Деление клетки

Деление клетки

Роман Лошманов

Перед входом на станцию метро «Сокольники» молодой человек наклонился к чистой старушке, которая предлагала лакированную туфлю. «Это очень хорошие туфли», — говорила она тихо, но гордо. Туфля была коричневой, на большом широком каблуке. Аккуратное, с аккуратными очками лицо молодого человека было растерянным; мне показалось, что он не знает, что ему предпринять. В вестибюле его ожидала, водя ногой по полу, девушка в панаме. А девушка с красной сумкой в белый горошек села на сиденье и раскрыла тетрадь с конспектами. «Деление клетки, — прочитала она. — Все живые организмы имеют ограниченный срок жизни».

На пороге магазина «Чай. Кофе» на Волгоградском проспекте, справа от двери, было много белого птичьего помёта. Я подумал, что помёт не может появиться просто так, и поднял голову. Надо мной из бетонной дыры тянулись два воробьиных птенца. Они раскрывали жёлтые клювы и по очереди чирикали. Я стоял и смотрел на них, нагреваемый зноем. В магазине было прохладно. С кресла поднялся мужчина и спросил, что мне предложить.

У турникетов станции метро «Кропоткинская» возник конфликт. Служащая метрополитена отказывалась пропустить внутрь без оплаты проезда престарелую странницу, увешанную разнообразными котомками. Нищая поносила женщину в форменном кепи интересными словами, та отвечала ей громче, между их животами двигалось красное металлическое ограждение. Старуха сунулась было в турникет, служащая проводила её с гордыми за технику интонациями: горел красный свет, и устройство сработало, преградив путь. Странница метнулась ко мне. Она поглядела на меня одноглазым лицом, прося пропустить; из её подбородка росли волосы.

— Вот пусть вас молодой человек пустит, и вшей от неё! — предупредила контролёр.

— Матерь божья Казанская, царица небесная, убери её отсюда! — просила старуха, проходя внутрь.

— Вы с ней рядом садитесь, молодой человек! — пожелала контролёр.

— Выдра ненасытная; гюрза; матерь божья, дай ей проказу; матерь божья, царица небесная, дай ей проказу; ненавистная, — распространялась нищая, спускаясь по ступеням. На платформе женщина с забинтованной ногой делала первый шаг.

— Да как же я пойду, — говорила она окружившим её милиционерам, мужчине в штатском и сотруднице «скорой помощи».

В нашей округе ведется строительство и прокладываются коммуникации: роют траншеи, ломают тротуары, вырубают зелёные насаждения. На проводе, соединяющем один дом с другим, повис обрубок ветви. Наверное, провод висит на этом месте давно, может быть, более двадцати лет, так что древесина обхватила его собой. Рабочие не смогли разъединить искусственное и естественное, они обрубили ветвь с двух сторон, уничтожив дерево, из которого она росла. Дерева больше нет, дерево было пространством, которое изменилось: место дерева занял подвижный воздух. Можно сказать и так: раньше пространство было здесь плотным и непроницаемым для людей и животных, а теперь оно разредилось. Можно сказать и по-другому, всё равно дерева больше нет.

Перемещаясь на трамвае к метро малоснежной зимой, я часто разглядывал голые деревья, заслоняющие голые дома, и думал о том, что, если присмотреться, эти дома и деревья по-своему красивы, и в них есть серьёзный смысл.

Однажды ночью выпал снег, и утро было с синим небом, а всё было белым и объёмным — и земля, и стоящие на обочинах и во дворах автомобили, и различные виды кустарников, и полные висящих семян ясени, и коротко стриженые тополя, и берёзы, прижимавшиеся к стенам домов так, что было видно, насколько они переросли эти здания. Мне очень понравилось разглядывать и ощущать эту красоту, которая являлась просто красотой, без пояснений и условий. Белым-бело.

Большинство городских автобусных маршрутов в городе Арзамасе, в котором я родился и вырос, проходит через Соборную площадь. Когда автобус выезжает на неё в тёплое время года, многие пассажиры смотрят направо, на вход в летний собор, а в холодное время года — налево, на ступени стоящей напротив зимней церкви. Дело в том, что у дверей храмов ставят крышки гробов отпеваемых внутри людей. Пассажиры пытаются рассмотреть фотографии, прикреплённые к крышкам, и вздыхают, когда крышек, украшенных крестами из лент, очень много или когда они небольшого размера.

В декабре мы покупали на площади цветы для кладбища. Мы держали гвоздики и ждали отца, который должен был подойти. Престарелая женщина, шедшая на кривых ногах со стороны собора, сказала нам: «Идите! Счас выносят!» Мы сделали вид, что не обратили на неё внимания. Она подошла к нам, заглянула в глаза с соболезнованием и повторила: «Идите! Счас уж выносят!»

В Арзамасе всем до всех есть дело.

Когда я бываю на Московской ярмарке увлечений, то иногда захожу в филателистический павильон. Там стоят две коробки с открытками советских времён: наборы с репродукциями произведений художников, фотографии самолётов «Аэрофлота», а также виды столиц союзных республик, областных и курортных городов и местностей, которые мне нравится рассматривать и покупать. Однажды я нашёл там цветную открытку с феодосийской дачей Стамболи. На обратной стороне открытка была чистой и незаполненной, только под словом «Кому» фиолетовыми чернилами было написано: «Мариночка, помнишь эту мечеть?» Чуть ниже, возле слова «Куда», детский почерк отвечал карандашом: «Помню, папочка». На другой открытке тот же мужчина писал Мариночке, что скоро с нею увидится. Я не смог купить ни ту, ни другую открытку. Чужая память иногда бывает такой тяжёлой.

Трамвай повернул у Богородского храма налево, к Преображенской площади. «Боженька, привет!» — сказал ребёнок постарше. «Боженька, привет!» — сказал потише ребёнок помладше, подражая голосу старшего. Многие пассажиры при приближении трамвая к этому храму крестятся, а некоторые даже делают сидя небольшие поклоны.

В овощном отделе магазина «Александр и партнёры» мужчина приобретал яблоко, уже купив клубнику: в прозрачном пакетике лежало три или четыре ягоды. «Четырнадцать шестьдесят», — сказала продавщица. «Тогда нет, — отказался мужчина. — Мне уже не хватает». «Ну ведь необязательно же по шестьдесят пять брать, можно и по сорок восемь», — остановила его продавщица. Он согласился, и она взвесила вместо большого розового яблока небольшое красное, говоря: «С шиком хочет закусить. Семь пятьдесят». Покупатель осторожно положил яблоко к клубнике. Я встретил его позже у подъезда дома, в котором мы живём. Их было шестеро, они пили водку на скамейке и вокруг неё. Один, наклонив ко рту пластиковый стакан, держал клубнику за черенок ягодой вверх.

Грузная женщина Т. Н. работает в аптеке и верит в инопланетян: мечтает о том, чтобы к ней прилетела летающая тарелка и инопланетяне взяли её покататься. Т. Н. сказали: «Да она тебя не поднимет!» — но она мечтает. Она не надевает перчаток и чулок, пока в календаре не наступит ноябрь, объясняя: «У меня как будто моторчик жужжит в ладонях и пятках». С мужем, с которым родила двух дочерей, Т. Н. целуется как птичка: плотно сжав губы и выставив самые кончики. Недавно она оставила в автобусе сумку с документами, деньгами и ключами. Обнаружив пропажу, выскочила на проезжую часть, выставив руки в стороны, и останавливала машины для погони. Машины проезжали мимо, Т. Н. добежала до конечной остановки, сумку не нашла и пришла в аптеку сама не своя. Она обхватила дверной косяк руками, осела на пол и стала печалиться, восклицая: «Какое горе! Какое горе!» У Т. Н. было трудное детство: её мать умерла, когда Т. Н. была грудным ребёнком; во время похорон Т. Н. потеряли на печке, закидав одеждой, но она выжила.

Рассказывают про В., что он обучается вычислительной математике и кибернетике. Рассказывают, что В. рассказывает про себя, будто он до четырнадцати лет не умел говорить, потому что очень сильно заикался. Девушке, с которой встречался, он сделал однажды на телефоне переадресацию на номер морга. Родные девушки были напуганы, когда тщетно пытались до неё дозвониться: далёкий старушечий голос интересовался, не с покойником ли они хотят поговорить. С родителями девушки и её старшей сестрой В. встретился на даче; семья собралась играть в преферанс, но он вежливо отказался. Позднее его девушка передала родителям и старшей сестре, как В. сослался на то, что он превосходный игрок и играет в крупнейших казино мира. Через некоторое время он снова побывал на даче и всё-таки сел играть, окружённый пиететом; оказалось, что он путается в мастях.

В. часто спрашивал совета у старшей сестры своей девушки. Так, он рассказал ей историю про своего друга, воспитывавшегося в детском доме, и его подругу, с которой друг решил не жить до свадьбы половой жизнью. «Как-то раз, — рассказывал В., — его друг пригласил к себе в гости пять-шесть своих друзей и вышел покурить; вернувшись, он обнаружил, что пять-шесть его друзей бесчестят его подругу, а та принимает в этом деятельное участие. В. спрашивал, как поступить его другу и где его другу найти чистую девушку, которая не обманет его надежд. В другой же раз В. уточнял, откуда берутся дети: он сказал, что примерно представляет себе процесс зачатия, но не уверен насчёт появления на свет, подозревая пупок.

О своей матери В. рассказывал, что та ушла в секту. Позже выяснилось, с его слов, что в секту ушла вовсе не его мать, а женщина, похожая на неё как две капли воды.

Мальчик позади меня напомнил матери, что он подарил ей подарок на Восьмое марта. «Ну тебе же тоже подарки дарили, — начала ласково отвечать мать. — Ты меня теперь до пенсии будешь попрекать, что ты мне подарок на Восьмое марта подарил? — шутливо заметила она. — Ты же тоже подарки получаешь. На день рожденья. На Новый год. Что молчишь? — спросила она, потому что мальчик молчал. — Я же с тобой разговариваю. С тобой разговаривают! — продолжала она, применяя паузы. — Слышишь? Отвечай! Один раз поздравил — и теперь всё. Совесть надо иметь помимо наглости, — говорила она, повышая, понижая и снова повышая тон. — Попрекать! Я тебе ноги выдру! Говнюк!» Я обернулся и увидел, что она была молодой и крашеной в тёмно-рыжий цвет. Сбоку шёл маленький мальчик.

На улице Матросская тишина, над поворотом трамвайных путей, заставленных автомобилями, висит табличка «Листопад». Она жёлтая, и хотя никакого листопада ещё нет, отчего-то кажется, что уже есть. Рядом находится психиатрическая лечебница имени Гиляровского. Грустный, печальный уголок!

Мы переходили через дорогу, и я увидел костыль. Это специальный большой гвоздь, которым скрепляют рельсы со шпалами. Он был красивый, наполовину покрашенный зелёной краской, и лежал на канализационной решётке.

Мне стало жалко этот предмет. Я подобрал его, положил в чёрный пакет и в рюкзак, принёс его домой, где вымыл водой. Теперь он, тяжёлый, лежит у меня в шкафу. Я не знаю, что мне с ним делать: ведь у меня нет ни рельсов, ни шпал. Трамвая у меня тоже нет.

Ветер обрывает листья с небольшого гибкого клёна. Они спускаются на непривычную зелёную траву. Жёлтые листья лежат там, где упали, на зелёной густой траве. Травы много, а листьев не очень. Вчера было так же, но листьев было больше на клёне, а теперь на траве. Они лежат, когда я их вижу, и продолжают лежать, когда их заслоняет дом, возле которого стоит, разгружается машина: «Чай Curtis». Навстречу желаниям». «Вы уже решили, что вы всё продумали», — говорит по телефону курящая у подъезда женщина. Она вышла покурить у подъезда, она наклонила насмешливо голову с телефоном. Было время, что листья были жёлтыми, а их не видели. Не замечали их, не посвящали им ни пословиц, ни поговорок. Женщина сталкивает ногтем пепел с сигареты.

«Не знаю, не знаю, плакать хочется всё время, переживаю, сердце сжимается, не знаю, не знаю», — медленно идёт и плача говорит в телефон девушка с волосами, убранными назад и подколотыми так, что наверху хвостик: петушок или курочка? Ее светлая куртка с тёмными животными пятнами удаляется, приближаются лупцующие друг друга на дороге извозчики лет пятидесяти. Первый нерусский и худой, второй русский и с животом, первый ловчее, второй мощнее, первый с волосами, второй без, первый устоял, а второй падает, переполненный движениями. Перед ними тормозят машины: «Э! Хорош!»

На дороге у перекрёстка рассыпали белое мелкое вещество. На дороге образовалось белое пространство. Автомобили едут по нему и поднимают в ясный воздух белую пыль. Трамваи качаются в белой дымке. У трамвайной остановки, расположенной у станции метро, работают три дворницы в оранжевых одеждах. Одна, работающая в отдалении от двух других, спрашивает у двух других: «Что это?» Отвечают две другие: «Просыпали. Мука, што ль». — «Мука, што ль». — «Мука, што ль».

Продавец в костюме и галстуке подходит к манекену в витрине, одним твёрдым движением стягивает с него зелёную юбку. Под ней оказываются две пластмассовые культи и выпуклый пластмассовый лобок с продолговатой выемкой. В глубине магазина, сидя на диване, ждёт покупательница, приложив палец к щеке. Громко, громко, громко и выразительно поют у входа в метро двое исполнителей в пятнистой форме, в голубых беретах. Они стараются для молодого человека в чёрной пологой кепке, стоящего напротив них неподвижно, снимающего песню про врага на телефонную камеру. Мужчина крестится на церковную лавку в переходе метро. Раз, два, три.

На Преображенском рынке часто поют слепые. Однажды их было трое, двое мужчин и очень некрасивая оплывшая женщина. Когда я входил на рынок, они исполняли на гитарах и бодрыми голосами песню о белом лебеде, который качает павшую звезду на пруду. Когда я выходил с рынка, они пели ещё более цветные и зрячие слова: «А на том берегу незабудки цветут» — и ещё: «А на том берегу звёзд весенних салют». Глаза слепых были слепы, неподвижны и направлены вверх; кожа лиц была бледной и жирной, как будто испытывала недостаток солнца.

Руки мужчин уверенно перебирали струны инструментов, женщина держала в руках пакет для сбора денег. В другой раз их было двое, потому что одного не хватало. Мужчина в бейсболке пел и исполнял песню про королеву красоты. Рядом с ним стояла всё та же очень некрасивая женщина с большим пакетом, она молчала. Если людей не жалеть, то зачем и жить на свете.

Приехав в родной город, я сел в автобус и вышел из автобуса. Передо мной шёл мужчина. Его позвали из-за моей спины: «Славик!» — и он обернулся. Он встал и стал вглядываться туда, откуда его позвали. Он был гладко выбрит, на голове его было высокое утеплённое кепи, а на щеке возле носа — аккуратная бородавка или родинка. Он стоял, выпрямив спину, у него были чистые внимательные глаза, ему было около сорока пяти лет. Я посмотрел на него и сразу представил, что вот так же он оборачивался и смотрел, когда был совсем маленьким Славиком. Это меня очень тронуло.

Я сидел в вагоне метро и смотрел на тёмный кусок фотоплёнки. Он был засунут между стёклами форточки. Я стал думать о том, как он туда попал и с какой целью. До этого я не встречал отрезков негативов между стёклами форточек вагонов метро. Кусок был невзрачен, криво отрезан и бессмыслен. Но тут поезд ворвался на станцию, и негатив ярко вспыхнул закреплёнными кадрами. Я увидел отпечаток человека в чёрном сиянии и другие цветные картинки. Поезд тронулся, вошёл в тоннель, плёнка погасла.

Мы гуляли по краю леса, там, где в деревьях стоит двухэтажный бревенчатый дом. Мы не были возле него очень давно, и многое изменилось. Окна заколотили чёрным пластиком, а сверху древесными планками; на верёвках повесили сушиться разноцветное бельё. «Как будто в этом доме одновременно не живут и живут», — подумал я, рассматривая изменения. Послышались голоса: мы увидели, как на площадке за домом играют в волейбол.

Это были смуглые и жилистые приезжие рабочие строительных специальностей. Наверное, они строили расположенные неподалёку многоэтажные многоквартирные дома и незаконно проживали в этом лесном здании, светомаскируясь чёрным пластиком от органов внутренних дел. Строители умело подавали и ставили блоки, тормозили движение мяча для быстрой атаки, ударяли по мячу сильными руками, которыми они строят дома, в которых никогда не будут жить сами. На поляне расположились сидя и стоя зрители, рассудительно комментировавшие игру на своём языке, а один из строителей был молчаливым судьёй. Мы шли по лесной дороге. Новые листья клёнов и вязов, плотно прижимаясь друг к другу и неплотно прижимаясь, отбрасывали друг на друга тени — верхние листья на нижние листья, составляя прозрачный пятнистый узор с дырками света.

Вскопав землю на приусадебном участке, я отправляюсь на станцию. В Струнине стоит просторный сентябрь. В деревьях щебечут птицы, готовясь к югу. Кусты у церкви возле станции зелёные снизу, а сверху все жёлтые. Переход цветов внезапен, как будто кустарник охватило неподвижное пламя. Поезд из Москвы отражает далёкое солнце и приближается, раздавая окружающей местности сигналы. Пожилой и подвижный мужичок спрашивает в магазине, что у меня за цветы. Я не знаю про эти цветы ничего, кроме того, что они красивы. «У меня такие же, но только набухли, — радуется мужичок. — Но я забыл, как они называются». Он спрашивает имя цветов у продавщицы, продавщица не знает тоже. «Мне мою любимую, — говорит он. — И «Приму» за четыре пятьдесят». Он получает своё очень дешёвое вино и сигареты, он счастлив, он удаляется по платформе, покачивая бёдрами, как женщина, впереди него заходит солнце и освещает Струнино и окрестности Струнино. Ещё тепло, но небо уже прохладно. Прозрачный воздух делает разноцветные пятна мира ярче, и всё так красиво. В лесных прогалинах прячутся дачные домики, загораживаясь молодыми деревьями. Это поезд уже едет по своей железной дороге.

