Девочка, которой всегда везло

Я — ничто, ничто, я — всего лишь светлый нечеткий контур, такая я сегодня утром, в этом узком коридоре между чашей и стеклянной оградой бассейна, я — многократное отражение растраченной годы назад жизни, бесстыдная копия исходного оригинала. Сквозь щели в окнах тянет холодом, на форточках, на равном расстоянии друг от друга, видны прилипшие к ним птичьи силуэты. В стеклянной кабинке, между входами в мужскую и женскую раздевалки, сидит смотритель бассейна — толстый и, как положено, одетый в белое. Безмятежным выражением лица он напоминает мне кондитера, закончившего дневные труды и пришедшего отдохнуть, не сняв рабочую одежду. Он увлеченно слушает транзистор, но я не слышу, какую музыку он предпочитает. Босая, мокрая, в черном купальнике, я сейчас встану на краю бассейна, чтобы вниз головой кинуться в воду.

Минуту назад я распрощалась с сестрой. Она тоже явилась сюда; я как раз собиралась направиться к воде, когда увидела, как она выходит из кабинки; некоторое время я упивалась ее отражением в зеркальной ограде бассейна, очень белым, почти синюшным в свете длинного ряда неоновых светильников под потолком зала. Она приблизилась ко мне, сказала «привет», а я сделала шаг в сторону, чтобы уклониться от ее объятия, отчего она едва не поскользнулась и не рухнула на мокрые плитки пола; руки ее схватили пустоту, она пошатнулась, но то был лишь краткий миг — она восстановила равновесие — о, она гибкая и подвижная, моя чудная сестрица; не так-то легко уложить ее на мокрый кафель.

Смотритель резко повернул голову в нашу сторону — должно быть, ему показалось, что я толкнула сестру; я скорчила презрительную и недоумевающую гримасу, и он снова отвернулся, посмотрев влево, в сторону бассейна, поражавшего своей девственной нетронутостью и невозмутимой гладью голубоватой воды; я тоже посмотрела туда — мне гак хотелось в воду, нырнуть ласточкой в бассейн, нырнуть так, чтобы не потревожить голубую неподвижность воды, а потом наматывать дорожки одну за другой — до тех пор, пока автоматически не выключатся все ненужные мысли. Инес махнула рукой в сторону бассейна и делано застучала зубами; ясно, ей хочется как можно скорее окунуться в теплую воду, она мерзлячка, моя великолепная сестра. Капли воды поблескивали на ее мокрой коже, мокрые волосы казались темнее, чем были на самом деле, почти черными. Длинные ноги, талия как перетяжка песочных часов. Ну и что ты хочешь? — спросила я. Она пожимает плечами: встретиться с тобой, говорит она. Я бросаю взгляд на стеклянную кабинку и думаю, что, наверное, где-то в мире есть кондитер, при первом же взгляде на которого я вспомню этого смотрителя бассейна. Снаружи, за стеклянной оградой, таился в утренней темноте окружающий пейзаж. В это время года он не использовался, уличные бассейны были осушены, установлены друг на друга, обиты досками и подвешены на цепях над участками вытоптанной, но стремящейся выпрямиться травы; у деревьев сиротливо стоят скульптурки сидящих на скамьях людей. Все это мне известно, но я ничего не вижу — светло станет только через час. Снова пошел дождь, летящие по ветру капли бились о стекла и тонкими струйками текли вниз — вечное, направленное сверху вниз движение, — дожди шли ежедневно, дни начинались поздно, заканчивались рано, на улице стоял леденящий холод, я же перемещалась из одних мест с искусственным климатом в другие: бассейн, редакция, библиотека. Если мне не спалось, я распаковывала один из чемоданов. Я не стала сообщать Инес, что возвращаюсь из Рима во Франкфурт. По причинам, о коих мне не хотелось бы здесь распространяться, я уже много лет не поддерживаю отношений с сестрой, а пребывание за границей облегчает отчуждение, и такое положение вещей мне нравилось, так было легче жить.

