Глава 11. О пылкости внезапных встреч и щекотливости разговоров

— Опять ты?!

— А кого ожидала встретить посреди пыльной дороги? Кого-то из твоих забытых Богов?

— Лучше бы я встретила кого-нибудь из них, чем тебя, Старый! Я ведь надеялась, что ты умер.

— Ну какой же я старый? Да и прожил не столько, чтобы умирать.

— Да, ты всё тот же. Двести лет, триста… Хронос проходит мимо. Века боятся твоей дудочки?

— Вряд ли. Если бы опасались, она бы не рассыпалась прахом.

— Значит, Хронос боится тебя…

— А чего боишься ты, ведьма? Старая мудрая бабища, которую я помню девушкой

— Ну хоть не младенцем!

— Так чего ты боишься?

— Я? Как и все — внезапных встреч на дорогах.

— Внезапных? Ты поглупела?

— Нет, я по-прежнему верю в благородство. И в то, что названый брат не толкнёт в пропасть.

— Не в пропасть, нет! Я тащу тебя к выходу из той пещеры, в которую ты себя заточила. Добровольно заточила. Зачем ты заперлась? Пыталась забыть славное прошлое? Ты забыла себя? Удалось?! Взгляни на себя! Ты забыла ту, которой была? Где твоя свита?! Где твоя власть?! Где?!

— Оглянись.

— Я и так смеюсь. Казак-пропойца, криво сшитая кукла и дворовый кот. И всё? Даже глупого чертёнка не сумела удержать!

— Мне хватает. И говори, зачем пришёл? К чему?

— К тому, что время платить! Время платить, сестра.

— Ты говоришь, будто ростовщик и берёшь за горло, словно мытарь! С кого собрался взыскивать? С меня?

— С Вечного города. Рим мне должен.

— Ты… Ты же был их верным слугой! Ты же столько сделал для святош!

— Ты про Иржи-Волка? Про Виноградник и Гамельн?

— И про все остальное! Ты создал Деус Венантиум, забыл?! Ты отковал им тот меч, что срубил не один десяток голов! И теперь ты хочешь его уничтожить?

— Да, я создал Орден! Но любой меч можно выбить из рук и обратить на прежнего владельца! Глянь, что творит Рим на моей родной земле! Или ты забыла, что произошло на твоей родине?! Я ошибся, но я уничтожу Орден! Сначала тех ловчих, кто идёт по твоему следу. А затем те, кого коснётся твоя рука, приведут остальных. Неспешно, поочерёдно, они будут идти ко мне как крысы — длинной послушной цепочкой. А потом придёт очередь Рима. И ты мне в этом поможешь. Своей силой, своим искусством…

— Помочь тебе?!

— У тебя есть выбор? Я ведь могу просто уйти…

— После того, как натравил на меня своих бешеных псов?! Последняя из помойных крыс честнее тебя!

— Не спорю. Я всего лишь человек.

***

Жарок летний день. Утомлённо выцветает прокалённая синева небес, мерцает и струится жар над безлюдной дорогой. Пусто вокруг. Словно из далеких палестинских пустынь доносится вялый голос перепела. Ни дуновения в ветвях изнуренных полднем кустов и деревьев. Лишь вдали манящей обманкой сверкнёт узкая речушка, хоронящаяся средь ивняка и камышей. И вновь жара застилает истомлённый взгляд. Как же благословенны и счастливы жабы и скакавки, покойно и безмятежно живущие средь воды и прохладных речных грязей!

Хома прохаживался вокруг упряжки, веточкой помогал лошадям отгонять приставучих оводов, слушал жужжание насекомых и излагал своё философское воззрение:

— Да пущай бы они все передохли!

Неучтивое, но вполне заслуженное пожелание в большей степени относилось к не в меру разговорившимся колдунам. Да, колдунам — казак ничуть не сомневался, что пренеприятный знакомец хозяйки — колдун, да ещё и из самых препоганейших. Ишь, бормочет — ни слова не разобрать! Не-не, доброму христианину те беседы слушать и вовсе не требуется, но как не слушать, когда уж сколько сидят и жу-жу-жу-жу?! Вот поганое племя! И ведь самые тенистые кусты заняли, гнусники столетние!

— Вот отчего не сказать — распряги, сядь да поснидай[78] толком, как доброму человеку и положено? — вполголоса бунтовал казак, обращаясь больше к лошадям. — Отчего такая несправедливость и вредность обстоятельствам?

Лошади вяло, но согласно встряхивали гривами. Хеленка, устроившаяся в тени кареты с настежь распахнутыми для тщетного уловления ветерка дверцами, помалкивала. С панночкой было понятно — вновь накатила на несчастную немота, сковала язык и нагнала дурного настрою. А что ж поделать: когда ты полумёртвый, то нет в тебе никакой предсказуемости. Особенно, ежели рядом какое ведьмовство или иное чародейство копошится. Хеленка — существо редкостное, может и вообще одна такая, даже многоопытной ведьме не до конца понятная. Ясное дело, наскоро делали, по случайности — что вышло, то вышло. То более живая, чем мёртвая, то наоборот. Полная неустойчивость нрава и поведения. Ну, ничего, поднатужится дивчина, совладает с колдовскими путами и несуразностями. А так несчастье, конечно, даже поговорить не с кем. Анчес, гадюка такая скользко-рогатая, удрал ведь и даже не попрощался…

Казак сделал ещё петлю вокруг экипажа. Изводили казака раздумья и дурные предчувствия. Это и с одной ведьмой пришлось полной жменей несчастий черпнуть, а теперь ещё и её знакомец заявился. Теперь уж и вовсе веселье пойдет. Правда, Фиотия не особо колдуну обрадовалась — то вполне заметно и очевидно. Вот к чему нам новые бледные колдуны? Вовсе и ни к чему. Был бы ещё какой приличный, румяный, веселый, обнадеживающий. А то… Тьфу, а не колдун, по правде-то сказать.

