Чикита

Глава XXXIV

Если бы мы взялись перечислять все триумфы Чикиты на протяжении следующих нескольких лет, список вышел бы столь длинным, что утомил бы и самого долготерпеливого читателя. Скажем только, что она продолжала успешно выступать на лучших площадках, и публика никогда не отворачивалась от нее.

В зрелые годы слава баловала ее так же, как в начале карьеры. Она стала признанной артисткой — лучшей в своем роде, — и ее имя гремело в Соединенных Штатах и европейских столицах. И все же одна мечта оставалась неисполненной. Чикита страстно желала ступить на сцену в одном городе, где доселе не выступала, — в родном Матансасе. Она знала, возвращение будет горьким, но все равно хотела порадовать земляков своим искусством. Ей казалось нелепостью, что именно Матансас никогда не купал ее в аплодисментах. Она чувствовала себя в долгу перед малой родиной.

Дважды она едва не отправилась домой, чтобы блистать в театре «Сауто» (так теперь назывался театр «Эстебан»), и всякий раз ее планы срывались. В первый раз она собралась на Кубу в середине 1906 года, после сан-францисского землетрясения, но положение дел на острове не благоприятствовало путешествию. Эстраду Пальму вновь выбрали президентом, и его противники усмотрели в этом мошенничество, начались стачки и бунты. Страной стало невозможно управлять.

Президент, опасаясь гражданской войны, прибег к поправке Платта, попросил американцев о вводе войск и ушел в отставку. Кубинский стяг был спущен, и в течение двух лет и четырех месяцев островом правил «северный сосед».

Вновь Чикита захотела вернуться в 1912 году, но тут разразилась «маленькая негритянская война». Тысячи негров и мулатов во всех кубинских провинциях подняли восстание за свои права. Они доблестно сражались за независимость, а теперь, при республике, их сделали гражданами второго сорта. Им не давали основать собственную партию, не давали работать в полиции, занимать дипломатические посты, и вот их терпение лопнуло. На несколько месяцев остров погряз в репрессиях, перестрелках и повешениях, пока армия жестоко не подавила восстание. На «маленькой войне» погибли более трех тысяч негров и мулатов. Чикита не захотела видеть Матансас охваченным расовой враждой и ненавистью.

С тех пор возвращение становилось все более несбыточным и далеким. Чикита любила размышлять о нем, но в глубине души знала, что этой мечте не суждено осуществиться.

В середине 1914 года Чикита работала в одном питтсбургском водевиле. Однажды утром она призналась Рустике, что вот уж три ночи кряду ей снится Патрик Криниган.

— Он постарел, — сказала она. — И поседел.

— Вы тоже седеете, да только я вырываю у вас седые волоски, как замечу, — ответила Рустика, энергично расчесывая хозяйку, и спросила, сколько же времени прошло с их прошлой встречи с репортером.

Чикита принялась подсчитывать. Выходило, что они не виделись пятнадцать лет, с тех пор как в Чикаго ее чуть не насмерть лягнул осел. Боже Всемогущий! Пятнадцать лет! Целая вечность. Сколько всего произошло за это время! Как изменился мир!

Изобрели стиральные машины и тракторы, чайные пакетики и растворимый кофе, неоновое освещение и детектор лжи. Один американец добрел до Северного полюса, а один норвежец — до Южного, Земля чуть не столкнулась с кометой Галлея, а «Титаник» постигла горькая участь. Женщины соревновались на Олимпийских играх и без корсетов выходили на митинги за право голосовать. Самолеты летали из Нью-Йорка в Лос-Анджелес и перемахивали Альпы, Панамский канал соединил Атлантику с Тихим океаном, а врачи нашли чудодейственное средство от сифилиса под названием «Сальварсан». Президент Рузвельт пригласил на обед в Белом доме чернокожего гражданина, Мексику сотрясала революция, а недавно молодой террорист родом из Сербии прикончил в Сараево эрцгерцога Франца-Фердинанда, наследника австро-венгерского престола, с супругой.

