Чернозёмные поля

Сватовство Протасьева

На третий день после праздника Протасьев получил записку следующего содержания:

«Любезный сосед, мне нужно поговорить с вами об одном серьёзном деле, близко вас касающемся; когда вы будете дома, чтобы принять меня? Само собою разумеется, что если вы пожалеете кости старика и сами захотите завернуть к нам на тарелку щей, то это будет весьма любезно с вашей стороны. Во всяком случае, уведомьте глубоко вам преданного соседа Демида Каншина».

— Скажите, что буду завтра! — сухо передал слуге Протасьев.

Он целых два часа чистил ногти и не одевался к обеду, что у него означало важные внутренние волнения. Толстая и белая, как булка, мамзель Мари из остзейских провинций, известная у людей под кратким заглавием «немки», а у приятелей Протасьева под весёлым именем «Маруськи», напрасно приставала к Протасьеву и ластилась к нему. Протасьев был решительно не в духе, так что вызвал толстую немку на довольно грубые ругательства, на которые она вообще не скупилась, если делали не по ней. Но Протасьев велел ей убираться и даже запер на ключ дверь кабинета, за что получил ещё одно «Schweinigel » и « Dummeresel » не в счёт абонемента. Несмотря на его великосветские привычки и наружное изящество домашнего быта, Протасьев всегда отличался большою грубостию отношений, кто бы ни играл в его доме роль хозяйки, Марихен из Ревеля или Ганька из Мужланова. На этот раз Ганька была переселена в другое, соседнее имение Протасьева, Дергачи, потому что сварливая немка не терпела магометанских правил и прямо объявила Протасьеву, что она выцарапает глаза этой поганой русской девке, если только где-нибудь встретит её. Таким образом, Протасьев должен был вести более подвижной образ жизни, чем бы ему желалось, так как Ганька ещё особенно не наскучила ему и даже продолжала иметь на него заметное влияние. Её он ни в каком случае не мог сравнить с теми своими полупокинутыми Аспазиями, которых он расселил по отдалённым имениям своим и в своём городском доме и которые, подобно знаменитым отставным фавориткам великого французского короля, более нужны были Протасьеву, как пособницы в его новых интригах, чем сами по себе. К Ганьке Протасьев чувствовал особую близость ещё потому, что весь был опутан её многочисленною семьёю и течение уже двадцати почти лет. Ганькин отец был камердинером и первым доверенным лицом Протасьева, Ганькина мать была его экономкой, повар Протасьева был женат на Ганькиной старшей сестре, амбарный ключник приходился Ганьке дядею. Таким образом, вырваться из такой запутанной сети было довольно трудно. Хотя никто не осмелился перечить барину, когда он, возвратясь из Петербурга, поселил в доме новую немку, но дружная и неустанная дворовая интрига настойчиво работала своё дело, в твёрдом уповании на успех не сегодня, так завтра.

«Немок много на свете, батюшка Борис Андреевич, а мы у вас всё одни! — говорила при всяком подходящем случае старая Палаша, мать Ганьки, изучившая в течение двадцати лет все складочки характера своего барина и возлюбленного гораздо лучше, чем знал их сам он. — Немка, батюшка, норовит, как бы вас разорить поскорее, а мы, ваши старые рабы, норовим как бы вас поспокоить получше».

