолет.

С большим трудом она уломала начальство дать ей краткосрочный отпуск за свой счет «в связи с обстоятельствами». Начальство недовольно поморщилось но заявление все-таки подписало.

Наташа в последний раз оглядела свой кабинет, проверила, надежно ли заперты шкафы и ящики да, и уже хотела было уйти, однако возвратилась и после минутного размышления отворила сейф и достала небольшой, поблескивающий табельный пистолет.

На лице ее было написано сомнение, когда она задумчиво проверяла, заряжена ли обойма.

Потом, решившись, Наташа опустила пистолет в дамскую сумочку и захлопнула дверь.

…Шасси самолета ударились о бетон взлетно-посадочной полосы, потом еще раз и еще, и тяжелая машина, задрожав, покатилась по твердой поверхности.

Отчаянно взвыли моторы, лайнер тормозил.

— Неужели?… — проговорил Граф, открывая левый глаз и недоверчиво глядя по сторонам. — Мы живы?

— Спрашиваешь, — сказала Наташа. — Собирайся, нам пора бежать.

— Не могу пошевелиться, — пожаловался Граф.

— Еще бы, — усмехнулась молодая женщина, — на твоем месте я бы расстегнула ремни, а потом уж пыталась встать.

Граф покраснел и принялся щелкать застежками.

У выхода из аэровокзала стояла длинная вереница машин.

Наташа быстро сторговалась с частником, необыкновенно обрадовавшимся возможности подработать, и вскоре они уже въезжали в окраинные городские кварталы.

— Здесь налево, — сказал Граф зычным голосом, и водитель послушно крутанул баранку. — В этом городе, — сообщил Граф Наташе с гордым видом, — я ориентируюсь как дома.

Он уже совершенно пришел в себя после воздушного путешествия и вновь чувствовал себя хозяином положения.

Наташа кивнула.

— Во-он у той арки остановитесь, пожалуйста, — потребовал Граф, указывая рукой вперед. — Мы приехали, Наташенька!.. Надеюсь, нас ждет приятный сюрприз…

Они расплатились с таксистом и, миновав арку, оказались в узком и гулком, будто колодец, каменном дворе. Посредине, прямо из асфальта, росло чахлое дерево, а над головами трепыхались веревки с мокрым бельем, искрещивая колодезное пространство двора до самого верха.

Из распахнутых окон доносились визгливые голоса домохозяек, переругивавшихся меж собой из-за грязной плиты.

Граф заглянул в записную книжку и авторитетным голосом произнес:

— Третий подъезд, квартира пятьдесят пять. Ну что, Наташенька, — сказал он, подымаясь по широкой лестнице, — ты должна быть мне благодарна за столь стремительное путешествие. Из пыльной Москвы — в благодатный край. Какое небо!.. Какой воздух!.. — Он шумно и с удовольствием втянул носом запахи пережаренной рыбы и прогорклого масла. — Где еще учуешь такие ароматы!..

Наташа не стала спорить.

Граф остановился у обшарпанной двери. Сбоку, на месте сорванного электрического звонка, торчали два оголенных провода. Снизу была прикноплена записка. На ней крупными буквами надпись:

Ниже было приписано мелко:

— Ну кто еще мог бы до такого додуматься! — всплеснув руками, умилился Граф. — Поистине наш народ — самый сообразительный.

Он взялся за проводки и тотчас отпрыгнул.

— Действительно, — радостно сообщил он Наташе о результате опыта, — бьет током.

— Может, лучше постучать? — предложила она.

— Написано: «звоните», значит, надо звонить, — уперся Граф. — Попробуем еще раз.

Наученный горьким опытом, он отнесся к процессу соединения оголенных концов проводов куда более серьезно, и на сей раз в квартире глухо прозвенел звонок.

— Работает! — вновь обрадовался Граф. — Все в порядке.

Прошло несколько минут, однако за звонком никакой реакции не последовало.

Граф вновь соединил проводки, брызнули искры, зазвенел звонок, и вновь установилась тишина.

— Грустно, — сказал он, — мы так спешили, и в итоге никого нет дома. Придется ждать.

— Ты же обещал предупредить о нашем приезде! — укоризненно произнесла Наташа.