Мимо продефилировали четверо пловцов, тренированные икры в соблазнительной близости. Я проводила взглядом первого, посмотрела, как он отработанным движением скользнул в воду, как последовали за ним остальные, мощным кролем они плыли по дорожкам, синхронно разворачивались и плыли обратно — это было красивое и заразительное зрелище, мне тотчас захотелось поплыть точно так же, я предвкушала момент, когда Инес наконец исчезнет, и я всей кожей почувствую прозрачную прохладу воды. До этого я плавала, делая ногами неторопливые стригущие движения и слегка приподнимаясь над поверхностью воды, — своеобразная гимнастика в состоянии невесомости. Инес тем временем рассказывала, как она меня нашла. Она прочла мой репортаж в одной из местных газет и по тематике определила, что, должно быть, я нахожусь во Франкфурте. В справочном бюро она узнала мой адрес и решила, что будет забавнее — как она выразилась — встретиться в бассейне. Ты находишь это забавным? — спросила я, но она, вместо ответа, спросила: ты же верна своим привычкам, разве нет? Да, сказала я, я не забываю свои привычки. Мысленно я была уже далеко, со своими новыми коллегами. Один из них, красивый мужчина, носил костюмы от Армани. Всегда и только Армани — все прочие цепко держались за джинсы и свитера.

Почему ты уехала из Рима? — поинтересовалась Инес. Вопрос был задан таким тоном, как будто она уже спрашивала об этом раньше, но в тот раз так и не дождалась внятного ответа. Ну, сказала я и почесала ключицу, немецкие газеты перестали покупать репортажи. Все меньше становится корреспондентов, работающих на несколько изданий, и, кроме того, я получила здесь неплохое предложение. Пока мы болтали, я заметила, что на лбу сестры выступил пот, да, признаться, и я чувствовала себя не в своей тарелке, и, так как наш разговор становился все бессодержательнее, мы принялись рассуждать о достоинствах и недостатках Франкфурта и Рима, причем Франкфурт явно проигрывал. Я рассеянно поглядывала на наклейки в форме распластанных крыльев, за которые цеплялись когтями облепившие стекла птицы. Дело было не в стандартной форме этих наклеек, они в моих глазах выглядели как нечто возникшее само по себе — эти эксцентричные, большие, черные фантастические птицы; я сразу заподозрила смотрителя бассейна. Инес тем временем замолкла, и я не ударила пальцем о палец, чтобы оживить нашу беседу. Она произнесла еще пару каких-то ничего не значащих фраз, а потом попрощалась — весь разговор занял не более четверти часа, — оставив меня в отвратительном настроении. Я смотрела, как сестра вылезает из воды — дорогой черный купальный костюм плотно прилип к ее телу, мокрый, как мир снаружи, от которого нас отделяла тонкая прозрачная стеклянная стена. Мысль о том, что я — ничто, всего лишь тонкий силуэт, зажатый в узком коридоре между водоворотом и стеной выложенного кафелем бассейна, снова настигла меня. Потом я, наконец, поплыла.

Инес сидела в вестибюле на пластиковом стуле, съежившись и прижимая к груди поставленную на колени красно-синюю спортивную сумку. На лице ее не было макияжа, его покрывали пятна, в глазах дрожали слезы — с таким лицом она получала все, что хотела, а я прекрасно знала это ее лицо — лицо для просьб. Я плохо слышала, что она говорила, но все понимала по движениям ее бледных губ. У нее болела голова, и она рассчитывала, что я приглашу ее на чашку кофе. Конечно, конечно, ответила я с очаровательной улыбкой — по крайней мере, я изо всех сил постаралась ее изобразить, хотя внутри у меня все кипело и бурлило, — как же мало она изменилась, думала я, моя сестрица продолжает оперировать все теми же, по сути, старыми трюками. Она всегда целенаправленно пользовалась своими телесными недомоганиями, чтобы чего-то добиться. Раньше для этого ей служили носовые кровотечения, случавшиеся всякий раз, когда ей что-то не нравилось; особенно охотно она делала это за ужином, в присутствии отца. Она, казалось, и сама не замечала, как темные капли крови капают на белый хлеб в ее тарелке, но отец никогда не терял из виду свою любимицу — он что-то буркал себе под нос, поспешно вскакивал из-за стола и приносил пропитанную холодной водой тряпку, чтобы прижать ее к затылку Инес, а когда кровотечение прекращалось, скручивал два тонких фитилька из салфеток и вставлял в ноздри своей любимой дочке. Мой слоненок, нежно приговаривал он, а слоненок усаживался на зеленый диван перед телевизором и выбирал, какой фильм мы будем смотреть после вечерних новостей. Тем временем я пожирала остатки ужина со всех четырех тарелок, обходя стороной лишь надкусанный хлеб Инес, на котором высыхали капельки крови.

