Черчилль: Частная жизнь

В борьбе с «черным псом»

Лето 1915 года станет первым поражением в политической карьере Уинстона Черчилля. Через восемь месяцев после начала Первой мировой войны им будет разработан грандиозный план по захвату Дарданелл, с последующей капитуляцией Османской империи. Несмотря на все надежды, связанные с данной операцией, высадка союзных войск закончится катастрофой. Галлипольский полуостров превратится во второе Арлингтонское кладбище, став последним пристанищем для 45 тысяч солдат.

За поражением на военном фронте последует кризис на политическом. Либеральное правительство во главе с Дэвидом Ллойд Джорджем уступит место национальной коалиции, в состав которой входят представители обеих партий — либералы и консерваторы. Платой, которую потребуют тори за сохранение политического равновесия, станет удаление Черчилля из состава нового кабинета министров.

Должно будет пройти сорок лет, прежде чем Клемент Эттли назовет захват Дарданелл «самой одаренной стратегической операцией всей Первой мировой войны». [441] В середине же 1915 года многие думали иначе. Окончательной точки в данном вопросе не поставлено и по сей день. На протяжении более девяноста лет, произошедших с момента трагедии, историки и военные будут спорить о причинах данной катастрофы и той роли, которую сыграл в ней Уинстон Черчилль. Конечно, глупо было бы отрицать и принижать влияние, оказанное им на разработку и претворение в жизнь дарданелльской операции. Но не меньшей ошибкой было бы делать из него единственного «козла отпущения», закрывая глаза на просчеты аналитиков, отсутствие слаженности исполнения между военными ведомствами.

Так или иначе, но кровь Дарданелл багровым пятном ляжет на дальнейшую репутацию Черчилля. Самое же страшное ему предстояло пережить в первые месяцы после трагедии. «Я стал похож на морское животное, извлеченное на берег, — вспоминал он спустя годы. — Мои жилы готовы были лопнуть под напором страшного давления. Каждая клетка моего организма кипела жаждой деятельности, а я оказался в партере и был вынужден наблюдать за разворачивающейся драмой, довольствуясь ролью безучастного зрителя». [442]

Лишенный деятельности Уинстон впадет в тяжелую депрессию — семейный недуг рода Черчиллей. Один из исследователей этой династии отмечает, что пять из семи герцогов Мальборо были подвержены резким перепадам настроения и страдали депрессивными состояниями. [443] Не минет эта горькая чаша и Уинстона, прозвавшего ее «черным псом». Полное понимание личности Черчилля невозможно без учета столь решающего фактора. В дни кризисов и неудач «черный пес», срываясь с цепи, набрасывался на свою жертву, безжалостно терзая его усталое тело и душу.

Вспоминая лето 1915 года, жизнелюбивый Черчилль, всегда олицетворявший собой ненасытную жажду всего мирского, признается своему личному врачу:

— Однажды в молодые годы краски жизни на два или три года поблекли для меня. Я четко выполнял свою работу, заседал в парламенте, но черная депрессия полностью поглотила мое существо. С тех пор я не люблю стоять на краю платформы, когда мимо проносится курьерский поезд. Мне также не нравится стоять у борта корабля и смотреть вниз, на воду. Еще одно мгновение — и все кончено. Всего лишь несколько капель отчаяния. [444]

Со временем депрессивные состояния приведут Черчилля к глубокому пессимизму. В этом плане очень характерен один случай. 20 октября 1943 года Уинстон навестит своего старого друга сэра Дадли Паунда, находившегося при смерти. Делясь своими впечатлениями об этой встрече, Черчилль скажет:

— Лицо Дадли было неподвижно… — Уинстон попытался изобразить безжизненное выражение лица умирающего. — Он взял мою руку, и когда я сказал ему слова утешения, которые должны были быть ему приятны, он сильно сжал мою кисть. Несмотря на всю тяжесть своего состояния, Дадли находился в здравом рассудке и отлично понимал все, что я ему говорил. Он умер в день битвы при Трафальгаре.

Здесь Черчилль выдержит небольшую паузу и добавит:

— Смерть — это самый великий дар, которым Бог может наградить человека. [445]

Незадолго до своего восьмидесятилетнего юбилея Уинстон признается Чарльзу Уилсону:

— Я больше не нахожу жизнь интересной и привлекательной. В ней нет места веселью. Люди либо низменны, либо слишком глупы, чтобы совладать с новыми вехами современного мира. [446]

Не большим оптимизмом веет и от фразы:

— Гнусный мир! Если бы мы заранее знали, что нас здесь ждет, никто не пожелал бы появиться на свет. [447]

В чем же заключалась причина столь тяжелых психических состояний? Прохладное отношение со стороны родителей — маловероятно, наследственность — частично, неспособность принять собственные промахи и ошибки, загоняя чувство вины внутрь себя, — возможно. Однажды Уинстон признается, что с первых же дней своей политической карьеры только усилием воли заставлял себя не думать о неудачах:

— Мне казалось, что я не смогу сохранять душевное равновесие, копаясь в собственных ошибках. [448]

Дарданелльская кампания станет исключением. Черчилль не мог не осознавать масштабов произошедшей трагедии. Своему другу В. С. Бланту, заставшему его во время занятия живописью, он скажет пропитанные горечью слова:

— На моих руках больше крови, чем красок. [449]

В 1969 году Клементина признается официальному биографу своего мужа Мартину Гилберту:

— Провал в Дарданеллах преследовал Уинстона в течение всей его жизни. После ухода из Адмиралтейства он считал себя конченым человеком. Возможность вернуться в правительство казалась ему нереальной. Я думала, он никогда не справится с собой. Я даже боялась, что он умрет от горя. [450]

Для восстановления душевного равновесия Уинстон и Клемми уедут в небольшой загородный домик времен Тюдоров Хоу Фарм, снятый ими на летний период. Хоу Фарм был перестроен для загородной резиденции в 1900 году известным архитектором Эдвином Лутенсом, он проектировал центральные здания и резиденцию вице-короля в Нью-Дели. Живописные окрестности Саррея окажут благоприятное воздействие на Черчилля. Он даже станет думать, а не купить ли ему один из близлежаших домов. Обращаясь к своему брату, воевавшему в то время все в тех же пресловутых Дарданеллах, Уинстон заметит:

— Как бы я хотел, чтобы ты был с нами. Здесь и вправду восхитительная долина с прекрасным садом, который наполнен искрящимися летними бриллиантами. Живем мы очень просто, хотя и имеем все необходимое для нормального и достойного образа жизни — горячие ванны, холодное шампанское, новые блюда и старое брэнди. [451]

Среди немногочисленных гостей, навещавших чету Черчиллей в те дни, была жена Джека Гвенделин со своим младшим сыном Генри. Все делалось для того, чтобы жизнь Уинстона была интереснее. Но могли ли умиротворенная природа и семейная идиллия вернуть Черчиллю душевное равновесие? К сожалению, нет. Рана была слишком глубока, и очень мало времени прошло с момента трагедии. Уинстон часами бродил с отрешенным взглядом по газонам, иногда останавливаясь и бормоча себе что-то под нос, взмахивал руками и принимался жестикулировать, словно пытаясь что-то доказать невидимому собеседнику.

Клементину не на шутку пугало состояние мужа. Она всерьез боялась, что, поддавшись депрессии, Уинстон пойдет на крайние меры и сможет свести счеты с жизнью. Выход предложила никогда не унывающая Гвенделин. Она увлекалась акварелью и в один из июньских дней, демонстративно выйдя на лужайку, принялась рисовать, чем немало заинтриговала своего деверя. Заметив его любопытство, Гуни предложила Уинстону самому принять участие в творческом процессе. Черчилль сделал несколько мазков и поразился произошедшей перемене. Уинстону захотелось рисовать еще и еще. И живописные окрестности Саррея как нельзя лучше подходили для этой цели — необычный пруд с изящным поворотом, колышущиеся верхушки деревьев, разбросанные по долине дома с характерными крышами и дымовыми трубами и конечно же стога сена, наполнявшие воздух атмосферой пасторальной умиротворенности и спокойствия.

При таких весьма необычных обстоятельствах и состоялась эта историческая встреча Уинстона с — как он сам позже назовет — «музой художника». [452] Сам Черчилль считал, что познакомился с этой дамой впервые:

— Достигнув сорокалетнего возраста, я ни разу не обращался к помощи кисти или карандаша, я смотрел до этого на процесс создания картины как на особую тайну. [453]

Отчасти так оно и было, но только отчасти. Художественные опыты в Саррее были далеко не первым приобщением к живописи великого политика. Еще во время своей учебы в Аскоте Уинстон изучал рисование, а бесчисленную переписку со своей матерью украшал забавными зарисовками и собственными иллюстрациями. Перейдя в Хэрроу, Черчилль выбрал рисование в качестве дополнительной дисциплины. Объясняя причины своего поступка, Уинстон признавался леди Рандольф:

— Моя дорогая мамочка, я очень обеспокоен изучением рисования. Папа сказал, что учиться пению пустая трата времени, поэтому я переключился на живопись.

