Четыре пера

Глава пятнадцатая

— Я не стану вас перебивать, — сказала Этни, когда Уиллоби занял место рядом с ней, и нарушила свое обещание, едва он вымолвил десяток слов.

— Я вице-губернатор Суакина, — начал он. — В мае мой начальник был в отпуске. Вам повезло, что вы не знаете Суакина, мисс Юстас, особенно в мае — ни одна белая женщина не может жить в этом городе. Влажная жара совершенно невыносима, ночью невозможно уснуть. Так что около десяти часов вечера я сидел во дворце на веранде первого этажа, глядя на залив, и размышлял, стоит ли вообще ложиться, когда слуга доложил, что человек, отказавшийся назвать свое имя, желает увидеться со мной наедине. Это был Фивершем. На веранде горела лишь одна лампа, а ночь была темной, и потому я его не узнал, пока он не оказался совсем близко.

Этни тут же перебила:

— Как он выглядел?

Уиллоби наморщил лоб, выпучив глаза.

— Честно говоря, не знаю. Полагаю, как большинство людей, проведших год-два в Судане. Слегка изможденным, в таком роде.

— Ладно, это не важно, — со вздохом разочарования сказала Этни.

Пять лет она ничего не слышала о Фивершеме. Она просто жаждала вестей о нем, услышать его привычные фразы, описание знакомых жестов. Она по-женски тревожилась за его здоровье, хотела знать, изменился ли он внешне, и если да, то как и насколько. Но, взглянув на туповатое, невнимательное лицо капитана Уиллоби, она поняла, что придется обойтись без этих подробностей, как бы ей ни хотелось.

— Прошу прощения, — сказала она, — продолжайте, пожалуйста.

— Я спросил, что ему нужно и почему он не назвался. «Ты бы меня не принял», — ответил он и вынул из кармана пачку писем. Эти письма, мисс Юстас, некогда были написаны в Хартуме генералом Гордоном. Их довезли вниз по Нилу до Бербера. Но тот в день, когда они достигли города, он сдался махдистам. Гонец, привезший их, Абу Фатма, спрятал письма в стене дома торговца солью по имени Юсуф. Абу бросили в тюрьму, но он сбежал в Суакин. Письма оставались в стене, пока их не вернул Фивершем. Я просмотрел их и понял, что в них нет особой ценности, и в открытую спросил Гарри, зачем он, не решившись в свое время отправиться на войну со своим полком, рисковал ради них жизнью.

Стоя на веранде над раскинувшимися перед ним тихими водами, Фивершем спокойно поведал свою историю. Рассказал, как наткнулся на Абу Фатму в Суакине, как замыслил вернуть письма, как они вдвоем добрались до Обака, но Абу Фатма не осмелился идти дальше, и тогда Фивершем один на сером осле двинулся к Берберу. Он даже не скрыл, что при виде низких бурых стен города и финиковых пальм на берегу Нила его охватила паника, как в безумном страхе он метался по пустыне. Однако кое-что он опустил. Он ничего не сказал про те часы, которые провел, лежа на горячем песке с натянутым на голову плащом, когда представлял печальное лицо женщины с другого континента, чтобы набраться мужества.

— На закате он пошел в Бербер, — только и сказал капитан Уиллоби, однако Этни Юстас этого было достаточно. Она вздохнула с облегчением, лицо ее смягчилось, серые глаза осветились улыбкой.

— Он пошел в Бербер, — тихо повторила она.

— И обнаружил, что старый город разрушен ордами эмира, а новый построен со стороны его южной границы. А те приметы, по которым Фивершем мог бы опознать нужный дом, исчезли. Крыши сорваны, дома разрушены. Остались лишь узкие переулки между осыпающимися стенами, разбегающиеся в разных направлениях под звездным небом, так Фивершем описал это место. То там, то сям поднималась разрушенная башня, руины дома богача. Но никаких признаков, где мог находиться дом Юсуфа, когда-то торговавшего солью на рынке. Никакой надежды найти его на многих акрах осыпающейся глины. Там уже вырыли норы лисы.