Хома потрогал рукоять пистоля за поясом. А ведь и заряжен, и весьма добрый пистоль. Пуля, опять же, особая. Может, колдуну так и вообще будет лестно помереть от этакой роскошной пули? Они, эти нечестивые колдуны, на голову странноваты. Живут долго, томиться и скучать начинают, вот, к примеру, как хозяйка. А этот, бледный и упыристый, он еще и поунылее. Может, он пулю в спину за чистое благодеяние примет? Очень даже просто.

Казак в сомнениях дошел до дверцы:

— Слышь, Хеленка, а не замышляет ли гость недоброе? Я, вот, как верный гайдук разумею…

Панночка, разморено полулежащая на облезлых подушках, покачала головой.

— Не пройдет, значит? — не без некоторого облегчения спросил Хома. — А то б я спробовал. Две золотых пули ев запасе имею.

Хеленка безнадёжно махнула маленькой ручкой.

— Ишь ты, и золотом его никак не взять? — подивился гайдук. — Вот же, принесёт нелегкая, не пойми кого. А так славно ехали. Ладно, придется дожидаться.

Девушка кивнула.

— Жара жарою, но уселась бы ты поприличнее, — заворчал Хома, отводя глаза от голых коленок панночки — юбки та подобрала этак вольно, что и вовсе смотреть невозможно.

Бесстыдница покосилась насмешливо и лениво.

— Я без посрамления, а для порядку, — строго пояснил казак. — Приличное платье у тебя одно, а уж измяла как тряпку последнюю. Куда такое годится?

Хеленка печально вздохнула, поправила оборку на юбке и вновь принялась ковырять пальчиком рукоять молота. Вот и поговори с такой упрямой и безъязыкой! Хома прошел к лошадям, помахал веточкой, сплюнул и вернулся:

— Ладно, давай цацку — заглажу заусенец. Лупишь вокруг, как попало, портишь инструмент…

Осторожно снял ножом разлохмаченное на рукояти дерево — по зубам хлестала того маззикима, что ли? А железка на что тогда? Не, так с оружьем не обращаются…

От кустов шла ведьма:

— Что расселись и любезничаете, слуги верные? В путь, да поживее. Разворачивай, казаче…

Хома с превеликим облегченьем догадался, что бледный колдун в попутчики не напросился. Исчез, словно и не было его. Да и провались ты пропадом, душегубская харя!

— Куда, хозяйка?

— Сначала на дорогу к Ладыжину, далее покажу. Да шевелись, шевелись! Спешить нам нужно.

Дрыхнувший в теньке кот мигом проснулся, уже запрыгивал в карету, при том не замедлив повелительно мявкнуть. Тьфу, никакого житья от этого разномастного панства. Каждый орёт, погоняет…

***

Гнала ведьма так, будто в пекло торопилась. То по шляху, то окольно, то и вовсе полями-тропками, где едва и путь угадаешь. Вроде укрывалась чёртова баба от погони, а вроде и не укрывалась: в селах словно нарочно, с шумным торгом и криком покупали фураж и провиант. Хома от полной бесполезности вовсе перестал мысль напрягать, да и как тут раздумывать, если зад деревянный и вожжи из рук вываливаются? Но гнали дальше…

***

… — Стой, гайдукская твоя тупая морда! Видишь же, что развилка!

Ну, развилка. Ну морда тупая. Кто спорит? Хома остановил усталых лошадей, сполз с козел и побрёл за придорожные кусты. Как же тут славно: зелено, мирно, волошки цветут, птицы поют, на зубах пыли вовсе и нету. А журчит-то, как умиротворено! Тю, даже ругаться силов не осталось. Хома завязал шаровары и вернулся обратно к карете. Ноги идти вовсе не хотели — две негнучие кочерги. Загонит чёртова баба, определенно, загонит!

Хозяйка склонилась над пяльцами. Узор вышивки здесь имелся, по правде сказать, так себе. Бывало, морду от стола в шинке поднимешь — навроде тех самых полос и завитушек на хмельной харе и оттискивается. Но дело не в изяществе: ведьма нарочно нитки не натягивает, чтобы лопались свободно, когда придет их срок. Сегодня только внизу две шелковые перемычки разошлись — порядком поотстала погоня. То, наверное, и недурно.

— Хутора проедем, место ищи. Лошадям отдохнуть надо, — скомандовала хозяйка, накладывая на колдовскую вышивку новый стежок, отмечающий здешний безымянный перекресток.

Хома кивнул и полез на козлы. Там уже сидел Пан Рудь — наглый кошак любил иной раз прокатиться с самым вольным обзором и полным лицезрением придорожных кущ, взгорков, курей и куряток, плетней и иных достопримечательностей.

— Сидишь? — пробурчал возница. — Так взял бы вожжи. Не? Фертик[79] задрипанный. Ну, поехали…

… Остывших лошадей Хома напоил — благо, ручей тёк под боком. Далее кучер взял свитку и поплёлся под тень покосившегося навеса — хутор стоял брошенный, вовсе одичавший. Ведьма гавкать не стала, видимо имелось время у путников дух перевести. Хома бросил подстилку на остатки соломы, рухнул сам — казацкое тело отозвалось столь многочисленными ломотами и болями, что просто удивительно. Не, воистину какие-то предпоследние времена навалились — о горилке даже и помысла не мелькнуло…

***

Проснулся Хома от хруста. «Хрум-хрум, хрум-хрум-хрум». Вокруг была темень, под головой лежало что-то мягкое — никак рубаха свернутая? Казак приподнял голову — на чурбаке ближе к лунному свету сидела соразмерная тень, склонившаяся над рукодельем, вот в тонких пальчиках сверкнула иголка… И снова донеслось «хрум-хрум».

