ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ДЕД, ИДИ ИСКАТЬ ТАКСИ. Эту фразу-перевертыш Кузьмин изобрел когда-то сам. И очень гордился этим своим изобретением. Во всяком случае, хвастался им по любому поводу. И даже без повода. Дурачился, конечно. Но это доставляло ему удовольствие. Особенно рассказ об открытии, которое предшествовало изобретению перевертыша. Суть открытия состояла в том, что правостороннее движение автотранспорта — противоестественно, так как при таком движении все вывески на домах, лозунги, рекламные афиши приходится прочитывать наоборот, то есть справа налево, по ходу движения. Так он прочел однажды вывеску «Такси», что и привело его к изобретению фразы-перевертыша. Прочитанная справа налево, она не теряет своего смысла и звучит так: ИСКАТЬ ТАКСИ ИДИ, ДЕД.

Какое, черт возьми, важное изобретение, какое выдающееся открытие! На какую ерунду он мог тратить свое время, о какой чепухе размышлял и говорил! И не только он. А главное осталось недодуманным, остался без ответа вопрос: кто ты есть, человек, кто ты в этом мире, зачем ты, каково твое будущее? Об этом надо было думать всем и постоянно. И если бы ответ оказался неутешительным, следовало бы изменить себя. Каждому. Всем. И мир изменить, который до сих пор мы лишь приспосабливали к себе и тем самым ухудшали не только мир, но и себя, вспучивая в себе потребительские страсти, оставаясь в плену порочных иллюзий: мир — прекрасен, человек — венец Вселенной… Что-то, конечно, улучшали: жилье, одежду, дороги, машины, породы свиней, кур, овец, коров, сорта пшеницы, кукурузы, капусты… Спортсмены стали выше и дальше прыгать, быстрее бегать, ловчее забивать мяч в ворота. Космонавты шагнули за предел человеческой выносливости. Студенты научились быстрее читать, детсадовцы — разговаривать с компьютерами… Человек стал лучше, производительнее работать. Он больше расходует сырья и энергии, выхолащивая землю. Он создал оружие космической силы. Homo economicus — так, кажется, окрестили современного человека ученые. А где же сам человек? Где дух? Дух, к сожалению, не только продукт обстоятельств. Он прежде всего продукт сознательного движения к цели, к идеалу. Сознательного движения нет. Люди запутались в своих ошибках и амбициях. Опьянены своими экономическими подвигами. Homo economicus. А где же Homo sapiens, человек разумный?.. Ветер разносит его пепел по безжизненной планете… Неужели поздно? Какая выедающая сердце тоска!.. Нет, нет, только не об этом. Об этом — бессмысленно… Оставшиеся в живых будут думать о сохранившихся в земле корешках, червячках, жучках, о том, как их добыть и как ими питаться, как уберечь свою драгоценную добычу от чужих, как выжить… Хотя — зачем? Зачем необходимо выжить? Что есть в жизни, что выше всяких страданий? Природа печется о сохранении во Вселенной высокоорганизованной материи? Зачем ей эта материя? Природа слепа: она полагала, что высокоорганизованная материя — созидающая сила, она же оказалась разрушающей, потому что механизм духа работал в ней с большими перебоями…

Кузьмин прочел за свою жизнь много всякой чепухи. А надо было работать лишь над усвоением одной простой истины: смысл жизни в том, чтобы умножать силы жизни, жизнетворном созидании, в борьбе против энтропии духа и Вселенной. И против всего, что препятствовало возвышению к солидарности, братству, любви, единению, мудрости, красоте. Правомочность всякой мысли и поступка — опора на принцип возвышения. Дорога вверх…

Вчера Кузьмин попросил Жанну соскрести с картона «Крутихин луг».

— Я достаточно нагляделся, — сказал он ей. — Спасибо тебе большое. А теперь — Акрополь. Как ты хотела. Прошу тебя. Это важнее всего.

Пряча друг от друга слезы, они молча поплакали, когда скребок Жанны снял с картона последний зеленый мазок. Потом Кузьмин ушел к Саиду и долго сидел возле него.