— Я предупредил! — воскликнул Граф. — Я с ней лично разговаривал. Она обещала ждать… Она еще сказала, что ей с нами нужно серьезно поговорить, потому что ей не нравится, когда в дом среди ночи приходят какие-то люди и забирают мужа… Что-то такое, короче…

— Странно, — Наташа вопросительно поглядела на Графа. — Какие еще люди?

— Она обещала рассказать. Ну где там она?!

— Может, уснула?

— Такой звонок и мертвого разбудит. Впрочем, ежели желаешь, можно попробовать постучать… — И Граф ударил по двери костяшками пальцев.

Произошло неожиданное — от слабого толчка дверь подалась и со скрипом стала отворяться.

— Ну вот! — воскликнул Граф. — Я же говорил, она должна нас ждать!.. Тамара Сергеевна! — крикнул он, заглядывая в темную прихожую. — Это Эдуард Владимирович из Москвы!.. Мы с вами вчера по телефону говорили. Вы дома?

Никто не отвечал.

Удивленно переглянувшись, гости вошли в квартиру.

Откуда-то из глубины помещения доносился слабый говорок. Граф встрепенулся было, однако Наташа покачала головой и произнесла:

— Радио.

В комнате было убрано, на накрытом столе стоял чайный сервиз, а в огромном блюде — сухари и печенье.

— Интересные дела, — пробормотал Граф, — может, она к соседке вышла… или в магазин, а?

— Все может быть, — без энтузиазма отозвалась Наташа.

— Я ее предупредил, и она обещала ждать, — упрямо повторил он, — значит, ждала.

Он вздрогнул, услыхав прыжок за спиной, и обернулся.

Огромный рыжий кот, щурясь, глядел ему в лицо, прохаживаясь по столу между чашек.

— Брысь, — распорядился Граф, — только тебя тут не хватало!..

Но кот и ухом не повел, и тогда Граф замахал на него руками. Ленивое животное, презрительно подняв хвост, перемахнуло со стола на шкаф, лапами толкнув зеркальную дверцу.

Дверь заскрипела… А дальше… Граф и сам не успел сообразить, что к чему: из раскрывшегося шкафа прямо к его ногам с шумом выпало что-то тяжелое, похожее на мешок с картошкой.

— Что случилось? — спросила Наташа, на шум выбегая из кухни.

— Батюшки, — сказал Граф, отступая.

Прямо в лицо Графа глядели мертвые глаза Тамары Сергеевны, жены подсобного рабочего Вени.

«Как воробьи на жердочке», — тоскливо думала Наташа, глядя на собственное отражение в зеркальной дверце шкафа.

Она сидела рядом с Графом на диване, плотно прижав колени и сложив на них ладони.

Вокруг кипела работа. Негромко переговаривались милиционеры. Труп уже унесли, и о том, что произошло, напоминал лишь меловой абрис человеческой фигуры на полу.

— Клюева Наталья Михайловна, — глухо докладывал мужской голос в соседней комнате, — документы в порядке, все сходится. Прокурор из Москвы…

— А ты с местом работы созванивался?

— Так точно. По всем описаниям — она и есть.

Наташа вздохнула и поглядела на Графа. Вляпались в историю, называется.

Четвертый час сидели они на диване в квартире Вени, трижды их допрашивал следователь из местной прокуратуры.

Наташе было не по себе. Она не привыкла к тому, что ее допрашивают, но, оказавшись по ту сторону барьера, впервые ощутила, что нервничать и волноваться на допросе может и невиновный человек, хотя всю жизнь думала обратное.

Под колючим взглядом следователя: она против воли съеживалась и начинала запинаться, объясняя причину своего появления на месте преступления.

— Археологи-любители, говорите, — вкрадчиво повторял следователь, невысокий лысый человек в очках с выпуклыми линзами, — интересно, интересно…

Наташа краснела и начинала злиться, потому что понимала, что он не верит ни единому ее слову.

«А если бы я не была работником прокуратуры, — задавала она себе вопрос, — а если бы я была просто прохожей, выходит, меня бы упрятали за решетку на неизвестно какой срок, „до выяснения“?…»

От этой мысли мурашки бежали по спине.

— Наталья Михайловна, — произнес следователь, появляясь на пороге комнаты с ее паспортом и удостоверением личности в руках, — и вы, Эдуард Владимирович, пока можете быть свободны. Возможно, нам еще понадобится поговорить с вами и выяснить кое-какие детали…

— Разумеется, — пробормотала Наташа, подымаясь и расправляя затекшие члены.