— Это где ж ты столько яблок запасла? — спросил Хома, щупая свои колени под съехавшим, и вообще непонятно откуда взявшимся, лижником[80]. Холодок объяснился — шаровары исчезли. Вот тебе и шуточки, не иначе спал как бревно.

— Вфы фадочке, — пояснила панночка, по очевидности пребывавшая в самом живом и разговорчивом расположении духа.

— «В садочке»… А что за дерзостность со спящего человека одёжу стаскивать?

Хрум-хрум — остаток яблока полетел в порядочную кучу огрызков, накиданную у крапивных зарослей. Дожевав, рукодельница пояснила:

— Сейчас дошью. Сколько же гайдуку ободранцем красоваться?

— Ну, дошивай, — согласился Хома, щуря один глаз — в прорехе крыши сияла славная звезда. Это ежели правым глазом зрить. Ежели левым — не видно звезды и вообще куда темнее ночь. Нет, хитро в мире всё обустроено. Много таинственностей.

Отхрустела ещё пара яблок — встала легкая тень, встряхнула просторную одежду:

— Не как новые, зато крепко починенные.

— Доброе дело, благодарствую душевно. Может, тебе яблок принести?

— Лежи, казаче, — панночка швырнула шаровары на солому, поддернула юбки, да и этак легенько присела, оседлав ноги Хомы. Во тьме влажно и лукаво светились девичьи очи, словно по той яркой звезде в них отражалось.

Хома вздохнул:

— Ты, Хеленка, сиди как удобствует, только гарцевать не вздумай. Неуместное то дело.

— Так уж и неуместное? — подивилась бесстыжая тень.

— Чистосердечно сказать, так сам в оторопеньи. Чаровница ты колдовская, тут разве возразишь. Только ведь и по-другому на обстоятельства можно взглянуть, — Хома осторожно, согнутым пальцем, отвел прядь волос, ниспадающую на гладкую щечку красавицы.

— И как же то объясняется? Чрезмерное оторопенье иль в какой хворости мы?

— Хворость бы я превозмог. С лёгкостью. Неуместность одолеть куда труднее.

Хеленка вдруг снялась с заупрямившегося скакуна, завалилась на спину рядом и прошептала:

— Ото ж и я чую. Есть неуместность.

— Ну…

— Чего «ну», дурной гайдук? С какой кучи лайна вдруг тут неуместность? Объясняй живее!

— Не ла йся сквернословно, язык мыть нечем. Если же по неуместности рассуждать… Я ж навроде тебя делал. Руки кривые, но старался. И вдруг до баловства и похабности опускаться? Вовсе не по-родственному.

— Делал он… — пробормотала панночка. — Ну, делал. Я помню. А кто тебя просил делать, а?

— Так я же не нарочно. Заставила чёртова баба.

— Вот сразу на ведьму всё свалить норовишь. За себя ответь. Ты мне теперь кто? Батька или как иначе?

— Что батька? Откуда же батька? — с превеликой неловкостью зашептал Хома. — Грешно так говорить. Это ж смех один и соромицькость[81]. Но ежели с философских наук глянуть, так пусть немного и батька. Если уж так завязалось хитростно…

— А не надо было так завязывать. Что то за казак, ежели его первая попавшаяся ведьма в отцы покойницам пристраивает? Вот как теперь? Я ж и сама чую, что по-родственному.

— Так чего же верхом вознамерилась?!

— Для прояснения. И потом томлюсь я, — нагло оправдалась Хеленка.

— Тю, и в кого же ты такая бесстыжая да бессовестная?!

— В кого делали. Я ж не виновата, что кровь горячую сохранили.

— Я, что ли, сохранял? — возмутился Хома. — Я таким материям не учён.

— Вот и учился бы. Уж седина в усах, а в голове одна горилка и хлюпает. А мне как теперь? То живая, то мёртвая. Да еще поплюга[82] окаянная. Ладно, приноровлюсь. Но вдруг я вонять начну и сгнивать? Вон жарища какая.

— Не начнешь. Вполне цветущий лик и остальное.

— То сегодня. А завтра как?

Помолчали. Потом Хома прошептал:

— Ладно, что сейчас пенять. Спи, что ли.

— Так что «спи»? Мне днём хорошо спится, а по ночам жар в крови играет. Маюсь и нудьга одолевает.

— Совладать с собою потребно. Вот, яблочко съешь. Оно прохладное и кисленькое.

Вздохнула и захрустела. Сочно с причмоком. Как ни странно, под тот уютный звук, пригретый вроде мёртвым, но вполне живым теплом с одного бока, уснул Хома быстро и в полной безмятежности.

***

— А что это вы, достопочтенные панове, делаете?

Услыхав вопрос, достопочтенное панство в лице четырех посполитых, прекратило пинать мешок и уставилось на подъехавших всадников. Старший, ободранный дедок в широком брыле[83], лупнул испуганно глазами и двумя руками вцепился в длинный сучковатый дрючок.

Капитан задумчиво смотрел на ползущий по дороге мешок, что оглашал окрестности неразборчивой руганью. Наконец, посполитый собрался с мыслями и, сдёрнув соломенную шляпу, сказал:

— Да ото ж бо, вин курвячий сын, жид та истинный лях!

