Частный сыск

МАРОДЕРЫ

Рыбачий поселок стоял на откосе. Если глядеть на него со стороны моря, казалось, будто домики едва удерживаются на косогоре и вот-вот свалятся с высокого берега в пучину.

Знакомый пряный дух вяленой рыбы и подсыхающих водорослей ударил в ноздри, когда Наташа и Граф вошли в узкую улочку. Они прямиком направились к старому, крытому жестью ангару, где рыбаки оставляли на ночь свои посудины.

Старик Семеныч — древний, с седыми волосами и глазами, будто выгоревшими на солнце, со своей обычной клочковатой щетиной на обвислых щеках, сидел на краю лодочных мостков и задумчиво сплевывал в воду.

Он обернулся на шаги, и лицо его осветилось беззубой улыбкой.

— Кого я вижу! Попесор!.. Прокурорша!.. Якими судьбами?

Граф поморщился. Семеныч никак не мог выговорить слово «профессор», и почтительная интонация еще более усугубляла нелепость присвоенного стариком Графу прозвища.

— Добрый день, Семеныч. Рад вас видеть живым-здоровым.

— Та живой еще. Скриплю. Никак опять в секспедицию приехали?

Наташа подумала, что для Графа такая интерпретация слова «экспедиция» вполне закономерна.

— Ага, можно сказать и так, — уклончиво отвечал Граф. — Не подскажете, кто бы нас мог на остров подбросить?

Семеныч поглядел на собеседника прищуренным взглядом и сплюнул в воду, прежде чем ответить.

— Нихто, — сообщил наконец он.

— Это еще почему? — удивился Граф.

— Та так. Не хочуть рыбари на остров ихать. Не хочуть, и усе.

Граф залился краской и собирался было вступить в спор, но Наташа осторожно тронула его за рукав.

— Не надо, — одними губами прошептала она. По суровому виду старика она поняла, что препираться бесполезно.

— А если я большие деньги заплачу? — все-таки попытался настаивать Граф, но Семеныч только мрачно покачал головой и отвернулся.

— А если я лодку куплю?

— Покупайте, — разрешил старик, — от только не у меня.

Он поднялся и, ссутулясь, побрел в ангар.

Граф озадаченно глядел ему вслед.

— Интересные дела, — сказала Наташа. — Мне кажется, тут тоже происходит что-то интересное. Иначе с чего бы старику упираться?…

— Мы должны попасть на остров, — произнес Граф с тем же упрямством, с каким несколько часов назад настаивал на необходимости скорейшего возвращения в Москву. — Я чувствую, что от этого зависит все!

Что именно, он уточнять не стал.

— Должны — значит, попадем, — ответила Наташа.

Между тем на море опускалась ночь. В окнах рыбачьих домишек вспыхнули огни. Вдалеке лаяли собаки.

— Ты видел? — негромко произнесла молодая женщина, напряженно вглядываясь в узкую темную полоску на горизонте, туда, где соединялось море и небо.

— А? — оживился Граф.

— На острове кто-то есть. Там мелькнул огонь.

— Не может быть, — заявил собеседник.

— Убедись сам, — пожала плечами Наташа.

Однако Граф, сколько ни вглядывался, ничего не смог различить.

— Я видела огонь своими глазами, — настаивала Наташа.

Они переглянулись.

— Есть идея, — сказал Граф. — Иди за мной, только тихо.

Они бесшумно спустились по крутому песчаному берегу к пенящемуся прибою.

Несколько утлых лодок, прикрученных цепями к мосткам, бились о деревянные, покрытые солью сваи. Одно из суденышек даже было снабжено мотором и бензобаком.

— Лодки есть, — произнес Граф, по-мальчишески озорно блеснув глазами, — где бы достать весла?

— Я видела несколько в углу, у забора, — растерянно сообщила Наташа, естественно, понимая, к чему клонит компаньон.

— Сможешь сама дотащить?… Только чтобы никто не видел.

— Вероятно, смогу…

— А я пока займусь лодкой.

— Эдуард Владимирович, — негромко, но официально проговорила. Наташа, — уж не собрались ли вы…

— Собрался, — отрезал Граф, задиристо выставив вперед грудь. — Или ты хочешь добираться до острова вплавь?

— Мы могли бы дождаться утра…

— И что? Ты же своими ушами слышала: старик сказал, что никто не поможет нам доплыть к острову. Тут дело нечисто. Значит, мы должны разобраться, что к чему. Наша судьба в наших руках. И не надо со мной спорить! — замахал он руками на собеседницу, увидав, что она открыла рот для возражений. — Если все будет в порядке, к завтрашнему дню возвратим им эту лодку в целости и сохранности. Еще и арендную плату выплатим, — лукаво блеснул глазами он.

Помедлив несколько мгновений, Наташа отправилась за веслами. В конце концов, чему быть, того не миновать. Семь бед — один ответ.

Она слышала, как жалобно звякнула цепь и упала на мокрый песок с глухим стуком.

— Готово, — произнес Граф.

Они осторожно поместили весла в уключины и оттолкнувшись от мостков, направили лодку прочь от берега.

Когда расстояние было достаточным, Граф попытался завести мотор. На все его старания в ответ раздавалось лишь жалобное, захлебывающееся фырчание.

В конце концов, рассерженно сплюнув, Граф взялся за весла.

Он греб, а Наташа, сидя на носу, с волнением вглядывалась в ночную мглу.

Лодка мягко покачивалась на волнах. Весла врезались в морскую гладь, рождая в воде сияющие искрящиеся завихрения.

Вскоре берег растворился во тьме, и огни рыбачьих хижин стали похожи на россыпь звезд, слившись с небесными созвездиями. Лишь изредка разрезал ночную мглу острый и длинный луч пограничного фонаря, скользивший по берегу и по колышущейся морской поверхности, и у Наташи замирало сердце. Стоит лучу нащупать их утлую посудину, и больших неприятностей не миновать. Они приехали сюда на свой страх и риск, никак не отметились в погранзаставе (остров-то в пограничной зоне), если задержат — дня три продержат для острастки. А тут еще это убийство… М-да…

С пограничниками шутки плохи.

По счастью, луч все время проскальзывал мимо, дважды или трижды едва не задев их своим краем.

— Главное, не сбиться с курса, — твердил Граф себе под нос, как заклинание. — Наташенька, ты не упустила из виду нашу цель?

— Нет, — отвечала Наташа как можно более убедительно.

Граф кивал и продолжал грести.

Острова не было, он точно растаял на горизонте, вместе с закатом. Сверху была черная пустота, и снизу была черная пустота, и черная пустота была вокруг.

Наташа и сама удивилась, когда днище лодки вдруг ударилось о что-то твердое, и Граф выдохнул:

— Наконец-то!

Она увидела как-то вдруг, сразу выступившие из черноты прибрежные камни и отвесные скалы.

Это был остров.

Граф завел лодку в небольшую тихую бухту и надежно привязал цепи к тяжелому валуну.

— Милости прошу, — обернулся он к Наташе, сделав галантный жест.

Вдвоем они с трудом взобрались по каменистой гряде вверх. Снизу доносился негромкий плеск воды — и ничего больше.

Тишина.

Наташа уже хотела было разочарованно сказать, что надеялась застать на острове нечто большее, как внезапный порыв ветра донес до их слуха новый звук.

Граф рефлекторно пригнул голову. Наташа с тревогой вопросительно поглядела на компаньона.

Ошибки быть не могло — это был звук мотора работающего экскаватора.

— Что это значит? — прошептала она.

— Сейчас поглядим, — без особого энтузиазма отозвался Граф.

Пригибаясь и прячась за камнями, они пошли на шум. Остановились в нескольких шагах, но все равно почти ничего не видели.

В ложбине, укрытой от глаз высокими скалами и каменными грядами, вовсю кипела работа. И все в кромешной темноте. Темная мужская фигура в штормовке, с какими-то инопланетными выпуклыми глазами размахивала руками.

Наташа завороженно наблюдала за происходящим.

— Что это? — выдохнул Граф обалдело.

— Копают, — констатировала Наташа.

— В полной темноте? — испуганно прошептал Граф.

— А это у них приборы ночного видения, — догадалась Наташа про инопланетные глаза.

— Варвары, мародеры, — сдавленно пробормотал Граф, распластавшись за каменным укрытием, — что они делают! Они же разрушат весь культурный слой… они же все уничтожат!..

— Молчи, — прошипела Наташа. — Это все эмоции. А вот что мы можем предпринять? Их тут человек семь, не меньше. Вдвоем с ними никак не справиться.

— Надо возвращаться в поселок, — придушенно объявил Граф, — и всех звать на помощь.

Наташа с сомнением покачала головой.

Тем временем экскаватор снова опустил ковш и стал жадно вгрызаться в землю.

Ветер доносил обрывки коротких команд, которые мужчина в штормовке отдавал экскаваторщику.

Появившиеся из-за камня две другие фигуры, остановившись поодаль, наблюдали за работой. У них тоже были инфракрасные очки.

Один из них полез в карман, достал сигареты и зажигалку, но прикурить не успел — второй со всего размаху влепил ему оплеуху.

— Идиот!

— А знаешь, Граф, — проговорила Наташа после недолгого молчания, — кажется, я знаю, что нужно делать…

И, призывно взмахнув компаньону рукой, стала отступать в темноту.

Вскоре они возвратились в знакомую бухточку, где на волнах покачивалась лодка.

— Можешь снять бак с бензином? — спросила Наташа у Графа.

— Зачем?

— Надо.

Пожав плечами, Граф взвалил на себя поклажу и покорно побрел следом за молодой женщиной.

Она направилась к противоположной каменной гряде, с которой отлично был виден острый луч пограничного прожектора, шарившего по морской глади.

— Спички есть? — спросила Наташа.

— Найдутся.

— Надо насобирать хоть немного сухой травы. Дольше будет гореть, — распорядилась она.

— Ты собралась разжечь костер? — ахнул Граф. — Наташенька, да ты в своем уме?! Они нас увидят!

— Увидят-увидят, — оборвала его излияния молодая женщина. — Помоги мне, или я все сделаю сама.

Вздохнув, Граф начал подбирать с каменистой земли пучки высохшей травы — единственного растения, произраставшего на голом островке.

Он споткнулся о какое-то препятствие, не замеченное в темноте, и негромко выругался. Несколько камней с шумом покатились у него из-под ног и упали в прибой.

— Осторожнее! — воскликнула Наташа. — Они могут услышать!..

— Здесь фиговина какая-то, — пробурчал Граф, — черт-те что. Загадили остров, паразиты!..

Он наклонился, чтобы рассмотреть находку получше, и замычал от ужаса.

Граф увидел разбитый череп, и выклеванные глазницы, и раскрытый в беззвучном, остановившемся крике рот, и неловко заломленную руку, и уже не надо было объяснять, кому принадлежало лежащее в камнях тело. Это был подсобный рабочий Веня, вернее, то, что от него осталось.

Рядом валялась лопата, орудие убийства.

— На… надо бежать, — дрожащим голосом пробормотал Граф.

Наташа мрачно поглядела на труп.

— Вот и все, — сказала она, — все ясно. На все вопросы есть ответы. Разжигай огонь, Граф.

— Ты что?!! — взвился Граф, переходя на сдавленный истерический фальцет. — Какой огонь? Хочешь, чтобы и нас с тобой тут… вот так… лопатой!..

— А как же Артемида? — зло спросила Наташа.

— Да нет здесь никакой Артемиды! — заныл Граф. — Я не уверен, что тут и Аполлон есть! А вот убийцы тут есть…

— Вот об этом и речь. Здесь, на острове, действуют преступники…

— Она с ума сошла! — полубезумно хохотнул Граф.

— Спички! — напомнила Наташа. — Ты обещал спички.

Граф с раздражением похлопал себя по карманам и извлек спичечный коробок.

— Ведь знал же, — пробурчал он себе под нос, никогда не надо связываться с женщинами. Одни беды от вас и напасти!..

Он протянул Наташе спички, но уходить не стал, Наташа плеснула бензин на собранную сухую траву и, чиркнув, поднесла спичку.

— Не делай этого, — сердито сказал Граф, — пожалеешь!..

Раздался гулкий хлопок, и столб пламени взвился в небо. Без сомнения, он был хорошо заметен с берега — ослепительное пятно на фоне сплошной черноты. Теперь, главное, чтобы он не погас еще хотя бы минуту-две.

— Бежим, Граф!..

— О Господи!.. Куда?! — воскликнул Граф, прежде чем Наташа успела ухватить его за рукав и увлечь прочь от огня в темноту.

Они мчались, перепрыгивая с камня на камень, и слышали за спиной крики.

— Я старый человек! — причитал Граф. — У меня радикулит и геморрой!.. Зачем мне все это?…

— Быстрее! — подгоняла Наташа. — Про геморрой потом!..

Обернувшись, она увидала на фоне иссиня-черного неба несколько силуэтов.

— По-моему, они нас засекли! — сообщила Наташа.

— Еще бы! — простонал Граф.

Они перебрались через крутую гряду и оказались в узком проходе, который археологи в шутку прозвали «Каньон святого Петрищенко». Сюда, напившись до чертиков, всегда приходил блевать непременный участник всех археологических экспедиций Санька Петрищенко, подальше от чужих глаз.

Промчавшись по каньону, беглецы оказались на открытом месте.

— К лодке! — воскликнул Граф. — Я хочу в лодку! Но Наташа уже подталкивала его к катакомбам. Искать в темноте, спасаясь от погони, утлую лодочку, было бы теперь полным безрассудством.

— Стой! — кричали из темноты. — Стоять, суки, кому сказано!..

Граф обернулся и, оступившись, упал.

— Нога! — объявил он, и в голосе, казалось, вместе с испугом прозвучало злорадство. — Я же предупреждал, что не могу бегать!..

— Обопрись на меня! — скомандовала Наташа.

— Я подвернул ногу!

— Быстрее! — Наташа уже волокла своего капризничающего компаньона ко входу в подземное убежище.

В катакомбах, женщина была убеждена, они окажутся в безопасности. Ни один сумасшедший не рискнет последовать за ними в лабиринт, по крайней мере пока не наступит рассвет. Для того, кто не знаком с расположением древних нор, попытка преследования наугад обернулась бы верной смертью.

В темноте и спешке Наташа не сразу выбрала верную дорогу к катакомбам. Она потеряла лишь несколько секунд, но секунды эти были решающими.

Из темноты вынырнули несколько крепких фигур и направились к беглецам, отрезая дорогу.

— Мы пропали, — конючил Граф, — это все ты виновата!..

Наташа понимала, что теперь-то они действительно оказались в западне. Она опустила руку в карман и, развернув платок, нащупала холодную вороненую сталь.

— Не подходите, — крикнула она внезапно охрипшим голосом, — я буду стрелять!..

Кажется, преследователи не вполне поверили; во всяком случае, хотя темп их шагов замедлился, Наташа различала, что кольцо продолжает сжиматься.

И тогда она резким движением извлекла из кармана табельный пистолет и, высоко подняв руку над головой, нажала на курок.

Полыхнул выстрел, мгновенной вспышкой осветив все вокруг.

Наташа увидела и освещенную зловещим пламенем каменистую нишу, в которой сейчас находились беглецы, и темнеющий невдалеке провал — вход в катакомбы, который был отрезан несколькими кряжистыми фигурами.

Преследователей оказалось больше, чем Наташа рассчитывала, и, конечно, вдвоем справиться с этой шайкой было невозможно.

— Я буду стрелять! — повторила молодая женщина, направив оружие в темноту, откуда доносились осторожные приближающиеся шаги.

В ответ, просвистев мимо уха, пролетел увесистый булыжник. Наташа едва успела отклониться.

— Они забьют нас камнями, — шепнул Граф.

— Может, и забьют, — согласилась Наташа, — но не раньше, чем я израсходую на них все патроны…

— А сколько осталось патронов?

— Пять.

Граф, как видно, хотел прокомментировать этот факт, однако ограничился одним лишь скорбным покачиванием головы.

Внезапно из темноты, в трех шагах от оказавшихся в западне путешественников, вынырнула плечистая фигура.

Граф успел вскрикнуть, а фигура занесла над головой огромную совковую лопату.

Выставив вперед руку, Наташа всадила в здоровяка три пули подряд. Лишь после этого, покачнувшись, тот упал на землю, прямо к их ногам.

Лопата звонко ударилась о камни.

— Ой, батюшки, — простонал Граф, с ужасом глядя на бездыханное тело, — ой, батюшки!..

— Ну, Эдуард Владимирович, давайте прощаться, — бесцветно проговорила Наташа, озираясь по сторонам, — теперь-то нам точно крышка…

— Бросай оружие, сука! — рявкнул из темноты хриплый голос.

Наташа развернулась и выстрелила в ту сторону, откуда он донесся.

Она услыхала крик и шум падения на камни тяжёлого предмета.

— Кажется, попала! — шепнул Граф с неожиданным азартом.

— Осталась последняя пуля, — сказала Наташа.

Вдруг — это было похоже на звук взрыва, настолько казалось неожиданным, — воющая сирена разорвала ночную тишину.

Граф растерянно втянул голову в плечи:

— Ч-что это?… Что это такое?

Наташа вслушивалась в волнами накатывавшее завывание, приближавшееся с каждой секундой, будто не до конца веря в происходящее.

Наконец она встряхнула головой и произнесла:

— Это наше спасение, Граф. Ты слышишь: мы спасены!..

ИДЕАЛЬНОЕ УБИЙСТВО

Это была настоящая истерика. Он кричал. Он плакал навзрыд. Он катался по полу. Его долго приводили в чувство, его успокаивали. Его адвокат что-то от кого-то требовал, грозил кому-то на кого-то подать жалобу.

Следователь смотрел на него с брезгливостью и, благодушно посмеиваясь, говорил, что теперь-то ему все ясно как божий день. А что ясно? Об этом Григорий не задумывался. Не читая, он ставил подписи на каждом листе протокола. Ему нестерпимо хотелось спать — вполне естественно после нервного срыва…

Что было потом, Чернов помнил смутно. В его душе блуждало лишь чувство пустоты и безразличия. Эмоции — на нуле, будто поднимал тяжелую штангу, вес не взял, но потерял при этом последние силы, как физические, так и моральные.

Ввалившись в камеру, сразу бухнулся на нары. Наплевать на запрет, лишь бы сомкнуть глаза и забыться. Хоть на минутку.

— Встать! Встать, сука, я сказал! — загромыхало над самым ухом.

На выручку пришел Хайнц. Он о чем-то пошептался с вертухаем и протянул ему денежку. Сговорились. Вертухай испарился, а немец забрался с ногами на свои нары, сел по-турецки и, выключив у «тетриса» звук, начал заполнять крошечный экран разномерными фигурками.

Он прекрасно понимал своего сокамерника, он сам прошел через это. А еще он понимал, что Чернов, этот здоровый детина, красавец, потихонечку начинает ломаться. Впрочем, на его памяти ломались и не такие.

Григорий проснулся после отбоя. Ощущая болезненное подрагивание в ногах, он распрямился, встряхнул головой. Вроде полегчало.

Хайнц сосредоточенно нажимал на кнопочки. Сизо-голубой свет лампы отражался в его очках.

— Глотай, — не отрывая взгляда от экранчика, сказал немец.

Чернов увидел на тумбочке свой ужин — медную миску с баландой и кружку с бледным чаем — и только после этого в одну секунду почувствовал дикий голод.

— Сколько? — спросил он, подсаживаясь к «столу».

— Уже почти сто тысяч…

— Я не про то… Сколько ты дал этой сволочи?

— Он хороший, оч-чень хороший. — Тонкие губи Хайнца растянулись в едва заметной улыбке. — Странные вы люди, русские, неблагодарные. Вам делают гут, а вы после этого — «сволочь». Запомни.

Гриша, в этом мире продается все, и на каждое говно есть свой покупатель. Закон маркета. Ах! Капут… — Видно, фигурка упала не туда, куда нужно, и перегородила собой путь другим фигуркам, и через минуту Хайнц разочарованно протянул: — Гейм оуве-ер…

— Прости.

— Ты не очень виновный. Это я… этот… — Кунце долго не мог вспомнить подходящее слово. — Мудак. Правильно? Мудак?

— Мудак-мудак… — подтвердил Чернов, налегал на баланду.

— Надо было влево, а я не успел. А-а-а! — Хайнц отбросил «тетрис» и уставился на изголодавшей сокамерника.

Почесывая пятку, он терпеливо ждал, пока Григорий насытится. Любопытство так и раздирало немца. Впрочем, Чернову тоже хотелось выговориться, пожаловаться на судьбу.

— Кажется, я влип…

Кунце еще не знал этого слова, но угадал его смысл по выражению Гришиного лица. Угадал безошибочно.

— Тебя били? Били, да?

— Если бы…

И Чернов как мог, сбиваясь и путаясь в последовательности, вкратце пересказал немцу события прошедшего дня. Умолчал только о финальной истерике. Неудобно.

— Убийство? — зацокал языком Хайнц. — Это уже не есть гут.

— Два трупа! Два! Агенты какие-то… Да я их в глаза не видел! Я же работаю всего ничего, а их кокнули черт знает когда, гораздо раньше, чем я появился. Ничего ж не сходится!.. А потом, еще неизвестно, может, они живы… Следователь все допытывался у меня, куда я трупы засунул. Значит, не нашли.

— Почему не говорил это там? — недоуменно спросил немец. — Почему молчал?

— Да что толку? Он все равно не верит. Ни одному моему слову не верит. Чуть ли не смеется в лицо, мол, давай-давай, вешай мне лапшу на уши…

Кунце понял и про лапшу, задумчиво закивал, обхватив подбородок ладонью.

— А что адвокат?

— А что адвокат? — махнул рукой Чернов. — Начинающий еще, мальчишка совсем, ему бы в баскетбол играть… На хорошего-то у меня денег нет. — И грустно улыбнулся. — Были бы, если б я их не сдал, на свою голову. Знаешь, мне иногда и самому уже начинает казаться, будто я бандит какой. Все на тебя смотрят как на бандита, вот и… привыкаешь, одним словом. Странно, да?

— Психология, — пожал острыми плечами немец.

— А я ведь не верил, что невиновного могут засадить! — Григорий подсел к Хайнцу и не заметил, как начал дергать его за полу рубашки. — Где-нибудь на Западе — понятное дело, но чтобы у нас! Читал в газетах и не верил! Смотрел кино и не верил! Слышал рассказы и не верил! А теперь сам, на своей шкуре, убедился… Вот и мне теперь не верят… Замкнутый круг…

— Тебя реабилитируют посмертно, — иронично хмыкнул Кунце.

— Ну и шуточки у тебя! — в сердцах сплюнул Чернов. — Прям как у фашиста!

— Наин, мой дедушка не любил грубые шутки.

— А при чем здесь… — Тут до Григория дошло, и глаза его удивленно округлились. — Он у тебя фашистом был?

— Фашизм — идеология, — назидательно произнес Хайнц. — Плохая идеология. А мой гроссфатер защищал свою родину. Он был патриот.

— А в каких войсках, на каком фронте?

— На Востоке. Гроссфатер работал в СС.

— Работал? Да там же… Там же одни…

— Найн, Гриша, ты не прав, — Кунце мягким! взмахом руки прервал Чернова. — Я знать, вы, русские, думаете об СС не очень хорошо…

— Мягко сказано, блин. — Григорий невольно отшатнулся от Хайнца. — Они же звери! Убийцы! Оки же людей тысячами…

— Есть плохой человек, а есть хороший. Плохой убивает без войны. Хороший не может убить на войне.

— Слышали-слышали!.. Разумеется, твоему дедульке неохота было признаваться, когда вы войну проиграли. Вот и корчит теперь из себя праведника, а сам…

— Он уже в земле. Семнадцать лет прошло, — понурил голову Кунце. — Он не корчил. Он говорил мне, что убивал. Много убивал. Он работал на фронте, на передовой.

— Надо же! — возмущенно хлопнул себя по коленям Григорий. — Он еще и хвастался! Ребенку хвастался, тварь такая!

— Найн! Он не хотеть вспоминал! — Хайнц разволновался и оттого начал безбожно пугаться. — Это было невыносимо для гроссфатер! Невыносимой него выхода не было! Не было!.. Он говорить, что это трудно — шиссен… м-м-м… стрелять. Это очень трудно. Он приходить с война белый!

— Седой?

— Я-я, седой! А ему было двадцать пять лет! Совсем седой! Он верил в Бога! Это война! Нет правого, нет виноватого! — Немец с обиды закусил губу. — Вот ты, Гриша, ты! Ты арбайтен полицай, так?

— В милиции. Когда-то. Ну?

— Милицай-полицай, какая, на хрен, разница?

Чернов опустил глаза. Ему больше не хотелось говорить на эту тему, сердце его заныло тоскливо и… будто перевернулось.

— Ты стрелять по человеку? Стрелять? — спросил Хайнц, и после небольшой паузы, во время которой он пристально смотрел на Григория, его вопрос трансформировался в утверждение: — Ты стрелял по человеку…

Чернов молчал.

— У меня тоже был момент. — Кунце запустил руку под нары, нащупал свой ботинок, вынул из него «нюхачок» и, отделив крохотный кусочек, аккуратно вложил его в ноздрю. — Так, знаешь, самооборона. У нас в Германии ты имеешь право на пистолет. Конечно, с разрешения власти. Апчхи! — «Нюхачок» подействовал. У Хайнца даже слезы брызнули из глаз. — Попробуй, Гриша.

— Нет-нет, не буду… — замотал головой Чернов, но «нюхачок» взял и уже через минуту чихал вместе с немцем.

— Но я… — удовлетворенно выдохнул Кунце и отправил ботинок на прежнее место. — У меня был пистолет. И я ходить с ним по улице. Ходить год, ходить два. А один день я встретил двух молодых мужчин. Они имели нож. Они хотели от меня деньги. И я достать пистолет, направить на них. А они так испугаться, что не могли бежать. Вот так стоять и смотреть. Я им говорю: «Пошли на хрен!» А они стоять. А потом, когда они поняли, что я не буду стрелять… они опять стали приближаться… Я кричать: «Не надо! Не подходить!» И не могу, Гриша, стрелять. Не могу! Раньше думал, что могу, а тогда…

— Ну и чем все это закончилось?

— Они взяли мои деньги, они взяли мой пистолет… — рассеянно улыбнулся Хайнц. — Они долго били меня… Сильно, Гриша, били… Три ребра крах! Двух зубов нет… И знаешь, я был счастлив! Да-да, я плакал от счастья!

— Так ты мазохист? — присвистнул Григорий. — Не знал, старичок, не знал…

— Я был счастлив, что не убил! — воскликнул Кунце. — Я спас жизни двух человек!

— Да тебе ордена Красного Знамени за это мало.

— Молодой был… — Немец пропустил юмор Григория мимо ушей. — А потом я жалел, что не убил. Сильно жалел. Они унизили. Они растоптали мою гордость.

— Так уж и растоптали…

— Я с того дня изменился, Гриша. Да-да, изменился. Я теперь боюсь. Всего боюсь. Я стал трус…

— Брось, старичок. Трус наркотики перевозить через кордон не станет.

— А я и попался, потому что трус. Они увидели страх в моих глазах! Если бы была машина времени… Если бы пойти в тот день и выстрелить… Я так часто фантазир… фант…

— Фантазировал, — подсказал Чернов.

— Я фантазировал, что убить этих двух мужчин, — горячечно зашептал Кунце. — Я даже фантазировал, что буду делать с трупами… Я их закапывать в землю… Я их сжигать… Я их бросать в канализация… Я их… Ты поправляй меня, если я неправильно по-русски.

— Растворить в кислоте можно, — в тон ему внес предложение Чернов.

— Откуда кислота? У меня не было в тот день кислоты! Это была пустая улица, но самый центр города! У меня было мало цайт!

— А-а-а, так ты в самделишных обстоятельствах фантазировал?

— Самделишн… — не понял немец.

— Ну в настоящих, как бы было на самом деле?

— Да, конечно! Чего я только не выдумывать, но полиция меня ловить. Я оставлять следы. Рано или поздно трупы находили…

— Идеальных убийств не бывает.

— А что бы ты сделал на моем месте?

— Я? Наверное, тоже стрелять бы не стал. А вообще, не знаю…

— А если бы выстрелить?

— Вызвал бы «скорую» помощь, в милицию бы позвонил…

— Нет, не так! — азартно потер ладони Хайнц. — Ты не хочешь полицай! Ты хочешь скрыть следы!

— Да на кой мне это надо, следы-то скрывать? — незаметно для самого себя Григорий вдруг принял правила игры. — Они же с ножом на меня полезли, а не я на них!.. Это же ограбление, и я имею право на самооборону. Разумеется, в допустимых пределах.

— А кто может определять этот предел?

— Кто-кто… Следствие…

— Ты смешной, Гриша, — елейно улыбнулся Кунце. — Тебя, невиновного, держат в тюрьме, а ты продолжаешь верить следствию! Ах, какой ты смешной!.. Нет, Гриша, от трупов надо избавиться. И как можно быстрей!..

— Думаешь? — ухмыльнулся в усы Чернов. — А где я убил этих двоих? Я же города твоего не знаю…

— Любое место, где вокруг много людей! Ну хотя бы… Хотя бы… — И после минутного раздумья Хайнц радостно выпалил: — Хотя бы в аэропорту!

— Нет, там нельзя, — запротестовал Григорий. — Там народу слишком уж много.

— Нет, не в зале! Где-нибудь в комнате.

— В кабинете, что ли?

— Кабинет хорошо, очень хорошо. Что дальше?

— Дальше? — теперь уже призадумался Чернов. — Вот черт… Задачку ты задал… Сразу и не придумаешь… Ну, я бы перво-наперво отослал всех своих ребят куда подальше, задание бы им какое-нибудь подкинул.

— Так… — одобрительно закивал немец. — А потом?

— Потом бы перетащил трупы во внутренний коридор…

— Нельзя, сумасшедший! Тебя увидят!

— Точно, увидят, — не стал спорить Григорий. — Тогда бы я взял багажную тележку, упаковал бы трупы в бумагу…

— Так, гут, гут, — блаженно полузакрыл глаза Кунце.

— …положил бы трупы на тележку и покатил в… в… — Чернов уже по-настоящему увлекся. Неплохую зарядку для мозгов придумал этот фриц. — …В таможенный терминал!

— Зачем в терминал? — удивился Хайнц.

— А я вскрою какой-нибудь контейнер и запихну в него трупы!

— Ужасно! — шутливо схватился за голову Кунце. — Шайсе! Херня! Жаркое лето, высокая температура!

— Ах да, скоро гнить начнут, — признал свою ошибку Григорий. — Ты прав, не годится… А в морозильную камеру? Как тебе, а? Здорово придумано?

— А есть морозильная камера?

— Должна быть! — убежденно сказал Чернов. — Предположим, пришел контейнер со скоропортящимися продуктами. Где их хранить? Точно, я проникну в морозильную камеру, вскрою контейнер и…

— Браво… — вяло зааплодировал Хайнц. — На другой день контейнер забирает получатель…

— Фигушки тебе! Есть контейнеры, которые по году никто не забирает, а то и по два! Надо только разузнать хорошенько.

Кунце сложил руки на груди и посмотрел на Григория взглядом, полным уважения.

— Ну вот, а говорил, что идеальных убийств не бывает…

КОНЕЦ АРХЕОЛОГИЧЕСКОГО СЕЗОНА

— Даже не знаю, что бы я без тебя делал, Наташенька, — сказал Граф, встряхнув седой головой, — пропал бы, наверное.

— Да уж точно, пропал бы, — с усмешкой подтвердила Наташа, открывая бутылку минералки. — Нарзанчику? Очень полезно для нервной системы.

Граф словно не услыхал вопроса.

— Я вот думаю, — мечтательно проговорил он, глядя вдаль, — а что, если я все-таки прав? А что, если древний театр действительно находится на пересечении островных коммуникаций?… Представляешь, мы начинаем копать и натыкаемся на великое творение Праксителя!.. Что может быть лучше!

Наташа кивнула: действительно, лучше не бывает. Впрочем, лицо ее не выражало особенного оптимизма.

«Гениальные» версии Графа о местоположении древнего театра опровергались столь же часто, как и появлялись на свет, и она, как и все другие археологи, успела привыкнуть к этому.

Впрочем, данная версия, пожалуй, выглядела достаточно убедительно.

Если исходить из того, что театр являлся не только местом представлений, но, так сказать, средоточием всей культурной и общественной жизни древнегреческого поселения, то он действительно должен был находиться «на перекрестье всех дорог». Следовательно, гипотеза Графа вполне могла оказаться верной. Однако Наташа не торопилась с окончательными выводами.

Вскрытие покажет, как говорят патологоанатомы и просто скептики всех мастей и рангов.

Остров приближался.

Молодой мускулистый рыбак, загорелый и красивый, с добела выгоревшими на солнце волосами, не глядя на Наташу, направлял моторку к северной оконечности острова, где билась о камни старая баржа, служившая причалом.

Нельзя сказать, чтобы молодой женщине льстило Демонстративное невнимание рыбака, однако по некоторым признакам — мимолетным взглядам, которые рождали на лице парня румянец, деланно низкому голосу, когда он коротко перебрасывался с пассажиркой парой малозначащих фраз, — Наташа поняла, что рыбак, скорее, пытается всеми силами выказать свое равнодушие, тогда как на деле она ему явно понравилась.

Она с удивлением подумала, что вновь, как в юности, ощущает желание привлекать к себе мужские взгляды, хочет нравиться и кокетничать.

«Это я после Копенгагена какая-то не своя, — подумала Наташа, — это все Леру, чтоб ему пусто было», — и постаралась отогнать прочь мысли о мускулистом красавце.

В конце концов, у нее было слишком много забот, чтобы заводить теперь пляжные романы.

