Дети любви

9

Некоторое время после ухода доброй старушки в комнате царила тишина. Потом Дик решительно повернулся и выключил свет. Морин зябко обхватила себя за плечи, но Дик подошел к ней вплотную и мягко отвел ее руки в стороны.

– Ты боишься меня, девочка?

– Нет. Не тебя. Себя.

– Не бойся, Морин. И Мэгги тоже.

– Не называй меня так!

– Не хочешь вспоминать прошлое? Не будем. Нет никакой Мэгги Стар. И не было никогда.

– Ох, что ты! Есть. Только это не я.

– Конечно, не ты. Мэгги Стар – звезда стриптиза и любовница гангстера. Мэгги Стар ни за какие пряники не остановится в крошечном отеле посреди леса…

– Остановится, еще как! И вовсе она не звезда стриптиза, она просто хорошо танцует. Стриптиз – это ведь не всегда бордель?

– Не обижайся, сладкая. Просто я злюсь, когда вспоминаю… что и у тебя тоже есть свое прошлое.

– Нет у меня никакого прошлого, Дик. Только настоящее. И в нем ты.

И она сама поцеловала его, а потом еще и еще…

Он раздевал ее осторожно, едва касаясь точеных плеч и тонких рук. Вечернее солнце било сквозь мечущиеся на ветру листья, сквозь кружево занавесок, и облик женщины мерцал, подрагивал, растворялся в медовой дымке… Это было странное ощущение. Нежная, атласная кожа ее была прохладной, но обжигала пальцы… Он привлек ее к себе, узнавая, изучая и постигая. Не глазами – потому что не мог отвести взгляда от шоколадных очей. Кожей. Телом. Душой… Он целовал ее жарко и упоенно, пил ее дыхание, ловя губами глухой стон, и она отвечала ему с той же страстью…

А потом они совсем раздели друг друга и оказались на широченной кровати, которая тоже оказалась скрипучей, как и лестница, и когда ритмичный скрип стал невыносимым, Дик скатился на пол, прижимая к себе Морин, а потом с глухим рычанием отстранился от нее и взвыл:

– Да будь оно все проклято! Ведь он же отказался от нее!

Она замерла, не в силах ни продолжать, ни остановиться. А потом кивнула, облизала пересохшие губы и неожиданно улыбнулась.

– Я поняла. Дик, послушай… Ведь Чико…

– Не произноси его имени!

– Нет, буду! Иначе ничего у нас не выйдет. Ты только не рычи. Послушай. А если… если я тебе поклянусь, что у меня и Чико Пирелли ничего не было?

Дик грустно посмотрел на нее и усмехнулся жалобно и по-детски.

– Я поверю тебе, золотая. Поверю.

Она смотрела на него во все глаза, на первого в своей жизни обнаженного мужчину, такого прекрасного, такого… своего! И улыбалась, идиотка, прямо до ушей.

– Дик… Иди ко мне. И я докажу, что это чистая правда…

А потом был бешеный танец сердец, шум прибоя в ушах, грохот кипящей лавы в крови, удивительная легкость во всем теле и веселый ужас перед неизведанным… Короткий и счастливый стон, отразившийся от потолка, ставшего бездонным небом, – и тьма, полная шорохов, стонов и звуков, понятных только двоим.

Когда он на этот раз оторвался от ее губ, она не сразу выпустила его плечи. И глаза открыла не сразу, а когда открыла, то разглядела золотые искры в зеленых ирландских глазах. Они все еще обнимали друг друга, да так крепко, что Морин всерьез испугалась, смогут ли они вообще разжать руки.

Потом губы Дика обхватили розовый сосок правой груди, затем перешли на левую грудь, и она снова изогнулась в сладкой судороге, едва держась на ногах.

Однако потрясениям не было конца. Она почти не дышала, только вздрагивала, когда Дик медленно опустился перед ней на колени, непрерывно покрывая все ее тело поцелуями. Его жаркие губы коснулись нежной кожи живота… еще ниже, ниже, ниже – и вдруг Морин словно взорвалась изнутри, расцвела огненным цветком страсти, со странным изумлением отмечая, что у нее, оказывается, есть такие мышцы, о существовании которых она и не подозревала…

Морин Рейли впервые в жизни испытывала полноценный оргазм, и ее счастливый крик сливался со стоном изнемогающего от любви и желания мужчины, склонившегося перед ней.