— Я уверена, ты сможешь добиться всего, чего захочешь, — заметила Дженни.

— Правда, мистер Дэвидсон [454] сказал мне, что одно дело брать уроки и совсем другое — посвятить себя живописи, поэтому я намерен заниматься полтора часа в неделю, и если мне еще удастся брать один час с армейскими классом, то я вполне смогу овладеть данной дисциплиной. Рисование может принести 1 200 баллов на будущих экзаменах, а сейчас каждый балл на счету.

Уинстон быстро освоит художественный материал, признаваясь не без гордости:

— Я делаю большие успехи, и уже в состоянии изобразить небольшие пейзажи, мосты и другие подобные вещи. [455]

Если же говорить о поступлении в Сэндхерст, то сначала художественные способности Уинстона не принесут ему особой пользы. Только во время третьей попытки, оказавшейся, как известно, удачной, будущий член Королевской академии искусств наберет по рисованию 339 баллов из возможных 500. [456]

Пройдет двадцать пять лет, и все изменится. Взяв в руки кисть на поляне перед Хоу Фарм, Черчилль захочет рисовать все больше и больше. Чувствуя нетерпение Уинстона, Гуни вручит ему набор художника для своего шестилетнего сынишки. Но Черчиллю этого уже было мало. Он хотел рисовать маслом, и только маслом. [457]

25 июня 1915 года, вернувшись в Хоу Фарм после очередного заседания Комитета по Дарданеллам, Уинстон привез с собой мольберт, холсты, скипидар, масляные краски и решил самостоятельно окунуться в бурлящую реку творчества:

«Было светло-голубое небо. Кажется, ну что может быть проще — смешать синий цвет с белым и замазать им верхнюю часть холста. Для этого не нужно обладать какими-то способностями или талантом. Я же очень робко принялся смешивать краски. Тонкой кисточкой нанес синий и с огромной опаской белый, жирной чертой перечеркнувший все. Я сделал вызов, хорошо продуманный вызов, но такой робкий и нерешительный, полный оцепенения и колебания, что он не достоин даже простого упоминания.

Вдруг послышался звук приближающегося автомобиля. Это была жена художника сэра Джона Лавери.

— Живопись, а что вы боитесь! Дайте-ка мне кисть, нет, нет побольше.

Шлепок в скипидар, в палитру — белый, синий, затем несколько яростных мазков по холсту. Это было неотразимо. Ни одна темная сила не смогла бы устоять перед страстным напором леди Лавери. Лишь только холст беспомощно скалился пред нами. Все чары испарились, все комплексы исчезли. Я схватил самую большую кисть и набросился на свою жертву со страшной яростью. Больше никогда я не чувствовал робость перед холстом». [458]

С семьей Лавери у Черчилля сложатся плодотворные и длительные отношения, весьма характерные для британского политика. Уинстон часто будет работать в лондонской студии сэра Джона, нарисовав там много картин, включая свой знаменитый автопортрет. Лавери вспоминает:

— Мистера Черчилля часто называют моим учеником, что, конечно, очень приятно, потому что я знаю немного любителей, у которых было бы такое же глубокое понимание света и более чем уверенное владение основными техническими приемами.

В 1919 году Лавери возьмет одну из работ Уинстона — собственный портрет, написанный Черчиллем в 1915 году в мастерской Лавери, — на выставку в лондонской галерее, ежегодно устраиваемой Королевским обществом портретистов. Эта выставка, на которой также будут представлены работы таких известных мастеров, как Фрэнк Солсбери и сэр Освальд Бирли, станет первой публичной демонстрацией искусства Черчилля.

Приобщившись к высокому искусству, Уинстон научится любить и ценить красоту окружающего мира.

«До того как я попробовал рисовать, я и понятия не имел, сколько может рассказать пейзаж, — делился он своими впечатлениями. — Его краски стали для меня более насыщенными, более важными и более различимыми. Я стал замечать, что, прогуливаясь, уже инстинктивно обращаю внимание на расцветку листа, отражения в лужах, сказочно-пурпурные очертания гор, совершенные формы зимних веток, дымчатое очертание далекого горизонта. Я и так обращал на все эти вещи внимание, но теперь они приобрели для меня новый смысл. Мой ум, ведомый интересом и фантазией, стал улавливать впечатления от гораздо более мелких деталей. И каждое такое впечатление несло свое удовольствие и пользу». [459]

Полюбив природу во всех ее проявлениях, Уинстон стал более внимателен и к женской красоте. Одна из его секретарей, мисс Филлис Моир, замечает:

— У него было заостренное визуальное восприятие. Он испытывал так хорошо знакомое художникам чувство восхищения при виде красивого очертания или необычного цвета. Это же касалось и красивых женщин. Его глаза загорались, а на лице тут же появлялась улыбка. [460]

Черчилль с большим чувством подходил к своим занятиям живописью. Его выход на пленэр представлял собой величественное зрелище. Сначала появлялись садовники — кто нес холст и подрамник, кто кисти и палитру, кто тюбики и мастихин. За ними следовал Уинстон, одетый в сюртук из белого тика, в легкой широкополой шляпе и с сигарой во рту. Оценив пейзаж, он давал указание размещать оборудование и устанавливать зонт для защиты от солнца. Когда все приготовления были закончены, Черчилль отпускал всю свою свиту и приступал к работе. Живопись стала единственным увлечением великого англичанина, в котором он был немногословен. Как вспоминает его близкая подруга Вайолет Бонэм Картер:

— Он рисует молча и завороженно, напряженно всматриваясь в пейзаж, который намеревается перенести на холст. [461]

Помимо своей эстетической привлекательности, благотворное влияние живописи заключалось и в том, что она смогла исцелить Черчилля от тяжелейшего приступа депрессии. С удивлением для себя он обнаружил, что, концентрируясь на холсте, он забывает обо всех политических дрязгах и неприятностях. Однажды Уинстон признается своей кузине Клэр Шеридан:

— Иногда я готов бросить почти все, ради занятия живописью. [462]

Его секретарь Эдвард Марш, бывший свидетелем первых художественных опытов Черчилля, вспоминает:

— Новое увлечение отвлекло его внимание. Оно оказало успокаивающее воздействие, принеся в растерзанную душу Уинстона мир и спокойствие. [463]

Сам Черчилль, делясь своими впечатлениями, напишет спустя годы: «Я даже не знаю, как бы я смог пережить эти ужасные месяцы с мая по ноябрь, когда ушел из кабинета министров, если бы в мою жизнь не вошел этот новый великий интерес. В течение всего лета я рисовал самозабвенно. Еще никогда я не находил подобного рода деятельности, которая полностью защищала бы от мрачных мыслей. Взять, к примеру, гольф. Он совершенно не подходит для этих целей. Играя партии, я больше половины времени думаю о делах. Даже между чаккерами в поло то и дело промелькнут печальные мысли. В живописи же все иначе. Я не знаю какого-либо другого занятия, которое, совершенно не изматывая тело, настолько полно бы поглощало ум. Какие бы заботы ни принес день, какие бы угрозы ни таило в себе будущее, едва картина начинает рождаться, все тревоги отступают, им больше нет места в голове. Они уходят в тень и исчезают во мраке. Даже время почтительно отступает в сторону». [464]

Оставшись не удел в результате провала дарданелльской кампании, Черчилль в звании майора отправится на фронт. В начале 1916 года он примет командование 6-м батальоном Королевских шотландских стрелков. Несмотря на все опасности Первой мировой, Уинстон и на фронте продолжит свои художественные эксперименты, нарисовав за время службы четыре картины — три на линии огня и одну в укрытии. Делясь впечатлениями со своей женой, он признается ей:

— Моя дорогая, ты знаешь, мне кажется, живопись станет для меня истинным наслаждением и источником вдохновения, если, конечно, я вернусь целым и невредимым. [465]

Подобное хладнокровие произвело огромное впечатление на его подопечных. Каждый раз, когда войска выходили на линию фронта, Черчилль, как ни в чем не бывало, уделял некоторое время рисованию. Постепенно пейзаж все больше покрывался воронками от разрывов и артиллерийских снарядов. Когда работа над картиной уже подходила к концу, Уинстон стал угрюмым и замкнутым. После пяти или шести дней мрачное настроение вновь сменили прежняя веселость и очарование школьника. Пораженный подобной переменой, офицер Эдмонд Хейквелл спросил своего командира:

— Сэр, что-то случилось?