Протасьев говорил Палаше: «Замолчи и убирайся вон!» — и Палаша, поставив утренний кофе, послушно убиралась вон; но назавтра она заговаривала опять о том же, и не всегда попадала в неудачную минуту. Камердинер, подавая барину умываться над серебряною лоханью и держа на своём плече тонкое барское полотенце, тоже, словно нечаянно, обранивал разные слова и новости, вплетавшиеся в тот же узор. Так что самый недальновидный человек, даже не замечавший учащённых поездок Протасьева в Дергачи, мог бы заранее предсказать, что положение Марихен весьма непрочно. В настоящую минуту в воображении Протасьева стояли именно все эти Марихен, Ганьки, Анютки и Феньки, без которых ему давно уже не мыслилась жизнь. Он никогда не ожидал, чтобы связь с этой сантиментальной девушкою могла кончиться так трагично, так глупо для него. И, главное, из-за чего? Он даже не был, собственно говоря, никогда влюблён в неё настоящим образом. Конечно, он волочился, он играл из себя влюблённого, без этого нельзя. Но чувства к ней не было никогда. Его Ганька доставила ему гораздо более истинных наслаждений: она ему и милее, и понятнее. Какая ужасная досада, что это так разыгралось! Сначала Протасьев ничуть и не думал об этой девчонке; признаться, хоть она была и красивая, да совершенно не в его вкусе. Он любил совсем не таких: немножко дерзкая, вызывающая физиономия — вот это в его вкусе, а уж никак не эти плачущие херувимы с бесцветным выражением лица. И притом тело? Какое же у неё тело, у Евы? Des jolis petits os, и больше ничего. Разве мужчина его лет мог довольствоваться одним личиком, одним joli minois? Протасьев во время оно пошаливал с почтенной m-me Каншиной, когда она ещё не была так почтенна. Надобно было чем-нибудь прикрыть частые визиты, прогулки по саду и разные parties de plaisir. Пришлось поневоле приударивать за старшей дочкой. К несчастью, она приняла это серьёзно; а тут маменька её достаточно опротивела. Одно за одним и дошло дело до скверной истории: Еве нужно было поехать за границу. Вот и причина вся. Если бы не эта проклятая заграничная поездка, и думать бы не стоило. Протасьев ненавидел женские слёзы и совершенно пасовал перед ними. Ева требовала теперь женитьбы, а он чувствовал, что ему нечего отвечать. Нет ничего хуже, как эти связи с уездными барышнями. То ли дело столица или простая крестьянская девушка! Там исход лёгок. Уехал разве поболтаться годок за границей? Она, может быть, и успокоится в это время. Но вот беда: на долги не поедешь, а кроме страшных долгов, ни копейки в кармане. Фентисово, Дергачи, Воробьёвка уже давно в залоге, давно просрочены и представлены к продаже. На Мужланове тоже большой долг по закладной. Хлеб весь давно запродан и деньги потрачены. А долги разевают кругом свою ненасытную пасть. Людям даже восьмой месяц жалованье не плачено; уже купцы по лавкам вместо неуплаченных за три года счетов побрали векселя с страшными процентами. Куда ни оглянешься, везде стоит должник. В город просто въехать нельзя, ни в Шиши, ни в Крутогорск, ни в Новопольск, в уезде которого было самое доходное и самое большое имение Протасьева — село Навозино: на улице останавливают, делают скандал. И потом всё-таки совестно, как ни говори. Положим, Протасьев был философ и свысока смотрел на предрассудки. Он же не насильно любил: не хотела бы сама — не любила. Она доставила удовольствие ему, он ей; вот и все расчёты кончены с современной, истинно развитой точки зрения. Но Протасьеву вспоминается, что он, кажется, обещал ей жениться, да и притом не раз, а много раз; обещал тогда именно, когда