Он подсоединил свой фонарь к нашим аккумуляторам, — сказал о ч у ж о м Саид. — Его фонарь тускнет и мигает одновременно с нашей лампочкой. Когда сядут аккумуляторы, кто их подзарядит?

— Я это знаю. Я все обдумал, — ответил Саиду Кузьмин. — Когда я пробью стену, мы уйдем в другой лабиринт. Ч у ж о й пойдет за нами. Мы спрячемся в какой-нибудь нише или в ответвлении лабиринта и пропустим ч у ж о г о мимо нас. Когда он пройдет, мы вернемся и запрем его в новом лабиринте. Ты понял? Мы получим свободный выход в штольню, к генератору, к воде. Мы сможем покинуть эту проклятую черную башню когда захотим. Ты понял?

— Я понял, — сказал Саид. — Только ч у ж о й не пойдет за нами, потому что он думает точно так же, как мы. Он думает: «Если они пробьют проход в новый лабиринт и я пойду за ними, они где-нибудь спрячутся, пропустят меня мимо, вернутся и постараются запереть меня в новом лабиринте, чтобы получить свободный выход в штольню, на волю. Поэтому я не пойду за ними в новый лабиринт». Так думает ч у ж о й. И еще он думает: «Я запру их в новом лабиринте».

— К черту! — закричал Кузьмин. — К черту все твои рассуждения! Больше ни слова! Тебя послушать, так нам только и остается, что сложить лапки и умереть! — Кузьмин вскочил и затопал ногами. — Чтоб ни слова больше. Понял? Ты понял?!

— Хорошо, я буду молчать, — сказал Саид.

Кузьмин не понял его.

— Что ты сказал? — спросил он Саида. — На каком языке? Почему не по-русски?

— Я говорю только на одном языке, на родном, — ответил Саид. — Я сказал, что буду молчать, чтобы не сердить тебя.

Кузьмин снова не понял его.

— Ладно, — махнул он рукой. — Так даже лучше: ты говоришь — я не понимаю.

Теперь, сидя возле ниши, сделав передышку после нескольких часов работы, Кузьмин подумал: «Да понимал ли я Саида раньше? И не были ли все разговоры с ним только сном? И не сон ли все происходящее?»

— Увы, не сон, — сказал он себе, беря топор. — Увы, совсем не сон… То, что перед ним осталась тонкая стена, он понял неожиданно и сразу по нескольким ощущениям: изменился звук при ударе топора — к металлическому звону прибавилось звучание пространства, к которому Кузьмин прорубался, стена под топором стала вибрировать, сдаваться, утратила вдруг свою массу, которая так мощно и грозно еще недавно противостояла ему. Кузьмин размахнулся изо всех сил и ударил по стене обухом, видя, что кирпич уже не колется, а проваливается, уходит от ударов, вдвигается в неведомую, желанную, запредельную пустоту. От очередного удара вылетело сразу несколько кирпичей. Сквозь образовавшуюся дыру, зияющую чернотой, дохнуло застоявшимся воздухом минувших тысячелетий — тленом покинутого и закупоренного человеческого обиталища. Кузьмин не сразу посветил в дыру, не сразу заглянул в нее: следовало остановиться и перевести дух, прежде чем сделать это, потому что наступил конец тяжелой работы, конец тревожных ожиданий и начало… Начало чего? Что по ту сторону стены? Что приблизил он, проломив ее, — спасение или гибель? Стоило, разумеется, перевести дух перед тем, как узнать это. «Спасение. Конечно, спасение, — сказал себе Кузьмин. — Иначе на кой черт надо было столько уродовать себя? Нелогично. Работа вознаграждается — вот логика, вот закон. Разве не так?»

Он сделал последнее и в сущности все, на что был способен: стена проломлена, за нею пустота, о которой остается узнать лишь одно — достаточно ли она пригодна для того, чтобы заманить в нее ч у ж о г о. Если здесь неудача, он, конечно, пойдет с оружием на ч у ж о г о. Он выговорил себе это право у Жанны. Это будет необходимый, но безнадежный шаг. Он это знает. И Жанна знает. Она сказала ему: «Если ты не вернешься, я застрелюсь. Поэтому пойдешь с топором». Он пойдет на ч у ж о г о с топором, когда погаснет свет и кончится вода. Так он умрет. Потом умрет Жанна. Он спросил ее: «А что будет с Саидом?» — «В пистолете останутся патроны», — ответила она.