Утраты, сплошные утраты! Диабет доконал Габриеля де Итурри, великан Махнов пал жертвой безжалостного рака костей, а сердце Урсулы Девилль, Чикитиной наставницы, перестало биться во время урока вокала с одной особенно бездарной ученицей. Великий князь Алексей скончался в Париже, покрыв себя позором на посту главнокомандующего российским флотом в войне против Японии. И даже Фрэнк Босток отправился на тот свет, но не в результате поединка с тигром Раджой или другим диким зверем, как можно было ожидать, а вследствие банальной инфлюэнцы.

Мертвые упокаивались в могилах, живые продолжали брать от жизни свое. Прекрасная Отеро удалилась со сцены и проматывала состояние в казино Ниццы и Монте-Карло. Лиана де Пужи вышла замуж за юного румынского аристократа, стала княгиней Гикой и предавалась ménage à trois[160] с мужем и понравившимися им обоим барышнями. Утомившись репутацией мясника, Валериано Вейлер написал двухтомную автобиографию, дабы отмыть свою честь. Соперничество китайских фокусников Цзинь Линфу и Чэн Ляньсу полыхало со всегдашней силой. Люси Парсонс и Эмма Гольдман по-прежнему читали лекции и писали статьи, пропагандируя идеи анархизма. А старая и больная Лилиуокалани тщетно требовала от американского правительства компенсации за потерю королевских угодий.

Да, мир сильно изменился, но не так сильно, как сама Чикита. Что осталось от наивной мечтательной девушки, покинувшей родное гнездо в Матансасе и окунувшейся в огромный неведомый мир? Очень мало. Ничего.

— Милый мой Криниган… — пробормотала она. — А знаешь, Рустика? У меня предчувствие, что в самую неожиданную минуту он объявится.

Предчувствие ее не обмануло. Через некоторое время, когда она сидела днем в гримерной, сочиняла письмо к Мундо и ждала своей очереди выходить на сцену, в дверь заглянула Рустика и сказала: «Ни за что не угадаете, кто пришел».

Но она сразу угадала: это был ирландец.

Ее сны оказались вещими: Патрик Криниган здорово сдал. Рыжие вихры поседели, и когда он улыбался, лицо покрывала сеточка морщин. Но он сохранял всегдашнюю импозантность, стать и учтивость.

Стараясь скрыть волнение, бывший любовник приветствовал ее шутливым: «Добрый день, доченька», словно они расстались накануне. «Добрый, каланча», — ответила он и попросила его наклониться, чтобы заключить его в объятия.

Весь вечер они проговорили в номере Чикитиного отеля. Она забросала его вопросами. Чем он занимался все это время? Живет ли до сих пор на Кубе? Криниган кивнул и на смешном испанском заверил, что он теперь «такой же кубинец, как маяк в крепости Морро». Гавана — роскошный город, и он открыл там школу иностранных языков. Дела идут прекрасно. «Неплохой бизнес, — заметил он. — В наше время все хотят знать английский».

Через несколько лет после их встречи в Чикаго Криниган женился на расторопной веселой кубиночке по имени Эсперанса. «Она была так похожа на тебя! — удивленно воскликнул он, словно осознал сходство сию минуту. — И тоже низенькая, хотя, конечно, не такая низенькая, как ты». Болезнь унесла ее пару месяцев назад. Детьми обзавестись не успели.

— Я был счастлив с Эсперансой, но лишь потому, что ты не позволила мне обрести счастье рядом с тобой, — промолвил репортер.

Опасаясь, как бы беседа не скатилась в сентиментальщину, Чикита спросила, довелось ли ему путешествовать по острову. Ну разумеется, отвечал Криниган. К примеру, медовый месяц они провели в прекрасной долине Виньялес. Сантьяго-де-Куба и Тринидад также не оставили его равнодушным. «Но больше всего меня взволновала поездка в твой город», — проникновенно сказал он.

Однажды на рассвете он сел на поезд и отправился в Матансас своими глазами взглянуть на те места, о которых рассказывала ему Чикита: мост Согласия, замок Сан-Северино, часовню Монтсеррат, собор Святого Карла, старый театр, где она аплодировала Саре Бернар…

— Я поспрашивал и нашел дом, где ты родилась, — рассказывал ирландец. — Там живет чудесная семья. Они мне все показали, от гостиной до кухни. И во дворик пустили: я видел пруд, где жила твоя рыбина, которой ты еще стихи читала. Он уже много лет стоит без воды — испортился от времени. Но есть кое-что неподвластное времени, Чикита: моя любовь к тебе.