Улыбка на лице Этни потухла, но она снова посмотрела на белое перо в своей ладони и довольно засмеялась. Перо пожелтело от пыли пустыни. Это было доказательством, что история правдива.

— Продолжайте, — попросила она.

Уиллоби описал, как Фивершем отправил к колодцам Обака негра с осликом.

— Две недели Фивершем оставался в Бербере, — продолжил Уиллоби. — Неделю он каждое утро ходил к колодцу и ждал возвращения негра из Обака, и неделю негр искал Юсуфа, некогда продававшего на рынке соль. Вряд ли вы представляете, что значили для Фивершема те две недели: тревога, опасность, постоянное ожидание, что кто-то его остановит, понимание, что если его поймают, смерть окажется самым легким из возможных наказаний. Вообразите город: низкие дома и широкие песчаные улицы, там и сям ямы, из которых добывают глину для строительства, и жгучее солнце на безоблачном небе. Ни одного темного угла, чтобы укрыться. И весь день по улицам носится и шумит толпа — такова махдистская политика, набить город народом, чтобы каждый был на виду и каждый мог оказаться шпионом. Фивершем не смел искать ночлег из страха, что его выдаст акцент. Он мог покупать с лотков еду, но боялся заводить разговоры. Ночами он спал в каком-нибудь углу заброшенного города. По тем же причинам он не мог праздно разгуливать днем, прислушиваясь, не прозвучит ли случайно где-нибудь имя Юсуфа, рискуя, что другие зеваки заведут с ним беседу. Не смел он и исследовать руины. От заката до рассвета он должен был быстро ходить по улицам, как человек, спешащий по неотложному делу. И так продолжалось две недели, мисс Юстас! Хотел бы я рассказать вам об этом столь же живо, как он в ту ночь на балконе дворца в Суакине.

Этни тоже желала этого всем сердцем. Гарри Фивершему удалось превратить для капитана Уиллоби свою историю в реальность, так что даже по прошествии пятнадцати месяцев этот лишенный воображения человек чувствовал контраст и ущербность своего рассказа.

— Перед нами лежала тихая гавань Красного моря, над нами — африканские звезды. Фивершем говорил совершенно спокойно, но со странной решимостью, не отводя глаз от моего лица, будто заставляя меня чувствовать вместе с ним. Даже закурив — а к тому времени я предложил ему сигару и кресло — он не отвел взгляд. Да, я сделал это, мисс Юстас, и впервые за четыре года он сидел с равным себе, или, точнее, со своим соотечественником на равных. Он сам так сказал. Как бы я хотел вспомнить все, что он говорил.

Уиллоби остановился, беспомощно напрягая память, но в конце концов сдался.

— Что ж, — продолжил он, — после того, как Фивершем две недели скрывался в Бербере, негр обнаружил Юсуфа, который больше не торговал солью, а завел маленькую плантацию сорго на берегу реки. От Юсуфа Фивершем заполучил приметы, позволявшие найти дом, где были спрятаны письма. Но Юсуфу не стоило доверять. Возможно, Фивершема выдал акцент. Скорее всего, Юсуф принял его за шпиона и счел за лучшее самому признаться эмиру Мухаммеду-аль-Хейру в своей роли в сокрытии писем. Однако это лишь предположение. Факт в том, что в ту же ночь Фивершем в одиночестве отправился в старый Бербер.

— Один! — воскликнула Этни. — И что же?

— Он нашел дом, выходивший в узкий переулок, шестой от начала. Фасад обвалился, но остальные стены сохранились. Письма были спрятаны в трех футах от пола и двух футах от правого угла в задней стене. Фивершем принялся ковырять ножом глиняные кирпичи. Стена была толстой, и он долго возился, то и дело ощупывая дыру в поисках пакета. Наконец, он вытащил его, и тут же сзади его осветил фонарь.