— Меня очень беспокоило, что я никак не мог изобразить воронку от взрыва, — ответил Уинстон. — Вчера мне это удалось. Моя воронка больше походила на холм или гору, но, добавив немного белого, я с удивлением обнаружил, что она приняла нужный вид. [466]

В мае 1916 года политическая ситуация в Великобритании изменилась, предоставив Уинстону хорошую возможность для возвращения в Лондон. Свой первый уик-энд семья Черчиллей провела в Бленхеймском дворце и загородной резиденции генерала сэра Яна Гамильтона в Постлип Холле в Глочестершире. Отправляясь на отдых, Уинстон захватил с собой все необходимое для продолжения художественных экспериментов. Ставшая свидетелем его работы над холстом жена сэра Яна Джейн записала в своем дневнике: «Уинстон замечателен, очень искренен и убедителен в своей работе, рисуя, словно молния». [467]

С тех пор живопись станет постоянной составляющей в жизни великого политика. Мольберты, краски и многочисленные холсты всегда сопровождали Уинстона в бесчисленных поездках и командировках. В каждом доме, который снимала чета Черчиллей, устраивалась студия. Даже в жестком временном графике Уинстон всегда старался выкроить часок-другой для занятия своим новым и, пожалуй, самым сильным увлечением. Он рисовал везде: в министерских кабинетах и королевских покоях, в пустыне Маракеш и на побережье Франции, на английских полянах и канадских озерах, солнечных пляжах и в рыболовецких деревнях.

В сентябре 1927 года, будучи министром финансов, Черчилль был приглашен на выходные в шотландскую королевскую резиденцию Балморал. Большую часть уик-энда Уинстон провел за мольбертом, рисуя с фотографии церковный погост кафедрального собора Святого Павла. В разговоре с личным секретарем короля Георга V лордом Стэмфордхэмским он признается:

— Я с наслаждением провел время в Балморале. Я очень рад, что Его Величество разрешило мне использовать министерские покои в качестве студии, и я уж предпринял все меры предосторожности, чтобы не оставить пятна на викторианской шотландке. [468]

Покидая Балморал, Уинстон по просьбе короля передаст свою картину местному благотворительному обществу, которая выставит ее на аукцион для продажи. Черчилль будет приятно удивлен, узнав, что в ходе торгов цена картины достигла 120 фунтов, [469] превысив даже самые смелые его ожидания.

Не всегда занятия живописью заканчивались столь же безобидно, как в Балморале. В марте 1921 года, во время каирской конференции, Уинстон решил посетить пирамиды, отправившись туда на верблюдах вместе с Клементиной, Лоуренсом Аравийским, Гертрудой Белл и своим бессменным телохранителем Вальтером Томсоном. Корреспондент «Palestine Weekly» написал тогда: «Во время посадки на верблюда мистер Черчилль потерял равновесие и упал на землю. Несмотря на рваную рану, полученную в результате падения, он продолжил путешествие и даже умудрился сделать несколько набросков пустыни Сахара». [470]

На самом деле все могло быть гораздо хуже. Черчилль, занимавший в то время пост колониального министра, был очень непопулярен среди египтян. Его поезд закидывали камнями, а передвижение на автомобиле встречали злобными криками и бранью. Но Уинстон не обращал на них никакого внимания. Он демонстративно садился на одной из улиц и начинал рисовать, попутно объясняя сопровождавшим его генералам, что никогда не следует бросать живопись. Говорил же Уинстон обычно так громко, что военных гораздо больше волновали вопросы безопасности, нежели искусства.

Но в этот раз все обошлось. В Лондоне Черчилля ждали гораздо более заинтересованные слушатели. В 1921 году журнал «The Strand Magazine» предложил Уинстону написать статью о его новом увлечении. В отличие от своего мужа, ухватившегося за данную идею, Клементина скептически отнеслась к подобному предложению. Не хватало еще, чтобы его осмеяли искусствоведы и художники-профессионалы. Пытаясь переубедить свою жену, Черчилль скажет ей:

— Клемми! Моя статья совершенно не связана с политикой, следовательно, и не должна подвергаться критике из-за моих политических взглядов. Например, статьи мистера Бальфура о гольфе и философии или мистера Бонар Лоу о шахматах были бы встречены вполне достойно.

— Никак нельзя, чтобы в статье были использованы только твои репродукции, а сам текст написал бы кто-нибудь другой?

— Обещаю, что я сделаю ее очень легкой и развлекательной, нисколько не обижая профессиональных художников. Напротив, я собираюсь подбодрить всех остальных, чтобы и они, взяв в руки кисти, получили такое же удовольствие от занятия живописью. [471]

Черчилль напишет статью «Живопись как времяпрепровождение», которая выйдет в декабрьском и январском номерах «The Strand Magazine» за 1921 и 1922 годы. Одновременно с Уинстоном свои материалы в журнал также представят Пэлем Грэнвилл Вудхауз, Эдгар Уэллес, Артур Конан Дойл, а также Энрико Карузо.

В 1924 году, будучи уже министром финансов, Черчилль получит предложение от журнала «Nash\'s Pall Mall Magazine» написать более общую статью, посвященную его увлечениям. Новая статья, больше половины которой будет посвящено живописи, получит скромное название «Хобби». В 1926 году американский журнал „Cosmopolitan", так же как и «Nash\'s Pall Mall Magazine» входящий в империю знаменитого газетного магната Уильяма Рандольфа Херста, опубликует эту статью в сокращенном варианте под названием «Когда жизнь меня утомляет, я обращаюсь к хобби».

Доработав спустя три года изначальный текст статьи «Живопись как времяпрепровождение», Черчилль отдаст его в «Сто самых лучших английских эссе», составленных его близким другом Ф. Е. Смитом. Объясняя свое желание включить в сборник этот материал, Ф. Е. Смит заметит:

— Данная статья Уинстона — это Черчилль в своем наилучшем виде — с открытым характером, ярким талантом выражения и свежестью интеллектуального вызова. [472]

В 1930 году полная версия «Хобби» будет опубликована в «The Sunday Chronicle» под заголовком «Человеческие увлечения».

В отличие от 1921 года и тем более 1924 года, когда Черчилль занимал пост министра финансов, публикации 1930 года и последующего десятилетия носили не столько рекламный, сколько материальный характер. После финансового краха и лишения поста канцлера казначейства Уинстон оказался безработным, не считая законотворческой деятельности в нижней палате парламента. Единственным средством к существованию стали статьи и книги, выходящие из-под его пера, и каждая публикация в данном случае ценилась на вес золота. В 1932 году две статьи Черчилля, «Хобби» и «Живопись как времяпрепровождение», войдут в сокращенном виде в сборник его эссе «Мысли и приключения», принесший их автору как моральное, так и материальное удовлетворение.

После войны ситуация вновь изменится. Теперь Черчилль был, что называется, «нарасхват». В 1946 году в «The Strand Magazine» состоится очередная публикация его статей, украшенных репродукциями последних работ. На следующий год издатель Джон Бенн предложит Уинстону объединить свои материалы в отдельную «красочную книгу» «Живопись как времяпрепровождение», выпуск которой придется на 1948 год.

Даже для такого искушенного славой автора, как Черчилль, книга будет иметь огромный успех, выдержав многочисленные переиздания, а также переводы на французский, немецкий, финский и даже японский языки. Несмотря на все обилие тиражей, во всех этих публикациях использовались сокращенные версии авторского текста. Первое же полное издание за все восемьдесят лет, прошедших с момента выхода «The Strand Magazine», будет опубликовано лишь в 2003 году Дэвидом Комбсом в его книге «Жизнь сэра Уинстона Черчилля через его живопись». [473] Благодаря кропотливой работе, проведенной Комбсом за почти сорокалетний период, удалось не только восстановить оригинальный текст, но и впервые составить полный каталог картин Черчилля.

Возвращаясь же к самому тексту статьи, нужно сказать, Уинстон лукавил, когда говорил, что его статья станет «очень легкой и развлекательной». «Живопись как времяпрепровождение» содержит в себе не только личные впечатления автора. Большую часть в ней занимают его собственные размышления о живописи, художественной технике и других эстетических вопросах. Например, Черчилль проводит параллель между живописью и военным искусством. И главным для него здесь являются не столько сходные принципы, сколько сам подход. Прежде чем начать сражение, разрабатывается план и определяется так называемый стратегический резерв. В случае с живописью определяются пропорции и соотношение отдельных элементов. И художник, и полководец одинаково кропотливо готовятся к предстоящему действу.

В своей работе Черчилль пытается определить границы художественного триединства — художник, картина, натура — и призывает к научному подходу при анализе роли зрительной памяти в жизни творческих людей. Последняя тема будет с восторгом подхвачена известным историком и искусствоведом Эрнстом Гомбричем.