Трамвай ехал по Краснобогатырской улице и набирал в себя людей. На одном из трёх сидений между средними дверями сидела старуха. Она держалась за ручку сумки-тележки. На голове её был шерстяной платок, он прикрывал лицо. Старуха проповедовала, пассажиры молчали и смотрели в разные стороны. «Любите друг друга. Возлюбите ближнего, как самого себя, — говорила она отвернувшимся от неё людям. — Ибо и Бог нас любит. Он не пожалел ради нас своего единственного сына, который умер за нас». Голос её был звучным и чистым, память — крепкой, а изложение — связным и выверенным. Она рассказывала о том, как ушел из дома сын, и отец выходил каждый день встречать его у дома, и сын всё не приходил, но наконец пришёл. Рассказывала, как старший брат возмутился тем, что отец приказал в тот день зарезать лучших животных и приготовить лучшую пищу. «Мы думали, что он мёртв, а он жив», — передала старуха ответ отца, когда трамвай проезжал мимо Богородского кладбища. Я представил себе, как это могло быть сейчас, представил отца, выходящего каждый день из подъезда многоэтажного и многоквартирного дома и ждущего на дороге сына, вот на этой самой дороге, вот у этого самого дома, который возвышается над небольшим сквером у кладбища. Деревья ещё сохраняли несколько листьев. Их голые ветви не двигались. Стояли и ездили автомобили. Я представил себе снова, как это могло быть сейчас. «Вы прослушали великую притчу о блудном сыне, притчу о всех нас, — закончила старуха, когда трамвай приблизился к метро.

— Генералиссимус фельдмаршал Суворов был бессмертным, великим, не проиграл ни одного сражения». Трамвай наполовину опустел на остановке, а она вышла на следующей: одиноко обошла трамвай сзади, перешла через дорогу, направилась к Преображенскому рынку. Она шла, склонившись к земле. Мне стало жалко, что Бога нет.

Настала моя очередь, но продавщица остановила работу и позвала охранника. Появился он. «Дим, — сказала она ему, — посмотри через камеру, сколько я мужчине сдала — триста пятьдесят четыре или двести пятьдесят четыре». «Во сколько?» — уточнил охранник. «Да вот только что», — объяснила продавщица и стала перемещать справа налево мои покупки. Мужчина в бейсболке стоял у кассы, держась за пакет, и терпеливо сторожил лежащие рядом деньги, выложенные для достоверности веером. Я вышел из магазина и встал возле входа, наблюдая за ним и чувствуя, как его время поднялось невидимым камнем в непрерывном времени обслуживания. Потом я увидел, как он получил недостающую купюру, и время снова стало незаметным.

Женщина в платке подошла к киоску на Преображенской площади вместе со слабоумной долговязой девочкой и сказала: «Скажи: «Здравствуй, тётя Лена, мы пришли!» «Здравствуй», — сказала девочка с трудом. Она была в старой белой болоньевой куртке и в шапке, старой тоже. «Скажи: «Мы пошли коробки собирать». Женщина кивнула окошку киоска и пошла к его задней двери, а девочка запаздывала. Они убирали из киоска картонные коробки. Женщина взяла сразу несколько, девочка ухватила одну. Был поздний вечер, этот киоск иногда работает и после десяти. В нём покупают пиво люди, возвращающиеся с работы и спешащие на трамвай. Кроме того, они покупают соки и воды, жевательную резинку и шоколад, семечки и чипсы, сушёные кальмары и сигареты. Если идти к киоску от метро в темноте, то иногда можно видеть, что его задняя дверь открыта и оттуда пробивается внутренний электрический свет: это означает, что время его работы подходит к концу. Женщина, которая приходит со слабоумной девочкой, убирает мусор на прилегающей территории, долго и молча стоит у закрытого киоска, прижимая руками тяжёлые ставни, которые запирают изнутри, или держит ставню на весу черенком метлы. Я видел её ещё несколько раз. Девочка приходит не всегда.

Перед железнодорожными путями, которые мне нужно перейти, чтобы попасть на работу, стоит небольшая бетонная стена. Вместе с большой стеной хлебного завода она образует угол, в котором стоит старая сломанная кровать с рваным матрасом. Около кровати одна из многих живущих на путях собак родила щенков. Щенки быстро росли, подкармливаемые женщинами и мужчинами. Они играли сами с собой, со своей матерью и другими, более взрослыми, собаками. Щенков было шесть или семь. Однажды я шёл на работу и видел, как около кровати играют, как обычно, собака и её дети. Один щенок лежал на боку недалеко от игр с разгрызанным горлом. Его очень длинный коричнево-серый язык лежал на левой скуле и даже немного на спине. На следующий день и в другие дни мёртвый щенок лежал в разных местах. Наверное, его братья и сёстры перемещали его, пытаясь вовлечь в свои затеи и забавы. Вот уже две или три недели щенка нигде не видно.

Трамвай подъехал к остановке и открыл двери. Пассажиры услышали визг резко затормозившей автомашины и звук столкновения физического тела о физическое тело. Я обернулся посмотреть, что случилось. Кроме меня обернулись многие, например, один юноша и одна женщина. Я увидел два капота возле дверей, мимо которых шли люди, и понял, что ничего не случилось. Юноша и женщина тоже продолжали смотреть на дорогу. Они как будто надеялись, что кто-то всё-таки попал под машину, что, например, он сейчас вылезет из-под автомобиля, повреждённый, а может, покажется его безжизненная рука или нога. Но никто ниоткуда не появлялся. Женщина и юноша тоже выглядели немного разочарованными.

На голых верхушках тополя расселись птицы. Их было много, и они покрикивали, бодрясь. Птицы старались сидеть чинно и смирно, но нетерпение их выдавало себя: они переминались с лапы на лапу и подпрыгивали на ветвях. Некоторые взлетали на несколько сантиметров вверх и опускались снова, но уже на немного другое место. Скоро, скоро город опустеет.

На Охотничьей улице в трамвай зашли два контролёра с красными лицами и стали проверять у пассажиров проездные документы. Одна из женщин показала удостоверение в красной обложке. «А где ваш военный билет?» — спросил контролёр. «Вы понимаете, я еду к дочке в больницу, ей будут делать операцию», — ответила женщина. «А какого он цвета?» — спросил контролёр. «Тёмного», — ответила женщина. «На выход, будьте любезны», — сказал контролёр.

С другого сиденья поднялся муж женщины и сказал, что он её муж и он военнослужащий. А ещё с одного сиденья встал их общий сын. И все они пятеро вышли на Майском просеке, причём женщина, ступив на ступени, воскликнула: «О господи!» А контролёр тоже воскликнул: «Что значит господи?» Она не сумела ответить на этот вопрос. «Валера, вызывай машину», — сказал контролёр своему товарищу. Тот полез в пустой карман, и тут муж женщины спросил: «Покажите ваши документы». Что значит господи?

Осторожная ворона пропустила машину и подвинулась дальше по проезжей части. Оглядываясь косящим глазом, она отделила от асфальта красный мокрый кусок голубя и отошла. Вторая ворона стояла поодаль и не решалась. Ветер не мог поднять голубиных перьев, потому что ветра не было.

Когда колёса машины проезжают по дорогам, покрытым молочно-кофейным снегом, он поднимается вверх узкими полукруглыми лентами, которые рассыпаются в воздухе на составные части. Это очень красиво.

Двое молодых людей за моей спиной беседовали о том, что учёба в принципе ненапряжная, два раза в неделю; о том, что хоккей — дело такое, даже если прославишься и разбогатеешь; о том, что в Рязани живёт бабушка, у неё будет день рождения, и поэтому как тогда устроиться на работу, а мать если что решит, ей трудно что-нибудь объяснить. «Я в пятницу был в какашку. Причём, с одного только пива, — закончил один из них. — В принципе, я и позавчера был в какашку. И вчера я был тоже хороший». — «А по какому поводу?» — «Да с девушкой проблемы». — «Это святое». Они вышли из трамвая и попрощались рукопожатием, оба с лохматыми причёсками, но у одного волосы были подлиннее.

Было темно. Женщина звала свою собаку, имя которой было Ганди или Санди. Собака была небольшим серым пуделем. Она восторженно носилась по двору и спешила к хозяйке окольным путём. Санди или Ганди с каждым зовом женщины добавляла к своей траектории небольшой выпуклый полукруг, чтобы успеть обежать как можно больше пространства и обнюхать как можно больше ориентиров. Хитрость её мне очень понравилась.

В детской поликлинике работает гардеробщица. Она ещё молода, но не совсем; у неё мягкие взгляд и кожа. Это очень требовательная женщина: она не принимает верхнюю одежду без петелек. Однажды я пришёл в поликлинику, чтобы получить рецепт на детское питание. Кроме меня в поликлинику пришло много других людей. У гардеробщицы не было свободной минуты, она принимала и выдавала одежду. Рядом с ней лежала книжка из порнографической серии «Улица красных фонарей». Она называлась «Домашнее обучение». Я представил, о чём может быть рассказано в этой книге, и присмотрелся к гардеробщице. Мне показалось, что она смотрит на посетителей с внутренним превосходством, лелея свои затаённые мысли.

Я шёл по Моховой улице. Вместе со мной и навстречу мне шли многие люди. Среди них была женщина, которая шагала неторопливо. На согнутом локте у неё висела хозяйственная сумка, а пальцы держали на уровне головы картонную табличку: «Люди! Людям насильно ставят биочип в теменную область головы». Женщина была невозмутима; у неё был шиньон.

Я возвращался домой поздно вечером. Я шёл от остановки мимо розового магазина. Передо мной шли несколько пассажиров, сошедших с трамвая вместе со мной. На моём пути оказались трое молодых людей. Они пили пиво и громко разговаривали, стоя лицом друг к другу. За углом у стены мочились, присев рядом, две их подруги. Прохожие проходили мимо них, и одна из девушек привстала, продолжая мочеиспускание и хохоча, скрывая стыд. Из-под их ног двигались по светлой наледи тёмные закруглённые пятна мочи. Они были похожи на длинные языки. Эти выпуклые пятна были очень красивы.

Обычно люди огорчаются, когда у них из рук вырывается в небо воздушный шар; особенно огорчаются дети. Недавно я видел, как две женщины у входа в метро делали обратное. Они подбрасывали шары в воздух, чтобы не спускаться с ними под землю. А шары не взлетали и стелились по земле: жёлтый, два фиолетовых, синий и зелёный. Женщины неловко смеялись и приседали.

Первый трамвай закрыл передо мной дверь, чтобы встать перед красным светом в метре от меня. Второй трамвай приехал через четыре минуты мороза и, впустив пассажиров, было тронулся, но ткнулся и открыл двери двум пьяным девочкам. «Спасибо большое!» — сказали они. «Скорее, девочки, зелёный!» — волновалась вагоновожатая. Девочки сели друг за другом, и головы их уснули. Рядом со мной, одна напротив другой, молча разговаривали две глухонемые румяные девушки в розовых шапках. Они ехали и в метро, когда с сиденья громко упала на голову молодая поношенная девушка; она потёрла своё выпуклое от алкоголя лицо, натянула рукава кофты на ладони и снова забылась в своей искусственной шубе. В Ланинском переулке вышли предпоследние пассажиры, а пьяные девочки встали у задней двери, восклицая: «Открывай, ёбту!» У третьей двери снаружи стояла женщина в шапке, говорила: «Открой!» — а потом поняла, что дверь открыта, и сказала: «Иди сюда!» Когда они встретились, женщина стала матерью, а одна из девочек дочерью. Дочь стояла растрёпанная и смирная, как голая. Мать дёргала её за расстёгнутое пальто, вызывая в себе слова. Глухонемые шли, оборачиваясь на них, и уже ничего не говорили. В подъезд вместе со мной вошёл милиционер без головного убора. Мы встали у лифта, где уже стоял наш сосед. Милиционер внимательно читал то моё лицо, то лицо соседа. Из лифта вышли два милиционера в головных уборах. «Из двести десятой?» — спросил у них первый. «Да там всё нормально уже, — отвечали вторые. — Хочешь — поднимись, побеседуй. Но они оба там того…» — «А кто кого не пускал?»

Поднимаясь, лифт заскрежетал между третьим и четвёртым этажами.

Повзрослевшие скворцы на Ярославском вокзале носят в клювах белый хлеб и как будто ожидают своего, птичьего поезда. Они собираются под крышами перронных конструкций, скворчат, свистят, выводят; звонкие звуки становятся звонче и тоньше, отражаясь от металлических крыш. У каждого вагона стоит по продавщице мороженого, их коробки оклеены потрёпанными светоотражающими материалами. Они заходят внутрь и обращаются: «Уважаемые пассажиры, кто желает». «У Абрамовича восемь классов», — говорят пассажиры. — «Нет, десять. Закончил. Десять». — «Купил!» — и смеются, преображая зависть. «Ой, я тут такие стихи написала, — сообщает пожилая женщина пожилой женщине. — Правда, под балдой была, это самое, под белым вином». — «Записала?» — «Нет, конечно. Но такие хорошие стихи. Прям сразу. А у меня подруга даже сборник написала и получила орден Екатерины Великой, хотя она врач». — «Особое состояние души должно быть», — обобщает собеседница и достаёт шутливый юбилейный диплом, и хвалится собственной наградой, медалью в бархатной коробочке. Вспоминают однокурсников, перечисляют заведующих кафедрами; осыпаются белые флоксы, отсыхают жёлтые берёзовые листья.

Хлопок, лён, нейлон, шерсть, полиэстер, вискоза, кожа. Эскалатор едет вверх, девушка догоняет сзади молодого человека и, сжимая улыбку, двигает кулаком между его ягодиц, обтянутых песочными штанами в тонкую полоску. Эскалатор едет вниз, девушка прижимается сзади к молодому человеку, обхватив его сверху левой рукой, положив ладонь на сосок под рубашкой-поло. Дети же плачут.

Передо мной вошёл в вагон парень. Голова, выбрита по бокам: осталась агрессивная ровная полоска шириной с высоту спичечного коробка. Примерно посередине неё, на макушке, расходятся из центра по кругу короткие волосы, оставшиеся от детства. Человеку невозможно увидеть свою макушку, зато все остальные могут смотреть на неё, сколько им вздумается.

В продуктовом магазине «Доброход» видно в складской глубине прежнее оформление: «Брюки шерстяные. Брюки хлопчатобумажные». «Мне одну сосисину, — говорит женщина. — Вот эту, тураковскую». «С сыром или с печенью?», — уточняет продавщица. «Да всё равно. Мне кошке», — отвечает женщина. Когда мы выходим, кошка сидит на бетонном крыльце перед мокрым местом. Она белая и облезла от лопаток к голове до красной кожи; болеет.

К трём наряженным подростковым девочкам с сумками на локтях подходит четвёртая и целуется со всеми подружками в губы. Она одета в узкие чёрные джинсы, насыщенно-синий топ и большие солнечные очки, а ручные ногти её накрашены яркокоралловым лаком. «Я вчера чуть не упала, когда прочитала твоё сообщение в чате, — обращается к ней девочка со светлыми волосами и сумкой в стиле милитари. — Ну-ка, говори, что во мне не так?» Они ждут автобус, который увезёт их в центр города, где фонтан и парк, музыка и развлечения, и когда автобус приходит и увозит их к фонтану и парку, музыке и развлечениям, от девочки в насыщенно-синем топе, украшенном прямоугольными узкими зеркальцами, перемещаются по потолку, креслам и людям солнечные зайчики, похожие на отрезки прямых. А в парке играют у весенних пивных шатров ансамбли: «Я знаю точно — невозможное возможно», — поют справа, «Я знаю точно — невозможное возможно», — поют слева.

Медленно крутятся в металлической карусели сосиски и сардельки, и вдруг дёргается карусель, и дёргаются сосиски и сардельки в проволочных ложах, а потом снова вращаются медленно и постепенно. Дойдя спешащим шагом до этого лотка, люди видят, что ещё стоит, ещё не отправляется с восьмого пути электропоезд до Фрязино, и превращаются в тяжёлый внезапный бег.

«А, бля, — говорит он, перешагивает через ограду рядом с турникетом, распространяя по вагону спиртовой и опасный запах, останавливается около севшей плотной женщины с короткой властной причёской. — А нам захотелось сосисек, немецких сосисек, — рассказывает он бесперебойно, используя бурую свою коротко стриженую голову, быстрые руки и остальное худое тело с рюкзаком за плечами. — Говорим официанту: сосисек. Не понимает. А нам хочется сосисек. Приносят меню. По-немецки у нас никто не говорит. Один парень по-итальянски свободно говорит. По-английски никто не говорит. По-немецки никто, естественно, не говорит. Приносят нам меню, а там написано: один, два, три. Он говорит — это точно сосиськи. А мы: а вдруг не сосиськи? Да нет, точно сосиськи, видишь, цифры — один, два, три, четыре, пять, шесть. Сколько нам? А нас трое. Ну, одна, две, три, четыре, шесть. А вдруг это не сосиськи? Да точно, сосиськи, — они встают и подходят ко второй двери. — Приносят нам», — трамвай шумит на стрелках, подъезжая к конечной, и он кивает головой, пожимает плечами, рисует в воздухе перед стеклом большое сердце.

Рассказывает, вспоминает, рассказывает, вспоминает тётя Люба; трясётся её голова, в седых греческих кудрях, а одета тётя Люба в халат из ткани, из которой я видел и покрывала: «Помню, когда дядя Лёня уже болел, в Ленинском лежал в больнице, мы к нему поехали. Я где-то достала кусок красной рыбы, тогда не было её нигде, вот такой, сварила. Там он нас встретил, мы накрыли, достала я рыбу. А тётя Вера говорит: «Ой, я тоже хочу», я помню. Едят оба и плачут».

Дрозд-рябинник преследовал обыкновенную белку. Он стрекотал, она же была бесшумна. Зверь легко взметался по стволам и веткам длинными мгновенными движениями, каждое из которых состояло из прыжков, перебежек, пробежек и увёрток и мягко завершалось его хвостом. Но от птицы было не скрыться, птица летала, у птицы был клюв. Присевший мужчина и стоявший мальчик наблюдали за тем, как животные не замечают человеческой дороги и прокладывают по ветвям и воздуху свои пути.