она так боялась и когда ещё было время остановиться. Она назвала его в саду у Обуховых лгуном. И потом, если он не ошибается, трусом, негодяем. Протасьев, конечно, не станет негодяем от слов какой-нибудь рассерженной девчонки. Но ведь она как будто несколько права? Ведь человек, который что-нибудь обещает и не делает, может действительно показаться лгуном? Протасьев никогда не помирится с мыслью, чтобы кто-нибудь имел право сказать ему в глаза, что он лгун и негодяй. Он прежде всего un homme comme il faut, gentleman. Да, если взять всё во внимание,он считает себя обязанным жениться. Обязанным, так. Но ведь не всякую обязанность можно выполнить. По крайней мере, не сейчас выполнить, не сразу. Ведь на выполнение нужны средства. Жену свою он не может держать, как какую-нибудь Ганьку; для жены нужно очень много. Семейный образ жизни требует полного обзаведения вновь. Ну, хорошо; предположите, что он, Протасьев, согласен, что он завтра предложит ей официально руку и сердце. Ну, а потом? Куда они денутся? Чем они будут жить? Если одного Протасьева посадят в тюрьму, он пустит себе пулю в лоб и покончит дела к общему удовольствию. Но если останется за ним m-me Протасьев, да ещё, не дай бог, messieurs и medmoiselles Протасьевы-юниоры? Тогда что? Будет ли это нравиться m-lle Еве Каншиной? Протасьев — дворянин, а не мужик, которому достаточно взять бабу, чтобы тянуть тягло. Он изнежен, избалован… Не виноват же он, в самом деле, что он родился в достаточном семействе, от благородных родителей. Нет, тут необходимо вооружиться всею суровостью духа, а не распускать нюни. Женщина не может всего обдумать, а умеет только чувствовать. Решить за неё должен мужчина, и Протасьев это решает. Он повторит ей, что сказал прежде, — что он готов жениться, что он считает себя обязанным жениться на ней. От слов своих он не отступает. Это теоретическое решение вопроса. За ним начинается практическая сторона. Как жениться, когда жениться? Ответ ясен: когда будут достаточные средства, чтобы прожить вместе. В настоящее время этих средств у Протасьева нет. Но если дела его изменятся, он в её полном распоряжении. Он надеется, что в такой постановке m-lle Ева не найдёт ни лжи, ни трусости. Если она стоит за ускорение брака, пусть же она и устраняет препятствия. Её отец достаточно богат. Пусть он немедленно даст ей каких-нибудь пятьдесят тысяч, — этою суммою Протасьев надеется поправить свои дела, — и тогда — конец и Богу слава… Последняя мысль даже не на шутку понравилась Протасьеву. Он не знал хорошо состояния Каншина: предполагал, как предполагают о других все расточительные люди, не умеющие сами нажить ни одной копейки, что Каншин должен был непременно иметь весьма круглый капитал. Что ж? Если это так, то женитьба на Еве не представляет особенного бедствия… Некоторые имения можно будет выкупить, самые неотвязчивые долги можно заплатить… Тогда можно ручаться, по крайней мере, лет за десять полного комфорта… Пока да пока что! Конечно, уж не будет той свободы, которая так необходима для современно развитого человека. Пойдут эти хозяйственные дрязги… Эта marmaile… Разные там претензии, охи да вздохи… Уж конечно, тогда Маруську и Ганьку подальше прячь. А в сущности, может быть, это даже и лучше. Всё как будто некоторое затруднение, преодоление препятсвий, всё некоторым образом запретный плод. Это будет несколько бодрить чувства. А то некоторые признаки начали не на шутку пугать Протасьева. Избыток всегда влечёт за собой утомление и даже пресыщение. Сохранить долее молодость чувств — тоже не последнее удобство.