Искусство искусством, но жизнь диктовала Уинстону свои непреложные условия и правила. «Чудесный и ужасный» [474] 1921 год приготовит Черчиллю и более суровые испытания, нежели падение с верблюда или враждебность критиков. Весной мать Уинстона Дженни, все так же любившая приемы и балы, как и много лет назад, примет приглашение леди Фрэнсис Хорнер и отправится в ее поместье в Сомерсете. Она как раз только что вернулась из Рима, где приобрела себе самые «изящные туфельки от лучших итальянских мастеров».

Новый прием был как нельзя кстати, предоставив ей отличную возможность похвастаться новой покупкой. Когда все гости уже собрались к чаю, Дженни надела итальянские туфли и побежала вниз по старой лестнице. За три ступеньки до конца она поскользнулась и, потеряв равновесие, упала.

— Сама я не видела, что произошло, — вспоминает леди Хорнер, — услышала только звук падения и вскрик. Дженни никак не могла встать. Я подложила под ее спину и ноги подушки и вызвала врача. Он приехал через четверть часа и обнаружил у нее серьезный перелом левой ноги. [475]

Травма и вправду оказалась серьезной. Переломаны были обе кости голени над щиколоткой. Сначала все было хорошо, но спустя две недели участок кожи над переломом почернел, и началась гангрена. У Дженни резко поднялась температура. Боясь за здоровье своей матери, Уинстон послал за хирургом. В ходе небольшого консилиума был решен вопрос об ампутации ноги. Когда об этом сообщили леди Рандольф, она позвала к себе хирурга и решительным голосом произнесла:

— Единственное, о чем я прошу вас, режьте достаточно высоко, чтобы избежать повторной операции.

Нога была ампутирована выше колена.

Леди Рандольф стоически пережила случившееся. Когда ее навестила Элеонор Уоррендер, Дженни приветствовала свою подругу шуткой:

— Видите, дорогая, теперь я уже не смогу встать не с той ноги. [476]

Через две недели после операции, 23 июня, Уинстон телеграфировал одному из своих родственников: «Опасность определенно миновала, температура постепенно снижается». [477] А меньше чем через неделю, 29 июня, наступил кризис. Не успела Дженни закончить свой завтрак, как у нее началось сильнейшее кровотечение из ампутированной ноги.

— Сестра! Сестра! — закричала леди Рандольф. — Из меня хлещет кровь. [478]

Прежде чем сиделка успела наложить жгут, Дженни потеряла слишком много крови. К ней тут же примчится Уинстон, не успевший даже сменить пижаму, но она уже впадет в кому и, не приходя в сознание, скончается спустя несколько часов.

Смерть «последней из викторианок», [479] как выразился Асквит, станет тяжелым испытанием для Черчилля. Несмотря на ее расточительность, казавшуюся чрезмерной даже для такого мота, как Уинстон, и многочисленные замужества — после неудачного брака с Корнуэллисом Уэстом в 1918 году шестидесятичетырехлетняя Дженни вышла за Монтегю Порча, который был младше ее старшего сына на три года, — Черчилль продолжал любить свою «дорогую мамочку». Как заметила ее двоюродная сестра, во время похоронной церемонии, состоявшейся 2 июля в Блэдоне, «Уинстон и Джек выглядели овдовевшими». Единственное, что утешало Черчилля, — «конец был быстр и прошел безболезненно». Если бы леди Рандольф выжила, то из-за внезапного кровотечения ей пришлось бы снова ампутировать ногу. Так что смерть в данном случае больше напоминала избавление. 1 июня Уинстон сказал леди Айслингтон трогательные слова:

— По крайне мере, она больше не страдает от боли и никогда не узнает старости, немощи и одиночества. Нам с Джеком ее очень не хватает, но что до нее самой, я не думаю, что она много потеряла. Впереди ее ждали долгие испытания, в конце которых она могла надеяться только на кратковременную передышку. Жаль, что вы не видели ее покоящуюся в мире после всех радостей и бурь своей жизни. Она казалась прекрасной и величественной. [480]

Не успел Черчилль оправиться от одной утраты, как спустя всего полтора месяца его ждал новый удар. Желая, чтобы его дети немного отдохнули и подышали морским воздухом, Уинстон отправит их с молодой французской няней мадемуазель Роуз в местечко Бродстеирз, графство Кент. Веселую переписку с перечислением обычных курортных мелочей и забав прервала тревожная новость — его любимая Мэриголд, которой еще не исполнилось и трех лет, сильно простудилась. Бедняжка никогда не отличалась крепким здоровьем, постоянно страдая то фарингитом, то затяжными приступами кашля.

С побережья стали поступать противоречивые сведения — то сообщали, что ей стало значительно лучше, то что ее состояние снова ухудшилось. Чувствуя, что происходит что-то неладное, Клементина быстро отправилась в Бродстеирз. Мэриголд слабела на глазах. Ни о какой перевозке в Лондон не могло быть и речи. Оставалось надеяться только на местного доктора, оказавшегося недостаточно компетентным. Вскоре к ним приехал и Черчилль, вместе с лучшим специалистом из Лондона. Однако было уже слишком поздно. После острой ангины началось заражение крови, не оставив ни малейших шансов на спасение. Ранним утром 23 августа «душка-милашка», как любили называть дочку супруги, скончалась. Черчилль сидел у изголовья ее кровати, и по его щекам катились слезы; Клементина же «кричала, словно умирающий зверь». [481]

Это была уже третья потеря в семье Черчилля меньше чем за пять месяцев. В апреле в одной из парижских гостиниц покончил жизнь самоубийством брат Клементины Билл Хозье, в июне трагически скончалась леди Рандольф, а теперь еще и Мэриголд.

— С ее смертью мы понесли тяжелую и мучительно-болезненную утрату, — заметит Уинстон одному из своих друзей. — Очень жалко, что столь молодая жизнь вынуждена заканчивать свое существование, когда она еще так красива и счастлива. [482]

Мэриголд похоронили 26 числа на лондонском кладбище Кенсал Грин. Кроме членов семьи и близких друзей на церемонии также присутствовали фотографы из местных газет. Они воспользовались моментом и сделали несколько памятных снимков, однако по просьбе Уинстона ни одна из фотографий так и не была опубликована. Пройдет год, и в семье Черчиллей родится новый ребенок — Мэри, осенью же 1921 года им необходимо было свыкнуться с тяжелой потерей.

Уинстон отправился в Шотландию погостить в замке своего друга герцога Сазерландского. Как и шесть лет до этого, в минуту отчаяния Черчилль вновь обратится к краскам, пытаясь в неторопливом рисовании местных пейзажей найти душевное спокойствие и умиротворенность. Пока гости развлекались на теннисном корте, Уинстон методично выходил на пленэр, полностью отдав себя во власть творчества. Своей жене он признается:

— Сегодня во второй половине дня я зарисовал прекрасную реку с раскинувшимися на заднем фоне темно-красными и золотыми холмами. [483]

Пройдут годы, но чета Черчиллей так никогда и не сможет забыть эту боль. Клемми будет винить себя, что не смогла вовремя спасти бедную малышку, Уинстон же — с присущей ему сентиментальностью трогательно всхлипывать каждый раз при упоминании своего четвертого ребенка. Когда во время Второй мировой войны первый личный секретарь Черчилля сэр Лесли Роуэн женится и спросит Уинстона, сколько нужно иметь детей, умудренный горьким опытом Черчилль ответит:

— Определенно не меньше четырех.

А потом, немного подумав, добавит:

— Одного для матери, одного для отца, одного на рост семейства и одного на случай несчастья. [484]

Оправившись после потери близких, Черчилль продолжил идти по извилистым дорогам политики и собственного творчества. И в том, и в другом случае на его пути встречались разные люди. И если благодаря многочисленным биографам и воспоминаниям современников фигуры политиков видны отчетливо, то коллеги по мольберту и кисти пребывают в тени. Кто были те люди, которые помогали Уинстону в его художественных экспериментах? Выше уже упоминалось имя сэра Джона Лавери. Также огромное влияние на Черчилля как живописца оказал Вальтер Ричард Сикерт, известный британский художник, учившийся в молодые годы у самого Дега. Он как бы являлся прямой ниточкой, связывавшей вторую четверть ХХ века с импрессионистами и постимпрессионистами.

Сикерт стал одним из близких друзей матери Клементины леди Бланч Хозье, познакомившись с ней в Дьепе, где она жила со своими детьми на рубеже веков. Много лет спустя Клементина признается младшей дочери Мэри, что втайне от своей матери восхищалась талантом их нового друга. Она могла часами стоять и смотреть, как Вальтер создает очередную картину. После Дьепа их пути разойдутся на двадцать семь лет.

