Черная башня

ГЛАВА ПЯТАЯ

Сенфорд стоял возле ямы и время от времени бросал в нее зажженные спички.

— Что за странное развлечение, мистер Сенфорд? — спросил его Клинцов.

— Эксперимент, — ответил коротко Сенфорд.

— И каковы же его результаты?

— А вы без иронии, мистер Клинцов, без иронии… Результаты этого эксперимента могут быть потрясающими. Если мои предположения подтвердятся, мы сможем позволить себе открытый огонь и, стало быть, горячую пищу. Вот посмотрите, — Сенфорд зажег спичку и бросил ее в яму. — Очень удачный вариант — спичка легла мостиком на щель между камнями. Обратите внимание на ее пламя: оно довольно яркое и устремлено вверх. Это говорит лишь об одном: из ямы идет поток воздуха, богатого кислородом. Откуда ему взяться, мистер Клинцов?

— А вы как думаете? — схитрил Клинцов, зная, что у Сенфорда уже есть версия или даже версии ответа. И не ошибся.

— Либо, — с торжественностью ответил Сенфорд, — своим основанием яма уходит в пористый песчаник, сквозь который, как сквозь фильтр, к нам проникает атмосферный воздух. Либо, — он сделал паузу, видя, что его слушают уже и другие, — либо к яме подведены подземные коммуникации. Стоит лишь вынуть камни из ямы и мы узнаем, какой из этих ответов правильный.

— Либо ваш эксперимент вообще ни о чем не говорит, — сказал Сенфорду Клинцов. — Спичка горит — это верно, и пламя ее направлено вверх. Но точно так же все происходит и здесь, — в подтверждение своим словам Клинцов взял у Сенфорда спичечный коробок, зажег спичку и показал ее всем. Вальтер расхохотался. Сенфорд плюнул и удалился в свой угол. Но ненадолго, потому что Омар пригласил всех к завтраку. Кузьмин завтракал, оставаясь на посту у входа.

— В тот момент, когда был убит Селлвуд, мы находились в третьем ритуальном зале — под этим номером он значится на нашей схеме, — заговорил, ни к кому не обращаясь, Клинцов за завтраком. — Там рухнул потолок. Во время недавней грозы, наверное. Образовалась большая дыра. Эта дыра, как мне показалось, ведет в симметричный зал, находящийся в верхней, белой башне. Факт этот для нас чрезвычайно важен: у нас увеличилось количество воздуха…

— Ага! — вскрикнул Сенфорд, но на него зашикали, и он затих.

— Кроме того, — продолжал Клинцов, — это чертовски интересно для нашей науки: обследовать белую башню. — Клинцов увидел, как загорелись глаза у Глебова, как беспокойно задвигались губы у Холланда — явный признак вспыхнувшего в нем интереса, как захлопала ресницами Жанна, как она прикусила нижнюю губу, уже, кажется, готовая бежать со своим фотоаппаратом к новому «объекту». Даже Толик перестал жевать, услышав о белой башне. Только Сенфорд отреагировал отрицательно:

— Кому теперь нужна ваша наука?! — воскликнул он, как бы досадуя на крайнюю глупость всех окружающих. — О чем вы толкуете?!

Клинцов не придал значения словам Сенфорда и спокойно продолжал:

— Но есть две проблемы, которые надо обсудить. Проблема первая — лестница. Чтобы попасть в белую башню, надо построить лестницу из кирпича. Это труд, и труд немалый, тем более, что придется разобрать часть стены, чтобы добыть таким образом кирпич. Рабочих, как вы знаете, у нас нет, и если мы решимся строить лестницу, то будем, очевидно, строить ее своими руками. Это первая проблема. Вторая проблема заключается в следующем: на нашем пути к белой башне стоит ч у ж о й. Он будет охотиться за теми, кто отправится в третий зал, или за теми, кто останется здесь. Все варианты одинаково опасны. Безопасен только один: всем оставаться здесь и к белой башне не ходить.

— Или убить, наконец, ч у ж о г о, — подсказал Вальтер.

— Да, или убить, наконец, ч у ж о г о, — согласился Клинцов. — Кто пойдет со мной?

— Нет! — скорее непроизвольно, чем осмысленно вырвалось у Жанны.

— Кто пойдет со мной? — повторил свой вопрос Клинцов.

— Я, — с готовностью отозвался Вальтер. — Этот ч у ж о й мне до чертиков надоел.

— Нет, Вальтер, нет. Тебе нельзя, — сказал Клинцов. — Ты не собрал радиопередатчик и не передал в эфир наш сигнал. Сделать это настолько важно для всех нас, что мы не можем рисковать тобой, Вальтер. В охоте же на ч у ж о г о есть риск, вы это знаете.

— Тогда возьмите меня, — сказал Холланд.

— Нет. Вы останетесь вместо меня, — был ответ Клинцова.

— Тогда — я, — предложил себя Глебов.

— Нельзя рисковать жизнью единственного врача.

— Я пойду! — крикнул от входа Кузьмин. — Я — никто, никому не нужен. Словом, самая подходящая кандидатура. Берете, Степан Степанович?

— Беру, — ответил, оглянувшись, Клинцов.