Рыболов идёт мимо подъездов с металлическим ящиком и удочкой. «Басурма! Идём рыбу ловить! — кричит он. — Басурма! Идём рыбу ловить!» — а вокруг никого. Проходит он мимо отверстия в земле, загороженного досками, изнутри зовёт рабочий другого рабочего: «Э!» — «Э! — подхватывает рыболов в спортивной кофте. — Идём рыбу ловить!» Садится на бетонный берег Казённого пруда, разминает кусок хлеба, бросает его в воду за удочку, «Обана!» — говорит хлебу из-под бейсболки, а хлеб в воду как в воду канул, даже кругов не оставил. Рядом с ящиком, на который уселся рыболов, квадратная пол-литровая бутылка, уже початая на полтора сантиметра, открытая банка с лимонадом — запивать горечь, и коричневый сложенный смирный зонт.

Строители в оранжевых касках наблюдают за осторожными движениями экскаватора «Хёнде». Едут по дороге быстрые машины, спешат к огромной пробке, обрамляющей лес. Поют и летают птицы. Солнце светит на гаражную стену, покрытую граффити, — всё вокруг в тени, а на проявленных рисунках под треугольной крышей, справа зелёных, слева синих, стоят выпуклые чёрные тени голых древесных стволов.

На скамейке у первого подъезда пятиэтажного дома сидел подросток с телефоном, из которого звучала песня «Я свободен». Напротив, и тоже на скамейке, сидела девочка тех же лет. Раскрытую металлическую дверь подъезда держал раскрытой мужчина в полосатом халате на голое тело. Он курил и слушал песню. Девочка встала и подошла, чтобы обнять подростка.

Рыжий кот внутри спирали колючей ленты прижался к верху бетонного забора. Он смотрел вперёд, где в нескольких метрах сидела черепаховая кошка с чрезвычайно пушистым хвостом. Она тёрлась скулами о попавшую внутрь спирали жёсткую ветку ясенелистного клёна. Путь представлял опасность, кошка тёрлась и изгибала хвост, на ветке висели молодые метёлки и торчали тугие свёртки листьев. Ветка двигалась, а кот нет. Идти? Не идти?

Отсырели плакаты рекламы, состоящие из белых листов с печатью и радужными полиграфическими линейками по краям. Сквозь них просвечивает предыдущая реклама: голова мужчины и надпись «Мстиславу Ростроповичу». Под белой сырой поверхностью отклеились сырые серые резервуары воздуха, похожие на тонкие листья травы и ивы.

Снесли кафе «Замок». Как неожиданно выяснилось, оно несколько лет занимало незаконно возведённые строения. Теперь не видно, как за стеклом готовят лаваши, зато целиком проявилось здание исследовательского центра народной медицины. Открылся и вид на небольшую краснокирпичную будку, кусок которой покрыт кафельной голубой плиткой, другой же кусок отвалился. Напротив, через дорогу, рядом с магазином «Сказка. Волшебный мир продуктов» висят на окнах пустого помещения зелёные пластиковые афиши: «Скоро открытие. Аптека». Висит и свежая вывеска рядом со старой: «Мелодия здоровья».

На зелёной стене гаражей, равномерно покрытой разноцветными и накрепко приклеенными обрывками прошлых афиш, висят две новые, жёлтые, далеко друг от друга.

Всё меняется. Конечно, конечно.

За синим ларьком с кондитерскими изделиями стоит дерево. Ещё недавно оно было полно скворцов. Особенно вечером: ларёк уже закрыт, а дерево щебечет, и, если уже темно, видны сидящие на тёмных ветвях между тёмными листьями многочисленные тёмные птицы. Скворцы казались тяжёлыми, но были очень лёгкими. Они перелетали с одного дерева на другое: деревьев, обжитых ими, было уже четыре, птицы не помещались на одном. Мне нравилось слушать, как они щебетают и щебечут, щебечут и щебетают, мне нравилось смотреть, как они ворочаются на ветвях и перелетают с одного дерева на другое, не умолкая. Они улетели в далёкие края, когда было ещё очень тепло и дерево было полно листьев. Когда капоты машин блестели солнцем, трамваи были прозрачными, а жёлтая собака бежала по жёлтым листьям перед своими владельцами. Когда листья были сухими и тёплыми, а дочь сказала: «Автобус верёвочками перевязан. Из колоколов верёвочки растут». «Икра, — было написано тогда на Преображенском рынке. — Новый урожай». «Заходите, женщина, — говорила тогда женщина женщине, ободряя её войти в среднюю дверь. — Он вам открыл. Сразу же видно, что у вас есть документы». Дерево стоит опустелое, ни скворцов, ни листьев. Приехала цистерна выкачивать длинной гибкой трубой из зелёного, горящего огнями туалета: «Вход 10 рублей. Льгот нет. Администрация».

В мясном павильоне продавали мёртвую разрубленную свинью. Она была распределена по длинному каменному, покрытому оцинкованным железом прилавку. Вымытая голова свиньи висела над прилавком на крюке. Слева и справа от головы были подвешены рёбра. Перед прилавком напряжённо стояли люди и выбирали себе понравившиеся части свиньи, продававшиеся по разной цене. Ещё недавно свинья объединяла их в себе, потому что из них состояла. Она была объединившимися семенем и яйцеклеткой её родителей, по-разному обросшими преображёнными водой, зерном, комбикормом и другой пищей. «Женщина, берите сало, хорошее, мягкое», — говорила продавщица, положив ладонь на жир, который раньше находился внутри свиньи. Кроме продавщицы, свинью распределяли ещё три человека. Они по очереди взвешивали куски свиньи на весах «Тюмень». Мы съели некоторое количество свиньи, называемое шейкой, в форме шашлыка, вымоченного в минеральной воде с добавлением специй. Свинья насытила нас, превратилась в нас и объединила нас с другими людьми, купившими другие её части.

Многие увидели, как рыболов стал вытаскивать большую и долгую рыбу с середины Казённого пруда, и стали сгущаться, приближаясь к действию. Рыба тяжело шла, разрывая мягкую поверхность воды, притягивая всё новых людей: пожилых женщин, отдыхающих мокрых мужчин, южных строителей с самодельными удочками. «Подойди, бля», — говорил рыболов, но рыба длинно и твёрдо сопротивлялась силе, выводящей её на воздух. Один из строителей приготовил телефон, чтобы сделать снимок; среди зрителей, до того говоривших, образовался сгусток молчания. Рыба была зелёной; леска оборвалась незаметно; напряжение как будто растворилось в цветном вечернем воздухе. Рыболов наклонился к траве, открыл рюкзак и выпил оттуда пива. Оттолкнутые пустотой люди разредились. «Ушла? Ушла?» — говорили они.

Мне сообщили о том, что повесился мой дальний родственник. Ему было двадцать пять лет, он был сыном моего троюродного брата, я, кажется, видел его однажды. Лил дождь, мои ноги промокли, я ехал в трамвае, нашёл сиденье посуше, читал рекламу. Было написано: «Секрет успеха — надёжные знания, в МФЮА поступайте заранее». На фотографии по Васильевскому спуску шли радостные люди с транспарантом с названием учебного заведения. Я смотрел на них и думал о том, почему мой родственник решил уничтожить себя. Эти радостные люди надёжно узнают, что смерть — понятие юридическое. Зачем он нужен, этот успех?

«Мама! Они имеют право! Мама! Послушай меня! — говорила с паузами женщина, шедшая впереди меня по направлению к метро. — Мама! Они имеют право! — и слушала в паузах трубку. — Распитие спиртных напитков в общественном месте. Они имеют право оштрафовать! Мама! Я сейчас приеду. Мама, послушай меня. Дождись меня, сиди там, у них, и никуда не уходи!» — чёрные блестящие гладкие брюки плотно стягивали ровные ягодицы. Вдоль пышных желтоватых волос сидела заколка. В метро она села, и я увидел на её лице очки, белая оправа которых — только поверху, понизу ничего — походила на пышные брови.

На осыпающихся глинистых обрывах Азовского моря, там, куда от посёлка Ленино ходил львовский автобус с табличкой «Пляж», отдыхающие любили выкладывать из ракушек названия городов, из которых они приехали. Мурманск, Москва, Киев, Свердловск, Тюмень, Ленинград. К названиям городов добавляли цифры. 83, 84, 85, 86, 87. На пляже было очень много ракушек, из которых можно было составлять новые слова. Эти ракушки называются сердцевидками.

В вагоне метро было рассыпано печенье — целое и раскрошившееся. Всё было разрозненным и не составляло никакого цельного впечатленья — печенье, разорванный пакет, из которого оно выпало, крошки, мокрые следы, пол, люди. Это стало красиво только тогда, когда на печенье упала пышная бело-синяя шапка.

Из трамвая на остановке «Богородское» вышла старушка и подошла к другой вышедшей из трамвая старушке. «Иди, милая, ложись, отдыхай, — посоветовала она и рассказала свой сон. — На столах — изобилие: бананы, мандарины, фрукты, одни фрукты. А Славка, ну вот Славка, шёл-шёл, дошёл до конца, до хлеба дошёл, там батоны лежали, ну длинные такие, батоны, он как до хлеба дошёл, и ест, ест, ест».

Шёл снег. На пустом и вечернем Сретенском бульваре стояли двое лицом друг к другу. Они склонились от снегопада, подняв воротники. Снега становилось больше и больше. Высокий молчал, а маленький и плотный в кепке, приготовившись, стал говорить по телефону: «Общавшись со множеством людей в вашей фирме, я пришёл к выводу, что можно иметь дело только с четырьмя людьми. Значит, первое».

Однажды мы гуляли вечером вдоль дома, в котором живём, и обнаружили загадочное окно на первом этаже. Через него была видна комната, освещённая настольными галогенными лампами и заполненная комнатными растениями. В комнате не было ничего и никого, кроме растений, ламп и крашеных стен. Мы стояли, рассматривая большие и яркие зелёные листья, и представили, что растения — инопланетяне, которые образовали колонию на земле, и что один из них превратил себя в человека, чтобы приобрести им квартиру и за ними ухаживать. Через год или два, когда мы совершали вечернюю прогулку возле дома, недалеко от загадочного окна нам встретилась пожилая женщина с ясными глазами. Она остановилась перед нами и сказала: «Здравствуйте! Света мира и любви вам, инопланетяне!»

Я стоял на остановке в посёлке Заречный, ждал маршрутное такси до Скопино и смотрел на пустую дорогу, на два пустых рыночных навеса и большие старые деревья за ними. Остановка была украшена сделанной из металлических прутьев эмблемой московской олимпиады. Я посмотрел на неё тоже. Направо проехал легковой автомобиль. Налево проехал мотоцикл со снятой коляской. Из-за моей спины доносились свадебные поздравления: праздновали в единственном баре-кафе, похожем на сельскую контору. К остановке приехали четыре мальчика на велосипедах и положили их на землю. Им было не больше восьми лет. Они расселись на корточках в углу скамейки и стали разговаривать, дружелюбно посматривая на меня. На месте им не сиделось; мальчики поочерёдно вскакивали с насеста, делали ловкие гимнастические упражнения, используя конструкцию остановки, смеялись своим простым шуткам, сплёвывали на землю свою небольшую слюну и смело произносили матные слова, озорно прищуривая блестящие глаза, смотревшие на меня. «Если бы я был фотографом, — думал я, — я бы развернулся к ним, достал бы фотоаппарат и стал бы их фотографировать. Какие бы удачные получились снимки! Жаль, что я не фотограф». «Поехали на свадьбу смотреть!» — предложил один из мальчиков, и они разогнали свои велосипеды на вырост. Я достал фотоаппарат и снял пустой рынок.

В магазине «Крымсоюзпечать» на керченской автостанции женщина в костюме продавщицы покупала у знакомой ей продавщицы женский журнал «Натали». «А давай посмотрим, шо там есть. Ради хохмы», — предложила продавщица «Крымсоюзпечати». Она разорвала полиэтилен, в который был запечатан журнал, обнаружила между страниц пробник крема «Нивея» и заметила: «О, шоб я так жила. Крема». Продавщица-покупательница молча и довольно улыбалась.

Между остановками «Мосгорсуд» и «Улица Хромова» у второй двери трамвая зазвучало разбитое стекло. Пассажиры разошлись в разные стороны и увидели, что у мужчины, стоявшего на ступеньках, упала тележка, а из большой сумки вывалились собранные бутылки, алюминиевые банки и отбросы. Раздался запах недоеденной другими людьми еды; пассажиры раздались шире. Мужчина стал поднимать присвоенные предметы, придерживая сумку рукой с пивной банкой. Банка наклонилась, пиво выплёскивалось на пол. Мужчина поставил банку на пол, чтобы дотянуться до далёкой бутылки. Банка опрокинулась, и пива в ней стало ещё меньше. Он подобрал банку, продолжая поднимать и рассовывать бутылки и не обращая внимания на то, что пиво выливалось на сумку и пол. Мужчина был молод, но небритое лицо его было цвета лежалой свёклы. На его бейсболке, надетой козырьком назад, болталась лямка, уменьшающая размер головного убора. Когда он вышел, оставляя битое стекло, пиво продолжало распространяться по резиновым желобкам пола, вбирая в себя пыль и загустевая.

Я вышел из трамвая, а из другой двери вышла девушка. На ночной остановке разместилось больше десяти молодых людей, причём двое из них были в шапках Санта-Клауса. Они дружно, не мешая друг другу, стали кричать, как воробьи или скворцы: «Свет! СВеТ! свеТ! СвеТ! сВЕт! СвЕТ! СВЕТ! свет! сВеТ! свЕт!» Девушка пошла об руку с молодым человеком в длинной вельветовой куртке, остальные остались: один из них долго и сосредоточенно бил тяжело обутой ступнёй в органическое стекло остановки.

Мимо меня прошёл милиционер, за ним проследовала женщина в пластиковом дождевике, сжимавшая картонную коробку из-под бананов. «Наверное, он задержал её, чтобы привлечь к ответственности, — подумал я, — потому что она занималась несанкционированной торговлей». Коробка была с овощами. У метро старик с тележкой нагнулся под двумя милиционерами и вырывался с возмутительным криком. Светло- и тёмно-коричневый трамвай устремился от поворота к повороту и заслонил его. Трамвай проехал, милиционеры уходили, оглядывались и ругались. Они были упитанны; у плотного живота того, что шёл справа, висел автомат без приклада. Небритый старик стоял согнувшись. Ладонью он сжимал мундштук с половиной сигареты, а плечом — ручку тележки. «Варвары», — сказал он жалобно. На тележке стояли коробки из-под бананов.

До закрытия магазина оставалось двадцать восемь минут.

— Давайте продукты разложим, чтобы не оставались на кассе, — сказала старший продавец-кассир. Она вынула из ряда тележек одну. Продавец-кассир протянула ей пачку гречневой крупы, упаковку сахара-рафинада, пакет кефира и другие продовольственные товары.

— А у меня сегодня почти ничего не осталось, — заметила второй продавец-кассир. — А у меня сегодня мало оставляли. А у меня сегодня только картошка под кассой осталась.

Иногда люди, нашедшие на улице или в общественном месте потерянную вещь, кладут её на видное место рядом с тем местом, где её нашли и где может пройти человек, который будет её искать. Это часто случается с головными уборами, потому что не всякий человек станет носить убор, привыкший к чужой голове и пахнущий ею. Это часто случается с перчатками, потому что одна перчатка не представляет особой ценности, хотя и не перестаёт быть вещью.

Когда потерянную перчатку вешают на ограду или ветку дерева, у неё остаётся шанс побыть вещью ещё некоторое время. Перчатка на балюстраде эскалатора; перчатка на пустом пространстве скамейки станции метро, где с краю сидит человек; перчатка на жёлтом поручне вагона юбилейного метропоезда «Красная стрела». Драповый кофейно-молочный пояс от пальто, повязанный простым узлом на стволе берёзы, у дорожки, ведущей в аптеку и от аптеки.

На нижней ступени лестницы в середине станции «Комсомольская-радиальная» сидел грязный лысеющий человек с именем, отчеством и фамилией. Перед ним стояла большая дорожная сумка, на которую он опустил руки. Справа от мужчины были две выпуклые лужи слюны — одна побольше, другая поменьше. Наверное, он сидел довольно долго и сначала занимался одной лужей, а потом решил соорудить другую. Удивительно наплевательское отношение к жизни!

Женщина сидит в дальнем уголке со столом и микроволновой печью. Она торжественно передаёт по телефону приблизительно следующее: «Пепперони» — два килограмма, «Велкомовская» из охлаждённого мяса — два килограмма, салями «Королевская» — два килограмма, «Краковская» — три килограмма, «Ветчинная» в синюге — пять килограммов, ветчина «Для завтрака» в синюге — три килограмма, сосиски «Велкомовские» в натуральной оболочке — пять килограммов, «Молочная» варёная в натуральной оболочке — десять килограммов, «Докторская» варёная в натуральной оболочке — десять килограммов». На стене у кассы — информационный стенд, на котором размещены: закон о защите прав потребителей, сборник нормативных документов, книга жалоб и предложений; висит объявление: «Требуется продавец с опытом работы в гастрономе». «До завтра!» — передаёт женщина по телефону.

На крыльце магазина стоит заснеженная собака. Через две трамвайные остановки на заснеженной клумбе выросшие щенки играют в половые игры. Она не даёт, она не даётся, она выскальзывает из-под него. Он отворачивается и делает задом в воздухе размножательные движения. Третий щенок лежит на заснеженной траве с игривым настроением. Широкие и цветные кленовые листья лежат под пористой и вязкой серой глазурью. Снег летит то перьями, то пёрышками, то точками, то медленными большими комарами.

Был вечер, совсем стемнело, люди спешили к вокзалу и метро. Развивалась уличная торговля. Девочка лет пяти изучала красно-белую кофту, которая лежала возле женщины, занятой торговлей с матерью девочки и её отцом. Девочка взяла кофту за нижний край, потянула, ощупала шерсть, внимательно осмотрела детали кроя. Кофта нравилась девочке.