Она только теперь почувствовала, как устало тело без движения.

— Где мы сможем вас найти?

— У вас ведь имеются все мои координаты: домашний адрес, место работы…

— На какое время вы собираетесь остаться в нашем городе? Где решили остановиться?

— Возможно, мы улетим вечерним рейсом, — вставил Граф, — мы приезжали специально, чтобы встретиться с Тамарой Сергеевной…

— Да-да, — рассеянно кивнул следователь, — конечно…

— Мы можем идти? — спросила Наташа.

Следователь внимательно поглядел ей в глаза сквозь очки и лишь через несколько мгновений с расстановкой проговорил:

— Да, можете.

— Спасибо. — Подхватив вещи, Наташа направилась к выходу из квартиры. Граф семенил за ней.

— Надеюсь, вы все-таки сможете припомнить и сообщить следствию какие-нибудь важные детали, — крикнул ей вдогонку следователь, но Наташа даже не обернулась.

Она пронеслась по лестнице, едва не сбив с ног нескольких зевак, дежуривших у дверей квартиры. Наташа остановилась лишь на улице, чтобы отдышаться. Мрачно она поглядела в лицо напарнику.

— Ну и дела, — сказал Граф, — ну и дела.

— Называется, влипли.

— Как ты думаешь, Наташенька, что это все может означать?… Я слышал, милиционеры говорили, из квартиры вынесли все драгоценности.

Наташа пожала плечами:

— Откуда у жены выпивохи могут быть драгоценности?… Боюсь, ты был прав. Кто-то всерьез заинтересовался нашими раскопками на острове…

— Но, Наташенька, следователь сразу отверг эту версию!..

— Потому что дурак, — отрезала Наташа, — но это уже его проблемы. Мы должны составить план дальнейших действий. Как нам поступить?

— Может, — заискивающе предложил Граф, — назад мы вернемся поездом?… Тут и вокзал недалеко.

Казалось, Наташа даже не услышала его слов.

— Нет, мы поедем на остров, — произнесла она. — Должно быть, главные события теперь разворачиваются именно там.

— Как — на остров? — растерялся Граф. Сейчас?!

— Немедленно!

— Но это может быть опасно!..

Наташа смерила собеседника холодным взглядом:

— Граф, черт возьми, я не узнаю тебя. Не ты ли впутал меня в эту историю? Не ты ли уговаривал взять отпуск и мчаться на поиски Вени? Не ты ли, в конце концов, убеждал, что вычислил-таки настоящее местоположение театра и скульптуры Праксителя?…

Граф тяжело вздохнул.

— Ты хочешь сказать, — язвительно продолжала Наташа, — что я совершила это путешествие лишь для того, чтобы вытащить труп из шкафа и дать показания Одесской прокуратуре?! Плохо же ты меня знаешь!.. Если ты отказываешься ехать со мной, что ж, я отправляюсь на остров одна!..

— Вот и связывайся после этого с женщиной! — в сердцах воскликнул Граф и поднял с земли дорожные сумки. — Ни за что больше и ни при каких обстоятельствах!.. Ну что, режь меня!.. Отдаюсь на съедение львам. — Он не обращал внимания, что случайные прохожие шарахались от него в стороны, перепуганно тараща глаза. — Остров так остров. Поехали.

ОЧНАЯ СТАВКА

Чернова и Ярошенко привезли в прокуратуру с разницей в четверть часа и развели по разным кабинетам. Чтоб не было возможности договориться.

Порогин должен был появиться с минуты на минуту, он уже заканчивал допрос сержанта Леонтьева.

Еще прошлым вечером у Игоря были сомнениям нужно ли проводить очную ставку? Часто случается, что более сильный в психологическом плане человек подавляет слабого, заставляя его если не отказаться от показаний, то хотя бы изменить их.

Вторая опасность — возможность невидимого сговора, глазами, условными жестами, кодовыми словами, как угодно. Ведь не исключено, что Чернов и Ярошенко на самом деле знают друг друга гораздо ближе, чем кажется, и во имя каких-то там своих целей всячески скрывают эту близость.

— Я бы не советовала тебе… — сказала Дежкина, когда Игорь поделился с ней своими тревогами. — Рановато… Но давить на тебя не буду, не маленький. Думай сам.

