Шпаги и шестеренки (сборник)

Александр Золотько Ловушка

– …Солнце уже поднялось в зенит, и тень нашего корабля скользила по волнующимся под ветром травам бесконечной степи, тянущейся от горизонта до горизонта…

– Это не степь, – сказал Джо Конвей.

– Что? – вскинула голову Алиса.

– Вы написали – «степь», а это не степь. Это буш. Или даже можно написать – вельд, но никак не степь. Чтобы было понятно даже вам, это все равно, если бы я назвал, например, пудру – зубным порошком. Степь – это в Сибири. Россия, Волга, татары… Правда, Энтони? – американец оглянулся на сидевшего в легком плетеном кресле русского. – Это ведь у вас там степь?

Антон Егоров улыбнулся и кивнул, не вдаваясь в подробности, которые Конвея не интересовали. Кроме того, вступать сейчас в разговор было опасно – Алиса Стенли, корреспондент «Ежевечернего обозревателя» из Глазго очень серьезно относилась к защите прав и свобод всех женщин мира в общем, и своей свободы в частности. Конвей, заглянувший через плечо в ее блокнот, слишком близко подошел к пределу дозволенного приличиями, и это не могло не привести к взрыву страстей.

За двое суток путешествия все члены экипажа «Борея», воздушного корабля второго ранга Флота Ее Величества, и его пассажиры уже поняли, что юная леди не просто готова постоять за то, что считает своей свободой, но жаждет сражений, ищет малейшую возможность, чтобы продемонстрировать свой независимый нрав.

– Та-ак… – протянул Тома Дежон, и заслонился раскрытой книгой, увидев, что краска гнева покрыла милое лицо Алисы, а маленькие изящные ладони сжались в кулачки. – Вот сейчас…

– Вы… Вы – хам! Вы отродье нации хамов! Вам, как и вашей родине, чуждо понятие чести и благородства, – Алиса медленно встала с дивана и повернулась к широко улыбавшемуся американцу. – Ваша глупейшая улыбка свидетельствует, что под крышкой вашей черепной коробки так же мало мозгов, как и…

Алиса задумалась, пытаясь придумать наиболее оскорбительное сравнение, но ничего в голову не приходило. Было огромное желание просто влепить затрещину мужиковатому хаму, одну из тех, что Алиса отработала на своих братьях еще в детстве, но в приличном обществе – а люди в салоне «Борея» относились именно к приличному обществу – бить по лицу было неприлично.

Ну вот, подумала Алиса, еще и тавтологию допустила «неприлично в приличном». Какой кошмар! Хорошо, что не вслух. Француз всплеснул бы руками и огорченно поцокал языком, русский чуть прищурился бы и отвернулся к иллюминатору, и даже японец, обычно невозмутимо взиравший на все перипетии отношений европейских коллег друг с другом и, в особенности, с юной Алисой Стенли, осуждающе покачал бы головой.

Черт, подумала Алиса. Решила, что получилось недостаточно энергично, и добавила:

– Дьявол! Дьявольщина, черт побери!

– Я!.. Вы!.. – Алиса почувствовала, что задыхается от гнева, вырвала из записной книжки листок со злосчастной фразой, скомкала его и вышвырнула в окно. В иллюминатор. Попыталась. Легкий ветер, влетающий в ярко освещенный солнечным светом салон, остановил смятую бумагу и отбросил обратно в помещение.

Даже ветер… Даже стихии против нее!..

Чувствуя, что еще мгновение, и слезы потекут из глаз, Алиса оглянулась вокруг, словно ища защиты и поддержки… или выбирая предмет потяжелее, чтобы поразить виновника ее позора – да-да, именно позора, иначе никак не назовешь нелепую ситуацию, в которую попала Алиса, да еще на глазах этих самодовольных, грубых, бессердечных, зазнавшихся, шовинистических, дремучих… и еще отвратительных… безнравственных, развращенных… мужчин. Если бы Алиса только могла… Если бы только…

– Мисс Стенли…

Алиса оглянулась на голос, прозвучавший от входа в салон. На пороге стоял старший помощник капитана «Борея» Френсис Уилкокс, и стоял он там уже, наверное, несколько минут, вполне имея возможность насладиться позором Алисы Стенли, корреспондента «Ежевечернего обозревателя» из Глазго, в полной мере.