Они лежали на пушистом ковре возле кровати, и умные, чуткие руки мужчины скользили по трепещущему телу женщины, изучая и лаская его, проникая в укромные уголки, овладевая, даря удовольствие… Морин почувствовала, как его пальцы скользнули вглубь ее тела, и застонала, чуть выгибаясь ему навстречу.

А Дик, замерев на секунду, вдруг рассмеялся тихим грудным смехом, и этот звук заставил Морин взвыть от вожделения и впиться жадным поцелуем в его мускулистую шею.

Потом он оказался сверху, осторожно опустился на нее, и Морин со стоном подалась навстречу, страшась и страстно желая того, что сейчас произойдет. Блаженная тяжесть тела мужчины ошеломила и привела ее в восторг, она в неистовстве обвила бедра Дика ногами и прижалась к нему, раскрываясь навстречу мужской плоти, словно цветок. Дик обнял ее, покрывая горящее лицо поцелуями…

Он взял ее, и одновременно сплелись в сладкой битве их языки. Потом не было ничего – и было все, как в первый день творения, и Морин, кажется, кричала его имя, а Дик, возможно, молился. Ничего нельзя было сказать наверняка, потому что они были единым целым, и слезы у них были общими, и стук сердца – общим, и дыхание – общим, и испарина – общей…

Их качало на волнах самого древнего океана на свете, и Морин с удивлением увидела, как посерел мрак за окном. По ее подсчетам, прошла уже вечность.

И эту самую вечность спустя Дик Манкузо, счастливейший из смертных, лаская чуть дрожащими пальцами трепещущую грудь Морин, восхищенно выдохнул ей в ухо:

– Я – идиот…

Она лежала, нагая, прекрасная, словно отблеск луны в темноте, словно слиток серебра, словно облачко, в которое превращаются на заре феи. Дик Манкузо разом вспомнил все бабушкины сказки, все протяжные и меланхоличные песни матери, Кейры Манкузо, простой посудомойки, в чьих изумрудных глазах и журчащем смехе-ручье однажды и навсегда утонул его отец, Джованни Манкузо… И Дик опять целовал свою Морин, сначала нежно, едва касаясь трепещущих алых губ, словно пробуя ее на вкус и боясь спугнуть… Потом – все яростнее и сильнее, настойчиво и неудержимо, словно желая выпить ее дыхание, а она отвечала ему радостно и доверчиво, выгибаясь в его руках, с восторгом отдаваясь его ласкам, желая только одного – раствориться в нем, слиться с ним воедино, стать его частью, разделить его дыхание, отдать всю себя и забрать всего его…

И были изумление, восторг и безбрежное море счастья, которое, оказывается, всегда жило в ее душе, но только Дику было дано выплеснуть это море из берегов. И было ощущение того, что теперь наконец она обрела саму себя, стала собой, и больше не надо прятаться за плотными шторами и одиночеством, потому что она – женщина, а вот – ее мужчина, и сейчас они едины, ибо так захотел Бог…

– Дик!..

– Золотая!..

– Я люблю тебя!

– Я люблю тебя!

Их крутило в бесконечной и беспечальной тьме, и звезды рождались у них на глазах, на глазах у них гасли, только им не было до этого ни малейшего дела. Их громадным маятником любви и желания возносило на невидимую высоту, туда, где нет воздуха, потому что нечем дышать, но нельзя задохнуться, разве только от счастья. А потом они достигли вершины и рухнули с нее вниз, свободные, как птицы… Нет, не птицы, а ангелы, такие же ангелы, как и те, что поют им эту прекрасную и грозную песню любви, любви бесконечной и вечной, любви прекрасной и страшной, любви единственной и разнообразной, любви, с которой все началось в этом лучшем из миров и которой все наверняка закончится, когда придет срок…

А потом тьма милосердно выбросила их на берег невидимого океана и откатилась назад, словно теплая волна, и Бог благословил их, потому что теперь…

…Богом был сам Дик, а светлый ангел, совсем такой, как на картинах Ботичелли, ангел со светящейся нежной кожей, ангел с улыбкой на припухших от поцелуев губах, его, Дика, личный ангел лежал в его объятиях. Дик нежно и властно провел рукой по прекрасному телу, прильнувшему к нему. Задержал ладонь на теплом лоне, вкрадчиво погладил шелковистую кожу на внутренней стороне бедер… Замер. Поднес руку к глазам.

На пальцах отчетливо виднелась кровь.

Он ошеломленно уставился на Морин.

– Господи, я…

– Тсс! Что ты шумишь? И чего ты так перепугался?

– Дурочка, надо было сказать…

– ЧТО сказать?