И Порогин решил рискнуть. По его мнению, это был единственный способ вывести Хлыста на чистую воду. С Ярошенко все было предельно ясно, тогда как против Чернова имелись только косвенные и отнюдь не железные доказательства. Хорошо хоть, удалось пробить продление его задержания до тридцати суток.

Игорь всерьез рассчитывал на счастливый случай, на то, что в какой-то момент у Чернова-Хлыста не выдержат нервы и он сорвется.

— Знакомы ли вы с этим человеком?

— Да, — кивнул Ярошенко. — Это Чернов.

Протоколист застучал по клавишам пишущей машинки. Адвокаты подследственных, сохраняя молчание, напряженно вслушивались.

— А вы? — Порогин обратился к Григорию.

— Знаком.

— Это было чисто случайное знакомство или же вас связывало нечто большее? Например, давняя дружба, деловые контакты… Вопрос к обоим.

— Чисто случайное, — Чернов рассматривал свои ладони, сложенные лодочкой на коленях. — Наши кабинеты рядом, буквально дверь в дверь… Никакой дружбы не было…

— Я не знаю, — в отличие от своего оппонента майор Ярошенко держался с большей уверенностью и голос его звучал громче. — Теперь уже не знаю…

— Не совсем понятно, Александр Дмитриевич. Поясните ваши слова.

— Ну-у-у я же вам уже все рассказал…

— Расскажите еще раз, нам некуда торопиться.

— Я имел в виду, что… Вы уж простите, Григорий Михайлович, — Ярошенко виновато посмотрел на Чернова. — Но в связи с последними событиями и самыми свежими новостями… В общем, я бы не поклялся на Библии, что вы не Хлыст.

Поймав на себе подавленный взгляд Чернова, его адвокат многозначительно прокашлялся.

«Так-так, Ярошенко будет посильней, — обдумывая следующий вопрос, заметил самому себе Порогин. — Даже речь, свою разбавляет фразочками из западных кинофильмов. Впрочем, ему и терять-то нечего. А вот Чернов может оказаться неплохим актером. Невозмутимый тип…»

— А в чем бы вы поклялись на Библии?

— В чем надо, в том уже поклялся, — фальшивенько улыбнулся Ярошенко. — Мне больше нечего добавить к прежним показаниям. Или вы хотите, чтобы я ткнул ему пальцем в грудь и сказал: «Да, это Хлыст»? Так не скажу, клеветы не дождетесь.

— Значит, вы никогда не видели Хлыста в глаза, я правильно вас понял?

— Правильно.

— И как же вы с ним общались?

— Я бы рад был не общаться, но…

— Отвечайте на вопрос.

— Связь была односторонняя, по телефону. Он звонил мне.

— Как часто?

— По-разному, это зависело от его планов. Для меня его звонок всегда был сюрпризом.

— Это был голос одного и того же человека?

— Да.

— Хлыст звонил вам домой?

— Да, только домой.

— Вы хотели узнать, кто скрывается под этой кличкой?

— Да.

— И что вы для этого предпринимали?

— Пытался установить его личность по своим каналам.

— Что это за каналы?

— Я связывался с картотеками, загрузил агентурную сеть. О Хлысте конкретной информации не поступало. Только слухи… Слухи противоречивые… Кто-то говорил, что никакого Хлыста нет и в помине, кто-то, наоборот, при одном его упоминании начинал дрожать.

— Вы пытались засечь его телефонный номер?

— Пытался. Безуспешно. Видимо, у него было какое-то специальное устройство… А еще он перезванивал мне по нескольку раз, но не вел разговор дольше тридцати секунд.

— Хлыст имел какое-то отношение к вашей, скажем так, незаконной деятельности?

— Незаконную деятельность еще надо доказать! — подал голосок адвокат Ярошенко, сухопарый старикашка в роговых очках с мощными диоптриями.

— Вам мало письменного признания? — строго взглянул на него Игорь.

— Это признание выбито из моего клиента под давлением следствия! Под вашим, господин Порогин, давлением!

— Чушь.

— А я докажу! Вы наплевали на презумпцию невиновности!

— Помолчите, а?

— Формулировка вашего вопроса в корне неверна! — адвокат сложил руки на груди и набычился.