— Многогранная личность какая…

— Во! — уловив поддержку, продолжил брыленосец. — На Пришеб наш демоны набежали!

— Демоны? — переспросил Мирослав. Дмитро заоглядывался, будто ожидая тех самых демонов увидеть за ближайшими кущерями.

— Ну! — яростно закивал дедок. Соратники его склонили головы в подтверждение.

— И что за демоны такие? — подался чуть вперед капитан, чувствуя, что след точный. — На кого похожи, как злодействовали?

— Я всех демонов видел! — заверещал вдруг мешок. — Я всё расскажу, только выпустите! Ой, падло, что же ты бьешься-то по больному месту?! Ирод!

— Поговори мне, гадюка! — погрозил дедок, вновь взмахивая дрючком.

— Ещё раз стукнешь по мешку, я тебе ухо отрежу, — пообещал Мирослав, многозначительно положив ладонь на рукоять сабли.

— Да выпустите же вы меня, живоглотное селянство! — вовсе уж не человечески взвыл неведомый узник. — Я же ничего вам не сделал, тупые ваши головы!

— А хто шинок порушил, га? И лаялся потом непотребно?!

— Ваш шинок маазикимы жидовские разорили и обобрали! Я тамошний погреб от нечисти оборонял!

— «Маазикимы», говоришь? Кхм…

Капитан спрыгнул на землю. Посполитые порскнули в стороны розшуганными воробьями. Мирослав присел над мешком, подергал надёжно завязанный узел.

— Вы его что, топить собрались?

— А то! — подбоченился дедок. — До реки дотащим, там каменюк забагато!

— Кыш отсюда, пока уши не отрезал, — устало произнес наёмник, и вытащил нож. Посполитых как ветром сдуло. Снова хмыкнув, капитан сказал: — Слышь, демоноборец, руки береги, — и одним движением отхватил горловину.

Оказавшись на свободе, высокий худощавый парень, годов примерно Збыховых, может чуть постарше, весь в соломе и всяческом мусоре, громко прочихался, вытерев длинный хрящеватый нос рукавом. Разглядев спасителей, чуть слышно охнул и, лапнув себя по поясу, где висел обрывок портупеи, представился:

— Идальго Ансэльмо Белтрэн Гервасио Анчес из Толедо к вашим услугам, мой благородный пан-спаситель!

— Откуда?! — раздался возмущенный рык лейтенанта.

— Из Толедо! — высокомерно поджал губы Идальго-Из-Мешка. — Это такие местности в Гишпании. Последние из самых глупых крестьян знают о тех прекрасных равнинах!

— Капитан, можно я его убью?

Голос Диего был до омерзения медоточив. Но Ансэльмо Белтрэн Гервасио Анчес почему-то испугался. Отступая от лейтенанта, он запутался в мешке и брякнулся на задницу. Тут же подскочил, схватившись за отбитое место двумя руками. И кинулся к капитану, что отчаянно пытался вспомнить, откуда ему так памятен нос найдёныша.

— Воевода, спасай! Он же меня заколет, а мне нельзя!

Мирослав вспомнил. И выругался так громко, что посполитые, которые затаились шагах в ста, не сговариваясь, побежали дальше. От греха.

***

Капитан с длинноносым самозванцем ехали чуть позади. Диего к разговору прислушиваться и любопытствовать не желал — то прямой ущерб чести. Но беседовали громко, пусть и понятно было одно слово через три, да и те слова чаще — ругательные. Всё же, дабы разуметь тонкости разговора, скудных дней, проведённых лейтенантом на польско-московитских украйнах было маловато. Да и язык от ставшей привычной руськой мовы в малости, но отличался. Однако и тех куцых обрывков, что долетали до ушей лейтенанта, хватало для вывода — капитан и Анчес друг друга знают, притом познакомились давно. Очень давно.

Отлично понимая, что времена герцога Альбы прошли, и простому идальго не встать во главе терции, лейтенант всё же любил копаться в истории войн. Оно и самому интересно, и при случае, неведомым большинству окружающих соратников знанием можно блеснуть. И Диего теперь пребывал в некотором замешательстве. Ведь, если верить услышанному, то капитан, будучи еще в младенчестве, участвовал в славных сражениях, кои в изобилии давал правитель Московии — Иоанн Грозний, прозванный за жестокость Базильевичем, принуждая родственников Збыха к дружбе и миролюбию. Впрочем, вникнуть в детали не получалось и, чтобы не забивать голову лишними мыслями, Диего решил махнуть рукой. Что капитан — непростой человек даже не с двойным, а с тройным дном, и так известно. И вообще, к чему ломать голову над давно забытыми битвами, если вокруг так и бросаются в глаза следы недавнего сражения, можно сказать, ещё не остывшие?

Городок, в который въехала банда, изрядно пострадал. Несведущий в местных реалиях Диего не сумел бы с ходу сказать, что именно произошло. То ли наезд[84] татар, то ли не поделили что-то буйные запорожцы с лихими реестровыми…

На улицах пахло дымом, отряд проехал мимо выгоревшего дома и упавших заборов, плетённых из веток. С ближайшего двора доносились завывания вдохновенно и неутомимо причитающей женщины. Лейтенант не знал, имеются ли в здешней местности профессиональные плакальщицы, но та тетка занималась своим делом весьма умело.

Отряд разделился: большая часть солдат и лошадей свернули к строению, что здесь считалось постоялым двором. Капитан, прихватив Угальде и Котодрала, отправился осматривать знаменитый демонский шинок. Носатый самозванец, очевидно не жаждавший лишний раз показываться в негостеприимном городе, остался с бандой.