Здесь цветут сливы, яблони, вишни, ирга. Видел изумрудную ящерицу, пень новогодней ёлки, объявление на садовом домике: «Цветного металла нет». Слышал предложения: «Вставьте купюру в купюроприёмник», «У вас фотобумаги нет?», «В туалет сходить — пять рублей». Подорожал севок — ещё недавно был по пятьдесят, и вот уже по сто. «Если будешь весь день стоять, можно и по сто двадцать. Банками — по сорок», — объясняет престарелая женщина, возвращаясь из города в село. Отправление задержали, а в Выездном контролёры останавливали автобус два раза; многие сильно возмущались: называли их тварями и другими словами. Пустые поля вокруг замусорены целлофановыми и полиэтиленовыми пакетами, никогда не видел так много пакетов сразу. На обратном пути ехал мужчина: ему в августе разрезали живот, прободная язва, гемоглобин упал до тридцати — стоял рядом со мной, а ведь был некоторое время мёртвым. Уже торгуют квасом из бочек, урны полны бутылочек — настойка боярышника, настойка перца. Иду к дому — через бордюр лежит мужчина, уперевшись головой во фруктовое дерево, иду от дома — сидит мужчина на бордюре, смотрит, как будто увидел мир в первый раз. У зимней церкви разбили цветник, высадили растениями две полукруглые строчки: «Русь святая, храни веру православную», а помощник благочинного Артемий, иерей, объявил в городской газете, что нужно объединяться для борьбы с грехом. На входе в магазин на пригорке у вокзала висит реклама майонеза «Сдобри»: «Пусть будет вкусным постный стол!» — в самом же магазине расплакаться можно: пряники с начинкой «апельсин», печенье «Бурёнка», карамель «Бубенчики», шоколадные конфеты «Рома+Маша» и «Пилот самолёта». Переместился маневровый тепловоз. Объявили о прибытии поезда. На перрон вышли люди с отчётливыми словами. Старуха пронесла в корзине, сплетённой из пластмассовых шнуров, пиво в бутылках и банках. На руке старухи — сушёная рыба, на талии повязан чёрный фартук. Растут просвечивающие зелёные ели. Я скучаю по твоему тёплому клитору.

В 6-м Лучевом просеке на высокой скамейке болтали ножками две пожилые и пожилой. «Я смотрел передачу Капицы «Очевидное-невероятное», — рассказывал он. — Там был один врач. Необычный такой, оригинальный врач. Он говорил, что руки надо мыть один раз в сутки». Шумел тёплый ветер, коричневые листья карабкались по асфальту и пахли прошлым годом. Они перемещались как разведчики, прижимаясь к земле и передвигаясь перебежками, заметные только сзади — более тёмным, на котором лежали, боком. Две пожилые женщины шли по ним, наступавшим, и та, что была старше, читала анекдоты, вырезанные из газеты: «Вовочка спрашивает отца: насколько хватит твоей зубной пасты? — Не знаю. — Теперь знаешь: на всю ванную и половину прихожей». Они смеялись, им было смешно. На зелёных столиках среди деревьев играли в шахматы, шашки, домино. «Если я сейчас поставлю комбинацию — решите?» — испытывал мужчина в шляпе молодого случайного зрителя.

На танцплощадке в Сокольниках редко попадают в такт. Мужчины в куртках держатся за женщин в куртках, переступая ногами, одиночки же раскидывают ногами, раскидывают руками, и их непослушные, обросшие временем тела выполняют молодёжные движения, а между всеми расхаживает без цели недовольный маленький старик в светлом костюме. Головы вертятся и окидывают зрителей расфокусированными взглядами, которые ничего не видят, и каждый ведёт себя так, будто все смотрят только на него, но все смотрят на неё — на эту старуху, выступающую с номером самодеятельности с собственным встроенным ритмом под какую угодно песню. Она подобрала точный наряд для своей жуткой пластики: красно-белые кроссовки, из них чёрные колготки в крупный цветок, обтягивающие тонкие ноги и подтягивающие вислый зад и круглое пузо, с пояса свисает на белом пружинистом проводе бирюзово-белая телефонная трубка, из колготок растёт заправленная в них голубая ночная сорочка, под которой держит груди чёрный бюстгальтер, на левой лямке сорочки распустился пышный белый цветок, из мочек спускаются до плеч серебристые обручи, рыжую голову завершает завязанный надо лбом розовый платок. Ало-коралловые губы проговаривают слова, на левой руке чёрная митенка обнажает того же тона ало-коралловые ногти, а правая рука сжимает трость, которую ставит как хочет, добавляя эффекта расчётливым, с пятки на носок, шагам прямых ног. Бодрый третий пеон превращает старуха в хорей, исполняя фигуры руками, демонстрируя ловко все извилины тела, бесстыдного, только ей одной и нужного: повернули, развернули, и шагнули, два шагнули, приподняли, опустили, показали, и шагнули, отступили, повернулись, покрутили, три-четыре, недотрога, недотрога, все меня дразнили в детстве, ну а сердцу не прикажешь, так в народе говорят.

Я всегда останавливаюсь возле этих танцев и внимательно наблюдаю за ними, считая, что в них, должно быть, есть какой-то смысл, но вскоре отворачиваюсь, потому что смысла в них нет никакого.

К вокзалу подъезжает электропоезд с людьми. Женщина идёт ему навстречу по краю перрона, наклоняется и слушает, выбирая вагон, который не шумит. Поезд открывает двери с обеих сторон, меняет пассажиров. Справа по ходу движения усаживаются одетые в брезентовые штормовки мужчина и женщина пенсионного возраста. У него растут усы, он листает буклет «Мураново», она носит очки и листает буклет «Абрамцево». Рядом с ними ставит свою большую сумку продавец.

— Обращаюсь к любителям музыки, — говорит он, обращаясь к любителям музыки. — Андрей Петлюра, Сергей Наговицын, «Лесоповал», «Алиса», «Чиж», Бутусов, «Кино», «Чайф», «Нэнси», «Комиссар», «Фристайл», зарубежная эстрада, дискотека восьмидесятых, дискотека девяностых, «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца» в исполнении автора Леонида Филатова, лучшая органная музыка. Спрашивайте, что интересует. Стоимость диска девяносто рублей.

— Опера есть? — спрашивает мужчина, перейдя от буклета «Мураново» к буклету «Абрамцево».

— Нет, — сомневается, присмотревшись к ассортименту, продавец.

— А оперетта? — находится мужчина.

— Нет, — отвечает уверенный продавец.

Поезд следует со всеми остановками. Двери поезда работают автоматически. Курение ухудшает условия проезда в электропоездах.

С бледно-синего неба светило солнце. На ветвях сверкала коричневая видеолента. Сидя в трамвае, девушка в белой куртке с белым меховым воротником наносила на губы жидкий розовый блеск. Длинные красивые волосы спускались вдоль красивого глупого лица, которое частями отражалось в зеркальце. Промышленные альпинисты встали в кружок и держали в руках верёвки. Старик поднялся на цыпочки, чтобы дотянуться до окна на высоком первом этаже. Перед проезжающим перекрёсток трамваем остановилась завернувшая машина. «Он очень дёшево отдаёт, очень дёшево», — сказала пожилая женщина. Она показывала рукой на руки мужчины, двигавшиеся в камуфляжной сумке. К сумке склонились две покупательницы. Молодой человек захватил под мышки и в руки один, два, три, четыре, пять стоявших под афишей розовых пластиковых торсов. Из торсов во все стороны торчали ровные груди без сосков. Проскользил, прозвенев, бело-синий трамвай № 5206. Худой старый уборщик сметал со ступенек сор в удобный длинный совок. По лестнице поднялся человек в половину человеческого роста. Девушка в бирюзовой куртке рассматривала три розы цвета белесоватой на сломе серединки арбуза. Подошёл поезд, она приблизилась к закрытым дверям. В вагоне не было света, и он уехал без пассажиров. Из следующего поезда вышла женщина в оранжевом жилете и с чёрным пакетом. У неё была круглая голова, круглая шапка, круглое лицо, круглые глаза.

Неподвижно светится щель конечной станции. Вокруг выхода, против часовой стрелки, ходят трое и громко думают, что бы выпить. У блестящих машин — красной и белой — стоят извозчики, засунув руки в карманы курток. Пассажиры предпочитают трамваи. Трое ходят вокруг выхода по часовой стрелке, громко думают, где бы купить. У бордюра извозчик находит алюминиевую банку, сминает её ногами и пасует второму. Банка приземляется в стороне. Второй извозчик неспешно подходит, отдаёт пас назад. Первый подпрыгивает, подгибая сжимающие банку ноги и отворачивая от неё удалое лицо. Она взлетает высоко позади, стучит в светящийся мокрый асфальт. Второй пробует свой трюк, но банка только скребётся. Первый отрывает её от асфальта носком туфли, вынимает из кармана левую руку, откидывает в сторону большой и указательный пальцы, приветствует третью подъехавшую машину.

Игра продолжается, и только ноги извозчиков смотрят на банку, всё остальное тело гордится ногами, а гордые головы прячутся в гордых плечах. Выбираются из-под земли пассажиры, предпочитают трамвай. Ловкий извозчик садится в свой белый автомобиль и греется, не закрывая двери. Банка лежит на жёлто-коричневом асфальте. Его неровности, рябые от жевательных резинок, лоснятся от фонарей. Извозчик сидит и смотрит вниз, но ничего не видит. Поднимаются на землю пассажиры. «До Наримановской не довезёте?» — спрашивает светловолосая свежеволосая девушка с цветами и подругой. Извозчик не соглашается, пространство пустеет. У аптеки кружит высокий щенок с доверчивыми бровями и слабыми длинными ушами. Он реагирует на тени, на звуки, на запахи, но вокруг ничего съедобного и удобного ничего. Щенок сворачивается у стены, чтобы согреть себя самому. Мышцы сокращаются, тело вздрагивает и дышит. Щенок приподнимает голову. Мир состоит из обещаний, он обещает пищу, удовольствия, сопричастность. Из метро больше никто не выходит. Извозчик закрывает дверь. Щенок укладывает голову поудобнее, закрывает глаза. Шерстяное тело вздрагивает, дышит и существует. Может быть, ему повезёт, его семя созреет и перебросит щенка через время, продолжит его. Больше ему и не надо.

Шофёр, спелый кудреватый мужнина, оплатил квитанцию по указанию начальства и перешёл к окошку оформления кредитов, сел.

— Скажите, а сколько можно кредит получить? Сто тысяч можно? — послушал. — Тридцать пять это мало. А что нужно? Мне тысяч сто-сто пятьдесят. Так. Я из Курска, но работаю в Москве. Регистрация есть. Могу на сколько хочешь сделать, на год, на полгода, — послушал. — Пока на полгода. Три месяца в Москве. А сколько надо? — послушал. — Минимум шесть. А если на тётку? Она в Москве живёт. Так. А какие, значит, документы нужны? Мне тысяч на двести, — послушал. — А если у меня в Курске дом большой, двухэтажный. А, то есть в Курске в Сбербанке можно, в этом всё дело. Так, а проценты какие? От срока и от вида? Ну, допустим, на три года. Восемнадцать. Три это сколько? Тридцать шесть? — послушал. — А, и сумма сокращается. Ясно. А посчитайте мне, девушка. Тысяч на двести пятьдесят. Понял. Спасибо.

На следующий день у окошка, где проводятся операции по вкладам, сидела старушка. Она трогала выложенные перед собой паспорт и пенсионное удостоверение — сначала паспорт, а потом удостоверение, потом паспорт, потом удостоверение. Она чуть касалась их настороженно дрожащими пальцами, и документы иногда двигались, предлагая себя, по гладкой поверхности. Отделившись, её руки спустились в сумку, лежавшую на коленях. Она искала ими внутри, как будто сейчас вынет что-то важное, но вдруг оказалось так, что ничего не вынула, зато смотрела на молодого кассира.

— Мне сберкнижка нужна, — сказала та.

— Сберкнижка? — сказала старушка, а после улыбнулась. Она снова зарылась в сумку, едва доставая и снова убирая ещё одно, серое удостоверение; дотронулась до карманов кофты. — Пойду дома поищу, — сказала, но не встала, а сидела, продолжая трогать разные места сумки. Двинула к себе пенсионное удостоверение, пошевелилась, двинула паспорт, убрала, продолжая искать; наконец встала, упаковав сумку.

«Жаль, — подумал я, — что одни и те же глаголы не различают длительности обозначаемых ими движений: все её движения были медленными в высшей степени». «Каждый человек живёт в своём собственном времени», — подумал я потом.

Магазин «Три O» у станции метро «Улица Подбельского» работает теперь круглосуточно. Охранник в торговом зале консультирует поздние пары, помогает с выбором вина, рекомендует кагор. Кассир замечает, что время продажи вышло; охранник разрешает процедуру покупки. Рослый мужчина лет сорока приобретает упакованную в стакан порцию водки и шоколад «Алёнка»; завязывается разговор с кассиром: пить не надо. «После работы, с пяти утра за рулём, немножко можно», — говорит он. Он отходит к упаковочному столику, плавно употребляет, бросает опустевшее стекло в урну, медленно раскрывает шоколад.

В магазине «Копейка» проживают двадцать минут до закрытия. Небольшая молодая уборщица моет шваброй пол. Её обсуждают сидящая на кассе круглая и крупная южная женщина и рыжеватый спокойный охранник. «Она плохо по-русски говорит», — говорит женщина. «Да она вообще по-русски, мне кажется, не говорит», — говорит охранник. «Я ей говорю — учись, говори, не стесняйся», — говорит женщина. К кассе подходят с покупками молодой человек и девушка. «Что-то поздновато, — здоровается с молодым человеком охранник. — А где собачка?»

Чёрная и как будто мокрая крыса стояла на месте, потому что была больной или старой. Дежурная по станции ахнула и перебежала в подсобное помещение, оставив открытой дверь. Крыса стояла, ожидая её. Дежурная по станции выбежала со снеговой алюминиевой лопатой. Она нанесла удар по крысе и каменному полу. Крыса переместилась к автоматам по продаже прессы и встала там. Дежурная по станции нацелилась между головой и спиной, она ударила по крысе ещё раз.

Мужчина сидел у дверей, прижимая левой рукой лежавшие на сиденье покупки — игрушки, обруч. Пальцами правой руки он выводил текстовое сообщение на светящемся синем экране. Вор выхватил телефон, выбежал из вагона и бросился по станции. Пассажиры растерялись.

Мёртвый лежал на спине у эскалатора в переходе между станциями. Штанины брюк были задраны, и видны были ноги над высокими носками. Носки ботинок указывали в разные стороны, подле них стояла чёрная сумка, наполненная вещами мужчины. Его лицо было закрыто его верхней одеждой. На полу лежала левая рука, сжатая несильно, словно он положил её отдохнуть. Над мёртвым стояли пять милиционеров. Они переговаривались и принимали решения.

Сколько живых на кладбище! Сколько людей пришло и приходит! Несут цветы, стоят в очереди у пункта выдачи инвентаря, толпятся у магазина ритуальных принадлежностей, прицениваются к набору для ухода за памятниками, набирают воду и моют руки под кранами, насыпают песок, ухаживают за могилами. Прохаживаются милиционеры-мужчины и милиционеры-женщины в тёплых ушанках, осматривают тёплый апрельский день. Напротив вороха гражданских, особенных и разных, как частная жизнь, захоронений дисциплинированно молчит построение воинских, с одинаковыми, как военная форма, памятниками, с одинаковыми, как белые звёзды, белыми звёздами. Подкашиваются ноги, когда видишь эти шеренги, вакуум замещает внутренности, когда идёшь вдоль этих рядов. Высокий старик в кепке подходит к арке с колоколом, дёргает за длинную спокойную цепочку, долго гудит небольшой колокол, старик идёт дальше. Среди женщин тянется от женщины к женщине голая собачка, барахтает лапами и головой, распространяет тонкий язык. «Цирк устроили на погосте, — движется, говорит сутулая старуха. — Вот твари. Обезьяны». И плюет на землю, и раздаются ещё три колокольных удара.

Днём на крышу соседнего дома прилетели белые и другие голуби из голубятни. Крыша крутая и металлическая, лапы царапали её, соскальзывали, птицы взметали крыльями. Наконец они уселись в ряд на коньке — одни лицом на запад, другие лицом на восток — и сидели так до самого вечера.

На сиденьях в полных вагонах метро иногда встречаются обширные пустые пространства. Они образуются, например, когда на них сидели те, кого называют лицами в пачкающей одежде, или когда на них помещались люди, вдруг поссорившиеся или даже подравшиеся друг с другом, — после того как те или другие покидают вагон, другие пассажиры не занимают их места, потому что знают причину их пустоты. Но поезд движется, и всё новые пассажиры, пользуясь своим незнанием, занимают свободные места и таким образом ритуально их очищают.

«Рыбаки разбежались, — сказал за спиной мужской голос и подождал моей реакции. — Никого нету». Голос был лысоватым, как будто в горле убрали лишнее и немного нужного. Мужчина тоже лысел. Он уходил, пожилой и плотный, положив руки в карманы брюк перед полами пиджака. Над Смирновским прудом летал майский жук. Под ногами росли молодые хвощи. Скрылась в зелёной воде тёмная рыба. На другом берегу играли, бегали собаки, стояли на склонах берёзы. Я смотрел на их лёгкие кроны, на их подвижные листья, на знакомую мне с детства ложбину, разрезающую берег. Мне вдруг показалось, что я вижу занавес из элементарных частиц, и я никак не мог почувствовать, есть ли что-нибудь за ним, есть ли что-нибудь кроме него.

Между закрытыми киосками — сине-белым с металлоремонтом и серым с ремонтом обуви — в луже ходят три голубя. Они бьют клювами по воде и не пьют, а собирают со дна намокшие тополевые семена. После воды их розовые ноги становятся ярко-красными. Один голубь хромает без левого пальца на правой ноге. Когда он останавливается, то стоит на здоровой, поднимая больную.