Дождь снаружи прекратился; воздух был прозрачен, чист и прохладен; эту прохладу мы охотно покупаем во флаконах, чтобы потом распрыскать в комнате, но в трамвае, который, раскачиваясь и дребезжа, тронулся с места, было невыносимо влажно. Вокруг толпились люди с мокрыми зонтами, с них текли на пол струйки воды. Я пропустила Инес вперед, и она тотчас натолкнулась на женщину, державшую забрызганную грязью коричневую детскую коляску; осторожнее, сердито сказала женщина, и Инес, опустив голову, пропала между другими пассажирами; на пару долгих минут я потеряла ее в этой безымянной и безликой массе, но потом снова обнаружила — она сидела лицом по направлению движения на одном из мест в отсеке из четырех сидений, поставив на колени спортивную сумку. Место рядом с ней было свободно, но напротив сидел мужчина с хищным ястребиным лицом. То, как он улыбался — напористо и агрессивно, — мне не понравилось, и я решила не садиться. Я подмигнула Инес и устроилась на свободном месте у дверей. Мы ехали долго, и я все время наблюдала за сестрой — как она сидела в своей оливково-зеленой куртке, вцепившись пальцами в сумку, миленькое бледненькое созданьице, идущее по большому городу своей неприметной дорогой. Когда мы доехали до Тексторштрассе, я подумала, чего она от меня хочет, и сделала ей знак, что мы выходим. Мы прошли мимо старухи, сидевшей под навесом остановки с плотно набитыми, разорванными на боках пластиковыми пакетами. Старуха приветливо нам кивнула. Своей изношенной меховой курткой, испуганными глазками и усиками она напомнила мне старого усталого кролика.

В передней мигал автоответчик. Суббота, еще нет десяти — самое абсурдное время для звонков, но я тотчас поняла, что это звонили американке, жившей здесь до меня; поэтому я махнула рукой Инес, дав ей понять, чтобы она спокойно осваивалась, пока я послушаю запись. Я нажала кнопку воспроизведения. Уже известный мне по десяткам предыдущих звонков Фрэнсис просил позвонить. Он умолял: Susan, please. Darling, и по тому отчаянию, какое сквозило в его тоне, в его произносимых немного в нос словах, я заключила, что ничем хорошим их отношения не кончатся. Из записей регулярных звонков какой-то женщины, которая, видимо, неплохо ладила со Сьюзен, я уже знала, что у обоих были серьезные проблемы. Кстати, эта женщина перестала звонить, видимо, Сьюзен дала ей свой новый номер. Я сняла пальто и, перемотав пленку, снова послушала приятный голос Сьюзен, here is Frankfurt, 615673, please leave a message, мне нравился этот голос, и я не захотела менять вступление. Инес, хочешь кофе, крикнула я и вошла в гостиную, посередине которой неподвижно стояла моя сестрица, засунув руки в карманы лягушачье-зеленой хлопчатобумажной рубашки с капюшоном; волосы, все еще мокрые на кончиках, завязаны в конский хвост. Она смотрела на стеклянную балконную дверь, и во всей ее персоне сквозили неподвижность и сырость, и это впечатление подтолкнуло меня к решительности — я прошла мимо Инес к двери, открыла ее и вышла на балкон, машинально взглянув на каменные плиты его пола. Освещенное ярким светом, лившимся из гостиной, на полу отчетливо выделялось маленькое темное пятно. Там в день своего переезда я обнаружила мертвого воробья — крылышки его были широко растопырены, головка свернута. Очевидно, птичка ударилась головой о стекло, но выглядела так, словно ее задушили, воробей был, скорее, похож на жертву преступления, а не на жертву несчастного случая. Я натянула ярко-желтые резиновые перчатки, положила трупик в пластиковый пакет для мусора и тотчас вынесла его во двор. Я погребла птичку в контейнере для старых газет, ежедневных газет, полных сообщениями о других несчастных случаях, и сделала воробью прощальный дар, похоронив вместе с ним желтые перчатки. Я снова, в который уж раз, вспомнила, что давно уже решила купить пару таких наклеек с птичьими мотивами, какие я видела в бассейне, но всякий раз забывала это сделать. Порыв ледяного ветра влепил мне изрядную затрещину. По двору кружились в танце пластиковые пакеты, они поднимались в воздух, опускались и летели по кругу, словно их тянули за невидимые нити. Я подняла повыше широкий ворот свитера.