Протасьев был в весьма решительном и даже спокойном настроении духа, когда явился на другой день к Каншину. Он знал, что его звали для окончательных объяснений, и его план был теперь вполне готов. Евы не было дома, m-me Каншина с плохо скрытым смущением сообщила мимоходом, что Ева ещё вчера уехала погостить к кузине, вместе с Зоей и Агатой.

«Нестроевые части прибраны, чтобы не мешать действиям, выдвинуты одни боевые! — сказал сам себе Протасьев. — Надо ожидать серьёзного натиска».

Г-жа Каншина была как трауром одета, с особенным меланхолическим выражением лица, которое должно было выражать, по её мнению, страдающую, но вместе с тем глубокую покорность её персту Всевышнего. Весь дом, казалось Протасьеву, был в каком-то уныло-любопытном, тяжком ожидании, как бывает обыкновенно при наступлении последнего расчёта с жизнью кого-нибудь из домашних. Все говорили словно шёпотом, коротко и смущённо, и избегали глядеть друг на друга.

Протасьеву эти похоронные приготовления казались мещанскими до невыносимости. «Il faut prendre l`offensive et brusquer l`affaire! » — сказал он сам себе. Он развязно поднялся с места и сказал громко Каншину:

— Пойдёмте-ка на минутку в кабинет, Демид Петрович, мне нужно кое-что сказать вам.

Когда мужчины покидали гостиную, г-жа Каншина сочла необходимым испустить невольный вздох и воздеть к потолку глаза с выражением совершенного самоотречения. Она рассчитывала, что Протасьев должен был оглянуться на неё.

— Вот что, милейший Демид Петрович, — объявил Протасьев, опускаясь не спеша в мягкое кресло и затягиваясь сигарою. — Вам, может быть, известно, что я люблю m-lle Еву…

При этом Протасьев заметно сделался бледнее и у него неприятно дрогнула нижняя губа.

— То есть как вам сказать? Да, я действительно предполагал… Замечал нечто подобное, — смущённо бормотал Каншин, которого рука, игравшая серебряною спичечницею, ходила в нервной лихорадке.

— M-lle Ева тоже мне сделала честь своим добрым расположением, — продолжал Протасьев, оправляясь окончательно и впадая в свой обычный холодно-небрежный тон.

— А! Я не знал, — притворялся Демид Петрович, не глядя в лицо Протасьева и считая приличным улыбнуться. — Так у вас взаимность?

— Мы порешили между собою жениться, если, конечно, это не встретит препятствий с вашей стороны. Я полагаю, что, по убеждениям своим, вы предоставляете m-lle Еве свободу решения?

— О, конечно, конечно! — заторопился Каншин. — Раз мои дети на ногах, они хозяева своих поступков. Я в этом случае американец… Тем более, что я так искренно сочувствую её выбору. Я бы и сам не мог посоветовать ей ничего лучшего.

Каншин был в малодушном восторге от такой лёгкой и приятной развязки вопроса, в котором он ждал для себя тяжёлых, щекотливых столкновений и даже опасной ссоры. Но Протасьев поспешил во-время остановить его увлечение.

— Pardon, я перебью вас. Я не договорил всего. Повторяю, я твёрдо решил жениться и буду просить вашего согласия. Но вот где остановка: я не могу жениться в настоящую минуту.

— Что за спех! Ждали больше, а меньше-то нетрудно подождать. Ведь это тоже не калач купить: то да другое, разные сборы, приготовления, — утешал опять ободрившийся Демид Петрович, у которого было сердце испуганно сжалось при оговорке Протасьева.

— Да, да… Но вот видите, почтеннейший Демид Петрович, я не хочу скрывать от вас ничего. Помимо всего, что связывает меня с m-lle Евою, я считаю вас истинным и старым другом. Вы знаете, я не люблю ложных положений и недомолвок. Мои дела теперь очень, очень запутаны. Если я не предприму чего-нибудь решительного, они запутаются ещё больше, а тогда… при всей моей готовности… то есть при всём моём искреннем желании, — быстро поправился Протасьев, — жениться на m-lle Еве я буду вынужден остаться при одном желании.

Каншин не отвечал ничего и глядел прямо на Протасьева своими пытливыми рысьими глазками. Он понял теперь, что вся суть кроется в этих «но», которыми обставлял Протасьев своё предложение. Каншин усиленно переворачивал в своём мозгу всевозможные исходы и компромиссы, которые представлялись ему; своим чутьём травленой лисицы он верно чуял, на что бил Протасьев, и теперь торопился только сообразить, на чём будет ему выгодно помириться. Каншин знал подлинную историю любви Протасьева с Евою. Но низкий дух его, приученный всем его прошедшим и всем влияниями родовой крови равнодушно переносить нравственные оскорбления, если от этого не страдали его выгоды и если можно было только соблюсти наружный декорум в глазах общества, не имел силы возмущаться на внутреннюю гадость поступка Протасьева. Считая пока свое самолюбие в безопасности, под ловко накинутою маскою неведения, Каншин задался одною мыслию — не разрывать дружбы с Протасьевым, а так или иначе вынудить его прикрыть вызванный им позор и очистить женитьбою репутацию дочери. Чтобы достигнуть этого результата, Каншин готов был даже на некоторые материальные пожертвования. Но он знал хорошо замашки человека, с которым приходилось теперь иметь дело, и боялся, что требования Протасьева никогда не сойдутся с его собственными намерениями.