– Что? – дрожащим голосом спросила Алиса.

– Вы просили за завтраком капитана устроить для вас экскурсию по кораблю, – еле заметно улыбнувшись, сказал старший помощник. – Вас интересовало техническое устройство «Борея»…

– Да, а что? – уже чуть спокойней спросила Алиса.

– У мистера Бимона, инженера нашего корабля, появилось свободное время, чтобы проводить вас по машинному отделению… и другим техническим помещениям «Борея». Джентльмены, я полагаю, этой экскурсией не заинтересуются, насколько я знаю, они уже неоднократно бывали на воздушных кораблях…

– Да-да-да… – быстро выпалил Конвей. – Неоднократно и регулярно. Буквально каждый день. Уже просто видеть не могу эти кочегарки, гальванические элементы, компрессоры, горелки и нагнетатели термогена… Особенно – нагнетатели. Я, знаете ли, был в Париже, когда отказали охладители на «Луизе». Оплавленная верхушка Эйфелевой башни – это меня впечатлило. Да, впечатлило. Мне повезло, что я находился в двухстах ярдах от места катастрофы. Но даже там я получил ожог лица…

– Жаль, что не языка, – тихо, но, все-таки, достаточно отчетливо прошептала Алиса и, обворожительно улыбнувшись Уилкоксу, произнесла самым очаровательным тоном: – Я благодарна вам… и другим истинным джентльменам, которые служат на этом прекрасном корабле.

Алиса грациозно выскользнула из салона. Дверь закрылась.

– Что вы говорите… – американец усмехнулся и сел в только что оставленное девушкой кресло. – Какие мы вспыльчивые. На месте бедняги Уилкокса я бы не водил ее к нагнетателям термогена. Девушка вспылит по какому-нибудь поводу, искра перескочит на резервуар, а там небольшая утечка… и взрыв!

– Вы и вправду видели взрыв «Луизы»? – спросил Егоров.

– К сожалению, – став серьезным, кивнул американец. – Или к счастью. Видел, а не принял участие. Знаете, я ведь мальчишкой немного пострелял во время Гражданской войны, но такого ужаса…

– И до сих пор не выяснили, что стало причиной?

– Как? Температура концентрированного термогена… теплорода (я правильно произнес это по-русски?), в момент вспышки такова, что… От тел членов экипажа и пассажиров не осталось ровным счетом ничего. Все превратилось в пар… даже пепла почти не было. Только оплавленные комки стали остались от шпангоутов и двигателей. Там могло быть все, что угодно, от простой утечки этого самого теплорода, до диверсии.

– Конструктор «Луизы» и завод-изготовитель двигателей утверждали, что технического сбоя быть не могло… – сказал Тома Дежон.

– А что они могли еще сказать? – приподнял бровь американец. – Извините, господа, это по нашей вине превратились в ничто сорок семь членов экипажа и восемьдесят пять пассажиров?

– Восемьдесят четыре, – тихо возразил Дежон.

– Это почему? Все билеты были проданы на месяц вперед, пустого места быть просто не могло…

– Могло, я не успел на корабль, – сказал Дежон, чуть побледнев. – На полчаса. Меня попытались убить мальчики из «Союза Анархии». Пока я стрелял, а потом боксировал, а потом получил лезвием навахи по ребрам… В общем, я попал в госпиталь, а не на борт «Луизы» и пока меня перевязывали…

В салоне воцарилась тишина.

Американец наклонился и поднял смятый листок, брошенный Алисой, развернул и разгладил на столе перед собой.