— Но это противоречит вашему принципу, — сказал Сенфорд. — Насколько я понимаю, теперь он должен быть сформулирован так: все спасенные должны быть спасены. Студент Кузьмин — из числа спасенных.

— Вы слышали? — спросил у Кузьмина Клинцов. — Мистер Сенфорд прав: в бой идут одни старики. — Впервые, кажется, Клинцов был благодарен Сенфорду за напоминание: он, действительно, едва не нарушил принцип, установленный им и Селлвудом. — Со мной пойдет Холланд, — объявил Клинцов. — Есть возражения?

— Есть, — сказал Сенфорд. — Вы уйдете с пистолетом и оставите всех нас без всякой защиты. А если ч у ж о й придет сюда, когда вас не будет? Он перещелкает всех нас, как цыплят. Я предлагаю отказаться от всяких мыслей о белой башне. Нам достаточно и черной башни. Я понимаю, что следовало бы отомстить за смерть мистера Селлвуда и Денизы…

— И за смерть Ахмада, — напомнил Глебов.

— Да, и за смерть Ахмада. Но эта месть может стоить нам нескольких жизней, — продолжал Сенфорд. — А каждая наша жизнь теперь бесценна, потому что мы, возможно, новый Ноев ковчег. Но если речь идет не о мести, а только о белой башне, то и вовсе не стоит рисковать: на кой черт нам белая башня?! Ожидание! Вы сами — и это правильно! — провозгласили нашу стратегию и тактику: ожидание!

— Я хочу поддержать Сенфорда, — сказала Жанна. — Мне очень хочется попасть в белую башню, но цена входного билета в эту башню слишком велика. Я считаю, что прошедшая ночь — образец нашего поведения: все находятся здесь под охраной одного из наших доблестных мужчин и ничем не рискуют. Думаю, что власть Клинцова мы должны ограничить нашей общей волей.

— Проголосуйте, — потребовал Клинцов.

Все проголосовали за предложение Жанны.

— Есть еще одно предложение, — поднял руку Глебов. — Его вносит Омар. Он предлагает каждое утро выставлять пищу и воду для ч у ж о г о в один из коридоров лабиринта. Омар считает, что так мы обезопасим себя от вторжения ч у ж о г о в нашу обитель. И, конечно, задобрим его, если он не зверь. Сам Омар считает, что ч у ж о й — это аш-шайтан, дьявол, что убить его нельзя, потому что его казнь отложена до Страшного суда.

— А то, что день Страшного суда уже наступил, ваш Омар, конечно, не считает? — спросил Сенфорд.

— Не считает, — ответил Глебов. — Так что ответить нашему уважаемому Омару? — спросил он. — Будем ли мы выставлять в коридор пищу для аш-шайтана?

— Надо выставить отравленную пищу, — предложил Кузьмин, на что Глебов сразу же ответил:

— Если кто-то думает, что у меня есть яд, то он глубоко заблуждается.

— Вы бы не так сильно орали, когда говорите глупости, — заметила Кузьмину Жанна.

— Не хочешь ли ты этим сказать, что мы будем выставлять пищу для ч у ж о г о? — спросил ее Клинцов.

— А почему бы и нет, — ответила с вызовом Жанна. — Если это повышает наш шанс на выживание, мы обязаны им воспользоваться.

— Но не до такой же степени самоунижения: ч у ж о й убил наших товарищей, он загнал нас в эту келью, он будет жрать нашу пищу — и мы все это будем терпеть ради выживания? Я сам убью ч у ж о г о, — заявил решительно Клинцов. — Я пойду на него с ножом или с чем-нибудь другим, чем можно убить…

— Перестань, — попросила Жанна. — Ведь он подслушивает. Я уверена, что он нас подслушивает.

— В таком случае нам нужно, по-твоему, еще и замолчать?

— Не ссорьтесь, — сказал Клинцову и Жанне Глебов. — Вы подаете дурной пример нашей молодежи. Так что же ответить Омару? Он ждет.

Холланд предложил не выставлять пищу для ч у ж о г о, а, напротив, лишить доступа к пище, что в конце концов заставит его пойти на пули. Его поддержали Вальтер и Кузьмин.

— Я же считаю, что с ч у ж и м надо вступить в переговоры, — сказал Сенфорд. — Мне почему-то кажется, что он знает о катастрофе нечто такое, чего мы с вами не знаем. Заключим с ним перемирие, если у нас есть шанс выйти отсюда живыми, и, конечно же, поделимся с ним пищей. Перемирие — не унижение, а лишь временное прекращение войны. Сообщаю это для успокоения совести слишком тонких и чувствительных натур, — бросил он камешек в огород Клинцова. — Ставлю мое предложение на голосование.