— Так вот какое обстоятельство, — мямлил между тем Протасьев, начинавший конфузиться пытливым молчанием своего собеседника. — Я теперь рассматриваю себя, добрейший Демид Петрович, так сказать, на семейном совете с вами, потому что после согласия, вами выраженного, могу считать себя в некотором смысле вашим семьянином. Теперь уж это, как бы выразиться, наш общий домашний вопрос, а не мой личный. Я знаю, как вам дорога будущность вашей дочери… Поправляйте теперь меня, тогда и ей хорошо будет.

— Так, так, — с машинальной улыбкой кивал Демид Петрович головою, раздумывая, что бы такое предложить Протасьеву. — Собственно говоря, вы что же хотите от меня, любезный Борис Андреевич?

Он начинал держать себя относительно Протасьева гораздо самоувереннее и неуважительнее, когда увидел, что вопрос стал на определённую деловую почву, где он сознавал свои силы. Протасьев немного вспыхнул.

— Parbleu! То есть мне собственно от вас ничего не нужно, ровно ничего; если я начал говорить, то исключительно в интересах будущности вашей дочери. Повторяю вам, мои дела запутаны, у меня нет денег, у меня есть долги. Не могу же я предложить Евгении Демидовне свою холостую конуру, mes habitudes du garçon? Нужно ж подумать о ней. Нужны же ей средства? Ведь на долги жить нельзя, вы согласны с этим?

— Так, так, — продолжал Демид Петрович, не переставая кивать головою и выбивая пальцами по столу учащённую дробь. — Если я вас понял, мой любезный Борис Андреевич, вы хотите знать, что я дам за Евою?

— Нет, вы не совсем понимаете меня, — с досадою перебил его Протасьев. — Я скажу вам свой план в двух словах: il faut couper court. Ненавижу многоглаголания. Мне нет дела ни до того, что имеете вы, ни до того, что будет иметь Евгения Демидовна. Я игнорирую лица. Повторяю вам, я считаю себя на настоящем conseil de famille. Предполагается, что мы одна семья, что наши интересы одни. Всё моё — её, всё её — моё, point de différence. У меня, вы знаете, большое состояние, оно всё принадлежит m-lle Еве, так же, как и мне. Но это состояние в данную минуту — только в одну эту данную минуту — находится в некоторой опасности, все наши общие силы должны прийти, comme on dit, на выручку; это настоящая просвещённая точка зрения на союз семейный, как на товарищество известного рода. Мы помогаем тому члену, который нуждается, ставим его на ноги. Понятно, что этого требует наша общая выгода, notre intéret bien entendu, как выражаются политикоэкономы. Чем сильнее каждый член тела, тем всё тело сильнее, на Западе это аксиома. Ну-с, теперь я перенесу это теоретическое правило на чисто практическую почву. У меня в Навозине, как вам известно, огромный сахарный завод, в Фентисовой крупчатка, очень доходная. И тот, и другая стоят третий год, потому что у меня нет оборотного капитала, арендаторы мне разорили их, и нужно по крайней мере тысяч пятьдесят, чтобы завести новые машины, приобресть первый материал для работы и вообще пустить их в ход. Я истрачу единовременно сорок-пятьдесят тысяч, и получу чистого дохода по крайней мере тысяч двадцать пять в год. В три-четыре года я уплачиваю все долги и спасаю своё состояние, выгоды ясны для маленького ребёнка. Eh bien, il s`agit à présent de trouver cette méchante somme, voila tout!