Голуби, тополя и люди растут изнутри. Изнутри у голубя появляются две ноги с тремя пальцами на каждой, изнутри появляются два крыла, покрытых сизыми перьями, которые тоже растут изнутри. Изнутри у него развиваются глаза, чтобы увидеть другого голубя, уши, чтобы слышать другого голубя, и мозг, чтобы распознать другого голубя. Как обтекаем,ладен и красив голубь снаружи! Кажется, что его создали, представляя его внешний облик, а ведь это не так.

Мальчики подбежали, обступили подъехавшего на красивом велосипеде мальчика из другого двора. Он был младше большинства из них, на нём была бейсболка. Они хотели показать ему карты и показывали ему чёрные карты, отсчитывая своё богатство веером. «А у тебя такая есть? — спрашивал у приехавшего мальчик с упитанными щеками и в коричневых резиновых сапогах. — Карен, а у тебя вот эта есть? А давай меняться!» Мальчик на велосипеде молчал, но потом сказал: «Вали отсюда, а?» — и стал выезжать из группы. «А покажи, какие у тебя есть?» — спрашивал щекастый мальчик. «Вали отсюда, а? Вали отсюда, а? — продолжал валить велосипедист. — Вали отсюда, а?» За ним увязался самый младший мальчик, которому уже в другом дворе повторяли: «Вали отсюда, а?» «А у тебя такая карта есть?» — крикнул мальчик со щеками и в резиновых сапогах. Не дождавшись ответа, он сказал мальчику с русыми от солнца волосами: «У меня таких карт двадцать». «А у меня в деревне их двести», — отвечал тот, посмотрев глазами внутри себя. «Нету у тебя двести», — ответил полный мальчик. И они присоединились к другим мальчикам, сидевшим на белой трубе и стоявшим возле неё.

На стадионе, на трибуне, разложенной из тёмно-серых тёплых бетонных плит, сидели две девушки и пили кока-колу. «А на двадцать третье февраля или на день рожденья она ему записную книжку такую подарила, — сообщала одна из них. — С обложкой такой, с ручкой. Очень красивую такую. Я увидела такая и говорю: «Лена, бросай Сашу, встречайся со мной. Я тоже хочу такие подарки получать». А Таня такая говорит: «Нет, Лен, со мной». «Маши! Машеньки!» — звала женщина двух девочек с косами, бегавших вприпрыжку по футбольному полю. Рядом с ней находился мальчик.

«Беги, на хуй. Беги, бля, — кричит он и упорно и быстро идёт напрямик через темноту, через всё с белым пакетом в руках. — Счас ты пострадаешь». Его перехватывает парень пониже ростом, они валятся на землю, на них смотрит со скамеек занятая компаниями детская площадка. «Вова, я тебя не хочу бить, — движется обхваченный на земле. — Я бы тебя сразу вырубил». Рядом высветлен магазин, в нём сидит на своём месте кассир, она молода. Лицо её закрыто красными воспалениями, верхняя губа покрашена усами, нижние зубы выдвинуты точно под верхние, она устала и улыбается: «Время не идёт». «Что?» — переспрашивает покупательница. «Да это я сама с собой, — говорит кассир и перемещает через сканер пиво, соки. — Время не идёт совсем. Сорок минут. И полчаса назад смотрела — тоже сорок минут. Сто восемьдесят шестьдесят». «Триста тридцать четыре сорок», — говорит кассир напротив. Под её белой блузкой выпукл ажурный бюстгальтер.

Трамваев всё не было. Потом они стали приезжать, но или сворачивали на круг, или были двойкой, тридцать третьим, сорок шестым. Ни на одном из них ехать не хотелось, мы ждали четвёрку. У трамвайных путей, посередине дороги, стоял белый старик. Он держался за трехколёсную конструкцию с висящей в центре пустой сумкой. Он тоже ждал трамвая. Свет был тёплым, лёгким, золотисто-зелёным. На машинах свернулись уже сухие листья. С берёз прядями слетали чуть весомые семена. Я видел, как расширяется привычное, замкнутое домами пространство вокруг Богородского круга, — как стал протяжённее воздух между мной и песочными домами у Ланинского переулка, как неподвижно висело во дворе справа постельное бельё, освещённое солнцем через ветви. Я смотрел на далёкий полый ромб в середине пододеяльника. Но мы сели в бело-синюю двойку, закрывшую вторую дверь перед белым стариком. Пассажиры закричали, и дверь открылась; старику помогли взобраться. «На Третьем проезде Подбельского бабушка так и не вошла», — затруднялась сказать пожилая женщина с щербатым бледным лицом. Трамвай продолжил путь. Возле пятиэтажного дома на тротуаре лежал на правом боку человек с грязным лицом. Он прижал к груди руки. Из его рта вылезла желтоватая струйка пены. Между ним и стеной пожилой человек пронёс металлическую лестницу. У края тротуара стояли два милиционера, в фуражке и кепке. На тротуар поднялась правыми колёсами машина «скорой помощи». Из неё вышел и прикрыл дверь человек в синей форме. Он неторопливо направляется к лежащему человеку и милиционерам, держа в руках лист белой бумаги. Старик хочет сойти у Мосгорсуда. Высокий курящий мужчина, лысеющий, темноволосый, переносит на тротуар его трёхколёсную опору. Среднеазиатский молодой человек помогает старику выйти. Двери закрываются. «Подождите, не закрывайте!» — кричат в трамвае. Парень доводит старика до середины пути и запрыгивает в открытые снова двери. Старик перемещается к тротуару. Он не сгибает ног, вытягивает руки перед собой. Машина ждёт, пропуская его, отражает свет. Курящий мужчина курит, придерживает ходунки. Он хмурит лицо, и я думаю о том, что это сочувствие. На станции «Сокольники» я вижу женщину, сидящую на скамье с большой спящей девочкой на руках. Девочка светловолоса. Она держится за ворот белой футболки женщины, потянув ткань вниз.

Ещё вчера утром листья в лесу, под деревьями, на дорожках, были многочисленными, но случайными — а к вечеру задул ветер, и сегодня вся земля устлалась листвой. Связи листьев с ветвями становились за эти дни всё слабее, и те и другие ждали ветра, и вот он пришёл. Всё больше и больше срывается к земле мелких берёзовых, плавных кленовых — и ясеневых, которых особенно жалко за свёрнутую полухрупкость: висели бы себе. От листьев пахнет и сухо, и влажно.

Восемь или девять женщин шли от метро вдоль длинного дома. Они образовали группу, потому что шли примерно с одинаковой скоростью и в одном направлении, впрочем некоторые женщины были знакомы и шли близко друг к другу. Все они, за исключением одной, были в туфлях на каблуках, которые подтягивали и делали стройными их ноги. Каблуки были разными, высокими и низкими, но все были узкими и ударяли в асфальт примерно с одинаковой силой, по разным точкам и в разное время, и звонкие звуки раздавались в воздухе улицы, и вот через секунду, секундыды долю звуки соединялисьлись одновременно в одну точку, а секунду черерез, через долю секунды разбегалисьлисьбе в разные точки во времени и пространстве, чтобы через несколько снова секунд в долю секунунды соедининиться в одной точке и расредодосредоточиться опять по точкам снова разным, но вскоре все они скрылись за углом, только две или три женщины остались в магазине на углу.

Когда я был гораздо младше, мне хотелось быть другим, не таким, как я. Мне хотелось быть таким же, как некоторые другие; я подражал им. Потом я захотел быть самим собой, но трудно было сказать, что это значит, потому что я понял однажды, что я разный, и это было странное и страшное открытие. Недавно, летом, это было в метро, я вдруг понял, что не хочу быть другим, а хочу побыть другим. Это случилось, когда я смотрел на сидевшую на сиденье коротко стриженую, крашеную в блондинку женщину, она позже вышла на «Комсомольской». У неё было чистое, но с бородавкой под правой щекой лицо, она была одета в верхнюю лёгкую полупрозрачную юбку в леопардовых узорах и в нижнюю плотную, покороче, в голубую футболку с карманом на правом боку, в котором был обтянут узкий прямоугольник (пачка тонких сигарет, что же ещё, конечно, тонкие сигареты), в тапочки с надписью «Рита». Всю дорогу она, невысокая, укоренённая, с большим животом, с большими лежащими на нём грудями, склонялась от жары головой на свою тележку с красно-белой клетчатой сумкой, на которой сверху вниз лежала полупустая, почти пустая бутылка с колебавшейся пепси-колой. Мне захотелось вдруг побыть ею в моменты, когда она выбирала, примеряла и покупала свою одежду. А потом я поехал в Крым, и желание уточнилось — я хотел побыть одновременно другим и с другим. Теми и с теми двумя мужчинами, которые играли во Владиславовке под кустами, на бетонном парапете перрона, в карты (чего они ожидали?). Тем и с тем мужчиной на пляже у «Айвазовской» — грудь его была волосата, и на спине его были тоже густые волосы, но только слева вверху, как чёрное крыло. Той и с той полноватой невысокой женщиной, которая шла с пляжа мимо рядов с вафельными трубочками, тортами, рыбой и моллюсками, вдоль строительного забора, и произносившей: «Почти тридцатка ушла. А ничего и нету. Где же тридцаточка?» Той и с той женщиной, которая раскрыла, раскинув ноги на шезлонге, свежевыбритую промежность с пупырышками раздражений, прикрытую узкой тёмно-розовой тканью. Той и с той кругленькой женщиной под шляпой, со стрелками на глазах, с маленьким оранжевым кругом на левой руке и с полосатой сумкой в правой, которая смотрела на эту промежность, да и приподняла чуть-чуть брови и прошла дальше вместе с дочкой. Теми и с теми двумя женщинами, вставшими на фоне Карадага и двух свежепостроенных гостиниц, сблизившимися телами и руками с пластиковыми стаканчиками. Тем и с тем фотографировавшим их мужчиной, которого они спросили: «Стаканчики видно?» Теми и с теми двумя большими неграми в леопардовых тряпочках и с погремушкой; «Фотографии на фоне моря. Акуна-матата», — говорили они. Тем и с тем пожилым стариком, который спал на тротуаре на другом человеке, — высохшим, с кольцом под правым соском и в минимальных плавках, державших его половые органы как в мешочке и выглядевших его единственным имуществом. Той и с той маленькой девочкой, которая сидела рядом с лежавшим отцом, окунала горячую гальку в небольшое ведро с морской водой и водила галькой по его голове как расчёской, а потом бросала камень и брала новый. Той и с той женщиной, продававшей мне коробки конфет, проверяя срок годности, отрывавшей от них оранжевые и жёлто-зелёные ценники и наклеивавшей их на тыльную сторону правой ладони — она дала и пакет: «Бесплатно! Возьмите, бесплатно!» Тем и с тем мужчиной, который сидел в телевизоре за решёткой на скамье подсудимых и боялся и который, как сказали, не признал свою вину. Той и с той десятилетней девочкой, дочерью священника, которую он убил.

На столе кассира, а кассира всё нет и нет, лежит памятка, почти стихотворная: «Внимание! Билетные кассиры, будьте внимательными, заполняйте правильно ПД», — а под этим список аббревиатур: справка об освобождении, свидетельство о возвращении на родину. Паломницы у кассы вежливо разговаривают об ангелах. В магазине, в тусклом, потому что закрытом, водочном отделе продавщица играет в карты с молодым человеком, с длинными, длинноватыми волосами, с не до конца как будто отмытым лицом. Она отвлекается, чтобы обслужить покупателей, кладёт веер рубашками вверх, и молодой человек кладёт тоже, прислоняется к подоконнику, тянет из прозрачного пластикового стакана желтоватый напиток. Козыри крести, прижата половиной колоды семёрка. «На поезд, штоль?» — спрашивает в темноте мужчина, обвешанный сумками. «Ну», — отвечаю я. «На Москву, штоль?» — спрашивает мужчина. «Ну», — отвечаю я и смотрю на липу. Она большая, растёт у магазина, прямо под Кассиопеей. Липа вся в жёлтых листьях, но уже сквозь них просвечивает прозрачное небо, ствол её чёрен, листок легко отстаёт. Под липой играют собаки, светлая и тёмная. Тёмная опрокидывает светлую на сухую траву, теребит ей горло. Друг от друга отскакивают, друг к другу приникают, бегают, возятся. Шелестят о траву шерстью, и больше ни звука, вот только тёмная фыркнула раз, светит на липе полная луна. Я иду между двумя зелёными поездами, по мерцающему коридору, от крыш ответвляется дым. «Ой, Димочка, дорогой, вы уж простите, я уже тут ложусь», — говорит из сумрака паломница в белом платке, он лежит широкой полосой на лбу. «Всё-таки одеялко-то взяттть», — длит тот, кто спрашивал прежде про поезд, вывернув чётко в проход, отставив на столе чай. Но дело не в этом, дело в созвездиях — созвездий нет, звёзды находятся в разных плоскостях, не лежат, как масти на картах, нет ни Ориона, ни Большой Медведицы, ни Кассиопеи.

В двадцать восемь лет у O. М. родилась дочь, и обнаружился рак почек. Его не приняли ни в одну больницу, он приехал в свой родной небольшой город проживать последний месяц. К нему приходили друзья, чтобы повидать его, но он никого не хотел видеть и попросил мать не пускать приходивших. «Увидят меня в гробу», — сказал он, и они увидели его в гробу.

Блондинка входит в вагон и выходит, зовёт обратно подругу: «Он до Сокольников», и они продолжают с улыбками свой разговор, который не скучен им, как бывает обычно после прощания мнимого, подруга ниже ростом, в платке и очках, а у блондинки короткая стрижка и крашеные, конечно, чистые, с завитками, волосы — и тонкие длинные пальцы, и эти молодые женщины говорят так открыто, протяжно, «есть такие люди, — думаю я, — которые знают, что делать, улыбаются всей своей жизни», а поезд приходит, блондинка заходит, занимает свободное место, листает, наморщив усталый лоб, книгу «Живи легко», это учебник её, всем трудно.

Пятеро солдат, отслуживших год, возвращаются в свои Казань, Альметьевск, Зеленодольск. Они разместили на сумрачном боковом столе колбаски паштета, наливают водку, вскрикивают: «Осбро!», добавляя номер роты и батальона, подпевают сиротским солдатским песням. На их камуфляже подрагивают почётные знаки, а один одет в китель с белой окантовкой на карманах. Из конца вагона к ним приходит земляк в куртке и кепке, демобилизовавшийся из Калининграда, спрашивает, кто из Альметьевска. «А кто с Альметьевска?» — подхватывают сидящие. «Да вон он, там», — кивает пришедший. «Сюда веди, ёпту, — говорят ему. — Почему не пьёте, ёпту? Почему не в форме? Сколько дней уже в пути?» В телефоне садится батарейка, песни кончаются. На полке рядом мужчина читает газету, говорит, чтобы поспокойнее, потому что милиция. К мужчине приходит сосед, просит газету, лежащую на столе: астрология, НЛО. «Конечно, — отвечает мужчина. — Холод такой. Будете? Согреться». «Да у меня есть», — благодарит сосед. Они наливают себе, один из бутылки в пластиковый стаканчик, второй из фляжки в металлический. «Владимир», — говорит Владимир. «Игорь, — говорит Игорь. — С праздником!» Мать с полугодовалым мальчиком возмущается тем, что солдаты матерятся. «Служба в России такая, — объясняют, извиняясь, солдаты. — Вот и разговариваем матом». Сидящий спиной по ходу поезда солдат суетливо прячет бутылку, и вторую тоже, в сумку в углу сиденья. Приближаются милиционеры. «Что ты там прячешь?» — спрашивает идущий по проходу первым. Солдат мотает головой. «Доставай, — приказывает милиционер, не вынимая рук из карманов бушлата. — Что, за дурака меня принимаешь?» Солдат показывает бутылку. «Одна?» — спрашивает милиционер. Солдаты громко кивают. «Одна жалоба от граждан — ссажу с поезда, — предупреждает милиционер. — До дома не доедете». «Нам уже сказали, да нам уже сказали, нам уже сказали, тихо будем», — обещают солдаты. Проводницы разносят бельё, одна идёт впереди и раздаёт, вторая тащит по полу полотняный мешок. «Мы понимаем, у вас праздник, но пассажирам не мешайте, пассажиры спать хотят», — говорят они. «Одна жалоба от граждан, и всё, мы понимаем, — отвечают солдаты. — Мы счас провожали на карагандинский поезд, так им вообще с самого начала запретили пить!» «Ну мы не запрещаем, но потише», — говорит вторая проводница, глядя на выданные ею стаканы. «Им вообще запретили!» — «Долго не сидите. Бельё возьмите». — «Да нам не надо! Да мы и так. Лучше себе возьмите». — «Нам его всё равно списывать, дети. Как использованное», — говорит та, что тащит мешок. Разговор продолжается. «Осбро. Сейчас такой части уже нет. Расформирована. Мы последние». — «Мы год за КПП не выходили. Сидели в четырёх стенах, ёпту. До нас дембеля в город ходили, телефоны пиздить, нас летёхи не пускали. Вообще без увольнительной, год, ёпту. Местные ещё ходили в город, сами, а те, кто с России, сидели в четырёх стенах. И по телефону нельзя, а заряжали знаешь как? От люстры, ёпту». — «А у нас от утюга. Так как будто гладишь, а на самом деле батарейку заряжаешь, ёпту, в телефоне. А десять дней назад перевели в Зюзино. Это вообще в лесу, ну, чисто десять дней досидеть. Поешь и лежишь, целыми днями. Мы уже сами в рабочку стали записываться, чтобы хоть время шло. А часть, куда нас посылали, — вообще тридцать человек, прикинь, часть? Вся часть — тридцать человек. Телевизор в комнате стоит. По телефону летёхи разрешают говорить. Ну, скажешь там, маме хочу позвонить». В середине ночи, в середине Владимирской области, они спят, откинувшись на стенки или забравшись на верхнюю полку, и только один стоит у купе проводников, караулит синие банки пива, доверяется, как матери, проводнице.

«Двенадцатый год мы проскочим, говорят астрономы. Я тоже думаю, что проскочим», — спокойно утверждает стоящая лицом ко мне и лицом к другой женщине женщина в плаще: под шерстяной шапкой дешёвые большие очки, за ними мягкие толстые морщины. Ступени движутся вниз, всё под контролем.