Путешественники вновь направлялись к месту поисков.

За минувшие двое суток им пришлось изрядно понервничать, что верно, то верно.

Если говорить честно, Наташа уже простилась с жизнью, когда шайка мародеров окружила их в каменистой ложбине на острове. Лишь появление пограничников, примчавшихся сюда на огонь костра, спасло маленькую археологическую экспедицию.

Потом было нудное выяснение обстоятельств, проверка документов и прочее, столь же скучное, сколь и необходимое, чтобы вновь оказаться на свободе.

Наташа и Граф поочередно давали показания в маленькой комнатке с зарешеченными окнами.

Молоденький лейтенант, вытирая платочком пот со лба, тщательно записывал каждое слово и прост не торопиться.

Бандитов (их оказалось девять человек) заперли по отдельности. Точнее, заперли семерых, ибо двое были отправлены в Одессу, в тюремную больницу, с тяжелыми огнестрельными ранениями.

Один из раненых, тот, в которого Наташа всадила подряд три пули, оказался известной в уголовном мире личностью, на его счету числилось несколько убийств.

— Я думаю, ваш чернорабочий и его жена — тоже его рук дело, — сложив брови домиком, как само собой разумеющееся, проговорил лейтенант. — Ему «вышка» светит, никак не меньше. Он, между прочим, считается у нас крупным специалистом по музейным ценностям. Лет десять назад ограбил Пермский, что ли, музей, вынес средь бела дня четыре подлинника Айвазовского. Птица высокого полета.

Надо еще выяснить, откуда они добыли экскаватор и как доставили на остров. Не иначе и там какая-нибудь темная история всплывет…

— Ну что ж, господа археологи, — сказал он на прощанье, — спасибо за помощь, и будьте осторожнее. Я, конечно, понимаю, что наука требует жертв, но ведь не таких же!.. — И он со значением поглядел на Наташу.

Граф выразительно хмыкнул, но ничего не сказал.

Немного спустя, заплатив старику Семенычу за испорченную моторку (Семеныч недовольно ворчал, но в конце концов все-таки простил проникновенно каявшихся перед ним путешественников) и наняв другую, понадежнее, Граф и Наташа уже подплывали к острову.

Молодой рыбак причалил у баржи и помог выгрузить немудреное снаряжение и запас продуктов.

— Значит, договорились, — напутствовала его Наташа, — каждое утро наведывайтесь к нам, мы будем ждать.

Рыбак поднял на нее глаза, покраснел, а затем, увидав дружеское выражение на лице собеседницы, счастливо улыбнулся белозубой улыбкой и завел мотор.

Он долго смотрел на Наташу, удаляясь к «большому берегу». Потом и он, и лодка превратились в небольшую белую точку в иссиня-черном морском пространстве.

— Ух, — сказал Граф, потирая ладони, — мне прямо-таки не терпится поглядеть, чего они там откопали!.. Представь, Наташенька, эти уголовники орудовали именно в том месте, на которое я указал! Кто их надоумил, интересно знать? Ведь я сам шел к этой разгадке несколько лет.

— Долгий путь — не значит верный путь, — философски заметила Наташа. — Впрочем, может, и теперь ты ошибаешься… И они ошиблись.

— Ты думаешь? — задиристо поинтересовался Граф. — А вот мне шестое чувство подсказывает, что мы на правильном пути. Сама слышала, что сказал пограничник: у этих бандитов в руководстве вовсе не дурак выступал, а мастер своего дела.

Может, мы с ним построили схожую логическую цепь доказательств. Я только опасаюсь, не успели ли они все порушить своим экскаватором, черт бы их побрал!..

Тяжелая машина, задрав ковш, одиноко высилась на краю ямы.

Граф легко, будто двадцатилетний, перепрыгивал с камня на камень, пытаясь определить, насколько велик урон, нанесенный археологическими бандитами.

— Да разве ж можно! — приговаривал он. — руки бы им поотрывать!.. Мы тут… с кисточками, с совочками, не дыша, а они — экскаватор приволокли!.. Руки бы им поотрывать… и кое-что еще.

Впрочем, по выражению его лица было видно, что Граф весьма доволен своими наблюдениями.

— Между прочим, — обратился он к Наташе, — ты заметила, что на северном мыске и еще в одном месте, восточнее, появились котлованы? Надо думать, сначала они искали именно там!

Наташа кивнула.

— А Вениамин — тоже хорош гусь! Продать все наши секреты каким-то уголовникам!.. Чего-чего, а этого я от него никак не ожидал!.. Ни стыда, ни совести!..

— О мертвых, Граф, — напомнила Наташа, — либо хорошо, либо ничего.

Граф помрачнел, будто только теперь вспомнил обстоятельства последних двух суток. Несколько минут он рыскал по площадке молча, а затем, отряхнув руки, объявил:

— Ну-с, Наташенька, что тебе сказать: основной слой они не успели нарушить. Мы появились вовремя. Еще немного, и от древнего города остались бы одни воспоминания. Я прямо как чувствовал, когда заставил тебя лететь на самолете!..

Наташа возражать не стала, в конце концов, какая теперь разница, кто кого запихивал в самолет.

— Что ты на меня смотришь? — запетушился Граф, истолковав ее молчание по-своему. — Не будем терять времени! Уж коли мы здесь, то должны обязательно проверить мою гипотезу, и немедленно. По расчетам, театр должен находиться чуть левее, чем пали эти мародеры.

Примерно в радиусе десяти метров. Возможно, здесь. — Он встал у огромного валуна, растрескавшегося от вековых соленых ветров. — Или здесь, — перешел он на новое место и для верности притопнул ногой. — Представь себе, дорогая моя, что прямо под нами, на глубине каких-нибудь двух метров, как в коконе, лежит белоснежная скульптура вот с такими вот крепкими сисечками… Лежит и ждет, когда мы ее откопаем и извлечем из земли на свет божий!.. Вот это будет находка! Археологическая сенсация, ничем не уступающая по значимости открытию гробницы Тутанхамона!..

— Граф, у Аполлона нет женских первичных половых признаков, — устало улыбнулась Наташа.

— Мы найдем Артемиду! — горячился Граф.

Но Наташа, давно привыкшая к подобным излияниям, уже не слушала. Вооружившись археологической лопаткой, она разгребала верхний слой камней и почвы. Через четыре дня придется возвращаться в Москву, к рабочим проблемам, и надо использовать оставшееся время с толком.

Граф вздохнул и тоже принялся за дело.

Лишь к вечеру, намаявшись под палящим солнцем, но так ничего и не обнаружив, они объявили передышку — до утра.

Граф натаскал со всего острова сухой травы, а Наташа тем временем развела костер в нише у входа в катакомбы. Археологи давно облюбовали это место для приготовления еды и вечерних посиделок: огонь был скрыт со всех сторон, и его можно было поддерживать хоть всю ночь напролет, не опасаясь появления разгневанных пограничников.

Надежно установленный на камнях, со всех сторон облизываемый языками пламени, кипел и булькал котелок.

Наташа смотрела на огонь, и лицо ее было грустно.

— Что-то ты сама не своя, Наташенька, — заявил Граф со своей обычной бесцеремонностью, заглядывая ей в глаза. — Ходишь как в воду опущенная. Дома проблемы?

Наташа неопределенно пожала плечами. В эту минуту ей менее всего хотелось откровенничать на семейные темы.

— Такая молодая, такая красивая, — развивал мысль Граф. — Я понимаю, конечно, что семейные узы недаром так прозвали, — узы они и есть узы, — но нельзя же так преступно относиться к собственным желаниям!..

— Что ты имеешь в виду?

— О! — лукаво прищурился Граф. — Я старый хрыч, и меня не проведешь. Я-то видел, как на тебя поглядывал этот парень, который привез нас на остров. И как ты поглядывала на него.

Наташа почувствовала, что краснеет, и пожала плечами.

— Глупости, — сказала она как можно равнодушнее.

— Никакие и не глупости. Симпатичный парень и очень тебе подходит. Конечно, если бы не Виктор, — поспешил прибавить он. — Когда ты отворачивалась, он прямо-таки поедал тебя взглядом. Не удивлюсь, если он вдруг объявится здесь…

— Разумеется, объявится. Мы ведь договорились, что он каждый день будет привозить нам пресную воду и провизию.

— Э нет. Неужели ты всерьез думаешь, что он позарился на те копейки, которые мы ему за это пообещали? Ерунда! Он будет сюда приезжать только для того, чтобы еще и еще раз взглянуть на тебя, Наташенька! Уж поверь моему опыту!..

Впервые в жизни, наверное, Наташа не знала, что ответить.

Разумеется, бесцеремонность Графа вряд ли можно назвать простительной, однако сейчас молодая женщина не думала об Эдуарде Владимировиче.

Она вспоминала белозубую улыбку мускулистого рыбака, и в ее воображении эта улыбка накладывалась на другую, очень знакомую, немного застенчивую и открытую одновременно.

Можно только вообразить, какую истерику закатил бы ей ревнивый Витя, если бы узнал, что Наташа думала о своем далеком французском знакомом, адвокате Леру.

Хотя и думала с некоторой злостью, досадой. Но относилась досада скорее к самой Наташе. Почему она не могла забыть французского хулигана?

…Граф с удивлением наблюдал за сменой выражений на Наташином лице и даже не пытался теперь заговаривать с нею.

— А дело-то серьезное, вот тебе и рыбачок, — пробормотал он себе под нос, как всегда ошибаясь при верном направлении мысли.

Так прошел день, а за ним второй. Работа продвигалась, и с каждым шагом и Граф, и Наташа все более убеждались в том, что и на этот раз их труды оказались напрасными.

Лопатки вонзались в каменистый грунт, щеточки очищали от песка каждую новую находку, однако все это были лишь черепки, ненужный мусор, не представлявший никакого интереса.

— Он должен быть здесь, — упрямо твердил Граф, как заклинание, повторяя эту фразу по сто раз на дню, — я точно знаю, я сердцем чувствую: театр тут, под нами.

Однако голос его становился все неувереннее.

Так незаметно подкрался вечер последнего дня. Наутро рыбачья лодка должна была дожидаться их у причала. Археологи перекопали изрядный участок — и безрезультатно. Граф даже умудрился совершить подкоп под экскаватор, — но увы!.. Внеплановая экспедиция кончалась так же бесславно, как и все предыдущие.

Граф работал, не подымая головы.

Наташа понимала, что ему просто стыдно смотреть ей в лицо. Однако это обстоятельство таило несомненное преимущество: обыкновенно донельзя словоохотливый, Граф молчал, сердито стиснув губы.

«Вот уж действительно, — подумала Наташа, — молчание — золото».

Она не шутила вслух и не пыталась искусственно взбодрить компаньона, однако у самой настроение было приподнятое. В конце концов, в увлечении археологией, как в любом другом, пусть даже самом серьезном, увлечении, важен не результат, важен процесс.

— Пopa ужинать, — объявила Наташа, поглядев в гаснущее небо. — Граф, заканчивай труды!..

— Я еще немного поработаю, — объявил Граф. — Я не устал и не хочу есть.

— Разве я спросила: устал ли ты? — удивилась она, хитро улыбнувшись. — Я просто сказала: на сегодня работа закончена. Антракт. До будущего лета.

Граф сделал вид, что не услышал, точнее сказать, даже вида не делал, а просто продолжал упрямо ковырять лопаткой землю.

— Эдуард Владимирович, — произнесла Наташа, тронув его за плечо, — напрасно ты расстраиваешься. Ну не получилось. В первый раз, что ли? Сам же говорил: пускай мы не нашли в этом месте то, чего искали, зато теперь знаем, где искать бессмысленно! По-моему, очень мудрое замечание.

Граф вскинул голову и в упор поглядел на молодую женщину. Губы его обиженно подрагивали.

— Эх, Наташенька, — проговорил он, будто ребенок, обманутый в лучших своих ожиданиях, — легко тебе так рассуждать. Ты еще в самом соку, у тебя, как говорится, все спереди. А я?!.. Мне уже… далеко за тридцать, как пишут в брачных объявлениях, я не могу и не дотянуть до следующего лета!..

— Ну вот, — фыркнула Наташа, — приехали! Что это еще за похоронные настроения?…

— В жизни ничего нельзя рассчитать заранее, — философски заметил Граф.

— Вот и правильно, — подхватила она, — вот и не рассчитывай. Делай, что должно, и будь что будет!..

Она выхватила из рук Графа археологическую лопатку и что есть силы вонзила в почву, как бы ставя точку в нынешнем предприятии.

Лопатка звякнула, глубоко входя в землю, а затем внезапно провалилась в образовавшуюся нору. Прошло несколько мгновений, прежде чем послышался глухой удар ее о дно.

Наташа и Граф оторопело переглянулись.

— Это еще что такое? — пробормотал Граф.

— Может, катакомбы?…

Он отрицательно покачал головой:

— Никаких катакомб здесь быть не должно. Они левее. У меня на плане точно указано! — И Граф принялся суетливо тыкать пальцем в извлеченные из кармана чертежи. Впрочем, было заметно, что делает он это чисто механически, словно опасаясь спугнуть нежданную удачу.

— Выходит, это… — начала Наташа, но сбилась и не договорила.

Граф замахал на нее руками: тише!.. молчи!.. молчи!..

Оба археолога ощутили общее, объединяющее чувство, нечто вроде острого испуга вперемешку с восторгом: восторга от того, что искомое, должно быть, близко, на расстоянии вытянутой руки, и испуга потому, что близкая желанная находка может оказаться миражем, обманом, и внезапное счастье обернется глубоким разочарованием.

Упав на колени, Граф руками лихорадочно принялся расширять вход в подземелье. Он опустил голову, протиснул ее внутрь и оттуда глухо сообщил:

— Это не катакомбы, точно. Здесь какое-то просторное помещение. Я не вижу стен. И пола не вижу. Надо попытаться дотянуться до него руко-о-ой!.. — завопил он, проваливаясь вниз.

Наташа едва успела ухватить его за ноги. Огромным усилием она вытащила напарника на поверхность, грязного, всего в земле, и увидала его сияющее ошалелой и глупой улыбкой лицо.

— Наташенька, — сообщил он, готовый лопнуть от гордости, — мы присутствуем при историческом моменте. Посмотри на часы!

— Полдевятого, — автоматически сказала Наташа.

— Сегодня, в полдевятого вечера наша археологическая экспедиция совершила выдающееся, мирового значения культурно-историческое открытие и обнаружила-таки древний островной театр, замечательное архитектурное сооружение, возможно, лучшее в своем роде, в возведении которого принимал участие… — Граф не успел произнести свой пламенный спич целиком, ибо земля под ногами дрогнула и с неимоверной быстротой начала осыпаться и проваливаться внутрь норы.

Граф всплеснул руками и поехал в отверстие.

Все произошло так быстро, что на сей раз Наташа ничем не смогла ему помочь. Он исчез в черном провале, и через мгновение раздался его придушенный вопль.

— Что? — перепуганно вскричала Наташа.

— Я его вижу! — донесся в ответ торжественный голос. — Я вижу театр!..

Наташа с улыбкой покачала головой.

— Он прекрасно сохранился! Это будет настоящая сенсация!.. Что… ЧТО ЭТО ТАКОЕ?!..

Молодая женщина не успела ответить.

Земля под ногами внезапно вновь вздрогнула и задвигалась.

Подняв глаза, Наташа увидела, как экскаватор, взмахнув ковшом, заваливается набок, в образовывающуюся воронку.

— Осторожнее! — завопила она.

Как видно, землеройная машина проломила своею тяжестью веками державшиеся перекрытия, и теперь они оседали, грозя похоронить под собою и сам театр, и обнаружившего его старого археолога.

Граф заметался в своей ловушке, пытаясь прикрыть голову от падающих сверху камней и комьев земли.

— Осторожнее! — вновь прокричала Наташа, указывая рукой на кренящуюся громаду экскаватора.

Граф едва успел отпрыгнуть в сторону, как мимо него, скрежеща, проехала на боку тяжелая машина. Еще мгновение — и она раздавила бы беззащитного человека, растерла бы по древним камням, будто букашку.

Однако он не смог увернуться от волочащегося следом ковша. Зубья зацепили одежду археолога и поволокли вниз по склону. Граф упирался руками и ногами, но все его усилия на этот раз были тщетны.

К счастью, кабина экскаватора уперлась в каменное основание сцены, и движение остановилось.

Полубездыханный, очумевший от ужаса, Граф распластался под подмявшим его экскаваторным ковшом.

— Гра-а-аф!!! — закричала Наташа. — Ты жив?!!

Она спрыгнула на дно провала и, перебираясь с камня на камень, торопилась на помощь.

— Жив, кажется, — промямлил Граф, когда молодая женщина приподняла его голову и уложила себе на колени. — Что… что это было?!..

— Гнев богов, — сказала Наташа без тени иронии. — Ты сможешь идти?

Граф попытался пошевелиться.

— Кажется, мне ногу придавило.

Действительно, стопа оказалась словно в капкане, образованном зубьями ковша и древней кладкой.

Наташа осторожно пощупала ногу Графа и ощутила на пальцах вязкую теплую жидкость. Кровь.

— Оставь меня здесь, — распорядился Граф с видом мученика, — езжай на Большую землю за подмогой!..

— Легко сказать: езжай, — усмехнулась Наташа. — А на чем ехать прикажешь?…

Она с тревогой обернулась.

За спиной послышался тихий звук.

Быть может, в другое время она не обратила бы на него ровным счетом никакого внимания, но теперь он о многом говорил.

Наташа закусила губу.

— Ну вот, — произнес Граф с каким-то странным капризным злорадством, — я же говорю!.. Оставь меня здесь!..

Звук повторился, усиливаясь. По каменистому дну провала покатились мелкие комья земли. Это означало, что проседание почвы не закончилось.

— Иди, Наташенька. Если меня завалит, то ты, по крайней мере, сможешь указать мою могилу. Иди!..

Не обращая внимания на слова Графа, Наташа лихорадочно пыталась вызволить его ногу из капкана.

— Брось меня! — с пафосом продолжал археолог. — Пусть я найду последнее прибежище в том самом месте, которое столько лет разыскивал для блага науки!..

— Хватит трепаться! — рявкнула Наташа, и Граф от неожиданности замолчал.

Он еще никогда не видел свою напарницу столь разгневанной.

Между тем земля продолжала осыпаться. Оглядываясь, Наташа видела, что времени у нее осталось в обрез, — нависавший над головой мощный земляной пласт мог обрушиться вниз в любую минуту.

Однако каменно-железные тиски, сжимавшие ногу Графа, не ослабевали.

— Брось меня, — твердил Граф, — оставь меня здесь!..

— Ты еще скажи — добей меня! — полуистерично хохотнула Наташа.

Она понимала, что, даже если пытаться раскрошить камень, на это уйдет не час и не два. Тем более нереально было сдвинуть голыми руками с места ковш. Внезапно новая идея пришла ей в голову.

Не так давно, разбирая дело об убийстве удачливого коммерсанта, тело которого зарыли в песочном карьере, она обратила внимание, что преступники воспользовались стоявшим поблизости экскаватором, не имея ключей зажигания. Оказалось, ковш имеет механический привод и может приводиться в движение независимо от того, работает мотор машины или нет.

Что, если…

Наташа стремительно вскочила на ноги.

— Куда?! — перепуганно завопил Граф. — Наташенька, неужели ты решила покинуть меня?! Я же шутил. Не бросай…

В три прыжка молодая женщина оказалась на опрокинутой кабине землеройной машины и, откинув дверцу, заглянула внутрь.

Несколько рычагов… Какой же из них управляет движением ковша?…

— О Боже!.. Не оставляй меня здесь! — верещал Граф. — Я не хочу умирать!.. Это несправедливо!

Глухой удар сотряс почву. Пласт сырой земли обрушился на дно провала рядом с неподвижным археологом, чудом не задев его.

— О-о-о!!! — взвизгнул Граф. — Помогите!..

Наташа решительно потянула на себя первый рычаг. Никакого результата.

— Наташенька! — слышала она умоляющий голос Графа. — Ты же помнишь, я никогда не оставлял вас в беде! Ты должна спасти меня!.. Ты не можешь меня бросить вот так просто!..

Второй рычаг оказался сломан. Он подломился, будто рука тряпичной куклы.

Зато третий никак не хотел поддаваться. Напрягшись изо всех сил, Наташа тянула его на себя.

— О-о-о!!! — вновь завопил Граф, и следом раздался глухой шум падения.

Это обрушился вниз новый пласт земли. На сей раз он таки зацепил несчастного археолога, и теперь Граф отряхивался от завалившей его осыпи.

Наташа сделала последнее усилие, и рычаг наконец сдвинулся с места. Экскаватор вздрогнул всем корпусом и заскрежетал.

— А-аа!!! — заорал Граф. — Помогите! Меня совсем придавило!..

Тогда молодая женщина повела рычаг в обратном направлении. Сквозь присыпанное песком стекло кабины она увидела, как стрела крана шевельнулась и стала поджиматься ближе к корпусу, точно лапа гигантского насекомого.

Граф ошалело наблюдал, как разжимаются тиски капкана. Нога была свободна. В следующее мгновение шестое чувство заставило его поднять глаза.

Гигантский пласт почвы — весом несколько тонн, никак не меньше — медленно сдвигался с места, нависая над головой несчастного археолога.

Граф попытался вскочить, но безуспешно. Наташа уже мчалась ему на подмогу. Она ухватила компаньона под мышки и принялась оттаскивать прочь.

— Скорее! — горячечно твердил тот. — Скорее, миленькая!..

Черная тень отделившегося от земляного склона пласта скрыла от них солнце.

Последним усилием Наташа рывком потянула на себя тряпичное тело Графа, и оба они кубарем покатились вниз, к основанию амфитеатра.

В следующее мгновение гигантская земляная глыба с ревом обрушилась на то самое место, где они только что находились.

Отряхиваясь, Наташа поднялась на ноги, все еще не веря в спасение. Взгляд ее скользнул по глинистому срезу почвы, и она застыла, не веря глазам.

Из черноты, освобожденная обрушившейся земляной глыбой, светилась белая, подавшаяся вперед фигура.

— Наташенька, — прошептал Граф, вперив в нее взгляд, и слезы покатились по его щекам. — Наташенька, ты видишь это чудо?… Это он… ОН! Это Аполлон великого Праксителя.

— Нет, — сказала Наташа внезапно охрипшим голосом. — Это Артемида. Граф, у нее есть сисечки!!!

СОБИРАТЕЛЬ КАМНЕЙ

Уже часа два Лидия смотрела на море, и мысли ее были так же черны и необъятны, как бушующая вода.

Ход грустных размышлений молодой женщины был нарушен странным стуком, донесшимся из-за находящейся рядом, по правую руку, серой скалы.

Лидия напряглась, готовая в любую минуту бежать прочь. Однако она никак не ожидала, что некто незваный объявится так быстро, причем вовсе не оттуда, откуда, по ее расчетам, должен был появиться. Он возник из едва заметного углубления в скале и потому оказался за спиной молодой женщины.

Лидия различила слабый шорох и резко обернулась, столкнувшись с ним взглядом.

Это был крепкий и уже немолодой мужчина с пронзительными серыми глазами и мускулистыми руками. Его выгоревшая на солнце борода свободно развевалась на ветру.

Он смотрел на Лидию внимательно и заинтересованно, чуть наклонив крупную голову с огромным, заметно выпуклым лбом.

— Вы… вы меня напугали! — воскликнула молодая женщина, пытаясь скрыть замешательство. — Откуда вы взялись?

— Прошел сквозь скалу, чтобы увидеть вас, — едва улыбнувшись, проговорил он.

— Вы колдун?

— Хуже. Я — собиратель камней.

Лидия недоверчиво оглядела незнакомца с головы до ног.

— И что же вы здесь делаете… в такую рань?

— Как раз это и делаю. Ранним утром камни обретают свой естественный цвет. Поглядите, разве они не прекрасны?

В подтверждение он продемонстрировал переброшенную через плечо кожаную суму, доверху набитую тяжелыми влажными осколками породы.

«Сумасшедший, — испуганно подумала Лидия. — Этого мне еще не хватало».

— А что здесь делаете вы? — в свою очередь поинтересовался бородач.

Лидия неопределенно взмахнула рукой, но ничего не ответила.

— Ну-ка, ну-ка, — оживился незнакомец, — повторите свой жест еще раз!..

— Оставьте меня.

— Пожалуйста! — настаивал он. — Я прошу!..

Молодой женщине не оставалось ничего другого, как исполнить просьбу странного собирателя камней. Он зачарованно наблюдал за плавным движением ее руки.

— Необыкновенно, — пробормотал он в усы, — это как раз то, что надо!..

Лидия отвернулась, едва сдерживая растущее раздражение.

— Вы живете в городе? — спросил незнакомец. — Почему я ни разу не видел вас?

— А почему вы должны были меня видеть? — ощетинилась молодая женщина. — Или ищете не только камни, но и невесту?

— Невесту? — воздел брови он. — Что ж, можно сказать и так. Сколько вам лет?

— Оставьте меня! — повторила Лидия с угрозой в голосе.

— Ни за что, — отрицательно покачал головой бородач, — я ведь искал вас повсюду!.. Именно вас, — настойчиво проговорил он, делая шаг вперед, — эти плечи, эти руки, этот изгиб бедер и высокую тонкую шею…

— Вы в своем уме?!

— Не бойтесь, не сердитесь и выслушайте меня. Меня зовут Пракситель, — сказал бородач и внимательно посмотрел в глаза женщины, чтобы увидеть, какое впечатление его имя произведет на нее.

Лидия пожала плечами. Этого имени она не слышала. Кажется, ее равнодушие не понравилось бородачу.

— Не столь давно я был приглашен богатыми горожанами, чтобы поставить в вашем театре скульптуру, которая должна украсить вход и навсегда облагородить это избранное богами место. Мраморная глыба стоит теперь в моей мастерской. Она должна превратиться в прекрасного юного Аполлона, покровителя искусств. Она давно уже ждет своего часа.

— Очень интересно, — перебила Лидия, — но при чем здесь я?

— А при том, что теперь я знаю точно, где-то в глубине мраморной глыбы таится не Аполлон, а фигура Артемиды.

— И сейчас вы скажете, что виной всему я? — иронично усмехнулась Лидия.

— Да, я так и скажу. Потому что вы — не модель, вы и есть сама Артемида, и я хочу запечатлеть в мраморе ваши восхитительные черты. Доверьтесь мне, и боги отблагодарят вас за это!..

Разумеется, ирония Лидии была показной. Конечно, она знала, что некий известный скульптор некоторое время назад прибыл на остров, чтобы изваять для театра мраморную статую.

Даже ее скупой муж и тот был вынужден, как и все, внести свою денежную лепту в это богоугодное дело.

И вот теперь Пракситель стоял перед Лидией и глядел на нее своими пронзительными глазами.

Она не знала, что и ответить на это странное и совершенно неожиданное предложение.

Как видно, скульптор принял ее замешательство за отказ.

— Вы не должны отказываться, — произнес он настойчиво, — я хорошо заплачу вам. Вы сможете жить у меня в мастерской, и при этом ни в чем не будете нуждаться…

Это было как нельзя кстати.

Лидия едва сдержала радостный возглас. Удача вновь улыбнулась ей.

— Мне и вправду негде сейчас ночевать, — медленно проговорила молодая женщина. — Возможно, я действительно могла бы вам помочь… но — в обмен на услугу.

— Сделаю все, что в моих силах!..

— Вы должны пообещать мне, что ни одна живая душа не узнает обо мне. Видите ли… мой муж преследует меня, и я хотела бы на время исчезнуть из его поля зрения. Я собиралась покинуть остров, и ваше предложение застало меня врасплох, но… — Она замешкалась, не зная, как окончить начатую фразу, дабы скульптор ничего не заподозрил.

Кажется, ему не было никакого дела до ее тайн.

— Это прекрасная идея! — воскликнул Пракситель. — В моей мастерской вы найдете надежное убежище. От вас требуется лишь терпение. Я работаю весь солнечный день, и вам придется часами позировать. Впрочем, если вы утомитесь, то сможете отдохнуть и восстановить силы. У вас всегда будет хорошая еда, молодое вино и мягкое ложе.

— В таком случае, — произнесла Лидия, — мы должны поспешить. Солнце уже взошло, и город пробуждается. Еще немного, и я не смогу незаметно добраться до вашего дома…

— Мы пойдем берегом, — заключил скульптор, перебрасывая суму через плечо. — Это кратчайшая Дорога, и на ней нам вряд ли встретятся нежелательные соглядатаи…

КРЕПКОЕ ДЕЛО

За окном начали громко ругаться дворники, и это означало, что опять повалил снег.

Наташа оторвала от бумаг уставшие глаза и, подперев лицо ладонями, стала наблюдать за снегопадом. Кружевные пушистые хлопья мягко опускались между угольно-черными скелетами деревьев, устилали крыши парковых беседок, падали на только что расчищенные дорожки.

Трое детишек, до самых глаз обмотанных шарфами, бросили свои санки и принялись ловить снежинки ладонями, тогда как пожилая женщина, бранясь, пыталась заставить их натянуть рукавицы.

Идиллическая картинка менее всего вязалась с мрачными подробностями уголовного дела, которое изучала сейчас Клюева.

Сотрудники отделения милиции Шереметьевского аэропорта в течение нескольких лет занимались контрабандой и поставкой в страну крупных партий наркотиков.

Руководил шайкой некий майор Чернов.

Когда служба безопасности заинтересовалась происходящим в Шереметьеве и в качестве сотрудников в отделение милиции были внедрены двое фээсбэшников, главарь банды самолично убил обоих, а трупы надежно схоронил в морозильной камере.

Картина преступления воссоздавалась в материалах дела столь обстоятельно и исчерпывающе, что прокурору не надо было даже прилагать усилий, чтобы составить обвинительную речь.

Наташа сняла телефонную трубку и набрала знакомый номер.

— Да? — раздалось на другом конце провода. — Следователь Дежкина слушает!

— Клавдия Васильевна? — улыбнулась Наташа. — Здравствуйте, Клюева беспокоит.

— Добрый день, Наташенька! Рада слышать. У вас там тоже светопреставление?

— В каком смысле?

— Ну и снегопад! Сто лет такого не было.

— Вы так спрашиваете, будто я в другом городе нахожусь, — сказала Наташа. — Конечно, и здесь такое же.

— Надо в выходные вытащить семью в лес, на лыжах покататься. Может, вместе съездим?

Клюева покачала головой:

— Хорошо бы, да не получится. У меня процесс.

— Да? Чем на сей раз занимаешься?

— Шереметьевское дело.

— А! Слыхала, слыхала…

— Кто такой этот Порогин? — спросила Наташа, заглядывая на титульный лист и прочитывая фамилию следователя, готовившего материалы дела, — что-то я с ним не знакома.

— А что? — забеспокоилась Дежкина. — Что-то напутал?

— Наоборот. Впервые встречаюсь со столь грамотной работой. Крепкое дело. И хотела бы отыскать швы, да не удается!..

Клавдия Васильевна довольно рассмеялась:

— Игорек — мой ученик. Способный парень. Рада, что он делает успехи. Насколько мне известно, распутать этот узел было совсем не просто.

— Я вот только одну деталь никак не могу для себя уяснить, — задумчиво проговорила Наташа. — Откуда этот майор, главарь банды, добывал необходимые документы?… Шутка ли: переправлять за границу десятки тонн груза самолетом, да так, чтобы ни таможня, ни проверяющие — никто не насторожился. Из материалов дела явствует, что документация была оформлена так, что и комар носа не подточит. А идея с подменой гуманитарных грузов контрабандой и вовсе из разряда выдающихся. Это не только придумать, это ведь еще и осуществить надо!.. Каким образом рядовой майор умудрялся безо всякой помощи проворачивать подобные операции?…

— Ах, Наташенька!.. — вздохнула на другом конце провода Клавдия. — Я думаю, ты совершаешь нашу общую ошибку. Я тоже такие допускала в свое время. Мы сейчас все напутаны преступностью и уже не в состоянии реально оценить ее удельный вес в обществе.

Как говорится, у страха глаза велики. В прошлом году я расследовала дело о квартирных собственниках… Если помнишь, пропадали люди, а их жилища шли с молотка, и никто не мог понять, сколько народу замешано в этой истории…

— Да, разумеется, помню, — согласно кивнула Наташа, — там было что-то чудовищное, из ряда вон… Чуть ли не двадцать трупов, верно?…

— Четырнадцать, — поправила Дежкина. — Видишь, и ты оговорилась и, заметь, не убавила число погибших, а увеличила. Таков психологический эффект, я уж и не знаю, как его объяснить. Может, мы всегда невольно стремимся поразить себя масштабами зла, как думаешь?… Так вот, — продолжала она, возвращаясь к прежней теме, — все были убеждены, что в Москве орудует хорошо организованная преступная группировка, вычисляет одиноких стариков, подсылает визитеров, которые втираются в доверие, кто-то стариков убивает, кто-то через подставных лиц переоформляет документы на квартиры, кто-то эти квартиры продает… ну и так далее. Я и сама была уверена, что одному человеку с этим ни за что не справиться. И что ты думаешь, — мы все ошиблись!..

— Насколько я помню, — наморщила лоб Клюева, — преступником был какой-то студент, да?…

— Совершенно верно. Обыкновенный парень двадцати трех лет, филолог-второкурсник, с виду ничем не примечательный, даже симпатичный, можно сказать, с обворожительной улыбкой. Как такому не поверить? Вот старики и верили… на свою беду. Он один убивал их, расчленял тела, вывозил и закапывал в чемоданах в лесу. И с той же обворожительной улыбкой продавал их квартиры, чтобы тут же спустить эти деньги в казино. Он даже ничего не купил себе, представляешь! Хотел купить новые джинсы, но все время руки не доходили, все проигрывал, подчистую.

