Человек, который умер смеясь

ГЛАВА 8

Ванда сказала, что не прочь повеселиться. Я ответил, что согласен на все, кроме роликовых коньков.

Начали мы в ресторане «Спаго», куца много лет ходили все знаменитости. Шеф-поваром там был тип по фамилии Пак[51], и чтобы зарезервировать столик, нужно было знать его лично или знать кого-то, кто знал его лично. Нам достался столик у окна, с видом на автомобили и рекламные щиты на бульваре Сансет и на город вдали. На туманном небе шло к закату нежно-розовое солнце, окрашивая все в пастельные тона, и весь город казался сделанным из мармелада.

Мы заказали шампанское — оно уже успело стать нашим напитком. Пока мы ждали официанта с шампанским, подошли поздороваться и обняться Брук Хейуорд и Питер Дачин. Потом подошла еще одна из бывших жен Ричарда Харриса в компании невероятно узкобедрого молодого человека, который говорил только по-немецки и не мог оторвать глаз от своего отражения в окне.

Еще в тот вечер в «Спаго» обедала Ли Радзивилл[52]. И бывший член сената США не с той дамой, на которой был женат. Из этих к нам никто не подошел.

На Ванде были черные кожаные брюки в об-липку, туфли на каблуке и красная шелковая кофточка на бретелях, которую в доброй половине страны сочли бы нижним бельем. Она накрасилась и была очень-очень веселой. Слишком уж веселой. На мне была накрахмаленная рубашка под смокинг с нагрудником, подтяжки с селезнями и серые фланелевые брюки со стрелками. Волосы я пригладил бриолином. Приятно было снова куда-то пойти.

Официант открыл бутылку и разлил шампанское.

— За бывших! — сказала Ванда, поднимая бокал.

— За бывших, — согласился я.

Она выпила свой бокал и наклонилась ко мне через стол, демонстрируя большую часть того, что было у нее под кофточкой.

— Должна тебя предупредить, — сказала она хрипловатым голосом и очень доверительным тоном, — я не такая жесткая, какой кажусь.

Она опять взялась за свое и играла на всю катушку.

Я снова налил нам шампанского и подыграл ей:

— Ты совсем не выглядишь жесткой.

— Ты меня видишь насквозь, да?

— Это нетрудно. Твое отчаяние трудно скрыть.

Это ее, похоже, задело.

— М-да, в самое больное место.

— Ничего личного. Если помнишь, я в той же ситуации.

— Я вообще мало в чем уверена, — сказала она. — Но вот что я знаю точно — так это что больше никто не находится в той же ситуации, как и я.

Мы съели пиццу с каким-то редким ароматическим грибом, растущим только в одном крошечном уголке Альп, потом тунца на гриле и заказали еще бутылку шампанского. Ванда почти ничего не ела, лишь тыкала вилкой в еду. Шампанское интересовало ее куда больше. Когда официант унес тарелки, я заказал третью бутылку и зажег ей сигарету.

— Так что у вас случилось с Мерили? — спросила она.

— Ничего особенного. Я потерял интерес.

— Другая женщина?

— Нет никакой другой женщины.

Она взяла меня за руку. Пальцы у нее были гладкие и холодные.

— Расскажи мне, Хоги.

— Я зациклен на себе и на своей работе, для других людей места не остается. Во всяком случае, такая теория у Санни.

Она выпустила мою руку.

— Кто бы говорил.

— Почему вы с ним не ладите?

— Я не хочу говорить о нем. Я хочу говорить о нас с тобой. Почему ты меня не трахнешь? Ты обещал рассказать. Ты с кем-то встречаешься? Ты гей?

— Когда я говорю, что потерял интерес, я имею в виду, что…

— Ты потерял потребность.

— Именно. Наверное, мне просто нужно…

— Встретить правильную женщину? — Она приподняла бровь. Я почувствовал, как она носком туфли теребит под столом манжету моей брючины. — Откуда ты знаешь, что эта женщина не я?

— Ниоткуда.

— И давно это с тобой?

— Четыре года.

— Ого. Не хотела бы я быть на ее месте.

— Да?

— Во всяком случае, не в первую ночь. И не во вторую. И… черт, а ты умеешь бросать сексуальный вызов.

— Я нечаянно.