Навстречу идёт буролицый мужчина без шапки, передаёт по телефону: «Сказать ему, пусть прилетает, всё хорошо; и прямо в Домодедово ебало ему разбить». В универсаме «Александр и партнёры» очередь начинается от самого хлебного отдела, протискивается между стеллажей с конфетами и холодильниками со сметаной, разделяется на четыре тяжёлых потока. Люди несут к кассам жертвенные колбасы и салаты, рыбу и мясо, молоко и молочные продукты, овощи, фрукты и кондитерские изделия; но вот пара попроще: на дне их корзины батон и две бутылки водки. «Неужели конца-края не видно?» — вопрошает усталая кассир Диана Какая-то с колпаком на голове. Из рукавов её красного халата вынуты расклешённые рукава праздничной переливающейся блузки. А на следующее утро всё по-другому, всё по-новому — на остановке, подобрав ноги, спит упившийся человек; в изголовье жёлтый плакат: «Стремление к лучшему — это неплохо».

Поздно вечером место становится странно: на этой остановке никто не садится, автобусы и трамваи напрасно открывают двери, здесь безлюдно. На остановке висит афиша: «Пассажирка». Фильм Станислава Говорухина». Её можно перечитать несколько раз, а потом посмотреть на только что выпавший снег. За остановкой сетка, за сеткой две машины, а перед сеткой деревья. Деревья невысоки и голы, и я только сейчас, когда выпал снег, понимаю, что они по пояс выкрашены известью; на них светит серебристый дистиллированный свет. Я делаю шаг вперёд и влево, и всё меняется: я вижу источник света — это фонарь за флагами, узкими и высокими, двумя белыми и двумя жёлтыми. Флаги трепещут как пламя, но свет остаётся неподвижным, как и всё остальное. Я делаю шаг назад, смотрю на машины, на деревья, на снег.

Она сидит справа от меня и читает с увлечением: «Она не сводила глаз с его пальца, нырнувшего во влажную глубину»; светящийся поезд пересекает в морозной темноте Яузу, а руки её держат книгу так крепко, что думаю я: «Да воздастся же ей по вере её, да освободит её кто-нибудь от длинных серых мехов её, да поцелует бледную голову её с непрокрашенными тёмными корнями волос, да снимет очки её с золочёной оправой и полюбит мягкую глупую кожу лица её, и да нырнёт палец во влажную глубину её, ведь висят же, висят под навесом у метро красные трусы с золотыми заглавными буквами: "Хочу только Ирочку", "Хочу только Аллочку"».

Автобус сто сорок первого маршрута долго петляет по неопрятным улицам Соколиной Горы, подбирается к Окружной железной дороге и отступает, подбирается снова и отступает к улице Бориса Жигулёнкова и к проспекту Будённого, чтобы вырваться наконец на шоссе Энтузиастов. «На следующей! На следующей!» — громко говорят вставшей у двери старой женщине. «Скажите, — медленно, опираясь на палку, поворачивается она к нескольким пассажирам, — в тридцать девятую поликлинику здесь выходить?» «На следующей! — говорят ей снова. — На следующей!» Широкая женщина в кепке продолжает свой внешний монолог: «Суки-правители. Твари ёбаные. Что с Москвой сделали. Африке помогают, восемьсот тыщ, восемьсот миллионов негров, а народу своему не помогают. Почему в арабских эмиратах живут — у них всё, что в земле, всё людям, а не ворам. Которые водку пьют… С собой-то не захватят, а всё по карманам». «Да, да, — говорит слушательница преклонного возраста. — Всё платное, и учёба платная». — «Платное всё! И эти, на машинах приезжают, блять, родители им понакупали. Привилегированные учебные заведения! И образование им купили, а вся их учёба — наркотики и пьянство, твари рваные. И на работу их устроят деньги получать за нас». — «И медицина платная, да». — «А нам поставили туземца, чеченца. Ничего ведь не знает, блять, тварь». — «Это в семидесятой больнице?» — «Не знаю. В поликлинике тридцатой. Это вот наше поколение умело работать, и образование у нас было. Суки поганые». «Женщина, возьмите себя в руки! — возмущается вошедшая женщина. — Прекратите материться! Ведь Святая неделя». Становится тише. На втором этаже пятиэтажного дома стоят в открытом окне и смотрят вниз на весенний и свежий Федеративный проспект две собаки — рыжая и разноцветная. Голубь ходит по больничной земле среди коричневых прошлогодних яблок. Синичит-ничит-ничит-ничит синица.

«Да когда ты от меня отстанешь — со своей тупизной, своим нудьём, своим дерьмом?» — отвечает полурастворённая в темноте девушка с прогулочной коляской белому волосатому пятну молодого человека. Они расходятся налево и направо, а потом громко перекликаются из разных концов двора: «Пошла ты на хуй!» — «Сам пошёл… Иди сюда. Иди сюда, я сказала!»

Пятница, как много пьют в этом городе днём, как много пьют в этом городе днём на Бойцовой улице. Вот стоит у подъезда пятиэтажного дома и еле стоит женщина престарелого возраста, а со второго этажа, из окна кухни, кидает ей сигареты женщина такая же спившаяся, но моложе, и ведь это её дочь, думаю я, когда смотрю на них, похожих друг на друга, и когда не смотрю на них. Пачка сигарет с фильтром падает в куст, и женщина около полудня подходит и наклоняется. В половине же пятого перешли через дорогу и встали двое. Один был мужчиной, а вторая — женщиной, они были пьяны и прикуривали друг у друга, и пока я шёл мимо них, я всё смотрел на длинную чёрную юбку, подпирающую снизу её ягодицы, одетые в чёрные трусы и обтянутые чёрными колготками, жалея эти ягодицы и эту женщину. И жалел голубей, которые долго целовались в песке на детской площадке, которые совали друг в друга клювы, и потом, когда самка была готова, самец запрыгнул и потоптался, и самка улетела направо, к окнам, а самец налево, в деревья. И я всё думал об этих голубях, когда смотрел на двух кошек, спавших вдоль одной ветки одного дерева в одном дворе. Одна кошка была зелёной и полосатой, другая — чёрной и пушистой, и хвост её свешивался, а с другой ветки свешивалась зелёная гусеница на невидимой, выпущенной из себя застывающей нити. И я думал об этих кошках и гусенице, когда смотрел, как сидит на стуле среди пустоты запертых коричневых металлических гаражей старуха в тёплом тряпье. Голова её была укутана платком, в руке была палка, на стуле была откинута чёрная болоньевая куртка, и старуха смотрела из своей липовой и тополиной тени на осыпанную солнцем детскую площадку, уже другую, уже без голубей. Как же далеко от неё эта площадка, думал я, целых тридцать шагов, думал я, там играют дети, думал я, глядя на приклеенный к столбу лист бумаги с выцветшими буквами рядом с выцветшим крестом: «Сице аз, протопоп Аввакум, верую, сице исповедаю, с сим живу и умираю».

К светофору на Воронцовской улице подкатил мотоцикл с мотоциклистом в красном шлеме и, пока горел зелёный, с хриплым рваным рёвом встал на заднее колесо и рванул по улице стоя. Повернули головы стоявшие на переходе пешеходы, смотрели ему вслед, а машины, припаркованные везде, от рёва, отражённого домами, завыли, запищали, закрякали, загудели, запиликали, загуликали и постепенно, одна за одной, успокоились, «Ипа», — пикнула последняя.

Перед подъездом стоит мелко-кудрявая женщина преклонного возраста. «Нин, выходи», — говорит она в окно первого этажа. За стеклом мелькает большое светло-серое пятно. Дверь открывается, на крыльцо выходит вторая женщина преклонного возраста. Её седые волосы завиваются колокольчиком. «Нин, она тама. Они закрыли, и я пошла к этим, — говорит первая женщина. — К своим этим». Ей не отвечают.

Рассказывают, что Т. Н., та самая Т. Н., которая работает в аптеке и которую в детстве во время похорон её матери закидали на печке одеждой, но она выжила, очень боится стоматологов. Однажды ей посоветовали одного хорошего стоматолога, а стоматологу в свою очередь сказали, что к ней придёт женщина из аптеки. Т. Н. сидела в коридоре, и стоматолог, выходя из кабинета, спрашивала её: «Вы не ко мне?» — «Нет, я не к вам», — отвечала Т. Н., и в кабинет входили по очереди другие пациенты. Когда рабочий день почти закончился, стоматолог снова вышла и спросила: «Ко мне должна была прийти женщина из аптеки. Может быть, это всё-таки вы?» — «Да, это я», — ответила Т. Н. Она села в стоматологическое кресло, и крепкий жир её задрожал от страха, а когда стоматолог шагнула к ней, Т. Н. закричала.

В другой раз с Т. Н. произошёл ещё более удивительный случай. Она отправилась гулять с ребёнком, который лежал в коляске, и пришла к пруду на краю леса. Было жарко, Т. Н. присела на траву, потом прилегла, потом заснула, а когда проснулась, поняла, что спала.

В обувном магазине суббота: расставлена обувь, нет покупателей, продавщицы скучают. Работает кондиционер, но зной даже не просачивается, а возникает, и вот он здесь. Одна продавщица трогает другую по спине обувной длинной ложкой. Та бросается: «Марина, она дерётся!» — кричит она третьей, невидимой продавщице. Продавщицы носятся как две тяжёлые девочки — среди коробок, босоножек и туфель, среди сандалий, за зеркало, вокруг зеркала, груди медленно подскакивают, ягодицы ворочаются. Приступают к фехтованию: одна суёт серо-чёрную ложку, вторая отбивается розовой. «Ой! У тебя же железная!» — мечет вторая розовую как нож, промахивается, складывает ладони на внутренние стороны переполненных бёдер, склоняется.

Толстая женщина с небольшим лицом едет в Дивеево с восьмилетней примерно девочкой и кошкой. Им досталось два верхних места. Женщина объясняет это пришедшей попутчице. «Да мне без разницы, — говорит попутчица. — Ребёнок, конечно». Толстая женщина кивками объясняет, что дело не в девочке, а в её собственных ногах и кошке, которая спрятана. На столе рядом с ней стоит закрытая ещё бутылка «Балтика № 9». «Всю дорогу мне верхние места достаются, — говорит она. — Я бельё никогда не беру. Помоюсь в дорогу — и так еду».

За Люберцами, в дачах, поезд нагоняет «Газель» «скорой помощи». Она едет рядом с моим окном. Сзади и спереди светятся у неё синие проблесковые маячки. Поезд едет быстрее машины. За станцией «Вялки» вдоль железнодорожного полотна стоят автомобили с зажжёнными фарами. Поезд едет вдоль этих туманных огней. Машины не двигаются, расстояние между ними всё больше, их долгий ряд поднимается за Хрипанью направо, на мост. Поезд проезжает под мостом.

Не смогла выйти на «Улице Хромова», закружилась на «Метро «Преображенская площадь», распалась на сиденье со страшной улыбкой, с неуправляемой головой. Показала в окно средний палец с кольцом, настойчиво била, била им в стекло, била, поворачивалась, смотрела куда-то на кого-то и била, била, и ведь так молода. А когда трамвай встал посередине Преображенской площади, встала у дверей и звонила в звонок, и говорила: «Конечно, мы увидимся со всеми дебилами, с которыми мы выйдем». И пока трамвай стоял, а трамвай стоял, сказала: «Бля, вы заебали», — плюнула, пошагала: «Бля, вы заебали вообще», дошла до кабины водителя и обратно дошла.

А на рынке, на рынке: «Девушка, мне парочку вот этих язычков», «За морковкой заходим подешевле». Весь воздух состоит из сообщений, чем и дышать. Предложения, просьбы, вопросы, телефонные разговоры, радиопрограммы, телепередачи, волны, волны, сообщения.

Прекрасен снег идущий, летящий. Прекрасен снег, лежащий на зелёных листьях. Прекрасен снег, лежащий на жёлтых листьях. Прекрасен снег на голых ветвях. Прекрасен снег на асфальте, на земле, в уголках лобовых стёкол. Прекрасно утро, жёлто-бело-зелёное и свежее, как яблоко.

Жизнь проявлялась. С деревьев падали остатки дождя, светили фонари и окна. На крыльце дома справа часто курил человек, но превратился в объявления — они поднимались от ветра и опускались. Слева ходила по детской площадке женщина в розовосиреневой куртке и неживой шерстяной шапке. Она отправлялась от скамейки и достигала урны или не достигала урны, возвращалась к скамейке, где стояли два наполненных пакета, и отправлялась снова. Рядом с урной за ограждением стоял высокий цветник в виде лебедя, я смотрел на него и на женщину. Она всё ходила и ходила, быстро, не останавливаясь, а между женщиной и подъездом мигал синий огонёк сигнализации в чёрной машине. Женщина ходила, огонёк мигал, объявления поднимались, огонёк мигал, женщина ходила. В доме, стоявшем в глубине, загорелось ещё одно окно. Я слушал падение капель и шаги женщины. Она пришла к скамейке, взяла пакеты, пошла вдоль дома справа и вошла в дальний подъезд. Остались объявления, деревья, кирпичи, капли. Между моментами синего света виднелось непрерывное тёмное время.

В вагоне тихо, темно. Многие полки опустели в Муроме, Арзамасе. На боковом сиденье сидят уже одетые мужчина и женщина, на них головные уборы. Звонит телефон, мужчина тихо отвечает: «Да. Да, да, да. Да. До Лопатина, да. Да, да». Поезд останавливается на станции «Бобыльская» и стоит одну минуту. Видны пустые пути, гравий между рельсами. От электрических проводов отражается электрический свет. В глубине темноты, за деревьями, горит окно.

«Таня. Ты где находишься? Я тебе даже место успела занять! Поезд на Александров, только забыла совсем посмотреть, какой вагон. Поезд на Александров, первый на табло, посмотри, одиннадцать шестнадцать. Александров. Вагон не знаю какой. Александров, одиннадцать шестнадцать, посмотри на табло, он первый самый, на каком пути, прямо перед тобой. Александров, одиннадцать шестнадцать. Одиннадцатый путь, увидишь, там написано. Александров, одиннадцатый путь, видишь? Одиннадцать шестнадцать, вагон не знаю какой. Третий! Третий вагон! Таня, ты где? Ты ещё не прошла, что ли? Иди к турникетам, на Александров, одиннадцатый путь, одиннадцатый путь. Таня, ты меня удивляешь. Люди за границей дорогу находят, а ты боишься заблудиться на Ярославском вокзале. Спроси, где поезд на Александров. Одиннадцатый путь, одиннадцать шестнадцать. Просто спроси. Спроси у кого-нибудь, где на Александров. Закричи. Таня, ты же взрослая женщина. Есть на одиннадцать сорок три до Сергиева Посада. Купи билет до Яузы и иди к турникетам, там контролёры, и всё. И ты на платформе, там все поезда, Фрязино, Монино, Пушкино, Александров. Таня, как не поедешь? Я ради тебя собралась. Садись на одиннадцать сорок три. Он до Сергиева Посада идёт, и приезжай. Я тебя там буду ждать. Таня», — последние её слова перекрывает голос, объявляющий о начале путешествия, и она замолкает, загорелая, в майке, с прямой спиной, с красивыми глуповатыми глазами, выражением лица напоминающая птицу.

Дым, какого и не было никогда, жарко, как в печи, а в торговом павильоне «Пресса» прохлада, работает кондиционер. Пожилой мужчина рассказывает продавщице о планах: «Сейчас пойду в магазин, пива себе куплю. Сегодня же — Ильин день. Белое в такую жару нельзя». «Нельзя!» — соглашается продавщица. «А пиво можно», — говорит пожилой мужчина. — «Но только одну бутылку». — «А как же! Только одну». Он уходит, и она обращается ко мне и к другой покупательнице, завязывая новый разговор, но пока не зная, с кем он завяжется: «Глухой, как пень! Ничего не слышит, что я ему говорю. Всё говорит, говорит. Глухой!» В павильон входит подросток. «Здрасьте!» — говорит он. «Привет, Серёж, — говорит продавщица. — Глухой, как пень!» — «Кто?» — «Да мужик один». — «Одинокий, наверное», — вступает покупательница. «Ну уж этого мы не спрашиваем, — отклоняется продавщица, — кто с кем живёт». Подросток берёт спортивную газету. «Спартак» вчера проиграл», — сообщает он. «Кому?! Этим?!» — говорит продавщица, положив руку на первополосную фотографию. «ЦСКА», — говорит подросток. Он рассказывает про чернокожего футболиста. «За сколько его купили-то?» — спрашивает продавщица. — «Ну, он в аренде был. Вернулся. Он уже играл». — «Негры — они быстро бегают. Бразилия, родина футбола».

«Ах! Ах! Ах!» — говорит один мальчик, которого водит за поднятые руки мама. «Ух!» — говорит другой мальчик, которого мама тоже водит за поднятые руки. Они встречаются и долго молча смотрят друг на друга. А девочка, которая постарше мальчиков, делает несколько шагов назад, бежит к своей маме и мягко упирается в её бёдра. За окнами медленно опускается снег. Когда идёт такой снег, кажется, что время прерывно и в пробелах его течения мира не существует.

Вокруг полной луны неподвижен большой бело-радужный круг. Внизу тихо, а высоко над городом неслышно несутся ребристые облака. Они летят через круг, но круг в их движении остаётся неподвижным. Так интересно! А ещё интереснее вот что: отчего самцы млекопитающих не лактируют? Действительно, отчего?

У заднего входа в поликлинику собираются врачи, медсестры и обслуживающий персонал. Обычно, они курят, но сегодня морозно, и они не курят. Они ждут, когда отопрут дверь. У двери вытягивается, показывая всё своё красивое тело, кошка.

«У меня есть знакомая, заведующая патологоанатомическим отделением, — рассказывает престарелая женщина с серым морщинистым лицом и прямой спиной, сидящая у турникета. — Она мне показывала. У них там есть музей, в формалине хранятся органы после операций. И она мне показывала лёгкие. Там не только лёгкие — сердце, печень. И вот лёгкие — как будто в мазуте, представляете? Чёрные, как в мазуте. А тебе птичку жалко? — наклоняется она к сидящей рядом маленькой девочке. — Птичку жалко? Когда нехорошие ребята, хулиганы, из рогатки в них стреляют. А вороны потом плачут. И тигры, медведи. Есть такие браконьеры, стреляют в них».

