Дело о кониуме

ДЕЛО О КОНИУМЕ

«До тех пор почти у всех нас было достаточно силы, чтобы удерживать слезы; но, видя, как он пил, и после того, как выпил, мы уже не владели собой. У меня, несмотря на все усилия, слезы текли ручьем так, что я был вынужден закрыться плащом, я оплакивал не горе Сократа, а свое собственное при мысли, что сейчас потеряю друга. Кротон не мог удержать слезы и вышел раньше меня…

…Между тем Сократ, который до сих пор прохаживался, сказал, что чувствует тяжесть в ногах, и лег на спину, как ему приказал сторож. Тогда последний подошел к Сократу, исследовал его стопы, бедра, сильно сжал стопу и спросил, чувствует ли он. Сократ ответил, что нет. Затем он сжал бедра и, подымаясь выше, показал нам, как холодеет и коченеет тело. Он снова ощупал его и сказал, что только холод достигнет сердца, Сократ умрет. Уже вся нижняя часть живота похолодела. Тогда, раскрывшись (он был покрыт), Сократ сказал: «Кротон (это были его последние слова), мы должны петуха Эскулапу, не забудь принести этот дар». — «Это будет сделано, ты ничего больше нам не скажешь?» — Ответа не последовало, и немного спустя он сделал конвульсивное движение. Тогда сторож раскрыл его совсем; взгляд Сократа был неподвижен. Кротон, увидев это, закрыл ему рот и глаза…»

Сергей Ершов любил называть себя вольным художником. Художника, в буквальном смысле этого слова, из него не получилось, но вольной профессией он все же обзавелся. Он был высок, худ, с профилем, вырисованным прямыми сильными линиями, с короткими, торчащими щетиной черными волосами, лишь слегка усыпанными снежинками седины. Сергей Ершов владел тремя языками, в государственную контору не ходил: где договор переведет, где проект, статейку, посидит на синхронном переводе, а там, глядишь, уже и на пиво, и на сыр набежало, а большего он и не искал. Так уж получилось, что Ершов родился в нашей стране, познал все ее прелести на своей шкуре и не имел ни малейшего желания строить себе гнездо… Но он и болел своей несчастной родиной, любил ее и не только никуда убегать не собирался, но даже не мог подолгу удерживать себя в придуманной роли ироничного созерцателя — и вляпывался из одной авантюры в другую.

Об одном из самых невинных его приключений — эта повесть.

Против Ершова сидела тридцатилетняя барышня, которая примечательна была лишь крайне длинным заостренным носиком и непомерно большой грудью на тщедушном субтильном теле. Она утирала батистовым платочком уголки выпуклых серых глаз, но тушь уже все-таки успела растечься паутинкой.

— Что делать, Серж, что делать? Теперь они убьют меня, я знаю, они обязательно меня убьют.

— А ты не бредишь, Галя, погоди, — пытался успокоить ее Ершов. — Это не истерика? Ты пережила такое потрясение, может, тебе все кажется?

— Даже ты не веришь. Куда мне идти? В милицию? Да ведь если они узнают, что это убийство, то именно я окажусь преступницей. Если до этого и меня не отравят.

— Но зачем?

— А зачем отравили Женю?

— Хорошо. Успокойся. Если ты права, то произошло два убийства, целых два. Ведь ты их совершить не могла, второе теоретически — да, но первое? Так, может, если у тебя есть сомнения, то следует обратиться к властям?

— А ты забыл, кто у нас власть? И потом, отца Гаврика кремировали. Яд найдут только в Жене, а я фармацевт.

— Но ты уверена в отравлении?

— Так в этом же все и дело, я же говорила тебе…

— Ну, повтори.

— Я же рассказывала, мы приехали к Инке, развлекались. Потом приехал мэр, помянули его отца, и Гаврик расчувствовался, вспомнил, как все тогда происходило. А тут мой Женя возьми и ляпни, что точно так же Сократ умирал, когда цикуту выпил, ходил и бормотал, и добормотался. И все вроде нормально шло, но вдруг по дороге домой Женя начал умирать, и умирать так, как и Сократ, и отец мэра. Остановились, пока я его на свое место перетащила, пока до больницы доехали, он почти уже и не дышал, и никакие реанимации ничего не смогли, и все на диабет списали. Никто о кониуме даже и не подумал.

— А это еще что такое?

— А это современное название цикуты, кониум применяют в гомеопатии, ъ очень маленьких дозах. Но я в своей аптеке могла бы достать его достаточно.

— Но ведь Женька, на самом деле, болел, может, это не убийство?

— Последнее время он был полностью компенсирован, и главное, он умер точно так же, как отец Гаврика, так же, как Сократ, я Федона не один раз перечитала.

— И ты пришла ко мне, свободному художнику и авантюристу?

— А к кому же мне еще идти, Ерш? Ты столько лет был нашим другом, ты должен меня спасти. Ведь рано или поздно, но убийца решит напасть на меня, ведь он догадается, что я знаю о преступлении.

— Отлично! — Ершов хлопнул в ладоши. — У меня нет ни лицензии на частный сыск, ни маузера в деревянной коробке, но гулять так гулять.

В тот же вечер Ершов набрал номер телефона дочери мэра — Инны. Надо сказать, что до перестройки мэр рабо тал профессором политэкономии социализма, тоже был человеком не маленьким, но еще не настолько оторвался от народа, чтобы запретить своей дочери вращаться в компании с одним веселым остроумным молодцем, то есть с Ершовым. Отозвался автоответчик. Ершов на секунду замешкался, но потом продиктовал:

— Старуха, тот самый Ерш беспокоит, есть дело на полмиллиона долларов.

И назвал номер своего телефона.

Инна позвонила через два часа.

— Тот самый Ерш?

— Старуха, милая, чертовски рад тебя слышать.

— Ерш, я лет десять назад могла быть старухой, а теперь это не годится, ибо звучит крайне двусмысленно.

— Девонька моя, как же нежен твой слух, но потому-то тебе и звоню, тебе, обладающей изящной речью и тонким вкусом.

— Я сражена.

— А если серьезно, то учти, что я перевел пару гениальных текстов. Я, сама знаешь, парень простой, деревенский, перевожу-то, дай Бог каждому, но стиль… но лоск… Мне срочно требуется гениальная соавторша, которая гениально владеет словесностью и крайне красива, сие тоже обязательно, ибо, как тебе известно, я старый эстет.

Трубка хмыкнула:

— Эстет, а тексты гениальные?

— Ста… извини, девчоночка, обижаешь.

— Тогда закинь их завтра. Ты на колесах?

— Увы, увы, увы! Но Ван Гог тоже умер нищим, — засмеялся Ершов.

— Тогда я к тебе, Ван Гог, сама подскочу часикам к восьми.

— Утра?

— Ты и вправду Ван Гог. Какая же порядочная женщина в такую рань встает? В восемь вечера.

— Идет.