В 1927 году с Клементиной произойдет несчастный случай. Переходя в Лондоне дорогу, она попадет под автобус. Хотя Клементина получила незначительные ушибы, это происшествие будет подробно описано во многих газетах, откуда Сикерт и узнает о случившемся. Глубоко потрясенный, он решит проведать Клементину, проживающую в тот момент в доме номер 11 по Даунинг-стрит. Увидев Вальтера, она несказанно удивится, но еще больше обрадуется ее муж, с первых же минут общения со Сикертом сумевший найти с ним общий язык. Со временем они станут близкими друзьями, не раз практикуя совместные занятия живописью — сначала в резиденции Черчилля как канцлера казначейства, а затем в его загородном доме в Чартвелле.

Сикерт научит Уинстона подготавливать холст для работы, задействовать несколько уровней для одноцветных тонов, использовать фотографии в качестве памятки при рисовании картины, а также методу переноса изображения фотографии на холст с точным сохранением существующих пропорций. Работа с фотографиями окажется весьма своевременной, особенно после того, как близкий друг Черчилля, профессор Фредерик Линдеманн, подарит ему последнюю по тем временам модель фотоаппарата. Для Уинстона, не имеющего художественного образования и не знакомого с тонкостями черчения, советы Сикерта были более чем полезны. В одном из разговоров со своей женой Черчилль признается ей:

— Знаешь, Клемми, я глубоко взволнован теми горизонтами, что открыл Вальтер. Я вижу, что стал рисовать намного лучше. Он и вправду оказал мне огромную помощь. [485]

Особенно сильно влияние Сикерта чувствуется в таких работах Черчилля, как портрет лорда Бальфура и его племянницы, портрет герцога Вестминстерского, а также знаменитое полотно «Чаепитие в Чартвелле». Примечательно, что большинство картин этого периода были портреты.

Помимо Лавери и Сикерта, большое влияние на развитие Черчилля как живописца окажет его старый знакомый, французский художник Поль Мейз. Они познакомились в далеком 1916 году в окопах Первой мировой войны, когда Мейз был приписан сержантом связи к британским экспедиционным войскам и использовал свои художественные способности для фиксирования мельчайших деталей незнакомых местностей. В 1934 году Поль попросит старого друга написать предисловие к своим военным мемуарам, на что Уинстон с радостью согласится. Позже Мейз приобретет себе недвижимость в Англии, что еще больше сблизит их.

В 1930-х годах Черчилль часто любил останавливаться в мотеле Святого Георга, который был расположен вблизи небольшого городка Дре и принадлежал супругам Консуэле и Жаку Бальзану. У них частенько бывали знаменитости — художники, писатели, музыканты, включая и таких постоянных гостей, как Черчилль и Мейз. Однажды, когда Уинстон собирался сделать очередную зарисовку местного пейзажа, Консуэла пригласила Поля Мейза и еще трех художников на ланч. Нисколько не смущенный присутствием профессионалов, Черчилль не только стал демонстративно рисовать, но и привлек их к своим занятиям.

— Так, Пол, ты будешь рисовать деревья, — произнес громким голосом Уинстон, раздавая четыре кисти, — ты, Сегонжак, небо, ты, Симон Леви, воду, ты, Маршан, пейзаж, а я буду за вами присматривать.

В результате на свет появилась необычная картина, ставшая коллективным плодом творчества. [486]

В 1933 году Черчилль познакомился еще с одним мастером живописи сэром Уильямом Никольсоном. Он как раз приехал по рекомендации друзей в Чартвелл, чтобы зарисовать идиллию семейной жизни Черчиллей, которые в апреле 1933 года отмечали серебряный юбилей своей свадьбы. Их отношения не ограничились только этой работой. Никольсон будет часто посещать Чартвелл, сделав, по воспоминаниям дочери Уинстона Сары, множество «небольших и забавных зарисовок нашего дома». Сам Черчилль рассказывал своему другу сэру Джону Розенштейну:

— Я думаю, что человек, который научил меня больше всех живописи, это Уильям Никольсон. [487]

Особенно это заметно, когда Уинстон обращался к нехарактерным для него мягким тонам.

Среди знакомых Черчилля были не только художники-профессионалы. Например, его телохранитель в период с 1950 по 1965 год Эдмунд Мюррей также любил рисовать маслом. Неудивительно, что два джентльмена быстро нашли общий язык. Сержант Мюррей постоянно сопровождал своего шефа в многочисленных поездках и был одним из немногих, кто находился рядом с ним во время его выхода на пленэр. Именно ему Уинстон доверял почетную миссию сделать фотографии тех мест, которые позже становились темами его картин.

Вообще, фотографии составляли важную часть художественной деятельности Уинстона, любившего использовать их в качестве источника для своих картин. Как вспоминал один из камердинеров Черчилля Норман Макгован:

— Он часто покупал высококачественные фотографии во Франции и Италии, это были различные здания, деревья и другие объекты, впечатлившие его. Кроме того, мы делали и цветные снимки, чтобы в какой-нибудь пасмурный, непогожий день в Англии использовать их для воссоздания цветовой палитры. Многие картины, нарисованные Уинстоном во время каникул, были не больше чем наброски и эскизы, сама же раскраска происходила, как правило, недели или месяцы спустя в студии. [488]

В отличие от политики и литературы, где Черчилль был более чем уверен в собственных силах, с живописью дело обстояло иначе. Уинстон скромно оценивал собственные художественные достижения. Он всегда был открыт для критики и восприятия новых идей. К похвалам же Черчилль относился подозрительно, подсознательно понимая, что не только за художественные заслуги хвалят его картины. Однако бывали и исключения. 10 января 1921 года Уинстон был приглашен на обед в Париж, организованный французским политическим деятелем Луи Лушером. На следующее утро после торжества Черчилль встретился с недавно избранным президентом Третьей республики Александром Мильераном, обсудив с ним вопросы Восточной Европы и Ближнего Востока.

Покидая на следующий день Париж, Уинстон вместе со своим однокашником по Хэрроу и Сэндхерсту, майором Джеральдом Гейгером, посетил художественную выставку в знаменитой галерее Друе на рю Ройяль. Внимание Черчилля привлек некий художник Шарль Морин. Он долгое время стоял около его картин, изучая технику живописца и внимательно прислушиваясь к высказываемой знатоками критике. [489] Гейгер ничего не мог понять. Он знал про увлечение Уинстона, но чем смог привлечь его внимание никому не известный художник? На самом же деле за Шарлем Морином скрывался не кто иной, как сам Черчилль. Он отослал на выставку несколько картин и был немало удивлен, когда узнал, что шесть из них были проданы, сделав его теперь не только высокооплачиваемым журналистом, но и «хорошо продаваемым художником». [490]

Триумф в Париже имел свое продолжение и в Лондоне. В 1925 году на проходившей в Сандерлэндхаусе на Курзон-стрит выставке среди художников-непрофессионалов работа Уинстона, посвященная его любимому Чартвеллу, «Зимний солнечный свет» заняла первое место. Как и во время французской выставки, фамилия Черчилль также не стояла под представленным холстом. Только если в Париже этого захотел сам Уинстон, то в Лондоне за анонимность выступили организаторы мероприятия, пожелавшие сделать оценки картин как можно более объективными.

В жюри вошли знаменитый покровитель искусств сэр Джозеф Давин, молодой историк искусств Кеннет Клар и портретист сэр Освальд Бирли. Когда решалась судьба картины Черчилля, Давин высказал сомнения в том, что «Зимний солнечный свет» нарисован любителем, слишком уж она была хороша. Нечастый случай, когда попытка снять картину с конкурса была бы настолько приятна ее автору. Как бы там ни было, но картина осталась, принеся Уинстону заслуженный успех, а членам жюри — смешанное чувство удивления и стыда, когда они узнали имя ее автора.

Обратившись к живописи в тяжелые минуты жизни, Черчилль останется верным ей до конца своих дней. Мольберт и краски станут его лучшими антидепрессантами. Благодаря своему новому увлечению Уинстон найдет в себе силы пережить 1930-е годы — десять «пустынных» лет без живой воды по имени деятельность. Столь суровое испытание могло кого угодно поставить на колени. Черчилль же, воспользовавшись одним из главных атрибутов любого художника — зонтом для защиты от Солнца, смог уберечь себя от безжалостных лучей неприятия и общественной изоляции.

3 сентября 1939 года страна вновь обратится к своему герою. Отложив на время палитру и краски, Уинстон в который уже раз выйдет на политическую арену, чтобы сразиться за свою страну и свои идеалы. Как покажет время, данный бой станет самым важным в полувековой карьере нашего борца. Живопись же, почтительно отойдя в сторону, примется ждать своего звездного часа.