Наташа внимательно слушала, ощущая, как поневоле по коже бегут мурашки. Она проработала в прокуратуре не один год, но до сих пор никак не могла привыкнуть к историям преступлений, с которыми знакомилась едва ли не ежедневно.

— Да, но при чем тут шереметьевская банда?… — наконец проговорила она.

— При том, что троих человек более чем достаточно для того, чтобы проворачивать дела с контрабандой. Чем меньше народу, тем надежнее. Не надо мыслить шаблонами, — предупредила Клавдия после недолгого молчания, — организованная преступность, которой нас пугают в газетах, — это вовсе не чудо-юдо, огнедышащий монстр, а конкретные люди, которые рядом с нами ходят по улицам, вместе с нами ездят в трамваях и метро, обедают в кафе, пьют газировку из автоматов. У них нет на лбу никакого клейма, и челюсть вовсе не обязательно уродливая и тяжелая, как в американских фильмах про гангстеров. У них может быть обаятельная улыбка и открытый взгляд. Тем они и страшны. Не знаю, согласишься ли ты со мной, если бы мы изначально видели в преступнике конкретное лицо, быть может, и бороться с ним было бы легче. Потому что тяжело мериться силами с фантастическим чудовищем, но возможно — с реальным человеком.

— Кто же спорит! — вздохнула Наташа.

Однако в глубине души она не могла не признаться, что доводы Дежкиной, верные сами по себе, вряд ли убеждали ее в данном конкретном случае.

Вопрос оставался открытым: откуда главарь банды Чернов доставал документацию, чтобы покрывать свои махинации?

Наташа взяла карандаш и в специальной тетради, которую заводила на каждый новый процесс, написала: «Документы — поинтересоваться у следователя!!!»

— Кстати, — спросила она, — а как движется ваше расследование взрывов на транспорте?

— Трудно, — призналась Клавдия. — Зацепок — ноль целых и еще меньше десятых. Знаешь, во всем мире полиция раскрывает наемных убийц главным образом благодаря агентурной сети. А так как у нас нет системы защиты свидетелей, то и на рожон никому лезть неохота и давать свидетельские показания, хотя, быть может, кто-то и обладает важной информацией. Сижу целыми днями, перелистываю протоколы допросов пассажиров троллейбуса и случайных прохожих: откуда дым повалил и какого он был цвета.

Разве что одну вещь удалось достоверно установить в часовом механизме, заложенном в бомбу, была китайская пружина…

— И о чем это говорит? — поинтересовалась Клюева.

— Пока ни о чем. Просто — китайская пружина. Может, это след, а может, чистая случайность, не имеющая никакого отношения к делу. Вот и думай теперь!.. — Дежкина тяжело вздохнула.

— Ну что ж, — сказала Наташа, — надеюсь, в конце концов вы все-таки распутаете эту историю. Как всегда. Рада была вас слышать, Клавдия Васильевна, и передавайте от меня привет вашему Порогину. Приятно, что у нас работают такие профессионалы!..

Распрощавшись, она положила трубку и задумалась.

ВАКУУМ

Это была новая дорога, незнакомая, таинственная.

Окошко в «воронке» отсутствовало, и Чернов напряженно прислушивался, стараясь по слабым звукам с улицы, пробивавшимся сквозь вопль громкой сирены сопровождающего автомобиля, представить себе «путешествие» воочию. Хоть какое-то развлечение, хоть какое-то разнообразие впечатлений…

В зимней Москве уже стемнело, с черного неба сыпался слякотный снежок. Наверное, они ехали по скользкой мостовой (грузовик иногда мягко поводило в сторону), наверное, где-то совсем рядом шли себе спокойно люди, свободные люди, которые ничегошеньки не знали о тюремной жизни (как странно…), и завлекающе светились магазинные витрины. Наверное, водитель специально выбрал не самый близкий путь, делал большой крюк по узеньким, малозапруженным транспортом улочкам. Наверное, они сейчас где-то в районе Разгуляя, а может, уже вывернули на Почтовую, уже почти, еще чуть-чуть.

Сирена смолкла. Вот и металлический лязг — ворота медленно откатываются в сторону. Приехали.

Сейчас десять секунд по прямой, затем поворот направо, еще семь секунд — и стоп, станция конечная. И вдруг… Нет, этого не может быть… Откуда этому звуку взяться в тюрьме? Нет-нет, это галлюцинации. Но в следующую секунду звук повторился. Нежный «фырк»… Так может разговаривать только кобылка. Жеребцы говорят по-иному, с другими интонациями, с другим придыханием, более требовательно, что-то вроде «И-и-ихм!». А тут — «фырк». Конечно же это женщина… И быть может, будущая мать, уж очень надрывный и жалобный у нее этот «фырк»,…

«Воронок» остановился, охранник отомкнул замок клетки.

— На выход.

Сойдя на промокший асфальт, Чернов первым делом огляделся по сторонам. Но тюремный двор был пуст. Значит, показалось, пригрезилось…

…Как же такое могло с ним случиться? Будто какой-то злой барабашка строил свои подленькие козни, одну за другой, одну за другой, без отдыха, без передышки. Будто этот неосязаемый призрак хотел выместить на Чернове всю свою обиду на человечество. Но почему он выбрал именно его? За что? За какие такие прегрешения?

Завтра начнется суд, а Григорий все не мог поверить в это. Как же такое могло с ним случиться?…

Еще в далеком июне ему предъявили обвинение. Чернов, мало что понимая, ознакомился с этой литературой с энтузиазмом благодарного читателя, поставил свою подпись, а потом… про него словно забыли, долгие месяцы не вызывали на допросы, о следователе Порогине не было ни слуху ни духу, общение с близкими запретили… Пару раз к нему наведывался адвокат, но ничего связного и конкретного из его уст Григорий не услышал.

Он знал, что следствие продвигается, следствие тянется, но где-то в стороне, далеко-далеко, что персона Григория это следствие вдруг перестала интересовать, и оно занималось чем-то более важным и существенным…

Единственным утешителем для Чернова в тот сложнейший период был Хайнц Кунце. А вскоре срок заключения немца истек и он освободился, передав Григорию в наследство свой «тетрис» с подсаженными батарейками.

— Ты должен быть крепким, — сказал Кунце на прощание, стиснув в своей аристократической ладони ладонь Чернова.

Затем были долгие дни полного одиночества, почему-то к нему в камеру никого не подсаживали. По какой-то загадочной причине сменились и вертухаи, на смену старым, сговорчивым и снисходительным пришли принципиальные молодцы с повадками ресторанных вышибал.

Григорий оказался в вакууме. Он чах и хирел. Он подыхал от отчаяния и безысходности. Он сутками напролет мерил шагами свою камеру, отжимался от пола до изнеможения, зачитывал до дыр старые газеты… У него вновь открылась давным-давно зарубцевавшаяся язва… Он смотрел в крохотный кусочек зеркала, который держал перед собой во время бритья, и не мог отделаться от чувства, что он — парикмахер, бреющий незнакомого клиента. Клиента болезненно осунувшегося, с тусклым и безучастным взглядом серых, глубоко ввалившихся глаз, с огромными залысинами в еще совсем недавно пышной шевелюре…

Наконец, где-то в конце лета к нему прорвалась весточка с воли, письмецо от жены на трех тетрадных страничках мелким убористым почерком принес адвокат. Чернов пожирал глазами слова, фразы, строчки, абзацы и боялся, что вот-вот не выдержит, сорвется, сломается, потеряет рассудок…

Катюша писала, что все у них с сыном нормально, все чудно, все великолепно, только вот… только вот в институт поступить так и не удалось, Антон завалился на первом же экзамене… А еще кто-то побывал в их квартире, ничего не взял, но зато оставил в комнате дохлую собаку с отрубленной головой, ту самую, которую он подкармливал в Шереметьево…

«Жигуленок» Катюша водила уже уверенно, правил не нарушала, с инспекторами ГАИ не конфликтовала.

До недавнего времени, пока одной прекрасной ночью «жигуленок» сам собой не взорвался, разлетевшись на мелкие кусочки по всему двору. Счастье, что никто не пострадал…

Прямо как у Утесова: «Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хо-ро-шо»…

«Теперь и за семью взялись… — с ужасом уяснил для себя Григорий. — Запугивают, затравливают по капельке, как в китайских пытках… Чтоб не рыпались… Чтобы не жаловались и не пытались восстановить справедливость… Какая сволочь за всем этим стоит?»

Чернов восстанавливал в памяти каждый отрезок своей жизни, начиная со школы и заканчивая службой в аэропорту. Быть может, он когда-то кому-то перешел дорогу? Встал поперек горла? Предал? Нет, ничего такого не было… Точно, не было… У него не было врагов, ни явных, ни скрытых, никто не мог желать ему ТАКОГО зла. Значит, этот вариант отпадает раз и навсегда.

Но кому еще выгодно обвинить его в несодеянном? Сколько Чернов ни отталкивал от себя эту мысль, она, сделав крут, возвращалась и липла. Следователь Порогин… Он должен раскрыть преступление, на него давят со всех сторон, ставят в жесткие временные рамки. И наступает момент, когда у него не остается иного выхода, кроме как… Подумать страшно. Ради чего? Ради галочки, ради сохранения репутации…

Григорию часто приходилось встречаться с такого сорта людьми, и он всегда шарахался от них, как от чего-то смрадного. Теперь особо не шарахнешься. Некуда, вокруг решетки и бетонные стены…

…Два дня назад Чернов обзавелся-таки сокамерником.

— Артур Канин, прошу любить и жаловать, — представился молодой парень с красивым древнегреческим профилем, перешагнув порог и уперев проницательный взгляд в Григория. — Но любовь любви Рознь, сами понимаете. Хочу сразу предупредить, что к сексуальному меньшинству я не имею никакого отношения и что всяческие попытки сближения путем ведения полового члена в анальное отверстие буду отвергать окончательно и бесповоротно, пользуясь при этом приемами восточных единоборств.

— Насчет этого можете не беспокоиться, широко улыбаясь (в первый раз за последние несколько месяцев), заверил его Чернов.

Канин оказался общительним малым. Он тут же поведал Григорию о своих злоключениях, но говорил об этом без злобы, даже посмеивался, мол, вот как угораздило!

Оказалось, что Артур по натуре своей был человеком искусства. Он с раннего детства посещал кружки художественной самодеятельности, избрав к пятому классу свою жизненную дорогу. Закончив школу, Канин легко поступил на режиссерский факультет театрального института, учился хорошо, а его дипломный спектакль «Декамерон» по одноименному произведению Боккаччо гремел на всю Москву. Кстати сказать, в недолгой творческой карьере талантливого постановщика именно тема эротики и телесных отношений между мужчиной и женщиной довлела над всеми остальными темами. Несколько лет Артур проработал в провинции, где безуспешно пытался осуществить свою сокровенную мечту — показать публике оригинальную версию спектакля «Тысяча и одна ночь». Оригинальность заключалась в том, что все актеры должны были лицедействовать в обнаженном виде. Поначалу худруки драматических коллективов принимали эту новаторскую идею на ура, но со временем, когда работа над спектаклем подходила к концу и актеры уже не стеснялись своей публичной наготы (а некоторые даже умудрялись вызвать у себя эрекцию), давался безапелляционный от ворот поворот. Видимо, под нажимом пуритански настроенной общественности.

Наконец Канину осточертела эта творческая зависимость от «бездарных ханжей», и он, безуспешно промытарившись по всяким Кемерово, Бийскам и Усть-Илимскам, вернулся в Москву, где на волне всеохватывающей сексуальной революции создал свой собственный театр — «Клубничка». Вот уж где он дал разгуляться своим невостребованным фантазиям!

«Тысяча и одна ночь» была поставлена за каких-то несколько дней, и маленький зальчик на семьдесят мест переполнялся втрое, а то и вчетверо. Люди сидели в проходах, на коленях друг у друга, стояли по стенам… Правда, некоторые из них, не дождавшись финальной сцены, падали в глубокий обморок. Нет, не от духоты. От увиденного.

Канин в корне пересмотрел свои взгляды на эротику. Теперь она казалась ему слишком невинной и неудовлетворяющей требованиям современного рынка. Для успеха не хватало чего-то остренького.

Первый сигнал в милицию поступил на следующий день после премьеры. Анонимный зритель-доброхот сообщил, что в театре «Клубничка» творится нечто запредельное, что якобы на сцене совершаются половые акты с элементами садомазохизма, а Шехерезада делает шаху самый натуральный минет. Над анонимкой посмеялись, но через сутки пришла еще одна, затем еще и еще… После проведенной проверки Канин оказался за решеткой.

Тогда ему повезло, он отделался лишь легким испугом, хоть над ним и висел внушительный срок. Выйдя на свободу, Артур поставил на театре крест. Слишком опасно и бесперспективно.

Следующим шагом в его карьере становится кинематограф. Видеокассеты с его фильмами, среди которых самой большой популярностью у мужской части населения пользуется «Дикий фаллос», расходятся миллионными тиражами. Канин нашел свое место под солнцем, он был на пике славы.

К несчастью, милиция и тут сработала неплохо — за Каниным опять захлопнулась дверь камеры, свидетелем чего и стал Григорий Чернов. Вот такая история.

СУД

Виктор нынче был в дурном настроении.

Он сидел на кухне, курил и даже не подумал подняться навстречу жене.

— Как дела? — поинтересовалась Наташа, сбрасывая пушистую шубку. — Чем порадуешь?

— Звонила Антонина Федоровна, — буркнул муж, — спрашивала, где это ты шляешься так поздно?

Наташа даже застыла, не донеся руку с шубкой до вешалки.

— Что значит — шляюсь? — вполоборота повернувшись к Виктору, спросила она. — Я была на работе. У меня на днях начинается новый процесс…

— Ага, — ехидно кивнул тот, — и поэтому не надо заниматься домом, готовить еду, кормить мужа, да?…

— Муж у меня — взрослый мальчик, — усмехнулась Наташа и уселась за стол, на ходу взъерошив ладонью его шевелюру, — он ведь и сам может открыть холодильник и приготовить себе поесть.

Виктор в упор посмотрел на жену и без тени иронии произнес:

— Интересно, зачем же я тогда на тебе женился, если и так все приходится делать самому?…

— Что ты хочешь этим сказать? Ты брал меня в жены, чтобы я была прачкой, кухаркой, домработницей и так далее?…

— Пока что ты даже на «и так далее» не тянешь! — зло отрезал Виктор.

Наташа потемнела лицом, а в глазах полыхнул яростный огонь.

— У тебя сегодня неважное настроение, — негромко проговорила она, пытаясь взять себя в руки, — пойди отдохни, если так. Я не настроена спорить.

Муж вскочил и быстрыми шагами принялся мерить крохотное пространство кухни, едва уворачиваясь, чтобы не задеть ненароком угол стола и не сбросить с плиты сковороду.

— Хватит! — завопил он неожиданно визгливым голосом. — Мне надоела эта ерундень!.. Жена ты мне или кто?! Тебя сутками нет дома, я вижу тебя исключительно по праздникам и выходным, да и то не всегда. Отпуск ты проводишь отдельно от меня и моими делами интересуешься раз в пятилетку, и то лишь для того, чтобы все разрушить, как это было с Гринштейном!..

— Успокойся, — сказала Наташа.

— А я не успокоюсь, не успокоюсь! — наклонившись к ней и от усердия свернув шею, проверещал Виктор. — На меня тебе наплевать, подумай о ребенке! Ведь безотцовщиной растет!..

— Это ты правильно заметил: безотцовщиной…

— Не надо ловить меня на слове!

— Господи! — всплеснула руками Наташа. — Ну и мужики пошли, хуже баб. Только и годны на то, чтобы нянчиться с ними, а взять на себя хоть какую-то долю общей ноши, хоть малюсенькую ответственность- это им не по силам. Если не хочешь заниматься в доме мужской работой, выполняй хотя бы женскую. Стирай свои носки.

Виктор изобразил на лице презрительно-высокомерную гримасу и объявил:

— Я не желаю разговаривать на подобные темы. Это банально и грязно и жутко дешево. Когда женщине нечего сказать, она начинает упрекать мужа в том, что он не стирает носки. Какая пошлость!

И, высоко подняв голову, он удалился прочь.

Наташа несколько мгновений просидела без движения, а затем, тяжело вздохнув, поднялась и поставила на огонь чайник.

Господи, до чего же они все похожи: капризный мальчик-муж, инфантильный Граф, легкомысленные приятели-археологи, вечно укрывающиеся от проблем за женскими спинами… Измельчала мужская порода, что и говорить.

Интересно, как общался бы с нею Эжен?… Неужели тоже стал бы требовать, чтобы, придя с работы, она вместо отдыха носилась вокруг него кругами, а он возлежал на подушках и обиженно надувал губки?…

Она попыталась представить себе эту картину, однако подушки и ленивая поза плохо вязались с образом задиристого француза.

Она вспомнила, как там, возле отеля, принося свои извинения, он склонился, заглядывая ей в глаза, и голос его против воли стал нежным, вкрадчивым, а у нее непривычно закружилась голова.

Наташа с трудом стряхнула с себя наваждение, когда услыхала из комнаты недовольный голос мужа:

— Ну что, прикажешь мне подыматься с дивана или, может быть, сама подойдешь?…

Звонил телефон.

— Алло? — вопросительно произнесла Наташа в трубку.

— Наконец-то!..

— Здравствуй, мама.

— Я разыскиваю тебя весь день.

— Для этого всего-то следовало набрать мой служебный номер телефона.

— Ты опять оставила ребенка на пятидневке?

— Я целый день занята, а Виктор не может сидеть с ней…

— И правильно делает. Не мужское это дело.

— Возможно.

— Ты что, торопишься стать разведенкой?

— Не поняла.

— С таким характером, как у тебя, нельзя выходить замуж. Ни один мужик вытерпеть не сможет. Он тебя бросит, помяни мои слова, и правильно сделает.

— Ценное замечание.

— Не юродствуй! Все вы так: сначала смеетесь, а потом плачете, да уж поздно. На твоем месте я бы ему ноги мыла и воду пила!..

— Вот и пей, если хочешь. А я предпочитаю более полезные напитки.

— Что-о? — не поняла мать.

— Позвать Витю?

— Зачем? Я тебе звоню!

— А меня еще нет дома, — объявила Наташа. — И в ближайшее время не будет.

И она с довольным видом опустила трубку на рычаги, сразу почувствовав себя значительно лучше.

— …А я вам вот что скажу, — говорила миниатюрная женщина с остреньким лицом и мелкими прокуренными зубками, — любая ситуация сама по себе таит и загадку, и разгадку. Это, так сказать, универсальный феномен бытия. В своей практике я постоянно придерживаюсь этого правила, и оно еще никогда меня не подводило…

Она сидела на подоконнике, поджав под себя ноги в туфлях на высоком каблуке, и пускала вверх тонкую струю сигаретного дыма.

Молодой блондин с усами и в галстучке, притулившись рядышком и заглядывая женщине в глаза, кивал с подобострастным видом.

— Да вон она, в конце коридора, видите? — показал на женщину клерк с папочкой, и Наташа, поблагодарив, приблизилась.

Женщина едва удостоила ее коротким взглядом и вновь повернулась к блондину.

— Простите, судья Самулейкина Нина Ивановна — это вы? — поинтересовалась Клюева после приветствия.

— Предположим, — не поздоровавшись, отвечала та. — Вы по какому вопросу? Сегодня — неприемный день.

— Я — Клюева. Буду представлять на суде по делу о контрабанде в Шереметьеве государственное обвинение.

— О? — оживилась Самулейкина, соскакивая с подоконника и протягивая Наташе узкую, сухонькую руку. — Приятно познакомиться. Очень любезно, что вы заглянули к нам на огонек. Идите, Аркаша, — бросила она томный взгляд на блондина, и тот мгновенно ретировался, едва скрывая облегчение. — Мы закончим этот разговор в другой раз, — крикнула Самулейкина вдогонку, но блондина уже и след простыл. — Итак, вы прокурор, — сказала она, внимательно и чуточку ревниво поглядев на Клюеву. — Какие нынче пошли прокуроры… молодые да привлекательные!

Наташа сделала вид, что не поняла комплимент, и даже не улыбнулась.

— Я ознакомилась с делом, — произнесла она, — и, честно признаться, даже удивлена, насколько умело следователь распутал все узлы. По-моему, тут все ясно с первого взгляда: кто прав, кто виноват, какие статьи, какова будет мера наказания…

— Совершенно с вами согласна! — вставила Самулейкина.

— Вот-вот, — кивнула Наташа, — это-то меня и тревожит. Обычно самые ясные дела таят в себе подводные рифы. Но я, как ни пыталась, не смогла пока обнаружить ни одного…

— Вы усложняете! — дружелюбно рассмеялась Самулейкина. — Если есть состав преступления и обвиняемые, значит, все в порядке. Следствие проводил молодой специалист, весьма интересный юноша, должна отметить. По-моему, обвинительное заключение составлено очень грамотно, и там не осталось ни еда. ной лазейки для того, чтобы преступники ушли от ответа. Это я вам говорю как судья со стажем.

— Разумеется, я доверяю вашему опыту, — поспешила заверить Клюева, — и целиком согласна насчет грамотно проведенного следствия, однако… Интуиция подсказывает мне, что в ходе судебных слушаний нас ожидают сюрпризы. Я рассчитывала договориться с вами о том, как мы будем на ни реагировать…

— Я люблю сюрпризы, — беспечно откликнулась судья. — Давайте не будем создавать себе проблемы и доверимся ситуации. Надо выслушать обвиняемых, а потом уж решать, кто прав, кто виноват. Кстати, — оживилась она, — я слышала, на скамье подсудимых окажутся весьма привлекательные ребята. Они ведь еще достаточно молодые, верно?…

Наташа пожала плечами.

— Я не в курсе. Приятно было познакомиться.

— До встречи, милочка! Будет время, заглядывайте на чаек, — небрежно взмахнула рукой Самулейкина и удалилась по коридору.

Прокурор озадаченно глядела ей вслед.

Возвратившись к себе, Наташа (даже не успев скинуть шубку) извлекла из сейфа пухлое дело о контрабанде и набрала на диске телефона номер.

— Алло? Добрый день. Прокурор Клюева беспокоит. Будьте любезны, пригласите следователя ря… — она сверилась с записью на папке, — Игоря Порогина.

Она дожидалась ответа, нетерпеливо постукивая карандашом о крышку стола.

Наконец в трубке раздался далекий голос:

— Порогин слушает!

— Здравствуйте. — В первое мгновение, услыхав этот молодой, почти мальчишеский голос, Наташа даже растерялась. Она рассчитывала, что Порогин все-таки окажется человеком почтенных лет (судя по обстоятельности в работе), и теперь не знала, с чего начать разговор. Поэтому она пошла ва-банк и начала с главного: — Я буду выступать обвинителем на процессе шайки контрабандистов из Шереметьевского аэропорта. Должна сказать, что с удовольствием ознакомилась с материалами дела и удивлена скрупулезности, которую вы проявили в сборе и анализе фактов…

— Спасибо. Клавдия Васильевна Дежкина передавала мне ваши добрые слова…

— Только что я встречалась с судьей, которая будет вести дело, — продолжала Наташа. — Честно сказать, я озадачена. Я хотела бы знать, о чем вы с ней договорились?…

— В каком смысле?

— Ну… — замялась Наташа, — вы же понимаете…

Она намекала на установившуюся практику «закулисных договоров» между следователями и судьями.

Разумеется, подобное было против правил, однако давно стало неписаным законом. Следователи заранее, до начала процессов, оговаривали с судьями не только обвинительное заключение, но также сговаривались о слабых местах, которые надо пробежать галопом, о ненадежных свидетелях, которых вызывать на суд не стоит, и, наоборот, к кому из подсудимых стоит проявить снисхождение за сотрудничество со следствием и на чем суд остановится в результате.

Как правило, переговоры эти заканчивались к обоюдному удовольствию, и решение, принятое за чашкой плохо сваренного кофе, затем закреплялось на официальных бумагах приговора суда.

— Я не встречался с судьей, — наконец проговорил Порогин.

— Вот как?

— А вы считаете, имеет смысл?

— Ну, по-моему, картина преступления ясна, однако… Разве вы не станете ходатайствовать за обвиняемых? — робко поинтересовалась Наташа.

На другом конце провода помолчали, прежде ответить.

— И не подумаю. Может, если бы речь шла о ком-нибудь другом… Но в данном случае — нет, нет и нет! Это не люди, это звери. Особенно их главарь Чернов. Вот уж экземпляр. Хитрый, изворотливый, абсолютно бессовестный и крайне жестокий. Вы видели, что он сотворил с трупами убитых им милиционеров!.. Я, знаете ли, пытался поговорить с ним по душам… Ну, понять его, что ли, зачем он так, почему. Представьте, никакого раскаяния. Впервые сталкиваюсь с подобным!.. Вор, убийца, негодяй — и ни малейшего сожаления о том, что совершил. А как он рассказывал о том, как прятал трупы, — будто о чем-то будничном, каждодневном… Мол, подумаешь, велика важность, запихнул в морозильник, как пельмени или рыбу. Ни единый мускул на лице не дрогнул!.. — Наташа услыхала в трубке частое, взволнованное дыхание. Затем Порогин продолжал: — Его надо судить по всей строгости закона, без скидок л поблажек. Чтоб другим неповадно было — нигде и никогда!.. Вы — обвинитель, вам и карты в руки.

Распрощавшись со следователем, Клюева вновь раскрыла материалы дела и нашла личную карточку Чернова.

С фотографии на нее глядело мрачное лицо с небритыми щеками и яростными глазами.

«От одного такого взгляда — мороз по коже», — подумала Наташа, против воли поежившись.

Что-то смутно напомнило ей это лицо, но что — Наташа не могла вспомнить.

Пожалуй, Порогин был прав. Существуют ситуации, когда не надо думать о возможном смягчении наказания. Тяжесть приговора все-таки должна быть соразмерна тяжести преступления.

Возможно, в данной истории допустимо говорить о снисхождении к исполнителям, сержантам милиции, которые не были полностью посвящены во все обстоятельства.

Однако организатор должен ответить за все сполна. Уже хотя бы потому, что именно ему пришла в голову идея этого чудовищного преступления, хотя бы потому, что он ни на секунду не задумался, когда на карту были поставлены человеческие жизни. Неужели его собственная жизнь дороже жизней погибших людей?…

Наташа еще раз поглядела на фотографию коротко стриженного человека с яростными глазами и захлопнула папку.

Где же она видела этого усача?…

Задние ворота раскрылись, и во двор суда въехала черная машина-фургон с зарешеченными окнами.

Наташа из окна наблюдала за нею.

Из водительской кабины выпрыгнул военный, поправил фуражку, надраил пригоршней снега и без того сверкающие хромовые сапоги и не спеша направился к дверце фургона.

— Вон они, вон они! — услыхала Наташа жаркий шепот за спиной и обернулась.

У соседнего окна сгрудилось несколько человек, с жадностью провожавших взглядами четверку подсудимых.

Защелкали затворы фотоаппаратов.

Н-да, процесс обещал стать громким событием.

Наташа с тоской осознала это, когда еще у подъезда суда наткнулась на пронырливую стайку телевизионных репортеров, распаковывавших на пронизывающем ветру свою громоздкую технику.

А в вестибюле уже сиял ослепительный свет, и манерная девушка с высокой белокурой прической и чудовищно-карминными губами, держа в руках микрофон, глядела в объектив телекамеры и громко, чеканно выговаривала:

— Сегодня наконец настал момент, когда мы всем миром должны объявить войну коррумпированным государственным служащим, наделившим себя от нашего имени безграничной властью. Весьма показательно, что нынешний процесс расследует преступные деяния банды вчерашних служителей закона. Надев милицейскую форму, они беззастенчиво грабили государство, то есть нас с вами.

Но на их совести не только подлоги и грабеж, на их совести — зверские убийства двух сотрудников службы безопасности, которые пытались изобличить преступников. Сегодня ведется спор: насколько тяжелым может быть наказание в гуманном обществе, и часто подымаются голоса за отмену смертной казни. Однако не будем забывать, что степень гуманности общества определяется не только его отношением к нарушителям, но и к законопослушным гражданам. Разве можно назвать гуманностью, когда помилованный убийца, выйдя на свободу, вновь лишает жизни ни в чем не повинных людей?! Будем надеяться, что нелюдям, которые оказались на скамье подсудимых, воздастся по заслугам. В этом и заключается высшая гуманность. Сейчас раскроются двери зала суда, и мы сможем заглянуть в их лица…

Поморщившись, Наташа прошла мимо.

— Простите, это вы прокурор? — подскочил к ней юркий молодой человек с озабоченным лицом, сжимавший в руках блокнот и карандаш.

— Простите, а в чем дело? — в тон ему отвечала Клюева.

— Газета «Московский комсомолец», отдел уголовной хроники. Два вопроса для нашего издания…

— …и ни одного ответа, — подхватила Наташа. Молодой человек оскалился в улыбке и, кажется, вовсе не счел себя обиженным.

— Я хотел бы знать мнение обвинительной стороны, — затараторил он, заглядывая в свои записи. — Адвокат подсудимого сказал, что надеется выиграть процесс…

— «Надежды юношей питают».

— Насколько мне известно, картина преступлений восстановлена в мельчайших подробностях, и попытки защиты поставить под сомнение вину подсудимых вряд ли приведут к положительному результату.

— Я не поняла, в чем вопрос.

Молодой человек задумался, а затем вдруг резко поменял тему:

— Не могли бы вы обозначить мотивы, которыми руководствовались обвиняемые при совершении своих деяний?…

— Насчет мотивов — это не ко мне, — отрезала Наташа. — Хотя я могу высказать личное мнение. Все начинается в тот момент, когда человек ставит деньги выше всех радостей жизни. Не поймите превратно: деньги — это хорошо, особенно когда они есть, но нельзя же думать только о них!..

— Минуточку, — пробормотал корреспондент, лихорадочно внося записи в блокнотик, — вы мне подсказали замечательную идею для заголовка: «Деньги — это очень хорошо, особенно когда они есть». Обязательно использую!..

— И не забудьте прислать гонорар, — без тени улыбки произнесла Наташа и пошла прочь по коридору, оставив собеседника стоять с открытым ртом.

Зал судебных заседаний был полон.

Клюева с удивлением оглядывала собравшуюся публику, пытаясь определить: неужто все эти люди — просто зеваки, охочие до уголовных сенсаций?

Публика негромко переговаривалась между собой, сохраняя на лицах чинное выражение, и ожидала главного.

Открылась небольшая, крашенная грубой коричневой краской дверца, и первым появился конвоир с каменным лицом.

За ним следовали обвиняемые.

Наташа впервые увидала их вживую, а не на плохого качества тюремных фотоснимках. Она с жадностью вглядывалась в их сумрачные лица.

Ярошенко, бывший начальник отделения милиции. Долдон, определила для себя Клюева, в лучшем случае — более или менее сносный исполнитель чужой воли.

Калинин. Мальчишка, позарившийся на большие деньги и решивший: раз начальник ворует, значит, и мне все простится.

Леонтьев. Себе на уме. Вероятно, если бы не эта история, был бы кандидатом на должность начальника в случае ухода Ярошенко на другую службу.

Чернов появился последним. Сначала Наташа увидела глаза, блеснувшие за плечами Леонтьева, и против воли поежилась. Что-то страшное было в этом озлобленном взгляде, почти звериное. Глаза горели на осунувшемся лице, как два угля.

Ничего себе, пронеслось в голове прокурора, да ведь он даже не находит нужным скрывать, как ненавидит всех и вся, и готов растерзать каждого…

С подобным поведением обвиняемого в зале суда она сталкивалась впервые.

Чернов оглядел зал и опустил голову.

«Но где же я его видела?» — снова промелькнула мысль.

— Прошу встать, суд идет.

Наташа невольно усмехнулась, увидев разочарование на лицах собравшихся, когда вместо представителя Фемиды в зал вкатилась вертлявая Самулейкина.

— Прошу сесть.

Самулейкина вскарабкалась на высокое кресло, и Наташа увидела, что ее ноги не достают до пола.

Начались привычные процессуальные формальности, и сразу стало скучно.

Наташа видела, как адвокат Ярошенко лениво чертит в блокноте фигурку балерины в пышной пачке и с венком на крошечной головке.

Затем, внезапно оживившись, он вскочил и потребовал привлечь в качестве свидетельства без приобщения к делу магнитофонную запись, из которой явствует, что Чернов сам, без помощи подзащитного, готовил и осуществлял убийство милиционеров.

Адвокат потряс в воздухе кассетой и передал секретарю.

По залу пронесся шепоток, который, впрочем, вскоре стих, потому что ход заседания возвратился на привычные рельсы.

Самулейкина болтала в воздухе ногами и старалась сохранить на лице строгое выражение. Взгляд ее то и дело возвращался к чеканному профилю красавца конвоира, стоявшего у барьера с подсудимыми, и скользил по его выпяченной груди.

Публика, расслабившись, начала тихонько переговариваться, и Самулейкиной в конце концов пришлось зычным голосом призывать собравшихся к порядку.

Наташа наблюдала за Черновым.

Он сидел, низко опустив голову, и густые брови смыкались на переносице.

Наташа видела плотно сжатые губы и гуляющие по натянутым серым щекам огромные желваки. Его ссутулившиеся могучие плечи время от времени судорожно подрагивали.

Итак, этот человек был мозговым центром предприятия, его движущей силой. Он задумал и сумел привести в действие дьявольский маховик, с помощью которого перекачивал себе в карман миллионы долларов.

Из материалов дела так и не было понятно, куда же он девал их.

Жил скромно, питался в недорогой столовой, курил дешевые сигареты.