— Хорошо, по просьбам трудящихся формулировочку изменим, — выкрутился Игорь. — Александр Дмитриевич, Хлыст имел какое-нибудь отношение к вашей… Нет, не так… Вы как-нибудь были связаны с Хлыстом в том смысле, что… Тьфу ты!.. Хлыст и вы когда-либо соприкасались на поприще…

— Я все понял, — Ярошенко великодушно прервал мучения следователя. — Да, Хлыст имел прямое отношение к моей, скажем так, незаконной деятельности…

Адвокат что-то тихонечко заворчал, зацокал языком, недовольно закачал седенькой головой.

— Вы были партнерами?

— Какой там! Я был в его подчинении. Он приказывал мне.

— Вас устраивало такое положение?

— Смеетесь? Конечно же нет…

— Когда вы поняли, что с Хлыстом лучше не конфликтовать?

— В меня стреляли… Промахнулись специально одна пуля просвистела над головой, а другая попала под ноги. Это было первое и последнее предупреждение.

— На допросе вы показали, что Хлыст хвастался убийством двух агентов ФСБ, внедренных в коллектив работников милиции вверенного вам отделения…

— Нет, «хвастался» — не то слово. Он говорил об этом спокойно, только лишь констатировал факт. И добавлял при этом: «Так будет с каждым…»

— С каждым, кто ослушается его?

— Да. Был момент, когда я уже хотел бросить все, отойти от дел, сбежать, скрыться… Хлыст каким-то образом прознал об этом и мягко так намекнул, что бежать мне некуда.

— Вы хорошо помните его голос? Могли бы его узнать?

— Вероятней всего, да.

— А вы что обо всем этом думаете, Чернов?

— Ничего не думаю… — пожал плечами Григорий. — Я слушаю… Внимательно слушаю…

— Слушайте-слушайте, не пропустите самого интересного, — и Порогин вновь переключился на Ярошенко. — Александр Дмитриевич, с какой периодичностью вы передавали Хлысту деньги?

— Каждые три дня.

— Вы делали это лично?

— Нет. Это была забота сержантов Камышина и Леонтьева. Они отвечали за бухгалтерию.

— Сумма всегда была одинакова?

— Варьировалась в зависимости от товарооборота.

— Когда произошла первая передача?

— Точно не помню… — призадумался Ярошенко. — Около двух лет назад. Кажется, в начале августа девяносто четвертого.

— А последняя?

— Шесть дней назад, за день до моего ареста.

— Сумма?

— Двадцать тысяч американских долларов.

— Какими купюрами?

— Стольниками.

— Где именно сержанты Калинин и Леонтьев оставляли деньги?

— В почтовом ящике.

— Назовите адрес.

— Краснодарская улица, дом девять, квартира шестьдесят, — без запиночки выпалил Ярошенко.

— Это место вам указал Хлыст?

— Да.

— Бывали ли случаи, когда деньги передавались другим путем?

— Нет.

— Значит, на протяжении двух лет, с промежутками в три дня, деньги клались в почтовый ящик шестидесятой квартиры по адресу Краснодарская улица, дом девять?

— Совершенно верно.

— Это неправда… — тихо сказал Чернов.

— Правда, уважаемый, правда, — утешительно произнес Ярошенко. — Чего уж теперь отнекиваться?

Григорий смолчал. Он чувствовал, как его затягивает в вязкую болотную муть, еще чуть-чуть — и он начнет захлебываться, задыхаться. Зачем доказывать, убеждать, клясться в своей непричастности к этому делу, когда его никто не слышит, не хочет слышать!

На какое-то время в кабинете повисла тишина. Порогин подошел к помощнику и прочитал последний лист протокола. Все следили за ним с чутким вниманием, будто он совершал архиважный поступок.

— Последние две строчки вычеркни, — сказал Игорь протоколисту, после чего вернулся на свое место и задал очередной вопрос Ярошенко: — У ваших подельников был ключ от почтового ящика?

— Его можно открыть хоть спичкой, там замок совсем простенький.

— Вы помечали деньги изотопами?

— Чем? — не понял майор, и впервые по его лицу пробежала тень испуга.

— Радиоактивными изотопами, — пояснил Порогин.

— Слово-то знакомое, но вот что оно означает?…

— Помечали или нет?

— Нет вроде…

— Вроде?