Мировое признание

Годы Второй мировой войны станут определяющими в карьере Черчилля и как государственного деятеля, и как спасителя нации.

«Пять лет непрерывного возбуждения», — как он их сам потом назовет. [491]

Полностью поглощенный спасением мира, Уинстон приостановит на время свои занятия живописью. Единственным исключением станет посещение в январе 1943 года любимой Марокканской пустыни — «Парижа Сахары», [492] как он любил ее величать. Во время проведения конференции в Касабланке Черчилль скажет американскому президенту:

— Вы не можете, побывав в Северной Африке, не посетить Марракеш. Давайте проведем там пару дней. Я должен быть с вами, когда вы увидите, как заходит солнце за снежные хребты Атласских гор.

Рузвельт согласится. Они пересекут пустыню на военных джипах и направятся в сторону виллы Тейлора, [493] принадлежащей американскому вице-консулу.

Для охраны высокопоставленных друзей будут предприняты специальные меры безопасности. На всем пути следования, составлявшем 240 километров, выставят военные патрули. Когда кортеж будет останавливаться на ланч, его станет прикрывать сверху военная авиация. Секретные службы также закодируют имена двух глав государств: «Ваш номер 1» и «Наш номер 1» или просто A1 и B1. [494]

Добравшись до виллы Тейлора, Уинстон заберется на крышу, туда же поднимут коляску с Президентом США. Черчилль и Рузвельт, два самых дружественных лидера Второй мировой, сидели рядом, наблюдая за величественным заходом солнца. Это был момент спокойствия и тишины среди всеобщего грохота и ужаса мировой войны.

— Это место самое красивое на нашей планете, — прошептал Уинстон. [495]

Вечером во время званого обеда Черчилль и Рузвельт произнесли хвалебные тосты в честь друг друга. Растроганный приемом, Уинстон немного спел. Пусть это было и не слишком музыкально, зато от чистого сердца.

На следующий день Рузвельт вернулся в Соединенные Штаты. В полдень Черчилль телеграфировал своей жене: «Мы остановились на вилле Тейлора. Погода прекрасная. Я собираюсь немного порисовать. Мой друг уехал. Все признали, что я не переоценил красоту этого места». [496] Забравшись на башню, Уинстон в течение длительного времени молча смотрел на Атласские горы. Затем сел за мольберт, раскрыл стол и приступил к рисованию. [497] Картина, написанная Черчиллем в тот день, станет единственной за все шесть лет Второй мировой. Он подарит ее Рузвельту в память об их совместном заходе солнца.

Телохранитель Черчилля инспектор Томсон вспоминал, что во время знаменитых военных переездов Уинстон часто брал с собой мольберты, холсты и краски. Однако он «редко бывал слишком оптимистичен», [498] чтобы обращаться к творчеству. Исключением был только конец 1943 года. После Тегеранской конференции Черчилль заболел воспалением легких и был вынужден отправиться для поправки здоровья на виллу Тейлора, вновь наслаждаясь дорогим Марракешем. Состояние Уинстона не на шутку пугало его близких. Сам же Черчилль смотрел на происходящее стоически, признаваясь своей дочери Саре:

— Если я умру, не волнуйся: война уже выиграна! [499]

Теперь у него было достаточно свободного времени, чтобы между совещаниями с Эйзенхауэром и Монтгомери об открытии второго фронта заняться живописью, в очередной раз зарисовав любимый пейзаж.

— Более подходящего места трудно было и найти, — вспоминал Вальтер Томсон, — вся сцена была наполнена буйством света, что всегда вдохновляло его ум. [500]

Однако ничего не произошло. За день до нового, 1944 года Уинстон признался Клементине:

— Дорогая, я недостаточно силен для занятий живописью. [501]

В остальные же дни борьба за мир поглощала всю энергию британского премьера, не оставляя ему времени для мольберта и красок.

Одержав в мае 1945 года победу над фашизмом, Черчилль был готов продолжить борьбу против распространения коммунистической диктатуры. Но английский народ думал иначе. На вторую половину июля в Великобритании объявят всеобщие выборы, не проводившиеся ни разу за последние десять лет. Подсчет голосов состоится в четверг 26 июля 1945 года. За день до этого, 25 июля, Уинстон, плодотворно поработав до четверти второго ночи, отправится спать с «верой, что британцы пожелают, чтобы я продолжал работу». [502]

На следующее утро премьер проснется от резкой физической боли, словно предвещающей предстоящую трагедию. 26 июля станет черным четвергом для семьи Черчиллей. Уже в середине дня станет ясно, что консерваторы потерпели сокрушительное поражение. Среди потерявших свои места в парламенте окажутся сын Уинстона Рандольф и его зять Дункан Сендис. Когда лорд Моран, пытаясь успокоить Черчилля, заговорит о «неблагодарности» английского народа, Уинстон оборвет его, сказав:

— О нет! у них были трудные времена. [503]

Одному из своих помощников капитану Пиму он признается:

— Англичане проголосовали так, как посчитали нужным. Это и есть демократия. За нее мы с вами и боремся.

Несмотря на все благородство, в глубине души Черчилль был обескуражен. Вернувшись после аудиенции у короля Георга VI, он с горечью в голосе произнесет:

— Это мучительно больно после всех этих лет лишиться поводьев.

— По крайней мере, сэр, вы выиграли скачки, — заметит кто-то из присутствующих.

— Да, и после этого меня выкинули прочь, — не своим голосом ответит Уинстон.

Покидая дом номер 10 по Даунинг-стрит, Черчилль скажет Энтони Идену:

— Тридцать лет моей жизни связаны с этими комнатами. Я больше никогда не буду сидеть здесь. Вы будете, но не я.

Было ли данное поражение трагедией или спасением? Клементина, больше склонявшаяся ко второму варианту, попытается утешить своего мужа:

— Возможно, и в этом поражении есть свои скрытые плюсы.

Но Уинстон ее не слышал.

— Если они и есть, то они скрыты настолько хорошо, что я их не вижу, — резко ответит он. [504]

Результаты выборов не просто лишили Черчилля поста премьера, они лишили его самого главного — деятельности. Меньше чем через две недели после поражения Уинстон признается лорду Морану:

— Я не могу приучать себя к безделью всю оставшуюся жизнь. Намного лучше быть убитым в самолете или умереть, как Рузвельт. Теперь я иду спать в полночь, потому что мне нечего больше делать. [505]

Оказавшись в бездеятельном вакууме, Черчилль в который уже раз в своей жизни почувствовал приближение «черного пса». Чтобы окончательно не пасть жертвой депрессивного монстра, Уинстон, как и за тридцать лет до этого, обратится к мольберту, скипидару и краскам. В сентябре 1945 года он отправится в Италию на виллу де ля Роза, бывший военный штаб своего друга фельдмаршала Алексендера, где постарается возобновить занятия живописью. Как вспоминает его дочь Сара:

— Первая картина оказалась успешной — ярко освещенное озеро и лодки под нависшим утесом с миниатюрной деревней, расположенной у основания в солнечном свете.

Вечером Уинстон признается ей:

— У меня сегодня был счастливый день.

«Сложно сказать, как давно я не слышала от него подобное», — напишет Сара в письме к своей матери. [506]

Личный врач Черчилля был свидетелем этих событий, он так описывает настроение Уинстона: «Когда Уинстон находил подходящий вид, чтобы запечатлеть его на холсте, он садился и работал в течение пяти часов, с кистями в руках, лишь изредка отвлекаясь, чтобы поправить свое сомбреро, постоянно спадающее на брови». [507]

Всего за двадцать пять дней итальянских каникул Уинстоном будет написано пятнадцать картин. Как и за тридцать лет до этого, живопись окажет благотворное воздействие на душевный мир британского политика. Однажды, когда они оба с Алексендером сидели около своих мольбертов и рисовали местный пейзаж озера Комо, Черчилль прервался и произнес:

— Ты знаешь, после того как я лишился поста, я думал, что это слишком жестоко, учитывая, через что мне пришлось пройти.

Сказав это, он улыбнулся, окинул рукой пейзаж, который пытался перенести на холст, и затем добавил:

— Но жизнь предоставляет компенсацию — если бы я все еще занимал должность, то не смог бы находиться здесь и наслаждаться этим приятным климатом и великолепным пейзажем! [508]

Неудивительно, что после этого Уинстон написал в письме к своей любимой Клемми: «Мне намного лучше, и я ни о чем не беспокоюсь. У нас здесь нет газет с того самого дня, как мы покинули Англию, и я не испытываю ни малейшего желания переворачивать их страницы. Это первый раз за многие годы, когда я полностью изолирован от мира. В самом деле, ты была права — „и в этом поражении есть свои скрытые плюсы"». [509]

В конце 1945 года Черчиллю поступит предложение от лондонского представителя издательского дома «Time-Life» Вальтера Грабнера написать серию статей, посвященных живописи за 75 тысяч долларов. [510]

— Вы очень щедры, — поблагодарит Уинстон. — Это самое большее, что мне предлагали до сих пор. Но, к сожалению, я сейчас не могу писать.