Следующим утром Ершов решил провести разведку. В довольно недавнем прошлом ему однажды пришлось послужить науке в качестве объекта Изучения. В те времена Ершов еще верил не в Бога, а в справедливость и попал в институтскую травматологическую клинику, где по ходу возвращения к жизни стал материалом одной докторской и двух кандидатских диссертаций. Там же Ершов познакомился с одним очень забавным дядюшкой, к которому и поехал. Дядя числился профессором-диагностом, был он кряжистый, толстый, лысый коротышка с простой украинской фамилией Быченко и сложным красивым именем Иерихон. Ершов поинтересовался тогда, откуда взялось такое удивительное имя. Быченко хмыкнул:

— Видимо, для удовольствия моих будущих друзей меня так назвала мама. Звучало красиво, а теперь даже жена… — Иерихон прыснул. — Хера, Херочка. Но ей прощаю, она-то знает, что говорит. Дело в том, что, когда я родился, папы не было дома, вот мама и учудила, она у меня мастерица на выдумки, за ней глаз да глаз нужен. Но это что, знал бы ты, сколько у меня до войны фамилий было…

— Как так?

— Папа постоянно ездил в Германию, и каждый раз почему-то под новой фамилией, но его так изучили, что последний раз и вовсе не пустили, службу папе пришлось сменить, а фамилия Быченко осталась.

Уникальность Иерихона заключалась и в том, что за жизнь он сменил три профессии и столько работ, что создавалось впечатление, будто в городе, по крайней мере среди элиты, нет ни одного человека, кого бы он не знал лично.

Иерихон очень обрадовался, встретив Ершова, и заговорил о высоких материях. Говорить Он мог часами, легко меняя русло разговора, не позволяя собеседнику и слова вставить, но Ершова высокие материи не интересовали, и он, говоря образно* взял Быченко за рога:

— Меня интересует наш мэр.

— Гаврилов? — сразу включился Иерихон. — Я его по старой дружбе Гавриком зову.

— И не только вы.

— А Гаврик мужик умный, жадный, правда, он своим жмотством славился еще в студентах, я тогда с войны пришел, он — из школы, но учились вместе. Его покойного отца тогда из НКВД выгнали, и он у нас начал историю партии преподавать. Тогда за каждый сданный конспект в специальную ведомость ставили крестик, а Гаврик — сын доцента, что ему стоило помочь. Так нет, разведет говорильню о том, как сделать это трудно, сколь опасно, ведь не какая-то там хухра-мухра, а история самой ВКП (б), и такую цену за каждый крестик заломит…

— Ну, а сам покойный что за мужик был? — поинтересовался Ершов.

— Говорят, когда-то страшным был человеком, но после сорок восьмого, когда я его знал, сам всех боялся, любил плакаться в жилетку: «Мы, идеологи, по проволоке ходим, мы ведь публично выступаем, а какое время… Сегодня передовицу читаешь, а завтра за эти слова к стенке». А в целом же, — Иерихон задумался, — кремень был дед, верующий: Маркс, Ленин, партия — свято. Когда перестройка только началась, и Гаврик полез со своими демократическими статьями, старика чуть кондрашка не хватила. И кодекс моральный блюл по принципу: раз сегодня ты изменил жене, значит, завтра предашь родину, а уж если ты разведен, то скорее всего ты — американский шпион.

Иерихон рассмеялся, а Ершов спросил у него в лоб:

— Мне сказали, что старика отравили. Такое может быть? Вы в это верите?

Иерихон неожиданно просто засиял, зачмокал губами.

— Старик чего-то подобного ждал с того самого сорок восьмого. — Иерихон помолчал и задумчиво продолжил: — Но ведь только в романах торжествует справедливость. Старик, конечно, когда-то был злодеем, однако столько зим прошло… Впрочем, я подумаю, разузнаю.

— А чисто житейских причин разве не могло быть? — поинтересовался Ершов.

— Это Гаврик наш — миллионер: вилла, «мерседес», валюта… У старика лишь однокомнатная квартирка, «жигуль» да сарай на шести сотках. А чем потравили-то его?

— Только предположение…

— А предположительно?

— Кониум, препарат растительного происхождения, используется в гомеопатии.

— Где его достали?

— Думаю. Но вот есть еще вопрос, который косвенно может многое подтвердить. Зачем старика кремировали? Что, мэр не мог найти место на кладбище?

Иерихон фыркнул.

— Тут как раз все чисто. У них семейная могила на главном кладбище, а наш общий друг еще окончательно не решил, где будет проживать в старости. Да и время смутное, как еще завтра карта ляжет, вдруг не удастся умереть в Париже? Кладбище старое, тесное, похорони старика в гробу, на самого места не останется.

Инна приехала точно. Ершов окинул взглядом ее ладную упругую фигурку спортивной двадцатидевятилетней женщины, туго обтянутую лиловым тонким платьем, курносое улыбающееся лицо, украшенное золотым кудрявым нимбом, и присвистнул.

— О, мои бесцельно прожитые годы! Ах, мои старые усталые глаза! Как не ослепнуть им от такой красоты!

Инна Прыснула.

— Ты, старый, седеющий, щетинистый Ерш, о чем ты десять лет назад думал, взрослый, мудрый, талантливый, вот когда надо было свистеть.

— Ха, — хмыкнул Ершов, — да я и сейчас боюсь с тобой шутить, а тогда, Боже мой, ты же была просто полный мешок добродетели, девственности и невинности.

— Только не скажи, что я теперь мешок порока и разврата, — захохотала Инна. — Мне как, захватить рукописи и выматывать или можно еще и чашечку кофе?

— Я же говорю, что дряхлею. Пардон, мадам, позвольте вашу ручку.

За угощением они повздыхали положенное время о пролетевших годах, вспомнили друзей, Ершов выразил Инне соболезнование по поводу смерти деда.

Инна словно ждала этого и сразу начала рассказ:

— Дедушка на нашу новую дачу не ездил, а тут неожиданно прикатил. Его сначала чуть на проходной даже не задержали.

— А почему он раньше не ездил и вдруг прибыл?

— Когда у папы выходит книжка, он устраивает нам праздник. Конечно, это раньше, до выборов, было для нас событием, сейчас, сам понимаешь, но традиция осталась. И дедушка, он всегда приезжал, но только в квартиру или на старую дачу, а в новый дом не хотел, все чего-то боялся. Знаешь, он старой школы, еще при Сталине жил. Но после августа он во многом стал меняться, хотя, по-моему, до конца в происшедшее так и не поверил. Мы его всегда на папины праздники приглашали, хотя знали, что на дачу не приедет, а тут прибыл, да еще раньше всех, меня-то еще не было, только мама с Вовкой. Это все в пятницу происходило, я часам к семи подъехала, гости уже подходили, и до прихода отца я все бегала. А дедушка в тот день, он словно чувствовал приближение смерти, сидел один, молчаливый, задумчивый. Я несколько раз к нему обращалась, а он улыбается и не отвечает. Но папу сам даже просил, чтобы, как только гости разойдутся, поговорил с ним наедине. Все шло хорошо, допили кофе, проводили гостей до машин, вернулись, а дедушка жалуется, что у него тяжесть в икрах, что они похолодели и не двигаются. Мы его положили, но тут у него и бедра онемели. Володька пошел звонить врачу, а у дедушки уже окаменел живот, примерно через минуту руки, грудь, говорить он перестал, но еще как-то странно дышал, вроде тело уже не шевелится, а воздух со всхлипами проходит, а потом и это прекратилось, и все.

— А не вредно ему было в таком преклонном возрасте кофе пить? — участливо поинтересовался Ерш.

— Он очень заботился о здоровье, но кофе для него — просто культ, он священнодействовал, да и кофе-то капля, и капля какого-нибудь вонючего ликера или бальзама. Хоть последний раз перед смертью насладился.

— Да, — согласился Ерш, — несамая поганая смерть та, что случилась на празднике, но ты говорила, что в тот день дедушка был невесел.