— Подождите, — остановил Сенфорда Клинцов. — Есть одно обстоятельство, которое вы все не учли и которое разрушает все ваши благие намерения. Дело в том, что мы не можем находиться здесь безвылазно: снаружи — электростанция и водяная помпа, у самого входа из штольни — пульт управления электростанцией и помпой, там же кончается шланг, по которому поступает к нам вода. Все это, как вы понимаете, требует, чтобы мы передвигались по штольне и даже выходили наружу: для заправки станции горючим и устранения возможных неполадок. Для исследования внешней обстановки мы также вынуждены выходить из штольни. Словом, как я и сказал, мы не можем находиться здесь безвылазно. Это первое, что вы, надеюсь, уже усвоили. Второе: все эти передвижения связаны с риском нападения ч у ж о г о. Мы никак не можем заблокировать его. Он будет угрожать либо вышедшим в штольню, либо оставшимся здесь. Причем, преимущество — на его стороне, всегда на его стороне, даже в том случае, если он будет нападать на вооруженную часть нашей группы, потому что он — охотник, а мы — жертва. И вот вывод, друзья: охотниками должны стать мы. Это все, что мы можем. Таким образом, дело не в мести, дело не в белой башне, хотя и это не стоит сбрасывать со счетов. Дело в том, что мы не можем обеспечить свою безопасность, не убив ч у ж о г о. Возможно, что он убьет еще кого-то из нас, но не всех.

— Потрясающий выбор! — сказал Сенфорд. — Или выживание накануне ядерной смерти, или смерть прежде ядерной смерти. Что лучше, господа? Но это — философская реминисценция… Я по-прежнему настаиваю на переговорах с аш-шайтаном, как называет ч у ж о г о наш досточтимый повар Омар. Переговоры и только переговоры! Вот мое требование.

— На переговоры отправитесь, конечно же, вы? — спросил Клинцов.

Сенфорд не ожидал такого вопроса и растерялся.

— Надо обсудить, — замялся он, — у нас демократия… вернее, ограниченная тирания…

— Я пойду, — заявил молчавший все это время Ладонщиков. — Я провинился перед всеми вами, хочу искупить, как говорится, вину, и поэтому пойду…

— На переговоры с ч у ж и м должна пойти женщина, — отомстил Клинцову Сенфорд. — Даже звери проявляют благородство по отношению к особам другого пола. Аш-шайтан не посмеет обидеть женщину. Тем более такую красивую женщину, как миссис Клинцова.

— Заткнись, Мэттью! — сказал Сенфорду Холланд. — Иначе я проломлю твою дурную башку!

— Вот! — ткнул пальцем в сторону Холланда Сенфорд. — Еще один бандит! Вы должны знать, что он участвовал во вьетнамской кампании, ему ничего не стоит проломить голову человеку только за то, что человек этот думает иначе, чем он.

— Предлагаю поставить вопрос на голосование, — не придал значения словам Сенфорда Холланд: все давно знали о его участии во вьетнамской кампании с его собственных слов. — Итак, поступило два предложения, — продолжал он. — Первое: послать на переговоры с ч у ж и м мистера Сенфорда, второе: миссис Клинцову.

— Это было лишь третье предложение, — напомнил Вальтер. — Вторым предложил себя студент Толя. Надо голосовать именно в таком порядке.

— Вальтер прав…

— Не надо голосовать, не надо! — замахал руками Сенфорд. — И без голосования ясно, что на переговоры вы пошлете меня. Я пойду добровольно и, таким образом, сниму камень с вашей души. Следует лишь коллективно обдумать, что я предложу проклятому аш-шайтану.

— Скорее, надо обдумать, что этот аш-шайтан потребует от нас взамен на мир, и до какой степени мы можем уступить ему, — сказал Глебов и напомнил всем о том, что Омар ждет решения: выставлять пищу для аш-шайтана или не выставлять. — Он говорит, что мы слишком долго болтаем, а между тем аш-шайтану тоже хочется есть.

— Если мы проголосуем за переговоры с ч у ж и м, то можно проголосовать и за выставление для него пищи, — ответил Клинцов. — То, что мистер Сенфорд добровольно согласился отправиться на переговоры с ч у ж и м, вовсе не означает, что мы согласились на переговоры.

Клинцов от голосования воздержался. Все остальные проголосовали за переговоры с ч у ж и м. Сенфорд подтвердил свое решение встретиться с ч у ж и м.

— Боюсь, что таким образом вы подписали себе смертный приговор, мистер Сенфорд, — сказал Клинцов. — Поскольку я не голосовал за переговоры, то и в обсуждении вашего предполагаемого договора участвовать не стану. К тому же мне пора на вылазку. Прощайте, господа.

— Я пойду с тобой! — заявила Жанна.

— Нет! Ты останешься здесь, вместе со всеми, под охраной Кузьмина, — напирая на каждое слово, ответил Клинцов. — И вообще, прекрати вмешиваться в мои решения! Ты для меня — как все, не более! Занимайтесь обсуждением договора.

— Я с вами? — спросил Вальтер.

— Нет необходимости. Один или два — все равно без оружия. Два даже хуже: больше мишень.

Жанна отвернулась. На щеке, которая была видна Клинцову, блеснула слеза.

Клинцов встал и направился к выходу. Он чувствовал, что все смотрят ему вслед, но не оглянулся. Лишь сказал Кузьмину, когда проходил мимо него:

— Крепче держи пистолет, Коля.

Он обиделся на всех. Особенно на Жанну. Конечно, она опасается за его жизнь, боится, что он погибнет в поединке с ч у ж и м, но что оказалось в результате? — Он — один, без оружия, а ч у ж о й бродит рядом. Впрочем, дело, конечно же, не в этом. А в том, что она отрицает разумность его доводов, не поддерживает его предложения, соглашается с Сенфордом, и все это лишь ради того, чтобы спасти его, Клинцова, а между тем потакает неразумности и трусости Сенфорда и иже с ним. Они, конечно, образумятся, но чего это будет стоить? Как возвращается к людям потерянное мужество?