Необходимо пояснить, почему ставший спустя восемь лет лауреатом Нобелевской премии по литературе Уинстон Черчилль в 1945 году «не мог писать». Согласно налоговому законодательству того времени, после вступления 3 сентября 1939 года в должность первого лорда Адмиралтейства Черчилль официально приостановил свою «профессиональную деятельность» в качестве автора. При нарушении данного обязательства каждое написанное им слово подпадало под сложную систему налогообложения, заставляя отчислять в казну с каждого фунта 19 шиллингов и 6 пенсов, [511] то есть 97,5 % дохода. Даже публикация военных речей, хотя и выходила под фамилией Черчилля, официально редактировалась его сыном Рандольфом. Писать же фактически бесплатно Уинстон не хотел, часто повторяя слова доктора Джонсона: «Только болваны пишут, не получая за это денег». [512] Для выхода из налогового тупика Черчилль создаст собственный фонд «Чартвелл Траст», в который будут поступать все доходы от литературной и журналистской деятельности. Основное же благосостояние Фонда будет принадлежать детям Уинстона, освободив его, таким образом, от налогов.

До учреждения же Фонда Черчилль и вправду был не в состоянии писать. Поэтому вместо текста он предложит Грабнеру свои картины, созданные во время последнего пребывания на юге Франции и Италии. Грабнер и этому будет рад, не переставая удивляться:

— Сэр, и когда вы только находите время, чтобы заниматься живописью?

На что Уинстон ответит с присущим ему чувством юмора:

— Все очень просто. У гения много талантов. [513]

Репродукции картин выйдут в январском номере «LIFE Magazine» и, как и следовало ожидать, будут пользоваться огромным успехом у публики.

В 1947 году Уинстон отправит две свои работы в Королевскую академию искусств. Как и в случае с парижской выставкой 1921 года, картины будут подписаны вымышленным именем — мистер Дэвид Винтер. К большому удивлению Черчилля, его работы не только рассмотрят, но и примут, а ему в 1948 году пожалуют звание Почетного члена Королевской академии искусств. В дипломе, подписанном покровителем Академии королем Георгом VI, будет записано: «Это уникальное назначение стало возможно благодаря постоянной службе нашему Королевству и его людям, а также Вашим достижениям в искусстве живописи». [514]

Не успев стать академиком, Уинстон тут же примется убеждать президента Академии сэра Альфреда Мюннинга в необходимости возобновления ежегодных обедов, проходимых под патронажем Академии. Это было нелегко, как вспоминал Черчилль, ему пришлось «несколько раз уколоть» [515] мистера Мюннинга, прежде чем тот согласился. Первый обед был устроен в апреле 1949 года.

Выставляясь на ежегодных выставках Академии, Уинстон продолжал скромно оценивать свои художественные достижения. В 1953 году он признается одному из своих друзей:

— Мне как-то неловко выставлять свои картины напоказ, они для меня как дети — хотя и ведут себя плохо, все равно любимы. [516]

Когда же в конце 1940-х годов ему предложат организовать выставку его работ, он откажется, сказав:

— Они не достойны этого. Эти картины представляют ценность только потому, что написаны, — здесь Уинстон широко улыбнется и продолжит, — прославленным человеком.

Хотя Черчилль никогда не считал себя великим живописцем, его целеустремленность и трудолюбие за мольбертом были не меньшими, чем за письменным столом. Инспектор Томсон, охранявший Уиинстона на протяжении тридцати лет, был глубоко поражен пристрастием своего шефа к мольберту и краскам:

— Я не раз сопровождал его во время каникул, и страсть, с которой он относился к своему увлечению, меня удивляла. Обычно Уинстон начинал рисовать с раннего утра и продолжал с небольшим перерывом на ланч до семи вечера. И когда в конце рабочего дня я очищал его палитру, она выглядела словно собранные вместе пятьдесят радуг. [517]

Черчилль сутками мог заканчивать уже готовую работу, исправляя ее до бесконечности. При любом удобном случае он всегда старался проконсультироваться с профессионалами. Всего Уинстоном за его более чем сорокалетнюю карьеру художника будет нарисовано свыше 500 картин. На что президент Академии сэр Чарльз Вилер с удивлением воскликнет:

— Я просто не знаю, и когда вы находите время на все ваши занятия помимо живописи. [518]

Всегда обладавший большим чувством юмора, Черчилль и в живописи иногда позволял себе некоторые вольности. Вайолет Бонэм Картер вспоминала, как однажды они остановились в загородном доме и Уинстон решил зарисовать ничего из себя не представлявший, одноцветный и скучный местный пейзаж. Каково же было ее удивление, когда, посмотрев на картину своего друга, она обнаружила эффектно возвышающиеся горные гряды, непонятно откуда появившиеся позади унылой и плоской равнины. Тщетно она всматривалась в местный пейзаж, пытаясь найти хоть какие-то признаки горных массивов.

— Ну и что? — сказал Уинстон, заметив ее удивление. — Я же не мог оставить все таким же скучным и безжизненным. [519]

Не менее характерен и другой случай, произошедший в сентябре 1945 года во время отдыха на вилле Алексендера, где Черчилль восстанавливался после поражения на выборах 1945 года. Однажды вечером, когда хозяина не было дома, взгляд Уинстона упал на одну из висевших на стене картин. Она показалось ему тусклой и безжизненной. Недолго думая, он решил исправить этот недостаток, добавив немного ярких и светлых тонов. Картина была снята со стены, извлечена из рамы и отдана для экспериментов экс-премьеру. Дочь Уинстона Сара высказала сомнения в правомерности подобного обращения с чужой собственностью.

Она хотела остановить своего отца, но было уже поздно: «победоносно» схватив картину, он умчался в ванную комнату. На следующее утро откорректированный шедевр предстал перед гостями.

— Это было великолепно! — забыв про свое первоначальное недовольство, воскликнула Сара.

Картина была обратно вставлена в раму и помещена на прежнее место. [520]

Все эти «художественные проказы» нисколько не сказались на восприятии творчества Черчилля. Как бы не возражал автор, но остановить общественное признание было не в его силах. В 1950 году при содействии бизнесмена Джойса Клайда Холла [521] и Энтони Мойра двенадцать картин Черчилля (как и на прошлых выставках — анонимно) были представлены на воскресном бранче американской Ассоциации директоров искусствоведческих музеев. Аналогично предыдущим экспозициям, работы Уинстона привлекли к себе большое внимание среди профессионалов. Как заметил один из критиков:

— Анализируя эти картины, определенно можно сказать только одно — кто бы ни был их автор, он явно не художник по выходным.

Услышав положительные отзывы, Уинстон будет приятно удивлен, признавшись Саре:

— Похвала в отношении живописи обрадовала меня больше чем все, что говорили до этого про мою литературную и политическую деятельность. [522]

В 1952 году картина Черчилля «Гобелен в Бленхейме», выставлявшаяся в 1948 году в Королевской академии, будет представлена в королевской коллекции на масштабной выставке «Британская жизнь: от Елизаветы I до Елизаветы II».

Со временем работы Черчилля будут выставляться во многих европейских странах, Канаде, США, Австралии и Японии. Картины, написанные рукой Уинстона, войдут в состав постоянных экспозиций таких всемирно известных музеев, как Королевская академия искусств, галерея Тейт, музей искусств в Далласе, Смитсонианский институт в Вашингтоне и Метрополитен-музей в Нью-Йорке. Черчилль всегда притягивал к себе публику, и живопись в данном случае не стала исключением. В начале 1958 года Уинстон получил от президента Эйзенхауэра предложение организовать экспозицию из его картин на территории Соединенных Штатов.

Демонстрация работ Черчилля имела в данном случае не столько художественное, сколько политическое значение. «Перевозная выставка ваших работ привлечет к себе большое внимание среди людей, интересующихся живописью, — напишет Дуайт в своем послании. — Также я уверен, что она укрепит дружбу между двумя нашими странами. После тура по всей стране пройдет волна положительных эмоций, что не только приятно, но и весьма полезно». [523] Черчилль, хотя и отнесся с изрядной долей скептицизма к данному предложению, впоследствии согласится на организацию экспозиции, во многом благодаря энтузиазму своей дочери Сары.