«До Сокольники вагон. До Сокольники. Только до Сокольники. Только до Сокольники вагон. До Сокольников. Вагон до Сокольники. До Сокольники вагон. До Сокольники. Только до Сокольников вагон. Вагон до Сокольники. До Сокольники вагон. До Сокольники. Вагон только до Сокольников. До Сокольники. До Сокольники вагон. Только до Сокольники вагон».

Что за дни. Что за дни. Идёшь с работы, а у дома в сугробе отпечаток раскинувшего руки тела, как будто кто взлетел; видны складки одежды, яма от головы. Или выходишь на следующий вечер с работы, а на улице унитаз. И позавчера: стоит с руками в карманах, на груди висят зацепленные за пуговицу пальто плечики, на плечиках блузка в мелкое что-то: «Кофточки, подешевле, девочки, подешевле», — и вокруг одни, как назло, мальчики. И ещё разговоры: «Чечил, говорю, надо здесь брать. На сто рублей дешевле, чем в "Ашане»" говорю». — «Дайте мне мои окорочка, я вам заплатила». — «Это единственный завод, где девяносто семь с половиной процентов мяса». И цыплята бройлерные, охлаждённые.

Грязно на трамвайном полу и мокро, ищешь, где посуше, чтобы не промокли ноги в такой-то мороз. Но как глубок вагон от резкого света и передвижных теней на людях, сиденьях, в воздухе! Многие желают, чтобы поскорее пришли весна и лето — как будто тёплые дни длиннее, как будто жизнь в тёплые дни вытягивается и длится дольше. Летние дни, и правда, длиннее, но как же так, что же делать с зимой, для чего она, для чего этот радостный свет.

Две женщины справа и слева от железной двери молочно-раздаточного пункта одновременно подняли закрытые на молнии хозяйственные сумки. Они постояли ещё немного, пропустив двух вошедших в молочно-раздаточный пункт женщин, и одновременно пошли. Две таксы натянули привязанный к дереву один на двоих поводок и с напряжёнными ушами ждут, когда дверь откроется изнутри. Они такие живые, блестящие неподвижные чёрно-коричневые собаки. Три белых голубя сияют над высоким домом, в бледно-голубом дыме неба. Такое небо хорошо для созерцания голых тополей — как этого, со светло-жёлто-зелёными стволом и ветвями, освещаемыми солнцем с одной стороны.

Между асфальтом и колёсами машин тонкая вода, она разрушается с тёплым шумом, отрывается от колёс, изгибаясь, как тюльпан, неровно стекает с брызговиков. «Послушай, послушай», — говорит одна женщина. «Ну ладно, буду в пятнадцать минут», — говорит другая девушка. «Вы меня уже достали, честно говоря», — говорит третий, мужчина. Вообще люди много чего говорят.

Так тихо вечером, что ни одна серёжка на ясенелистном клёне не шелохнётся, а много их.

«Видишь, на кого я похож? — Арам поворачивает голову, на его горбоносый профиль светит из окна солнце. — А? Гойко Митич. Это мне одна женщина сказала, которая меня любила. Когда любишь — видишь».

Сухощавый пожилой человек с небольшой сумкой и татуированной левой рукой взял в вечернем вокзальном буфете пластиковый стакан с кипятком и пакетиком чая. Он сел за свободный столик, поставил перед собой стакан, несколько раз поднял и опустил в него пакетик, достал из кармана старого пиджака начатую пачку чая «со слоном» и высыпал треть в кипяток. Аккуратно сложив края внутренней бумажной упаковки, человек убрал пачку в карман. Он сидел неподвижно, пропитанный временем, положив руки на стол и смотря то на стол, то на чай, дожидаясь, пока тот настоится. И только пятки человека, неслышно и быстро ходившие на одном месте, выдавали его сильное нетерпение.

Женщина в тёмно-синей форме и с обесцвеченными волосами, собранными в хвост, вошла в трамвай. Она поговорила с водителем, откинула от себя одну из трёх планок турникета, вошла в салон и сказала: «Билеты приготовьте». На сиденье во втором ряду женщина уличила женщину, вошедшую по чужой социальной карте, и продала ей оранжевый билет, отсчитав с тысячи сдачу, а потом погасила его сама, вернувшись к валидатору. Высокий молодой человек с чёрными короткими волосами показал ей также карту, а она взяла её в руку, поднесла к валидатору и объявила, что карточка недействительна. «Должно две минуты показывать, у тебя там денег нет. Денег не положил», — сказала она. «Как нет?» — возмутился молодой человек. «Ты не по ней проходил», — сказала женщина. «Я не буду два раза оплачивать», — сказал молодой человек. «На ней нет ничего, оплачивай проезд», — сказала женщина. «Что вы пристали к ребёнку?» — вступился тоже высокий, но седой мужчина в сильных очках, сидевший за молодым человеком. «Ребёнок? — сказала женщина. — С семи лет проезд оплачивается!» — «Я учусь в Москве!» — сказал молодой человек. «Двадцать восемь рублей», — сказала женщина. «Я не буду у вас покупать», — сказал молодой человек. «Дай ей двадцать восемь рублей», — сказал мужчина в очках. «Я не буду два раза проезд оплачивать», — сказал молодой человек. «Что вы пристали к ребёнку?» — сказал мужчина в очках. «Ребёнок — с семи лет проезд оплачивается. Ребёнок!» — сказала женщина. Молодой человек возмущённо пошёл в сторону кабины водителя мимо двух престарелых женщин, сидевших лицом друг к другу. «Приехали сюда, и так себя ведут, — сказала одна из них. — Вы нас и так грабите». — «А вы нас не грабите?! — кипел молодой человек. — Я учусь в Москве!» Он нырнул под турникет, купил билет, сказав: «Дайте, пожалуйста» — и вошёл в салон заново. «А тебе на метро сделали карточку?» — спросил мужчина в очках. «Всё сделали», — ответил молодой человек.

Они вышли у метро, встретили у Научно-исследовательского института дальней радиосвязи знакомую женщину, говорили с ней. В метро они вошли втроем, молодой человек сразу направился к информационному терминалу, поднёс к нему свою карту и так постоял, а потом пошёл к турникетам, посмотрел на них с колебанием и отвернулся к кассам. А мужчину в сильных очках я видел и раньше: это охранник из аптеки. Однажды в неё пришла женщина, искавшая лекарство для мужа, у которого произошёл флюс. Фармацевт позвала охранника по имени и отчеству, а тот, задав вопросы, заочно поставил диагноз «периодонтит», порекомендовал необходимую первую помощь и сказал, что нужно срочно, немедленно обратиться к врачу.

Даша и Джессика нашли на земле под яблоней небольшие, вот такие, зелёные яблоки с коричневыми пятнами. Девочки принесли четыре яблока на детскую площадку и сделали из них шашлык, насадив на ветку. В одном яблоке Даша и Джессика обнаружили бело-розовую гусеницу. Они сорвали с вишни вишню, выжали ягоду в пластмассовую штучку и искупали гусеницу в вишнёвом соке. Гусеница стала красной. После ванны ее поселили в отверстии, оставшемся в яблоке от ветки. Девочки решили, что это будет отель, и заткнули норку подорожником. Джессика предложила Даше взять гусеницу к себе домой, но Даша отказалась. Даша предложила Джессике взять гусеницу к себе домой, но Джессика отказалась. Яблоко с гусеницей осталось на детской площадке.

В редкой траве рядом с дорожкой стоял голубь. Он был старым, его перья, которые раньше переливались и плотно прилегали друг к другу, теперь были тусклыми и разъединёнными. Глаза его были закрыты, он спрятал голову внутрь и не шевелился, как трава вокруг него. Он медленно угасал, не обращая внимания на жаркий день, детскую площадку и остальной мир вокруг. Вдруг голубь неловко свалился вперёд, на клюв и шею. Он с трудом, опираясь о землю раздвинутыми крыльями, поднялся на ноги, сложил крылья, убрал голову в торчащие перья шеи. Я подумал о том, что этому голубю не страшно, потому что внутри него безразлично происходит то, что происходит, и ему уже не нужно ни летать, ни кормиться, ни даже ждать, потому что время его иссякло и растворилось. Позднее, часа через три или четыре, я увидел ещё одного угасающего голубя. Он сидел на крыше металлического гаража, называемого укрытием, так же неподвижно и так же спрятав голову в слабые перья. Он сидел так и через пять минут, и через пятнадцать. К тому времени первый голубь уже лежал на груди в полутора метрах от того места, где стоял прежде. Между раздвинутыми крыльями были видны в темноте белые перья спины. На следующее утро ни того, ни другого голубя нигде больше не было.

Охранник и администратор магазина «Город изобилия» завешивают чёрной непроницаемой плёнкой полки с вином и водкой. «Николаевна!» — зовёт продавец-кассир, черноволосая женщина с саркастически-безысходным лицом. От кассы отодвигается, как будто сделал плохое, молодой человек с двумя тёмными бутылками пива и смотрит на кассу. Люди заволновались, но кассир продолжает фиксировать покупки: печенье, нарезанная и упакованная колбаса, сыр. К кассе подходит измученная женщина в голубом халате. «Николаевна, возврат, — говорит ей кассир. — Пиво взяли безалкогольное».

На дороге, ведущей к кладбищу и рынку, раскинув руки и ноги, навзничь лежал человек. Возле него стояла машина «скорой помощи». Её водитель хмуро смотрел на человека, коричневолицего мужчину в мутных брюках и рубахе, и хотел понять — жив тот или нет. Человек шевельнул ногой. «Когда человек меняется, — подумал я, — он не меняется, и с этим так трудно, душно. Например, мальчик смотрел, как плавают на пруду утки, и ему было хорошо, как от слова «уточки», которое повторяла мать, потому что он первый раз в жизни видел уток, и они были для него. А теперь он лежал на асфальте и не хотел шевелиться, но был тем же самым, мальчиком, увидевшим уток, увидевшим собаку, яблоко, зажжённую лампу, и не измениться ему, и с этим так трудно, страшно. Или, например, мальчик смотрел, как рушится под ногой песочный куличик, или разбрасывается башня из кубиков и снова разбрасывается, или отец всё не идёт, а обещал, или умирает и не оживает синица, а теперь вот глядит на лежащего и не хочет видеть».

На выходе из леса лабрадор Аврора спугнул из мокрой травы вальдшнепа. Птица влетела в закрытые ворота электроподстанции. Хозяин собаки поднял птицу. Голова с длинным тонким клювом висела на шее, глаза превратились в бусинки. Изнутри головы на оперение вытекло немного крови. Человек раскрыл красивое пятнистое крыло. На железных воротах осталось маленькое округлое пятно, от него стекала вниз влажная линия. Вальдшнеп, как и лес, был мокрым.

Однажды В. М. зашёл ночью после работы в супермаркет, где купил много продуктов и унёс их в магазинных пакетах. Дома он переложил покупки в холодильник, а чтобы не разбудить домашних шуршащими пакетами, которых было тоже много, В. М. быстро запихнул их на кухне в рюкзак. Через несколько дней он отправился в краткую командировку в Финляндию и не взял с собой вещей, кроме рюкзака. На таможне в аэропорту заинтересовались пассажиром, у которого не было багажа, и попросили открыть рюкзак. «Зачем вам столько пустых пакетов в Финляндии?» — спросил таможенник.

Трамвай раздвигает двери, и тяжёлая старуха наклоняется над ступенями, как над пропастью. «Подождите! Подождите!» — кричит она и стоит, стоит. «Да выходите! Выходите!» — кричат пассажиры. Старухе страшно.

А какой длинной цепочкой растягивались мы после урока труда по снегу Гайдаровского пруда, не надев курток, в одних только тёмно-синих пиджаках, когда шли под густым серым небом к базару, где выменивали на мел жареные семечки у мордовских торговок.

«Не делай так!» — говорит женщина, а мальчик идёт там, где обычно накапливается лужа, и водит носками сапог по мокрому на этом месте снегу, рыхлит прозрачно-серые борозды. «Не трогай! — мальчик сгребает с ограды снег. — Сейчас же варежки все мокрые будут. А я тебе не взяла варежек сменных. Артём, пошли скорей!» Она идёт скорым шагом, в руке раскраска, разноцветный пенал. Мальчик отстаёт, то задержится, то перебегает, видит, что его не видят, а вот ещё машину тронуть.

«Привет! Привет! Привет!» — приветствуют трое мужчин идущего по дороге четвёртого. «Привет, ребят!» — говорит мужчина. «Куда? Куда? Куда?» — спрашивают его трое мужчин. «Да я, — останавливается, — в деревню. Позвонили, — поворачивает к ним, оставляет следы на снегу. — У меня товарищ детства, — подходит ближе и говорит совсем тихо, — умер. В коме лежал и…»

«Ничего не брал», — тихо говорит и поднимает руки мужчина в кожано-меховом кепи, проходя мимо кассы хозяйственного магазина.

На одну из колонн станции метро «Юго-Западная» наклеен указатель, указывающий на местоположение места отправления автобусов: налево — к Хованскому кладбищу, направо — к Востряковскому кладбищу. А если повернуться к этой колонне спиной, можно увидеть другую колонну: налево — к Востряковскому кладбищу, направо — к Хованскому кладбищу.

В кармане осенней куртки я нашёл старый, но не очень старый чек: ООО «Факел», тридцать пять рублей, восьмое апреля. Что я делал восьмого апреля, что покупал, где? Зачем отдал ООО «Факел» тридцать пять рублей? Прошло всего раз, два, три, сколько месяцев прошло? Ничего не помню, но чек свидетельствует, что я совершил покупку, оставил след. На что ни посмотришь вокруг — одни следы действий, событий, происшествий. Повсюду отпечатки пальцев, отпечатки шин, слюна, тлеющие крылья насекомых, дома — следы строительств, овраги — следы рек, люди — следы совокуплений. И снег вот выпал.

На столбе у остановки висело объявление: «Семья снимет квартиру от 20000 рублей до 70000 рублей, можно пустую и без ремонта (помощь с ремонтом), возможна оплата за несколько месяцев сразу». Рядом висело другое: «Семья снимет квартиру от 20000 рублей до 70000 рублей, можно пустую и без ремонта (помощь с ремонтом), возможна оплата за несколько месяцев сразу». Я обошёл столб и увидел ещё четыре точно таких же объявления про ту же самую нужную квартиру, и пока рассматривал их, размышлял о значении слова «семья»: семья народов, дружная студенческая семья, финно-угорская семья языков, пчелиная семья. Ещё есть на Сицилии семьи, и большие.

Когда раздеваешься перед врачом, стесняешься его, всё ещё стесняешься, а он видел мёртвыми и тебя, и себя, и всех остальных. Такое у него образование.

«Мне хочется писать и писать, — и она пишет и пишет, правит, перечитывает эти два исписанных с обеих сторон листа. — Я стала понимать, что ты часть воздуха, которым я дышу, когда тебя нет, я не могу нормально дышать». А потом она складывает, убирает письмо и достаёт тетрадку с алгебраическими уравнениями, и когда мы встаём перед остановкой к дверям, она поднимает глаза.

Долго не было трамвая, но подъехало маршрутное такси. Четыре женщины преклонного возраста и небольшой старик с лёгкой белой бородой выстроились у двери и гадали: довезёт до храма или не довезёт. «Довезите, пожалуйста, до храма, — просили они, входя. — Одну остановку. Трамвая давно нет. Одну остановку довезите, пожалуйста, до храма». — «Всех довезу!» — пошутил водитель, и всех довёз. «Спасибо вам большое и извините нас, пожалуйста», — благодарили женщины. Ударил колокол. А чуть погодя ударил ещё раз.

Плодоовощное объединение, институт бетона, храм преподобного Сергия Радонежского. Почему ничего не радует, почему. Как быстро едут все эти машины. Я тоже могу купить машину — и ехать, ехать, ехать, ехать мимо магазинов «Интим», «Фейерверки». Мимо плодоовощного объединения, института бетона. В стылом продуваемом переходе сидит у стены попрошайка, перед ним брошенная вязаная шапка с монетами. Она плоская, а сам он спрятал голову в колено, как будто и видеть уже ничего этого не хочет, а за ним пустой серо-чёрный рюкзак. Красота не приносит радости, почему. Красота — это. Красота — это плодоовощное объединение, институт бетона.

На каждом киоске в подземном переходе на Пушкинской площади есть поручни. Они стыкуются друг с другом и составляют один очень длинный поручень. Для чего эти поручни, этот поручень? Для того, чтобы шла, держась за них, за него, вот эта вот самая большая и тяжёлая женщина в большом и тяжёлом платке, шла медленно и тяжело, с трудом передвигая большие и тяжёлые ноги, одышливо глядя в одну точку большими и сильными очками, держа у бедра складной полотняный стульчик. А там, откуда она идёт, — шары, разноцветные воздушные шары.

Сначала свист, звуки, пока она настраивала небольшой микрофон, а потом заговорила: «Уважаемые пассажиры! Я потеряла голос от страха. Мы с мужем работали на железной дороге. Теперь он лежит тяжелобольной. У нас есть трудовая книжка, санитарная книжка. Помогите, чем можете», — и показывает трудовую книжку, санитарную книжку.

На платформе станции метро «Лубянка» полицейский капитан проверял документы у наряда внутренних войск. Наряд состоял из трёх молодых солдат разного роста в новых шинелях. Капитан был в бушлате, но без головного убора. Он смотрел вдоль платформы, вдаль, как любят смотреть мимо собеседника полицейские милиционеры, потом листал военные билеты. Солдат, стоявший посередине, показывал капитану исправность наручников. Стоявший слева высокий солдат с большим кадыком и правильным мужским лицом смотрел на капитана неуверенно, с задержкой мысли, как будто боялся забыть важные правила поведения, отличные от его собственных правил. А в переходе на Преображенской площади однообразно играли на гитаре, и облетал киоски охранник. Он приплясывал, разбегался, кружился, окрыляя полы чёрной куртки, и лихой была вязаная шапка на его голове. «Чёрный коршун прилетел», — приседал он к окошкам с продавщицами. «Вот таким же, — подумал я, — станет тот солдат, проверявший себя на соответствие правилам. Он уже такой».

