Четырнадцать дней для Вероники (СИ)

День четвёртый. Вероника

Знаете, что самое страшное в тюремном заключении? Нет, не ожидание казни, от него можно отстраниться, с ним можно смириться или же до последнего надеяться, что тебя оправдают и непременно спасут. И не скудость пищи и жутчайшие условия содержания страшны, к ним можно привыкнуть, как и к ненависти и страху стражников, которые совсем недавно почтительно кланялись тебе, встретив на улице. Самое страшное — это отупляющее и медленно убивающее все человеческие чувства бездействие. Сутки напролёт ты сидишь, прикованный к стене, практически ничего не видя и не слыша, отрезанный от всего мира, и единственное, что у тебя остаётся, — это воспоминания. Ты теряешь счёт времени, не можешь сказать, утро сейчас или ночь, холодно тебе или нет, да что там, в конце концов ты даже теряешь уверенность в том, что ещё жив! Стоит ли удивляться тому, что я жадно прислушивалась к любому шороху, раздающемуся из-за двери, ловила взглядом любой всполох света, случайно мелькнувший в моей камере, а ещё вспоминала рецепты и заклинания, даже прошлую жизнь перебрала едва ли не по секундам. Одним словом, делала что угодно, лишь бы не превратиться в отупевшее, безучастное ко всему существо, для которого костёр станет истинным благом, избавлением от постылого существования.

Встреча с Тобиасом стала для меня серьёзным потрясением, взбаламутив всю душу, подняв с её глубин уже покрывшиеся плесенью забвения мечты, отболевшие обиды и полустёртые страхи. Больше всего на свете мне хотелось броситься ему на шею, прижаться всем телом, раствориться в его таком надёжном тепле, но именно этого делать было мне никак нельзя, иначе я могла навсегда потерять своего инквизитора. Навсегда… Какое неоднозначное слово… Вместе навсегда звучит окрыляющее, а потерять навсегда пугает до судорог. Я передёрнула плечами, поморщилась от резанувшего по ушам лязга цепей. Конечно, можно рассказать Тобиасу всю правду о проклятии, но что это даст? Он не чародей, развеять наложенное на меня проклятие не сможет при всём желании, а кроме того непременно захочет узнать, кто именно меня так проклял. А я не хочу причинять ему ещё большую боль, ведь ничто не убивает сильнее предательства близкого человека. Пусть лучше Тоби и дальше считает меня безжалостной и бессердечной ведьмой, во имя своей неутолимой лютой злобы сгубившей множество людей. Я вздохнула, поджала под себя левую ногу, радуясь тому, что она больше не болит. Нет, Тоби уверен в моей невиновности. Не знаю, почему, откуда, но он ни единого мига не сомневался в том, что к проклятию жителей я не причастна. Честное слово, мне бы такую уверенность, ведь я до сих пор думаю, что это мои попытки развеять проклятие привели к гибели жителей Лихозвонья!

Я пошевелила затёкшими плечами, откинулась назад, уткнувшись головой в холодную, осклизлую стену. А ещё Тобиас меня вылечил, причём, судя по скорости и успешности целительства, потратил на меня язык пламени дракона. Согласитесь, на человека, который тебе абсолютно безразличен, подобные уникальные артефакты ты расходовать не станешь, в лучшем случае лекаря позовёшь. Может, стоит всё-таки рассказать Тобиасу всю правду? Я покусала губу. Нет, всё не стоит, ни к чему вбивать клин в отношения родных людей, пусть даже один из родственников и повёл себя как редкостная скотина. А то, что Тоби стоит знать, я уже рассказала его слуге, довольно занятному юноше, кстати сказать. Не будь у меня магических способностей, я была бы уверена, что этот паренёк — обычный человек, но магия безошибочно определила в нём молодого, недавно вставшего на крыло дракона. Интересно, что юный сын крылатого племени делает рядом с инквизитором? Не самое подходящее для него соседство так-то. А Тобиас знает, что его слуга — дракон? Глупый вопрос, иначе откуда бы у Тоби взялся язык драконьего пламени?