— Ваш знакомец, капитан, весьма наглый и к тому же неумелый обманщик, — рискнул сдержанно намекнуть Диего.

— Верно. Наш попутчик лгун, и из наглейших, — не стал спорить Мирослав. — Но говорить «неумелый» я бы поостерёгся. В последний раз мы с ним виделись в Праге, года четыре назад. Твой липовый земляк тогда увяз в порядочной куче говна. Но его, с той поры, так не вздернули на верёвке, не посадили на кол и даже не проткнули ничем острым, следовательно, он на удивление даровит в главнейшем из искусств — сохранении собственной шкуры.

— Да упаси Святой Яго от таких земляков! Что общего у доброй Испании и безродного проходимца?!

— Так-то, ничего общего. И все же он слегка кастилец, чуть-чуть апулиец, на сотую часть грек и немного мадьяр. Хотя и осчастливил своим рождением ни в чем не повинный лес где-то в глухомани у Кинешмы.

— Никогда не слыхал о тех местах, — признался Диего. — Где-то в Вестеросланде?

— Нет, но тоже жуткая глушь. Каждый тамошний селянин имеет в родичах нечисть. На удивление живучее племя.

Диего пожал плечами:

— Возможно, ваш знакомец пронырлив, но едва ли умён. Грязный мешок — не лучшее убежище в беспокойные времена. Вполне мог заночевать на дне пруда.

— Мог, но встретил нас. Отчего-то у него всегда так случается. Полагаю, он несчастливый везунчик. Как мне кажется, бывает такая судьба. Всё время попадать в глупейшие истории, благополучно выбираться из них, для того, чтобы немедля попасть в иную чепуху.

— Не уверен. Мне не приходилось встречать подобных людей, — усмехнулся лейтенант.

— Всякое бывает. С другой стороны, иной раз, сесть в мешок и ждать, когда удача сама подъедет к тебе — весьма разумный и продуманный план.

Угальде засмеялся: засада в мешке? Забавный способ.

***

Таверна, что в здешних местах именовалась «шинком» выглядела порядком разгромленной. Весьма сомнительно, что именно демоны столь неистово разворошили соломенную крышу, но следы на стенах подсказывали, что здесь действительно побывал кто-то с когтями. Капитан заговорил с городскими бездельниками, толпящимися на улице. Диего и Котодралом въехали в разбитые ворота. Странно, но двор шинка пострадал куда меньше: стояли у коновязи осёдланные лошади, расхаживал у низких амбаров огромный гордый петух, клевал яблочные огрызки. Мирно торчали на кольях ограды вымытые горшки и кувшины, дожидались начала ремонта свежие снопы соломы.

— Ну и хлев, — заметил Котодрал, спрыгивая с седла. — Рискнём заглянуть? Не отравят?

— Отчего не зайти?

Здешнее вино ужасно, но кружка пива пошла бы на пользу пересохшим глоткам. Диего полагал, что капитан не замедлит присоединиться.

Посетители внутри имелись: сидело за длинным столом четыре хмурых личности из здешних вооруженных головорезов, что считаются стражей или разбойниками в зависимости от обстоятельств и настроений.

Гостей обслуживала молоденькая девица с заплаканным лицом — мигом подала пиво и миску с солёным горохом. Пиво и хозяйка, если глянуть сзади, были недурны, хотя никакого сравнения с незабвенной Гарпин… Диего напряг свои языковые познания:

— Не молвит ли люб-езная хозяй-ка, что здесь произ-шло? Такой стран-ные слух…

Девка вроде бы поняла, но лишь махнула рукой, горестно высморкалась в передник и спросила:

— Ещё что-то заказывать будете?

— Будет-ся, — пообещал Угальде. — Но как случай о здеш-ней крыш-ей?

— Эй, чего к дивчине пристал? — гаркнули из-за соседнего стола. — Придут тут, язык ломают, допытываются.

— Вам-то как, пан-овейший? — кротко ответствовал Диего. — Не тебе язык ломаю-т, вот и лакай свой вотт-ку.

Бухнулась, опрокидываясь, лавка. Диего с Котодралом развернулись к буйным местным завсегдатаям: те уже стояли, грозно схватившись за пистоли. Ну, пистолеты и у наёмников нашлись Мгновенье скрещивались в полутьме шинка суровые взгляды, потом один из местных казаков цыкнул щербатым зубом, сплёвывая на пол:

— Пущай пока сидят, а то горилку поразольём.

Плевок был нагл, но замечание разумно — у наёмников особого желания начинать пальбу тоже не имелось. Расселись по местам, булькнуло в кружках.

— А пиво-то могло быть и лучше, — светски заметил Котодрал.

— Это за пиво бормочет чех-то твой? У хозяев несчастье, учесть нужно, — посоветовали из-за соседнего стола.

— Мы не с уко-ром, с пони-манием, — заверил Диего. — Кто за демоны яв-лялись?

— То-то и оно, что демоны, — с намеком пробубнил один из соседей. — Что-то много нынче демонов в Пришебе развелось.

— Во помож-ность граду и чест-ным гор-ож-анам святой Христофор, — Угальде перекрестился, Котодрал последовал его примеру.

— Так-то оно правильней, — одобрили из-за соседнего стола. — У нас тут тогда с вечера началось, набежало с гробовища сотни две чудищ. Если б не мы на стражу встали…

Диего глотнул пива — рассказ местных разбойников обещал быть масштабным и завлекательным.