Поэтому он стоит спиной к дыре и не торопится в нее заглянуть. Право же, стоит повременить перед тем, как, может быть, навсегда проститься с надеждой. А если впереди удача, тоже не стоит спешить, кидаться навстречу ей сломя голову, потому что удача капризна и пуглива, к ней нужно подходить неторопливо.

«Познай конец жизни». Кто-то высек эти слова на белых камнях продромоса Дельфийского храма Аполлона. Зачем? Что в них? И как это сделать? Можно познать самого себя — в этом есть резон, но как познать конец жизни? О чем это? О том, что конец жизни открывает новое знание? Или о том, что конец жизни — смерть, что нужно знать и помнить об этом, чтобы не уставать наслаждаться жизнью?

! — призыв к наслаждению и веселью. Неужели только это? Или все-таки что-то откроется, когда в лицо ударит свет и прогремит выстрел ч у ж о г о?.. Что же? А ничего не надо! Только бы ужас не убил прежде. Потому что смерть от ужаса — это смерть души…

— Невыносимо, — простонал Кузьмин и повернулся лицом к провалу. — Просто невыносимо!.. — он просунул руку с фонариком в дыру и нажал на кнопку. Ему открылся узкий туннель, конца которого он не увидел. — Есть! — произнес Кузьмин шепотом, чувствуя на глазах слезы. — Другой лабиринт… — он отложил фонарик и снова взялся за топор: надо было увеличить пролом. На эту работу потребовалось всего несколько минут.

Он не стал звать Жанну, решив, что сначала исследует новый лабиринт сам, по крайней мере найдет укрытие, тайную камеру, мимо которой они потом пропустят ч у ж о г о, просто убедится, что его открытие чего-то стоит: ведь он, черт возьми, пробился к новому лабиринту один, тогда как к старому они прокладывали штольню всей экспедицией! Один и целая бригада рабочих — есть разница? Он протиснулся в пролом и ступил на тонкую, устилающую пол туннеля пыль тысячелетий. Сделал несколько шагов, оглянулся — за ним оставались четкие следы. Это означало, что ему не придется, скитаясь по лабиринту, делать какие-то насечки на стенах, по которым он потом будет определять обратный путь: его выведут обратно следы на полу, оставленные подошвами его собственных башмаков. Спасибо тебе, пыль! И вам, башмаки!.. Потом, чтобы обмануть ч у ж о г о, со следами придется, конечно, что-то придумать — запутать их или замести. Но это — потом. Сейчас же он может идти, ни о чем не тревожась. Итак, вперед! Боже, неужели это спасение? Да, да, это спасение! И добыл его он, Николай Кузьмин. Ах, какой он молодец, этот Николай Кузьмин! Ты молодец, Коля! Ты большой молодец! Будь Клинцов жив, он похвалил бы тебя, хотя до этого ни разу не хвалил. Он сказал бы: «У этого молодого человека есть голова на плечах». И Селлвуд похвалил бы: «Карашё, Колья!» — сказал бы он ему, похлопав по плечу. А Дениза подмигнула бы ему, и это означало бы, что она всегда верила в его удачливость. Владимир Николаевич Глебов просто погладил бы его по голове, как гладят хорошего мальчика. Холланд, пожалуй, ничего не сказал бы, лишь улыбнулся бы молча, да и то не ему, а как бы между прочим, какой-то своей приятной мысли. Вальтер непременно пожал бы ему руку, очень крепко. А Сенфорд, конечно, закричал бы: «Все уже забыли, но о том, что существует другой лабиринт, первым сказал я!» Бедный Толик не дожил до этой минуты совсем немного…