Он вышел из башни в штольню и, погасив фонарик, остановился, вслушиваясь в тишину. Ничего не ожидал услышать и не хотел, потому что всякий шум, всякий шорох мог означать только одно: то, что рядом бродит ч у ж о й. Стоял довольно долго и после того, как убедился, что в штольне мертвая тишина — абсолютное отсутствие кого-либо. Думал о чаше, которая не минет его, думал без молитвы, потому что ни в бога, ни в черта не верил, не верил и в воскресение. Есть короткая жизнь и вечная смерть, вечная разлука с образом человеческим. Он, Клинцов, перестанет быть человеком, потеряет образ человеческий. Хотя кто такой он, в сущности? Что болит, что страдает, что не хочет в нем умирать? Какая субстанция? Какая идея? Если вечна душа, то зачем ей, вечной, тревожиться? Стало быть, не вечная. Мышца умирает — это боль. Глаз умирает — это тьма. Мозг умирает — это беспамятство. Нерв умирает — это бесчувствие. Что же страшит? Неужели отсутствие? Отсутствие во всем, что происходит. Дана была воля, способность к действию и познанию — к улучшению мира, почти божественная способность, вернее, более, чем божественная, и вот — ты отсутствуешь во всем. У тебя был идеал мира, его истины и твой опыт — неповторимое соединение, осознанное как Я. Добытое страданиями, потому что и действие, и познание, и сама жизнь — страдание, то горькое, то сладкое, но неизбежное. Добытые истины и опять — суть память. А идеал — извлеченная, рожденная из памяти надежда. И вот: «оставь надежду всяк сюда входящий…» Смерть — это утрата надежды. Не надейся увидеть когда-либо дорогих тебе людей, не надейся прикоснуться к любимой, услышать шелест листвы, окунуться в прохладу реки, уловить аромат цветущего луга… И не то страшно, что тебя не будет в мире, а то страшно, что мира не будет в тебе. Что-то останется, конечно: молекулы праха, атомы. Но чем для них будет мир? Гравитацией, химической массой, электромагнитным воздействием — неким силовым влиянием, элементарным, жалким. А человеку он открыт во всем своем величии и блеске, в сути и форме, в пространстве и времени, во всех мыслимых и немыслимых измерениях, в высшей своей гармонии. И вот это — исчезнет. А еще большая утрата — исчезновение мира людей… Исчезновение и вечное отсутствие. Небытие. Не стать и не быть. Так что страдает, что страшится, что болит в тебе? Весь мир.

Он, Клинцов, уже, в сущности, за чертой. Смерть уже поселилась в нем и делает свое черное дело. Кто-то рассказывал ему, будто в индивидуальном пакете солдат современных армий есть шприц, уже заполненный препаратом, который может избавить солдата от шока в случае смертельного радиоактивного поражения. Благодаря этому уже по существу убитый солдат будет участвовать в бою, выполнять свое боевое задание — мертвые пойдут в атаку через зону ядерного взрыва, сами отомстят врагу за свою смерть. Так и он, Клинцов, уже мертв, но еще стоит на ногах, еще мыслит и борется. Инерция жизни еще заставляет клетки его тела функционировать, хотя все они уже поражены, убиты, сожжены и вот-вот обратятся в пепел. Минувшей ночью он явственно ощутил в себе эту странную вибрацию, тихий стон миллиардов клеточек, согласно живших в его организме пятьдесят два года. И сон ему виделся ужасный, будто он, Клинцов, растекается по кирпичному полу, как снежная баба в теплый мартовский день.

Силы оставляют его, кажется, не по дням, а по часам. Вчерашняя погоня за Ладонщиковым завершила, пожалуй, то, что началось в злополучный, так и не наступивший день. Утром, когда он проснулся, его рот был полон крови. А резь в животе становится все невыносимей. Он с трудом выдержал недавний разговор у жертвенника: были мгновения, когда он едва находил в себе силы, чтобы не застонать от боли и горечи; сознание же, как идущий на посадку самолет, то и дело ныряло в туман, он делал большие паузы, если говорил, и молчал, когда надо было вступать в разговор. Но даже Жанна, кажется, не заметила этого. Да он и старался, чтобы никто не заметил. Надо бы спросить у Глебова, подумалось Клинцову, нет ли у него солдатского шприца, а то худо…

Мысли Клинцова то и дело возвращались к Жанне. Да нет же, какая там обида, какая теперь может быть обида? Если ты уже на другом берегу и никогда не переплывешь реку обратно, какая может быть обида на тех, кто остался там? Все прощается, когда со всем прощаешься. Он любит ее и оставляет. Вот обида! Да не на нее же, не на Жанну, а на судьбу. На проклятую судьбу! Вот самое страшное — расстаться с любимой… Клинцов застонал от этой муки, жестокой и безысходной. Не жизни жаль, а этой любви, этой женщины. Жизнь, черт бы ее побрал, может все-таки повториться — есть такой шанс в бесконечности времен, где вероятность повторения не равна нулю. Никому этот шанс не нужен и нет в нем утешения. Но он существует. И может реализоваться — ты возникнешь вновь, ничего не помня о себе. А мог бы вспомнить, если бы повторилась эта любовь этой женщины. Но она-то и не повторится…