– Я не знаю… Я…

Он выглядел растерянным и смущенным, красивый мужчина, герой-любовник, насмешник и балагур, а вот Морин, бедная глупая Морин, ответила ему спокойной, мудрой и гордой улыбкой. Так улыбалась Ева Адаму в первую их ночь, а до нее так улыбалась Лилит…

– Я могу только повторить, Дик, то, что сказала тебе миллион лет назад в состоянии полной прострации. Теперь же я в твердом уме и я говорю: я люблю тебя. И очень надеюсь, что ты был не в горячке, когда говорил мне то же самое.

– Господи! Нет! То есть… разумеется, да! Я люблю тебя! Нет, все-таки я идиот!

Его женщина негромко засмеялась в темноте.

– Нет. Просто ты вечно торопишься. Надо было слушать, когда я пыталась объяснить… А теперь слушай сказку. Жила-была девочка. И было у нее отражение. Точно такое же, как она сама, только совсем другое.

– Морин…

– Молчи. И слушай. Все, чего девочка боялась, не умела, не решалась сделать, делало ее отражение. Ездило на велосипеде с горы, лазило по деревьям с мальчишками, прогуливало школу. Девочка сидела и учила уроки, слушалась маму и папу, делала то, что ей говорят, и всегда точно знала, как надо и как не надо поступать.

А отражение резвилось вовсю, нарушало запреты, смеялось в полный голос, когда смешно, плакало навзрыд, когда грустно, любило наотмашь и дралось до крови… И знаешь, как-то так получилось, что девочка прожила ужасно скучную и ненастоящую жизнь. Правда, сначала она этого не знала, но однажды с отражением стряслась беда, и оно попросило о помощи… Ты спишь?

– Нет. Говори, пожалуйста, говори…

– Так вот, отражению надо было срочно спрятаться от… ну… от всяких врагов и чудищ. И оно попросило девочку поменяться местами. Девочка решила: чего ж такого? Ведь отражение мое? Значит, и жизнь его – отражение моей, только веселее. И согласилась.

– Ты чего молчишь?

– Собираюсь с духом. Да. Поменялись они местами – и увидела девочка, что погорячилась. Потому что жизнь ее отражения была совершенно не похожа на ее собственную. Все в этой жизни было большим, ярким, громким и ужасным, чудища – страшными, злодеи – злодейскими. Но глупая девочка все твердила себе – это же не по правде? Я же – не мое отражение, значит, ничего со мной не случится. А оно взяло и случилось.

– А прынц?

– Чего?

– Прынц на белом коне, с мечом сияющим и грозным? Спас он девочку?

– Ну… в прынципе, спас. Вернее, не спас, а расколдовал, как в сказке и полагается. И расколдованная девочка вдруг поняла, что это ее мир на самом деле был придуманным, а настоящую жизнь прожило ее отражение. Потому что не боялось жить.

– Хорошая сказка. Морин?

– Да?

– Я вот чего не пойму… Это насчет кого сказочка-то?

– Дурачок ты мой! Спи, Дик. Завтра. Все расскажу, но завтра.

– Поклянись!

– Клянусь, что отвечу на все твои вопросы. Веришь?

– Верю. Иди ко мне.

– Ох… Знаешь, что?

– Что?

– Нет, потом. Все завтра.

Ночь под кровом четы Дьюли превратилась для Дика и Морин в своего рода эротический фейерверк, когда никто из участников точно не знает, что придет им в голову в следующую минуту. Именно поэтому они и заснули внезапно, просто обессилев от собственной любви. Утро застало их на ковре посреди комнаты, сплетенными в тесном и отнюдь не невинном объятии. Когда Дик осознал в полной мере, почему именно сейчас ему так хорошо, он пришел в бешеный восторг – и Морин в результате испытала полноценный оргазм прямо во сне.

Совершенно немудрено, что ночная сказочка и желание задавать вопросы выветрились из головы Дика на довольно продолжительное время, и он вспомнил обо всем только после совместного душа, когда они наконец-то добрались до кровати и Морин спряталась от него под одеяло. Тогда сам Дик уселся по-турецки и грозно сдвинул брови, под которыми искрились счастьем и весельем зеленые ирландские глаза.

– Не верю! Ты меня обскакала! А ведь я был настороже, я же предполагал нечто в этом роде!

Морин приоткрыла один глаз и с подозрением посмотрела на свежего и бодрого Дика, который сидел, скрестив ноги, на кровати и смотрел на нее.

Она перевернулась на живот и натянула простыню на голову.