Я выпростала из-под себя левую ногу и села на правую, чтобы хоть немного согреть изрядно заледеневшую ступню. Я не хотела признаваться даже самой себе, но невольно прислушивалась, надеясь услышать приближающиеся к моей камере знакомые стремительные шаги. И шаги действительно зазвучали, но не те, которых я ждала, а шаркающая поступь стражника. Хм, странно, неужели, уже пришло время вечерней похлёбки? Вроде бы ещё рано… Дверь сердито и протяжно заскрипела, явив Ангуса, ревматического старого стражника, который три года назад ушёл в отставку, но после чёрного мора, выкосившего треть жителей Лихозвонья, вынужден был вернуться на службу. Ангус был одним из немногих, кто относился ко мне без лютой злобы, видимо, сидеть дома, слушая бесконечное брюзжание супруги, ему надоело, и он был рад вернуться на службу. Стражник подошёл ко мне и нагнулся над замками многочисленных цепей, сковывающих всё моё тело. Он что, всерьёз думает, что я пыталась их открыть? Интересно, чем? Черенком деревянной ложки для похлёбки или ногтем? Я довольно громко хмыкнула, но Ангус не обратил на меня ни малейшего внимания, с неодобрительным громким сопением освобождая меня от цепей. Хм, это что-то новенькое, неужели меня, против закона, потащат на пытки?

— Поднимайся, касатка, — продребезжал Ангус, с трудом разгибаясь и потирая поясницу, — переводим тебя в другую камеру. Приказ господина инквизитора.

На миг мне показалось, что я ослышалась.

— Что?! — прошелестела я, не узнавая собственного голоса.

— В камеру другую тебя переводим! — закричал Ангус, приблизив свои губы прямо мне к уху. — Приказ господина инквизитора. А ещё велено тебя отмыть и накормить как следует, а то уж больно ты, мать, грязна да страшна!

Тобиас приказал… Он заботится обо мне… Несмотря ни на что, он продолжает заботиться обо мне… Я закрыла лицо трясущимися руками и впервые за долгое время отчаянно разрыдалась, дав волю переполнявшим меня чувствам.

— Полно голосить-то, — проворчал Ангус, неловко хлопая меня по спине, — чай, не на костёр тащат, а в купальню. Пошли уже, сыро тут, да и знобко, я потом опять спать не смогу от ревматизма ентого проклятущего.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я судорожно вздохнула, размазывая слёзы и грязь по лицу:

— Я… помогу вам…

— Ты себе сначала помоги, — беззлобно усмехнулся стражник и сильным тычком направил меня к выходу, — ишь, помогальщица выискалась.

Впервые за долгое, очень долгое время я вымылась в тёплой воде с густой, одуряюще пахнущей травами пеной, расчесала волосы частым гребнем, избавившись от колтунов, и переоделась в чистую из небелёного льна с примесью крапивы рубаху. Растрогавшийся моей искренней радостью от таких простых и повседневных действий Ангус даже выделил мне обрывок ленты, чтобы я смогла заплести косу. Первые маги, создавшие этот мир, как же на самом деле мало надо для счастья! Камера, в которую меня отвели после моего купания, оказалась больше, а самое, главное, суше. У неё даже имелось небольшое окошечко, забранное толстыми прутьями. Я подскочила к этому окошечку, залезла на стоящую у стены грубую лавку, привстала на носочки и прикрыла глаза, с наслаждением ощущая жаркие лучи солнца на своём лице. Солнце… Как же мне его не хватало все эти долгие дни, наполненные тоской и отчаянием!

— Ну, я тебе поесть принесу, а ты тут, стало быть, кхм, обживайся, — буркнул Ангус и ушёл, тщательно заперев за собой дверь.

Поесть? Меня будут кормить? Я спрыгнула с лавки и закружилась по камере в ритме давно забытого вальса, босыми ногами загребая солому, которой был щедро засыпан пол. Боги, как же хорошо! А может, это всего лишь сон, сладкая грёза измученного и утомлённого разума? В таком случае я не хочу просыпаться! Я опустилась на грубое ложе, зарылась лицом в солому, ещё хранящую слабый аромат прогретого солнцем поля, и провалилась в безмятежный, как в детстве, сон.

Проснулась я от того, что кто-то настойчиво тормошил меня за плечо. Для чародейки, кстати, такой способ пробуждения весьма привычен, беда не разбирает, день на дворе или ночь глухая, она валится на голову, словно камень с горы, и человек, если дурное известие сразу его не пришибло, опрометью бежит к магичке, слёзно умоляя о помощи. Вот и мне неоднократно приходилось сначала вскакивать и бежать помогать какой-нибудь поймавшей отголосок древнего проклятия крестьянке и лишь потом просыпаться. Вот и сейчас я проворно вскинулась, нарвалась на закованную в железный доспех руку и лишь после этого сообразила, где нахожусь и что происходит.

— Тихо, тихо, касатка, — с лёгкой усмешкой прогудел Ангус, крепко удерживая меня за плечо. — Ишь, подхватилась, словно невеста к алтарю. Я тебе поесть принёс, на-ко вот.