И с этими словами Криниган встал, поднял ее на руки и двинулся в спальню. Чикита томно вздохнула, когда он опустил ее на постель и медленно начал раздевать. Предвидя развязку вечера, Рустика постелила чистые простыни и надушила их жасмином.

Они не спали всю ночь. С годами ключик Кринигана не увеличился в размерах, но и не заржавел. Работал как полагается, и, чтобы у любимой не оставалось сомнений, Патрик в ту ночь несколько раз отворил им нежный замок.

Утром, когда они завтракали в постели, ирландец набрался смелости и в третий и последний раз предложил Чиките руку и сердце.

— Выходи за меня, — молил он. — Мы можем вернуться на Кубу и жить в Матансасе. Или останемся здесь, — словом, где захочешь.

Чикита чуть было не согласилась, но из благоразумия попросила несколько часов на размышление. «Встреть меня после вечернего выступления, и тогда я дам ответ», — лукаво сказала она.

Вечером, когда Криниган направлялся к ней в театр, в переулке на него напали грабители, выхватили бумажник и пустились наутек. Он помчался за ними, громко призывая полицию, оступился и проломил себе череп.

Все это Чикита узнала позже, прождав его до глубокой ночи, разуверившись и вернувшись в отель.

— Вот это называется невезение! — посетовала Рустика. — Столько лет он вас уламывал и помер, когда вы решили согласиться! — И в качестве утешения она только и придумала: — Он ведь вас до беспамятства обожал, влюблен был, как телок. Сдается мне, второго такого вам не найти.

Лилипутка была с ней согласна. Возможно, жизнь, щедрая на сюрпризы, еще пошлет ей новую любовь, но этой любви никогда не бывать такой сильной, долгой и чистой, как у Патрика Кринигана.

Чикита не могла больше и дня оставаться в Питтсбурге, собрала чемоданы и примкнула к водевильной труппе, отправлявшейся в турне по восточному побережью Флориды. До сих пор от всех горестей она лечилась работой: пела, танцевала, читала стихи, развлекала публику где угодно в любой день и час. Не было лучшего снадобья от душевных ран, от любых напастей. Она надеялась, что во Флориде, куда раньше ее нога не ступала, забудет о гибели Кринигана, но тщетно.

В Джэксонвилле, где гастроли стартовали, она едва заставляла себя выйти на сцену. Ей было трудно улыбаться, в танце она двигалась тяжело, словно к каждой ноге привязали по утюгу, и впервые в жизни она забыла слова песни. Рустика надеялась, что настроение у хозяйки поднимется в Сент-Огастине, самом старом городе Соединенных Штатов, основанном испанскими конкистадорами. Но этого не случилось. Чикита по-прежнему шаталась по сцене, словно привидение, не выказывая ни толики прежнего изящества и задора. А когда пришла пора переезжать в Палм-Бич, она и вовсе захирела, оставила труппу, заперлась в номере отеля «Понсе де Леон» и погрузилась в молчание.

Тогда Рустика поняла, что это не просто преходящая печаль: боль от утраты Кринигана усугублялась грызущим чувством вины. И она стала ломать голову, как вытащить Чикиту из этого омута. Выпросила разрешение готовить в кухне отеля и наделала домашних конфет, расставила в номере Чикитины любимые цветы и даже читала ей стихи Хосе Хасинто Миланеса. Все втуне. Чикита продолжала чахнуть и слабеть. Вконец отчаявшись, однажды вечером Рустика взялась вслух вспоминать их общие ребячьи проделки.

— Помните, мы сыпанули соли в сливочный пудинг, который готовила моя бабка? А как подменили духи во флаконе козьей мочой?

Воспоминания об этих и других проказах неожиданно вывели Чикиту из оцепенения. Она вдоволь насмеялась, а потом попросила помочь ей принять ванну и одеться, потому что ей захотелось прогуляться.

На набережной она остановилась полюбоваться водой и с глубоким вздохом воскликнула: «Какое спокойное море!» И тут Рустика дала маху: она пояснила, что испанцы выстроили Сент-Огастин не на море, а на берегу полноводной реки под названием — вот ведь совпадение — Матансас. Не успела она договорить, как из-за бог знает каких причудливых ассоциаций вся веселость Чикиты улетучилась, словно по мановению. Она разрыдалась, как девчушка, бросилась ничком и принялась колотить мощеный тротуар кулачками и подвывать: «Матансас, Матансас, я могла бы сейчас быть с Патриком в Матансасе!»

