Четыре пера

Глава тридцать вторая

Этни села на уголок скамьи рядом с проходом, и Фивершем занял место рядом с ней. В крошечной церкви было очень тихо и спокойно. Дневное солнце сияло сквозь верхние окна и создавало золотую дымку около крыши. Природные летние шорохи плавно проникали через открытую дверь.

— Я рада, что вы вспомнили нашу поездку и наш разговор, — продолжила она. — Для меня очень важно, чтобы вы помнили. Потому что хотя вы вернулись ко мне, я хочу отослать вас обратно. Вы будете одним из отсутствующих друзей, которых я не потеряю, даже если их нет рядом.

Она говорила медленно, глядя прямо перед собой, не прерываясь. Это был трудный разговор для нее, но она обдумывала его днем и ночью ​​в течение последних двух недель, и слова слетали с ее губ. При первом взгляде на Гарри Фивершема, вернувшегося к ней после стольких лет ожидания, стольких страданий, ей казалось, что она никогда не сможет высказать их, однако это было необходимо. Но когда они оказались друг против друга, она заставила себя вспомнить об этой необходимости, пока не приняла ее. Затем она вернулась в церковь, села и собралась с духом.

Этни подумала, что для них обоих будет легче, если она не выдаст, чего стоит ей столь скорое расставание. Он поймет, и Этни хотела, чтобы он понял — ни одно мгновение из этих беспокойных шести лет не было потрачено напрасно. Но это было понятно без всяких эмоций. Поэтому она вела разговор, глядя в пространство, и говорила ровным тоном.

— Я знаю, что вы будете очень возражать, как и я. Но ничего не поделаешь, — начала она. — Во всяком случае, вы снова дома. Мне очень приятно это осознавать. Но есть и другие, гораздо более веские причины, которые могут утешить нас обоих. Полковник Тренч рассказал мне предостаточно про ваш плен, я как будто видела всё собственными глазами. Мы оба понимаем, что это второе расставание, как бы то ни было, по-прежнему всего лишь мелочь по сравнению с другим, первым расставанием шесть лет назад. После этого мне стало очень одиноко, а теперь я не чувствую себя одинокой. Между нами был огромный барьер, разделивший нас навсегда. Нам не следовало встречаться, ни тогда, ни потом. Я совершенно уверена в этом. Но за последние годы вы сломали барьер всей своей болью и храбростью. Я уверена в этом не меньше. Я абсолютно в этом уверена, как, полагаю, и вы. Так что, хотя нам не следует больше видеться, будущее вполне определенно. И мы можем его дождаться. Вы можете. Все эти годы с тех пор, как мы расстались, вы так сильно этого ждали. И я тоже смогу, потому что ваша победа наделила меня силой.

Она остановилась, и на какое-то время в церкви повисла тишина. Для Фивершема ее слова были благословенными, как дождь над пустыней. Слушая их, он воспрял духом. И шесть лет испытаний, когда он прятался по углам, не попадаясь на глаза товарищам, долгого одиночества, сердечной боли и боли физической, показались пустяком. Они действительно принесли свои плоды.

Этни тихо говорила то, что он так часто жаждал услышать, когда лежал ночью без сна на базаре в Суакине, в деревнях Нила, в туманной бескрайней пустыне, и не надеялся, что она когда-нибудь это произнесет. Он стоял неподвижно рядом с ней, слушая ее голос, однако речь прервалась. Давным-давно она произнесла горькие слова, и он сказал Сатчу, как крепко они въелись в память и жгли душу. И ему казалось, что перед смертью он снова услышит их и отправится в могилу со звенящими в ушах упреками. Он вспомнил сейчас об этом страхе и понял, что ошибся. Он услышит те слова, которые она произнесла только что.

К предложению Этни расстаться он был не готов. Он уже слышал, что она помолвлена, и не стал оспаривать её желание. Но он понял, что ей нужно сказать ему больше. Но она не спешила с этим. Она в последний раз видела Гарри Фивершема и намеревалась решительно его отослать. Когда он вошел в дверь церкви, через которую проникал солнечный свет и летние шумы, и его тень упала через порог, Этни уже знала, что никогда не поговорит с ним и не посмотрит на него до конца жизни. Поэтому она молчала или говорила медленно, оттягивая момент его ухода. Наверно, это длилось очень долго, пока в конце концов она не закончила. Она считала, что имела право затягивать разговор. Этни даже надеялась, что он расскажет о своих путешествиях, опасностях; она была готова подробно обсудить с ним даже политику Судана. Но Фивершем ждал ее слов.

— Я собираюсь выйти замуж, — сказала она наконец, — и немедленно. Я выхожу замуж за вашего друга, полковника Дюрранса.

Фивершем ответил без промедления:

— Он давно вас любит. Я не знал об этом, пока не уехал, но поразмыслив, понял, что это так, и вскоре был уверен.

— Он слепой.

— Слепой! — воскликнул Фивершем. — Он — и слепой!