— Спасибо, — я жадно втянула запах тёплого хлеба и бульона, покрытого тонкой плёнкой жира. С самого своего ареста я не ела ничего подобного, другие стражники с ведьмой не церемонились, ни единого мига не сомневаясь в моей виновности. — Угоститесь со мной?

Стражник добродушно заклёкотал-засмеялся, рукой махнул:

— Чай, не до последней корки дожил, чтобы у арестантки подъедаться. Ешь, касатка, ешь, набирайся сил, они тебе ещё пригодятся. Как всё подчистишь, посуду на лавке оставь, я попозжа заберу. Ну, будь здорова.

Ангус ушёл, не слушая моих сбивчивых, невнятных из-за набитого рта благодарностей. Я едва ли не в три подхода выхлебала бульон, подчистила миску остатками хлеба (и когда он только закончился, вроде бы целый ломоть был?) и запила всё чистейшей родниковой водой. От сытости, тепла и такой неожиданной, а потому особенно приятной дружеской поддержки меня разморило. Я поставила миску и кружку на лавку и опять опустилась на грубое ложе, которое сейчас мне казалась мягче всех пуховых перин. Конечно, днём спать — занятие глупое, но что мне ещё делать? Сетовать на судьбу и жалеть об упущенных возможностях? Нет уж, не сегодня. Я прикрыла глаза, медленно опускаясь в липкие, сладкие тенёта сна.

Не знаю, сколько я проспала, но дивные видения, такие упоительные и занимательные вначале, постепенно стали меня настораживать. Что-то было не так. Я попыталась проснуться, но веки словно были склеены и категорически не желали раскрываться, тело было вялым и расслабленным. Я попыталась встряхнуться и не смогла, да что там, даже мысли текли вяло, словно увязшие в варенье мухи. Ужасающая догадка пронзила мне мозг, от страха, окатившего меня липким потом, я даже глаза распахнула и сесть смогла. Забудь-трава! Эти дивные грёзы и безграничное умиротворение и довольство всем — результат её действия! Меня отравили, но зачем, кому это нужно? Я попыталась сползти на пол, но не смогла, ноги были словно чужие и приказов головы не слушались. Хуже того, с каждой секундой мне становилось всё тяжелее сидеть, тело клонилось назад, словно кто-то невидимый толкал меня в грудь, ещё и шептал умиротворяюще, что поводов для беспокойства нет, всё прекрасно, просто отлично, не стоит волноваться, можно просто лечь и расслабиться. Я отчаянно сопротивлялась дурману забудь-травы, но противостоять ей было нелёгкой задачей и для полной сил чародейки, что уж говорить про изрядно истощённую.

— Тобиас! На помощь! — отчаянно возопила, а на самом деле лишь слабо прошелестела я и упала, безвольно раскинув руки.

Беспамятство, лишающее воли и воспоминаний, окружило меня, какое-то время я ещё барахталась, а потом обессиленная сдалась. В конце концов, разве я не мечтала забыть обо всём на свете? Разве покой и тишина хуже вечной боли и суетных метаний? Серые со стальным отливом глаза сверкнули передо мной, чёткого рисунка губы что-то настойчиво шептали, не давая мне расслабиться и раствориться в бледном ничто. Я уже не понимала, зачем, но твёрдо знала, что мне нужно вспомнить имя этого сероглазого мужчины с резковатыми чертами лица.

— Тоби, — хрипло выдохнула я и тут же мне в рот полилась какая-то невероятная дрянь, словно из гнилых мышей пополам с мухоморами сваренная.

Я отчаянно отбивалась, вертелась, всеми силами пытаясь избавиться от невероятной гадости, и с каждым моим рывком чувствовала, как проясняется в голове, как всё послушней становятся руки и ноги, как растворяется, уходит такое пугающее теперь небытие. Мне снова хотелось жить и нормально дышать, хоть голова и была пустой и звонкой, словно новый барабан.

— Хвала свету, — негромко, с заметной усталой дрожью произнёс над моим ухом голос, который я без труда узнала бы и из миллиона других.

Воспоминания яркими вспышками стали разворачиваться перед моим внутренним взором, каждый раз заставляя вздрагивать и хвататься за голову. Ой, как же это всё-таки больно: вспоминать! Я сжала ладонями пульсирующую от боли голову и вяло поморщилась, услышав менторский тон Тобиаса:

— Это тебе наука на будущее, чтобы всякую дрянь в рот не пихала. Это же надо было додуматься забудь-травы наесться! И где ты её только раздобыла, горе моё?