Клинцов дошел до лаза и включил освещение штольни — душная и пыльная нора. Нора в далекое и безмолвное прошлое, в лабиринт теней. Теперь — путь для бегства… Думалось, что люди прорвутся в светлое будущее, а они отброшены в далекое прошлое… Там — вырождение, впереди же открывалось безграничное совершенствование. Кто прошел один и тот же путь дважды, тот просто вернулся…

Клинцов откопал лаз и вынул задвижку. Снаружи по-прежнему было темно, хотя по времени уже наступил день. Вставив задвижку обратно, Клинцов переоделся в свой «выходной наряд», достал из ниши счетчик Гейгера. Выползать наружу ему пришлось ногами вперед, так как некому было закрыть за ним лаз — он сам заткнул лаз обернутым в мешковину дном бочки, втащив его за собой.

Ветер утих, и пыль улеглась. Было непривычно холодно. Небо не клубилось, не ходило пятнами. И словно даже чуть-чуть просвечивало, особенно у края, у восточного горизонта. Дав привыкнуть глазам, Клинцов сумел разглядеть контур холма. Это была новость, которой стоило как можно скорей поделиться с друзьями, но Клинцову надо было еще задержаться, чтобы проверить наличие радиоактивности. Счетчик Гейгера по-прежнему бесился — свистел и рычал: ни гроза, ни пронесшийся вслед за ней ураган не изменили ситуацию. Золотой холм, таким образом, оказался в зоне стойкого радиоактивного поражения. Надежды на то, что это положение вскоре изменится, не было.

Клинцов долил горючего в бак двигателя электростанции, затем направился к скважине, светя себе под ноги, идя вдоль предполагаемой канавы, в которую был уложен шланг водопровода. Слова Селлвуда о том, что помпа подает из скважины воду повышенной радиоактивности, навела его на мысль, что шланг где-то прорвался и что сквозь этот прорыв в него попадает песок. Так это и оказалось: он вскоре нашел воронку, размытую водой во время последнего включения помпы. Клинцов раскопал шланг и увидел в нем трещину. Обмотал поврежденный участок изоляционной лентой, которую предусмотрительно прихватил с собой, снова зарыл шланг в песок. Дошел до скважины, оттуда — до места, где стояли домики, русский и американский. Домиков не было, лишь несколько кольев торчали из песка на том месте, где они прежде стояли.

— Все к чертям унесло, — проговорил вслух Клинцов, думая при этом не только о домиках, но и обо всей своей жизни.

В штольне у лаза его поджидал Вальтер.

— Зачем вы здесь? Вы рисковали, — сказал ему Клинцов.

— У меня тоже есть обязанности, — ответил Вальтер.

Клинцов не стал спорить. Сбросил с себя «выходной наряд» и попросил Вальтера включить помпу. Дождался, когда пошла холодная вода, из глубины скважины, обмылся — не ради себя старался, а ради окружающих: не хотел тащить на себе в башню радиоактивную пыль.

— Что там? — спросил Вальтер, когда Клинцов оделся.

Клинцов сказал про горючее, про разрыв шланга и про то, что небо стало немного светлее.

— А радиация?

Клинцов в ответ только рукой махнул.

— А что у вас? — спросил он в свою очередь. — Далеко ли продвинулись в составлении проекта договора?

— Думаю, что на это уйдет еще не один день: Сенфорд очень вдохновился, — ответил Вальтер. Он включил станцию и поставил на подзарядку аккумуляторы.

Я поторчу здесь, — сказал Вальтеру Клинцов. — Что-то мне не хочется выслушивать речи Сенфорда… А вы считаете, Вальтер, что с ч у ж и м действительно можно договориться?

— Хорошо бы договориться, — ответил Вальтер.

— Ну, ну. Но я не стал бы. Нельзя вступать в договор с убийцей. Впрочем, об этом я уже говорил…

— Новая жертва вас устроит больше?

— Не заводитесь, Вальтер, — сказал Клинцов. — Просто я думаю, что новая жертва неизбежна. И если вы пошлете Сенфорда, жертвой станет Сенфорд. Поэтому на встречу с ч у ж и м пойду все таки я. И не для того, чтобы вести с ним переговоры, а для того, чтобы убить его. Я могу с вами говорить по-мужски, откровенно, всецело полагаясь на то, что этот разговор останется между нами?

— Да, мистер Клинцов.

— Так вот слушайте: я долго не протяну, не выживу ни при каких обстоятельствах, потому что получил слишком большую дозу. Так было с Селлвудом, так теперь обстоят дела со мной. Идя на встречу с ч у ж и м, я рискую лишь тем, что проживу на два-три дня меньше, тогда как всякий другой рисковал бы целой жизнью. Я чувствую, что уже на пределе сил. Дальше — беспамятство и распад. Вы слушаете меня?

— Да, я слушаю, — не поднимая головы, ответил Вальтер.