Кузьмин шел по туннелю, не обнаруживая никаких ответвлений. Туннель плавно изгибался, словно очерчивал большой круг, и был пуст, как труба. Кузьмин шарил лучом фонарика по стенам и ничего не находил — ни ниш, ни провалов, ни выступов. Стены были покрыты шубой из пыли, которая бевшумно обрушивалась при малейшем прикосновении и повисала за спиной облаком. Свет фонаря упирался в это облако, как в непроницаемую завесу. Тогда возникло ощущение, что обратной дороги нет. «Но худа без добра не бывает», — нашел чем утешить себя Кузьмин. Он подумал, что, обрушивая пыль со стен, можно будет засыпать ею следы. Вспомнив о следах, он посветил на пол перед собой и остановился в недоумении: на полу явственно были видны отпечатки чьих-то башмаков. То, что эти следы принадлежат не ему, он понял сразу же: на кожаных подошвах его ботинок не было никакого узора, здесь четко был отпечатан узор, словно ботинки, оставившие следы, были подбиты подошвами, вырезанными из автомобильных шин. Он сразу же понял и то, что это — конец, что открытый им лабиринт не является другим лабиринтом, что он прорубил вход все в тот же лабиринт, в котором хозяйничает ч у ж о й… Возвращаться надо было немедленно. Судьба сыграла с ним злую шутку. И все же ее стоило поблагодарить за то, что на обратном пути нет ответвлений, ниш и выступов — укрытий для ч у ж о г о и что, стало быть, ч у ж о й его там не поджидает. Надо было бежать, но ноги Кузьмина словно приросли к полу, не подчинялись командам мозга, онемели, стали чужими. И все в нем стало чужое, все тело предало его. Фонарик выпал из руки и, ударившись о землю, погас. И тогда в лицо Кузьмину ударил мощный сноп света. Свет ослепил его. Кузьмин зажмурил глаза, но и сквозь закрытые веки он видел свет — яркое красное пятно перед собой.

— Вот и все, — услышал он впереди себя голос. — Вот мы и встретились. Не ожидал?

— Кто ты? — спросил Кузьмин, с трудом преодолев оцепенение губ. — Могу ли я тебя увидеть?

— Можешь. Нагнись и подними свой фонарик. Потом я погашу свой и ты осветишь меня. Ну!

Кузьмин присел и поднял с земли свой фонарик.

— Теперь действуй! — приказал ч у ж о й. Свет погас.

Кузьмин нажал на кнопку фонарика. Желтый луч уткнулся в клубящееся облако пыли.

— Все же покажись, — сказал Кузьмин.

Ч у ж о й засмеялся.

— Ты видишь не дальше собственного носа, — сказал он. — Я не могу тебе помочь.

Жанна и Саид услышали выстрел и посмотрели друг на друга.

— Это там, — Саид махнул рукой в сторону камеры, где еще недавно долбил стену Кузьмин.

— Да, — согласилась Жанна. Она резко встала и направилась к камере.

— Вернитесь, госпожа! — крикнул Саид. — Там аш-шайтан! Теперь нам надо уходить в штольню!

— А Кузьмин? — остановилась Жанна. Саид в мгновение ока оказался рядом с ней.

— Кузьмина больше нет, — сказал он. — Вы это знаете.

— Но почему, почему?! — закричала Жанна. Саид схватил ее за руку и потащил к выходу.

— У нас нет ни секунды, — торопил он ее, сунув ей в свободную руку пакет с крупою, — ни одной секунды! Аш-шайтан ошибся только раз и только на секунду! Пока он там, мы добежим до штольни и обрушим ее за собой! Больше никогда, госпожа! Больше никогда! Да не упирайтесь же! — умолял он ее. — Не упирайтесь, госпожа!

А Жанна и не упиралась. У нее просто не было сил бежать. Да и жить, кажется, уже не было сил. Последние метры по штольне Саид нес ее на спине.

— Я сейчас, — сказал он, уложив ее бережно на пол. — Вот там, госпожа, включается свет и генератор, — указал он ей на пульт. — Синяя кнопка — это помпа, вода… Вот пакет с крупой. Теперь все. Теперь я вас покину, госпожа, — Саид наклонился над Жанной и поцеловал ее в щеку. — Время кончилось… Противогазы там! — крикнул он ей, убегая. — Справа от лаза! Прекрасная госпожа!..

Жанна с трудом отдышалась и на локтях придвинулась к стене, уперлась в нее затылком. Прямо над головой тускло светила лампочка, затянутая пыльной сеткой паутины. Жанна подумала, как же давно они здесь, если паук успел оплести лампочку паутиной.