Жена вот уже который год ходила в старенькой дубленке из искусственной кожи.

Сын никак не мог выпросить в подарок новые кроссовки и школьный рюкзак.

«Жигуленок», на котором Чернов ездил на работу, разваливался на ходу.

Зачем человеку требовалось это преступное богатство, если он даже ни разу не сумел им воспользоваться?…

Чернов тяжело вздохнул и, не подымая головы, помассировал ладонью затекшую шею.

Жест убийцы, сразу решила про себя Наташа. В этом жесте была основательность, неторопливость и какая-то непритворная уверенность в собственной правоте.

Этой рукой он убивал двоих милиционеров, с этой руки смывал кровь после того, как надежно спрятал тела в аэропортовской морозильной камере.

Интересно знать, каким образом он наладил связь с «компаньонами по бизнесу» из-за бугра?

Согласно документам, Чернов много раз выезжал за границу, когда служил в конной милиции. Вот там и наладил…

Кстати, эта его страсть к лошадям!..

Воистину ничто человеческое не чуждо даже чудовищам.

Тем временем в зале суда зачитывалось обвинительное заключение. Наташа не прислушивалась к нему, ибо знала в мельчайших деталях.

Минуя таможню, без выплаты пошлин из страны вывозились на Юго-Восток товары первой необходимости и медикаменты, которые обменивались на необработанные драгоценные камни и наркотик-сырец. Затем все это реализовывалось на черном рынке.

Размер прибыли оценивался в несколько миллионов долларов — и это по самым скромным подсчетам.

По этому делу проходили все четверо подсудимых. Но на Чернове еще висело двойное убийство с отягчающими обстоятельствами.

Наташа ни секунды не колебалась: Чернов должен быть приговорен к высшей мере наказания. Этого требует закон, этого требует справедливость.

Она припомнила телефонный разговор, состоявшийся накануне с Клавдией Дежкиной.

— Знаешь, чего я боюсь больше всего? — призналась Дежкина в порыве откровенности. — Когда в деле нет никаких вопросов и все кажется яснее ясного. По-моему, если все улики указывают на одного и того же человека и нет ни единого опровергающего факта, надо искать какой-то подвох.

— Вы имеете в виду историю с шереметьевскими контрабандистами? — спросила Наташа.

— Понимаешь, Наташенька, — уклончиво произнесла Клавдия, — я ведь не один раз говорила с Игорем Порогиным на эту тему… И мне думалось, что картина преступления очевидна, а появление этого самого Чернова со взяткой рассеяло последние сомнения. Однако…

— Да? — нетерпеливо поинтересовалась Клюева.

— Меня тревожит, что слишком все гладко получилось, одно к одному.

— Простите, Клавдия Васильевна, но не вы ли убеждали меня, что организованная преступность — это конкретные люди и не надо усложнять. Помнится, целый спич произнесли по этому поводу.

— Произнесла, — согласилась Дежкина, — не отказываюсь. Но ведь я говорила ВООБЩЕ, а дело о контрабанде рассматривается В ЧАСТНОСТИ. Поначалу я была уверена, что организатором шайки является именно Чернов, а теперь… Может быть, Игорь перестарался? Больно много улик…

— Так ведь это хорошо.

— С одной стороны — хорошо, а с другой — настораживает.

— Чернов во всем сознался.

— Ну и что? — произнесла Клавдия бесцветным тоном, а затем внезапно перевела разговор на другие темы и вскоре быстренько распрощалась.

Если бы Клавдия Васильевна могла сейчас взглянуть на подсудимого Чернова, мрачно выслушивавшего юридические дефиниции касательно его дела, то и у нее отпали бы всякие сомнения.

Теперь он поднял голову, и губы его кривила мрачная усмешка.

Когда перечислялись совершенные им преступления, он непроизвольно кивал, словно бы подтверждая справедливость сказанного.

Затем глаза его скользнули по разглядывавшей конвоира Самулейкиной… и Наташа рефлекторно поспешила опустить глаза. Дело в том, что Чернов теперь глядел в упор на нее.

Встречаться взглядом с подсудимым у Наташи не было ровным счетом никакого желания.

Когда же она вновь позволила себе взглянуть в сторону скамьи подсудимых, Чернов уже смотрел в зал.

Ей показалось, он выискивает какое-то конкретное лицо.

Клюева проследила за его взглядом и обнаружила среди публики высокого, коротко стриженного молодого мужчину в черном костюме и галстуке.

Мужчина внимательно смотрел на Чернова.

«На сына не похож, — решила про себя Наташа, — может, какой-нибудь родственник?»

Внезапно мужчина сделал движение головой и посмотрел на прокурора в упор.

Наташа даже не успела спрятать глаза. Так они смотрели друг на друга, и вдруг мужчина, улыбнувшись, приветственно кивнул Клюевой.

Это было чересчур.

Нахмурившись, Наташа принялась рыться в бумагах. Ни разу в течение нескольких долгих часов она не взглянула на публику и позволила себе оглядеться лишь в тот момент, когда секретарь объявила, что заседание откладывается до завтра.

Мужчины в костюме и галстуке не было.

…Публика, галдя, вываливалась из дверей зала суда и торопилась, звеня номерками, в гардероб.

Глядя со стороны, можно было подумать, будто завершился театральный спектакль и зрители, обсуждая увиденное, торопятся по домам.

Все-таки есть какая-то непристойность в том, что зеваки проникают на слушание уголовного дела, относясь к нему как к развлечению, способу пощекотать нервы; и ужас, написанный на лицах, когда в зал вносятся окровавленные вещдоки, носит восторженный характер. Трагедия превращается в зрелище.

Так рассуждала Наташа, спускаясь вниз по лестнице, когда лицом к лицу столкнулась с преградившим ей дорогу незнакомцем. Она даже вздрогнула от неожиданности.

Это был высокий молодой человек в черном костюме, тот самый, который дружески кивнул ей в зале суда. В правой руке он сжимал пухлый портфель, а через левую было перекинуто аккуратно сложенное пальто.

— Здравствуйте, Наталья Михайловна! — приветливо улыбаясь, произнес он. — Рад наконец-то познакомиться с вами.

Наташа скользнула взглядом по его лицу:

— Извините, не имею чести…

— Порогин, — поспешил представиться мужчина, — для вас — просто Игорь. Однажды мы общались с вами по телефону.

Я проводил следствие по этому делу…

— Ах, да! — спохватилась Клюева. — Конечно. Вот мы и встретились. Клавдия Васильевна Дежкина много рассказывала мне о вас.

— Она замечательная, — улыбнувшись, произнес Порогин. — Мне все-таки очень повезло, что с первых дней рядом был такой учитель по профессии!.. Вы в метро? Позвольте, я провожу вас.

Наташа пожала плечами, но возражать не стала.

— От Клавдии Васильевны я знаю, — сказал Игорь, когда они вышли из дверей здания и направились по заметенному снегом тротуару, — что у вас возникли кое-какие сомнения по поводу виновности Чернова. Это верно?

— Для меня остался непроясненным один вопрос. Каким образом он умудрялся в одиночку руководить всеми этими махинациями? Да-да, — кивнула она, увидав, что следователь хочет возразить, — я согласна, что нынче преступники — матерые профессионалы, и каждый из них может дать сто очков форы кому угодно. Однако понимаете… Профессионализм ведь нарабатывается годами. Я знавала клерка, который перебирал в банке бумажки, а потом ограбил казну на несколько миллиардов рублей, и сделал это так ловко, что комар носа не подточит. Но этот клерк десятилетиями набирался опыта, перечитал массу книг на интересующую тему — словом, готовился основательно и всерьез. Теперь объясните мне, как человек, который всю жизнь ездил на лошадях и ничем другим не занимался, умудрился проявить столь всеобъемлющую осведомленность в таможенных делах? Как он смог создать цепочку, в которую замешаны и милиция, и авиация, и наркодельцы?… Откуда он добывал необходимые документы для громоздких махинаций?… Можете вы мне ответить на эти вопросы или нет?

Игорь слушал, сосредоточенно покусывая губу.

— Я надеялся, — наконец проговорил он не без досады в голосе, — что материалы дела сполна изобличают преступников…

— Дело составлено великолепно, — в который раз повторила Клюева. — Но данное обстоятельство никак не дает мне покоя…

— Скажите мне, только честно, — неожиданно выпалил Игорь, — после того, как вы поглядели на этого Чернова, неужели вы сомневаетесь в его виновности?!..

— Нет, — твердо произнесла Наташа. — Однако… Однако я все-таки хотела бы получить ответ на мой вопрос. Каким образом майор-кавалерист сумел своими силами создать сложнейшую структуру и при этом обойти все бюрократические препоны?…

Порогин помрачнел и поджал губы.

Они простились у входа в метро, явно недовольные друг другом.

Спускаясь на эскалаторе, Клюева с досадой думала о том, что ученик Дежкиной на деле вовсе не столь покладист и приятен в общении, как говорила Клавдия Васильевна.

Теперь сомнения с новой силой стали тревожить ее. Она мысленно пролистывала страницы дела, пытаясь найти хоть какой-нибудь изъян.

Странная ситуация — сегодня больше, чем когда-либо, Наташа была убеждена в стопроцентной виновности Чернова.

Она уже предвкушала, как обрушится на него с обвинительной речью, и сомнет его, и заставит опустить упрямые глаза, и добьется публичного раскаяния.

Ей был до боли отвратителен этот озлобленный тип с тяжелыми руками и сомкнувшимися на переносице бровями, его медвежья повадка, его манера вот так, чуть наклонив, держать голову и глядеть исподлобья.

С другой стороны, Клюева хотела понять, почему — при столь мошной системе доказательств вины — она вновь и вновь ловила себя на мысли, что червь сомнения все сильнее подтачивает ее убежденность в виновности Чернова.

Она решила во что бы то ни стало посоветоваться с Дежкиной. Клавдия Васильевна — человек опытный, она подскажет.

Не успела Наташа отворить входную дверь своей квартиры, как раздался телефонный трезвон, и, схватив трубку, она услыхала захлебывающийся голос матери:

— Наконец-то!.. Где ты была?… У нас опять несчастье!.. Ленечка!..

ЗАМКНУВШИЙСЯ КРУГ

— По тебе вижу, ты не очень доволен первым днем судебного заседания? — с легким оттенком иронии произнес Артур Канин, когда майора ввели в камеру. — Ну? Рассказывай, тать, а я буду на ус мотать.

— Словами не объяснишь… — пробурчал Чернов, залезая на нары. — Это прочувствовать надо, на своей шкуре испытать…

— Испытаю-испытаю, — заверил его Канин. — И, кстати сказать, в очень скором времени.

— Эхма… С чего бы начать?

— С атмосферы.

— Атмосферка та еще… — передернул плечами Григорий. — Прямо колотит всего, будто я пацан какой… Ты бы прокурора видел…

— Крутой мужик?

— Да баба она, баба! Молодая, красивая, а с таким взглядом! Аж мурашки по коже…

— А чего тут удивляться? — развел руками Артур. — Ты для нее кто? Преступник. И не простой воришка там или растлитель малолетних, а убивец!

— Да никакой я не убивец! Ты же знаешь! Я же тебе все как на духу!..

— Я-то знаю, что ты не зерно, а вот курица вряд ли… — мрачно сказал Канин. — Надо тебе кардинально менять тактику, Гриша. Переходи в наступление, не жди, пока адвокат твой чудо совершит. Не совершит, он давно уже со всеми договорился. Мой тебе совет, расскажи про то, как твоей семье угрожали, как следователь выбивал из тебя показания, но только не молчи! Молчание — золото, но не в твоей ситуации.

— Еще один совет? — хмыкнул Чернов. — Спасибо, конечно…

— А что, тебе уже что-то подкидывали?

— Ага, только полную противоположность… Чтобы я молчал, а иначе мою семью грохнут… Чтобы я признавался во всем, а иначе мою семью грохнут… Чтобы я взял на себя два трупа, а иначе мою семью…

— Грохнут… — закончил фразу Артур. — Это кто ж такой умник и благодетель?

— Да был тут один до тебя… Хайнцем звали…

— Погоди-погоди… — нахмурил брови Канин. — Случаем, не Хайнц Кунце?

— Случаем, он самый.

— Худенький такой, тощенький, в очочках?

— Верно.

— Да ты в своем уме?

— А что?

— Да он же стукач наипервейший! — задыхающимся голосом воскликнул Канин. — Профессиональный стукач! Кого он только не закладывал! У него еще фенечка такая была: чтобы выдать плохое вранье за правду, он вдруг напрочь забывал русский язык, начинал бекать и мекать…

— Знаю-знаю, проходили.

— Да как же ты с ним…

— Так это я уже потом все выяснил, после его освобождения…

…Через неделю после того, как Хайнц Кунце благополучно «освободился», Чернова совершенно неожиданно выдернули на свидание.

«У вас есть десять минут. Ничего друг другу не передавать, говорить громко и отчетливо».

Григорий даже мысленно не успел подготовиться к этому свиданию, не знал, что сказать, как себя вести, как смотреть Катюше в глаза.

— Папка…

В первый момент Чернову показалось, что сын не узнал его.

— Антоша? А что с мамой?

Выяснилось, что Порогин по каким-то своим соображениям разрешил свидание только Антону. Его логику понять можно: взрослая женщина — не наивный ребенок, от нее того и жди нежелательных для следствия действий и поступков. А мальчуган безобиден, он еще многого не понимает…

Искоса поглядывая на застывшего в дверях контролера, Антон запальчиво выкладывал отцу все последние новости, будто боялся, что не уложится в короткие десять минут. И про взрыв «жигуленка», и про дохлую собаку, и про странные телефонные звонки по ночам (низкий мужской голос таинственно извещал, что «ваш гроб уже готов, шьются белые тапочки»), и про мучения матери, которая вертится как белка в. колесе, но все без толку — ни одна из ее жалоб не нашла ответа, и про обыск (Порогин, сука, все-таки не сдержал обещание), когда оперативники перерыли всю квартиру, и про допросы.

— Верней, не допросы… — неуверенно поправил себя Антон. — Следователь просто разговаривал с нами, как бы по душам… Сначала с мамой, а потом со мной… Батя, а ты правда убил тех двоих?

— Сынок, ну что ты такое городишь? — едва сдерживал слезы Чернов. — Как ты мог даже подумать такое?…

— А следователь говорит, что они все равно это докажут, — перебил его сын. — Что тебе лучше самому признаться, сделать заявление!..

— Антошечка!..

— Ты слушай, батя, слушай!.. Это же две большие разницы!.. Одно дело, если ты признаешься сам, а совсем другое, если…

— Я никого не убивал, — сквозь зубы прорычал Чернов.

Ему даже в голову не приходило, что возможно такое: убеждать собственного сына, родную кровиночку, в том, что он не убийца, не душегуб! Неужели и Антошка ему уже не верит?

— Батя, следователь говорит, что они знают приблизительно, где ты спрятал трупы, но пока еще не нашли, — тараторил мальчишка. — Они найдут, батя, очень скоро найдут. А следователь говорит, что…

«Следователь говорит… Ах, как все обставил деликатно, подлец… Нет чтоб Порогину самому обо всем этом рассказать, так он как бы невзначай перекладывает свою „работу“ па плечи ребенка. Ну, хитрая бестия, психолог хренов… Ему бы в СС работать, вместе с дедушкой Хайнца…»

— …следователь говорит, что он не хочет подводить тебя под монастырь, что он ждет, пока ты сам… — Но Антошиным щекам уже катились крупные слезы, но он не мог остановиться. — Если ты сделаешь заявление и покажешь трупы, суд это учтет, скостит срок… — И взрыв: — Батя, тебе же «вышка» светит, ты хоть это понимаешь? Ты хоть о нас с мамкой подумать можешь?

Контролер прочистил горло, поправил ремень и отвернулся. Видно, эта душещипательная сцена его начала тяготить.

— Постой, сынок. — Григория вдруг словно молнией прошибло. — Следователь сказал, что он знает приблизительное место?

— Ну да!..

— А где это место?

«Только не это! Только не это!»

— Где-то в аэропорту. Они уже прочесали все и добрались до таможенного терминала, вскрывали контейнеры… Они уверены, что…

Вот все и встало на свои места, круг замкнулся. Милый, добрый сосед, невезучий наркокурьеришко… Как он сумел влезть в душу и тонко вывести Чернова на этот разговор… Григорий даже не заметил подвоха… «Два мужчины. Они имели нож. Я был счастлив, что не убил. А потом жалел. Фантазировал, как их убью и спрячу трупы». Кажется, все было именно так…

У Чернова была еще надежда, что это всего лишь совпадение, но надежда слабая, умирающая, дышащая на ладан.

— Батя, признайся… — размазывая слезы, жалобно умолял Антон. — Батя, и мама просит. Она не выдержит, если тебя… — Он не в силах был выговорить это страшное слово — «расстреляют», запнулся.

— И мама?

— Она плакала, бать… Она все время плачет…

Нет, надеяться не на что. Все уже подстроено.

Григорий принял решение почти мгновенно. Своя собственная судьба его уже почти не волновала, ему было наплевать на решение судьи (пять, десять, пятнадцать лет или «вышка» — большого значения не имеет, он все равно не сможет жить «на зоне»), но семья… Его семье угрожала смертельная опасность… Все эти звонки, угрозы, взрывы… Ясно, что это дело рук Порогина. И он вряд ли остановится… Он пойдет до самого конца…

— Эй, отведите меня к нему! — Чернов забарабанил в дверь, едва его привели в камеру со свидания. — Отведите немедленно! Я хочу сделать важное заявление!..

…За работой следственной группы Григорий наблюдал безучастно, с равнодушием приговоренного к вечной ссылке на Марс. Два мужских трупа были обнаружены там, где их и «должны» были обнаружить, — в одной из морозильных камер, в крошечном зазоре между задней стенкой и «забытым» контейнером с продуктами. Оперативники долго не могли отколупать насквозь промерзшие тела бывших агентов ФСБ от пола, а одному из них нечаянно откололи ступню…

— Да, дружок, — сокрушенно покачал головой Артур. — Вляпался ты по самые уши.

— Знаешь, я бы и не так вляпался, — вдруг горячо зашептал Чернов. — Только бы они Катю мою оставили в покое. А они ее, видать, довели…

— Как — довели? — не понял Канин.

— Не было Катюши моей на суде, понимаешь… Наверное, слегла…

МАВЗОЛЕЙ ЛЕНИНА

«Икарус» был набит до отказа. Публика подобралась что надо, сплошь иностранцы, отстегнувшие за прогулочку по достопримечательностям Москвы по сто «зеленых» с носа. Еще бы, такой экскурсии им не могло предложить ни одно агентство. Сказка, а не экскурсия!

Первый ряд кресел занимала группа японских телевизионщиков. Вероятно, они уже мысленно потирали ладони в предвкушении гигантского гонорара за материал-бомбу, который они вот-вот отснимут и передадут в Токио. Остальные места распределились между доверчивыми туристами из Англии, Германии, США и других благополучных стран.

— Справа от вас здания Малого и Большого театров, — вещал в микрофон Леня. — Творения великих мастеров зодчества шестнадцатого века…

— Восемнадцатого, дурак… — прошипела сквозь зубы Верочка, новая пассия Лени, которая, судорожно припоминая полученные в школе знания, старалась синхронно переводить его слова на английский.

— Примечательно, что в годы нашествия Наполеона Большой театр сгорел дотла, — невозмутимо продолжал Леня, непутевый братец Наташи Клюевой. — И лишь стараниями величайшего мастера зодчества Растрелли…

— Какой еще Растрелли? — опять зашипела Верочка.

— А какая им, на хрен, разница? — И Леня вновь поднес микрофон к губам: — …Лишь стараниями Растрелли памятник архитектуры был восстановлен в прежнем виде. А теперь посмотрите налево. Это гостиница «Москва». Любопытна история строительства этой гостиницы. Когда Сталину предоставили на выбор два проекта, он поставил подпись таким образом, что…

С трудом улавливая смысл переводимого (вернее, совсем не улавливая), иностранцы без интереса рассматривали огромное серое здание и терпеливо дожидались самого главного, ради чего они, собственно, и сели в этот автобус.

«Икарус» довольно долго кружил по центру города, затем покрутился около Поклонной горы, проехал мимо Триумфальной арки и наконец направился к конечной точке маршрута, к засекреченному объекту, доступ в который был открыт несколько дней назад и только для V.I.Р. (очень важных персон). Напряжение в салоне нарастало, туристы ерзали в креслах и перезаряжали свои фотоаппараты-мыльницы.

— Нет-нет-нет! — протестующе взмахнул рукой Леня. — Всяческая съемка категорически запрещена! Все свои причиндалы вам придется оставить в автобусе!

Японские телевизионщики напряглись, пытаясь уяснить, что означает это загадочное слово «причиндалы», а уяснив, впали в отчаяние. Прощайте, миллионы иен!

— Кажется, зацепило… — Леня лукаво подмигнул своей подружке. — Скажи им, что из каждого правила есть исключение.

Тем временем «Икарус» въехал в какой-то узенький переулочек и затормозил перед домом, под самой крышей которого сиротливо болталась выцветшая от времени и потерявшая всякую актуальность табличка: «ДК им. Ильича при троллейбусном парке № 7». Пустующие черные глазницы его окон красноречиво говорили о предстоящем сломе.

Пока непривычные к русской зиме туристы зябко топтались на тротуаре, Леня вел оживленные переговоры с режиссером-японцем о предоставлении ему эксклюзивного права на видеосъемку. Японец оказался прижимистым малым и никак не желал выкладывать требуемую сумму.

— Не хотите, как хотите, — пошел на стратегическую хитрость Леня. — Разговор окончен.

— Халасо-халасо! — тут же капитулировал японец и, покопавшись во внутреннем кармане пуховика, расстался с внушительного вида пачечкой долларов.

— Колян, сгоняй к ним, быстро, предупреди, — пересчитывая деньги, шепнул водителю Леня. — Все по местам, готовность номер один.

Водителя как ветром сдуло, а пара экскурсоводов с нескрываемой медлительностью повела группу через подворотню во двор.

— Сколько? — поинтересовалась Верочка.

— Три с полтиной, — с гордостью ответил Леня.

— Баксов?

— Их самых.

— А не много?

— Нормалек… Дармовых сенсаций не бывает.

— Шубу мне купишь?

— Отстань…

— Ну вот, сразу отстань… Жмотина несчастная.

— Ты другого времени не нашла? — Леня едва сдерживал себя, чтобы не замахнуться.

— Я просто волнуюсь… — закусила нижнюю губу Верочка.

Они вошли в парадное выселенного дома и остановились у лестницы. Доносившаяся откуда-то сверху траурная музыка, мерцающий свет стеариновых свечей и возложенные на ступени искусственные цветы навевали ощущение мистической таинственности. Лица экскурсантов сделались мрачными и сосредоточенными.

— Не разбегайтесь, встаньте здесь, — тихим, вкрадчивым голосом заговорил Леня. — Вот так. Мадам, пропустите ребеночка вперед, ему плохо видно.

Иностранцы безропотно повиновались, образовав правильный полукруг. Лишь японский оператор сохранил свободу передвижения и, выискивая лучший — ракурс, блуждал из одного конца парадного в другой.

— Прежде чем мы поднимемся в усыпальницу, позволю себе небольшое отступление, — стараясь не попадать в объектив камеры, Леня как бы невзначай крутился из стороны в сторону. — В октябре тысяча девятьсот сорок первого года, когда фашистские войска стояли под Москвой, ставка главнокомандующего приняла решение эвакуировать забальзамированное тело Владимира Ильича Ленина из столицы в Свердловск. Кто не знает, есть такой городок в Сибири. Но во время переезда по железной дороге случилось несчастье. — Леня скорбно опустил голову. — Стеклянный гроб вождя разгерметизировался, и миллиарды вредных микробов за каких-то несколько минут перечеркнули многолетние труды ученых. Тело Владимира Ильича начало неумолимо разлагаться… Для того чтобы восстановить Ленина в прежнем, так сказать, пер' возданном виде, требовалось очень длительное время, и именно по этой причине после войны в мавзолее была выставлена восковая копия Владимира Ильича. Иными словами — хорошо выполненная подделка, которую прислали из музея мадам Тюссо.

А разве был другой выход? Не оставлять же великую страну без святыни, правда? Народ бы не понял, не простил. Мы сейчас с вами находимся в суперсекретной лаборатории, где люди в белых халатах колдовали когда-то над израненным телом Владимира Ильича. В конце концов они добились своего — Ленин стал как новенький. Но для того, чтобы возвратить его на прежнее место, нужно было полностью модернизировать мавзолей, оснастить его современной, высококачественной аппаратурой, перестроить внутренние помещения… Начались работы. Разумеется, велись они секретно. Правительство выделило для нужд строителей колоссальные субсидии, но, как назло, в этот самый момент умер Сталин, а на его место пришел Берия. Сами понимаете, новая метла метет по-новому…

— Кто такая «метла»? — спросила загорелая старушка с крошечным пекинесом на руках.

Верочка подробно объяснила ей значение русской пословицы и посмотрела с мольбой на Клюева:

— Можно попроще?

— Можно, я уже закругляюсь. — Леня увидел водителя «Икаруса», который, перевешиваясь через перила на втором этаже, делал условные знаки: мол, все готово, можно запускать. — Итак, на чем мы остановились? Ах да. Сталин умер, и о Ленине сразу как-то подзабыли. Работы по перестройке мавзолея свернулись, а натуральный Владимир Ильич до сих пор покоится здесь, под неусыпным присмотром специалистов.

— Во сколько Ленин обходится государству? — опять подала голос дама с собачкой. — Наверное, это недешево — поддерживать труп в приличном состоянии вот уже…

— Семьдесят два года, — подсказал ей Леня. — Точные данные о стоимости бальзамирования засекречены, но из достоверных источников нам стало известно, что… — он понизил голос до шепота, — …что каждый день из государственного бюджета поступает пятьсот тысяч американских долларов…

Экскурсанты выразили свои эмоции восхищенным гулом, а кто-то из них с помощью калькулятора пытался подсчитать всю сумму, истраченную на «обработку» Ленина со дня его смерти.

— А теперь, — Леня сделал рукой приглашающий жест, — прошу вас, господа.

На площадке между лестничными пролетами стояла большая коробка с музейными тапочками. Туристы покорно облачились в расхристанные бахилы, закрепили их на ногах веревочками и, будто на коньках, заскользили по длинному коридору, стены которого были покрыты черной материей. Громкость траурной музыки усилилась. Где-то совсем рядом промелькнула крыса, волоча за собой полуметровый хвост, но, к счастью, ее никто не заметил.

Два широкоплечих молодца в строгих плащах и черных очках стояли возле двери, один из них был в наушниках — держал с кем-то постоянную связь. При виде экскурсантов парни набычились, их руки непроизвольно потянулись за пазуху…

— У нас договоренность. — Леня протянул им какую-то ксиву.

Охранники внимательно изучили документ, после чего, окинув недобрыми взглядами собравшихся, расступились.

Прозвучал короткий сигнал, и дверь сама собой распахнулась. Из зала повеяло холодом и сыростью.

— Здесь поддерживается примерно такая же температура, как и на улице, — нервно передернув плечами, пояснил Леня. — Минус три градуса по Цельсию. Специальные кондиционеры, цифровая аппаратура, высокие технологии…

Туристы понимающе закивали и зацокали языками.

Зал был огромен, по размеру он был схож разве что с гимнастическим, но больше трех шагов вглубь сделать было нельзя — путь преграждала черная бархатная лента.

— Дальше идет зона дезинфекции. — Леня остановил оператора, который хотел было перемахнуть через ленту. — На вас много микробов, они разрушат микрофауну. Снимайте отсюда, вам ведь все прекрасно видно!..

Гроб с телом Ленина был установлен на высоком дубовом столе посреди зала и окружен с трех сторон полупрозрачным балдахином. Закрепленные на потолке прожекторы проливали на вождя мирового пролетариата трогательный голубоватый свет.

— Заметьте, на нем настоящая одежда, — сказала Верочка. — И костюм, и ботинки, и даже галстук в свое время принадлежали Ленину. Их взяли из музея.

Леня одобрительно посмотрел на подругу, тогда как все остальные уперлись восторженными немигающими взглядами в содержимое гроба.

Лицо покойного Владимира Ильича выражало смирение и покой. Кому-то даже могло показаться, что Ленин улыбался доброй, отеческой улыбкой…

— При жизни он очень любил детей, верил в их счастливое будущее… — тихо комментировал Леня. — Великий русский писатель Горький говорил о нем: «Какая глыба, какой матерый человечище…»

— Я не знаю, как будет «глыба» и «матерый», — ткнула его локтем в бок Верочка.

— Замени на «камень» и «опытный», — предложил Леня.

— Но тогда же теряется весь смысл!..

— Это твои проблемы… — И вдруг губы парня задрожали: — Собака…

— Сам ты собака!.. — обидчиво скуксилась Верочка.

— Собака… Ему же нельзя… Он же… Мадам, — Леня обратился к старушке с пекинесом, — вы не могли бы?… Я совсем забыл предупредить. Нельзя с собаками, нельзя…

Клюев говорил по-русски, и бабушка абсолютно не врубалась, а оскорбленная Верочка очень вовремя решила встать в позу. Фыркнув, она отошла в сторонку и демонстративно скрестила руки на пышной груди.

— Нельзя с собаками!.. — понимая, что от подруги помощи не дождаться, Леня попытался подтолкнуть старушку к двери, но это явно не понравилось пекинесу. Он вдруг зарычал, оскалил зубки и вообще всем своим видом показывал, что не даст хозяйку в обиду, чего бы ему это ни стоило.

— Ноу, Мики, ноу!.. — укоризненно посмотрела старушка на песика, но того будто прорвало.

Лязгая челюстями, он норовил цапнуть Леню за палец, а не добившись желанной цели, вырвался из старушечьих рук и принялся остервенело терзать штанину своего заклятого врага.

— Не надо, маленький, дяде больно… — С трудом сохраняя спокойствие, Леня дрыгнул ногой, однако сбросить разъяренную собаку смог лишь с большим трудом.

Пекинес вылетел за ограждение, очумело завращал плоской головой и неожиданно переключил все свое внимание на усыпальницу. Мгновенно сменив гнев на милость, он осторожно приблизился к дубовому столу, заинтересованно обнюхал каждую его ножку, после чего как-то виновато оглянулся на хозяйку и…

— Ноу, Мики! — заверещала бабулька. — Кам ту ми, май дарлинг! Кам ту ми!

Вероятно, Мики натерпелся в автобусе, и теперь по полу растекалась желтоватая лужица.

— Это черт знает что такое! — Леня перепрыгнул через бархатную ленту и побежал к гробу. — А ну, пошел вон? Вон, кабысдох! Вон!!!

И в этот момент случилось невероятное: Ленин чихнул.

Чихнул громко, смачно, от всей души. Затем Владимир Ильич начал хватать ртом воздух, пытаясь сдержать новый чих, но безуспешно…

Туристов хватил паралич. Бедные иностранцы завороженно наблюдали за поистине фантастической картиной — мертвец приподнялся на одном локте, часто заморгал вспухшими веками и, утирая кончиком галстука свой нос, выдал целую очередь чихов, с вариациями, стонами, вздохами и стенаниями. На лысине вождя выступили капельки пота, его знаменитая бородка клинышком вдруг сместилась на щеку и поползла, поползла вниз…

Леня остановился и, поймав на себе затравленный взгляд Верочки, беспомощно развел руками…

ПРИВЫЧКА — ВТОРАЯ НАТУРА

Чернов объявил голодовку. Не объявил даже, а просто отказался от еды, не притрагивался к тюремной баланде вот уже вторые сутки. На самом деле протеста никакого не было — просто кусок в горло не лез, тошнота подкатывала.

Канину приходилось лопать за двоих, чтобы не привлекать внимания тюремной администрации. Иначе Григорию могла грозить опасность быть накормленным через задний проход.

— Это от нервов, — успокаивал сокамерника Артур, давясь мутной жижей, почему-то называвшейся супом. — Не переживай, стресс пройдет, аппетит появится.

Канин хоть и пытался всячески утешить Чернова, рассказывая ему забавные истории из собственной и не очень собственной жизни, сам находился в довольно аховом положении. Его уже ознакомили с официальным обвинением, и дело должно было вот-вот перекочевать в суд. Артуру инкриминировали пропаганду физического насилия и распространение порнографии, с чем обвиняемый был категорически не согласен. Но его мнением никто особо не интересовался, и Канину светило капитально — до двух лет лишения свободы. Это в лучшем случае.

— Эх, надо было мне смотать из этой поганой страны, — приступая ко «второму», говорил Канин. — В Штаты, в Канаду, в Нидерланды, да куда угодно, лишь бы подальше от этого ханжества, ублюдства, непонимания… Но не смог, Гриша, не смог! Были же варианты, уже квартиру хотел продавать, а не смог! Держит меня эта паскудная родина, держит, цепляется, не отпускает… Почему, Гриша?

— Ну… — Теперь уже на плечи Чернова была возложена миссия утешителя. — Родился ты здесь, вырос…

— И что из этого? Тот же Пикассо, например, родился в Испании, а работал во Франции. И ничего, нормалек, по березкам не скучал. Это же дело случая, где появиться на свет. Я бы мог родиться в Африке, на Аляске, в любой нормальной, цивилизованной стране, где правительство не лезет в постель к своим гражданам, не указывает им, что хорошо, а что плохо, что это порнография, а это эротика!.. Так нет же, угораздило… Сами не работают и другим не дают. Сами бездарны и других душат, топят, терзают… Это же страна серости и подлости, Гриша. Что дает человеку наша с тобой родина? Ни-че-го! Только отнимает, хапает, побольше, побольше! Не успел парень школу окончить, мать его больная лежит, отца с работы уволили, а тут повесточка в армию — почетная обязанность! Кому обязанность, Гриша? За что обязанность? За какую такую услугу? А потом цинковый гроб, «груз двести». Родина-уродина… А все равно намертво привязывает, не отпускает… Не живешь же, а борешься за существование! Ну за что меня судить будут? За что?