После этого случая у Рустики оставался только один выход. Она собрала чемоданы, отправилась на вокзал, купила два билета и, не спрашивая мнения Чикиты, запихала ее в поезд, идущий на север, — до городка, где жил Мундо.

Путь был долгим и изматывающим, но Рустика молилась, только бы он не обернулся разочарованием. Чикита нуждалась в любви и ласке куда больше, чем Рустика была в силах дать, и только любимый кузен мог им помочь.

На месте их ждал сюрприз. Заведение Мундо и Косточки по-прежнему носило название «Прекрасный Матансас», но радикально сменило профиль. Салун прогорел, и владельцы сделали из него похоронную контору. Чиките приготовили комнату для гостей на верхнем этаже дома, где жили сами хозяева, и заверили, что счастливы ее приезду, а она может оставаться у них сколько душе угодно.

Рустика ужасно на себя злилась, готова была чуть ли не пощечин себе надавать. Она полагала, что постоянная возня с трупами и плач безутешных родственников точно доведут Чикиту до отчаяния. Но она ошибалась. То ли потому, что Мундо играл ей на фортепиано любимые вещицы, то ли потому, что в похоронном бюро она поняла — не ей одной выпало страдать по усопшему, а только настроение ее стало улучшаться. Она попросила Косточку обучить ее гримировать покойников и часами простаивала на скамеечке, накладывая кармин на губы и румяна на щеки. Со временем творческий порыв захватил ее, и в надежде придать лоска бдениям она, облаченная в траур и с ног до головы укутанная вуалью, стала под аккомпанемент кузена на органе исполнять во время церемоний «Аве Мария». Идея имела успех, и клиентов прибавилось.

Чикита провела в «Прекрасном Матансасе» несколько месяцев и решила, что пора уезжать. Она никогда не перестанет горевать по Кринигану, но уже научилась жить с этой болью.

— Хочешь вернуться на работу? — встревоженно спросил Мундо.

— Нет, — едва слышно ответила она и с грустным смешком добавила: — Боюсь, мои рабочие будни уже в прошлом.

— Тогда куда ты, черт возьми, собралась? — сорвался кузен. — У тебя же никого в целом свете, Чикита. Наша похоронная конторка — хоть какое-то подобие дома.

— Благодарю, но настало время обзавестись собственным пристанищем, — сказала она и объявила, что намерена купить дом в Фар-Рокавей, тихом уголке Лонг-Айленда, где некогда провела отпуск.

Косточка пробовал ее отговорить: если уж приобретать собственность и уходить на покой, то лучше поближе к ним, ее единственными близким в Соединенных Штатах. Но, обернувшись к Сехисмундо и Рустике в надежде на поддержку, он понял по их лицам, что сражение проиграно. Дом в Фар-Рокавей был делом решенным, и никто не смог бы разубедить Чикиту.

В нью-йоркском поезде Чикита прочла Рустике последние вести из Европы. Начавшаяся несколько месяцев назад заварушка между сербскими плебеями и австрийскими аристократами вылилась в небывалую войну, в которую оказалась втянута уйма стран. В тот день газеты писали, что в бою близ Ипра, в Бельгии, немецкие войска применили против французов и англичан хлорный газ.

— Вот подлые! — возмутилась Рустика. — Ружей и пушек им мало, надо было изобрести еще и эту пакость.

И они, редко в чем-либо соглашавшиеся, сошлись на следующем: эта война — неопровержимое доказательство того, что мир бесповоротно слетел с катушек.

Среди заметок о добровольцах Красного Креста, которые, рискуя жизнью, выносили с поля боя раненых солдат, и женщинах, трудившихся на военных заводах вместо мобилизованных мужчин, Чикита обнаружила удивительную статью. Она касалась «Королевства Лилипутия», поселения в миниатюре, выстроенного в Париже и ежедневно привлекавшего сотни любопытных.