Грохот длился две-три секунды. Он совсем не напугал Жанну: она знала, что это Саид обрушил штольню у входа в башню, чтобы перекрыть дорогу ч у ж о м у. От обвала дрогнула земля. Мигнув, погасла над головой лампочка. Штольня наполнилась пылью. Жанна прикрыла лицо рукавом кофты, чтобы не дышать пылью. Ждала возвращения Саида. Но он не вернулся.

Ей не хотелось думать, что Саид попал под обвал. Лишь на мгновение ей представилось, как это могло случиться. Потом она поняла, что Саид остался по ту сторону завала, как и собирался, когда говорил ей, где включается свет, где помпа, где лежат противогазы, когда поцеловал ее в щеку, когда сказал ей, что время кончилось…

Надо было бы заплакать, но не плакалось, только колющая боль расползалась по груди.

— Саид, мальчик, — произнесла вслух Жанна. — А ведь я не простилась с тобой.

Она поднялась, нашла лампочку. Лампочка зажглась, едва Жанна прикоснулась к ней рукой. Отряхнула паутину с пальцев, посмотрела в глубь штольни. До обвала было шагов тридцать. Десятиметровый слой глины и кирпичей отделял ее теперь от входа в черную башню. От Саида… И от ч у ж о г о.

Жанна нашла противогаз, плащ и канистру для воды. Включила станцию, затем помпу. Из шланга у лаза ударила струя воды. Жанна наполнила канистру, умылась. Умываясь, увидела слабый свет, пробивающийся сквозь лаз. Подошла к лазу, нагнулась. В лазе, лицом вниз, лежал Ладонщиков.

Очнулась от холода, потому что лежала в луже воды: она не успела выключить станцию и помпу. Но теперь вода из шланга уже не текла и двигатель станции молчал.

От холода и долгой неподвижности она совсем окоченела. Не смогла, как ни старалась, подняться на ноги, выбралась из лужи на четвереньках. Лишь согревшись лежа на плаще, нашла в себе силы сесть. Лампочка на пульте не погасла. Остался сухим мешочек с крупой. Жанна дотянулась до него рукой, придвинула к себе. С трудом развязала его, достала горсть риса. Взяла на язык немного зерен, попыталась разжевать. Они оказались прочными, как морская галька. Ничего не оставалось, как проглотить их, не разжевывая.

Полное отупение — так можно было бы определить ее состояние. Сколько она находилась в нем, она не знала, так как чувство времени тоже угасло в ней. Она то погружалась в дрему, то пробуждалась — видела свет, потом снова засыпала или, может быть, теряла сознание, но все это было лишено длительности и существенных различий. Пробуждение началось со сна. И проснувшись, запомнила его: над городом проносились самолеты, зеркально сверкающие, длинные, ревущие, чужие. От их рева из окон сыпались стекла и увядали листья на деревьях, пылью становился асфальт и лопались провода. Потом все превратилось в пламя…

«Надо уходить!» Жанна не поняла, произнесла ли она эти слова вслух или только мысленно. Показалось, что вслух — они звучали в ее ушах, но рот был набит рисом. Она выплюнула рис и поднялась на ноги. Отряхнула и надела плащ, натянула на лицо противогаз, перенесла к лазу мешочек с крупой и наполненную водой канистру. Потом присела перед лазом, взяла мертвого Ладонщикова за руки и потянула на себя.

— Господи, какой ты большой и тяжелый, — сказала она Ладонщикову, плача. — И какой несчастный… Какой несчастный!..

Она не решилась перевернуть его на спину, потому что все лицо его было в запекшейся крови. Оттащила на сухое место, к стене. Вспомнила, что в противогазе и что Толик, стало быть, не слыхал сказанных ему слов. Сняла противогаз, опустилась возле Толика на колени, погладила его по плечу и еще раз сказала:

— Какой ты несчастный, Толик. — Потом встала и, перед тем, как снова надеть противогаз, добавила: — Прощай, Толик. Все погибли. А что будет со мной — не знаю… И почему мы не давали тебе уйти?..