— Именно так, — сказала Этни. — Он — и слепой. Его слепота объясняет все — почему я выхожу за него замуж, почему отсылаю вас. Наша помолвка произошла уже после того, как он ослеп. Это было до того, как капитан Уиллоби пришел ко мне с первым пером. Между этими двумя событиями. Понимаете, после вашего отъезда, я довольно тщательно обдумала ситуацию. Я не могла заснуть, всё думала, и наконец решила, что не стоит портить жизнь сразу двум мужчинам.

— Мне вы не испортили, — прервал Фивершем. — Прошу, поверьте.

— Частично испортила, — возразила она, — я это отлично знаю. Вы так говорите ради меня, но это так. Я решила, что еще один человек не должен пострадать. И вот, когда полковник Дюрранс ослеп, вы знаете, каким он был, и можете понять, что означает для него слепота — потерю всего, что он любил...

— Кроме вас.

— Да, — спокойно ответила Этни, — кроме меня, поэтому я обручилась с ним, но он очень быстро изменился — вы не представляете, насколько быстро, и теперь прекрасно видит. Любой намек расскажет ему всю скрытую правду. Он ничего не знает о четырех перьях.

— Вы уверены? — неожиданно воскликнул Фивершем.

— Да. А что? — спросила Этни, поворачиваясь к нему лицом впервые с того момента, как села.

— Лейтенант Сатч был в Суакине, когда я находился в Умдурмане. Он знал, что я там в плену. Он посылал мне записки, пытался организовать побег.

Этни была поражена.

— Ох, конечно, полковник Дюрранс знал, что вы в Умдурмане. Он видел вас в Вади-Хальфе и слышал, что вы отправились на юг в пустыню. Он был огорчен этим и попросил друга разузнать о вас, и друг узнал, что вы в Умдурмане. Он сказал мне это сам, и... да, пообещал, что попытается устроить ваш побег. Без сомнения, он это сделал через лейтенанта Сатча. Он был в Висбадене у окулиста и вернулся лишь неделю назад. Иначе бы он рассказал мне об этом. Скорее всего, именно из-за него лейтенант Сатч оказался в Суакине, но он ничего не знает о четырех перьях. Он только знает, что мы внезапно разорвали помолвку; он полагает, что я больше вообще не думаю о вас. Но если бы вы вернулись, если мы с вами увидели друг от друга, как бы спокойно мы ни встретились, как бы равнодушно ни говорили, он бы догадался. Он настолько проницателен, что наверняка бы догадался. — Она помолчала и добавила шепотом: — И догадался бы правильно.

Фивершем увидел, как зарделись ее щеки и лоб. Он не двигался, не наклонялся к ней и даже голосом не выдавал ничего, что сделало бы расставание еще более непереносимым.

— Да, я понимаю, — сказал он. — И он не должен догадываться.

— Да, не должен, — ответила Этни. — Я так рада, что вы тоже это понимаете, Гарри. Поступить честно и просто — единственное, что нам нужно делать. Он не должен догадаться, потому что, как вы сказали, у него не осталось ничего, кроме меня.

— Дюрранс здесь? — спросил Фивершем.

— Он остановился у викария.

— Очень хорошо, — сказал он. — Честно говоря, я и не думал, что вы станете ждать. Я даже не желал этого — у меня не было на это права. Когда вы отдали мне четвертое перо в той комнате в Рамелтоне, когда из-за двери слышалась музыка, я понял ваше решение. Это был полный и бесповоротный конец. Мы никогда не будем даже встречаться. Поэтому я ничего не рассказал вам о планах, которые ясно и определенно сложились в моей голове в то самое время, когда вы дали мне перо. Понимаете, может, я никогда не добивался бы успеха. Возможно, я даже не стал бы пытаться. А если бы я вернулся, у нас было бы время поговорить. Потому я никогда и не мечтал, что вы будете ждать.

— Об этом мне рассказал полковник Тренч.

— Я рассказал ему и это?

— В свою первую ночь в «Доме камня».

— Что ж, это правда. Больше всего я надеялся, надеялся каждый час каждого дня, что если я вернусь домой, вы заберете свое перо и мы, возможно не возобновим нашу дружбу, но всё же у нас будет что-то общее.

— Да, — сказала Этни. — Тогда нам не пришлось бы расставаться.

Этни говорила очень просто, без единого вздоха, но при этом смотрела на Гарри Фивершема и улыбалась. Взгляд и улыбка рассказали ему, какова для нее цена расставания. И понимая, что это значит, он куда лучше понял, что это значило шесть лет назад, когда она осталась наедине со своей гордостью, задетой так же жестоко, как и сердце.

— Сколько всего вам пришлось пережить! — воскликнул он, и Этни повернулась и оглядела его.

— Не мне одной, — тихо сказала она. — Я не проводила ночей в «Доме камня».

— Но это была моя вина. Помните, что вы сказали, когда утро пробилось через жалюзи? «Но почему мне так больно?» Это было неправильно.

— Я забыла про те слова, прошло много времени, пока полковник Тренч мне не напомнил. Не следовало их вообще произносить. Когда я так сказала, то не думала, что слова будут долго жить в ваших мыслях. Мне жаль, что я их произнесла.