– Значит, так… – пробормотал он, рассматривая ровные аккуратные строчки, написанные мисс Стенли. – Значит, писать они не умеют. Какому идиоту в ее «Ежевечернем обозревателе» пришла в голову идея, что наша милая и кроткая мисс Фурия способна написать хоть что-то вразумительное по поводу нашей экспедиции?.. Волны тепла, значит, накатываются на хладные горы облаков, подтачивают их, словно воды, разрушающие громады айсбергов…

– Так и написано – «хладные»? – поинтересовался Дежон.

– Именно – хладные. Просто какой-то Вальтер Скотт. Будто сейчас самое начало девятнадцатого века… – американец собрался еще что-то процитировать из написанного, снова заглянул в бумажку и передумал.

Текст был настолько беспомощен, что вызывал не насмешку, а жалость.

– Вы к ней несправедливы, – сказал Дежон. – Она очень милая… да, немного испорченная бреднями суфражисток, но вместе с тем… Столько огня, задора… К тому же, она, кажется, хорошо фотографирует. Во всяком случае, ее фотографический аппарат лично мне внушает громадное уважение. Все эти линзы, рычажки, эта фотовспышка… Будьте к ней снисходительны…

– К фотовспышке? А, к мисс гениальной писательнице? Я к ней снисходителен. Я невероятно снисходителен, если бы мои приятели из Техаса меня сейчас видели, то освистали бы… как последнюю размазню. Я, видите ли, к ней несправедлив! – американец огляделся по сторонам в поисках плевательницы, но в салоне корабля Ее Императорского Величества «Борей» такой необходимой детали обстановки, к сожалению, не было. – Это вы… и наши бравые летуны, от капитана до последнего матросика, млеете в ее присутствии, а я… Почему, собственно, она пользуется такими привилегиями?

– Ну, она дама, – напомнил Егоров.

– Что вы говорите? – восхитился американец. – Но она ведь постоянно борется за равноправие. Так ведь? Тогда почему ей выделили отдельную каюту? Мы же говорим о полном равенстве полов, джентльмены. О равенстве. Значит, какие могут быть реверансы? Простые товарищеские отношения. Прекрасно поспали бы на соседних койках.

– Вы просто не можете ей простить то, что в результате вам пришлось поселиться в каюте с мичманами, – сказал Егоров.

– Да, не могу. У меня очень чуткий сон, а у этого треклятого мичмана… у Смитстоуна, такой дикий храп…. Кто мог подумать, что в этом тщедушном теле восемнадцатилетнего мальчишки вмещается столько рева и клокотания? И самое главное, он ведь не просыпается даже от пинков. Меня второй сосед предупредил, что это бессмысленно, нужно просто принять как неизбежное и терпеть…

– И поэтому вы прошлым вечером прихватили с собой в каюту бутылку бренди? – поинтересовался Дежон.

– Да, сон это не улучшает, но желание придушить мичмана Смитстоуна немного уменьшается… Кстати, ни у кого нет желания немного выпить перед обедом? Эти воспоминания о ночных кошмарах… да и о несчастной «Луизе»… требуют каких-то лечебных действий… О… – Конвей указал рукой на тень от спинки кресла, скользящую по полу: – Мы меняем курс?

– И уже третий раз за последний час, – кивнул Егоров. – У меня складывается ощущение, что капитан что-то разыскивает в этой степи… извините, в этом буше или вельде.

– Нигера, – быстро сказал Конвей. – Он разыскивает нигера, потому что нигера нужно искать днем, ночью нигера не найдешь, пока он не улыбнется. А за каким чертом нигеру улыбаться ночью?

– Какого нигера? – поинтересовался Дежон. – Какого-то определенного нигера, или…

– Или. Любого. Достаточно тупого, чтобы оказаться в тысяче ярдов от «Борея», на дальности выстрела нашего уважаемого попутчика мистера Яна Ретифа. Вы обратили внимание, он ведь каждый день дежурит на дозорной площадке со своим «громобоем»…