— Нет, как-то грустно задумчив, а мы веселились, даже мама с Вовкой всего один раз собачилась, а это, знаешь ли… Вот потом, когда все произошло, хотя мы и взрослые, но потерялись, просто катастрофически расклеились, хорошо, бабуля была, она все организовала.

— Какая бабуля?

— Мамина мама. Но мне пора, давай тексты и приезжай к нам в субботу на дачу к обеду.

— А как к вам ехать?

— Я и забыла, что ты неполноценный.

— То есть? — захохотал Ершов.

— Без машины. Галка тоже страдает, у нее муж умер, знаешь?

— Слышал.

— Дурацкий год! Горе, горе, но ей, может, и лучше.

— Что лучше?

— То, что это случилось сейчас. Перевоет, а потом найдет кого-нибудь, влюбится, родит. Остаться одной в тридцать совсем не то, что в пятьдесят. Но. сейчас ей худо, так я ее зазову к нам, а она тебя подхватит.

Галина позвонила в ту же ночь. Голос у нее дрожал:

— Ерш, они… они угрожают мне.

— Кто?

— Не знаю. Я взяла трубку, а мужской голос уточнил мой номер. А потом он спросил, знаю ли я, с кем говорю? Я ответила, что нет. А он говорит, что слава Богу, что не знаю, что мне повезло, потому что если мне доведется его узнать, то это будет последнее, что я в жизни узнаю. Я спрашиваю его, в чем дело, почему, кто он? А он захохотал, говорит, что если я хочу жить, то сама должна обо всем догадаться, и о том, что делать, и о том, чего не делать, пожелал мне с ним не встречаться и повесил трубку.

— Сейчас отключи телефон, выпей снотворного, а утром приезжай ко мне, — вздохнул Ерш.

Но первым, кого увидел утром Ершов, был сияющий розовой лысиной Иерихон.

— Заскочил на пять минут, — бросил он на ходу и промчался в кухню. — Ты что, еще не завтракаешь?

— Нет, но… — хмуро пробурчал еще полусонный Ершов, выставляя на стол шоколад, конфеты, печенье. Вкусы Иерихона он знал.

Закидывая, словно в топку паровоза, в свой маленький ротик одну сладость за другой, Иерихон попеременно жевал и бубнил:

— Отличную ты мне подсунул историю, я вчера весь вечер и полночи копал… (Чмок-чмок-чмок!) Похоже, дело — швах… Тут такая может быть сила… Грозой пахнет… У-у-у!..

— Иерихон, хватит темнить, — улыбнулся Ершов.

Иерихон склевал еще пару конфет, почмокал губами и, воздев короткий толстый палец, глубокомысленно произнес:

— Ключ твоего дела может найтись в Польше.

— Даже?

Видишь ли, мальчик, вы учите всякие там романские языки, а братского польского никто, кроме нас, стариков, не знает. Между тем, в Польше месяц назад прошла серия публикаций о майоре НКВД Цюрихе — кровавом палаче польских офицеров.

Иерихон пристально посмотрел на Ершова. Минуты полторы длилось молчание, наконец, Ершов не выдержал.

— Ну и что дальше?

— Юноша, а то, что двадцать пятого июня тысяча девятьсот сорок первого года майор Цюрих стал майором Гавриловым.

Ершов сжал губы и протяжно выдохнул:

— Тем самым?

— Угу.

— Но мне не верится, что Гаврик замочил папу, хоть от этих бывших партийцев всего можно ожидать, и папа как раз хотел о чем-то поговорить с мэром перед смертью. Но не верю. Все же отец, да и потом, ведь после дела Берии я что-то не слышал, чтобы кого-то за те дела тягали, даже тех, у кого дети в мэры не вышли.

Иерихон зацокал.

— Это да, демократия она демократией, что нам какая-то Польша, когда у того же Гаврика друзей и пол чека, и полцека, и все при деле. Но ведь с другой стороны, мэр — человек прогрессивный, а как ему потом в Англии да в Америке показываться да за права человека бороться, когда окажется, что он сын Цюриха. Есть и второе, боюсь, сидит он не так крепко, как кажется, все же настоящим хозяином жизни он не был, он крышей всегда работал, а вдруг настоящим хозяевам на него компроме потребовался?

— Тогда моему расследованию труба. Только вот теперь мне уж никак не хочется отступать, — зло подмигнул Ершов.

— И я пока на тебя еще поработаю. Интересно, хе-хе, — хихикнул Иерихон, засунул в рот кусок шоколада и направился к выходу.

В дверях Ершов притормозил его:

— Кстати, Иерихон, кто мог узнать, что мы мэром заинтересовались?

— А что?

— Того человека, который ко мне обратился, вчера пу-гали, — вздохнул Ершов и рассказал о ночном звонке: — Я в, чера беседовал с двумя старыми чекистами, приятелями моего отца, но эти — могила, сукой быть, не продадут, и в библиотеке институтской материалы искал.

— В библиотеке вряд ли, а чекистов бы еще порасспросить, пощупать…

Иерихон чмокнул, подмигнул, открыл дверь на лестничную клетку, бросил «пока» и, ринувшись вниз, чуть не сбил с ног вяло бредущую Галину.

Ершов провел ее на кухню, усадил на место Иерихона, еще раз расспросил о ночном звонке, но ничего нового не уяснил.

— Понимаешь, Галинка, то, о чем ты рассказала мне позавчера — пока туманная версия, фантазия. Я-то верю тебе, но чтоб из этого что-то вышло, чтоб прояснить, доказать — треба копать. Давай, поподробней вспомни тот вечер, когда отравили Женю. Начни издалека, чего вы в тот день к мэру потащились? Звал вас кто или как?

— У Инки же юбилей, я позвонила поздравить, а она мне намекнула, что в связи с трауром они в гости никого не зовут, но тем, кто приедет, будут рады.

— Так из гостей только вы были?

— Да нет.

— Вспоминай, вспоминай.

— Мы приехали часов в семь, Инка была с Володькой, ее мамаша, Пивняковы — это ребята-политологи, Бубукер с женой, тот, который сын, еще Темкин, Наймак, Скачков — эти все с Володькой при бизнесе работают, позже Душман подъехал, теперь мы так Симонова зовем, с тех пор, как он при милиции стал служить. Шло все очень мило, много ели, говорили, смеялись. Приехал Гаврик, мы рожи серьезные состроили, потупились, выразили ему соболезнование, тогда-то он про смерть отца рассказал. А Женя, бедный мой, стал о кониуме болтать. Все заскучали, а тут еще мэрша на Володьку наорала… Грустно стало, мы сели пить кофе, они удивительно вкусный варят кофе по-турецки и с кардамоном.

— Как разъехались, в какой последовательности?

— Не помню. Женя, ты знаешь, скандалов не выносил. Если бы он мог, он и кофе-то бы не пил. Как только они ругаться начали, Женька сразу засуетился. Они и орать-то уже перестали, но он уже насупился. Мэрша ему даже какую-то антикварную башенку показывала. Его же хлебом не корми, дай что-нибудь старинное в руках подержать. Но тогда даже это не подействовало, он уже не отмяк, и мы быстро уехали. А в дороге… Не хочу вспоминать…

— Ладно, мы с тобой должны будем вместе на дачу к Инке съездить, — инструктировал Галину Ершов. — Пока живи, как жила, но телефон не включай. После поездки скажу, что делать дальше.