Загремели каблуки — в комнату ввалилась долговязая личность в дорогой и грязной одежде. Двигался нелепый щёголь весьма странно: широко, по-крабьи раздвигая ноги, качаясь и крепко цепляясь за рукоять сабли, но так и не находя надежной опоры в своем оружии. Красавца повело в сторону, он успел опереться о стол и сходу возмутился:

— Это еще кто?! Что за подзаборники? Подорожная есть?!

Диего с удивлением смотрел на пучеглазого юнца, от которого разило отвратительным вином и какой-то кислой дрянью. Безусый сопляк пьян как удачливый баратеро[85], на ногах едва стоит, а сколько наглости…

— Мир-ность, пан, вы яв-но мал-ость ус-стали…

— Что?! Мой ус?! Над кем смеешься, холопская рожа?! — взревел пучеглазый задира, хватаясь за саблю. — Да что за дело вам до моих усов?! Ах, ты, пся кровь!

Диего догадался, что сказал что-то не то. Сложный язык, святой Хрисофор тому свидетель! Но объясняться было некогда — сабля гордеца со свистом покинула ножны…

Лейтенант успел отпрыгнуть за стол и выхватить оружие. Звонкая толедская сталь парировала рубящий удар роскошной венгерки.

Признаться, Угальде ожидал большего. Славилось польское фехтовальное сабельное умение. Но то, видать, не каждому дано. Горделивому мальчишке отмерен был лишь молодецкий гонор.

Что такое опытная пехотная шпага против вздорной кавалерийской сабли? Как говорят в иных местах, все равно «что краснодеревщик супротив бочара». Диего, принимая удары вражеского оружия на крестовину и ажур гарды, без особого труда заставил наглеца попятиться к двери. Куда его лучше ранить: в ногу или руку?..

Тощевельможный пан, упреждая нелегкий выбор, завизжал:

— Да стреляйте в него, холопье вымя! Демон же опять!

За спиной Диего затопали, предостерегающе заорал Котодрал, одновременно хлопнули два пистолетных выстрела. Лейтенанта ударило по левому плечу, Диего покачнулся. Вдохновлённый подмогой пан-поляк отшатнулся к двери, рванул из-за широкого нарядного пояса пистоль — тот зацепился за золотые клепки украшений… В тот же миг острие тазы[86] пронзило зоб медлительного стрелка. Лях, бросив пистоль, ухватился за горло, фыркнул кровью. Забыв о поверженном противнике, испанец развернулся к бою — и увидел зрачок нацеленного ствола. Мысли о Деве Марии и святом Христофоре пришли позже — ещё до этого колени лейтенанта с неподобающей, но похвальной легкостью подогнулись, и Угальде оказался почтительно коленопреклоненным перед судьбой. Осознать, что пуля прошла над головой, не успел — почти в самое лицо ударил сноп огня и дыма. Выхватывать пистоль не имелось времени, Диего кинул своё тело вперед, в дым — шпага пронзила бедро стрелка…

… Хлопали выстрелы, почему-то приглушенные. Лейтенант разрядил один из пистолетов наугад в дымную завесу, видимо, не промахнулся — кто-то тяжко рухнул на пол. Прозвучал ещё выстрел над головой. Оглянувшись, Диего увидел капитана — тот вглядывался в не спешивший рассеиваться дым и взводил курок второго пистолета. Пороховой туман вытягивало в распахнутую дверь: стали видны лежавшие на полу тела. Присевший за опрокинутым столом Котодрал сжимал свой окровавленный древний кацбальгер, и с виду был невредим. Внезапно проявились звуки — на полу стонал раненый, фыркали во дворе встревоженные лошади. О, так это присевшая за стойкой юная шинкарка, наконец, прекратила визжать и заглушать весь мир.

— И какого хрена, любезные мои, вы тут устроили? — поинтересовался капитан.

— Мы-то что? — оправдался Котодрал. — Пиво вот заказали…

— Замотай лейтенанту плечо, и уходим, — приказал Мирослав.

— А деньги за потраты? — осмелилась напомнить невидимая шинкарка.

— С полу соберешь и на нас сошлёшься, — буркнул капитан и глянул на сидевшего под стеной ясновельможного. Тот ещё был жив, двумя ладонями зажимал распоротое горло, пучил глаза. — Молись, пан, скоро навсегда полегчает, — посоветовал Мирослав и вышел во двор.

Отряд воссоединился за околицей. Судя по всему, след был свежим. Описания происшедшего в Пришебе разнились, о демонах болтали всякое. Но события выглядели настолько странными, что сомнений почти не оставалось: ведьма задержалась в городе, уморила непонятного ляха и крепко повздорила с местной нечистью. Правда, Дмитро клялся, что их сельская ведьма была сущей старой каргой — к ней никто из казаков даже и не думал хаживать. Здешняя же баба по описанию выглядела вполне приличной пани. Впрочем, это ничего не доказывало.

Мирослав вынул из вьюка сосуд с Указующим. Мертвая длань задумчиво побултыхалась в остатках вина и ткнула пальцем в опрометчиво приблизившегося к месту ворожбы «гишпанца». Самозванец бурно запротестовал, уверяя, что он не при делах и сроду ничего у Папы не брал, а на момент похищения пребывал в Кракове, где его ловили всем городом, чему есть сотни свидетелей. Указующий поразмыслив, пришел к справедливому выводу, что действительно, из Анчеса грабитель как из дерьма пуля и решительно указал на запад. Тут с указаниями сомнительного компаса вполне можно было согласиться — ведьма не глупа, к Днепру, где её легко прижать к берегу и настигнуть, уходить не станет. Что ж, банда поднялась в седла. У Диего ныла рука, но хвала Деве Марии, зацепило лишь по касательной, и водки на обработку раны не пожалели…

***

Костёл, что по праву считался оборонным[87], окружала стена Высокая, чуть ли не в два человеческих роста. На ней остались отметины позапрошлогодних событий: кое-как заложенные проломы, зияющие обломками кирпичей, словно недовыбитыми зубами, следы пуль на обсыпавшейся штукатурке, копоть, так и не смытая дождями…

— Весело тут было, — хмыкнул Угальде, коснувшись ядра, которое не стали выковыривать из стены.