На волне патриотизма, охватившей Францию, лилипуты, выступавшие в «Королевстве», явились на сборный пункт и потребовали, чтобы им, несмотря на малый рост, разрешили вступить в действующую армию и отправиться бить немцев. Вокруг их заявления развернулось множество споров, но в конце концов их приняли в войска, и храбрые солдатики выполняли важные задачи. Их размеры оказались очень подходящими, чтобы перемещаться из окопа в окоп с донесениями командованию и совершать опасные вылазки на вражескую территорию. В конце статьи сообщалось, что, вдохновленные примером своих товарищей, многие лилипутки из «Королевства» также направили письма в военные ведомства с тем, чтобы им позволили работать на полевых кухнях и в госпиталях[161].

Эспиридиона Сенда почувствовала себя крайне неуютно в кипучей обстановке нового здания Центрального вокзала. Когда она шла через огромный главный зал с высоченными мраморными стенами и нелепым зодиаком на потолке, ей показалось, что она съеживается и становится еще меньше, чем есть. Она поднажала и велела Рустике с носильщиком не отставать, чтобы поскорее выбраться из этого кошмара.

На улице стояло такси, с виду свободное. Они ринулись к нему, но увы! В салоне уже сидела пассажирка и горячо пререкалась с водителем. Она вновь и вновь тыкала в счетчик и заявляла, мол, треклятый аппарат может показывать что ему вздумается, но лично она не намерена платить больше пятидесяти центов за милю, как и установлено законом. Шофер так устал от длинной перепалки, что сдался.

Дама с победной улыбкой вылезла из такси, и тут Чикита узнала ее. Она немного располнела и сменила прическу, но это была все та же Нелли Блай, с которой они не виделись со времен Панамериканской выставки.

— Чикита! — воскликнула Нелли, обнаружив старую приятельницу. — Где тебя носило все эти годы? — И, скомандовав носильщику грузить чемоданы лилипутки в машину, она рассказала ей последние новости о себе.

После кончины Роберта Симана, супруга-миллионера, она унаследовала все его имущество и решила лично заняться делами. Будучи неисправимой идеалисткой, она попыталась воплотить в жизнь философию эффективных отношений между хозяевами и рабочими; последствия оказались плачевны. Ее промышленные предприятия обанкротились, ввергнув Нелли в разорение и долги.

— Я все потеряла, даже дом в Мюррей-Хилл. Пришлось вернуться в «Уорлд» к Пулитцеру и вновь зарабатывать журналистикой, — сказала она и, не обращая внимания на таксиста, который грозился уехать с чемоданами, если Рустика и Чикита сейчас же не сядут в машину, сообщила, что завтра отплывает во Францию. — Да, старушка Нелли не теряет охоты к приключениям, — пошутила она. — Я буду первой женщиной — военным корреспондентом и стану присылать нашим верным читателям сводки с полей сражений.

Чикита поздравила ее и хотела было спросить, знает ли она о смерти Кринигана, но тут таксист взревел мотором. И, видно, уехал бы, как обещал, кабы Рустика не кинулась ему наперерез, расставив руки.

— Залезайте уже, или я за себя не отвечаю! — взвыл он, и кубинки сочли за лучшее послушаться.

— Удачи на войне! — пожелала Чикита Нелли Блай из окна. — Буду читать твои репортажи.

— Ой, Чикита, мне только что пришла в голову блестящая мысль! — крикнула журналистка вслед удаляющемуся автомобилю. — Почему бы нам не…?

Чикита не расслышала конец фразы. И бог с ним. В любом случае она не согласилась бы ни на какую авантюру. Она была сыта по горло безумным миром, людьми и войнами. Ее совершенно не тянуло на сцену. Она знать больше ничего не желала про цирки, водевили, ученых шимпанзе и бестолочей-великанов. Путь самой маленькой женщины в мире подошел к концу.

Прощай, Живая Кукла! Прощай, Рентгеновский Луч Венеры! Прощай, Мельчайшая Щепотка Человечества! Эспиридиона Сенда уходит навсегда. Единственное ее желание — как можно скорее купить дом в Фар-Рокавей и запереться в нем в компании Рустики и воспоминаний.

Такси влилось в поток автомобилей, едущих в западном направлении по 42-й улице, и Чикита подумала, что пора опускать занавес. Ей не было еще и сорока пяти, но она чувствовала себя старой-престарой, словно один из холмов в долине Юмури.