Этни вздрогнула, будто сама попала в ловушку. Кварталы домов без крыш, башни, пустые переулки, мертвая тишина в свете звезд, крики и барабанный бой, огни нового города, Гарри Фивершем с письмами, вернувший честь, и наконец, вспышка света, осветившая его — Этни видела все так живо, что даже с пером на ладони едва могла поверить, что Гарри спасся.

— Так что же дальше? — спросила она.

— Он стоял лицом к стене, и тут из переулка за его спиной мелькнул огонек. Фивершем не повернулся, но краем глаза заметил, как позади него застыл человек в белом. Фивершем аккуратно перевязал сверток, с такой выдержкой, что даже сам удивился. До сих пор ему было неведомо, что крайнее напряжение вызывает подобную концентрацию и ясность мыслей. Его пальцы дрожали, когда он завязывал узел, но от возбуждения, от нахлынувшей на него волны возбуждения. Его разум работал быстро, но хладнокровно и четко. Фивершем ясно понял, как следует поступить. В руке у него был нож, он резко развернулся и побежал. Его поджидали двое. Фивершем бросился на того, кто держал фонарь. Он точно знал, куда целиться, пригнулся и ударил левой в сторону, потом правой вперед. Араб упал, фонарь погас. Фивершем перескочил через тело в белом и побежал на восток, к пустыне. Но без паники, он никогда еще не был так собран. За ним погнался второй солдат. Фивершем это предвидел. Если он хотел ускользнуть, то должен был предвидеть подобное. Он свернул за угол и присел за стеной, а когда араб пробегал мимо, напал на него сзади. И снова сбил с ног.

Здесь капитан Уиллоби остановился и повернулся к Этни. Он собирался сказать нечто, одновременно озадачивающее и восхищающее его, и заговорил с надеждой на объяснение.

— Самое странное, что Фивершем не чувствовал страха. Я не могу этого понять, а вы? С первой секунды, когда вспыхнул свет, и до того, как он повернулся и помчался по руинам переулка на восток, к пустыне и колодцам Обака, он не чувствовал страха.

Эта часть истории озадачивала капитана Уиллоби больше всего. Фивершема так пугала сама мысль о сражении, что он подал в отставку, однако, столкнувшись с непосредственной опасностью, не почувствовал страха. Этни поняла ничуть не больше, чем капитан Уиллоби.

Для Гарри Фивершема в этом не было загадки, лишь величайшая горечь. Он сидел на веранде в Суакине, постукивая по краю стола капитана Уиллоби тем самым ножом, которым выковыривал в Бербере письма и оказавшимся подходящим оружием, когда за спиной замерцал фонарь — одинокая, тусклая вспышка света на обширных руинах. Гарри Фивершем не смывал с ножа кровь и берег его, пока бежал по пустыне до Суакина двести сорок миль. Как и белые перья, нож был одним из самых ценных его сокровищ, и не просто потому, что служил подтверждением истории, рассказанной капитану Уиллоби, но и потому, что заставлял поверить в нее самого Гарри.

Лезвие до самого кончика покрылось пятнами ржавчины, и в первые двое суток своего одиночного путешествия, когда Гарри приходилось то прятаться, то бежать, отрываясь от преследования, он вынимал нож из-за пазухи и недоверчиво рассматривал его, а потом крепче сжимал, и это его успокаивало.

Вечером второго дня он заблудился в песчаных дюнах Обака и бродил наугад. У него почти не осталось воды и лишь скудный запас фиников. Наконец, он споткнулся и рухнул без сил, с горечью понимая, что Абу Фатма и колодец не далее чем в миле от того места, где он лежал. Но даже в этот момент крайнего истощения нож служил ему талисманом. Фивершем схватил грубую деревянную рукоятку, слишком маленькую для руки европейца, и пробежал пальцами по ржавому лезвию. Клинок велел ему сохранять присутствие духа, раз однажды он уже с честью прошел испытание. Но задолго до того, как Фивершем увидел белые дома Суакина, это чувство бурного восторга исчезло, и нож стал символом бессмысленных жестокостей его детства и жалкой недальновидности, которая в итоге привела к отставке.