— Ты слишком беспокоишься о том, что подумает Санни, она покачала головой. — Он тебя охмурил.

— Я делаю свою работу. Не хочу портить сложившиеся отношения — это важно для книги, но все висит в воздухе.

— Тогда что мы сегодня здесь делаем?

— Ужинаем. Общаемся. Ты мне нравишься.

— Я хочу познакомиться с тобой поближе.

— Чтобы меня использовать? — она повысила голос.

— Конечно, нет.

— Чтобы выведать, с кем я трахалась, и вставить это в свою чертову книжку?

На нас начали оборачиваться.

— Говори громче, — сказал я. — Еще не все тебя услышали.

— Тебя только книжка и волнует, пидорас! Ты просто хочешь раскопать побольше грязи! Ничего я тебе не скажу, ублюдок! Ни словечка!

Она вскочила на ноги.

— Ублюдок!

Ванда любила сцены, и сцена удалась на славу. В ресторане воцарилась тишина, все изумленно смотрели на нее, ожидая, что будет дальше.

Ванда развернулась и зашагала к двери, но сцена еще не закончилась. У бара она остановилась и снова крикнула:

— Ублюдок! Ублюдок!

Мне хотелось соответствовать, и я ответил удачной, на мой взгляд, импровизированной репликой:

— Значит, танцевать не пойдем?

В ответ на это она схватила с подноса проходившего мимо официанта тарелку равиоли с утятиной и запустила ею в меня через весь ресторан. До меня равиоли не долетели. Если вам интересно, большая часть досталась Ли Радзивилл.

Потом Ванда выбежала из ресторана, хлопнув дверью. Зря они ее Сторми не назвали, Санни это правильно придумал.

Одно надо сказать в ее пользу: она не уехала и не бросила меня одного. Когда я расплатился и неторопливо вышел на парковку с бутылкой недопитого шампанского, она сидела в своей «Альфе» и ждала меня. На ней была куртка из мягкой замши и шоферские перчатки. Крыша у автомобиля была опущена, Ванда газовала на месте. Ноздри у нее раздувались. Я глотнул шампанского и сел. Автомобиль, визжа резиной, сорвался с места прежде, чем я приземлился на сиденье.

Ванда направилась в Голливудские холмы, выжимая педаль на полную. Вела машину она именно так, как и можно было ожидать — как сумасшедшая. Она яростно переключала передачи, уходя в занос на крутых поворотах, маленький автомобильчик еле удерживался на дороге. В тот момент, когда перевалили через вершину холма и полетели вниз, он-таки оторвался от асфальта. Тогда-то мы набрали скорость всерьез. Мимо пролетали дома и припаркованные машины. Мы мчались по узкой дороге через каньон, Ванда входила в повороты на полной скорости. Если бы в этот момент кто-то ехал вверх по каньону, мы все превратились бы в малиновое варенье.

Я терпел и наслаждался поездкой. Я знал, чего она от меня хотела: чтобы я ей сказал «нет», сказал, что она плохая. Не дождется.

Когда мы вернулись на Сансет, Ванда подъехала к обочине и расплакалась у меня в объятиях. Я дал ей льняной носовой платок, и она высморкалась, потом сделала несколько глубоких вдохов и расчесала пальцами волосы. Я протянул ей бутылку. Ванда глотнула шампанского и закурила. Я допил то, что осталось.

— Ну что, полегчало? — спросил я.

— Да. Теперь куда?

Кафе, где продавалось лакричное мороженое, мы нашли только с восьмой попытки. Кафе было в Оушен-парке, на Мэйн-стрит, и мороженое было хорошее, хотя Ванда сказала, что у него гадкий вкус. Я намекнул, что она уже слишком взрослая для слова «гадкий». Она послала меня подальше.

Мы побродили с мороженым, заглядывая в окна антикварных магазинов и галерей. Стало холодно и туманно. Гуляли здесь только мы.

Вдруг Ванда остановилась и уставилась на меня, прищурив глаза.

— В чем дело? — спросил я.

Она еще постояла так, потом развернулась и пошла прочь.

— Ты куда? — спросил я.

— Хочу тебя кое-куда отвезти, — крикнула она через плечо.