– Даже не понимаю, о чем ты там бормочешь.

– Ты зажала свой секрет, вместо этого затащив меня в койку!

– Кто кого, интересно? Идея насчет вопросов и ответов была твоя, тащил в койку тоже ты.

– Но ты не сопротивлялась!

– Я не виновата. Ты меня околдовал.

Дик ухмыльнулся и дурным голосом затянул первый куплет «Черной магии». Вскоре Морин рыдала от смеха, а про себя думала, что отдала бы полжизни за возможность оставшиеся дни просыпаться под звуки этого бодрого, жизнерадостного и абсолютно немузыкального пения.

Дик сдернул с нее покрывало и стал целовать, а потом повалился рядом и сказал тихо и нежно:

– Все-таки сбылось мое желание.

– Какое?

– Увидеть тебя утром, сонную и довольную у себя на груди.

– Тебя легко сделать счастливым.

– Не так легко, как ты думаешь.

С этими словами он вдруг сгреб ее в охапку и перекатился на спину. Морин взвизгнула, засмеялась, поежилась от сладострастной дрожи, вызванной прикосновением его тела, его возбужденной плоти… Она уже готова была принять его в себя, но Дик зарычал в притворном гневе:

– Рассказывай свой секрет, или я тебя отсюда вообще не выпущу, будешь моей секс-рабыней! Я начинаю!

Она с трудом подавила острое возбуждение, чувствуя, как он медленно овладевает ею…

– Это очень соблазнительно… О боже… Но я слишком дорожу своей работой, не хочу расстраивать босса, и… Рози будет волноваться, так что, пожалуй, расскажу.

На самом деле возбуждение вдруг угасло, Морин словно замерзла, предчувствуя неминуемое. Сейчас он узнает, что она вовсе не та яркая и эффектная блондинка, которая смогла влюбить в себя самого Чико Пирелли… Правда все ближе, правда означает – конец всему.

Дик вкрадчиво положил руки на ее тугие ягодицы и прижал к себе чуть теснее.

– Давай дальше.

– Я являюсь… в смысле, я была…

В его глазах загорелась… Хотелось верить, что это ревность, хотя, возможно, это было подозрение.

– Была?

– В течение…

– Так, хорошо. Почти все уже понятно. Что же случилось дальше?

– Он…

– А-ха! «Он»!!! Давай уж сразу разберемся: ты его любила?

– Нет! Я… я даже не знала, что такое любовь.

Он расслабился, это сразу чувствовалось. А потом вдруг прошептал:

– Отлично, Морин. Тогда прямо сейчас я тебе покажу, как она выглядит.

У нее не было времени удивиться или остановить его. Да и желания тоже. Морин закрыла глаза – и утонула в его любви.

Они отдыхали, лежа в объятиях друг друга. Лохматая голова Дика Манкузо покоилась на нежной груди преподавательницы словесности, истерзанной его поцелуями. Она вздрогнула сквозь сон, когда спустя некоторое время его поцелуи вновь разбудили ее, но на этот раз любовь была совсем иной – нежной, осторожной, внимательной и неторопливой…

Он брал ее снова и снова, словно не мог насытиться, но она не уставала от близости и не молила о пощаде. С каждой секундой она становилась все сильнее и прекраснее, каждое объятие дарило ей новые ощущения, и теперь Морин очень хорошо и очень точно знала, ЧТО именно имели в виду Байрон, Шелли, Шекспир… Роза, распускающаяся на заре, бабочка, выходящая из кокона, вода, превращающаяся в легкое облако, – всеми ими была сейчас Морин Рейли, и потому даже в прекраснейших стихах не было нужды.

Она брала и дарила, отдавалась и забирала назад, растворялась в горячем теле мужчины и принимала его в себя, уже не обнимала его, но была им… А Дик Манкузо, вечный насмешник, герой-любовник, знавший не одну женщину, умирал от нового, совсем неведомого чувства. Оно было огромным и жарким, словно в груди зажгли костер, и Дик изнывал от этого жара, но ни за что на свете не согласился бы его потушить. И склоняясь к уху Морин, он растерянно и нежно шептал:

– Я не причиню тебе боли. Только нежность. Ты узнаешь, что удовольствие бывает огромным, как небо.

– Дик…

И снова распахивался прямо в небо потолок, и не было еще ничего на свете, ни времени, ни места, ни звезд, ни солнца…

Только чистое, незамутненное мыслями и сомнениями наслаждение, цунами страсти, тайфун любви, которым было, в сущности, наплевать, какое тысячелетие на дворе.