Следующие полтора дня Ершов провел практически бесплодно. Единственным успехом можно было считать лишь то, что на вечер воскресенья удалось назначить встречу с Зурабом Гаваришвили, душой компании золотого общества, а на утро понедельника — с мадам Повареновой, «первой статс-дамой императорского двора».

Днем в субботу Ершов с Галиной отправился на новую дачу Гавриловых. Уже минут через двадцать они свернули с автострады, а еще минут через пять оказались перед полосатым шлагбаумом у похожей на аквариум служебной будки. Юноша в штатском, но с пузырящейся на заднице кобурой, сверил номера машины, личные документы с имеющимися у него записями, фыркнул в щетинистые усы и, словно нехотя, поднял перекладину.

Два десятка вилл, обнесенных сплошной оградой из стальных прутьев, в живописном беспорядке раскинулись среди парков, садов и рощ, подступающих прямо к асфальту трассы. Ворота, ведущие на участок мэра, оказались запертыми. Но Галина прошла через расположенную метрах в десяти от ворот калитку и отворила створы Изнутри.

— У них двор все время открыт? — поинтересовался выбравшийся из машины и лениво потягивающийся Ершов.

— На ночь калитку запирают, с понедельника по пят-ницу днем дежурит привратник, а в пятницу, как кто приедет, его отпускают. Тут сигнализация должна быть, даже есть, но ее отключили.

— Почему?

— Километрах в четырех расположен обычный поселок, ты же знаешь люмпенизированность нашего населения. Если кому нехорошо, то он считает, что и другому должно быть плохо, все должны быть нищими. И вот шпана, эти несовершеннолетние прыщавые бандиты, несмотря на охрану, пробираются сюда, хулиганят, ломают электронику, вызывают хозяев в три часа ночи и ругают их матом. На участки они не часто заглядывают, там, если попадутся, то их наказать можно, а на улице они просто зверствуют, ведь знаешь, какие законы у нас несовершенные; если кого на улице и схватят, даже арестовать его нельзя. Вроде, и зона здесь запретная, а закона такого нет. Их бы сечь надо.

— Погоди, — переспросил Ершов. — Значит, в доме не знают, что мы приехали?

— Уже знают. Металлофон отключен, а сирена ворот работает. Как только я открыла створку, она загудела… А вон, гляди, уже Инка идет.

— Блестяще, это важно, — сказал, щелкая воротным запором, Ершов. — Это уже кое-что…

Инна встречала их в невообразимо цветастом халатике, лишь чуть-чуть прикрывающем попу, и в шлепающих по пяткам голубых вьетнамках.

— Ребята, пойдемте, сейчас с родственниками моими почеломкаетесь, сжуем легкий ланч, потом мы с Ершом поработаем, а уж затем, как папа подъедет, и пообедаем как следует.

У дверей дома стоял в плавках муж Инны — Владимир. Золотоволосый голубоглазый атлет, он презрительно щурился на солнце, прибывших приветствовал крайне небрежно, высокомерно.

Проходя подлинному коридору, Ершов шепнул Галине:

— А ведь когда-то был одним из лучших моих студентов, интересующийся мальчик. Сейчас-то что с Вовкой стало, давно его так разнесло?

— Уж года полтора он сноба из себя корчит.

В столовой гостей ждала хозяйка дома, мать Инны, жена мэра Фаина Николаевна Гаврилова. Встречала она их подчеркнуто радушно. Ершов был старым ценителем прекрасного пола, двух-трех секунд ему хватило на то, чтобы понять, как вести себя с хозяйкой. Мать и дочь очень походили друг на друга, почти одного роста, одних черт лица, со схожими походками и фигурами. В то же время они резко отличались. Если голубоглазая светловолосая дочь вся была наполнена мягкостью, беззаботностью, ленивой беспечностью, то в кареглазой, жгуче темной матери сквозила мощь, темперамент, неуемная женская сила. Ершов моментально прикинулся не понимающим ситуацию.

— Инна, — обратился он, — пока ваши родители еще не подошли, познакомьте меня с вашей подругой, в жизни не встречал такой красавицы.

Галина пыталась что-то промямлить, но Инна поняла Ершова с листа, она указала рукой на мать:

— Это подруга моего детства — Фаня, а это мой бывший доцент Ершов Сережа.

— А ныне вольный художник.

— И отец русской филологии, — хмыкнул вошедший в комнату Владимир.

— Не всем же быть особами, лично приближенными к императору, — отпарировал Ершов.

А Фаина Николаевна уже благоухала, словно полуторагектарный розарий.

За ланчем больше ели, а не болтали. Жевали сыр, ветчину, глотали запеченные в сметане грибы, набивали утробу столь приятной в нашем северном краю майской клубникой.

Когда Ершов с Инной уединились в ее кабинете, она выложила рукописи на стол и, улыбаясь, сказала:

— Я всегда знала, что ты талант, Ерш, но ты… Зачем тебе соавтор? Осталась лишь чисто редакторская правка, чепуха одна.

— Милая, а ты слыхала, что Бога не следует поминать всуе, — спросил повеселевший Ершов.

— О чем ты?

— О том, что мы все разные, что для одного чепуха, для другого мука. Если ты доведешь тексты, а тем паче их пристроишь, я буду счастлив увидеть их под нашими именами. Ибо то, что я уже сделал, для меня — наслаждение, но все последующее — пытка.

Инна с любопытством посмотрела на Ершова.

— Но ты потом не обидишься?

— Наоборот. Если дело пойдет, полуфабрикатами типа сегодняшних я тебя завалю.

— Ах ты, Ерш, Ерш, — покачала головой Инна. — Ершистый Ерш Ершович, бахвал и задавака, но ладно, прощаю тебя, за талант и за то, — хмыкнула она, — что маму так ублажил. Она сегодня за едой даже на Володьку не орала, а это чудо.

— А почему они ссорятся?

— Наверное, нам не стоило вместе жить, но из-за Васечки родители нас не отпускают, говорят: «Какая ты мать?» А Вовка не настаивает, сам-то больше молчит, за глаза ее ругает, но прилюдно все терпит. Мама его просто ненавидит. Сильно они не часто скандалят, но по мелочам она его постоянно пилит. Мы тут с ним в ресторан ходили, истратили всего тысяч десять, так она три дня фырчала, а по-старому это жалкая пара сотен.

— Да, тяжело жить вместе, — вздохнул Ершов.

— Последнее время от постоянного ожидания скандала, — пожаловалась Инна, — у меня какие-то страхи появились, тревога какая-то беспричинная. И, знаешь, когда дедушка умер, в тот день вроде одни наши были, ну еще папин зам да англичанин один, переводчик, так меня и тогда такое беспокойство терзало, что я расстроилась, но не удивилась, когда дедушка вдруг заболел.

— Ершов медленно перелистал тексты, просмотрел места правки, а потом отбросил рукописи и предложил Инне погулять по саду.

На корте Фаина Николаевна и Володя, облаченные в белые костюмчики, ловко гоняли теннисный мяч. Галина, подвернув юбочку, выставила молочно белые бедра, закинула назад голову, зажмурила глаза и впитывала лучи жаркого майского солнца.

Инна потянула Ершова за рукав:

— Пойдем, отведу в наш лесок.

— Погоди. Уж больно красиво играют, — задумчиво произнес Ершов. — И часто они на корте резвятся?

— Еще как!

— А ты?