— Состояние Евы, к сожалению, далеко не так велико, милейший Борис Андреич, — с грустною физиономиею сообщил Каншин, по-видимому, крайне соболезновавший о невозможности пособить Протасьеву в исполнении его блестящих проектов. — Ева может иметь никак не более двадцати пяти тысяч, и то не сейчас. Вы знаете, я человек небогатый… Деньги её пристроены, нужно время собрать, дождаться сроков, да ещё уплатят ли всё? С должниками такая комиссия!

— C`est facheux, c`est facheux, — бормотал, нахмурившись, Протасьев, только теперь спохватившийся, не слишком ли он далеко зашёл и не останется ли он в круглых дураках.

— И притом я должен объяснить вам, мой дорогой друг, — кротким голосом продолжал Каншин, — что моё правило: счёт дружбы не портит. Ева должна иметь своё отдельное состояние. Все мы под Богом ходим. Конечно, она будет присоединять свои доходы к вашим, я в том не сомневаюсь; между доброю женою и мужем не может быть иначе. Но фонд её, как бы ни был он скромен, должен быть её личною собственностью, она не должна класть его в имущество, ей не принадлежащее.

— Ну-с, почтеннейший Демид Петрович, — сказал Протасьев, которому хотелось попробовать немножко попугать своего приятеля, — я высказал всё, что имел сказать. Теперь умываю руки. Устраивайте, как знаете, сам себе я помочь не могу, я уже объяснил вам. С своей стороны, я предложил всё, чего требовала моя совесть… и мои чувства к m-lle Еве, — прибавил он, запнувшись. — В остальном я неповинен. Au revoir, cher ami, у меня нынче дела.

Протасьев встал с кресла с наигранно невозмутимым видом и, не выпуская изо рта сигары, протянул Каншину руку. Каншина действительно встревожила эта холодная решимость Протасьева.

— Помилуйте, что вы? Как это можно? — вскрикнул он укоризненно. — Вы только что сделали мне такое неожиданное предложение, касающееся счастия моей дочери. Я ещё не успел передать его жене… Не успел поблагодарить вас за честь, за величайшее удовольствие, которое вы мне делаете, вступая в мою семью… И вдруг уходить…

Каншину особенно желалось как можно точнее сформулировать и публично заявить первую половину предложения Протасьева, чтобы по возможности отрезать ему отступление. Протасьев чувствовал это.

— Ah, mon Dieu! — засмеялся он. — Не преувеличивайте вещей, Демид Петрович, называйте их своими именами. Будем точны, как американцы. Я являлся к вам пока ещё не официальным претендентом на руку вашей дочери. Понятно, я сделал бы это в иной форме. Я пришёл к вам запросто, как к старому другу, как к отцу m-lle Евы, потолковать по-приятельски, как нам устроить и можно ли это устроить… Между нами, если хотите, происходило то, что дипломаты называют conférences préliminaires, — прибавил он шутливо. — Вы убедили меня, что мои планы невозможны, и я должен, le coeur serré, отказаться от них. Против рожна не попрёшь, говорит русская пословица; подождём у моря погоды!

Каншин досадливо почесал затылок.

— Как вы торопитесь, как вы торопитесь, мой друг, — говорил он, что-то обдумывая. — Можно ли так торопиться в подобных важных делах? Ведь так только блох бьют.

— Блох бьют! C`est charmant! — расхохотался Протасьев. — D`ou l`avez-vous tiré cette drole de phrase?

— Вот что! — вдруг сказал Каншин, просияв каким-то внутренним довольством. — У меня тоже есть маленький план относительно вашего дела. Может быть, он окажется и не так глуп, когда мы его обсудим вместе. Что за вздор? Я вас ни за что не пущу от обеда. Мы потолкуем спокойно за рюмкою киршвассера. Кстати, мне прислали вчера от Елисеева божественные вещи! Вам необходимо их освятить, положить своё благословение. Вы по праву первосвятитель наших скромных трапез. Давайте вашу фуражку, пойдёмте к жене. А, да вот и она! Вы легки на помине, сударыня. Прошу вас, как коменданта дома, арестовать сего непокорного юношу, бунтующего против устава. Не шутя, он хочет удрать от обеда. Видано ли это? И ещё где? В чернозёмной полосе России, в хлебосольном Шишовском уезде, у самого представителя уезда! Каков?