Отвезла она меня в Малибу, на пляж. На их пляж, где они с Санни гуляли по утрам, когда она была маленькой. Мы долго молча бродили во влажной дымке, слушая шум волн. Босиком она казалась куда меньше. А когда Ванда заговорила, голос у нее был гораздо более высокий и юный, чем раньше. Она больше не играла роль.

— Мы сюда каждое утро приходили, когда он был в городе, — сказала она. — Он держал меня за руку и показывал мне, где самые красивые ракушки. Он всегда знал, где их найти. Не знаю, как это получалось — просто знал, и все.

Я откашлялся, но промолчал. Духу не хватило рассказать.

— Я не могла с этим справиться, Хоги. Не могла.

— С чем?

— С тем, что творилось вокруг меня. Со всем. Я как он, я тонкокожая. Но он вырос в Бруклине. В Бруклине все по-настоящему. А я выросла в Голливуде. Он ненастоящий. Тут все притворное, только притворство и реально. Сталлоне не играет роль, он взаправду считает себя Роки. Люди тут становятся тем, чем хотят быть, и пока они достаточно популярны, никого это не беспокоит. Хочешь, поделюсь своими выводами после двадцати восьми лет психотерапии?

— Хочу.

— Ну смотри: в отсутствие разумной упорядоченной реальности люди иногда создают собственную реальность со стандартами и ценностями, которые им нужны, чтобы выжить. Я выросла в семье, которую не понимала. Папа либо сходил с ума, либо валялся без чувств, либо изображал мачо — трахался с кем попало или дрался. А мама никогда не пыталась его изменить. Он был Санни Дэй, Единственный. Она ему поддавалась. Он обращался с ней как с дерьмом, а она все равно к нему возвращалась. Я не могла это принять. Просто не могла. Это было неправильно. Поэтому в детстве я создала собственный мир. Мое выдуманное место. Мое… мое кино. Иногда я до сих пор в него погружаюсь — отчасти для забавы, отчасти потому, что мне это нужно. Понимаешь, я до сих пор это не переросла.

— А я так и не перерос желание стать бейсболистом и играть на шорт-стопе в команде «Нью-Йоркские янки».

— Обычно со мной все нормально. Я понимаю, что это все выдуманное. Но иногда… иногда мне становится хуже. Я вроде как теряю контакт с так называемым реальным миром, и… я что-то вроде пограничного шизофреника, так это называется.

— А о чем твое кино?

— Обо мне. О том, что происходит вокруг меня. Только в кино все имеет смысл. Все выходит так, как я хочу.

— Да вроде сейчас с тобой все в порядке.

— Здесь со мной всегда все в порядке.

Она растянулась на песке. Я растянулся рядом. Она придвинулась поближе. На фоне соленых морских брызг от нее очень приятно пахло.

— Я тебе это все рассказываю, — сказала она, глядя на воду, — потому что я, кажется, в тебя влюбляюсь.

Я обнял ее одной рукой, а она уткнулась лицом мне в грудь. Теперь я видел ее такой, какой она была на самом деле — милой, грустной, уязвимой маленькой девочкой тридцати девяти лет от роду с травмированной психикой, которая могла стать моей, если б я ее захотел. Если бы смог это выдержать.

— А как насчет моей Маленькой Проблемы?

— Меня это не волнует. Что меня по-настоящему волнует, так это его книга. Она как барьер. Я хочу тебе доверять. Хочу тебе открыться. Но я боюсь.

— Я рад, что ты мне доверилась.

— Правда?

— Да.

— А как дела с книгой?

— Ты правда хочешь об этом поговорить?

— Да, хочу.

— Все непросто. Он сложный человек. И мы имеем дело с тем, как лично он видит собственную жизнь. Память — это в каком-то роде тоже притворство. Но, кажется, начинает получаться. У меня появилось ощущение, что я его понимаю — понимаю, что с ним происходило. Я разговаривал с твоей мамой, она мне очень помогла.

— А она тебе сказала…

— Что?

Ванда положила руку мне на затылок и притянула меня поближе. Я думал, она меня поцелует, но она подарила мне кое-что другое, куда больший дар своей любви.

Она наклонилась к моему уху и напряженным шепотом рассказала мне, почему Санни Дэй и Гейб Найт подрались тогда в «Чейсенс».