— А меня за что?

— У тебя, Гриша, другая ситуёвина. Совсем другая, посложней. С одной стороны, ты сам виноват, вляпался, смалодушничал, а с другой…

Чернов приложил палец к губам: мол, не болтай лишнего, камера прослушивается.

Канин все понял, вышел из-за «стола», подсел к Григорию и зашептал ему на ухо:

— Безвыходных положений не бывает, Гриша… Всегда найдется какая-нибудь скрытая от глаз лазеечка.

— Какая уж тут лазеечка?…

— Ты вникай, вникай… Как они с тобой? Честно? Благородно? А почему бы тебе не попробовать их методы? Хватит из себя героя-мученика строить. Борись! Всеми возможными способами!

— Я думал… Я много думал… — хмуро пробормотал Чернов. — Я скажу на суде всю правду…

— Не о том думал, Гриша… — Артур с сочувствием посмотрел на сокамерника. — Поздно, батенька, пить боржоми, когда почки отказали. Ты уже завалил следователя ложными показаниями, оклеветал себя.

— Так ведь семья…

— Верно, семья. И если ты вдруг упрешься на суде, откажешься от показаний… Ну, ты понимаешь? Они шутить не будут, и этот вариант мы сразу отметаем. Тут главное что? Искупаться в дерьме и поменьше испачкаться.

— Как это?

— Тебя засадят, Гриш, это факт, и с этим нужно смириться. Не обижайся, но из тебя получился классический козел отпущения. И теперь твоя первоочередная задача такова — скостить себе срок до минимума и отбывать его здесь, в отеле «Лефортово». «На зоне» долго не протянешь. Заложи своих сообщников.

— У меня не было никаких… — Чернов даже не успел сообразить, к чему клонит Канин.

— А ты выдумай, нафантазируй! Называй фамилии, адреса… Это называется: помощь правосудию, улавливаешь? Чем больше на скамье подсудимых, тем им лучше, тринадцатую зарплату увеличат.

— Но как же?… Я не могу…

— Другие могут, а ты не можешь?

— А кто — другие?

— Гриш, ты совсем дурак? Ты сам сюда пришел, да? Ты сам обвинил себя в убийстве?

— Пришел сам… — печально подтвердил Чернов. — А насчет всего остального…

— Ты же игрушечка в чьих-то руках! Жалкая, беспомощная марионетка! Кукловоды дергают за ниточки и заставляют тебя делать то, что им нужно. Они слишком умные, эти кукловоды, они не позволят, чтобы их обдурили. И я даже подозреваю кое-кого…

— Порогин?

— Возможно, он один из них… Иначе с какой стати ему организовывать всю эту буффонаду? Нет, Гриша, тут все покруче замешено, тут рублями дело не ограничивается. Хороший следователь продается один раз, слыхал про такое? Есть предложения, от которых отказаться невозможно… Не моя мысль, Дона Карлеоне.

— А это кто такой?

— Не важно, Гриш, мужик один умный был. И тебе сделают предложение, от которого ты не сможешь…

— Какое предложение? — насторожился Чернов.

— Обязательно сделают, ты самый подходящий типаж. И глаза у тебя правдивые, и морда трудовая, и руки в мозолях. Ты вызываешь у людей доверие!..

— Не сказал бы…

— Это так, Гриша! У тебя открытая душа, ты честный, искренний парень! У тебя получится, надо только свыкнуться с этим, перетерпеть!

— С чем свыкнуться?… — Григорий осекся, до него начало помаленьку доходить.

— Да-да, Гриша… — Артур смешно сложил губы трубочкой. — Хочешь жить, умей вертеться. А хочешь хорошо жить…

— А ты? — Чернов заскрежетал зубами. — Ты уже?

— Еще нет, — успокоил его Канин. — Но, вероятно, придется в самое ближайшее время. У меня нет иного выхода…

— Но это же подло!

— А то, что вокруг нас творится, — не подло?

Григорий не знал, что на это ответить. Ему раньше и в голову не приходило, что в его жизни вдруг может появиться выбор: либо стучать, либо… А что-либо?

— Тебя оставят в Лефортове, тебе дадут кучу поблажек, — будто прочел его мысли Канин, — ты будешь в полной безопасности, никто и пальцем не посмеет тебя тронуть. Таковы уж здешние законы. Ты как бы поступаешь к ним на службу, и они заботятся о тебе… Поверь, Гриша, это лучше, чем зарабатывать себе туберкулез на лесоповале и позволять какому-нибудь здоровиле гомику ежедневно прочищать тебе дымоход. Согласись, это просто небо и земля… Это рай!.. Это отель «Парадиз»!..

Чернов подавленно молчал.

— И будем мы с тобой на пару, как два дятла… — Артур постучал костяшками пальцев по стене. — Ничего, Гриш. Привычка — вторая натура.

ПРИГОВОР

— Ну, Клюева! Ну, знаешь ли! — Начальник отделения милиции Глыбов все никак не мог отсмеяться, и чуть ли не ежеминутно его тело заходилось в беззвучной тряске. — Ну-ка, пошли со мной! Хе-хе-хе!.. Прямо вечер юмора? Прямо Ефим Шифрин, мать его за ногу! — Тарапунька и Штепсель!..

— Что на этот раз? — Наташа перегородила собой выход из кабинета. — Василь Федорыч, объясните…

— Пошли-пошли. — Глыбов находился в добрейшем расположении духа, что случалось с ним крайне редко. — Все тебе покажу, хе-хе, все тебе расскажу… — И он вновь разразился здоровым, раскатистым смехом.

Они спустились в подвальное помещение, где располагались камеры предварительного заключения.

— Сынок, открой пятую, — попросил (не приказал) Глыбов молоденького сержантика.

Ленька, Верочка, двойник Ленина, водитель автобуса и двое широкоплечих парней в плащах сидели на полу, рядком вдоль стены. Яркий свет из дверного проема бил в лицо, и они жмурились.

— Вот полюбуйся, Клюева! Вся шатия-братия в сборе! Взяли с поличным на месте преступления.

— При задержании сопротивления не оказывали… — буркнул Леня, виновато поглядывая на старшую сестру. — Мы вообще шутили…

— Безобидная такая шуточка-прибауточка, — иронично согласился с ним Глыбов.

— А что они натворили? — тихо спросила Наташа.

— Да так, ничего особенного. Показывали иностранным туристам настоящий труп Ленина. — И Глыбов многозначительно добавил: — За деньги. И дело поставили на широкую ногу, капитально, на века. Один рейс — две тысячи долларов. А сегодня япошек накололи еще на три с половиной, за видеосъемку.

— Как это — настоящий? — не поняла Наташа. — А тот, что в мавзолее?…

— Выходит, искусственный. — Глыбов изучающе осмотрел на двойника. — Тимофей Иванович, ну вы-то взрослый уже человек, вас даже по телевизору показывают!.. А с пацанами связались, глупостями занимаетесь… Не стыдно, а?

— Стыдно, когда видно, — сбалагурил лже-Ленин высморкался в носовой платок.

— Оно и видно, что ума нет — считай, калека, — покачал головой Глыбов.

— Это Верочка… — кивнул на подружку Леня. — Отпустите ее, она тут ни при чем…

— Верочка? — преувеличенно удивилась Наташа. — Ты же еще неделю назад с Лариской гулял!

— С кем, с кем? — ощерилась Верочка. — С кем ты неделю назад гулял, скотина?

— Да не слушай ты ее! — Парень залился пунцовой краской. — Врет она все! Ни с кем я…

— А знаешь, Клюева, на чем они прокололись? — сам того не подозревая, Глыбов пришел Лене на выручку. — Одна из экскурсанток, престарелая гражданка Великобритании, таскала с собой собачонку, а нашего глубокоуважаемого Тимофея Ивановича с детства аллергия на собачью шерсть.

— Да-да, есть такой грешок, — печально улыбнулся дворник.

— А по вашей милости старушку ту в больницу пришлось отправить в бессознательном состоянии! Сердечный приступ у нее случился на нервной почве.

— Мы больше не бу-у-удем… — в один голос заканючили парни в плащах.

— Конечно, как за решеткой очутились, так все вмиг хорошие стали. — У Глыбова никак не получалось по-настоящему рассердиться. — «Не бу-у-удем…» Как в детском саду, ей-богу! Ну что мне с вами делать?

И он таинственно замолчал, как бы впал в задумчивость.

Задержанные смотрели на него с мольбой о пощаде.

— Значит, так… — наконец решил Глыбов. — Катитесь к едрене фене, и чтоб я вас никогда больше не видел! Понятно? Все свободны! Живо, марш отсюда, пока я добрый! Сержант, пропусти их!

Через секунду камера опустела. Все вымелись с такой скоростью, что Наташу даже обдало легким ветерком. Последним, словно нехотя, покидал застенки Леонид, ему еще предстояло длительное и неловкое объяснение с Верочкой по поводу «какой-то там», но тем не менее реально существовавшей Ларисы.

Впрочем, сознание того, что он на свободе, прибавляло парню уверенности.

— А тебя, дружок, я попрошу остаться, — менторским тоном произнесла Наташа.

— Клюева, разбирайся со своим братцем где-нибудь в другом месте, — поморщился Глыбов. — У меня тут не комната матери и ребенка.

— Василий Федорович, я убедительно вас прошу посадить Леонида на пятнадцать суток.

— Чего? — Глыбов так и открыл рот от изумления.

— Ты идешь или нет? — крикнула возлюбленному с лестницы Верочка — Че ты там встал, как баран?

— Отправляйся к маме, милая, — сказала ей Наташа. — А Леонид останется здесь.

— Никакая я вам не милая! — огрызнулась Верочка. — Вот еще, блин!..

— Погоди, Клюева, — растерянно пробормотал Глыбов. — Так ты всерьез?

— Абсолютно.

— Не узнаю тебя… То ты в ногах валяешься, чтобы я освободил Леньку, всяких Дежкиных на меня насылаешь, а то вдруг сама… Не узнаю…

А Наташа уже ввела брата обратно в камеру, захлопнула дверь и задвинула засов. Леня не издал ни звука, настолько был ошарашен поведением сестры.

— Ну ладно, уговорила… — В такой ситуации милиционер оказался впервые и ощущал себя не очень комфортно. — Пятнадцать так пятнадцать… В принципе можно и больше…

— Больше? — Наташа уперла руки в боки. — Сколько?

— Да сколько угодно, как договоримся…

— Прекрасно, — она поцарапала ноготками дверь. — Ленечка, детка, ты слышал, что сказал дядя Вася?

— Наташка, ты что, охренела? — Братишка вдруг будто ожил. — Отпирай, дура! Хватит меня запугивать!

— Ты не забыл, где я работаю? — ласково спросила Наташа. — А кем? Правильно, прокурором. Так вот, как прокурор, я приговариваю тебя… приговариваю тебя к… — Она запнулась, что-то прикидывая уме.

Глыбов стоял рядом и улыбался. Дурак дураком.

— Так, ага-ага, путем поглощения меньшего наказания большим я приговариваю тебя… все сходится к двум годам лишения свободы с отбыванием срока заключения в камере номер пять. — Наташа на всякий случай еще раз сверилась с табличкой на двери. — Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

— А конфискацию имущества не упустила? — презрительно хмыкнул Леня.

— У тебя есть последнее слово, братец.

— Да пошла ты!.. Тоже мне, сестра называется…

— Очень хорошо, — Наташа приобняла Глыбова за талию. — Товарищ начальник, что вы делаете в этот уик-энд?

— Я?… Что я делаю?… Так это… свободен.

— Помнится, вы когда-то предлагали мне съездить за город на шашлычок?

— Было-было, предлагал…

— Надеюсь, это предложение остается в силе?

Глыбов был добит. Он уже не совсем понимал, что происходит.

— Да-да, конечно… А Леньку-то когда выпускать?

— Как — когда? Вы разве не слышали приговор?

— Через два года?!

— Очень вас прошу, не раньше. А насчет кормежки не беспокойтесь, я скажу маме, она будет носить передачи.

ВЕРБОВКА

Пророчество Артура сбылось следующей ночью, когда дверь камеры распахнулась и верзила контролер громко гаркнул:

— Канин, на выход!

— С вещами? — тонко пошутил Артур, с трудом разлепляя сонные глаза.

— С херами! — выдал ответную остроту конвоир. — На допрос, живо!

Чернов остался один, и, как ни пытался, вновь уснуть ему не удавалось. В его душе усиливалась какая-то смутная, неопределенная тревога. Неужели Канину сейчас сделают предложение, от которого тот не сможет отказаться? Ведь раньше его не водили на ночные допросы… Неужели Артур вернется в камеру совершенно другим человеком и уже нельзя с ним будет поговорить по душам?… Как это мерзко и страшно.

Сам же Чернов принял бесповоротное решение: он стучать не будет. Никогда! Ни за какие коврижки и поблажки!

Он лежал на нарах, закинув руки за голову, и смотрел на тусклую лампочку, которая не гасла ни днем, ни ночью. И что мотыльки находят в этих лампочках, чем они так привлекательны?

Звякнул дверной засов. Сколько же времени прошло? Вроде не больше десяти минут. Быстро же Канин обо всем договорился… Видно, долго его упрашивать не пришлось.

Но вместо Артура в камеру вошли двое незнакомых мужчин в погонах. Один прапорщик, другой — капитан.

— Григорий Михайлович? — Капитан, худенький дядечка лет сорока с тронутыми сединой висками, шагнул к Чернову и протянул ему открытую ладонь.

Чернов рефлекторно ее пожал.

— Примите наши извинения за столь поздний визит. — Подтянув брюки, капитан сел на канинские нары.

— Другого времени выкроить не смогли, — скромно потупился прапорщик, молодой парень с лицом абитуриента гуманитарного вуза, и пристроился рядом со старшим по званию.

— Здрасьте… — Григорий тоже сел.

Несколько секунд провели в молчании. Гости с профессиональным любопытством рассматривали Чернова, будто он был выставлен экспонатом кунсткамеры.

— Так вот вы, значит, какой, — наконец сказал капитан.

— Какой? — вскинул брови Григорий.

— Кормят вас хорошо? — спросил прапорщик.

— Нормально…

— Ну да, ну да… А насекомые не беспокоят? В смысле вошки-мандавошки?

— Нет, меня раствором обработали.

— На прогулки ходите регулярно?

— Да…

— А что у нас со здоровьечком? На что-нибудь жалуетесь?

— Нет…

— И голова не болит? Желудочек не расстраивается?

— Все нормально…

— А охрана? Быть может, она занимается рукоприкладством? Вымогает у вас деньги? Говорите, не бойтесь.

— Я и не боюсь… — смутился Чернов. — С охранниками никаких проблем… Спасибо.

— За что спасибо? — улыбнулся капитан.

— За заботу… У меня все хорошо, можете не беспокоиться…

— Кто же о вас еще побеспокоится? — «удивился» капитан.

— Работа у нас такая — беспокоиться о людях. — И будто в подтверждение своих слов прапорщик протянул Григорию конверт: — Это вам. Так сказать, в качестве сюрприза. Распечатайте.

Чернов вскрыл конверт, и на его колени упал плотный листок бумаги. Фотография.

Сердце Григория начало метаться в груди, вверх-вниз, вправо-влево, и отзвук этого бешеного метания грохотал в ушах. На снимке была Катюша. Она выходила из подъезда. Она отрешенно смотрела куда-то вдаль. Она не видела, что ее фотографируют. На ней была легкая осенняя курточка, хоть под нотами уже лежал снег.

«Шубу так и не купил…» — первое, что подумал Чернов.

— Красивая у вас жена, — с искренней завистью сказал прапорщик.

— Ничего, смазливенькая, — согласился с ним капитан. — Хм, прошу прощения, Григорий Михайлович. Само собой вырвалось…

— И сынишка замечательный, — продолжал елейным голоском прапор. — Жаль, что в институт не поступил. В сочинении сделал сорок две ошибки.

— Переволновался, с кем не бывает, — пожал плечами капитан.

— Вы и про ошибки?… — потрясенно выдохнул Чернов.

— Мы все знаем, — кивнул капитан. — И про шаткое финансовое положение вашей чудесной семьи, и про…

— Катастрофическое, — мягко поправил его прапорщик. — На одну зарплату долго не протянешь, угу…

— Вы правы, мой друг, катастрофическое. — Капитан вынул из кармана кителя пачку жевательной резинки, неторопливо распотрошил обертку и положил ароматную пластиночку себе в рот. — И про шутника, который на досуге любит взрывать чужие автомобили, и про мучительную смерть кормящей собачки…

— И про неприятности на работе у вашей жены… — продолжил перечень прапорщик.

— Какие неприятности? — У Григория защипало в глазах.

— Всякие разные…

— Что с Катей? Она заболела?

Капитан и прапорщик недоуменно переглянулись.

— О жене потом, — сказал капитан. — Некогда, мы к вам всего на минуточку заскочили.

— Ага, одна нога здесь, а другая…

— Я не буду разговаривать, пока вы не скажете, что с моей женой, — упрямо процедил Чернов.

— Да с ней все нормально, — пожал плечами капитан, — жива-здорова… А мы к вам пришли…

— Я знаю, для чего вы пришли, — насупился Чернов. — Короче.

Служивые многозначительно переглянулись.

— Ну, раз знаете, тем лучше. — В руке капитана появились бланк и вечное перо. — Обойдемся без прелюдий.

— Я ничего подписывать не буду, — заявил Григорий. — Уберите это! Немедленно уберите!

— Но вы же еще не ознакомились с текстом, — укоризненно покачал головой капитан. — Не будьте так скоры.

— Убирайтесь! — закричал Чернов. — Убирайтесь, к чертовой матери!

— Гляди-ка, будто из квартиры своей выгоняет. — Капитан насмешливо подмигнул своему напарнику. — Нервный какой, а говорил, что на здоровье не жалуется. Выходит, ошибался товарищ Порогин, когда рекомендовал его нам для совместной работы.

— Выходит, ошибался… — напыщенно вздохнул прапорщик.

— Передайте вашему Порогину, чтобы он… — Григорий задыхался от злости. — Чтобы он…

— Ну? — выжидательно посмотрел на него капитан. — Придумайте же что-нибудь, какую-нибудь дерзость, смачное оскорбление. Что, фантазии не хватает?

— Да нет, просто Григорий Михайлович воспитанный человек, — давясь смешком, проговорил прапорщик, — и, как всякий интеллигент, он не всегда может управлять своими эмоциями. Вот когда он успокоится, тогда мы с ним и побеседуем. Так сказать, в дружеской обстановке. Правда, Григорий Михайлович? Мы даем вам время подумать. Три дня.

— А через три дня мы опять встретимся. — Капитан поднялся и ударил кулаком в дверь. — Надеюсь, что ваш ответ будет положительным.

— Можно на минуточку? — Прапорщик потянулся за фотографией, и Чернов невольно отшатнулся к стене. — Да что с вами? Не заберу, не заберу, обещаю!.. Это вам на вечную память, а мне только на минуточку!.. Вот так… Товарищ капитан, дайте, пожалуйста, кусочек жвачечки. Ага, спасибочки. — Парень долго выискивал взглядом подходящее место и наконец приклеил снимок на стену, рядом с подушкой Григория. — Ну вот, совсем другое дело! Как удобно — лежишь и дрочишь, хоть левой, хоть правой!

— Сука!.. — Чернов сжал кулаки, но неимоверным усилием воли заставил себя сдержаться. А иначе быть бы физиономии этого ботаника расквашенной до неузнаваемости, удар у Григория тяжелый.

— Я ж хотел как лучше, — «обиделся» прапорщик, отступая к двери. — Неблагодарный вы, Григорий Михайлович. Неблагодарный… Если память мне не изменяет, то вам до сих пор не доводилось бывать в карцере. А зря. Оч-чень советую. Получите массу приятных впечатлений.

— Да-да, райское наслаждение, — хмыкнул капитан и на прощание напомнил: — Три дня.

— Нет, Гриша, ты все-таки больной, — на следующее утро Канин распекал Чернова. — У тебя неизлечимая форма прогрессирующего мазохизма!.. Это я тебе как сведущий в этой области человек говорю. Его трахают во все дыры, его бьют и колотят, а он лишь улыбается! Гриша, ты слышишь меня?

— Слышу-слышу… И не только я, они тоже… — Чернов лежал, уткнувшись носом в подушку. — Отстань, замолчи, заткнись…

Канину пришлось прилечь рядом с сокамерником, хоть душа его и противилась этому, и горячечно зашептать ему в ухо:

— Это же твой единственный шанс, как ты не понимаешь? Они же дважды никогда не предлагают! Ни-ког-да! Это даже ребенок знает!..

— Я не буду стучать… — сквозь зубы процедил Чернов. — Я всегда таких сволочей презирал, за людей не считал…

И тут Артур произнес слова, мгновенно скрасившие беспросветность создавшейся ситуации и ставшие для Григория решающими:

— А ты пойди на уловочку, на ухищреньице. Дай согласие, подмахни бумажку, а дальше — поступай, как тебе будет угодно. Хочешь — стучи, не хочешь — Да ради Бога! Кто тебя проверит?

— Но все же будут знать…

— Подумаешь — все!.. Сам-то будешь уверен, что ты не стукач. И потом, что тебе дороже, мудак? Собственная шкура или общественное мнение?

Спустя три дня история повторилась. Канина якобы увели на допрос (на самом деле — в соседнюю камеру), а Чернова навестили старые друзья-знакомые.

Как и в прошлый раз, они вели себя с издевательской вежливостью, вставляя в разговор, казалось бы, несвойственные лексикону людей в погонах словечки типа «отнюдь», «уважаемый» и «сударь».

«Наверное, их где-нибудь этому учили, — думал Григорий, пробегая глазами текст официального бланка. — На самородков они не похожи…»

— Ознакомились? — полюбопытствовал капитан.

— Да…

— А теперь вот здесь, — прапорщик пальцем указал нужную графу. — Прошу вас, поотчетливей.

В душе Григория вновь вспыхнул протест, но вспыхнул не очень сильно и вскоре был потушен. Через мгновение Чернов заверил своей подписью согласие на «добровольное содействие следственным органам».

— Порядок. — Капитан убрал документ в папку и расслабленно улыбнулся. — А ручку можете оставить себе. Дарю.

ЧТО-ТО НЕ ТАК

— Да? Наташенька! Здравствуй, милая. Рада тебя слышать. Что-то в последнее время мы общаемся исключительно по телефону.

— Представьте, Клавдия Васильевна, я как раз звоню для того, чтобы просить о встрече.

— По-моему, замечательная идея!..

— Хотела бы пригласить вас на ужин, однако… — Наташа помялась. — Однако у меня дома не совсем удачно складывается ситуация… Ну вы понимаете…

— Мелкие семейные проблемы, — раздался в трубке успокаивающий голос Дежкиной. — Ничего, не расстраивайся, все молодые пары проходят через это. Что ж, есть встречное предложение. Сегодня у меня блины с вареньем. Как ты относишься к блинам? Надеюсь, не на диете?

— О нет! — радостно отозвалась Наташа. — Я больше всего на свете люблю блины с вареньем.

— Вот и славно. Ты еще не забыла, где я живу?

Спустя некоторое время Клюева легко соскочила с подножки переполненного автобуса и, сверяясь с записью на тетрадном листке, отыскала нужный дом.

Старуха, сидевшая на балконе второго этажа, поздоровалась с ней, как со старой знакомой, однако взгляд ее оставался при этом цепким и подозрительным.

Поднявшись в лифте на нужный этаж, Наташа извлекла из сумочки небольшой сверток и лишь после этого позвонила в дверь.

— Бегу, бегу!.. — донеслось из квартиры.

Послышалось стремительное шарканье шлепанцев («Ох, уж эти современные жилые дома с их „повышенной“ звукоизоляцией!..» — успела подумать Клюева), щелкнул замок, и дверь распахнулась.

На пороге, в цветастом фартуке, широко улыбаясь, стояла Дежкина.

— Наташенька! — радостно воскликнула она и, приобняв за шею, звонко чмокнула Клюеву в щеку. — Вот и замечательно!.. Как раз вовремя. Проходи скорее! О! — восхитилась она, развернув сверток и увидав красиво инкрустированную шкатулочку. — Какая прелесть. Это мне?

Наташе всегда нравилось, как естественно принимала Дежкина подарки и сувениры, цветы ко дню рождения и безделушки к Восьмому марта, радуясь им, будто ребенок, и никогда не изображая кокетливую застенчивость: мол, ну что вы, ах, зачем тратились и прочее.

Клюева кивнула и переступила порог квартиры.

В коридор навстречу гостье высыпали домочадцы.

Дети — Максим и Леночка — расплылись в улыбках, а супруг Федор Иванович остановился в дверях кухни и стал солидно прокашливаться, готовясь к приветствию.

Наташу всегда забавляло, каким образом распределялись роли в семействе Дежкиных.

Федор Иванович был, так сказать, официальным главой дома. Он всегда восседал за обеденным столом на почетном месте, первым начинал трапезу и авторитетно высказывался по всем без исключения вопросам, касающимся как внутрисемейных дел, так и глобальных общеполитических проблем, ни секунды не сомневаясь при этом, что его мнение интересно всем и каждому и для всех имеет решающее значение.

Остальные уважительно заглядывали ему в рот, но делали все по-своему.

Зато с Клавдией все обязательно спорили, сын снисходительно хмыкал, дочь скептически подергивала плечиками, Федор Иванович раздраженно отмахивался, но делали именно так, как она говорила.

— Здравствуйте, Наталья Михайловна, — выступая на авансцену, пробасил Дежкин, — давненько вы к нам не заглядывали, ой давненько!..

— Погоди, — всплеснула руками Клавдия, — дай человеку в квартиру войти сначала!

— Ты мне рот не затыкай, — обиделся глава семейства, — я с Натальей Михайловной поздороваться хочу.

— Здравствуйте, Федор Иванович! — сказала Наташа. — Не виделись мы и вправду давно, но вы не меняетесь. Все такой же интересный мужчина.

— Ну, — зарделся Дежкин, — не преувеличивайте.

Максим и Лена поглядели друг на друга и перемигнулись.

— Я в комнате накрывать не стала, — сообщила Клавдия, — решила: посидим на кухне, по-домашнему. Не возражаешь?

Кухня в квартире Дежкиных служила одновременно и гостиной, это Наташа уяснила для себя давным-давно. Здесь было уютно, и чувствовалось, что жизнь семейства протекает именно тут.

На столе стоял электрический самовар, несколько вазочек с вареньем и на тарелке дымилась высокая горка блинов.

— Самовар я для красоты поставила, — сказала хозяйка, — а чайник уже поспел. Садись где удобнее.

— …Вот что, Клавдия Васильевна, — произнесла гостья, когда первая порция блинов была съедена и все расслабились, и можно было наконец обратиться к рабочим проблемам, не опасаясь, что разговор будет докучать остальным членам семейства.

Все разбрелись, кто куда: Федор Иванович отправился читать газеты у телеэкрана, Максим возвратился к азартной компьютерной игре, а Леночка, запершись в своей комнате, повисла на телефоне, и до слуха Наташи доносились обрывки фраз: «А правда, он симпатичный?… Ну мне, конечно, наплевать, но Колтуцкая так за ним бегает, аж неприлично!..» Словом, Клюева и Дежкина остались вдвоем у самовара, и Клавдия кивнула Наташе: ну давай, мол, выкладывай, что у тебя за проблемы, и Наташа, приободрившись, произнесла:

— Вот что, Клавдия Васильевна, мне очень нужен ваш совет. Даже не знаю, с чего начать…

— А ты не волнуйся и начни с начала.

— Если бы я могла понять, где оно, это начало! — вздохнула Клюева. — Еще вчера мне казалось, что все яснее ясного, а теперь… Я запуталась. Вы помните, я вам вкратце рассказывала об обстоятельствах дела о контрабанде в Шереметьеве?

— Разумеется. И Игорь мне рассказывал, Порогин, который следствие вел. Так что, можно сказать, я-человек всесторонне информированный.

Наташа задумчиво повертела в руках чайную ложечку.

— Все документы свидетельствуют о том, что главарем банды был некий бывший кавалерист…

— Чернов, насколько мне помнится…

— Именно. Система доказательств его вины железная. Я еще удивлялась, насколько грамотно факты уложены в единый узор… А теперь…

— Разве что-то изменилось?

— Нет, — замотала головой Наташа. — Чем больше я перечитываю материалы, тем больше убеждаюсь в виновности этого Чернова. И на суде я его таким увидела, каким ожидала увидеть: знаете, тяжелые черты лица, вот так опущенные уголки рта, а взгляд прямо-таки звериный, до того злобный!..

И он сам признается во всех совершенных им преступлениях, ни от одного не отказывается, прямо как по маслу!..

Клавдия внимательно поглядела на собеседницу и выдержала паузу, прежде чем произнести:

— Так что же тебя смущает, Наташенька?…

— Если бы я могла понять!.. — отчаянно повторила Клюева. — Слишком гладко все получается. Есть преступления, есть преступник, все доказано, свидетельские показания не подлежат сомнению… Все правильно! И все-таки…

— Да?

— Клавдия Васильевна, — Наташа с отчаянием ухватила Дежки ну за руку и заглянула в глаза, — скажите, часто ли вы встречались с тем, чтобы на суде человек изо всех сил старался казаться хуже, чем он есть на самом деле?…

— Что ты имеешь в виду?

— Он, этот Чернов, не говорит, а огрызается. Во время процесса он глядит на меня, государственного обвинителя, с такой неприкрытой ненавистью, с таким презрением, словно жаждет, чтобы я была максимально настроена против него, чтобы настаивала на высшей мере наказания. Он совершенно игнорирует любые попытки собственного адвоката хоть как-то смягчить его участь…

— Что ж, чужая душа — потемки, — уклончиво отвечала Клавдия. — Не забывай, что у него на счету два убийства, организация настоящего подпольного картеля. Может, человека совесть замучила…

— Что-то не похоже. Я не заметила в его поведении ничего, что свидетельствовало бы о раскаянии. Напротив, он ведет себя чрезвычайно вызывающе, явно понимая, что губит себя!..

— Ну, значит, изображает сильную личность. Я сталкивалась с подобным. Преступник с психологией сверхчеловека. Мол, все вокруг — насекомые, и он один вправе решать, кому жить, кому — нет, кого казнить, кого — миловать. Это как раз достаточно характерно для закоренелых убийц — презрительное отношение ко всем и вся, надменность, агрессивность…

— То-то и оно! Вы ведь не станете оспаривать, что по совершенным преступлениям можно судить о характере преступника, верно? Я не один раз пыталась себе представить, какими чертами должен обладать человек, заваривший всю эту кашу. Его хитрость и изворотливость несомненны. Он осторожен и необычайно умен. Он умеет выйти сухим из воды даже в самых критических ситуациях… Так вот, это чей угодно портрет, но только не Чернова. Какая уж тут хитрость, если он даже ни разу не бросил на судью заискивающего взгляда. А судья такая дамочка, которая от мужских взглядов просто млеет, если бы он на нее посмотрел выразительно и со значением, она бы за него сражалась пуще адвоката!.. Но он… Он даже не пытается выторговать для себя ни малейшего снисхождения… Я все думаю: неужели он, с этой его самолюбивой повадкой, стал бы прятаться за чужие спины, звонить по телефону подельникам и менять голос?… Да никогда!..

Наташа перевела дух и поглядела на Дежкину с таким видом, точно ждала немедленной поддержки и одобрения.

Однако Клавдия молчала.

Она не спеша наполнила кипятком чашку, опустила в нее заварочный пакетик и принялась помешивать ложечкой, дожидаясь, когда вода примет красновато-коричневый оттенок.

— И еще, — сказала Наташа, — вы сами об этом упомянули, когда мы разговаривали в последний раз по телефону… Когда все улики гладко пригнаны одна к другой, против воли начинаешь думать о подвохе. А в случае с Черновым эти ваши слова справедливы вдвойне. Он умудрился ни разу за несколько лет не показаться на глаза сообщникам и руководить всем предприятием, оставаясь в глубокой тени. А теперь вдруг находится масса фактов, один красноречивее другого, и каждый факт обвиняет Чернова не косвенно, а самым что ни на есть прямым образом. Объясните мне: как такое возможно?…

— Бывают разные ситуации… — негромко произнесла Клавдия, и Наташа безошибочно уловила в ее голосе ноту сомнения.

Дежкина поднялась из-за стола, заглянула в навесной шкаф, из глубины которого тускло поблескивали банки с вареньями и всякими вкусностями, потом ополоснула оставшиеся после домочадцев блюдца.

Клюева наблюдала за ее действиями, все более убеждаясь в том, что Клавдия просто-напросто пытается выиграть время и хорошенько обдумать сказанное ею.

Наташа не торопила хозяйку дома. Она знала, что сейчас услышит нечто важное.

— Вот что я тебе скажу, Наташенька, — наконец проговорила Дежкина, вновь усаживаясь за стол. Добродушное лицо ее теперь было серьезно и непривычно сосредоточенно. — Вот что я тебе скажу, милая моя. Наверное, я виновата перед тобой, а пуще — перед этим незнакомым Черновым, кто бы он ни был. Ведь именно я первая подсказала Игорю, кто мог бы быть главарем банды…

— Вы?!