— Я могу играть лишь в отсутствие мамы, она ведь у нас красавица. Я для нее всегда неказистая, неловкая девчонка. Когда я в ее присутствии беру ракетку, то оказывается, что и хожу я, как корова, и бью, как парализованная, позор, одним словом. Мама такая очаровашка, а ребенок у нее урод, — вздохнула Инна. — Но пойдем в лес, скоро папа приедет.

Когда Ершов и Инна вернулись после прогулки по лесу, включенному в «поместье», мэр уже прибыл и все готовились к обеду. Мэр был приземистый, плотный мужчина, с короткими седеющими усиками, чем-то похожий на шаржированного медвежонка. Увидя Ершова, он заулыбался:

— Бывшая звезда нашей альма матер почтила присутствием мой скромный кров! Я рад.

— Вы льстите, профессор.

— Ой, как приятно — профессор, — протянул мэр. — Я уже забыл, когда ко мне так в последний раз обращались: про-фес-сор. А как ваша детективная жизнь? Не жалеете, что ушли из университета?

— Какая там детективная жизнь, обычный вольный художник, — потупился Ершов.

— Не смущайтесь, — мэр кивнул Ершову, обвел взглядом семью, — наш гость славен столь блестящими расследованиями…

— Что удивительно, как он еще жив, — подхихикнул Владимир.

— Но у нас вы, надеюсь, не в качестве сыщика? — спросил мэр.

— Мы с Сережей делаем две книги, — выручила Ершова Инна.

— Добро, добро.

Обед отличался тяжелым обилием в кушаньях и чисто символическим возлиянием. Разговоры велись светские, вежливые, скучные, и после окончания трапезы Ершов и Галина стали собираться.

Неожиданно Инна заявила, что поедет с ними.

— Завтра на конгрессе день регистрации, машина моя в городе. Я думала, что меня Володька отвезет, да что его гонять, подбросьте меня за компанию.

Галина управляла, Ершов и Инна притулились сзади. Инна захватила с собой магнитофон, поставила на сиденье за спиной Галины и как-то невольно прижалась к Ершову.

— Сережа, мешает твоя рука.

— Ладно, — вздохнул Ершов и обнял Инну.

Она пристально посмотрела на него, он — на нее. Медленно их лица сближались, и вдруг Ершов услышал ее шепот:

— Не могу же я все за тебя делать…

И, о ужас! (Автору стыдно писать такое, но правда есть правда). Они страстно прильнули друг к другу. Когда же Ершов немного пришел в себя, он отстранил дрожащую в возбуждении Инну и одним глазом глянул на водителя. Видела ли она? Галина невозмутимо рулила. Ершов вздохнул, сел прямо, сжал Инне ладонь и спросил спокойным, ровным голосом:

— Галя, какой у нас маршрут?

Инна открыла глаза, а Галина ответила:

— Сброшу тебя, потом отвезу Инку.

— Тогда так, — Ершов говорил искусственно бесстрастно, Инна сидела с затуманенным взором, Галина крутила баранку. — Инна, какое-то хулиганье пугает Галю, ты не могла бы недельки на две пригласить ее к вам на дачу?

— Могла, — словно во сне ответила Инна.

— Галя, возьми в понедельник две недели за свой счет, никому ничего не говори и перебирайся к Инне.

— А мне дадут отпуск?

— Сейчас без содержания всем дают, чтоб только деньги не платить.

— И ты думаешь…

— Я думаю. А ты делай.

— Хорошо.

Вскоре машина остановилась. Ершов распрощался с Галиной, а Инна лишь сдавила ему руку, но уже минут через сорок она стояла на пороге ершовской квартиры, и стоило Ершову отворить дверь, как он оказался в ее объятиях.

Инна лежала у Ершова на плече и плакала.

— Ерш, Ерш, это правда, правда, клянусь! Ты второй в моей жизни мужчина, зачем ты сказал, что так говорят все? Все — не я. Я в эти моменты думала раньше о том лишь, как бы все быстрее кончилось, да я и позволяла подобное эдак раз в месяц, когда Вовка совсем озвереет, потому что от всего этого мне было лишь плохо и больно. Я никогда не испытывала такого, что чувствую с тобой, я уже в машине чуть не умерла от любви. Все об этом говорили, говорили, рассказывали, как прекрасно, но со мной ничего подобного не происходило, и я решила, что все просто прикидываются. Сначала я еще боялась, что у меня что-то не то, с мамой советовалась, узнавала, почему мне с Вовкой плохо, а она ответила, что от этих гадостей только проституткам хорошо бывает, и я успокоилась. А ты… Знаешь, я думала, что тебя забыла. Почему тогда ты не захотел меня?

— Милая, ты была такой чистой, невинной девочкой, а я старым прожженным потаскуном, ершом-одиночкой, может, и зря, но так вышло.

— Но, Ершик, но я… Ведь ты лишь позвонил мне, я сразу с ума сошла, а вчера всю ночь не спала, думала о тебе, какое-то бредовое наитие. Бывает же так?

— Так, — вздохнул Ершов. — Бывает, но…

Утром следующего дня Ершов беседовал с Иерихоном:

— Я начинаю догадываться о произошедшем. Но яд! Где можно достать этот чертов кониум? Где с ним работают, как продают, кому, кто мог его заполучить?

— Поработаю, — бурчал Иерихон. — А политический аспект тебя не интересует?

— А что-то есть?

— Мафия начинает под мэра копать. Он свое дело сделал, прикрыл их на переходный период, а теперь только мешает. Он, хотя парень и жадноватый, но, на свою беду, в целом, вроде честноватым оказался. И не совсем дураком, начинает потихоньку прозревать. Могу подробный отчет подготовить. Треба?

— Треба! Это в любом случае не пропадет, но сначала надо найти следы кониума.

— Слушаюсь, комиссар.

Вечером в задней комнате ресторана дома работников творческого союза Ершов беседовал с Зурабом Гаваришви-ли. Зураб был невысокий горбоносый тридцатипятилетний грузин. Он наощупь определял любую карту в новой колоде, пил не пьянея, входил во все закрытые клубы города, числился всеобщим закадычным другом и сватом всех невест, как для выданья, так и на ночь. Зураб теребил обшлаг кожанки, тянул через соломинку коктейль и пристально глядел на Ершова.

— Я о личной жизни нэ говорю ны о нычьей, — тянул Гаваришвили. — Но тэбэ скажу, сэмья мэра — идэал, а зят его — чудо. Я такого нэ видел, нэ одной дэвчонки, нэ одного мальчика…

— А где он служит? — спросил Ершов.

— Золотое, мэсто, совмэстное прэдприятие, экспорт автотэхники, в том числе даже мэнтам. Он там хорошие дэнь-ги получаэт, ничего нэ дэлает, зят мэра, понымаешь?

— Спасибо, старик. Это все, что я хотел узнать. Вот только одно, они там одними машинами торгуют или еще мелочевка какая-нибудь идет, тряпки, лекарства?

— Сэрьезная кантора, толко автамабил. Все чэпуха, я помню, как ты мэня выручал. Хочешь ужин, дэвочку?

— Сегодня я пас, — усмехнулся Ершов.

К удивлению, Ершова у своего дома он заметил легковушку, в которой сидела и тоскливо курила Инна. Углядев Ершова, она расплылась в радостной улыбке, вылезла:

— Ершик, как я тебя люблю. Я их обманула, я смогу пробыть у тебя до утра, но сначала, любимый мой, я хочу познакомить тебя с бабушкой. Ну*, пожалуйста, ну не хмурься. Она одна меня поймет, может быть, папа тоже, но он же всегда занят.