Инес, естественно, не заметившая пятнышко — еще бы, ведь оно было таким крошечным, — вышла на балкон и подошла ко мне, теперь мы стояли рядом, облокотившись на перила, и смотрели во двор, молча созерцая четыре мусорных контейнера и ряд чахлых помидорных кустиков. Через некоторое время Инес обхватила себя руками и принялась раскачиваться взад-вперед, губы ее стали синюшно-лиловыми от холода. Я тем временем принялась рассказывать ей об играх двух соседских мальчишек, которые я наблюдала с балкона. Это очень своеобразные игры, сказала я, они пытают друг друга — и осеклась, явственно услышав какой-то новый звук — стук зубов Инес; она уже долго сохраняла на лице выражение вежливой печали, и я предложила ей вернуться в гостиную. Она, растирая озябшие руки, села на кухонный стул, а я сняла с полки пакет с зернами кофе, но тут же вспомнила, что оставила в сумке мокрый купальник. Повесить твой купальник сушиться? — спросила я Инес. Она тотчас протянула мне мокрый кусочек ткани, который я взяла кончиками пальцев. Вскоре черные, как призраки, безжизненные и влажные, купальники висели на сушилке в ванной, а мы с кофейными чашками устроились за столом на кухне — впрочем, жизни в нас было немногим больше, чем в купальниках. Готовя кофе, я шумела, как могла, и Инес стоило большого труда развлекать меня беседой. Она рассказала о своем новом друге и о том, что в последнее время мало и неудачно работает. Я поставила на стол большие кружки, положила на блюдо кекс и включила радио. Играли весенние вальсы — это в январе. Я только начала накрывать на стол, а Инес уже замолкла и принялась тупо смотреть на стол. Между нами снова наступило молчание. Как в начале флирта: каждый ждет, что другой сделает первый шаг, любое промедление расценивается как нежелание продолжить совместный танец. Я поняла, что она может спокойно вытерпеть большее, если на нее надавить, и, подавляя бешенство, принялась восторгаться Римом. Инес слушала меня двадцать минут и успела за это время дважды сходить в туалет. Во второй раз она вернулась со своим все еще мокрым купальником, тихо беседуя по мобильному телефону, причем я услышала, как она скороговоркой сообщает мой адрес. Пока она разговаривала по телефону, я сняла с вешалки ее куртку, и она истолковала мой жест весьма практично, это немедленно отразилось на ее лице обиженным выражением. Это подействовало, я решила исправить положение и сказала, что нахожу куртку просто великолепной.

Я не рассчитывала, что она немедленно захочет мне ее подарить. Нет, правда, сказала она; ни в коем случае, ответила я. Мы продолжали спорить, когда в дверь позвонили. Мужчина представился и протянул руку. Она была почти такой же загорелой, как моя, — может быть, он тоже только недавно вернулся из теплых краев. Мне пришлось задрать голову — таким высоким он уродился; на его большом носу сидели почти невидимые очки, глаза были наполовину зелеными, наполовину синими. Мужчина мне понравился, несмотря на то что ему случилось быть другом Инес. Я могла бы, подумалось мне, обернуться к Инес и сказать, а он хорош — просто для того, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Так как Инес не соизволила выйти, я сказала Каю, что она сидит на кухне, и он тотчас мимо меня быстрым шагом направился в верном направлении. Я едва успела за ним бегом. Откуда вы знаете, куда идти? — спросила я. Он ответил: старые дома на этой улице все построены одинаково, в этом районе раньше жил мой друг. В его голосе было нечто осуждающее, словно его друг и я, взятые каждый сам по себе, были не чем иным, как досадными ошибками в этом, на один манер скроенном мире, каковой мы, будучи его обитателями, так и не смогли как следует рассмотреть. В кухне сидела поникшая Инес; она поприветствовала своего друга без всякого энтузиазма, промямлив нечто вроде «вот-и-ты-наконец», на что Кай живо поинтересовался, не надо ли нам поговорить. Поговорить? О чем? — в свою очередь поинтересовалась я и выключила, наконец, проклятое радио. Ответа я не дождалась. Кай смотрел на неподвижно уставившуюся в дно кофейной чашки Инес, взгляд его буравил мокрое пятно на рубашке Инес, оставленное влажным кончиком конского хвоста на спине — между лопаток. Сестрица, скорее, висела на стуле, нежели сидела на нем. Никогда прежде мне не приходило в голову, что процесс сидения может быть настолько пассивным занятием. Пожалуйста, пойдем, вдруг сказала она, взяла куртку, доверив Каю нести ее спортивную сумку. Расслабленно прикрыв глаза, я смотрела из окна, как они шли к припаркованному на противоположной стороне улицы древнему темно-синему «мерседесу»; на таких, с позволения сказать, автомобилях любят ездить рекламщики и люди искусства; кто знает, возможно, этот Кай тоже какой-нибудь художник. Он не положил ей ладонь на плечо, а она не взяла его под руку. Потом я внезапно заметила, что на Инес надет один только свитер. Догадываясь, в чем дело, я подбежала к входной двери, открыла ее и действительно увидела в стенной нише аккуратно сложенную оливково-зеленую куртку. Я надела ее на себя, и куртка идеально пришлась мне впору. В ней я прогулялась по квартире, потом, когда стало слишком жарко, вышла на балкон. Мальчики были во дворе, на этот раз на голове младшего была ковбойская шляпа, а у старшего — перья, как у индейца. Индеец привязал ковбоя к мусорному контейнеру, да так крепко, что когда пленник затрепыхался, стараясь освободиться, то лишь тряс контейнер и очень скоро выдохся. Старший ударил его палкой по голеням, потом опять, и снова по голени. Контейнер закачался. Я всмотрелась в происходящее. Впервые с тех пор, как я увидела их после приезда, я пришла в ужас. Прекратите, господи, да прекратите же, орала я на весь двор, но в ответ оба разразились издевательским смехом и разом показали мне свои розовые языки.