Демид Петрович вдруг пришёл в необыкновенно игривое расположение духа. Ему показалось, что он решил задачу, что теперь и овцы будут целы, и волки сыты. За столом, после жареного, появилось шампанское. Протасьев вспыхнул и нахмурился. Он чувствовал, что Каншин поймал его на неосторожном слове и хочет вполне воспользоваться своим положением.

— Что это? За что мы нынче с шампанским? — голосом детского неведенья и детской недогадливости изумилась m-me Каншина. — Мой супруг стал в последнее время кутить. Monsieur Протасьев, — добавила она с грациозною шутливостью, — пожурите его немножко!

— Сегодня я действительно хочу покутить, если вы мне это позволите, мой строгий комендант, — шутил в ответ расходившийся Каншин, встав с бокалом в руке. — Хотя это отчасти и тайна, но я, как старый болтун, выболтаю её тебе. Ровно никого нет, nous sommes en famille. Борис Андреич сделал нам честь, жена, просить руки нашей дочери Евы. Благодари его за эту честь. Конечно, он заявил мне это ещё неофициально, но между старыми друзьями какие церемонии! Выпьем от всей души за здоровье нашего дорогого будущего зятя. Человек! Налей полнее! Чего зеваешь! Я вполне уверен, что мы приобретём в Борисе Андреевиче не только ближнего родственника, но ещё истинного сына, истинного друга нашей семьи. Он всегда им был, и конечно, останется им на будущее время. Ура! За здоровье Бориса Андреевича!

Изумлениям m-me Каншиной не было пределов. Она ожидала всего, кроме этого. Конечно, она давно замечала, что между Борисом Андреевичем и её Евою что-то есть. Особенно замечала она это на своей бедной Еве, которая, несмотря на свои восемнадцать лет, ещё чистый младенец; она не умеет скрывать своих сердечных волнений. Да и как скрыть их от проницательного взора матери, которая о них только думает, их только видит? Какая разница — мужчина! И особенно человек большого света, вроде Бориса Андреевича. Кто бы когда-нибудь мог подозревать, что он способен почувствовать нежность и таить её так долго? О, нынешний день будет в одно и то же время счастливейшим и несчастнейшим днём её жизни. Счастливым потому, что она, m-me Каншина, принимает в недра своей любимой маленькой семьи как бы нового сына в лице дорогого ей Бориса Андреевича; несчастным, разумеется, потому, что она в некотором смысле отрезает от себя часть себя самой, теряет дочь, с которой она до сих пор не разлучалась ни на один день. Само собою разумеется, что эта неразлучность с Евою была со стороны госпожи Каншиной таким же бессовестным и бесполезным враньём, как и восемнадцать лет Евы, которой, по самым умеренным расчётам, перевалило за двадцать пять. Протасьев был озадачен, как редко случалось ему быть, такою решительною штукою своего приятеля. Однако ему не оставалось ничего, кроме улыбок, кивков и пожатий поздравлявших его рук. Отказываться от своих собственных слов, только что сказанных, было немыслимо. Каншин то и дело подливал ему в стакан шампанского.

— Пейте, голубчик, теперь нельзя! — настаивал он. — Когда же пить, как не в эти счастливые минуты молодых увлечений. Это настоящее Moette… В Крутогорске и не нюхали такого. Помните, у губернатора в последний раз подавали? Дрянь, водица подслащённая!