Ерш лишь кряхтел.

— Ну Ершик, ну милый, я тебя прошу…

А сердца мужские не из камня, и вскоре Ершов познакомился с бабушкой. Ее однокомнатная квартира была заставлена старой темной мебелью, вся увешана фотографиями. Ершов чувствовал себя крайне смущенно. Бабушка оказалась плотно сбитой седой старушенцией с широким спокойным лицом. Когда после обмена верительными грамотами и приветствиями все расселись, Инна огорошила присутствующих следующим заявлением:

— Бабушка, это тот человек, которого я люблю и за которого выйду замуж. Правда, он меня брать в жены пока отказывается, но я все равно уйду к нему.

Ершов зарделся, а бабушка ровно спросила:

— А дома?

— Что дома?

— Они знают?

— Пока нет.

— Вот ничего им пока и не говори.

— Но почему?

— Я прошу тебя. Потерпи хотя бы три дня.

Разговор не клеился. Вскоре Ершов вышел, а еще через пару минут его нагнала Инна.

— Ты знаешь, что сильнее всего расстроило бабушку?

— Нет.

— Что ты — не еврей.

— Я москаль. Да ведь и папа у тебя полукровка и муж нечист.

— Мне лично все равно.

— Ну что ж, а теперь я расскажу тебе то, что меня пугает, то, о чем мне не хочется тебе говорить, но то, что ты обязана узнать, раз у нас с тобой такие дела пошли.

И Ершов поведал ей о расследовании и о своей роли в нем.

Мадам Поваренова до тридцати пяти лет вела незаметную жизнь научного сотрудника, но перешла в кооператив «Вечера знакомств» и неожиданно за год, от силы полтора, стала самой информированной и влиятельной в одной определенной сфере услуг города. Однако когда-то, когда была она еще мэнээсочкой, решившейся побаловаться и подработать, она нечаянно забрела в чужой огород и в такую вляпалась передрягу, что если бы не Ершов…

Мадам принимала детектива, словно графиня восемнадцатого века. Год назад Поваренова вшила себе роскошный силиконовый бюст, хирурги растянули морщинки на лице, а паспортистка скинула добрый десяток годков. Мадам лежала на постели в розовом пеньюаре, лишь подчеркивающем загорелые шоколадные прелести, а тетка лет шестидесяти в передничке катала столики с закусками, подавала горячие чаи, наливала замороженное шампанское, а потом была вытурена на кухню с распоряжением «не беспокоить!»

Ершов сидел в кресле, таком низком, что глаза его находились как раз на уровне полуобнаженного бедра, но не рыпался. Лишь когда прислуга удалилась, он заговорил:

— Мадам, я по делу.

— Я все для тебя, Ершуля, сделаю.

— Мадам, мне нужна информация, меня интересует семья мэра.

— Это не моя семья.

— Но что-то есть?

— Мэр, конечно, иногда… Новсетак, баловство, ни разу не повторялся. А остальные и на глаза не появляются, не по моей они линии, удивительная семья, как скала: все дома, дома, — похотливо хмыкнула Поваренова и подмигнула Ершову.

— А что дома?

— Только слухи, и такие гаденькие, что даже тебе не скажу, догадайся сам.

— Догадался уже, — буркнул Ершов. — Проверить хотел, для этого и зашел.

Но больше за последующие часы общения он никакой полезной информации не получил.

Весь остальной день Ершов провел в библиотеке, изучая токсикологию, аптечное дело, а когда поздним вечером возвращался домой, был остановлен двумя громилами.

— Ты Ершов? — спросил один.

Ничего не отвечая, Ершов кинулся между ними. Его схватили, затрещала и разорвалась рубашка.

Что есть мочи Ершов рванул по тротуару, завернул за угол, боковым зрением приметил штабель кирпичей, кинулся к нему и, полуобернувшись, запустил каменюгу в первого догонявшего. Один кирпич, второй, третий, а когда бандюги вынуждены были отступить за угол, снова припустил во весь дух.

Во вторник с утра Ершов позвонил Иерихону:

— Что с кониумом?

— Глухо пока. Если бы другой яд… Ас кониумом труба. Но есть интересные политические данные, подъезжай.

— Как только смогу, подскочу. Сейчас главное — найти яд. Я все уже понял, вот только откуда кониум? Чертов кониум.

Только Ершов положил трубку, а зуммер уже гудел, говорила Инна:

— Ерш, я все рассказала папе, я должна была ему все рассказать. Сейчас мы с ним к тебе приедем.

— На служебной машине?

— На моей.

— Давайте.

Положив трубку, Ершов вздохнул.

— Час от часу не легче.

Мэр вошел в квартиру Ершова раздраженным уверенным человеком среднего возраста, но, выслушав рассказ хозяина, поник и словно постарел на добрый десяток лет. Задумавшись, он спросил:

— Но сами вы верите в это?

— Гале на той неделе угрожали, меня пытались вчера избить, так что дело не в моих фантазиях: кто-то очень расследования боится. Скажу честно, сначала я подумал на вас, теперь уверен, вы — чисты.

— А это не по твоему заданию обжора Иерихон подбирал досье на отца?

— По моему, а вам когда доложили?

— Да сразу, между делом сказали.

— Когда?

— Дочка, вспомни, я же вам тогда рассказал, что один тип отцом заинтересовался. Когда же это было?

— Я как раз за текстами к тебе, Ерш, приезжала.

— Все сходится, — прошептал Ершов. — Так вот, господин мэр, больше я ничего не скажу, так как доказательств у меня пока нет. Но я в доску разобьюсь, а дня за два-три их достану.

Мэр достал платок и вытер лоб.

— Я хочу знать правду. Если отца убили, я хочу расплаты, я хочу мести. Чем я могу помочь, я многое могу, я мэр.

Ершов виновато помычал, прижал сведенные в ладонях руки к груди и сказал:

— Простите, я не верю ни милиции, ни вашему аппарату.

— Зря, начальник ГУВД Пашка Логинов честный мужик.

— Он, может, да… Но единственная реальная помощь на сегодня заключается в том, дабы сделать так, чтобы никто не догадался, в чем дело. А если кто и будет мной интересоваться в мэрии ли, в совете/да хоть дома, говорите, что наняли меня перевести вашу статью, скажите, например, на испанский.

— Скажу, но как только найдешь доказательства, сразу дай знать.

— Договорились.

— Ты, похоже, мужик.

Инна, которая до этого сидела молча, вдруг сказала:

— Папа, я его люблю.

Мэр вздохнул, пожал плечами:

— Ну что ж, пошли, дочь?

— Извините, — остановил их Ершов. — А Галина к вам приехала?

— Нет, а почему она?.. А, да! — Инна хлопнула себя по лбу. — Нет, она не приезжала.

Несколько часов Ершов с посеревшим, осунувшимся лицом носился по городу, искал Галину. Дверь ее была заперта, ни соседи, ни родственники ничего не знали, на службу она в понедельник не вышла, ни «скорая», ни милиция, ни морги ничего о ней не сообщали.