Женщины и другие люди, которые держат маленьких собак, держат их в качестве детей, которые никогда не вырастут, при этом у многих из них нет детей. В свою очередь тем людям и другим женщинам, у которых нет маленьких собак, но есть маленькие дети, иногда хочется, чтобы маленькие дети никогда не вырастали.

Охранница уселась на скамье, и уборщица, а гардеробщица подошла к гардеробной стойке, чтобы поближе. «В отпуск поедет», — сказала охранница. «На юга поедет», — сказала гардеробщица. «Ага, на юг, — сказала уборщица. — Только там тоже холодно. Снег». — «Куда?» — «В Брянскую область. Там не юг, север. Север, хаха. Но теплее, чем в Москве. Но холодно». — «Не Крым. В Крыму теплее. Что делать будешь?» — «Мамку надо полечить. Поколоть. Поколоть надо. Сдала что-то. Сердце». — «Сколько лет?» — «Семьдесят». — «Не старая ещё». — «Не старая! — сказала уборщица. — Нет, не старая».

А. И. и А. О. обоих зовут Александрами. Я знаю их всю свою жизнь, а мне через несколько дней исполнится тридцать четыре года. Но только недавно, и в один и тот же день, я узнал, что у них обоих не видят левые глаза. Когда А. О. было двенадцать лет, он распарывал футбольный мяч маленькими ножницами; они сорвались и, отпружинив, попали в глаз. «И за ним, за одним мальчиком, — рассказывает жена А. О., — в дальнюю деревню прилетел вертолёт, чтобы отвезти в больницу в Горький. Такая была медицина, а сейчас за деньги умирай». А. И. же почти не видел левым глазом с самого детства, но принимал это как должное. «Левая рука хуже работает, чем правая, поэтому я думал, что левый глаз должен хуже видеть, чем правый», — объясняет он. Но когда в четырнадцать лет А. И. попал в военкомат на медосмотр, ему сказали, что на левый глаз он почти слеп. Тем не менее, А. И. в отличие от А. О. служил в армии.

«Я родился в Апраксино, а вот Кистенёвка. А усадьба Троекурова в Черновском была. В ней школа была, в которой в старших классах жили. А потом мы в Ужово переехали. Левее. Левее. Вот Ужово. Муравья-то уж нет давно. И Самоката нет. И Лобана, и Носика, пустое место. И в Ужово по спискам избирательным сто человек, на самом деле от силы тридцать. А мой дом найди.

Улица Луначарского. Выше. Вот, с красной крышей. Видишь — одна теплица всего! А мы и тут уже поставили, и тут, и тут. А домушку эту на углу — снесли».

«Ребят, туалет есть здесь?» — спрашивает один из двух русских мужчин, говоривших под водку о Дорогомиловском суде и заводе ЖБИ, на месте которого строят дома. «Вот, прямо!» — показывают ему. «Здесь?» — «Прямо, прямо!» — «А чё, за туалет тоже счёт выписывают?» — «Да-да-да-да-да, кассир стоит». — «Нет-нет, пока я ничего не хочу. А чё, ребят, сами-то откуда?» — «Эфиопия». — «Эфиопия? Оба?» — «Да». — «Эри-эритрея? Эритрея?» — «Эфиопия». — «Эритрея и Эфиопия не одно и то же?» — «Нет, уже нет. Почти одно и то же. Мы братья по крови», — объясняют сидящие у противоположной стены и стоящие у барной стойкой эфиопы. — «А вы — как они — фалаши? Фалаши?» — «Фалаши?» — «Да». — «Это кто они?» — «Вот, два брата». — «А?» «Фалаши?» — «Ну а кто они, фалаши?» — «Вот эти двое ребят. Нет? Это эфиопские евреи». — «Какие евреи, эфиопские евреи. Это не они, этот вот он», — смеётся среднеазиатская официантка. — «Он? Он?» — «Они эфиопы, чистокровные эфиопы, а вот это эфиопский еврей, да», — объясняет официантка. «Понятно, — осматривает мужчина. — То есть он муслим, а он иудей». — «Нет, мы православные». — «Вы православные? А разве эфиопы православные?» — «Наши отцы принимали религию. Ещё в пятом веке приняли». — «Так вы православные?» — «Мы только коптцы». — «Кто вы?» — «Коптцы». — «А. Я не, я не знаю… Так а что он здесь делает? Он же в Израиле должен жить». — «Не, он оттуда вернулся сюда». — «Из Израиля?» — «Здесь лучше». — «Я понял». — «А куда уезжать?» — «Как куда? Там же в основном иудеи. А его сначала вывезли в Израиль, а потом сюда, да?» — «Да-а». — «То есть ты в Эфиопии жил, и тебя вывезли в Израиль, да? И оттуда сюда?» — «Оттуда бежали, оттуда. Бежали в Израиль». — «Всё понятно. Тяжёлая ситуация». — «Наши лучше. На самолёте прямо сюда». — «Да, а их транзитом». — «Их транзитом». — «Их же ещё как-то на кораблях там вывозили». — «Не, не, не, на самолёте». — «На самолёте вывезли?» — «Да-да». — «Израильские коммандос?» — «Да» — «Да?» — «Да я там не жил вообще». — «Не жил в Эфиопии, совсем?» — «Нет, в Эфиопии жил, а в Израиле я не жил». — «Как не жил? Но вывезли же всех в Израиль». — «Всех, да?» — «Да. Нет? Кого-то потеряли по дороге?» Все смеются, улыбаются, хохочут. «Я чистый эфиопский православный человек, — объясняет эфиоп. — Не еврей, не зулус». — «Нет, ну если ты фалаш». — «Буду фалашем». — «А?» — «Буду фалашем. Я православный, я не фалаш». — «То есть ты не фалаш?» — «Не». — «А чего они говорят, что ты фалаш?» — «Это они шутят. У меня жена еврейка». — «Жена еврейка? Фалашка?» — «Нет, москвичка», — говорит эфиоп.

Машина остановилась перед дверью трамвая, загородив выход. Пассажир никак не мог выйти и был раздражён. «Мне что, по крыше идти? — спрашивал он. — Что мне, по крыше идти, ёбта? Убирай, ёбта! Убирай, я сказал, ёбта! Счас, бля, получишь у меня». Рядом с дверью, не обращая внимания, на трёх сиденьях сидели трое подростков и играли на планшете. На моей остановке мягко падал снег. «Где трамвай?» — было написано на снегу.

«Гуля, а ты когда домой поедешь?» — «В сентябре». — «Привези мне шапочку». — «Какую?» — «Ну такую, мужскую, национальную. Как она называется?» — «Колпак». — «Так и называется — колпак?» — «Да». — «И кетмень». — «Зачем он вам?» — «На даче буду махать. Привези мне колпак, кетмень и халат». — «Какой халат?» — «Нарядный». — «Все мне говорят — привези что-нибудь, привези что-нибудь». — «А вкусненького чего-нибудь привезёшь?» — «Привезу. Сухого всякого». — «Ты привези то, чего у нас нет». — «Гранаты». — «Гранаты и у нас продаются». — «Да ну». — «Что, не такие?» — «Да». — «У вас настоящие?» — «Да».

Рассказывают про Н. И., что он, когда жил уже в Водоватово, ехал с друзьями через Красное с шальными деньгами. В Красном они купили водки и гармонь, после чего отправились на Тёшу пить и петь. Н. И. умел играть на гармони только одну песню «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя». Он сыграл её и спел всего один раз. Когда водка закончилась, им показалось, что её было мало. Они поехали в Водоватово, где продали гармонь за две бутылки водки и продолжили пить, но уже больше не пели.

Девочка вся плачет, в магазине одни чужие, магазин пуст, она открывает дверь, а за дверью светится снегом проспект, и только машины едут, и дома, и огни в вечерней морозной мгле. Она возвращается, уже ничего не видя, а молодой охранник спрашивает её: «Маму потеряла?», и улыбается молодая уборщица, а она только кивает своим плачем, и охранник ведет её к лестнице, и наверх, где мама перебирает на вешалках куртки, так много курток, все разноцветные, и как раз распродажа. Девочка идёт мимо мамы в куртки, и ходит там, а мама зовёт: «Ваня! Ваня!», и с другой стороны из-под курток выбегает маленький мальчик. Девочка становится у перил, смотрит вниз, и внутри, наверное, яркая тишина. Мальчик подходит и тоже смотрит вниз, и говорит: «Высоко!» Мальчик сбегает вниз, бегает среди курток мужских, а девочка кричит ему: «Скажи: Ната-аша!» И мальчик говорит: «Ната-аша!»

Я так всё это долго рассказываю, потому что иначе не будет понятно, что со мной произошло. Когда мне было двадцать два года, я приехал в Крым после того, как не был там много лет. Мы с сестрой ехали через Краснодар и видели поля спелых помидоров по пути к Тамани, видели сытых и наглых кубанских пограничников, ставших тем, кем они стали, пока нас не было в Крыму, видели магазин «Duty Free» на украинской стороне Керченского пролива (там продавалось украинское пиво, и я его выпил), видели крымские поля с сожжёнными солнцем подсолнухами. Мы вышли из автобуса «Керчь-Феодосия» на шоссе у пересечения с дорогой, ведущей в посёлок Ленино. Нас должен был встретить брат, мы ждали его, но он не приехал, и мы сели к таксисту. У этого перекрёстка всегда стоят машины, потому что здесь всегда останавливаются автобусы, это я потом уже понял. Я так давно не видел Крым, что долго рассказывал таксисту, что я увидел, и рассказал ему, что в Ленино жил мой дед. «Как звали твоего деда?» — спросил у меня таксист. Я сказал ему, как звали моего деда. «Я не знал твоего деда», — ответил таксист. Потом мы приехали в деревню Ильичёвку и встретили всех, кто в то время был ещё жив (тогда многие ещё были живы), и тех, кто жив до сих пор. Я пил водку, которую мне наливали в гранёный стаканчик по марусин поясок, так это называлось, когда он был полный. А вечером, уже в посёлке, мы пошли гулять, и нам показывали местные кафе, сделанные из железных вагончиков и из других будок, и мы пили украинское пиво. Оно казалось очень вкусным, вкуснее русского, — «Рогань», «Оболонь», «Славутич». И уже наступила ночь, а я отошёл в темноту, потому что туалетов при этих кафе не было, а потом ушёл ещё дальше, потому что я помнил старый рынок на том месте, где сейчас был парк из кустов и травы. Я всё узнавал и в то же время ничего не мог узнать, но там было очень уютно, и ночь была тёплой и со всеми сухими степными запахами. Я проснулся в траве почти утром от гудков маневрового тепловоза и долго не мог понять, где находится железная дорога; мне казалось, что она была везде. Но я не торопился её понять, потому что я знал, что всё равно пойму и найду дорогу домой. Утром я обнаружил, что потерял в той траве очки, которые незадолго до отъезда мне подарил друг. Я пошёл искать место, где спал ночью, но нашёл только белых коз, которые ели колючую траву и иногда кусты.

И восемь, и девять, и десять, и одиннадцать, и двенадцать минут после полуночи, и нет поездов ни в ту, ни в другую сторону, и ходят пассажиры вдоль пустынной платформы туда и обратно, и ходит туда и обратно и говорит по телефону молодая полицейская в форменной шапке, и говорит, и ходит, и говорит, и улыбается, и ходит, и наклоняется, и вдруг замечает на путях что-то, и идёт дальше, и говорит, и видит белобрысого полицейского в форменной шапке, и намекает ему кивком, и он наклоняется, и она наклоняется, и она указывает ему кивком, улыбаясь, и он тоже кивает, и уходит он, и возвращается с длинными клещами, и наклоняются оба, и вытягивает он — и прибывает населённый поезд с другой стороны платформы, и открывает двери, — и он достаёт широкое кожаное портмоне, и виднеются в нём бумаги, и уносит он портмоне под лестницу, в подсобное помещение, и она идёт вдоль платформы и говорит по телефону, и переходит платформу по диагонали, и незаметно, но убыстряет шаг, и заканчивает разговор, и когда она подходит к двери подсобного помещения, дверь открывается, и распахивается свет, и выходит изнутри дежурная по станции, и поезд набирает скорость, и в нём много разговоров, бесед, но все разговорчивые поочерёдно выходят на следующих станциях, и остальные склоняются, засыпают.

Это был мужчина с живым правым и вытекшим левым глазом. Фаланги его пальцев были синими и татуированными. Он сидел напротив женщины в грузном длинном пальто из искусственной кожи и искусственного меха. Сначала они пели песню. Он начал: «Ты рассказывал мне сказки», — а она соглашалась: «Только я не верила тебе». Потом он читал ей стихи. «Что ты смотришь так синими брызгами», — сказал он, а дальше многозначительно закивал. А потом он сказал: «А потом он с этой — с Дункан. Она испортила его. Испортила, испортила. Испортила». — «Да, испортила», — согласилась она. Потом он что-то говорил, а она что-то слушала, а потом он сказал: «Анапа, Алушта, Алупка. Сочи!» И ещё сказал: «Новороссийск! Я даже в «Орлёнке» был. Ты даже не знаешь, что это. Это же второй лагерь был после «Артека». Я там был капитаном сборной! После восьмого класса. Между классами». — «Да, я знаю, — согласилась она. — Я помню что-то такое. Это где он?» — «Орлёнок, орлёнок», — запел он, — «Взлети выше солнца», — запели они, и он сказал: «Это всё про него. У меня отец был гэбэшник, и мне тогда было двенадцать лет. Восемьдесят второй-восемьдесят третий год. Восемьдесят второй!» Старушка в драповом пальто, убиравшая со столов, села перед холодильником с прозрачной дверью, за которой стояли яркие маркетинговые ряды прохладительных напитков, и долго смотрела на стоявший внизу прозрачный круглый контейнер с органическим содержимым. Он был упакован в полиэтиленовый пакет. Она открыла дверь, взяла контейнер, положила в свою сумку и закрыла сумку. За дальним столом доедали из глиняных горшочков и допивали из пластиковых стаканов молодые бритые люди и крашеные девушки в красно-синих шарфах. Мужчина встал, и его правый глаз оказался справа совсем кровяным.

Выпало много снега, и снег падал в выпавший мокрый снег, пробивая в нём тающие отверстия. Было темно, была ночь, а снег не переставал. Два среднеазиатских дворника расчищали от снега дорогу перед многоэтажным домом. Скребли лопаты, и снега на дороге становилось меньше, а на газонах больше. Из дома раздался громкий мужской голос: «Бля, да вы заебали своими лопатами, дайте поспать-то, бля, я сейчас выебу вас этим лопатами, бля!» Дворники остановились, и один из них упомянул начальника. «Я и начальника вашего тоже», — раздался снова громкий мужской голос. Дворники растерялись. Снег падал, и было тихо. Дворники стояли. Потом они опустили лопаты и продолжили чистить снег, скребя ими по ледяному асфальту. «Бля, мне что, сейчас выйти, бля?» — раздался тот же самый громкий мужской голос. Дворники снова остановились. На ветвях деревьев и кустарников висели капли растаявшего снега. Они светились. Дворники пошли со двора. Один из них нёс лопату в руке, а второй положил на плечо. Вскоре стало слышно, что они стали убирать снег в другом дворе.

«Пассажира Гохмана, Гохмана Григория, вылетающего рейсом в Мюнхен, приглашают к выходу номер тринадцать».

«Пассажира Гохмана, Гохмана Григория, вылетающего рейсом в Мюнхен, приглашают к выходу номер тринадцать».

«Пассажира Гохмана, Гохмана Григория, вылетающего рейсом в Мюнхен, приглашают к выходу номер тринадцать».

«Пассажира Гохмана, Гохмана Григория, вылетающего рейсом в Мюнхен, приглашают к выходу номер тринадцать».

«Икру в баночках какую посоветуете?» — «Так. Что любите по зерну: мелко, крупно, средне?»

«Значит что. Это Авачинский залив. То есть Камчатка. Значит, Тихий океан. Мясо сероватое, плотное, косточек мало, потому что селёдочка океаническая».

«Но я по-любому должна больше неё получать. У меня же стаж. Две восемьсот, кажется. Две восемьсот, что ли. Две восемьсот шестьдесят три, что ли. Две восемьсот шестьдесят три. Да, да. Две восемьсот шестьдесят три. Две восемьсот шестьдесят три».

Весь трамвай в людях, в пакетах, а в пакетах куличи, яйца. Повернув, трамвай замедляется, и вот она, очередь — растянулась даже за диагностический центр и дальше. «Сколько народу! — говорят в трамвае. — Народу сколько! Кошмар, сколько народу! Может, мы знакомых кого-нибудь встретим, встанем?» А в очереди тоже пакеты, и в каждом по куличу, — есть и «Пятёрочка», и «Копейка», и «Виктория», и «Фамилия», и «Рамстор» даже, и «Cyprus Airport Duty Free». «А это храм, прекрасный храм», — говорит старая женщина мальчику, и они выходят, и другие люди выходят к очереди, и вот женщина поднимает напротив воскресной школы, под деревом, колготки на пописавшей девочке, и вот снимают рабочие большие буквы над магазином, и висит рядом с ними большой плакат: «Вillа! Скоро открытие супермаркета «Билла»!»

«Представляешь, а Вика вчера впервые пописала на улице!» — «Да ты что! Где?» — «Вот прямо здесь. Я ей сказала: "Вика, пойдём цветочки поливать!" — "Вика совсем большая стала!" — "Вместе с Алисой пошли и пописала. И Алиса пописала, и Вика пописала"». — «Какая молодец! Большая Вика уже!» — «Вика, пойдём попозже цветочки поливать?» — «А Гошенька посмотрит, да, Гоша? Вика уже большая, писает на улице!» — «Пойдём, Вика, цветочки поливать!» — «Гоша, пойдём посмотрим, как Вика цветочки поливает, пойдём?»