После обеда, когда началась в тиши уединения проба разных редкостей, присланных Елисеевым, Каншин сообщил Протасьеву план, который его совершенно ободрил. Протасьев должен был заварить дело на своём сахарном заводе и на своей паровой крупчатке не один как перст, а целою компанией. Каншин обещал ему достать капиталы. Прежде всего Протасьев должен был обратиться к Татьяне Сергеевне Обуховой. Эта глупая баба, как объявил Каншин, вздумала заложить всё своё имение в поземельном банке по самой высокой специальной оценке. Теперь на каждой десятине её земли лежит около семидесяти рублей долгу. Займом этим она расплатилась с кредиторами, с магазинами, с своею собственною прислугою и рабочими, и за оплатою всего у неё осталось тридцать тысяч рублей, которые она просила Каншина пристроить в какое-нибудь выгодное предприятие. Надобно только торопиться. Эта взбалмошная баба в одну неделю может промотать целый миллион. С её капиталом можно завтра же начать заказы и перестройки. А тем временем он, Каншин, подыщет других компаньонов. Протасьев упомянул было своего друга Овчинникова, но Каншин поспешил уверить его, что ему отлично известны дела Овчинникова, что все его деньги на местах и что вообще, хотя он ему и племянник, с ним не особенно приятно вести денежные счёты. Каншин действительно не забыл, что Овчинников его племянник и что если он умрёт бездетным, всё его состояние перейдёт в род Демида Петровича. Поэтому он находил крайне легкомысленным подбивать Овчинникова на такое рискованное предприятие, какое было в голове у Протасьева. Вместе с тем было решено, что весною Протасьев женится на Еве. Дела будут к тому времени полажены, приготовления в доме Протасьева окончены, а Каншин надеялся к тому времени собрать капитал Евы.

Протасьев уехал от Демида Петровича уже поздно вечером, совершенно подкутивший и непоколебимо уверовавший в золотые горы, которые ему сулило воображение, от его сахарного завода и его паровой крупчатки.

На другой же день он отправился вместе с Каншиным к Татьяне Сергеевне и, к счастью своему, ещё успел захватить деньги. Она уже обещала их адвокату Прохорову, который вёл в Крутогорске её дела и который уверял её, что она может получать на них по пятьдесят, по сто и даже по двести процентов, вложив их в одно новое предприятие, затеянное в Крутогорске под руководством самого Прохорова и состоявшее в покупке с аукциона и перепродаже недвижимых имений. Демид Петрович, разумеется, уверил её, что сам Бог избавил её от ужаснейшего риска, что вместо сулёных двухсот процентов она в один год лишилась бы всего капитала, что адвокаты вообще знают хорошо статьи законов, но ничего не понимают в коммерческих делах, и что если она хочет довериться его опытности и поместить свои деньги в действительно солидное и выгодное предприятие, то ей лучше войти в компанию сахарного завода и паровой крупчатки, которую задумал основать Протасьев. Тут она, само собою, не рискует ничем, потому что всё огромное состояние Протасьева обеспечивает судьбу этих заводов. Заботясь о себе, он уж поневоле будет заботиться и об её интересах. Статистика последних лет, по уверению Каншина, несомненно доказала, что свёклосахарное производство даёт рубль на рубль, что повышение таможенного тарифа на сахарный песок несомненно ручается за дальнейшее процветание этой промышленности и что земля Протасьева в селе Навозине, как известно всему агрономическому миру, можно сказать, специально пригодна к громадным посевам свекловицы.

Когда Каншин в доказательство стал даже приводить цифры процентов извести и сахаристых веществ в свёкле различных местностей, то Татьяна Сергеевна до такой степени убедилась в глубокой хозяйственной мудрости Демида Петровича и в несомненных выгодах рекомендуемого предприятия, что решилась в тот же вечер написать Прохорову отказ и послать его с нарочным в Крутогорск, а деньги тридцать тысяч рублей передала при Каншине Протасьеву, подписав множество каких-то обязательств, объявлений и соглашений, которые, по словам Каншина, всегда в этих случаях подписывают. Вексель на тридцать тысяч Протасьев должен был привезти ей завтра от нотариуса, что он аккуратно и исполнил.