— Обхохочешься, — буркнул Мирослав и слез с лошади. Та всхрапнула, пряднула ушами.

Капитан подошел к калитке, что была чуть правее массивных, целиком забранных в железо ворот, тоже хранивших следы пальбы, стукнул кулаком. Прислушался. Было тихо, никто не спешил оказывать гостеприимство истомленным странникам. Грохнул еще раз. С тем же результатом.

— Эль команданте, а давай выстрелим им в окно из аркебузы.

Мирослав с подозрением оглянулся на испанца. Но тот был совершенно серьезен. Горячка из-за раны?

— А что? Сразу и откроют!

— Диего, ты же католик!

— И что с того? — удивился лейтенант. — Это же не испанцы, а поляки. А они такие же католики, как, не побоюсь этого сравнения, наш змеиный княжич.

Литвин громко фыркнул, но промолчал.

— К тому же, если не привлечь их внимания, то нам придется искать ночлег в другом месте.

— Тоже верно, — задумчиво произнёс капитан и, оглянувшись на пустынную улицу, добавил: — но если мы начнем в них стрелять, то они могут и ответить. Глянь внимательнее.

И действительно, из одного окна костела, что узостью своей куда более походило на бойницу, многозначительно торчало длинное рыльце фальконета[88].

Ещё раз оглянувшись, Мирослав произнёс: — Мы пойдем другим путем!

И от души врезал сапогом по калитке. Толстое дерево обиженно загудело. Капитан ударил ещё раз. И ещё.

Только Мирослав занес ногу для четвёртого удара, как в двери открылось маленькое окошечко, забранное толстенными стальными прутьями. Со двора на наглых пришельцев уставился пожилой монах, глядя на отнюдь не благочинную ряху которого, сразу хотелось убрать деньги подальше, а пистоль держать поближе.

— Чо надо?

— Невежлив ты с гостями, божий человек! — смиренно произнёс Мирослав, внимательно глядя на монаха. — Мы, может, по делу зашли.

— Не подаём, — громыхнул задвижкой монах.

— Парни, тут могут и картечью вдарить, — кивнул капитан на фальконет. — Раздайтесь чуть в стороны, не понимают тут хорошего обращения, и что не бродяги под стены явились, а из самого Рима гости пожаловали,

Мирослав только и успел, что неторопливо достать из вьюка гранату, как снова брякнула задвижка, и окошко открылось.

— Верно ли из Рима? — уточнил монах, чуть уменьшив грозность в голосе.

— Деус Венантиум. Настоятеля зови, или кто у вас за старшего сейчас. По важному делу.

— Опять хлопы бунтовать вздумали?! — испуганно зажал себе рот монах.

— Ты здесь ещё, чернец?..

***

Настоятель оказался очень похож на свой храм. Такой же старый, крепкий и сплошь в отметинах прошлого. Через макушку тянулся след от пули, лицо пересекал шрам, на левой руке недоставало трёх пальцев. Вообще, ксёндз был больше похож на отставного гусарского ротмистра, нежели на священника. Впрочем, другие служители веры в этих краях выживали плохо…

— Значит, Деус Венантиум? — настоятель оторвался от вручённых бумаг и уставился на командира наёмников. — Тот самый…

— Других нет, — развел руками Мирослав и устало улыбнулся.

— Но почему? Вера наша крепка, и в ваших мечах и мушкетах нет нужды, — растерянно сказал монах, снова уперев взгляд в текст послания. — И почему меня не предупредили?..

— Меня тоже ни о чем не предупреждали, — доверительно наклонился к настоятелю капитан. — Я сидел в таверне, пил вино, а потом вдруг, хлоп, и оказываюсь посреди степи с дюжиной недоумков за спиной.

— О причинах, побудивших вас совершить стол долгое путешествие, думаю, вы не расскажете?

— Почему же? — Мирослав откинулся назад, скрестил перед собой руки. — Если кратко, то причина в том, что Церковь обокрали. Следы привели сюда.

— Что именно украли? — сквозь облик настоятеля проступил солдат.

— Отец Казимеж, вы хотите преумножить печали?

Священник кротко улыбнулся, загнав вояку во взоре поглубже:

— Обойдусь, капитан. У нас хватает и своих бед. Итак, что требуется от меня?

— От вас, Отец Казимеж, требуется нас приютить на время.

— Вас девятеро человек и…? — незаконченный вопрос завис глыбой льда.

— «И» — с нами. Так надо.

— Всё же, я не хотел бы видеть вашего… — ксёндз пожевал губами, подбирая определение. — Соратника здесь. В моём храме, — слово «моём» настоятель отчетливо выделил голосом.

— Его здесь не будет. Я не собираюсь злоупотреблять гостеприимством. Да, и половина моих людей ранены…

— Умелые лекари найдутся.

Священник, чей взор несколько затуманился, вдруг хлопнул себя по лбу и кинулся к полкам, что были плотно заставлены книгами.