Теперь он понял слова лейтенанта Сатча в гриль-зале ресторана «Критерион», когда он цитировал «Гамлета» в качестве примера. «Он предвидит, обдумывает и представляет события и последствия во всех подробностях — и содрогается. Но когда приходит время действовать, разве он отступает?» И вспоминая эти слова, той майской ночью, спустя четыре года, Гарри Фивершем постукивал по столу ножом на веранде капитана Уиллоби и снова рассказывал с горечью в голосе: «Я заблуждался, но это заблуждение заставило страдать женщину, которую я хотел оградить от страданий. Но я за это заплатил, сломав себе жизнь».

Капитан Уиллоби не понял, как не понял бы генерал Фивершем, как не поняла в свое время и Этни. Но Уиллоби хорошо запомнил эти слова и повторил их, а Этни прожила пять несчастливых лет с тех пор, как Гарри Фивершем в маленькой комнатке Леннон-хауса рассказал о своем детстве, о потере матери, о бездонной пропасти между ним и отцом, о страхе бесчестия, который преследовал его по ночам.

— Да, он заблуждался, — воскликнула она. — Я понимаю. Мне следовало понять давным-давно. Когда принесли перья, он рассказал мне, почему их прислали, глядя прямо в глаза. Когда о них узнал мой отец, он довольно спокойно ждал и встретился с ним лицом к лицу.

Было и еще одно важное доказательство, и Этни могла бы обратить на него внимание. Гарри Фивершем отправился в Брод-плейс и так же откровенно признался во всем старому генералу. Теперь Этни знала достаточно.

— Он боялся, что струсит, а не того, что его ранят! — воскликнула она. — Если бы я была чуть старше, чуть менее самоуверенной, чуть менее узколобой! Я бы его услышала. Я бы поняла. В любом случае, мне не следовало быть такой жестокой.

Не в первый раз ее охватило раскаяние за четвертое перо, которое она добавила к тем трем, и она молча сидела, раздавленная этим раскаянием. Однако капитан Уиллоби был упрямцем, не желавшим признавать ошибки. Он видел, что раскаяние Этни некоторым образом обвиняет и его, и не был готов страдать.

— Да, но с практической точки зрения эти различия слишком размыты, — сказал он. — Миром не правят тонкие различия. И потому я ни за что не поверю, что во всем виноваты мы трое, а если мы не виноваты, то вам уж точно не в чем себя упрекнуть.

Этни не стала раздумывать, что он имел в виду, говоря о ней. Глядя, как он самодовольно развалился на скамейке, она закипела гневом. Увлекшись историей, она на некоторое время позабыла о рассказчике, а теперь оглядела его с головы до ног. Упрямый тупица, как он смел судить даже ничтожнейшего из своих товарищей, не говоря о Гарри Фивершеме? И тут же вспомнила, что сама поддерживала его суждения.

Этни вспыхнула от стыда. Она плотно сжала губы, краем глаза наблюдая за Уиллоби в ожидании момента, когда он откроет рот, готовая яростно на него наброситься. Во всём его повествовании сквозило снисходительное отношение к Фивершему. «Пусть только начнёт снова», — думала Этни. Но капитан Уиллоби ничего больше не говорил, и ей самой пришлось прервать молчание.

— Кто из вас троих первым придумал послать перья? — вызывающе спросила она. — Не вы?

— Нет, кажется, это был Тренч.

— Тренч! — воскликнула Этни, ударив по ладони кулаком, в котором было зажато перо. — Я запомню это имя.

— Но я разделяю с ним ответственность, — заверил ее капитан Уиллоби, — и не собираюсь от нее уклоняться. Мне жаль, что мы причинили вам боль, но я не считаю, что ошибался. Я забираю перо и снимаю обвинения, но это ваша заслуга.

— Моя? Что вы имеете в виду? — спросила Этни.