— Увы. Разумеется, я не назвала конкретную фамилию, — ее я знать не могла, — но предупредила Игоря, что может появиться на горизонте человек, который поведет себя так-то и так-то, и что он, по всей вероятности, и есть искомое лицо. Игорь и ждал, а появился Чернов. Все остальное было делом техники. Так вот, — мрачно процедила Клавдия, — сегодня я думаю, что назвала в общем-то случайные приметы, Они могли быть свойственны поведению как преступника, так и ни в чем не повинного человека. А Порогин уже двигался в подсказанном мной направлении и даже не пытался держать в поле зрения другие возможные версии. Он мастерски провел расследование, ни в чем не хочу его упрекнуть, да и не могу, однако с моей подачи это расследование оказалось изначально предвзятым, по крайней мере по отношению к Чернову. — Дежкина вздохнула и устало провела ладонью по лицу. — Это все, что я знаю. Правда, сказанное мною не означает, что этот ваш Чернов невиновен. И все-таки сегодня я в большей степени, нежели вчера, допускаю, что он МОЖЕТ БЫТЬ невиновен. По крайней мере, меня все эти громкие факты, приведенные в деле, скорее настораживают, чем убеждают. Я рада, что оказалась не одна в этих сомнениях…

Наташа опустила взгляд. Она была в некотором замешательстве.

Набирая номер телефона Дежкиной, она рассчитывала, что Клавдия развеет ее подозрения и убедит, что все идет как надо, что Чернов виновен и она, прокурор, должна требовать у суда высшей меры наказания, что ее долг — не поддаваться минутной слабости и не искать в темной комнате кошку, которой там вовсе нет.

Она знала, что Дежкина, даже не обладая полнотой информации, каким-то особым чутьем определяла, кто прав, кто виноват и не оказался ли на скамье подсудимых случайный человек.

И если Клавдия не сказала ей: «Ни о чем не думай и не беспокойся, ты все делаешь правильно», следовательно, у Наташи появился еще один повод хорошенько поразмыслить и взвесить все «за» и «против».

Она устало покачала головой и подняла на Дежкину несчастные глаза.

— Что же теперь делать?

— Прежде всего, не надо пороть горячку. Давай-ка я завтра попытаюсь встретиться с Порогиным и осторожно разведать, что к чему. Надеюсь, со мной он будет разговорчивее, чем с кем-либо. А я Игоря хорошо знаю и сразу почувствую, если у него есть хоть какие-то сомнения или он что-то недоговаривает. Только, — Клавдия предупреждающе воздела кверху указательный палец, — никому ни слова! Никто не должен знать, по какому поводу ты приходила сюда и о чем мы шептались. Пусть это будет наш маленький женский секрет, — с лукавой улыбкой заключила она.

ШТОПОР

На этот раз служивые не пришли к Чернову в «гости», а вызвали его к себе. Это была комнатка в хозблоке, маленькая и уютная, с мягким диванчиком, книжным шкафчиком, домашним торшером у стола и пушистым ковром под ногами.

После долгого времени, безвылазно проведенного в душной камере, этот уют ощущался Григорием как-то особенно, ярко выраженно, что ли. Завалиться бы на этот диванчик и лежать, лежать, лежать с книжицей в руках…

— Вам кофе с сахаром? — спросил капитан.

Вот и первая, явно не входящая в тюремный прейскурант услуга. Прямо-таки сервис на высшем уровне. Что-то будет дальше?

— Если можно…

— Ну а почему ж нельзя? — ласково улыбнулся капитан. Кстати, сейчас он был в штатском — в бархатных штанах и расхристанной клетчатой рубахе. — Сколько?

— Одну ложечку…

— Не стесняйтесь, Григорий Михайлович. У нас сахара много, из-за вас не обеднеем.

Чернов схватил обеими руками горячую чашку (не жестяную кружку, не граненый стакан, а именно чашку, пузатенькую, с цветочками, которую даже как-то непривычно было держать), сделал маленький глоточек и блаженно закатил глаза. Кофейный аромат приятно защекотал ноздри.

— Молодец Колумб, да? — Капитан смотрел на Григория с жалостью и плохо скрываемым презрением. Таков уж статус стукача — его недолюбливают все, в том числе и работодатель. — Берите конфетки.

Чернов положил в рот большую шоколадную конфетину. Не жуя, проглотил. Затем потянулся за второй.

Было ли ему стыдно? Наверное, было. Впрочем, Григорий уже пересмотрел свои взгляды на современную мораль, ему надоело все время подставлять левую щеку, сколько ж можно? Да и нравоучительные лекции Канина по поводу того, что хорошо, а что плохо в этом грешном мире, безусловно, оказали на него воздействие.

— Может, чего-нибудь покрепче? — заговорщицки подмигнул прапорщик, который был одет теперь в кожаную куртку-«косуху». — Так сказать, обмоем первое дельце.

— Кстати о дельце. — Капитан перевел разговор в нужное русло. — Время не терпит, Григорий Михайлович, начинать надо уже завтра.

— Может, все-таки?… — Прапор вынул из шкафчика початую бутылочку коньяка.

— Нет, после установки, — твердо сказал старший по званию. — Запоминайте, Григорий Михайлович, это важно. Завтра вас переведут в другую камеру к некоему Петру Фоменко, который находится в нашем заведении уже четвертый год. Самому ему уже далеко за шестьдесят, девятая ходка, словом, бывалый рецидивист.

— Убийство? — осторожно поинтересовался Чернов.

— Нет, в основном кражи со взломом. — Капитан бухнулся на диван рядом с Григорием и начал открывать новую пачечку жевательной резинки. Цветастая обертка никак не поддавалась. — Так вот, недавно к нам поступили сведения о том, что Фоменко якобы проносит на территорию учреждения наркотические средства. Якобы… Ваша задача: подтвердить или опровергнуть эти сведения. В случае подтверждения выяснить: как, откуда, каким образом? Все ясно?

— М-да… — кивнул Чернов.

— Мы не ограничиваем вас в сроках, но, сами понимаете, чем быстрей…

— Понимаю…

— Очень хорошо. — Капитан азартно потер ладони. — А теперь можно и по маленькой пропустить. Андрюша, разливай.

Не прошло и недели, как Чернов узнал имя прапорщика. Интересно, когда для него откроется имя капитана?

Они чокнулись, как старые добрые друзья, и Григорий в мгновение захмелел. Неудивительно после такого-то перерыва…

— Сработаешь хорошо, о своем будущем можешь не беспокоиться, — с многозначительной интонацией сказал капитан на прощание, не заметив, как перешел с Черновым на «ты». — Порогин в курсе, он обо всем договорится с прокурором.

— Спасибо… — сдавленным голосом произнес Чернов.

— Желаю удачи, Штопор.

— Кто?

— Ты теперь Штопор, — улыбнулся капитан. — Привыкай.

«КТО ЕСТЬ ХУ»

На следующий день, не прошло и двух минут с того момента, как Игорь Порогин отворил дверь своего кабинета, сбросил пальто и — для сугрева — врубил в сеть электрочайник, раздался негромкий стук и на пороге возникла Дежкина Клавдия Васильевна собственной персоной.

Обернувшись, Игорь расплылся в улыбке.

— Какими судьбами? — воскликнул он. — Проходите, Клавдия Васильевна, сейчас чай пить будем, я по дороге купил какой-то особенный сорт, с жасмином и прочими добавками. Аромат — аж голова кружится!..

— Вот и славно, — откликнулась гостья, — а я пирожков принесла. С курагой…

— Что слышно нового и хорошего?

Клавдия пожала плечами:

— Все по-прежнему, Игорь, текучка заела. Следствие насчет взрывов в троллейбусах продвигается туго, улик нет… Так, все какая-то мелочь. Уж не знаю, чем все это и закончится.

— А я знаю. Вы найдете преступников, и их осудят. Может, я бы и сомневался, если бы мы не были знакомы так хорошо…

— Ты преувеличиваешь мои достоинства, — улыбнулась Дежкина, выдергивая из розетки вилку электрочайника. — Но, надеюсь, не преувеличил достоинства твоего хваленого чая с добавками. Ну, так где же заварка?…

Они уселись за рабочий стол, сдвинув в сторону папки с бумагами, и, как в прежние времена, принялись звенеть блюдцами и чайными ложечками.

— У, — сказала Клавдия, — чай и вправду замечательный. Отсыплешь мне немножечко.

— Зачем отсыпать, я куплю! — пообещал Игорь. — Возле суда отличный магазинчик есть. Я там завтра буду… на процессе…

— Кстати, — словно невзначай промолвила гостья, — что там у тебя происходит? Я в газетах читаю репортажи, тебя хвалят: мол, хорошо раскрутил дело, — а адвокатов и прокурора ругают… Что-то я не пойму…

Порогин беспечно отмахнулся:

— Собака лает, караван идет. Берите с меня пример, Клавдия Васильевна, я эти газетные киоски обхожу десятой дорогой. И от этого даже дышится легче.

— Вчера я с Натальей Михайловной разговаривала, с Клюевой, прокурором. Вы ведь с ней уже познакомились, кажется.

— Да. Что-то она на меня не произвела впечатления…

— Должна заметить, ты на нее тоже. Странно, что вы не понравились друг другу. Хорошие люди должны уметь находить общий язык.

— По-моему, она въедливая и очень скучная.

— А по-моему, умная, цепкая, проницательная, за милю чувствующая подвох. Она что, критиковала, как ты составил дело?

— Нет, почему, — удивился Игорь. — Хвалила. Но она все равно странная.

Дежкина усмехнулась:

— Да не странная она! Просто ты понял, что ее что-то не устраивает в материалах следствия, верно?

— А ее что-то не устраивает? — обиженно поджал губы Порогин.

— Представь, она считает, что слишком все очевидно и гладко. Вина главаря шайки полностью доказана, но она подозревает, что этот конкретный человек в силу качеств своего характера действовал бы по-другому. Она не утверждает, что он при определенных обстоятельствах не смог бы совершить эти преступления, однако он подготовил бы и осуществил все это иначе.

— Глупости, — сказал Игорь.

Клавдия подняла на него глаза и, прищурившись, внезапно произнесла:

— Я не слишком огорчу тебя, если скажу, что и у меня возникли подобные сомнения?…

Порогин рассерженно запихнул в рот сразу целый пирожок и принялся остервенело жевать, выгадывая время для того, чтобы ответить как можно убедительнее.

Дежкина знала эту его манеру взвинчивать себя, когда было задето его профессиональное самолюбие.

Она ждала.

— Вы меня не огорчите, — проговорил наконец Игорь, — потому что вы не знаете всех обстоятельств дела, а я знаю. Даже эта ваша сверхпроницательная Клюева всего не знает!.. Есть одна деталь, которую я опустил, чтобы не было излишнего шума… Ну вы понимаете, ведь у этого Чернова есть семья, ребенок, и все рикошетом отлетает к ним…

Порогин сделал выразительную паузу.

— Да? — спросила Клавдия, понимая, что он сейчас очень ждет заинтересованных расспросов, и лишь после этого соизволит «выдать тайну».

— Вот какое дело, Клавдия Васильевна, — солидно произнес Игорь, помешивая в стакане заварку, — на одежде и в волосах трупов убитых милиционеров были обнаружены частицы гнилостной земли. Я долго не мог уяснить, откуда взялась эта земля в аэропортовском морозильнике. И лишь недавно (и, к стыду своему, почти случайно) нашел ответ. Земляной пол в подвале на даче Чернова имеет идентичный состав. Понимаете, какая история…

— Почему же ты опустил этот факт в материалах дела? — изумилась Дежкина.

— Во-первых, следствие уже было практически закончено, и мы насобирали столько уличающих фактов, что этот ничего уже не изменил бы и, по большому счету, не подкрепил. А во-вторых, мне стало жалко семью Чернова. Ведь сын и жена ни в чем не виноваты… У них и так теперь вся жизнь наперекосяк. И без того в дачном поселке — сплошные пересуды, они на глаза соседям показаться не могут. Несчастные люди, что и говорить!..

— Так-так, — задумчиво процедила Клавдия. — Это, конечно, серьезная улика. Но ты уверен, что трупы действительно побывали в подвале дачи Чернова?…

— Ах, Клавдия Васильевна, — с печальной улыбкой сказал Игорь, — уж не знаю, чем вас и убедить. Ладно, вот вам последний штрих, и я очень удивлюсь, если вы и после этого будете сомневаться, «кто есть ху». — Он помедлил и лишь затем выложил свою последнюю козырную карту: — Знаете, что я обнаружил, когда на коленях ползал в этом самом подвале? Угадайте сами, и все сразу встанет на свои места.

Дежкина внимательно посмотрела на него и мрачно произнесла, как припечатала:

— Пятна крови.

— Точно, — кивнул Игорь и запихнул в рот новый пирожок.

ВЕЩДОКИ

— А прокурорша-то ничего… — Ярошенко легонько подтолкнул Чернова локтем в бок. — Ей бы в постельке кувыркаться…

— Или манекенщицей, — прошептал сержант Леонтьев. — Ножиши-то, ножищи…

— Да где там ножищи? — наметанно сощурил глаза Ярошенко. — И что за дурацкая мода на длинные юбки?…

— А я вчера видел, когда она садилась. У нее юбка зацепилась за стул и задралась.

— Ну и как?

— Я же говорю — ножищи!

У соседей Григория по скамье подсудимых было какое-то иронично-приподнятое настроение, и разговорчики их были под стать «базару» изнемогающих от долгого воздержания дембелей. Впрочем, чему удивляться? Воздержание и в самом деле было долгим…

— Гриша, она на тебя смотрит, — не открывая рта, чревовещал Ярошенко. — О, отвернулась. И опять на тебя. Запала баба. А, Гриш? Как тебе такая партия?

В отличие от братьев по несчастью Чернову было не до шуток. Он сидел, обхватив голову руками, и медленно раскачивался из стороны в сторону.

Минуту назад ему сообщили о том, что прошлым вечером Катюше стало плохо с сердцем. В общем-то ничего страшного это не опасно, нужно только полежать денек-другой… «Довели, суки… — мысленно проклинал всех и вся Григорий. — Освобожусь, всех перережу…»

Раньше Чернова никогда не посещали столь страшные желания: отомстить, прирезать… Но и его довели… И сейчас, когда он ощущал полнейшую свою беспомощность перед следствием, перед судьей, перед прокурором, перед всей этой жестокой и всеподавляющей системой, даже наличие самой возможности будущего отмщения за все причиненные ему и его семье страдания, унижения и издевательства согревало душу. Пусть эта возможность ничтожно мала, пусть он никогда не воспользуется этой возможностью, но… Почему бы не помечтать, не представить себе, как тот же гаденыш Порогин, постаревший на десяток лет, будет ползать перед ним на коленях и молить о пощаде? Ах, какое это наслаждение — водить лезвием ножа по его горлу, видеть, как расширяются от страха его зрачки… «Прости меня, прости! Только не убивай! Я виноват перед тобой, но не убивай!» Но решение уже принято, и нож мягко входит в его шею. Порогин умирает в мучениях, бьется в конвульсиях, захлебываясь собственной кровью… Он первый. А кто за ним на очереди? Эта высокомерная дамочка-прокурор? Или судья, эта вертлявая профурсетка? Может быть, может быть…

«Что это со мной? — ужаснулся собственным фантазиям Чернов. — Неужели я на такое способен? — И тут же сам себе ответил, словно успокаивая: — Я пощажу их… Я всех пощажу…»

А Ярошенко был прав — Наташа действительно смотрела на Григория. Смотрела завороженно, словно любовалась… Хотела отвлечься, перевести свой взгляд на что-то другое, но не могла. Григорий притягивал ее, как притягивает все страшное, мерзкое и уродливое, как притягивает карлик, шагающий посреди людской толпы, и оттого его неполноценность еще больше выпячивается, как притягивают документальные кадры смертной казни на электрическом стуле… Не просто же так придумали такое развлечение, как кунсткамера.

Конечно же Чернов был уродом. Моральным уродом. А вот внешне, наоборот, красивым. Правильные черты лица, широкие плечи, сильные руки, отлично сложен… Это-то и пугало Наташу больше всего, этого-то она никак не могла осмыслить. Несоответствие внешнего и внутреннего!.. Ублюдок, мразь, бандит… Ну кто бы мог подумать? Кто? Ведь встретишь случайно на улице — ни одна плохая мысль в голову не придет.

«А где же все-таки я его встречала?»

В то утро обвинение знакомило суд с вещественными доказательствами. На предназначенном именно для этих целей столе уже лежали десятки запечатанных полиэтиленовых пакетиков, в каждом из которых было по улике — пачка долларов, еще одна пачка, резиновые перчатки, стреляные гильзы, расплющенные пули и так далее в том же духе.

Самулейкина не утруждала себя кропотливым осмотром вещдоков, полагаясь на внятные объяснения прокурора. Ей было скучно.

Вслед за Наташей слово взял медицинский эксперт. Он долго и нудно рассказывал о проведенном им вскрытии трупов двух агентов ФСБ, сыпал малопонятными терминами и с помощью диапроектора приводил на передвижном экранчике всевозможные выкладки и результаты экспертиз. Из всего его получасового выступления можно было сделать короткое резюме: кусочки замороженной земли, обнаруженной на одежде и обуви Александра Бортникова и Бориса Рогова, по своему химическому и органическому составу полностью совпадали с пробой земли, взятой из подпола дачи подсудимого Чернова.

Нет сомнений, что пятна крови, найденные на внутренней поверхности стола в большой дачной комнате, принадлежали Ротову. Видимо, перед смертью он случайно провел по крышке стола окровавленной рукой.

Пятнышки крови, обнаруженные в подполе, принадлежали как Ротову, так и Бортникову.

Бортников, получив две пули в голову, скончался мгновенно, а вот Ротов еще жил после проникающего ранения в брюшную полость, но жил недолго.

В Бортникова стреляли в упор (дульный срез оружия был герметично приставлен к коже), о чем свидетельствуют звездообразные разрывы кожных ран найденные в раневых каналах копоть и полусгоревшие порошинки, а также обнаруженные на коже убитого отпечатки дульного среза оружия, так называемые штанц-марки, по которым и определили, что выстрел был произведен из пистолета «глок» производства бывшей Чехословакии.

С Ротовым история другая — в него палили с трех — пяти метров (входная рана пришлась на пупок, а выходная — под левой ключицей).

— Преступник использовал пули со смещенным центром, — сказал медэксперт в заключение своей речи. — Вы прекрасно знаете, что этот вид огнестрельного снаряда запрещен к применению международной конвенцией, но, к глубочайшему сожалению, до сих пор так и не снят с производства. Можно сказать, что судьба этих людей была решена еще до выстрелов. — Он поднял вверх фотографии, на которых крупным планом были запечатлены изуродованные трупы Бортникова и Ротова. — Пуля могла угодить хоть в палец правой ноги, но итог при этом один — ранения, не совместимые с жизнью. Может, конечно, повезти, но это случается крайне редко.

— А если в палец левой ноги? — с умным видом поинтересовалась Самулейкина.

По залу прокатился смешок. Улыбнулся и медэксперт.

— Ах да, понятно… — смущенно произнесла Нина Ивановна. — Дошло-дошло… Действительно, неприятная штука…

Затем главную роль исполнял эксперт-трассолог. Он тоже воспользовался диапроектором и поведал суду о многих интересных вещах. Вот, например, одна из них: стреляя в Ротова, злоумышленник должен был стоять чуть справа от него и держать оружие на уровне бедра.

Трассолога сменил капитан милиции Буров, тот самый, что проводил обыск на загородном участке Чернова. Капитан подготовился основательно, принес с собой большие картонные плакаты с пунктирно-точечно-шашечным изображением погреба, дома и всего участка. Ничего не упустил, даже деревья отметил, хоть они находились достаточно далеко от места преступления и, судя по всему, никакого отношения к делу не имели.

Буров говорил как умел. То есть плохо, запинаясь и с трудом подыскивая необходимые слова.

— Вот здеся была кровь… — он водил по погребу учительской указкой (и, где только раздобыл?). — А вот здеся, в углу, тоже кровь… А вот тута, — он перескочил в дом, — вот тута, в этой комнате, еще одна кровь была, под столом. А пуля… Пуля-пуля-пуля… Так-так-так… Ага, тута, в оконной раме. А вот здеся, между домом и погребом, мы еще следы нашли, будто волокли кого-то.

— По земле волокли? — спросила судья.

— Ну да, по земле. — Буров вновь пустил в ход указку. — Тут, значит, редисочка росла, а тут эта… как ее… Черт, вылетело…

— Свекла? — предположил адвокат Чернова.

— Помолчите! — строго зыркнула на него Нина Ивановна.

— Да нет, не свекла… Черт, как же ее?…

— Репа? — крикнул кто-то из зала.

— Да нет же! Красная такая, длинная, с хвостиком. — Наконец Бурова осенило: — Морковка! Конечно же морковка! Волнуюсь, знаете ли…

— Не волнуйтесь, — подбодрила его Самулейкина. — Продолжайте спокойно.

— Тут, значит, редисочка, а тут морковочка. Вот посередке между редисочкой и морковочкой и волокли. Ну как будто волокли, в том смысле, что… Ну вы понимаете.

— Что вы еще обнаружили во время обыска?

— Так это… тайник. Тут, значит, верандочка такая застекленная, маленькая совсем, метров пять квадратных. А ефрейтор Скоков заметил, что половица как-то странно поскрипывает. Ну, мы ее отодрали, а там деньги…

— Сколько?

— Щас-щас-щас, у меня все записано. — Буров вытащил из кармана длинную бумажку, по форме напоминавшую школьную шпаргалку. — Так, четыре нуля — это что у нас? Ага, триста шестьдесят тысяч долларов.

— Американских?

— Ну да, других-то не бывает, — улыбнулся капитан.

— Насколько мне известно, бывает… — нахмурила брови судья. — Но это не важно… У вас все?

— Вроде все.

В зале возникло легкое оживление — это вошли близкие родственники покойных. Все в черном, они сели в последнем ряду. Все зрители, переключив свое внимание с поднадоевшего Бурова на вошедших, буквально испепелили их любопытствующими взглядами. Все-таки интересно следить за людьми, которых постигло горе. Ждешь, что вот-вот кто-нибудь из них устроит истерику или упадет в обморок. Но, вопреки ожиданиям, родственники вели себя вполне обыденно.

Зал снова было заскучал, но положение исправила судья.

— Перерыв тридцать минут! — объявила она и через мгновение скрылась за дверью служебной комнаты.

Наташа не тронулась с места.

Нельзя расслабляться. После перерыва начнется самое главное. Нужно доказать виновность подсудимых, и в первую очередь виновность Чернова в двойном убийстве. Доказать самой. Неопровержимо. Все прежние признания и показания она уже не будет брать в расчет. Как это ни странно звучит, но все надо будет начинать заново.

Наташа прикрыла глаза и, наверное, в тысячный раз мысленно выстроила порядок предстоящего допроса…

Адвокат Чернова тоже решил использовать перерыв с пользой для дела и поспешил к своему клиенту. Он чувствовал, что тот каким-то образом водил его за нос, но обличить Григория был не в силах. Опыта не хватало.

Это было всего лишь второе дело адвоката Бобкова. Первое он проиграл. Если проиграет и это — пиши пропало, с таким дебютом о блистательной карьере нечего и мечтать.

— Григорий Михайлович, поймите меня правильно… — Перегнувшись через огораживающие скамью подсудимых перила и вытянув свою жирафью шею, он дотянулся тубами до левого уха Чернова. — Между мной и вами не должно быть никаких тайн… Я твердил вам это на протяжении полугода и повторяю вновь. Григорий Михайлович, если вы что-то скрыли от меня, если вы не сказали мне всей правды… Я же не смогу вас защитить!..

— Не нужно меня защищать… — хмуро ответил Григорий.

— Что же вы говорите такое?…

— Я не врал вам.

— Честно? Не врали?

— Не врал…

— Поклянитесь!..

— Кто я тебе? — ухмыльнулся Чернов. — Пионер, что ли?

— Григорий Михайлович, между адвокатом и клиентом должна быть невидимая связь, основанная на полном доверии…

— Где же ты раньше-то был со своей связью? — с ненавистью посмотрел на него Чернов. — Почему ты пропадал месяцами?…

— Я? — Бобков чуть не задохнулся от растерянности. — Я работал…

— Вот и иди работай!.. Что ко мне пристаешь? Где твое место?

— Так нельзя… — Адвокат попятился на полусогнутых ногах к своему столику. — Вы допускаете непростительную ошибку… Вы не должны так… Вы ставите меня в неловкое…

КАКАЯ ПОГОДА?

— Ольга Тимофеевна, где вы находились пятого апреля сего года приблизительно с четырнадцати до двадцати часов? — обратилась Наташа к первому свидетелю обвинения, моложавой бабульке в легкомысленной шляпке с перышком.

— Я была на даче.

— А где ваша дача?

— В деревне Чепелево, садово-огородническое хозяйство «Дружба».

— Скажите, вы знакомы с этим человеком? — Наташа указала рукой на Чернова.

— Да.

— Вы можете назвать его имя и фамилию?

— Это Гриша Чернов, наши участочки рядом. Мы часто захаживали друг к другу в гости… Гриша очень хороший человек.

Это к делу не относится, — сказала Самулейкина. — Вы видели Чернова пятого апреля с четырнадцати до двадцати?

— Да, видела, — кивнула старушка. — Несколько раз.

— Расскажите поподробней, — попросила Наташа.

— Поподробней… — Ольга Тимофеевна надула губки. — Утром Гриша отвез в город Катеньку и Антошу.

— Когда именно утром?

— Часов в десять… А где-то около двух вернулся.

— Один?

— Нет, с ним были двое мужчин.

— Вы их знаете?

— Впервые видела.

— Вы могли бы описать их внешность?

— Могла бы… Один такой высокий, а другой пониже ростом. — Бабушка смолкла.

— И это все?

— Я не старалась разглядеть их особо, да и расстояние было неблизкое…

— Как же неблизкое? Вы же сами сказали, что ваши участки совсем рядом.

— Так-то оно так, но… Понимаете, в тот день снежок пошел сильный. До этого все растаяло и даже солнышко припекать начало, а пятого опять снова-здорово… Ну я в доме и отсиживалась, печку растопила; сериал какой-то по телику смотрела. Слышу, автомобиль шуршит. Ну я выглянула в окошко — а там Гриша с двумя мужчинами.

— И рассмотреть мужчин вам помешал снег?

— И он тоже.

— А что еще?

— Вот… — Ольга Тимофеевна достала из сумочки очки? — У меня минус восемь.

— Ого! А почему же вы их сейчас не носите?

— Как вам сказать?… — смутилась старушка. — Стесняюсь… Говорят, они мне не идут…

— Ну хорошо… — подытожила Наташа, хотя хорошего ничего не было, Ольга Тимофеевна пока Америки не открыла. — И что они делали? Я имею в виду Чернова и двух незнакомых вам мужчин.

— Ничего… Вышли из машины — и сразу в дом.

— А как эти мужчины выходили из дома, вы видели?

— Нет. Я слышала только, как машина отъехала.

— Когда это было?

— Вас время интересует?

— Да-да, конечно.

— Ближе к вечеру, уже темнеть стало.

— Значит, вы только слышали шум отъезжающей машины, но саму машину не видели?

— Совершенно верно.

— А вы уверены, что это был автомобиль Чернова?

— Да. Когда я вышла за дровами, ее уже не было. Насколько я помню, Гриша оставлял свою лошадушку прямо у крыльца.

— Какую лошадушку? — сердито спросила Самулейкина.

— Ну машину… Это я образно выразилась… Гриша же любил лошадей.

— Это суд не интересует.

— И все-таки — вы не можете поточнее припомнить время, когда вы слышали шум отъезжающей машины?

Наташа сдула упавшую на лоб прядь белокурых волос. — В начале апреля темнеет рано, часов в шесть — в семь.

Да, часов в шесть — в семь, — согласилась с ней Ольга Тимофеевна.

— Так в шесть или в семь?

— Темнеет?

— Что темнеет, это мы уже выяснили. Лучше скажите, когда вы слышали шум отъезжающей машины.

— Я не помню, — испуганно сжалась бабулька. — Ей-богу, не помню!.. Что темнеть начало — помню, а сколько было времени…

— А выстрелы вы слышали?

— Выстрелы? — еще больше испугалась Ольга Тимофеевна. — Нет, выстрелов я не слышала.

— А какие-нибудь звуки, схожие с выстрелами?

— Я вообще не знаю, как звучат выстрелы…

— Вы фильмы про войну смотрели? — улыбнулась Наташа. — Вот так и звучат.

Фильмы смотрела… Но ничего такого в тот день не слышала. У меня, знаете ли, телевизор громко работал.

— Можно? — поднял руку Бобков.

— Спрашивайте, — напыжилась Нина Ивановна.

— Ольга Тимофеевна, — адвокат Чернова распрямился во весь свой баскетбольный рост, — вы уверены в том, что видели утром пятого апреля Антона Чернова, сына подсудимого Чернова?

— Да-да, я же уже говорила…

— А какое это имеет отношение к делу? — вновь встряла судья.

— Видите ли, уважаемая Нина Ивановна, в связи с тем, что наш суд никак нельзя назвать объективным для обеих сторон, в смысле, для обвинения и защиты…

— На что вы намекаете?

— Нет-нет, не то, что вы подумали, — примирительно развел руки Бобков. — Просто адвокату иногда приходится подчищать огрехи следствия, если оно пропустило какое-то несоответствие в показаниях…

— В чьих показаниях?

— Я и хочу в этом разобраться, если позволите.

— Хорошо, — после недолгого раздумья смилостивилась Самулейкина. — Свидетель, отвечайте на вопрос.

— А что он спросил? — рассеянно улыбнулась Ольга Тимофеевна.

— Вы уверены в том, что утром пятого апреля видели Антона Чернова?

— Да, уверена, я ж не сумасшедшая!.. Гриша отвез его и Катеньку в город.

— А как долго семья Чернова полным сбором находилась на даче?

— До или после?

— До.

— Два или три дня…

— А точнее?

— Два или три, — повторила старушка.

— А сами вы когда приехали на дачу?

— В начале марта.

— А что ж так рано? — Бобков обернулся к стенографистке. — Это не для протокола.

— Не для протокола разговаривайте со свидетельницей у себя на кухне!.. — хлопнула по столу ладонью Самулейкина.

— Меня дети отвезли… — жалобно произнесла Ольга Тимофеевна. — Сказали, что дачу сторожить надо, бомжи разворуют…

— Молчите! — приказала ей судья.

— Свидетельница уже удовлетворила мое любопытство. А теперь для протокола. Скажите, а Антон был здоров?

— В каком смысле? — насторожилась бабушка.

— В физическом. — У Бобкова вырвался нервный смешок. — Мальчик не болел?

— Я не знаю…

— Он выглядел больным? Быть может, у него было перевязано горло шарфиком?

— Насчет шарфика ничего не могу сказать, — покачала головой Ольга Тимофеевна. — Но мальчик забегал ко мне перед самым отъездом, отдал мне спички. Они одалживали… Нет, он был вполне здоров.

— Спасибо большое, — сказал Бобков.

— И где же ваше несоответствие? — язвительно ухмыльнулась судья. — Я что-то не заметила.

— Для этого мне надо допросить моего клиента.

— А я могу идти? — рассеянно огляделась по сторонам Ольга Тимофеевна.

Самулейкина отпустила старушку и, прежде вызвать следующего свидетеля, скрепя сердце выделила-таки минутку Бобкову. Ей самой вдруг стало интересно, как адвокат будет выворачиваться из щекотливой ситуации, которую сам же себе и устроил. Несоответствие у него, видите ли. Ну-ну…

— Ну-ну, — вслух произнесла она.

— Григорий Михайлович, во время следствия вы умолчали о том факте, что утром пятого апреля вы отвозили в город семью, — обратился Бобков к Чернову. — Почему?

— Меня никто не спрашивал…

— Ну как же? Вас разве не просили подробно восстановить все события, происходившие пятого апреля?

— Просили, — кивнул Чернов. — Но где-то начиная с двенадцати часов, с момента моей встречи с Ротовым и Бортниковым. Я все рассказал, как было…

— Ну что ж, давайте восполним этот пробел, — предложил Бобков. — Итак, ранним утром пятого апреля вы на своем автомобиле отвезли семью в город, так?

— Так.

— И часто вы выезжали с семьей на дачу?

— Когда как… Старались каждые субботу-воскресенье, но не всегда получалось…

— А пятого апреля Антоша был здоров?

— Да что вы привязались к этому Антоше? — вскипела Самулейкина. — Думаете, если вы будете задерживать рассмотрение дела, это вам как-нибудь поможет?

— Я думаю, что пятого апреля все здоровые дети должны были идти в школу!.. — в тон ей вскипел адвокат. — Потому что пятое апреля — это пятница!

— А при чем здесь школа? — не сдавалась Нина Ивановна.

— Очень даже при том!

— При чем? Объясните!

— Согласитесь, что это несколько странно…

— Чего тут странного?

— Странно, что ребенок два или три дня не ходил в школу без уважительной прич… — Бобков почувствовал, как его молодецкий запал начал потихоньку испаряться. Судья сбила его с какой-то умной мысли.

За те несколько секунд, пока шла эта перепалка между Самулейкиной и адвокатом, Чернов успел «сориентироваться в пространстве».

— Мы с женой решили, что Антоше надо дать отдохнуть. — Он с подчеркнутым равнодушием пожал плечами. — Нагрузки в школе немыслимые, тем более в десятом классе…

— А ваш сын — отличник? — без особого энтузиазма в голосе спросил Бобков, но тут же махнул рукой: — Ладно, это уже действительно никакого отношения не имеет…

Вслед за старушкой свое место для дачи свидетельских показаний занял мужчина лет сорока в простенькой холщовой курточке. По внешнему виду — работяга работягой. Он волновался и не знал, куда девать свои профессионально промазученные руки, они ему мешали.