Первая личная выставка Уинстона из 35 работ будет организована в Канзас-Сити (штат Миссури, США) в 1958 году. 21 января, в день открытия, ее посетили 5 427 человек. Многие любители искусства, обращаясь к творчеству Черчилля, психологически готовили себя к элементарным ошибкам и промахам в его картинах. Каково же было их удивление, когда они обнаружили, что, несмотря на громкое имя автора, эти работы сами по себе выглядят очень привлекательно. Как писала «The Kansas City Times»: «Еще никогда в истории Нельсоновской галереи искусств за один день не приходило столько посетителей. Хотя их и привлекло имя Черчилля, большинство из них остались довольны экспозицией». [524]

Всего выставку посетит свыше полумиллиона человек. На работы своего старого друга придет посмотреть и экс-президент США Гарри Труман. Делясь впечатлениями, он не станет скрывать своего восторга:

— Они чертовски хороши. По крайней мере, вы уверены, что на них изображено, чего, кстати, не всегда можно сказать о многих работах современных художников. [525]

Вслед за ним и директор галереи Лоуренс Сикман скажет:

— По большей части Уинстон реалист. Его деревья выглядят как деревья, дома — как дома. Достаточно одного взгляда на его работы, чтобы понять — он испытывает сильную привязанность к ярким тонам. [526]

Комментируя любовь своего друга к ярким оттенкам, коллега Черчилля как по шпаге, так и по кисти, фельдмаршал Алексендер, заметит:

— Он очень любит краски и использует их слишком много. Именно поэтому его картины столь резки. Он не может устоять, чтобы не использовать все цвета своей палитры. [527]

Из Канзас-Сити экспозиция отправится сначала в тур по США: Дейтройт, Нью-Йорк, Вашингтон, Провиденс, Даллас, Миннеполис и Лос-Анджелес, затем будет показана в Канаде: Торонто, Монреаль, Фредериктон и Ванкувер, в Австралии: Канберра, Сидней, Брисбан, Мельбурн, Гобарт, Аделаида и Перт, а также в Новой Зеландии: Данедин, Кристчерч, Веллингтон и Окланд.

Первая персональная выставка на родине художника состоится в 1959 году в лондонской Диплома-галерее. В экспозиции, проходившей под патронажем Королевской академии искусств, будет представлено 62 работы Уинстона. За всю историю Черчилль станет пятым академиком, который еще при жизни удостоится столь масштабной выставки. Сам Уинстон в день открытия находился на вилле Ля-Пауза и получал все новости от своей жены Клементины.

В день закрытия экспозиции ее посетило 141 000 человек. [529]

С ним соглашался и искусствовед Джон Расселл из «The Sunday Times»:

Почувствовав приятный вкус общественного признания, Черчилль стал менее категоричен в оценках собственных полотен. Трудно сказать, насколько они стали ему ближе, но факт остается фактом: начиная со второй половины 1950-х годов Уинстон уже не стеснялся дарить картины своим друзьям и близким. До поры до времени раздача собственных работ была необсуждаемым табу для британского политика. Однажды он признался своей тетке Лесли Леони:

— Мои картины слишком плохи, чтобы их продавать, и слишком дороги, чтобы просто дарить в другие руки. [532]

Со временем его позиция стала меняться. Премьер-министр Австралии сэр Роберт Мензис, знавший Черчилля еще с 1936 года, в течение многих лет мечтал об одной из его работ. Обычно все просьбы заканчивались неубедительными отказами. Каково же было удивление Роберта, когда в один из его визитов в Чартвелл в 1955 году Уинстон сказал:

— Кстати, ты должен иметь одну из моих картин.

Ситуация осложнялась тем, что одновременно с Мензисом в студии Черчилля находился президент Королевской академии, выбирающий картины для очередной выставки. Роберт был конечно же рад щедрому предложению Уинстона, но в глубине души боялся, что ему подарят картину, забракованную профессионалом. Так бы оно и произошло, если бы в дело не вмешался зять Черчилля Кристофер Соамс. Заметив во взгляде Мензиса смесь восхищения и разочарования, он тут же обратился к Уинстону, который собирался передать Роберту не самый лучший образец своего творчества:

— О, это недостаточно хорошая работа для вашего старого друга. Как насчет той, что висит на стене?

Пока Черчилль застыл в длительном раздумье, Мензис разразился благодарностями, быстро схватил картину и тут же удалился. [533]

Иногда, правда, требовались и менее героические усилия для получения работ Черчилля. Например, когда Артур Зульцберг отмечал двадцатилетний юбилей своей издательской деятельности в «The New York Times», его жена Ифигения решила подарить нечто «особое», выбрав для этого одну из работ Уинстона, от которого Артур был без ума. Отлично зная, что картины чартвеллского мастера практически недоступны, она решила все-таки рискнуть и обратилась за помощью к британскому послу в Париже Глодвину Джеббу. Последний посоветовал связаться с Кристофером Соамсом.

Кристофер с пониманием отнесся к предложению Ифигении:

— Я знаю, как мой тесть любит вашего мужа, но он лучше расстанется с одним из своих детей, чем с какой-то работой. — И затем неожиданно добавил: — Да, кстати, ваша картина уже в пути. [534]

Как и у любого художника, у Черчилля были не только свои поклонники, но и свои критики. Например, искусствовед Роберт Пейн утверждал, что именовать Уинстона крупным живописцем — глубокое заблуждение. По мнению Пейна, у Черчилля никогда не получались портреты. Все люди на его полотнах выглядели плоско и безжизненно. Уинстона вдохновляли лишь обширные пространства, человек же не представлял для него большого интереса. Хотя в подобной критике и есть немного истины, Роберт Пейн явно сгустил краски. Черчилль и вправду редко рисовал портреты, говоря, что «деревья никогда не жалуются». Обычно фигура человека нужна была ему лишь для драматизации размеров и масштабов пейзажа. При изображении же людей он использовал технику импрессионистов — несколько небрежных мазков, соединенных в единое целое.

Другие критики продолжали видеть в Уинстоне «художника по выходным». Например, Денис Саттон, известный искусствовед журнала «Apollo», считал, что его достижения в области живописи находятся на уровне «любителя и ничего больше». По его мнению, живопись для Черчилля была лишь «методом релаксации». Об этом же говорит и искусствовед Аарон Бергман:

— Работы Уинстона представляют собой яркий пример живописи на отдыхе.

По мнению Эрика Ньюмена, искусствоведа газеты «The Sunday Times», хотя многие работы Черчилля и «восхитительны, в них отсутствует волшебство, свойственное крупным художникам, всю свою жизнь тратящим на поиск таинственной природной красоты». [535]

Большинство же критиков сходятся во мнении, что, хотя Черчилль и не являлся великим художником, его работы не лишены искры гениальности. Например, характеризуя художественный стиль Уинстона, профессор Томас Бодкин замечает:

— Одним из наиболее выдающихся свойств его картин является экстраординарная решительность. Его работы излагают факты, хотя и не всегда точны в некоторых деталях, которые для его творчества никогда не являлись самой важной составляющей. [536]

В 1982 году президент Королевской академии сэр Хью Кэссон назвал Черчилля «любителем с выраженным природным талантом… если бы у него было больше практики и академических знаний, из него получился бы высокий профессионал, особенно как колорист». [537]

Об этом же говорит и сэр Освальд Бирли:

— Если бы Уинстон уделял живописи столько же времени, сколько он уделял политике, он стал бы одним из величайших художников нашей планеты. [538]

Высокая популярность автора определила и высокие цены на его произведения. В 1977 году одна из работ Уинстона была продана за 148 тысяч фунтов стерлингов. В мае 1965 года несколько полотен были выставлены на первом трансатлантическом аукционе Сотсби, проходившем в одно время в Лондоне и в Нью-Йорке. При помощи спутникового канала торги велись одновременно в двух странах, при этом покупатели могли расплачиваться как в долларах, так и в фунтах. Одну из картин Черчилля купил техасский нефтяной миллионер за 39 200 долларов и 22 цента.

С годами эти суммы возрастут на порядок. Только за последние десять лет картины великого англичанина удвоились в цене. В декабре 2006 года его «Вид на Тинхерир», написанный в 1951 году во время визита в Марокко, был продан за 612,8 тысячи фунтов. [539] А в июле 2007 года во время лондонских торгов аукционного дома Sotheby\'s стоимость работы Черчилля «Чартвелл: пейзаж с овцами» превысила 1 миллион фунтов.

Невольно встает вопрос: чем была обусловлена столь высокая цена — достижениями автора как художника или как личности? Главный редактор журнала «Art News» доктор Артур Фракфуртер отвечает на это следующим образом:

— Я думаю, и тем и другим. Единственное, что я могу сказать определенно, — я не знаю ни одного знаменитого художника, который был бы к тому же столь великим премьером. [540]