— Одна беда, — продолжал Клинцов, — я плохо стреляю из пистолета, хотя стрелять приходилось на военных сборах. К тому же у нас только один пистолет, который ни при каких обстоятельствах не должен оказаться в руках ч у ж о г о. Короче: мне бы какое-нибудь другое оружие, гранату, например. Разве вы не сможете с Холландом создать какую-нибудь гранату? Взрывчатка есть в конуре — ее занесли туда, когда у Селлвуда появилось желание взорвать стену башни. Там несколько толовых шашек. Нужен лишь удобный взрыватель. Поговорите с Холландом, Вальтер. Сделайте такое одолжение. А с гранатами я обращаться умею — еще в детстве научился… Загоню тогда этого ч у ж о г о в тупик и разнесу на куски. Очень хочется.

— Хорошо, я потолкую с Холландом, — пообещал Вальтер. — Но лишь после того, как с ч у ж и м встретится Сенфорд, если эта встреча окажется бесполезной, неудачной.

— Вы так ненавидите Сенфорда? — усмехнулся Клинцов.

— А вы так кровожадны, мистер Клинцов, что вам непременно надо разнести ч у ж о г о на куски?

— Значит, не договорились, — сказал Клинцов. — Считайте, что никакого разговора у меня с вами не было. Прощайте.

Клинцов взял наполненное свежей водой ведро и направился в башню.

Жанна встретила его у входа, обрадовалась возвращению. Отнесла ведро с водой Омару, вернулась. Клинцов к тому времени успел снять башмаки, растянулся на матраце. Жанна села рядом, положила ему ладонь на лоб.

— У тебя жар? — спросила она обеспокоенно.

— Чепуха, пройдет — перетрудился.

— Я позову Владимира Николаевича?

— Не надо. Пройдет. Расскажи мне лучше, чем закончились ваши дебаты по проекту договора. Сенфорд победил?

Сенфорд оказался легким на помине, появился невесть откуда, шагнул к постели Клинцова и заговорил, начав со слова, которым Клинцов закончил свой вопрос к Жанне:

— Победил. Да, я победил. Не все же вам побеждать, твердолобым фанатам. Способность идти на компромисс — признак цивилизованного человека. Разве не так, мистер Клинцов?

— Возможно, — согласился Клинцов, не желая раззадоривать Сенфорда. — Поделитесь со мной радостью вашей победы.

— Охотно, — сказал Сенфорд, присаживаясь у другой стороны постели Клинцова. — Итак, первое: он — прекращает стрельбу, мы — выставляем ему в достаточном количестве пищу и воду.

— Это я уже слышал. Оружие останется у него?

— Да. Иначе он может подумать, что мы хотим заманить его в ловушку. Он должен получить возможность возвратить все в первоначальное состояние, если обнаружит, что мы не выполняем условия договора. Но мы выполним все условия!

— Каковы же они?

— Мы не станем его преследовать, мы не станем выяснять, кто он, как сюда попал, мы не будем ему мстить, навязывать свои правила поведения и пользования каким-либо преимуществом при распределении средств безопасности и жизнеобеспечения.

— А он соблюдает лишь одно условие — не стреляет в нас?

— Этого мало?

— Это ничто. Надо потребовать, чтобы он сдал оружие — это прежде всего. Далее: он должен открыть нам, кто он, как оказался здесь, что ему известно о катастрофе, он обязан подчиниться всем нашим правилам и быть готовым к тому, что мы, если выйдем отсюда, передадим его в руки правосудия за совершенные им преступления. С нашей стороны мы могли бы пообещать ему лишь пищу и воду. Если же он откажется выполнить хоть одно из наших требований, мы убьем его.

— С такими предложениями я к ч у ж о м у не пойду, — сказал Сенфорд.

— Разумеется. Должен идти тот, кто убьет его.

— Это старая песня, мистер Клинцов, и мы не хотим ее слушать, — заявил Сенфорд. — Для вас важно сохранить принцип, для нас — жизнь. Тут мы расходимся. Да и что это за принцип? Принцип чести? Принцип морали? Какой чести и какой морали? Кем он вам внушен, какой высшей и непогрешимой инстанцией? Богом, которого нет, или обществом, которое, судя по всему, более не существует? Жизнь, бытие — вот единственная неоспоримая ценность в условиях глобальной катастрофы. Любая жизнь, любое бытие. В том числе и бытие ч у ж о г о. А вы — убить, казнить… Забудьте об этом. Наш проект договора предусматривает сохранение жизни. Вы же хотите продолжать войну до победы, то есть до чьей-либо смерти. Но это закон, принцип канувшего в небытие мира. В центре нашей морали, нашей философии должна находиться жизнь. Как вы этого не понимаете? Ничего отныне нельзя покупать ценой жизни, тогда как любой ценой можно покупать жизнь. Действовать только ради жизни. Всякое иное действие, противоречащее жизни, и, стало быть, всякая другая мораль, другие принципы — все это должно быть отброшено и забыто.

— Питаться падалью, но только бы жить?

— Да.

— Самопожертвование вы тоже отвергаете?

— Отвергаю. Кроме последнего, на которое иду, возможно, я. Ради утверждения новой системы ценностей.