— Их было вполне достаточно. Я никогда не винил вас за это, — сказал Фивершем со смехом. — Раньше я думал, что это будут последние слова, которые я услышу, когда повернусь лицом к стене. Но вы сказали сегодня другие, заменившие их.

— Спасибо, — тихо отозвалась она.

Больше было нечего сказать, и Фивершем удивлялся, почему Этни не поднялась с места. Ему не приходило в голову говорить о своих путешествиях или приключениях. Повод казался слишком серьезным, слишком важным. Они были вместе, чтобы принять самое важное в жизни решение. И как только они его приняли, то вряд ли могли говорить на другие темы. Однако Этни все еще не отпускала его. Хотя она сидела тихо и спокойно, с серьезным взглядом, ее сердце щемило от тоски. «Еще чуть-чуть», — умоляла она себя. Солнце уходило со стен церкви. Этни окинула взглядом стены в тех местах, где оно по-прежнему сияло. Когда все это станет холодным серым камнем, она расстанется Гарри Фивершемом.

— Я рада, что вы сбежали из Умдурмана без помощи лейтенанта Сатча или полковника Дюрранса. Я так сильно хотела, чтобы у вас самого все получилось без чьей-либо помощи или вмешательства, — сказала она, а потом наступило молчание. Пару раз Этни взглянула на стену, и каждый раз видела, как сужается пространство золотого света, и знала, что время истекает. — Вы ужасно страдали в Донголе, — сказала она едва слышно. — Полковник Тренч рассказал мне.

— Какое это теперь имеет значение? — ответил Фивершем. — Это время кажется мне таким далеким.

— Вы сохранили что-нибудь обо мне на память?

— Ваше белое перо.

— А что-нибудь еще? Какую-нибудь мелочь, которую я давала вам тогда?

— Ничего.

— А у меня есть ваша фотография, — сказала она. — Я хранила её.

Фивершем неожиданно склонился к ней.

— Вы хранили!

Этни кивнула.

— Да. Я поднялась наверх той ночью, упаковала ваши подарки и отправила их в вашу квартиру.

— Да, я получил их в Лондоне.

— Но я сразу же отложила вашу фотографию. Сожгла все ваши письма после того, как подписала посылку и отнесла её вниз в холл, чтобы отослать. Закончив сжигать письма, рано утром я услышала ваши шаги по гравию под моими окнами. Но я отложила вашу фотографию. Она и сейчас у меня. Я сложила её и перья вместе. — И через мгновение она добавила: — Мне все время хотелось, чтобы у вас тоже осталось что-то на память обо мне.

— У меня не было на это права, — сказал Фивершем.

По серой поверхности камня всё ещё струился узкий луч золотого света.

— Что вы теперь будете делать? — спросила она.

— Сначала поеду домой и повидаюсь с отцом, всё будет зависеть от того, как пройдет встреча.

— Дайте знать полковнику Дюррансу. Буду рада услышать, как всё прошло.

— Да, я напишу Дюррансу.

Золотой свет исчез, прозрачный свет летнего вечера заполнил церковь, свет без сияния или цвета.

— Я долго вас не увижу, — сказала Этни и впервые всхлипнула. — Снова от вас не будет писем.

Она наклонилась немного вперед и склонила голову, потому что слезы набежали на глаза. Но она смело встала, и они вышли из церкви бок о бок. Этни наклонилась к нему, и они шли рука об руку.

Фивершем отвязал лошадь и взобрался в седло. Когда его нога коснулась стремени, Этни подозвала собаку.

— Прощайте, — сказала она. Даже не пытаясь улыбнуться, она протянула руку, Фивершем взял ее и наклонился из седла. Этни неотрывно смотрела на него, хотя ее глаза наполнились слезами.

— До свидания, — сказал он, ненадолго задержав руку, а затем выпустил ее.

Он поехал на холм и через сотню ярдов остановился и оглянулся. Этни тоже остановилась, и они посмотрели друг на друга издалека. Этни не сделала никакого прощального жеста. Просто стояла и смотрела. Затем она развернулась и очень медленно пошла по деревенской улице к дому. Фивершем смотрел на нее, пока она не вошла через ворота, на расстоянии ее образ казался тусклым и размытым. Однако он видел, что она больше не оглядывалась.

Он спустился с холма. Ошибка, которую он совершил так давно, не сошла на нет даже шестилетними усилиями. Ошибка все еще жила, ее последствия будут печалью до конца жизни другого человека, не для него самого. И то, что она приняла эти последствия смело и без жалоб, поступив прямо и просто, как подсказала натура, не уменьшил раскаяние Гарри Фивершема. Напротив, это еще более ясно показало ему, что Этни меньше всего заслужила быть несчастной. Ущерб был непоправим. Другие женщины, возможно, забыли бы, но не она. Ибо Этни из тех, кто не умеет чувствовать и забывать легко, и не умеет любить наполовину, а любит всей душой. Он знал, что даже выйдя замуж, она останется одинокой до самой смерти.