Черная пятница

Снег

Ратка убежала, не предупредив. Через высоченные сугробы, без ботинок. Спасибо, платьице легкое нацепила, через которое, прости господи, все видно, а посмотреть есть на что. Правда, любопытные взгляды вряд ли будут – утро раннее, спят еще все.

– Дура! – крикнул Гришка Нойбер простывшему следу Ратки и сразу вдогонку кинулся. – Пропадет ведь, кукла безбашенная!

Собрал Гришка Раткины шмотки и кинулся за ней в полной экипировке: теплый костюм, куртка с меховым капюшоном, лыжные очки на обеспокоенно бегающих глазах и лыжи. Гришка себя любить не забывает, и Ратку тоже. Давно они вместе – десять лет. Как раз через такой же промежуток времени теперь выпадает снег. Что-то однажды изменилось, «что-то» там испытали, и снег сразу стал для всех диковиной. «Что-то» – это секретную климатическую пушку. Но об этом нельзя говорить. Даже думать нельзя. Иначе рот суровой ниткой заштопают и в темной камере закроют. В общем, табу – климатическая пушка.

Трава и деревья тоже расти перестали. Высохли потом, пугая своим «энтропийным», сквозящим печалью, видом, а вот снег почему-то еще успевал побаловать, пусть и редко. Неожиданно радующий «сбой». Птиц и животных со временем тоже не осталось. Но это все следствие высоколобого научного безумия.

Когда на календаре выпадает «снежная дата», наступает всеобщий праздник. Хлопья с неба летят, глаз радуют, на лицо садятся снежинки и тают нежным прикосновением, как будто пальчики любимой коснулись. Ну и за город все подаются. Туда, где всегда больше чудной «белоты» наваливало. Чтобы попрыгать в снегу, поваляться, за шиворот напихать, в рот… Пусть и ангина потом. Но она же быстро пройдет, а снега еще целое десятилетие ждать. Правда, радость все по-разному воспринимали. Климыч, что с Нойбером приехал, снежных баб лепил и стихи Есенина вспоминал («Мне бы бабу, белую, белую…»), Борька Дутацкий, приятель Климыча, крепость построил и в ней огонь развел. Потом эта крепость на потерявшего бдительность «Прометея» и завалилась… Еле откопали Борьку. Ратка без конца смеялась и бросалась снежками, визжала и щеки ими растирала. Подбегала к каждому и говорила: «Как же здорово здесь, друзья!» А наутро сорвалась…

Далеко Ратка не ушла. Свалилась в сугробе. Губы побелели, и волосы белее обычного стали, в инее все, как у Снегурочки. Лежит, глаза закрыла, засыпать начала… И верно – дура…

Нойбер нагнулся, поднял Ратку, накинул на нее прихваченную с собой шубейку, натянул на ледяные ноги желтые «тимберленды», а на волосы-сосульки – шерстяную шапку, забросил свое сокровище, без диет невесомое, на плечо. Нес потом, похлопывая по круглому заду, а она, придя в себя, из последних сил ударила его по спине и прошептала:

– Хрен ты кудрявый! Верни, поставь, положи меня обратно в сугроб, остаться в нем хочу.

– Ты что, умом тронулась? – разозлился Нойбер, не сбавляя шага. Лыжи под ними тяжело скрипели, но уверенно несли к дому.

– Гори все… – заломила Ратка тоненькие руки. – Кредиты, цифровой беспредел, вездесущие камеры, две вон кружат, серость эта, убогость, стоэтажные дома, кварталы, как под копирку, проклятые бетон и асфальт. Он у меня отовсюду лезет! Скоро асфальтовых детей рожать начнем.

– И что асфальт? – пропыхтел Гришка, понимая, что и половины пути не пройдено. – Все его духом пропитаны.

– Да пошел ты, снега я хочу, а еще цветочков, белок и синичек, – немного успокоилась Ратка и сразу обмякла. – Снега… Смешно даже, ведь он теперь дороже «брюликов».

Нойбер смолчал. Он думал о другом: если сейчас поднажмет, то немного оторвется от «соглядатаев» (полчаса назад спокойно фиксировавших факт замерзания) и на горизонте быстрее покажется арендованный дом, а там – тепло, и Ратка быстро отогреется. А потом и его согреет, в благодарность за спасение.

Где-то в душе Нойбер тоже любил снег. Он был застывшей в памяти новогодней вечностью, почти утерянным природным элементом. И уж тем более не имел Гришка права осуждать Ратку за холодный «вояж». Главное, вовремя нашел, а все остальное неважно, да и… растает скоро.