Лишь вечером, подняв на ноги всех знакомых, Ершов по большому блату тайно узнал, что в понедельник Галину арестовала автоинспекция. Злой, как черт, ничего не соображая, не замечая окружающего, Ершов примчался к дежурному по городу. Его приняли, но говорить не дали, а уточнили, кто он такой, какое имеет отношение к задержанной, узнав же, что он знакомый, незамысловато послали на…

Ершов чуть не взбеленился, гнев сотрясал его, но вдруг что-то словно остановило его, заставило оглядеться. Вокруг тянулись серые грязные стены, окна в решетках, пол был не мыт, заплеван, на дверях стоял сержант с огромным кадыком и часто, непрерывно глотал. За спиной Ершова прохаживался небритый старшина с испитым лицом, тусклыми палаческими глазами и кистями борца-профессионала. Но главное, что отметил Ершов про себя, это гадливую улыбку сидящего против него майора, гримасу, маскирующую спрятанную в башке подлянку. И Ершов понял, его просто провоцируют на скандал, на драку. Ущипнув себя за внутреннюю часть предплечья, Ершов извинился, соврал, что якобы его друг-адвокат ждет его внизу, в машине, и быстро смылся, внешне не среагировав на выпущенные ему вслед паскудные провокационные реплики. Оказавшись на свежем воздухе, он, непонятно почему, задрожал и бегом кинулся про. чь от тусклого милицейского здания.

В десять по телефону ему удалось связаться с мэром, а в половине двенадцатого Галину выпустили. Но Боже, видели бы вы, что произошло с ней за полтора дня… Ее руки и ноги двигались так, словно вместо гибких суставов ей вставили железные шарниры, голова тряслась, нос вытянулся, веки отекли, а белки глаз побагровели. Она рухнула в объятия Ершова и забилась в рыданиях. Вскоре они сидели у него, Ершов поил Галину вином, утешал и между делом выспрашивал.

— Я все, — твердила она, — мне теперь на все плевать, что угодно, только не туда.

— Но что случилось?

— Я подошла утром к гаражу, машины в нем нет, откуда ни возьмись два милиционера, схватили меня и туда. А там весь вчерашний день меня пытали, говорят, я ночью кого-то задавила. Я говорю: «Нет». А они требуют алиби, но какое у тиеня алиби, если я всю ночь одна в своей постели проспала. Да это все я бы выдержала, они поняли и кинули меня на ночь в камеру с погаными пьяными и проститутками. Что они со мной сделали, что сделали… А сегодня опять на весь день допрос. И когда отпускали, гнусавый мент, знаешь, что сказал?

— Что?

— Что он не извиняется, так как надеется, что я все поняла. — Слезы текли по ее щекам, капали в стакан с вином. — Ия поняла, Ерш, поняла! Мне, Ерш, на все плевать, пусть лучше меня отравят, прибьют, только бы снова не попасть туда, где эта сифилитическая мразь, я ничего больше не хочу.

Утром Ершов отвез Галину в клинику к Иерихону. В служебном кабинете Быченко он сам когда-то скрывался целую неделю. Галина находилась в состоянии полной прострации, и, оставив ее, Ершов с Иерихоном уединились для беседы. Ершов поведал о событиях последних дней, о своих наблюдениях.

— О чем же это все говорит? — поинтересовался Иерихон.

— О том, что понятно кто убивал, понятно зачем, но остается кониум. Абсолютно непонятно, откуда они его достали. Я вчера у Галины между делом выспрашивал — их аптека единственная в городе, где кониум бывает. Сырья у них самый минимум, оно строго учтено, подозреваемые в аптеке не бывали, а в продажу кониум поступает в таких мизерных концентрациях, что хоть ведро его слопай, ничего не случится.

— А не может быть использован другой яд?

— Нет, тогда абсолютно непонятной окажется смерть Галиного мужа, он вслух сказал именно о кониуме и тут же был убит.

— Жаль, — промычал Иерихон. — Жаль, а то был такой прекрасный выход, но не на кониум, а на цикуту.

— На что?! — вскочил на ноги Ершов.

— На цикуту, — выдохнул Иерихон.

— Это же то же самое. Кто?

— Юноша, необходимо изучать историю родного края. Не забывай, что Гаврик женат на внучке знаменитого партийного деятеля Якова Тихвинского, у которого была большевистская кличка — Молотков, а дружеская — Цикутин. До революции Молотков служил в аптеке у известнейшего в нашем городе провизора Аверьяна Рыжикова, а когда заварилась буча, спер у хозяина банку с цикутой и всегда имел се при себе, утверждая, что свободный человек лишь тот, кто носит свою смерть в кармане. Над ним любили подшучивать его соратники, де, он не большевик, а анархист, решил город перетравить, смеялись над ним, да что со смешливыми-то стало. А он, умница, только в одна тысяча тридцать шестом году место под ним зашаталось — лишь ветерком подуло, возьми вдруг и неожиданно помре от паралича сердца. И сам другом народа остался, и жену его, детей никуда не таскали, даже дела на них не заводили.

— Погоди, — перейдя на ты, сказал Ершов. — Но ведь Фаина лишь году в сороковом родилась.

— В сорок втором.

— Значит, есть еще действующее лицо в драме. Иерихон, жди меня здесь и, Богом тебя прошу, не отходи от телефона.

Бабушка Инны словно ждала Ершова.

— Все же пришел, — встретила она его. — Ну, заходи.

Оказавшись в комнате, Ершов принялся рассматривать фотографии.

— А кто из них товарищ Цикутин?

— Вот, видишь какой был красавец. Начал-то мальчишкой в аптеке, образования — церковно-приходская школа, а кончил вторым секретарем обкома, вторым человеком в области, и всего достиг сам. Знал бы ты, мальчик, как мы в тридцатые годы славно жили, как жили… Если бы не злодей Сталин… Ведь наши отцы были революционерами и героями, в борьбе провели всю молодость, победили, скрутили голову буржуазной гидре, землю очистили, только начали по-людски жить, а Сталин… Что за злая судьба. Но подожди, мне надо позвонить.

Она взяла телефон и, прикрыв за собой дверь, ушла в кухню. Вернулась в комнату она минут через десять, неся перед собой в согнутых руках две чашки с дымящимся в них кофе.

— Угощайтесь и спрашивайте, ведь из-за этого вы сюда пришли.

— Простите, — извинился Ершов. — Можно я тоже сделаю один звонок? — Не ожидая разрешения, он вышел на кухню, набрал номер Иерихона и приказал: — Ровно через минуту перезвони по номеру… — четко продиктовал, — и хотя бы тридцать секунд не отпускай старуху от трубки.

Вернувшись в комнату, Ершов подсел к столу, и тут же в кухне заверещал звонок.

Когда бабуля освободилась, Ершов вертел в пальцах чашку, но пить не начинал. Старуха подняла свою посудину, поднесла к глазам.

— Угощайтесь, угощайтесь, настоящий турецкий кофе.

— С кардамоном? — поинтересовался Ершов.

— С кардамоном, — подтвердила хозяйка и пригубила из чашки.

— Вы уж простите, я буду спрашивать без дифирамбов, — отпив глоток, произнес Ершов. — Времени у нас, боюсь, мало, а выяснить хотелось бы многое. Ответьте: он их застал?

— Да. И она позвонила в панике мне. Думать было некогда, Гавриловы в этих вопросах люди не гибкие, страшные, отсталые, а я мать. Надо было спасать мою семью.

— Хорошо, а зачем вы оставили яд ей?

— Я старая, думала, свое дело уже сделала.

— А зачем забрали его назад?

Старуха изумленно посмотрела на Ершова:

— Как вы узнали?

— Узнал, — блефовал Ершов. — Но почему?