Капитан Уиллоби с удивлением повернулся к ней.

— Человек может жить в Судане, но при этом все же иметь некоторое понятие о женщинах и их безграничной способности прощать. Вы отдали перья Фивершему, чтобы он смог восстановить свою честь. Это совершенно очевидно.

Еще до того, как капитан Уиллоби закончил фразу, Этни вскочила на ноги и некоторое время неподвижно стояла, отвернувшись от него. В своем невежестве Уиллоби, как и многие тупицы до него, ударил с такой точностью, какой никогда не достиг бы, используя свой ум. Он внезапно показал Этни путь, которым она могла пойти, но не сделала этого, и собственное раскаяние ясно дало ей понять, что именно она должна была сделать. Но она не искала себе оправданий и не позволила Уиллоби дальше пребывать в заблуждении. Она призналась себе, что ей недоставало великодушия и справедливости, и была рада этому, поскольку ее ошибка стала возможностью для Гарри Фивершема проявить величие.

— Вы можете повторить ваши слова? — тихо спросила она. — Очень медленно, пожалуйста.

— Вы отдали перья Фивершему...

— Он сам вам так сказал?

— Да, — продолжил капитан Уилооби, — дабы впоследствии он своей храбростью убедил тех, кто их послал, взять их назад, и восстановил свою честь.

— Этого он вам не говорил?

— Нет, я сам догадался. Видите ли, на первый взгляд позор Фивершема казался несмываемым. Возможность могла не представиться никогда. Скорее даже, она не могла представиться. Ему ведь и в самом деле пришлось ждать три года на Суакинском базаре. Нет, мисс Юстас, только женщина, с ее женской верой, могла придумать этот план и вдохновить мужчину воплотить его.

Этни рассмеялась и повернулась к нему. Ее лицо светилось гордостью, каким-то странным образом гордость придала кротость ее взгляду, неземную яркость румянцу на ее щеках и улыбке. Уиллоби, смотревший на нее, вышел из себя.

— Да, — воскликнул он, — это вы спланировали его искупление.

Этни снова радостно рассмеялась.

— Он рассказывал вам о четвертом пере? — спросила она.

— Нет.

— Я скажу вам правду, — сказала она, садясь на свое место. — Это его собственный план от начала до конца. И я ни на что его не вдохновляла. До сего дня я ни слова не слышала ни о каком плане. С той ночи в Донеголе я не имела вестей о мистере Фивершеме. Я велела ему забрать перья, потому что они принадлежали ему, я хотела показать, что согласна с обвинениями. Жестоко? Но я пошла дальше. Я вынула из своего веера четвертое перо и вручила ему. Я хотела порвать с ним навсегда, положить конец не только знакомству с ним, но и любым теплым чувствам, которые он мог бы сохранить ко мне или я к нему. Я хотела удостовериться, что мы станем навсегда чужими, сейчас и... потом, — последние слова она произнесла шепотом.

Капитан Уиллоби не понял, что она имела в виду. Возможно, лишь лейтенант Сатч и сам Гарри Фивершем могли бы понять.

— Мне было грустно и горько, когда я это сделала, — продолжила она. — Наверное, мне всегда было горько с того дня. Думаю, все пять лет я ни на минуту не забывала то четвертое перо и спокойное достоинство, с которым он его принял. Но сегодня я рада, — и ее тихий голос зазвенел от гордости. — О, я так рада! Ведь это его замысел и его воплощение. Только его, и я очень горда. Он не нуждался ни в женской вере, ни в побуждении.

— Однако он послал его вам, — озадаченно указал на перо Уиллоби.

— Да, — ответила она, — да. Он знал, что я буду рада узнать. — Она вдруг прижала перо к груди и некоторое время сидела с сияющими глазами, пока Уиллоби не встал, указывая на проем, сквозь который они пришли.

— Боже правый! Джек Дюрранс! — воскликнул он.

В проеме — единственном входе и выходе —действительно стоял Дюрранс.