Хороший вопрос, правильный такой. Только вот ответа у меня на него нет. У меня вообще многие воспоминания ещё не вернулись, я помню лишь то, что связано с Тобиасом. Проклятая забудь-трава, даже тут нагадить ухитрилась!

Я попыталась осторожно отодвинуться от инквизитора, но тут выяснилось, что двигаться мне некуда, потому как я сижу у него на коленях, и одной рукой меня крепко удерживают от падения с этих самых коленей. И то, что сидеть мне не очень удобно, ясно указывает на то, что движет господином Тобиасом не только желание помочь страждущей, но и менее возвышенные чувства. А проклятие-то по-прежнему в силе…

— Пусти! — я отчаянно рванулась, забилась, словно птица в клетке. — Немедленно отпусти меня и никогда больше не трогай!

Серые глаза полыхнули так, что им даже самая яркая молния позавидовала бы, губы инквизитора сжались, превратившись в тонкую линию, но вместо того, чтобы отпустить, меня лишь крепче прижали, стиснув так, что я собственными рёбрами все пуговицы на камзоле пересчитала.

— Не отпущу.

Да кто бы сомневался, Тоби, поди, и родами поперёк шёл!

— Не отпущу, пока ты не расскажешь мне всю правду.

Рассказать о проклятии или нет? Тобиас, в отличие от его слуги, полуправдой ограничиваться не станет, непременно подробностей потребует и деталей вплоть до самых мелких. Может, сказать, что я ничего не помню? Я опасливо покосилась на Тобиаса, заметила непреклонный блеск в его глазах и огорчённо поникла. Нет, такой отговоркой от него не отвязаться, господин инквизитор настроен весьма серьёзно. Ну, что ж, как говорила моя бабушка, если вы залезли в улей к лесным пчёлам, стоит ли огорчаться, что они вас покусали? Я глубоко вздохнула, виски потёрла, а затем быстрой скороговоркой выпалила, что меня прокляли, и тот, кто возжелает меня, рассыплется прахом. Думаете, Тобиаса это испугало, и он поспешил ссадить меня с колен? Как бы ни так! Вместо того чтобы ужаснуться возможной и весьма вероятной угрозы для жизни Тоби расплылся в улыбке и подрагивающим от радости голосом уточнил:

— Так ты поэтому от меня ушла?

Вот как до него достучаться, а? Я глубоко вздохнула, повернулась к Тоби, обхватила его лицо руками и, чеканя каждое слово, повторила:

— Я проклята. Тот, кто возжелает меня…

— Да помню я, — беззаботно отмахнулся этот… инквизитор на всю голову. — Ты поэтому ушла, да? Не хотела, чтобы я пострадал?

— Я и сейчас этого не хочу, — я опять задёргалась, пытаясь освободиться, — поэтому отпусти меня, пока не поздно.

— Уже поздно, — хрипло выдохнул Тобиас, накрывая мои губы своими.

Поцелуи Тоби кружили голову ничуть не хуже забудь-травы, а моментально вспыхнувший в крови огонь желаний уничтожил все страхи, сомнения, обиды, и лишь крупицы разума устало твердили, что не стоит поддаваться наслаждению, слишком суровой будет расплата.

— Нет, — с трудом выдохнула я, изо всех сил упираясь ладошками в грудь Тобиаса. — Нет, я не хочу тебя терять.

— Если ты помнишь, мы потеряли друг друга на целых пять лет, — жарко выдохнул Тобиас мне в ухо, и от его слов по телу пролетел ворох огненных мурашек.

— Кроме того, мы уже целовались, так что проклятие, если оно есть, уже активизировалось.

Я так и подскочила от этих слов, если бы Тобиас меня не держал, я бы точно на пол рухнула:

— Нет! Это же всего лишь поцелуй… Нет, только не это!

Я опять обхватила лицо Тобиаса руками, с тревогой и диким страхом принялась всматриваться в его глаза, до истерики боясь обнаружить там мутные всполохи активизировавшегося проклятия.

— Да расслабься ты, — расхохотался инквизитор, опрокидываясь вместе со мной на узкое ложе, — я лечил тебя пламенем дракона, в его огне сгорают все проклятия. Но твою заботу обо мне я оценил, честно. Слушай, а что мешало тебе сразу всё мне рассказать?

Огонь дракона? Проклятие уничтожено? От облегчения у меня звенело в ушах и перед глазами всё расплылось, я попыталась ответить Тобиасу, но не смогла даже губами пошевелить, безвольно откинулась ему на грудь, впервые со дня страшных пыток потеряв сознание. Счастье тоже может быть непосильным, особенно, когда его уже и не ждёшь и не веришь в его возможность.