— Вот, — положил он на стол конверт, запечатанный красным сургучом. — Если я верно понимаю происходящее, то это письмо именно вам, капитан.

— Мне? — удивленно переспросил наёмник.

Теперь молча кивать, настала очередь священника.

Капитан пробежал глазами по строчкам, удивляясь странному почерку. Буквы были угловатыми, рублено-сломанными, схожими с северными рунами…

Охотников ждали. Им готовы были вернуть похищенное, список которого перечислялся до мельчайших подробностей. Через два дня, в условленном месте. Взамен просили, а скорее, всё же требовали, разговор. С глазу на глаз. Без тузов и колесцовых пистолетов в рукавах. Всего лишь разговор о прошлом и будущем.

— Отец Казимеж, что вы можете плохого сказать о месте, известном как Дидькова Каплыця[89]?

Настоятель побледнел.

— Там тоже был костёл. Не так давно. Пока не пришли казаки Хмельницкого и не сожгли. Вместе с половиной населения городка. Люди надеялись, что освященные стены помогут…

— Понятно, — задумался Мирослав. — Отче, а не найдется ли у вас мастерской с хорошим горном и нескольких икон?..

***

Иконы нашлись. Много больше, чем Мирослав просил. Аж две стопки монахи принесли, посапывая от сосредоточенности и обливаясь потом. Принесли, выложили рядком на длинном верстаке, кивнули и столь же молча ушли, метя чёрными рясами задний двор костёла.

Вглядывались в капитана всепрощающе и всепонимающе мудрые и печальные глаза святых, прижимала к груди сына-младенца Богородица. Вот ляхи чертовы, и насобирали же где-то. Не иначе, церкви обносили. Или наоборот, из разрушенных да подожженных храмов спасали, когда озлённая шляхта лютовала?.. Кто знает. Поистине предпоследние времена…

Капитан перекрестился. Дело предстояло муторное, гадкое и отвратительное. Одно дело факел в солому кидать, когда из бойниц храма, той соломой обложенного, по тебе из пищалей садят. И совсем иное — вот так вот. Можно было доверить Збыху или Котодралу. Один язычник, второй протестант. Им поглумиться — самое то. Но нельзя. Негоже на других сваливать.

— Простите меня, хоть и нет мне прощения во веки веков…

Святые молчали. Показалось на миг, будто Богородица чуть повернулась, закрывая ребенка.

— Простите, — повторил капитан. Еще раз перекрестился и вытащил нож.

Оклады отрываться не хотели, цеплялись, рвали перчатки острыми краями. А потом словно поняли, что не кощунства ради их сдирают, а потому что, по-другому никак, и металл будто сам отваливаться начал, обнажая тёмную древесину…

Мирослав оглядел добытое серебро. Фунта четыре. Должно хватить на час боя. Им вряд ли дадут столько времени.

Пламя взметнулось, облизало тигель. Капитан заработал мехами, смахнул выступивший на лбу пот. Жарища, а работе края не видать, ещё разливать, а потом снова переплавлять…

Не, так дело не пойдёт. Оставив печь, Мирослав приоткрыл тяжелую дверь, подозвал Угальде, что маячил у входа:

— Так, Диего, давай к монахам, скажи, пусть пива несут.

— Может, помочь? — кивнул испанец в сторону полумрака мастерской, где полыхало пламя, рождая причудливые тени.

— Лучше питья принеси побольше, тут я сам управлюсь.

— Понял, — дернул бородкой лейтенант. — Я быстро.

— Давай, — ответил Мирослав и прикрыл за собой дверь.

Металл уже катался огромной живой каплей. Капитан ухватил тигель щипцами, осторожно наклонил над пулелейками…

Знать бы, с чем, а вернее с кем, придется столкнуться, загодя бы приготовился. В Риме все нужное достать несложно. Выстроил бы рядком иконы, жахнул кое-как литой картечью, не пришлось бы сейчас с каждой пулькой отдельно возиться. Или, может попросить у отставного гусара его фальконет?..

— Эй, капитан! — заорал Диего от двери. — Пиво!

— Пиво — то хорошо! — прошипел сквозь зубы капитан, доливая остатки.

Теперь надо дать остыть. Как раз время пива выпить. А ляхи, при всей своей извечной паскудности, в броварном деле мастера не последние…

***

Мирослав зарядил пистолеты, старательно работая шомполом. После взялся за мушкеты. Одно было хорошо, не нужно разбирать какая пуля к какому стволу подходит. Расстояние плёвое, можно свежеблестящий шарик и в бумагу завернуть. Специально для этого была у монахов вытребована католическая Библия. Её-то целостность капитана волновала слабо, и страницы пошли не только на оборачивание, но и на пыжи. Хорошие-то войлочные клейтухи, выменянные у реестровых, да подобранные с убитых разбойных казаков, требовалось беречь для боя.

— Ну, с Богом, — выдохнул капитан и взял первую пару.

Охнули пробитые иконы, загудели брёвна стены, в которых увязли пули. Мирослав отложил стреляные пистоли, взялся за другие…

Дышать в запертом сарае становилось всё труднее. Кислый дым разъедал глаза, забивал глотку, не давая дышать. Но капитан упорно стрелял, закусив до крови нижнюю губу. Выбранные им полдюжины икон уже превратились в щепу, а на стене сарая не было живого места. Мирослав перекрестился — «отстрелянные» руки мелко дрожали.

— Господь, укрепи члены мои, ибо во славу Твою непотребство творю!

Ладно, сейчас чуть передохнуть, да стреляное серебро из бревен повыковыривать. И снова переплавлять да разливать…

Будем надеяться, что цель оправдает средство.

Загрузка...