— Представьтесь, пожалуйста, — попросила его Наташа.

— Лагутин Олег Ромэнович.

— Романович?

— Не, Ромэнович.

— Скажите, Олег Ромэнович, где вы находились пятого апреля приблизительно с двадцати до двадцати двух часов.

— На работе. Была моя смена.

— Вы работаете в аэропорту?

— Да, в Шереметьеве-2. Водителем автокара.

— Погромче, пожалуйста, — взмолилась протоколистка, которая с трудом находила общий язык с Новенькой американской стенографической машинкой. Ей было бы привычнее вести записи от руки, но мировой прогресс не позволял.

— Я работаю водителем автокара, — повторил Лагутин.

— Вы знакомы с этим человеком?

— Да, это Чернов.

— Вы видели его пятого апреля сего года?

— Да, — уверенно ответил Лагутин, но после небольшой паузы добавил с меньшей уверенностью. — Вроде…

— Так «вроде» или «точно»? — в один голос спросили Наташа и Бобков.

— Точно, — немного помявшись, сказал Лагутин. — Но он тогда у нас еще не работал.

— Где вы видели Григория Чернова?

— В аэропорту.

— В каком аэропорту?

— В нашем. Ах да, простите… В Шереметьеве-2.

— В котором часу?

— Я только заступил, — наморщил лоб Лахтин. — Значит, около десяти вечера. Минут пятнадцать одинадцатого, ага.

— Расскажите поподробней о вашей встрече.

— Ну это… Я, значит, иду и вдруг вижу, что…

— Постойте, — прервала его Наташа. — Где вы шли? Куда и откуда?

— Я шел из раздевалки на стоянку автокаров. — Свидетель все-таки не совладал с руками, и они начали вести собственную жизнь, нервно затеребили брючины. — Я торопился… А у нас, значит, как… Вот так раздевалка, так стоянка… — Он все-таки взял под контроль правую руку и с ее помощью стал наглядно показывать на деревянной конторке расположение помещений, хоть этого никто не мог увидеть. — А так, значит, лестница. Она, значит, ведет в таможенный терминал. Вниз надо спуститься. Ну, на лестнице мы и встретились с Черновым. Он с тележкой был, ну, с багажной тележкой, на колесиках… А на тележке, значит, две такие большие коробки с телевизорами, веревкой привязаны, чтоб не свалились. Ну, я спрашиваю его: «Куда это вы, товарищ?» А он мне: «Не твое дело». Ну, не мое так не мое… Что мне, больше всех надо?

— Дальше?

— А что дальше? Разошлись в разные стороны. Я пошел на стоянку, а он свою тележку вниз потащил… Нет, вру… Я ему еще сказал, что лифт вообще-то давным-давно придумали, но он меня не расслышал. Или сделал вид, что не расслышал, не знаю…

— У меня все, — сказала Наташа.

— Вопросов нет, — вальяжно откинулся на спинку стула Бобков.

Затем давали показания еще несколько свидетелей обвинения. Инспектор ГАИ Лоськов сказал, что он пятого апреля дежурил на Ленинградском шоссе и примерно в двадцать один час пятнадцать минут тормознул автомобиль «Жигули» шестой модели с номером «я17бвг» и выписал на имя шофера, Чернова Григория Михайловича, штрафную квитанцию за превышение скорости на сумму 12 тысяч рублей. В салоне автомобиля, на заднем сиденье, лежали две картонные коробки из-под какой-то видеотехники.

Сержант милиции Галлиулин, служивший в аэропорту Шереметьево-2, показал, что в полдень пятого апреля он и его коллега ефрейтор Бураки сменили Рогова и Бортникова, которые выходили в ночную смену и с которыми у Галлиулина были хорошие, доверительные отношения. Сержант заметил, что, выйдя из здания аэропорта, Ротов и Бортников сели в красный «жигуленок» шестой модели. Водителя он не видел. Номера не запомнил.

Выступавший следом ефрейтор Бураки полностью подтвердил слова своего сослуживца, добавив, что красный «жигуленок» шестой модели припарковался у здания аэропорта, где-то около одиннадцати тридцати и что из левого переднего окошка торчала рука шофера, державшая сигарету.

— Вы курите? — спросила Наташа Чернова.

— Нет, — ответил он машинально, но тут же подавился: — Уже не курю, в тюрьме бросил…

Затем в зале суда появлялись рабочие аэропорта, так или иначе видевшие в тот роковой день подсудимого, который вез на тележке две большие коробки по направлению к таможенному терминалу.

Допросив последнего свидетеля, Самулейкина хотела было объявить обеденный перерыв, но ее упредил неугомонный Бобков:

— Я прошу, вашу честь еще раз вызвать Ольгу Тимофеевну Величко. — Он умоляюще сложил руки на груди. — Пожа-а-алуйста!..

Нина Ивановна пристально посмотрела на него.

«Что-то в нем есть такое… неожиданно для самой себя открыла она. — Симпатичный хлопец… Если уж он ростом за два метра, какой же у него должен быть крантик?… Хм… Ладно уж, пусть…»

— Ольга Тимофеевна, вы помните день недели, приходившийся на пятое апреля? — спросил Бобков бабульку-дачницу.

— Помню, пятница, — не задумываясь выпалки свидетельница.

— А вы смотрели Олимпиаду?

— Что? — заморгала подслеповатыми глазенками Ольга Тимофеевна. — Олимпиаду?

— Да-да, трансляции из Атланты?

— Смотрела.

— А какой вид спорта вас привлекал больше всего?

— Гимнастика… — не совсем понимая, чего от нее добивается адвокат, тихо произнесла бабуля.

Не понимала этого и Нина Ивановна. Она многозначительно прочистила горло, но перебивать Бобкова не стала.

— Спортивная или художественная?

— Спортивная…

— И вы смотрели все соревнования по спортивной гимнастике, ничего не пропускали?

— Все смотрела…

— Значит, вы должны помнить, в какой день проходили состязания в командном зачете у мужчин?

— Я… — замешкалась свидетельница. — У мужчин? Нет, не помню… В июле…

— Это даже ребенку известно, что в июле. Но день?

— Не помню…

— Как же так, Ольга Тимофеевна? День, когда ранним утром Чернов отвозил свою семью в город, заметьте, абсолютно ничем не примечательный день, запомнили, а вот соревнования по обожаемой вами гимнастике… Ай-ай-ай! — склонив, голову набок, Бобков шутливо пожурил старушку. — Что-то с памятью вашей стало…

— Десятого июля! — выпалила наобум уязвленная старушка.

— Нет, не десятого, — самодовольно улыбнулся адвокат. — И даже не одиннадцатого… Ольга Тимофеевна, скажите честно… — Замолчав, он заглянул свидетельнице в глаза.

— Я и так честно… — выдержав этот взгляд, пролепетала бабушка.

— Вам же подсказали это число, ведь так?

— Ничего мне не подск…

— Конечно, я неправильно выразился. Разумеется, вам не подсказывали. Но вы же не станете отрицать, что, прежде чем вы пришли сюда, с вами говорил следователь?

— Да, говорил…

— Он показывал вам фотографии трупов?

— Да… — передернула плечами Ольга Тимофеевна. — Это было ужасно…

— Он рассказывал о том, что пятого апреля в доме Чернова произошло кровавое убийство?

— Да, иначе как бы я…

— Господин Бобков, а не слишком ли много вы себе позволяете? — гаркнула Самулейкина, после чего удивленно уставилась на Наташу. — Клюева, а вы-то что молчите?

— Я слушаю…

— Слушает она! А в это время господин Бобков пытается дискредитировать следствие в глазах общественности! — Лицо Нины Ивановны побагровело. — Ничего у вас из этого не получится, и не пытайтесь! Ясно вам?

— Мне ясно только то…

— Не смейте спорить со мной! Я вас сейчас удалю из зала!

— Но за что? — Бобков уже не знал, то ли ему, образно выражаясь, плакать, то ли смеяться.

— За действия, несовместимые с вашим статусом, вот за что! — Изо рта судьи брызнула слюна. — Вы — адвокат! Ваше дело защищать своего клиента, а не делать провокационные заявления, всячески привлекая внимание к своей персоне! Да, господин Бобков, вы находитесь в очень трудном положении, вам не позавидуешь! Вот вы и вертитесь, как чиж на сковородке, мешаете проводить дознание, путаете всех своими вопросами!

— Как уж, — поправил ее адвокат.

— Что-что-что? — Самулейкиной почудилось, что он сказал ей что-то обидное.

— Как уж на сковородке, вы слово перепутали. — И Бобков обернулся к Ольге Тимофеевне, которая переводила ошарашенный взгляд с судьи на адвоката и обратно: — Еще раз спасибо, вы очень помогли. Простите, что мучили вас так долго.

— Перерыв до пятнадцати ноль-ноль! — Нина Ивановна хлопнула молоточком по столу.

Бобков устало опустился на свое место и, склонившись к коллеге, который защищал сержанта Леонтьева и с самого утра маялся от безделья, спросил:

— Вы случайно не знаете, как позвонить в Росгидрометцентр?

БЕЗЗВУЧНЫЙ ВЫДОХ

Наташа спустилась в буфет, взяла себе стаканчик кофе с душистым рогаликом и уединилась за свободным столиком у окна.

Пока все шло по плану, как и намечалось. Впрочем, иного и предполагать было нельзя.

А Чернов будто маску надел. Сидел с таким видом, словно это вовсе не его судят. Нервишки будь здоров. Сволочь…

— Наталья! — к столику подбежал запыхавшийся Порогин. — Вы здесь, оказывается? Уф-ф… Своим ходом добирался, машину опять Чубаристову отдали. Вот, держите, — протянул он Наташе аудиокассету. — Только что с экспертизы вернули.

— Ну?

— Это его голос!

— Ошибки быть не может?

— Какая там ошибка! — Положив кроличью шапку на стол, Игорь присел напротив. — Все тютелька в тютельку!

— Рогалик хотите? Я не трогала.

— Нет, спасибо, — замотал головой Порогин. — А хотя — давайте! Ну как там вообще?

— Все нормально. Вот только Величко…

— А что — Величко? — рогалик замер на полпути ко рту.

— Мы договорились с Бортниковым и Ротовым о встрече, — опустив взгляд на свои ботинки, монотонно бубнил Чернов. — Я должен был забрать их в полдень у аэропорта, у них смена заканчивалась. Ну, я приехал чуть пораньше, ждал их в машине.

— Когда вы приехали в аэропорт? — спросила Наташа.

— В половине двенадцатого, немного не рассчитал.

— Под каким предлогом вы назначили встречу с Ротовым и Бортниковым?

— Под обычным. Поболтать, выпить.

— А как вы вообще познакомились с Ротовым и Бортниковым и на чем строилось это ваше знакомство?

— Мне сообщили, что к нам внедрили двух агентов.

— Кто сообщил?

— А это важно?

— Отвечайте на вопрос! — строго потребовала судья. — Не пререкайтесь!

— Мне сообщил об этом майор Ярошенко.

В этих словах вряд ли можно было отыскать что-то смешное, но тем не менее Ярошенко широко улыбнулся.

— Лично сообщил? — Наташа отметила про себя эту странную улыбку, но объяснения ей пока не находила.

— Нет, по телефону. Он не знал меня в лицо.

— Вы представлялись майору Ярошенко как Хлыст?

— Да…

— Теперь о знакомстве с Ротовым и Бортниковым.

— Ну, я сам спровоцировал наше знакомство.

— Как и где?

— Уже не помню конкретно…

— А вы постарайтесь. На следствии это у очень хорошо получалось.

— Я узнал, что они любят вместе порыбачить на Клязьминском водохранилище. И как-то раз разыграл из себя рыбака, расположился на берегу с удочкой, прямо рядом с ними. Ну, разговорились, то да се… Так и познакомились…

— В котором часу вы, Ротов и Бортников прибыли пятого апреля на дачу?

— Около двух…

— В тот момент вы уже приняли решение о том, что убьете Ротова и Бортникова?

— Да…

— Продолжайте.

— Ну, я столик накрыл. Посидели где-то до четырех, распили бутылку сливовой настойки. Она крепкая, градусов пятьдесят, я ее сам делал, на спирту настаивал…

«Сливовая настойка», — размашисто вывел Бобков в своем блокноте.

— Ну, они захмелели, а я сказал, что у меня есть иностранный пистолет. Они заинтересовались, попросили показать. Я и показал…

— Вы выстрелили сначала…

— В Ротова. Пуля попала в живот… Его скинуло со стула под стол.

— Бортников пытался оказать вам сопротивление?

— Нет. Я сразу в него выстрелил.

— Подождите… — Лоб Наташи прорезали задумчивые морщинки. — Вы стреляли в Ротова с трех-пяти метров, а Бортников был убит выстрелом в упор…

— Двумя выстрелами, — поправил ее Чернов.

«С каким равнодушием он это произносит… — пронеслось в Наташиной голове. — Это не человек… Не человек…»

— Значит, вы должны были затратить какое-то время, чтобы подойти к Бортникову вплотную?

— Наверное, должен был. Это все как-то произвольно получилось. Очень быстро.

— Получается, что Бортников сидел и терпеливо дожидался, пока вы приставите дуло пистолета к его лбу?

— Я же говорю, все произошло очень быстро, — начал раздражаться Григорий. — Какое уж там расстояние? Два шага!

— И Бортников даже не попытался отстраниться?

— Нет. Он сидел и смотрел на меня.

«Да, так чаще всего и бывает, — подумала Наташа. — Ступор от неожиданности, когда даже не успеваешь сообразить, что происходит. А еще, наверное, черное отверстие пистолетного дула гипнотизирует, как взгляд удава. Бортников был опытным агентом, но растерялся, как мальчишка… Всего не предусмотришь…»

— И вы спокойно выстрелили ему в лоб?

— Эмоций своих не помню, — хмыкнул Чернов. — Просто выстрелил, и все.

— Когда это произошло?

— В шестнадцать часов тридцать две минуты сорок девять секунд.

— Подсудимый! — вскипела Нина Ивановна. — Вы прекрасно знаете, что в этом помещении вам ничто не грозит, вас не тронут и пальцем! Да, действительно это так, вас охраняет закон! И, ощущая собственную безнаказанность, вы позволяете себе такого рода шуточки! Издевательские, подлые, циничные шуточки! Я не взываю к вашей совести, Боже сохрани, у вас ее попросту нет! Но если кто-нибудь из них разорвет вас сейчас на куски, — она указала своим наманикюренным перстом в сторону родственников погибших, — то я не задумываясь вынесу ему оправдательный приговор! Вам понятно? Тебе, гад такой, понятно? А если бы сына твоего точно так же, в лоб, двумя выстрелами?

Или жену твою упаковали в коробку и сунули в морозильную камеру? Ты бы тоже отшучивался?

— Нина Ивановна… — с укором посмотрела на нее Наташа.

— Я уже сорок лет Нина Ивановна! — раздухарилась судья. — А такую падаль в первый раз встречаю!

— Вина моего клиента еще не доказана, — напомнил Бобков. — А ваше поведение… Я потребую отвода составу суда!

— И вы туда же? — Самулейкина перенесла весь свой гнев на адвоката. — А может, это вы посоветовали своему клиенту так себя вести?

— Ничего я не советовал…

— Вот и молчите! Нашли кого прикрывать! Доказано! Все уже доказано, не сомневайтесь!

Прошло несколько минут, прежде чем Нина Ивановна, выпустив пар, сумела наконец взять себя в руки. Можно было продолжать.

— Я перетащил тела в погреб. На всякий случай. Мало ли кто зайти надумает…

— А вы не боялись, что вас кто-нибудь мог застать за этим занятием? — спросила Клюева.

— Тогда снег пошел, метель сильная была. Да и времени это заняло всего ничего. Ребята легкие оказались.

Последняя фраза тоже могла показаться весьма скользкой, но на этот раз Самулейкина сдержала себя.

— А потом я вытер кровь. Только под столом не заметил… А коробки из-под телевизоров я загодя припрятал в погребе. Там и упаковал тела.

— Куда вы дели орудие убийств?

— Я бросил его в реку.

— В тот же день, пятого апреля?

— Нет, несколькими днями позже. Не помню точно. Я ж и про место на следствии говорил. Лужнецкая набережная, между Киевским вокзалом и окружным железнодорожным мостом.

— Водолазы оружия не обнаружили, — напомнила суду Наташа.

— Значит, течением отнесло, — пожал плечами Чернов.

— Итак, вы спрятали тела Ротова и Бортникова в картонные коробки. В котором часу это было? Пожалуйста, без шуток.

— Часов в пять — в начале шестого.

— Что вы делали дальше?

— Я погрузил коробки в машину и поехал в аэропорт. По дороге меня остановил инспектор ГАИ, он сегодня здесь был, и оштрафовал меня. — Лицо Чернова оставалось невозмутимым, но по левому его виску начала медленно стекать тоненькая струйка пота. — В аэропорту я взял багажную тележку, погрузил на нее коробки, закрепил их жгутом. Вот…

— После чего направились в таможенный терминал и поместили трупы в одну из морозильных камер?

— Это наводящий вопрос, — вяло отозвался Бобков.

— Да ладно вам, и так все ясно! — махнула на него рукой Самулейкина. — Не мешайте работать!

— Да, только коробки не влезали в пространство между контейнером и стенкой морозильной камеры. Пришлось вынимать тела, проталкивать их по очереди.

— Чем вы проталкивали тела?

— Там огрызок железной трубы валялся. Вот им и проталкивал.

Зал заклокотал. Кто-то из зрителей, не выдержав, метнулся к выходу.

— А почему вы выбрали для, скажем так, захоронения трупов именно это место?

— Я знал аэропорт как свои пять пальцев… У меня была возможность найти бесхозный контейнер, который простоял бы в морозильной камере тысячу лет.

— И все же. Не легче ли было найти какой-нибудь другой вариант, попроще? Например, закопать трупы в лесу. Ведь рядом с вашим дачным участком есть лес?

— У вас хорошая фантазия, — улыбнулся адвокат Чернова.

— Бобков! — учительским тоном окликнула его Нина Ивановна. — Мне уже надоело называть вашу фамилию!

— Молчу, молчу!..

— Поближе положишь, подальше найдешь, — перефразировал поговорку Григорий.

«Точно, генетическая ошибка. Природа дала сбой и вырыгнула на свет это чудовище…»

— И в последний раз. Вы признаете себя виновным в убийстве Ротова и Бортникова? — Наташа подошла к Чернову.

Она впервые подошла к нему так близко, что при желании он мог бы схватить ее за горло. В этом был элемент какой-то дьявольской игры с судьбой, похожей на ту, когда человек взбирается на крышу шестнадцатиэтажного дома и, балансируя на самом краю, смотрит вниз и думает: «Если сейчас подует ветер, я обязательно упаду». Животный страх, смешанный с величайшим и необъяснимым восторгом… Именно эти чувства испытывала Наташа, встретившись глазами с Григорием. Они смотрели друг на друга… так пристально, так неотрывно, как переглядываются разве что охотник и жертва за мгновение до нажатия на курок. Вот только кто из них кто? Кто настоящий охотник?

Пересохшие губы Чернова чуть разомкнулись и, испустив короткий беззвучный выдох, сомкнулись вновь.

Показалось? А может, ей просто хотелось, чтобы он произнес именно это?

— Что вы сказали? — так же тихо переспросила Наташа.

— Признаю.

Конечно же показалось…

Последняя и самая новая улика, косвенно подтверждавшая виновность Чернова, представляла собой простую формальность, ведь аудио- и видеозаписи не рассматриваются судом как вещественные доказательства. Правда, с одной оговоркой: не рассматриваются в том случае, если эти записи были сделаны не на специально помеченной пленке, с санкции прокурора и специалистами. Как раз сейчас был именно такой случай.

Эту аудиокассету подкинули адвокату майора Ярошенко. И кассетка эта была весьма любопытная. Всего лишь двадцать две секунды записи поганенького качества. Но в эти двадцать две секунды уложилось очень многое.

Теперь, после проведенной экспертизы, ее подлинность не вызывала сомнений. Единственное, что до сих пор оставалось загадкой: кто делал запись, где это происходило и с какой целью?

Впрочем, Наташа почти не сомневалась, что это была работа самого Ярошенко. Вероятно, он все-таки знал, что Чернов по совместительству являлся и Хлыстом, а потому на всякий случай решил подстраховаться. Доказать это пока не удалось, но это не так уж и важно.

Неожиданно выяснилось, что в зале суда нет воспроизводящего устройства. На поиски магнитофона послали кого-то из обслуги, и примерно через час на судейский стол была взгромождена допотопная бандура величиной с чемодан.

Из хрипловатых, забитых вековой пылью динамиков вырвался голос. Голос нервный, беспокойный, немного задыхающийся. Это был голос Григория Чернова. Голоса собеседника слышно не было.

«Кто-кто… Известно кто. Я узнал, что ты просишь тебе прибавить, конечно. Страшная штука… Только не вздумай плюнуть на все и бежать куда глаза глядят… Мало тебе? А я так думаю, если воровать — везде хлебное место… Я пристрелил. Я убил, понимаешь? И так будет с каждым…»

Наташа искоса следила за Черновым. Его безучастное прежде лицо вдруг вытянулось, напряглось, сделалось мертвенно-бледным.

Пленку не успели дослушать до самого конца — ее безжалостно сжевал изголодавшийся за долгие годы простоя магнитофонный мастодонт. Хорошо еще, что это был дубликат, а не оригинал.

— Перерыв до десяти часов завтрашнего дня! — грохнула молоточком Нина Ивановна.

СЕМЬЯ

Автобус с шумом распахнул двери, и волна пассажиров хлынула с подножек на оледеневший тротуар.

Наташа поскользнулась и наверняка упала бы в сугроб, если бы ее не подхватил молодой мужчина, так вовремя оказавшийся поблизости.

— Спасибо, — пробормотала она.

— Наши улицы не приспособлены для прогулок хорошеньких одиноких девушек, — с улыбкой сказал он. — Может, вы позволите мне проводить вас?…

— Благодарю, тут совсем рядом…

— «Благодарю, да» или «Благодарю, нет»?

— Благодарю, нет, — твердо ответила Наташа и заспешила прочь.

Молодой человек, покачивая головой, глядел ей вслед.

Она завернула за угол дома и услыхала веселое детское повизгивание. За узорным забором у веранд детского садика копошилась малышня и чинно вышагивали воспитательницы с каменными лицами.

— Я за Инночкой Клюевой, — сообщила Наташа. — Я — ее мама.

— Клюева! — зычно гаркнула воспитательница, похожая на гренадера, только что оставившего военную службу и едва успевшего сбрить усы. — Дети, куда подевалась Клюева?

Малыши, бросив игрушечные лопатки, дружно поглядели на свою наставницу.

— Я спрашиваю: вы не видели Клюеву? — продолжала допытываться гренадер с отсутствующим видом. Затем она обернулась к Наташе: — Что на ней было надето?

— Шубка, сиреневые варежки и такого же цвета пушистая шапочка… — растерянно пробормотала Наташа, испытывая нечто вроде посасывания под ложечкой.

— Клюева была в сиреневой шапке, — известила подопечных гренадер. — Кто знает, сиреневый цвет — это какой?

— Как синий! — пискнул малыш, по самые глаза завернутый в вязаный шарфик.

— Правильно, Зиненко. А теперь быстренько ищите Клюеву в сиреневой шапке!..

Но ни на территории детского сада, ни в помещении группы Инны не оказалось.

— Не волнуйтесь, мамаша, — громко успокоила гренадер, — найдется ваша сиреневая шапочка. Тут собаки приблудные бегали, может, она за ними пошла. Я давно говорила, надо гицелей вызвать, а то расплодили дворняг, заразу разносят!..

— Есть у вас тут телефон? — не слушая, спросила Наташа.

— У заведующей, на втором этаже. Только вы ей ничего не говорите. — Воспитательница вдруг сделала просительное лицо. — Зачем нам неприятности нужны, верно?…

Кабинет заведующей был пуст.

Наташа схватила телефонную трубку и дрожащей рукой принялась набивать домашний номер.

Никто не отвечал. Она дала отбой и позвонила на работу.

— Алло, дежурная? Это Клюева говорит, прокурор. Скажите, за последние несколько часов не поступало сообщений, связанных с малолетними?… Да, жду. — Прижимая к уху трубку и дожидаясь ответа, она нервно покусывала губы. — Да? — встрепенулась она. — А помладше?… Ну, два-три годика… Нет? Я вас прошу… Через полчаса я буду дома, мой номер есть в служебном справочнике, позвоните мне, если появится какая-нибудь информация. У меня пропала дочь…

Она не помнила, как добралась до своего дома и поднялась на нужный этаж.

Распахнув дверь, она прислонилась к косяку и, тяжело дыша, несколько мгновений прислушивалась.

В квартире стояла полная тишина. Внезапно раздался детский визг, Наташа со всех ног бросилась в комнату и растерянно огляделась.

Комната была совершенно пуста.

Она хотела уже направиться в кухню, как одеяло на кушетке зашевелилось и из-под него со смехом вывалилась маленькая Инна.

— Доченька! — закричала Наташа, сгребая ребенка в охапку и прижимая к груди. — Ты жива?… Все в порядке?…

Из-за кушетки показалась взъерошенная макушка мужа.

— Как ты мог? — завопила молодая женщина. — Где вы были?! Я же чуть с ума не сошла!..

— Катались с горки, — виновато сообщил Виктор. — А что, нельзя разве?…

— Мамочка, — торопливо заговорила Инна, пухлыми ручонками обнимая Наташу за шею, — нам было так весело, папа взял санки, и мы на них ездили. А еще мы играли в снежки, и я научилась их лепить, Хочешь, я и тебя научу, только ты не ругайся, ладно?…

Наташа против воли улыбнулась.

Кроха дочь, учуяв надвигавшуюся грозу, пыталась примирить родителей.

— Я не буду ругаться, — пообещала ей Наташа, — но в следующий раз вы так не поступайте. Если папа заберет тебя из детского садика кататься с горки, обязательно предупредите об этом воспитательницу, чтобы она не волновалась и я.

— Обязательно предупредим, — серьезно отозвалась Инна. — А мы торт купили, — прошептала она в материнское ухо, — и цветы для тебя. Только ты папе не говори, он хочет тебе сделать сюрприз.

— Не скажу.

Виктор, топтавшийся чуть поодаль, оживился. Гроза миновала, понял он.

— Я хотел тебе позвонить, сказать, что Инна будет со мной… да закрутился как-то. У тебя на работе все в порядке?

— Все в порядке.

— Вот и замечательно! — расплылся в улыбке муж. — Тогда пошли пить чай!..

Озорной гурьбой они направились на кухню, и Виктор, заливая воду в чайник и разжигая газ на плите, стал рассказывать какой-то глупый анекдот, вычитанный в вечерней газете. Наташа сдержанно улыбалась, а Инна заливалась тоненьким смехом, хотя, конечно, ничего не понимала, но была довольна, что папа с мамой снова дружат.

— Мне обещали новый заказ, — рассказывал Виктор, — очень выгодный. Я даже думаю: если все будет нормально, мы сможем наконец купить новый диван, а то уже все бока болят на старом спать.

— Что за заказ?

— О, это пока большой секрет, — таинственно улыбался муж — и тут же выложил как на духу: — На Кропоткинской открывают офис какой-то инофирмы, нужно сделать на стене мозаику. Они хотят, чтобы было красиво и небанально. Скажем, какой-нибудь мифологический сюжет. Скульптор ваяет из камня свою возлюбленную. Я уже придумал, кто будет моделью возлюбленной…

— Кто же?

— Угадай.

— Сдаюсь.

— Ты!

— О!.. — смеялась Наташа.

Торт был замечательный, чай был замечательный, и замечательным был этот вечер…

Наташа чувствовала бы себя совершенно счастливой, если бы в самый неподходящий момент не позвонила мама и не принялась зудеть в трубку насчет того, что она опять не обращает внимания на семью, мужем не занимается, ребенка бросила на произвол судьбы… и так далее…

Бедная Антонина Федоровна даже вообразить не могла, насколько неуместен ее звонок. Утомленная, влажная, Наташа лежала, раскинувшись на тесной кушетке, и Виктор, склонившись над нею, бережно трогал губами ее груди и плоский, все еще подрагивающий после пылких ласк живот.

Она рассеянно слушала, даже не понимая, чего, собственно, хочет от нее мать.

«Как это все-таки хорошо — семья, — думала Наташа, и на лице ее порхала расслабленная улыбка, — как хорошо, когда есть любящий муж, и дочь, и мама, которая звонит некстати и начинает поучать неизвестно чему.

Работа — это все же не главное. И пускай оно все горит синим пламенем».

Опустив на рычаги бормочущую голосом матери трубку, Наташа взяла в ладони лицо Виктора и долгим поцелуем прижалась к его горячим губам.

В эту минуту она не вспоминала больше ни мускулистого молодого рыбака из прибрежного поселка, ни даже загадочного и магнетически манящего к себе далекого француза Эжена Леру.

СКУЛЬПТОР

Пракситель не солгал.

Его огромная мастерская, расположенная на городской окраине, на высоком прибрежном утесе, отныне целиком была предоставлена в распоряжение Лидии.

Надо признаться, молодая женщина изрядно уставала, позируя для скульптуры Артемиды. Ей часами приходилось стоять на возвышении без движения в неудобной позе, заведя одну руку за спину, а другую выбросив вперед перед собой.

Пракситель требовал, чтобы Лидия высоко держала голову. Шея при этом должна была быть напряжена и потому к концу дня мучительно ныла.

Впрочем, неудобства искупались заботой и вниманием, с которыми относился к молодой женщине скульптор. Просыпаясь, молодая женщина обнаруживала подле своего ложа до блеска начищенный медный поднос, уставленный всевозможными яствами и свежими фруктами.

Немая старуха, прислуживавшая скульптору и присматривавшая за его жилищем, надежно сохраняла тайну новой обитательницы мастерской.

По вечерам она разводила огонь, чтобы согреть в огромном чане воду для купания, и Лидия с наслаждением опускалась в мраморное углубление в дальнем углу помещения, служившее ей ванной. Она смывала с себя белую каменную крошку, день-деньской сыпавшуюся из-под резца скульптора и набивавшуюся ей в волосы, прилипавшую к телу и раздражавшую глаза.

Потом она натирала кожу благовонными маслами и, расслабленная, откидывалась на мягком ложе и внимательно разглядывала крохотную монетку, извлеченную из складок одеяния.

Однажды вечером Пракситель вошел к ней непривычно сосредоточенный.

Лидия с удивлением заметила, что губы его поджаты, а на лбу пролегла тяжелая морщина.

— Что случилось? — спросила она.

— Ты должна быть мужественной, Лидия.

Она растерянно улыбнулась, пытаясь скрыть замешательство и испуг.

Пракситель впервые говорил с ней таким тоном.

— Я… я не понимаю вас.

— Ты ничего не рассказывала о своей семье…

— Зачем? Вряд ли вас заинтересовала бы история, как мой муж изменял мне с хромым сыном кожевника. С некоторых пор его больше волновали юноши…

— А дети?

— Они стали слишком похожи на мужа — и внешне, и внутренне, я хочу сказать. Даже странно, иногда я смотрю на них и не могу понять: неужели это я родила их? Они кажутся мне чужими. Не знаю, сможете ли вы понять меня…

— Их нет больше, — сурово произнес скульптор.

Лидия удивленно подняла брови.

— Что значит — нет? Неужели муж увез их с острова?…

— Мне трудно говорить тебе это…

Растерянная улыбка покривила губы молодой женщины. До нее начал доходить смысл сказанного Праксителем.

— Я давно не была дома, — торопливо проговорила она, будто спохватившись, — вероятно, мне надо бы сегодня навестить семью. Когда совсем стемнеет, я, пожалуй, решусь на недолгую прогулку по городу…

— Они умерли, Лидия.

— Как… Как это — умерли?

— Вчера ночью неизвестный заколол их во сне. Всех троих. Они не мучились. Они даже ничего не успели понять…

Молодая женщина глядела на собеседника широко открытыми глазами. На лице ее мелко подрагивал мускул.

— Они не мучились, — хрипло повторил Пракситель.

Это была неправда.

Ужасную картину застали соседи, заглянувшие утром в жилище Лидии. На пороге, откинувшись на спину и раскрыв рот в безмолвном крике, застыл обнаженный муж. На груди его зияло несколько глубоких ран. Как видно, перед смертью мужа пытали, стараясь вызнать какой-то секрет, — соседи терялись в догадках, какой именно. Кожа на запястьях была обожжена до мяса, а ноздри вырезаны.

Кроме того, на пальцах правой руки были вырваны ногти.

Девочка лежала в кроватке с туго перевязанным ртом. Кровь запеклась в пустых глазницах.

Мальчика нашли в дальнем углу жилища. Он лежал, свернувшись калачиком, и, казалось, мирно спал. Когда хрупкое тельце приподняли с пола, голова повисла на кусочке кожи.

Кроме того, здесь же был обнаружен изуродованный труп хромого юноши, жившего поблизости и в последнее время, по наблюдениям соседей, часто захаживавшего в этот дом.

Люди терялись в догадках. Даже видавшие виды не могли объяснить причины подобной жестокости.

Злые языки поговаривали, что Лидия была причастна к краже амфоры с золотыми монетами у одного почтенного старого богатея и что это нанятые им убийцы прокрались ночью в ее жилище.

Однако ничего из ценных вещей не пропало.

На полу валялся драгоценный браслет редкостной красоты, который не раз видели на руке Лидии. Кто-то даже решил, что молодая женщина сама побывала здесь в страшную ночь. Но предположение было с возмущением отвергнуто: не могла ведь жена и мать собственными руками расправиться с семьей столь жестоким образом!..

Словом, версий было много, но ни одна не имела подтверждения.