— Если ч у ж о й вас прихлопнет, то никакого утверждения новой системы ценностей не произойдет. А если вы останетесь живы, Сенфорд, то не будет никакого самопожертвования.

— Важна готовность к самопожертвованию. Пожертвовать собой — не ахти важно. Важно — решиться на самопожертвование. Это самое трудное.

— Теперь о вашей новой системе ценностей, Сенфорд. Буквально несколько слов, после чего я пошлю вас к черту, так как хочу вздремнуть. Так вот: она, во-первых, не ваша, а во-вторых, не нова. Она действует на уровне инстинктов в животном мире. Именно там каждая жизнь, каждое бытие — ценность, которая защищается любой ценой, в том числе ценой другой жизни. Полное отсутствие норм и, конечно же, морали. Есть еще социальные животные, где жизнь ценится как жизнь рода, вида. Там жизнь рода может охраняться ценою жизни отдельных животных, там допустимы жертвы и самопожертвование. Среди пчел, муравьев, стадных животных… Вы это знаете. Так вот, ваша система ценностей, Сенфорд, даже не из мира стадных животных.

— Но разве не ваши принципы и не ваша мораль отбросила нас на этот уровень? Да, это не новая система ценностей, но это как раз та система, которая дала возможность живым существам на земле выжить. А на ваши ценности я плюю! И в моем лице — все человечество!

— Уходите, Сенфорд, — махнул рукой Клинцов. — Вы мне надоели.

— Вы мне — тоже!

Клинцов закрыл глаза и снова почувствовал на своем лбу руку Жанны. Подумал: «Так и умереть бы с этим ощущением». Прохладная, нежная, любимая рука. Он чувствовал ее собственный аромат, который его чуть-чуть пьянил, но больше умилял и успокаивал. Ему хотелось поцеловать ладонь, но для этого надо было сделать движение, а это казалось неимоверно трудным. Он забыл, как приказать своей руке, своим губам совершить необходимое движение. Мысль, заключенная в слово и содержащая приказ руке, губам, была бессильной. И мысль и слово должны быть включены в бесспорное желание, чтобы действие произошло. Доминирующее желание было другим: так бы и умереть, заснуть, забыться. Забыться — забыть себя. Но помнить ее, но чувствовать ее, прикосновение ее руки…

— Я позову Владимира Николаевича, — сказала Жанна.

— Позови, — согласился Клинцов.

Глебов пришел со своим чемоданчиком. Усевшись рядом с Клинцовым, долго копался в чемоданчике. Жанна следила за его руками и не могла понять, что же он ищет: одни и те же пузырьки, пинцеты, шприцы оказывались в его руках по нескольку раз. Наконец, так ничего и не выбрав, он приказал Жанне:

— Принесите воды. И побольше, целый чайник. Хорошо бы кипяченой, горячей.

— Будем пить чай? — усмехнувшись, спросила Жанна: она подумала, что Глебову не столько нужна вода, сколько то, чтобы она, Жанна, ушла.

— Возможно, — ответил Глебов и снова принялся копаться в своем чемоданчике.

— Владимир Николаевич, — быстро заговорил Клинцов, едва Жанна отошла, — нет ли у вас в чемоданчике чего нибудь такого, что могло бы избавить меня еще хотя бы дня на два от возможной потери сознания и сил. Пусть будет больно — черт с ней, с болью! Пусть это будет даже яд — мне надо продержаться еще два дня…

— Чтобы убить ч у ж о г о? — спросил Глебов.

— Да.

— Или чтобы погибнуть самому от его пули?

— И это было бы неплохо. Но давайте оставим эту тему, дорогой Владимир Николаевич. У нас так мало времени, чтобы поговорить о главном. Так есть у вас какое-нибудь средство или нет? Что-нибудь наподобие того, что в шприцах солдат современных армий…

— Разве вам так плохо, Степан Степанович? — спросил с тревогой Глебов.

— Увы, Владимир Николаевич. И, пожалуйста, ответьте на мой вопрос.

— Я должен вас осмотреть, — уклонился от ответа Глебов.

— И только после этого?..

— Да, и только после этого я смогу сказать что-либо определенное.

Глебов медлил с заключением, хотя Клинцов и торопил его. Он еще и еще раз осматривал и ощупывал Клинцова, слушал его сердце и легкие, измерял давление и пульс, ставил градусник. Клинцов заподозрил, что Глебов дожидается возвращения Жанны, чтобы избежать прямого ответа, раздраженно спросил:

— Сколько можно возиться, Владимир Николаевич? За такое время и дурак смог бы все понять…

— Дурак — мог бы. Тут вы правы. А умный не может, — ответил Глебов и вставил Клинцову градусник в рот.

Клинцов тут же вынул его и возвратил Глебову.

— Хватит! — сказал он. — Мне понятны ваши уловки, Владимир Николаевич. Отвечайте, голубчик!

— Голубчик — это не ваше слово. Голубчик — это мое слово. И вы не должны ко мне так обращаться, — продолжал тянуть время Глебов. — Если мужчина пишет своей возлюбленной: «Я — ваш раб!», то это вовсе не означает, что и она должна писать ему: «Вы — мой раб» и так далее. Голубчик — это больной: он лежит тихий и беззащитный, как голубок. А врач — это коршун, это орел. Он кружит над голубком и знает, что тот в его власти…

— Вы хотите меня рассмешить, Владимир Николаевич?