— Я еще и бабушка. Узнав, что Инка хочет развестись, я испугалась. Эго всем бы помешало, Гаврик немой сын, но, а если в суматохе ее… Я бабушка. Да и про расследование твое я знала, так лучше, что ты ко мне, а не к ним пришел, я пожила свое.

— Понятно, — промолвил гость. — Но что с вами?

— Боже! — испуганно вскрикнула старуха. — У меня немеют ноги… — И схватив свою чашку, стала пристально ее рассматривать.

Ершов хмыкнул.

— Рисунок тот же, я старый картежник, знаю, что сетчатые рубашки лишь для непосвященного одинаковы, а для любого профессионала каждая индивидуальна. Чашки я не менял. — Он вытащил из кармана мятый комочек целлофана. — Я на всякий случай перелил свой кофе в облатку от сигарет, ваш — себе, а из облатки — вам. Слышали загадку про волка, козу и капусту.

— Как болят ноги, — простонала старуха.

Ершов перенес бабулю на кровать.

— Почтеннейшая, как только вы скажете мне, где яд, я вызову скорую помощь.

Старуха с ненавистью посмотрела на Ершова и одними губами прошептала:

— Серебряная пагода на кухне.

И точно — на столике у плиты, среди кастрюлек, сковородок, чайников стояла замысловатая трехэтажная, из почерневшего серебра, башенка, покрытая четырехугольной крышей и опирающаяся на пять ножек, одну центральную и четыре гнутых угловых. Ершов взял пагодку, повертел в руках, надавил на шпиль крыши, и тут же из средней ножки выплеснулась порция мутной жидкости.

Ершов вызвал скорую помощь, забрал башенку, свою чашку из-под кофе, стер отпечатки своих пальцев с телефона, написал на листе бумаги крупными печатными буквами: «яд-кониум», — положил записку на видное место и, оставив двери незапертыми, ушел.

Онемение тогда добралось еще только до бедер бабушки.

Поздним вечером Ершов собрал всех в кабинете Иерихона. Ершов к этому времени успел уже перекинуться с каждым в отдельности короткими репликами. Самого Иерихона вызвали на консультацию, и Ершов расположился за его столом. Заторможенная Галина и тихо плачущая Инна расселись в креслах против него, а бледный, взъерошенный мэр, сжав руки, кружил за их спинами.

— Сначала хорошее, — заговорил Ершов. — Убийств больше не будет. Все. Больше никто не умрет. А теперь плохое: я опечалю вас всех, но, мне кажется, вы должны знать правду.

— Я требую всей правды, — произнес мэр.

— Тогда я прошу не перебивать меня, я все расскажу, а потом уж спрашивайте, ругайте, бейте… Основная тайна этой истории заключается в том, мне трудно говорить об vtom вам, но поверьте, преступления свершились потому, то Фаина Николаевна и Володя были любовниками.

Мэр покрылся красными пятнами:

— О чем ты говоришь?

Инна протяжно всхлипнула.

— Отсюда и эта непонятная записка, которую Инна обнаружила час назад. Прочти Инна.

Инна утерла ладонью глаза и ровно, без интонаций, прочитала:

— «Прощайте, родственники. Не ищите нас в поганой России. Жаль, Васю не сумели забрать. Инна, ты была плохой дочерью, плохой женой, постарайся быть хоть матерью. Фаина. Владимир».

— Как — не в России? — прохрипел мэр и махнул рукой. — Я же сам им паспорта делал, сам гадине счет открыл…

Ершов продолжил:

— Трагедия началась тогда, когда ваш отец приехал на дачу. Его никто не ждал, ворота были закрыты, привратника уже отпустили. Он прошел через калитку, но не разобрался с воротным запором и пошел к дому пешком, где и застал врасплох ничего не ожидающую пару. В панике Фаина Николаевна вызвала свою мать. К их счастью, старик сам не хотел публичного скандала, но хотел раскрыть глаза вам, мэр, а…

— Бабушка! — в испуге вскрикнула Инна.

— Да, она была настоящая мать, она боялась за свою дочь и опередила события с помощью маленькой чашечки кофе. А потом произошел дурацкий случай. Галя, вспомни,

— Он бубнил, что без цикуты здесь не обошлось, что очень похоже на товарища Цикутина.

— Но бабушки не было на празднике, — с облегчением сказала Инна.

Мэр ходил из угла в угол, плотно сжав губы.

— Бабушки не было, — согласился Ершов. — Вот и решайте, вспоминайте, думайте: кто наливал Жене кофе, кому могла отдать яд бабушка, Фаине Николаевне или Володе?

— Продолжай, — вздохнул мэр.

— И то, что Галю так грубо, неловко арестовали, что на меня столь непрофессионально нападали, тоже свидетельствует о том, что за этим делом не мафия стояла, а одному хорошему парню приятели подмогли, не более того. Так что ничего, Галина, не бойся. Но перехожу к финалу. Сегодня я допустил грубую ошибку. У вашей бабушки сегодня первым был я. Это меня она собиралась отравить, но по ошибке выпила яд сама.

— Бабушка? Тебя? Не может быть! — затряслась в истерике смеха Инна.

— Так получилось, — вздохнул Ершов. — Но когда она почувствовала, что отравлена, рассказала мне все и отдала флакон с ядом. Видели вы его? — переспросил Ершов, достав серебряную пагоду.

И мэр, и Инна кивнули.

Галина вскрикнула:

— Она же в тот день ее Жене показывала! Фаина Николаевна… Помните, за кофе?

— Вот-вот, — продолжил Ершов. — А ошибся я в следующем; вызвав «скорую», я написал на листе бумаги: «яд-ко-ниум» — и ушел, оставив дверь открытой. Не сообразил, что, решив убить меня в своем доме, бабушка должна была вызвать кого-то с машиной, дабы увезти мой труп. Вы уже знаете, что «скорая», прибыв на место, нашла дверь запертой. Пока искали милицию, пока ломали запор, человек успел умереть, а записка «яд-кониум» исчезла, но через какое-то время обнаружилось «прощальное» письмо. Мне надо что-то еще объяснять?

Несколько минут длилось молчание.

— Что ж, ребята, — сказал наконец мэр. — Забудьте о произошедшем, не вспоминайте, я отомщу за всех сам, если доведется, а пока прощайте, поеду в банк, может, можно еще что-то сделать. Ах, Фаина, Фаина… Завтра же я подаю прошение об отставке. Пойдем, дочь.

— Нет, папа, иди один. Мне еще надо поговорить.

Галина встала.

— А смерть Жени так и сойдет им с рук?

Ершов вздохнул.

— В Афинах казнь заменялась порой вечной высылкой, они и так себя уже наказали.

— Укатив в Европу?

— Изгнав себя из России…

Хмыкнув, Галина ушла вслед за мэром, а после, заперев кабинет, удалились и Ершов с Инной. Вскоре они добрались до его дома:

— Но, Ерш, — плакала Инна. — Как такое могло случиться? Мама и Вовочка, они же только ругались.

— Ругались, когда он водил тебя в кабак, когда он спал с тобой. Я заподозрил их уже тогда, когда увидел, как они играют в теннис, какие они азартные игроки, какие дополняющие друг друга партнеры.

— Но, Ершик, а как же мне теперь жить-то на этом свете?

— Как всем. Будешь растить ребенка, работать, молиться, а если повезет, то настанет время, когда Бог даст тебе за мученья твои и радость любви, и счастье веры.