Было утро. Тихое, солнечное. Совсем, как в те времена. И небо, кажется, было таким же голубым, безоблачным. Ничто не напоминало о случившемся, разве что бревно, торчавшее одиноко в том месте, где некогда стояли домики экспедиции. И безлюдье, конечно. Абсолютное безлюдье, какого никогда Жанна здесь не ощущала, — ведь она прилетела сюда с людьми, они шумели, устраиваясь на новом месте, были возбуждены, пели песни и произносили речи. Только в том гигантском временном промежутке, когда погиб город, схоронившийся под холмом, и пока не прилетела сюда экспедиция, здесь было тоже безлюдно. Хотя, наверно, проходили караваны, кочевые племена — и, значит, была надежда, что люди вернутся. Оставалась надежда. И вот ее больше нет?..

Жанна решила, что пойдет к морю, к городу, из которого прилетела сюда вместе с экспедицией. Стало быть, на восток. И хотя понимала, что этот ее выбор является столь же бессмысленным, безнадежным, как и любой другой — пройти по пустыне более трехсот километров, имея в запасе мешочек крупы и несколько литров воды, — разве не безнадежное дело? — все же остановилась на нем, потому что этот выбор оставлял ей цель: впереди был город, пусть недостижимый, но существующий. Или существовавший?

Она старалась не думать о том, что ей придется идти сквозь смерть, которую чья-то злая воля рассеяла по пустыне, хотя помнила об этом. Авось, думалось ей, смерть одолеет ее не раньше, чем она дойдет до моря, до людей, пощадит ее ради такой малой малости, ради возможности увидеть другого человека и спросить его, что же случилось… Теперь в ней не было страсти сильнее этой, жажды сильнее этой, потому что неведение убийственнее самой смерти, неведение о судьбе человечества. Она даже подумала, что, ощутив в себе эту могучую страсть, она теперь не умрет. И почувствовала, как налились силой ее мышцы, как успокоилась смятенная душа.

Жанна привалила пустой бочкой лаз, чтобы в него не забрались шакалы, постояла в горестном молчании, как у могилы, и пошла. На восток.

Вертолет настиг ее на второй день пути. Она была на высоком бархане, когда услышала его гул. Оглянулась и увидела вдалеке черную движущуюся точку. Вертолет приближался к ней, потому что ее тоже заметили. Она даже не стала махать руками, только подняла их, как в молитве. Вертолет приземлился в лощине, метрах в ста от нее. Дверца открылась, и из кабины выпрыгнул человек в странном наряде, похожем на водолазный костюм. Он упал, но тут же поднялся на ноги и побежал к ней, вверх по склону бархана, скользя и спотыкаясь на сыпучем песке. А она не могла сдвинуться с места, хотя надо было бы бежать навстречу ему. Не подумала, не догадалась. Человек сорвал с головы шлем и закричал, задыхаясь от бега:

— Это я — Филиппо! Филиппо!

Жанна сняла противогаз, сбросила плащ и пошла ему навстречу.

— Мама миа! — остановился Филиппо. — Синьора Жанна! — всплеснул он руками. — Синьора Жанна! — и бросился к ней. — О, синьора Жанна!

Плача и обнимая ее, он говорил ей, что здесь опасно, что надо бежать, что надо скорее подняться вверх, как можно выше, что много дней и много ночей он готовил перелет к Золотому холму, что никто не верил в разумность его затеи, что лишь он один, Филиппо, верил в это, и вот он обнимает ее, прекрасную синьору Жанну, и хотя никто не спасся, кроме нее, это такое счастье, такое счастье, прекрасная синьора Жанна!

Они оба плакали и целовались, будто ради этой встречи прожили всю жизнь.

— Но что случилось? — спросила Жанна Филиппо уже в вертолете. — Что произошло, Филиппо? О, нет, нет! — замахал он руками. — Об этом — потом. Когда я перестану плакать. Когда вы перестанете плакать, синьора Жанна. Впрочем, вот: случилось то, что не могло не случиться, — трагическая ошибка. Но только здесь, в пустыне. Дальше — все хорошо, синьора. Тутто бене. Все хорошо…

— И, значит, люди живут, Филиппо?

— О, люди живут! Люди живут, — вздохнул он. — Кроме тех, которые погибли.

Загрузка...