— Да не помечал я ничего! — возмущенно воскликнул Ярошенко. — Не надо мне шить какие-то изотопы! Откуда мне взять эти изотопы? С какой стати я буду…

— Успокойтесь, Александр Дмитриевич, — Игорь постучал карандашиком по крышке стола. — Вам надо было только сказать: «Не помечал».

— А я что сказал?

— Вы так и сказали, но очень уж эмоционально. — Следователь лучезарно улыбнулся. — Если каждый из нас начнет нервничать и давать волю эмоциям…

— Понимаю-понимаю, — закивал Ярошенко.

Но и вы меня…

— И я вас понимаю, — Игорь повернул голову в сторону Чернова, — и Григория Михайловича понимаю. Не понимаю только одного. Как могло получиться, что вы узнали о существовании друг друга только две недели назад, когда познакомились в аэропорту?

— Объясняю, — начал было Ярошенко, но тут его прервал молчавший до последнего момента адвокат Чернова Бобков, совсем еще молодой мужчина за два метра ростом.

— Минуточку, господа! — Он привстал со стула и чуть не задел макушкой висевшую под потолком люстру. — Минуточку! Позвольте поделиться с вами своим недоумением. Господин Порогин, вот вы все спрашиваете и спрашиваете гражданина Ярошенко, ходите все вокруг да около, и дело клонится к тому, что все, в том числе и вы сами, когда-нибудь придете к единодушному выводу: мой подзащитный как раз и есть пресловутый мифический Хлыст! Надо же, как все у вас просто, однако! Как все просто! А хотите, чтобы было еще проще?

— Желательно, чтобы все было покороче, — сказал Порогин.

— Хорошо, в двух словах. Можно обратиться к гражданину Ярошенко?

— Ради Бога, — разрешил Игорь.

— Пожалуйста, — не возражал и адвокат Александра Дмитриевича.

— Гражданин Ярошенко, вот вы только что рассказывали нам о своих многочисленных попытках разоблачить Хлыста. Уж что вы только ни предпринимали, как ни изгалялись, а почему-то не догадались справиться — кто же живет на Краснодарской улице, в доме девять, в квартире шестьдесят? Ведь это же элементарно, Ватсон!.. — Адвокат прокашлялся и продолжил: — Быть может, я совершаю непростительную ошибку, быть может, мне следовало бы приберечь эту речь для суда… Впрочем, я не верю, что суд над моим клиентом когда-нибудь состоится. Это будет нонсенс!

— А что вы от меня-то хотите? — хмуро спросил Ярошенко. — Я все рассказываю, как было на самом деле. В чем-то вы правы… Но мне и в голову не могло прийти, что Хлыст может жить в том же доме…

— Так кто он, по-вашему? — саркастически усмехнулся адвокат Чернова. — Злой гений или дурилка картонная? И кто ВЫ после всего этого?

— Тише-тише, попрошу без оскорблений! — принял позу адвокат Ярошенко.

— В чем вы услышали оскорбление, в чем? — сжал кулачищи двухметровый гигант.

— Тише, господа! — рявкнул Порогин. — Идите за дверь, там выясняйте свои отношения! Григорий Михайлович, вы получали от гражданина Ярошенко денежные суммы в течение двух лет, начиная с августа девяносто второго года?

— Нет… — еле слышно ответил Чернов. — Я вообще не помню, когда в последний раз открывал почтовый ящик…

— Напомнить вам? Шесть дней назад.

— Это понятно… — уже почти шепотом промолвил Григорий. — Но до этого… Мы ведь газет не выписывали. — Почему?

— Что за вопрос? — опять встрял адвокат Чернова.

— Мне просто любопытно, почему человек не выписывает периодические печатные издания, — с плохо скрываемой издевочкой в голосе отчеканил Игорь. — Все выписывают, а он — нет.

— Кто это — все? Я могу привести статистические данные: — Адвокат раскрыл папку. — Вот, ознакомьтесь…:

— И здесь успели? — ухмыльнулся следователь. — Ладно вам, не цепляйтесь по пустякам, у вас еще будет шанс отличиться.

— Молчите, Григорий, — предупредил Чернова адвокат. — Ничего не отвечайте, это провокация. Хорошо завуалированная, но провокация.