— Хочу. Если бы Жанна, которая к нам приближается, как вы уже, наверное, заметили, услышала ваш громкий и здоровый смех, она была бы очень и очень этому рада, — расплылся в победной улыбке Глебов.

— Ну, спасибо! — только и успел сказать Глебову взбешенный Клинцов.

Вернулась Жанна, принесла чайник горячей воды: Омар вскипятил воду с помощью бензиновой форсунки, нарушив приказ Клинцова, запрещавший пользоваться открытым огнем. Вернее, нарушила его Жанна, приказав Омару вскипятить чайник.

— Зачем ты это сделала? — возмутился Клинцов.

— Не обращайте на него внимания, — сказал Жанне Глебов. — Вы правильно поступили, потому что вашему мужу необходимо обильное питье, чтобы вывести из организма, из крови… ну, будем так говорить, вредные продукты. Мы сделаем в некотором роде даже чай, очень приятный на вкус. Плюс инъекции, плюс полоскание, плюс ингаляция жидкостью весьма благородного состава — и мы быстро добьемся весьма заметных результатов. Весьма и весьма! Так-то, голубчик! — обратился он к Клинцову. — А ваша задача — не возражать, не брыкаться, не сопротивляться, быть послушным и терпеливым. Вот и все. К вечеру вы почувствуете себя снова здоровым и молодым.

— Стану здоровым или только почувствую? — спросил Клинцов.

— Не придирайтесь к словам. Слова — это не ваша профессия. Ваша профессия — это материальные предметы исчезнувших цивилизаций. Слова же — это предмет моих исследований. Повторяю: вы почувствуете себя здоровым.

— Вы еще сказали: и молодым, — напомнила Жанна.

— Да, и молодым.

— Спасибо и на этом, — сказал Клинцов, поняв, что Глебов обещает ему только временное возвращение здоровья. — Тогда приступайте к вашему шаманству. Доверяю вам мое бренное тело.

— И дух, голубчик. И дух. Душу тоже доверьте мне, — потребовал Глебов.

— Черт с вами, берите и душу, — ответил Клинцов. — Только побыстрее, пожалуйста, — попросил он. — Потому что у меня есть неотложные дела.

— А это уж как получится, — развел руками Глебов.

— Когда же он пойдет? — спросил о Сенфорде Клинцов. — Как вы решили?

— Сейчас и пойдет, — ответил Глебов, взглянув на часы. — Омар понесет пищу, Сенфорд пойдет вместе с ним. И останется возле пищи ждать.

— Зачем же Омар? Пусть пищу несет сам Сенфорд.

— Мы так решили, — сказал Глебов.

— Вы так решили… А нельзя ли отменить вообще ваше решение? Вы же видите, как Сенфорд боится. Все его речи — о страхе. Пожалели бы его. Спросите: может быть, он передумал идти?

— Спрашивали, — ответила Жанна.

— Спросите еще раз.

— Это оскорбит его, — сказал Глебов. — Не пойдет сам — напоминать не станем. А спрашивать не будем, — он снова взглянул на часы. — Так мы решили.

Клинцов никак не мог принять их решение, но и помешать был не в силах.

— Ох, чует мое сердце, что это плохо кончится: погибнет либо Омар, либо Сенфорд. А то и оба. Но зачем же еще и Омар?

— У Омара есть сын, он думает о нем, — ответил Глебов.

— Он так сказал вам, Владимир Николаевич?

— Да. Он сказал: «Если нельзя убить аш-шайтана, надо его задобрить». Его мысль, его желание, его право.

— Отложите все до завтрашнего дня, — попросил Клинцов. — Успеете совершить глупость… — он хотел добавить: «…если я ночью не убью ч у ж о г о», но промолчал, не желая выслушивать новые уговоры Жанны. Да и Глебова — тоже.

— Нельзя, — сказал Глебов. — Ч у ж о й озвереет от голода и жажды, станет прорываться к нашим запасам, натворит бед.

Клинцов устал от этого разговора. Проговорил с нескрываемой обидой:

— Ну, как хотите. Скоро вы убедитесь, что прав я. Ч у ж о й — всегда ч у ж о й. Он не может стать нашим.

Сенфорд и Омар появились минут через пять. Омар — с узелком в одной руке, в котором угадывалась миска, и с бидончиком для воды — в другой. У Сенфорда на груди, буравя лучом кирпичную стену над головой Клинцова, висел фонарь.

— Благословите, — сказал Сенфорд. — Ухожу. — Слово «ухожу» прозвучало значительно и мрачно.

Глебов покивал головой. Клинцов промолчал. Жанна сказала:

— Поскорее возвращайтесь, Мэттью. С победой, конечно.

Сенфорд и Омар ушли. Глебов похлопал ладонью по кирпичной стене и спросил:

— Как они месили глину для этих кирпичей? Ногами?

— И ногами, разумеется, — ответил Клинцов. — А что?

— Мне кажется, что я до сих пор ощущаю запах потных ног, — ответил Глебов. — Скверно все это, — вздохнул он, — очень скверно…