Только старый пастух, услыхав о происшедшем, тяжело кивнул и произнес одно слово:

— Месть.

Впрочем, старик никому так и не объяснил его значения. На всегда шумном городском рынке днем было непривычно тихо. Торговцы были подавлены страшным известием, и каждый с замиранием сердца думал, а что было бы, если бы убийца забрался в его жилище.

Пракситель узнал о происшедшем лишь вечером, когда столкнулся у ворот с виноношей, обыкновенно веселым и пьяным, а сегодня подавленным и напуганным.

— Мы прогневили богов, — прошептал виноноша, — они ниспосылают на город несчастья одно за другим…

И он побрел прочь, за его спиной покачивался тяжелый винный сосуд.

Первой мыслью скульптора было скрыть происшедшее от своей прекрасной модели, однако он решил поступить иначе.

Теперь он глядел на искаженное мукой, бледное лицо Лидии, стараясь запомнить эту замедленную, почти статичную мимику, и глаза с расширившимися зрачками, и движение руки, прикоснувшейся к полураскрытым губам.

Вот такой — потрясенной и смятенной — должна стать под его резцом Артемида.

— Оставьте меня одну, — едва слышно произнесла Лидия.

— Вам надо выпить немного вина…

— Оставьте меня!..

Молодая женщина внезапно покачнулась и упала без чувств.

Пракситель подхватил сильными руками бездыханное тело и осторожно уложил на смятую постель. Ночь напролет он сидел возле нее.

У Лидии начался жар; в бреду она металась на ложе и бормотала бессвязные речи.

Прислушиваясь, скульптор различил несколько раз произнесенное имя — Скилур — и решил, что так звали мужа молодой женщины.

Он вытирал ее мокрый лоб салфеткой и смачивал губы разбавленным молодым вином.

Он жадно наблюдал, как изгибалось в конвульсиях грациозное тело, принимая странные и выразительные в своей беспомощности позы.

Когда-то финикийский царь предложил Праксителю высечь на стене его опочивальни горельеф, который изображал бы любовные игры нимф.

Скульптор с возмущением отказался от недостойного, по его мнению, заказа.

— Лепить на стене спальни плоские фигуры?… Пусть этим займется какой-нибудь подмастерье!..

Теперь же, вспоминая предложение финикийского даря, он вдруг подумал, что с такой моделью, как Лидия, смог бы создать воистину уникальное произведение.

Глядя на распростертое перед ним женское тело, Пракситель представлял себе эти линии и формы, запечатленные в мраморе, выступающие из каменного узора листвы, — стремительное движение полета и свободы.

«ПРОМОКАШКА»

— Везет тебе, Гриша, — грустно вздыхал Канин, развалившийся на нарах в страдальчески-меланхолической позе. — Я все жду, жду, а никто не предлагает. Видно, рожа у меня для этого неподходящая…

— Мне же «вышка» светит… — как бы оправдываясь, выдавил Чернов. — А они обещали…

— Ну да, все правильно… Значит, честно работать будешь. Скажи, а как это?

— Что?

— Ну… Ощущать себя…

— Пока не знаю.

— Наверное, мерзко?

— Погоди-погоди… — тяжело посмотрел на него Чернов. — Ты же сам меня подталкивал…

— Я-то здесь при чем? — развел руками Артур. — Я просто давал дружеский совет, мы же с тобой друзья, ведь так? А уж твое дело было: принять этот совет во внимание или же…

— Угу, допустим… — Григорий почесал затылок. — И теперь ты будешь меня отговаривать… Очень мило с твоей стороны, когда уже поезд ушел.

— Поезд еще никуда не ушел, отказаться можно в любой момент, — с деланным равнодушием сказал Канин. — Но только не тебе. У тебя, Гриша, нет иного выхода.

— Спасибо, утешил…

— А у меня есть выход. — Пропустив иронию мимо ушей, Артур закончил свою мысль. — У меня, тьфу-тьфу-тьфу, статья не расстрельная. Ну впаяют пару лет. Ну отсижу. Зато совесть будет чиста.

— Ты это… — засопел Григорий. — Издеваешься?…

— Дурак! — вдруг плаксиво расхохотался Канин. — Я же тебе завидую черной отвратительной завистью! За-ви-ду-ю!

Притирка проходила с трудностями. Старик Фоменко поначалу отнесся к Чернову с большим недоверием. Григорий сам был виноват — начал с ходу, без разведки пытать бывалого рецидивиста и чуть было не провалил задание. Хорошо хоть, что вовремя опомнился и заставил себя прикусить язык.

В первый день он так ничего существенного и не узнал. Фоменко проверял его на вшивость. Видно, подозревал, что к нему рано или поздно могут подсадить лесную птицу с красной головой и длинным клювом.

Григорий вынужден был открыться первым. Он рассказал о себе все, рассказал честно, без прикрас, но и ничего не утаивая. Кроме, разумеется, своего «статуса».

Фоменко слушал с вежливым вниманием, не перебивал, вставлял лишь иногда неопределенные «ну-ну» и «да-да». Но постепенно он начал раскачиваться. Очень постепенно, в час по чайной ложке…

«Зрелый фрукт, — мысленно сердился Чернов. — Его с полпинка не возьмешь. Придется помучиться потерпеть».

Так и жил Григорий — днем его возили на суд, где он вынужден был притворяться душегубом, а по вечерам ему приходилось разыгрывать из себя лаптя, усыпляя бдительность плешивого старика.

Самим собой он мог быть только ночью, когда в камере притухал свет и Фоменко разражался громовым храмом.

Григорий лежал на спине и беззвучно плакал. Даже слезы стекали от уголков глаз по его щекам как-то скрытно, опасливо.

Наконец счастливый момент наступил. Правда, поначалу Чернов этого даже не понял.

— Хочешь? — Озираясь на дверь, Фоменко разжал кулак.

К его морщинистой ладони прилип маленький кусочек бумажки.

— А что это? — Григорий сразу перешел на шепот.

— А ты не знаешь?

— Нет…

— Это «промокашка».

— «Промокашка»?…

— Ну торчок. Бери, в первый раз бесплатно.

Старик объяснил, что надо делать с «промокашкой». Ничего сложного, нужно только положить ее на язык и запить водой. Чернов так и сделал.

— И что теперь?

— Не торопись, — улыбнулся беззубым ртом старик. — Всему свое время.

Время шло, но ничего странного Чернов за собой не замечал.

«Наверное, мой организм не расположен к наркотикам», — подумал он.

— Не действует твоя «промокашка». — Он с укором посмотрел на Фоменко, затем поднялся с нар, сладко потянулся, хрустнув косточками, и… вышел из камеры через стену.

На улице стояла солнечная летняя погода, щебетали птахи, пахло жасмином и сиренью.

Григорий пересек трамвайные пути и не спеша двинулся по тенистому скверу. Многочисленные деревянные скамейки были оккупированы дедами-шахматистами. Чернов остановился около одной из таких парочек, долго наблюдал за их игрой, затем предложил сыграть на «победки». Деды с радостью согласились.

Чернов выиграл шестнадцать партий подряд и лишь после этого рассеянно вспомнил: «Я же не умею…»

— …Чернов, на выход!

Было уже утро. Григорий с величайшим трудом разлепил глаза, приподнялся на локте, отрыгнул.

Фоменко смотрел на него с живым интересом.

— Что это было?… — Чернов ощущал во рту неприятный металлический привкус.

— «Промокашка», — невинно пожал плечами старик.

— Еще хочешь? — Это был первый вопрос, услышанный Черновым по возвращении из зала суда.

— А есть?

— Найдется.

— Давай…

— Что, понравилось?

— Не понял еще пока…

— Да, в этом деле поднатореть надо, — согласился с ним Фоменко. — Главное — втянуться. Но предупреждаю сразу, соколик, в следующий раз… — И он потер друг о друга пальцы правой руки. Этот жест знает каждый ребенок — «мани-мани».

— У меня нет… — потупился Григорий.

— Найдешь, — своеобразно обнадежил его старик. — Захочешь — найдешь…

В ту ночь Чернов побывал в Америке. Только не в той, в которой он соревновался в восемьдесят пятом на кубок президента Франклина, а в какой-то другой, параллельной, незнакомой. Все американцы почему-то говорили по-русски и гнали самогон («Эмигранты», — подумал Григорий). А еще оказалось, что в Америке уже давно построили коммунизм и правит в ней, что естественно, коммунистическая партия. («Вот, оказывается, что в мире делается, — удивлялся Чернов. — Сидишь тут в тюрьме, ничего не ведаешь…») До самого утра он вкалывал на субботнике, очищая лужайку Белого дома от опавших кленовых листьев…

— …Чернов, на выход!

— Бр-р-р! — Григорий встряхнул головой, но взгляд никак не фокусировался.

— На, похмелись, — понимающе сгущая брови на переносице, старик Фоменко протянул ему кружку холодной воды.

«Так и в самом деле можно втянуться…» — с тревогой размышлял Чернов, трясясь в промороженном «воронке». От этой тряски его мозги готовы были вот-вот потечь через уши.

Нина Ивановна Самулейкина привела его в чувство, в очередной раз выставив выродком и сукиным сыном, так что в камеру он вернулся бодренькими посвежевшим.

Но на этот раз Фоменко ему «промокашку» не предложил.

— Кончилась, — виновато улыбнулся он.

— Врешь… — сурово посмотрел на него Григорий.

— Вот те… — старик перекрестился.

— А когда?

— Завтра, обещаю. А что, деньжатами обзавелся?

И все-таки наступившей ночью Чернов разговорил старика, и тот как-то легко выложил ему все свои секреты. Даже слишком легко, но Григория это «слишком» не смутило.

— Так ты уборщиком вкалываешь?

— Ну да… — подложив под подбородок подушку, самодовольно ухмылялся Фоменко. При этом его согнутые в коленях тоненькие ножки беззаботно болтались в воздухе. — Ты в суд, а я на праведный труд.

— И как же тебя?… Выпускают, что ли?…

— Да, в каком-то смысле я чувствую себя свободным человеком, — с гордостью выдохнул старик. — Я выхожу во двор, убираюсь там. Смешно сказать: уборка. Пару раз метелкой взмахну, и все дела. У меня даже и комнатка своя имеется. Маленькая такая каморочка, три на два, но своя!.. Веришь?

— Верю-верю, — закивал Григорий. — А они не боятся, что ты сигануть вздумаешь?

— Куда сигануть?

— Ну это… Я уж не знаю… Ну ты же во дворе ошиваешься, а это уже полдела.

— Некуда мне тю-тю… — погрустнел Фоменко. — Да и здесь неплохо живется, грех жаловаться. А ведь тебе, наверное, интересно, откуда у меня «промокашки»?

— Это не мое собачье дело… — пробубнил Чернов, а у самого сердце сжалось в предвкушении. Вот оно!

— Очком чую, что ты парень надежный, — хитро прищурился дедок. — С тобой и тайной поделиться можно…

— Лучше не надо, — предупредил его Григорий.

— Что, выдашь? Выдашь, да?

— Выдать не выдам, но… — Чернов неопределенно пожал плечами. — Мало ли… А всех собак потом на меня…

— Я воробей стреляный, меня на мякине не проведешь, — Фоменко поманил сокамерника корявым пальцем. — Сядь рядом со мной… Вот так… Если бы ты хотел на меня стукнуть, то давно бы стукнул.

Чернов громко сглотнул. Главное — не форсировать события, отдать инициативу старику.

— Мне помощник нужен, — стремительно оправдывал возложенные на него надежды Фоменко. — Надежный помощник — ты как раз сгодишься.

— Я? — «удивился» Григорий.

— Нет, Пушкин!.. Поклянись, что все останется между нами.

— Гадом буду!.. — Чернов провел ногтем большого пальца по горлу.

— Я верю тебе, соколик, у тебя честные глаза. Так вот, слушай меня внимательно… Хочешь как-нибудь подменить меня?

— В каком смысле?

— Ну, я притворюсь захворавшим, а ты вместо меня метелочкой по двору вжих-вжих, вжих-вжих!.. Я уж похлопочу, чтоб именно тебя на мое место…

— Не отказался бы, — польщено улыбнулся Григорий.

— Но за это ты должен будешь кое-что сделать, — старик умолк, лукаво поглядывая на Чернова.

— Я слушаю…

— В следующую среду, в семнадцать ноль-ноль, поступит новая партия «промокашек», — тихо заговорил Фоменко. — Пачка из-под сигарет «Ява» будет лежать на дне пустого мусорного бака… Ты возьмешь эту пачку.

— Понятно… — кивнул Григорий. — А много там этих баков?

— Столько, сколько умещается на телеге, — шесть.

— На телеге?…

— Да, мусор с тюремного двора вывозит лошадка. «Значит, мне этот „фырк“ не померещился!»

— Но почему?

— Экономика должна быть экономной, — захихикал старик. — Наше начальство, эти жмоты поганые, берегут каждую копеечку. Лошадка довозит баки до ближайшего двора, якобы это жители насорили, а уж там их подхватывает грузовик-мусоросборщик.

— А разве нельзя, чтобы мусоросборщик сам въехал во двор?

— Можно, но за это надо отстегивать городской администрации. В веселое время живем, черт побери!.. Не удивлюсь, если тюрьмы вскоре перейдут на хозрасчет и самофинансирование!..

«И откуда только этот урка такие словечки знает?»

— Так вот, — лицо Фоменко вновь сделалось серьезным и сосредоточенным, — в следующую среду, в пять часов вечера, ты подойдешь к мусорным бакам, осторожненько так, ненароком заглянешь в один из них и…

— …и выну пачку сигарет «Ява». В ней и будет лежать бумага, пропитанная наркотиком ЛСД, — отчитывался о проделанной работе Чернов. При этом он невольно принял типичную для доносчиков позу — ссутулился в плечах, втянул живот, а голову склонил чуть набок.

— Так-так, хорошо… — блаженно полузакрыл глаза капитан. — А что дальше?

— Дальше я должен буду оторвать небольшой кусок этой бумаги и спрятать ее под стельку, а остальное бросить на лестнице, которая ведет в хозчасть, и возвращаться во двор.

— И что дальше произойдет с наркотиком? — спросил прапорщик.

— Его подберут.

— Кто подберет?

— А это важно? Старик что-то говорил об этом, но я подумал, что…

— Плохо, Штопор. — Капитан раздраженно хлопнул ладонями по коленям. — В следующий раз постарайтесь запомнить все, каждую мелочь, каждый, казалось бы, не имеющий никакого отношения к делу нюанс.

— Вы забыли еще одну вещь, — каменным голосом произнес прапорщик. — Насчет кучера. Что вы должны будете ему сказать?

— А откуда вы знаете про кучера?… — растерянно заморгал Григорий.

— Неужели вы думаете, что мы бы бросили вас на такое ответственное задание без тренинга, без подготовки? — улыбнулся капитан.

— Так это… — Чернову вдруг перестало хватать воздуха. — Это была проверка?

— Да, что-то в этом роде. И справились вы с ней, признаемся честно, на троечку.

— С минусом, — добавил прапорщик.

— С минусом, — согласился с ним капитан. — Так что вам не придется подметать двор, нет никаких сигаретных пачек и наркотиков.

«Значит, это нельзя считать осведомительством, — подумал Григорий. — Значит, я еще не стукач…»

И от души сразу отлегло.

— Сейчас вас отправят в одиночную камеру там вы сможете хорошенько отдохнуть, выспаться. Да-да, спать можно в любое время суток.

— Спасибо… — выдохнул Чернов.

— Скоро мы вас вызовем, — пообещал капитан. — Это уже будет настоящая работа. Тратить время на очередную проверку — непозволительная роскошь. Идите, Штопор. Хотя постойте… Хотите кофе?

— Хочу.

— А что вы улыбаетесь?

— Сам не знаю…

Лицо Чернова действительно светилось счастливой улыбкой. И этому было простое объяснение: он все еще мог считать себя честным человеком.

«…К ВЫСШЕЙ МЕРЕ…»

Теперь у нее сомнений не было. Чернов виновен.

Пусть адвокат цеплялся к словам и формулировкам, искал несовпадения в показаниях свидетелей обвинения, напоминал, что на скамье подсудимых сидят четверо, а не один, стараясь хоть как-то обелить своего клиента, пусть иногда Чернов противоречил сам себе — все это от бессилия, от безысходности, от желания выкрутиться любым способом. Они оба прижаты к стене и просто всячески оттягивают оглашение приговора.

Он виновен. Это ясно как Божий день. Он безжалостный убийца, таких нельзя прощать, такие не исправляются в тюрьме, а лишь копят злость и ненависть, дожидаясь «звонка», когда можно будет продолжить убивать. Нет смысла надеяться на то, что вдруг, по какому-то наитию свыше, совесть загрызет татя, он раскается, будет вести праведный образ жизни. К несчастью, так не бывает. Проверено практикой.

Он виновен. Он заслуживает самого страшного наказания. Впрочем, выстрел в затылок — разве это так страшно, так мучительно? Скорей, гуманно и милосердно. Смерть мгновенна. Он не успеет и заметить, как отлетит в мир иной. Вот если бы в кипящую смолу, если бы на костре живьем…

Наташа вспомнила свое выступление на конгрессе. Нет, тогда она еще не знала Чернова, возможно, минутное озарение ее было бы не таким благостным. И она бы действительно сказала: в России отменять смертную казнь рано.

Она готовилась всю ночь, раскладывала по полочкам свою будущую речь. Заснула на пару часиков, и то под утро. Витя ей не мешал. Кроме того, он в последние дни полностью взял на себя все домашние заботы, в том числе и заботу об Инночке — кормил ее, купал, гулял с ней во дворе.

Все-таки вовремя они помирились. Очень вовремя…

Еще минуту назад Наташа была спокойна, как сфинкс. Но в то мгновение, когда она уже поднялась со своего места, одернула юбку и полуобернулась к залу, ее охватило оцепенение, она заволновалась, во рту пересохло.

Опять двадцать пять… Никак не могла она привыкнуть к этому моменту — молчаливый зал наблюдает только за ней, ловит каждое ее слово. Это как выход на сцену. И каждый раз в новой, но главной роли. Только актер имеет возможность долго репетировать, заучивать текст наизусть, достигать в своей игре совершенства, а она — нет. Она может лишь импровизировать на тему «заключительная речь государственного обвинителя».

Ее зрители делятся на два лагеря. Один — доброжелательный, одобряющий, подбадривающий — состоит из людей, так или иначе связанных с потерпевшей стороной. Другой же — настороженный, враждебный, наэлектризованный. Это члены «команды поддержки» подсудимых. Их много.

Так что в любом случае полного триумфа ей не дождаться. Какой-то из лагерей обязательно устроит ей обструкцию, иначе и быть не может…

Но самый сильный энергетический посыл (Наташа ощущала его почти физически, аж мурашки по спине) летел из дальнего ряда, с тех кресел, где сидели жена и сын Чернова.

Наташа боялась даже смотреть в их сторону. Нет, «боялась» — не то слово. Она просто не могла смотреть, не могла выдержать этих взглядов.

«А если бы мой Витька убил? — совсем некстати ей в голову пришла такая мысль. — Как бы я к нему относилась? Продолжала бы любить? Возненавидела бы? Или и то, и другое? Смогла бы я даже мысленно быть прокурором по его делу?»

— Тишина в зале! — гаркнула Нина Ивановна Самулейкина. — Предупреждаю: кто откроет рот-сразу удалю!

— Можно? — спросила Наташа, проверяя этим единственным словом свой голос. Вроде звучит достаточно твердо.

— Можно, — кивнула судья.

И Наташа заговорила. Начала медленно, солидно, делая долгие выверенные паузы, продумывая на три фразы вперед… Ею перечислялись грехи, в которых обвинялись все четверо подсудимых, перечислялись бесстрастно, только лишь констатировались факты.

— …пятого апреля сего года убил… семнадцатого апреля найдены в количестве… осуществлялись незаконные поставки через границу… контрабанды на сумму более чем в… подделка печатей и документов… обнаруженные в морозильной камере…

Середина прошла в рваном ритме. Здесь уже речь шла о мере доказанной во время судебного процесса вины каждого из подсудимых. Удачные моменты перемежались с провалами. Наташа все чаще и чаще тянулась к стакану с водой, все чаще с ее языка срывались слова-паразиты вроде «как бы», все чаще она оговаривалась и замирала, не зная, что сказать дальше, но все-таки умудрялась прерывать затянувшиеся и такие неоправданные паузы и мягко выбираться из словесных тупиков.

— …следы крови, обнаруженные в… красноречиво свидетельствуют… показания очевидцев… что подтверждает пуля, застрявшая в оконном проеме… использование, как бы, служебного положения в личных… грубые нарушения в оформлении… незаконная деятельность… подкуп и как бы угрозы по отношению к…

Но ближе к кульминации кризис был преодолен, слова вновь сами собой выстраивались в предложения, и от «сценического» мандража не осталось и следа. Теперь самое главное — не смазать концовку, произнести ее как можно более уверенно и безапелляционно.

Ярошенко, Леонтьев и Калинин, не сговариваясь, отрешенно смотрели на трещинку, тянувшуюся через весь потолок. Им в общем-то было все равно, что лепечет эта дамочка, о своем будущем они уже приблизительно знали и что-нибудь новенькое вряд ли услышат.

А вот Чернова колотило и лихорадило. То ли от нервного изнеможения, то ли от нехорошего предчувствия, которое вдруг закралось в его измочаленную душу. Уж очень хмурой, неподступной и решительной была прокурор. С таким лицом не приносят хорошие вести. С таким лицом можно только объявить о чем-то страшном, например о начале войны с Китаем или о наличии в крови пациента вируса СПИД.

«Они обещали, — успокаивал он сам себя. — Они договорились с Клюевой, все уже решено… Она просто делает вид, чтоб понатуральней, пострашней… Нет, этого не может быть… Не может… Не может…»

— Калинина Петра Аркадьевича, тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения, признать виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьей семьдесят восьмой Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации, приговорить его к трем годам лишения свободы!..

Но сколько бы он себя ни уговаривал, что все будет хорошо, прекрасно, замечательно, что его не предадут, что ему зачтется сотрудничество со следственными органами, что суд учтет все смягчающие моменты, смутная тревога не отступала. Напротив, она усиливалась, подспудно подготавливая Чернова к чему-то ужасному.

— …Леонтьева Олега Константиновича, тысяча Девятьсот семьдесят второго года рождения, признать виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьей семьдесят восьмой Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации, приговорить его к трем годам лишения свободы!..

Ярошенко Александра Дмитриевича, тысяча девятьсот пятьдесят пятого года рождения, признать виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьей семьдесят восьмой Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации, и приговорить его к восьми годам лишения свободы!.. Чернова Григория Михайловича, тысяча девятьсот пятьдесят первого года рождения, признать виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьями семьдесят восьмой-контрабанда — и сто второй, пункт «з», — убийство лиц при исполнении служебных обязанностей — Уголовно-процсссуального кодекса Российской Федерации, и, путем поглощения менее строгого наказания более строгим, приговорить его…

И сердце Чернова не сжалось от неожиданного удара, не забилось предынфарктной дробью, когда он услышал эпилог прокурорской речи, простые и в то же время беспощадные слова, которые в Наташином исполнении прозвучали так, будто она вколачивала железные скобы в бетонную плиту.

— …к высшей мере наказания — расстрелу!..

Сначала был всеобщий вдох, одновременно вырвавшийся из десятков легких. Затем в зале зависла напряженная тишина. И лишь через несколько мгновений раздались рукоплескания, сквозь которые прорывались одиночные выкрики:

— Правильно!

— Молодец, прокурор!

— Так его, гадину, под расстрел!

Таким образом выражала свое одобрение та часть собравшихся, кто разделял неутешное горе родственников покойных Ротова и Бортникова.

Сочувствующие Чернову, а их можно было пересчитать по пальцам, сохраняли гробовое молчание.

Жена Чернова, пошатываясь, поддерживаемая Антоном, вышла из зала… Кто-то издевательски засвистел ей вслед.

Наташа посмотрела на судью. Округлое лицо Нины Ивановны выказывало нескрываемое удовлетворение. Кажется, по ее щекам даже разлился здоровый румянец…

«Получилось… — с облегчением подумала Клюева. — Теперь-то уж он не отвертится…»

— Прими мои соболезнования, — склонившись к Чернову, совершенно серьезно сказал Ярошенко. — Ничего не отвечай. Не надо.

Настроение соседей Григория по скамье подсудимых, безоблачное до последнего момента, ухудшилось. Не будешь же шутить, когда рядом сидит потенциальный мертвец… В том, что судья поддержит требование прокурора, мало кто сомневался, такая уж грозная репутация была у Самулейкиной.

А Чернову вдруг стало как-то светло и свободно. Словно гора с плеч свалилась.

«Вот и отмучился», — мелькнуло в его голове.

Чего теперь бояться? Бояться нечего…

Первое, что он сделает по приезде в Лефортово, так это свяжется со служивыми и харкнет им в глаза. Тоже — нашли стукача. А что потом? Потом можно будет подумать о побеге…

Странно, но раньше Григорий даже не помышлял о побеге. Зачем? С какой стати? Он же невиновен? Да и какой в этом смысл, если из Лефортова удавалось бежать лишь единицам? У него не было шансов на удачу, его бы попросту грохнули. После прокурорской речи шансов не прибавилось, но и угрозы быть пристреленным Чернов уже не боялся. Двум смертям не бывать, а одной…

Наташа постаралась уйти из суда незамеченной. Прошмыгнула мышкой, невидимой тенью. Ей было почти физически плохо. Вроде бы все она сделала правильно, но получилось — плохо, плохо, плохо…

И вдруг увидела на скамеечке пару — Екатерину Чернову и Антона. Мальчишка плакал. А женщина смотрела на верхушки деревьев, и на лице ее блуждала непонятная отрешенная… улыбка.

Наташу эта улыбка поразила.

«Впрочем, у людей это бывает по-разному, — подумала она, — мысли горестные, а глаза добрые, и наоборот…»

ПАЛАЧ

Конечно, адвокат осознавал всю безнадежность своего положения. Конечно, он уже сдался. Но почему бы не хлопнуть дверью на прощание, тем более что ему предоставлялось ответное слово? На этот раз его никто не будет перебивать, не имеют права.

Он не стал хаять работу следствия, обвиняя его в нечестности и давлении на свидетелей и подозреваемых, — слону дробина, разумней было бы просто промолчать. Но Бобков бросил суду вызов, правда, без особой веры в то, что этот вызов кто-нибудь примет и вообще отнесется к нему серьезно.

— До недавнего времени я тоже считал, что мой клиент совершил эти тяжкие преступления, — распрямившись в полный рост, негромко начал он, — и старался найти смягчающие вину обстоятельства. Но смягчающих обстоятельств было мало. Можно даже сказать, что их не было вовсе… Прямо какой-то злой гений. Это-то меня и смутило. Не как юриста, а как, простите, человека. Я начал сомневаться в причастности Григория Чернова к убийствам и теперь с непоколебимой твердостью могу заявить: он невиновен!

Его голос был тут же заглушен возмущенными репликами, и Нине Ивановне пришлось вмешаться. Она призвала собравшихся к спокойствию.

— Я заявляю, — дождавшись, пока в зале установилась звенящая тишина, продолжал Бобков, — что мой подсудимый невиновен. Да-да, вы не ослышались. Именно — не-ви-но-вен!.. Правда, с одной оговорочкой… Он невиновен в том случае, если убийства были совершены пятого апреля, на чем настаивает следствие. На мой же взгляд, убийства были совершены не раньше чем восьмого апреля. — Он выдернул из папки листок бумаги. — Это ответ на мой запрос в Росгидрометцентр. Здесь черным по белому написано, что пятого апреля на территории Москвы и всей Московской области стояла сухая, безоблачная погода. Свидетель же Величко утверждает, что в день, когда к Чернову приехали двое мужчин, прошу заметить, что она не опознала их по фотографиям, шел сильный снег. Так вот, после продолжительной оттепели снег действительно повалил, но не пятого, а восьмого апреля!..

Самулейкина со скучающим видом взирала на адвоката, подперев подбородок рукой, отчего по ее шее расползлись складки.

А Наташу будто током ударило. Явная же ошибка! Грубая ошибка! Ошибка, которая может повернуть все дело вспять. Впрочем, через мгновение она себя успокоила — это всего лишь показания старушки, она могла что-то напутать. Какая разница: шел в тот день снег или нет? Были же другие свидетели, тот же инспектор ГАИ, которые видели Чернова воочию. И никто из них про снег не говорил.

— Вот и еще одна улика. — Бобков приблизился к судейскому столу и положил на него пухлую тетрадь в кожаном переплете. — Это журнал десятого «А», класса, в котором учился сын моего клиента, Антон Чернов. Откройте любой предмет, и вы лично сможете убедиться, что третьего, четвертого и пятого апреля парень присутствовал на уроках.

Самулейкина открыла журнал и убедилась, да, присутствовал. Но это ее нисколечко не смутило.

— Вы сами не так давно окончили школу, — тихо сказала она. — И не вам объяснять, что чаще всего отсутствующих отмечает староста.

— Не понимаю… — так же тихо сказал Бобков.

— Чего же тут непонятного? Староста просто не отметила, не поставила галочку или плюсик. Ученическая солидарность.

Веский довод, веский. И Бобков его проглотил, он не нашелся, что ответить.

Он говорил еще минут пятнадцать, настаивая на том, что убийства были совершены в другой день, и в связи с этим в конце своего выступления потребовал вернуть дело на доследование.

Нина Ивановна даже не дала возможности залу возмутиться, отвергнув это требование раз и навсегда.

— Не вижу для этого оснований! — громко сказала она и, пальчиком поманив к себе адвоката, томно прошептала ему на ухо: — Ты еще слишком маленький…

— Что? — вздрогнул Бобков.

— Ты еще слишком маленький… — загадочно улыбаясь, повторила Самулейкина.

Парень так и не понял, что она хотела этим сказать. Пожав плечами, он вернулся на свое место и начал складывать в папку бумаги.

Подсудимым предоставили последнее слово.

Ярошенко произнес целую речь, суть которой сводилась к тому, что «он больше не будет».

Леонтьев выказал надежду, что суд примет во внимание все смягчающие его вину обстоятельства и приговор будет справедливым. Калинин лепетал что-то бессвязное и, казалось, сам не понимал, что говорит.

Чернов же встал, распрямил плечи, обвел зал тяжелым взглядом и, не проронив ни звука, вновь опустился на скамью.

— Суд удаляется для вынесения приговора! — объявил секретарь, и зал зашумел, засуетился, загремел креслами, затопал сотнями ног к выходу.

Подсудимых быстро уводили в маленькую дверцу, которая вдруг открылась в стене.

— А когда приговор-то? — ни к кому конкретно не обращаясь, осведомился корреспондент «Московского комсомольца», тот самый, что затерзал Наташу своими дурацкими вопросами перед первым днем заседания.

Ему не ответили. Он опять повторил свой вопрос, громче и настойчивей. Но судьи уже в зале не было, а вслед за ней скрылась и секретарь.

Единственной, кто мог удовлетворить его любопытство, оставалась Наташа. На ее беду, она замешкалась и упустила момент, когда можно было незаметно проскользнуть мимо корреспондента.

— Я не знаю, — сказала она.

— Ну хотя бы приблизительно?

— Даже приблизительно не знаю. Может, день. Может, два.

— Скажите, а как вы расцениваете ход следствия?…

— До свидания, — резко оборвала его Наташа. — Нет-нет-нет, на интервью не рассчитывайте… Я устала…

Она зашагала по направлению к судейской комнате и уже взялась за ручку двери, когда услышала за своей спиной:

— Вы же палач!..

Она обернулась. В зале никого не было.

…Нина Ивановна громко прихлебывала из блюдца чай. В другой руке она держала фигурный глянцевый пряник, стремительно уменьшавшийся после ее голодных укусов — ну вылитая купчиха.

Наташа сидела напротив, склонив голову набок. Терпеливо ждала, что скажет ей Самулейкина. Она должна была узнать это сейчас, чтоб не нервничать.

— Сильно, сильно, — справившись наконец с пряником и сполоснув руки под струйкой из самоварного краника, сказала судья. — Все тебя слушали с открытым ртом.

— Правда? — смущенно «удивилась» Наташа.

— Известия, — пошутила Нина Ивановна, но сразу приняла серьезный вид. — Насчет Ярошенко и этих двух сержантиков ты, пожалуй, перегнула палку. Я бы сержантикам и условно дала… Но по Чернову ты прошлась в самый раз.

— Значит?… — Наташа даже не успела спросить, как Самулейкина опередила ее с ответом:

— Да, однозначно. Видно же — ублюдок… «Вышка» сама напрашивается. Так что иди, Наталья Михайловна, отдыхай.

— А вы?

— А у меня здесь еще…

Сказать, не сказать? Нет, не годится еще Клюева в подружки.

— …дела кой-какие остались.

Наташа уловила в ее голосе жеманные нотки, и взгляд ее невольно упал на маленький, примостившийся под окном диванчик. Диванчик был застелен белой простыней и накрыт одеялом.

Наташе стало неловко.

— Всего доброго, Нина Ивановна.

— Всего доброго, дорогая.

Для того чтобы оказаться на улице, надо было опять пройти через зал. Наташины шаги звучали в пустом помещении как-то непривычно гулко. Скамья подсудимых была пуста…

Под столиком Бобкова поблескивала какая-то бумажка. Наташа нагнулась, подобрала ее, поднесла к глазам. Это был ответ на запрос из Росгидрометцентра.

«…Сухая, безоблачная погода…»

И Наташа вздрогнула, как вздрагивают, внезапно вспомнив, что оставили сумку в вагоне метро, а на самом деле она спокойненько болтается на плече.