— Да что вы, ей-богу? — Порогину ничего не оставалось делать, как развести руками. — Где здесь провокация? Тоже нашли, к чему придраться… Мне правда нужна, во всех ее нюансах! А вы, господин Бобков, всячески стараетесь… Ну хорошо, черт с ними, с этими газетами, без них как-нибудь обойдемся…

Адвокат Чернова, обнадеживающе подмигнув своему клиенту, с чувством исполненного долга уселся на стул. Он остался собой доволен.

Игорь молчал довольно долго, сосредоточенно покусывая кулак. Протоколист хрустнул пальцами, вложил в каретку новый лист, затем спохватился, что забыл проложить копирку… Он был единственным, кому эта пауза была не в тягость.

«Кончать надо с лирикой, — решил Порогин. — Это бесполезное топтание на месте».

По-кошачьи выгнув спину и оперевшись ладонями о краешек стола, он резко склонился к Чернову.

. — Вы Хлыст? Отвечайте! Быстро! — Слова вылетали из его рта, как тяжелые камни из пращи. — Вы Хлыст? Быстро!

— Я не… — ошарашенно заморгал Чернов. — Вы не…

— Не мямлить! Внятно отвечать, внятно! Ты Хлыст? Быстро! Ты Хлыст?

— Но позвольте!.. — воскликнул Бобков.

— Заткнитесь! — чуть ли не замахнулся на него следователь и снова пошел в наступление, с еще большим нажимом и яростью: — Ты звонил майору Ярошенко? Смотри ему в глаза! Ты? Ты ему угрожал? Ты вымогал у него деньги взамен на покровительство? В глаза!

Чернов упрямо молчал, медленно раскачиваясь на табурете. Он было поднял глаза на майора, но тут же. стремительно отвел, покраснел, его бросило в жар, на лбу выступили капельки пота.

— Ты покушался на его жизнь? Ты брал от него деньги9 В глаза! Ты убил двух агентов ФСБ? Отвечать! Быстро!

Ответить быстро попросту было невозможно, Порогин не делал пауз, он все нагнетал и нагнетал обстановку, и даже на фразу адвоката: «Это, знаете ли, уже ни в какие ворота…» — внимания никто не обратил.

Даже привыкший, казалось бы, ко всяким неожиданностям протоколист замер и, приоткрыв рот, зачарованно смотрел на следователя.

— Как ты их убил? Где трупы? Куда ты их дел? Почему ты молчишь, Хлыст? Почему ты молчишь? Ты боишься выдать себя? Ты боишься, что майор узнает твой голос? Ты трус, Хлыст! Ты трус! Жалкий, ничтожный трус! Отвечай, куда ты спрятал трупы? Отвечай, мы все хотим услышать твой голос! Ты угрожал майору? Как ты ему угрожал? Ну повтори, повтори! Быстро! Бегом!

— Я никому не угрожал… — подрагивающим голосом произнес Чернов. — Все, что вы сказали, — это… это…

— Эй, кто-нибудь! — Порогин вскочил с места, метнулся к двери, выглянул в коридор. — Вы где должны стоять? Какого черта вы залезли на подоконник?

Через секунду в кабинет влетели двое широкоплечих парней.

— Проводите гражданина Ярошенко в соседний кабинет, — таким же возбужденным тоном приказал им Игорь. — Ступайте, Александр Дмитриевич! И ждите звонка!

— Звонка? — удивленно вскинул брови Ярошенко.

— Да-да, звонка! — Порогин дождался, пока майор выйдет из кабинета, после чего схватил со столика протоколиста телефонный аппарат, набрал номер и протянул трубку Чернову. — Говори! Говори же, ну! «Так будет с каждым!»

Григорий приложил трубку к уху и, затравленно наблюдая за следователем, жалко улыбнулся.

— Что ты лыбишься? — коршуном навис над ним Порогин. — Говори! «Так будет с каждым!» Говори, Хлыст! Говори! Громко и отчетливо! Или нет! Говори так, как ты всегда говорил! Ну же!..

И в следующий момент случилось то, чего Игорь не мог представить себе даже в самых смелых фантазиях. Чернов раскололся. Да как! Классически! Неповторимо!

— Я ничего не буду-у-у говори-и-и-ить! — обхватив взъерошенную голову руками, взвыл Григорий. — Я не хочу-у-у-у!!! Оставьте меня!.. Делайте что угодно, но оставьте!.. Я устал! Я уста-а-ал!