Вечером было как-то неспокойно, и я мерила шагами квартиру. Без умиления раскрыла я картонный ящик, полный всяких бумажек — старых писем, открыток, никому не нужного хлама, который когда-то казался важным, и вот его таскали с места на место, никогда больше к нему не возвращаясь. Зазвонил телефон, голосок Сьюзен оживил мертвую тишину квартиры, я прислушалась, но никто не отозвался на призыв оставить сообщение, раздавались лишь равномерные гудки, их я внимательно слушала, по-турецки сидя на полу. Ладно, не важно, я в это время наткнулась на жестяную коробку из-под датского рулета, в которой теперь хранились фотографии. Коробка приковывала мое внимание. Обеими руками я выхватила из нее пачку снимков и рассеянно перебрала их, быстро, как перебирают рисованные картинки, чтобы показать детям эффект движения. Наверху были недавние римские фотографии, внизу — более старые. Я наугад, как жребий, вытянула из нижней части стопки две детские фотографии: Инес и я на пляже. На первом снимке мы стояли рядом и смеялись; у обеих конские хвосты, широкополые шляпы, разрисованные в косую клетку, я — на четыре года моложе сестры — размахиваю ведерком и пластиковой лопаткой. Носы наши облупились на солнце, волосы выгорели и белесыми вихрами торчат из-под шляп. Инес босая, на мне — пластиковые сандалии, в которых я и купалась. На второй фотографии мы за игрой. Из песка торчит одна голова Инес. Я набрасываю на нее еще песок, а она фальцетом визжит от восторга.

Я смотрю на визжащую от удовольствия Инес и на свое юное, без устали швыряющее песок «эго». Держа в озябших руках фотографии — я не стала прибавлять отопление, — я погрузилась в воспоминания. Инес страшно любила эту игру и оказывала мне глубочайшее доверие, зная, что я не засыплю ее с головой. Она любила ощущение горячего песка на теле, щедро сгребала его ладонью себе на живот и на ноги. Я же никогда не любила этого, не хотела, чтобы меня закапывали, из животного страха, из недоверия, да и мало ли еще почему. Может быть, под песком мне просто было очень жарко. Остекленевшим взглядом я смотрю на фотографии. Солнце, сушь, струящийся песок — белый и мелкий, как пудра. На обратной стороне написано — Остенде, лето, тогда-то и тогда-то. Именно тогда я училась плавать, я любила плавать, с самого начала. Я медленно провожу пальцем по фотографии, наклоняюсь вперед, закрываю глаза — становится все светлее и светлее, и вот я уже лежу на пляжной подстилке, нет, стою у кромки воды и смотрю в море, смотрю с высоты своего детского роста. Прищурившись, разглядываю горизонт, шевелю пальцами ног, пробую воду, песок просачивается сквозь прорези сандалий, сейчас я поплыву. У меня нет грудей и нет верхней части купальника, у Инес их тоже нет, но она носит лифчик, надеясь, что, пока лежит, зарытая в песок, они вырастут. Она всегда была оптимисткой, моя старшая сестра. Когда в прихожей снова раздался звонок, я, очнувшись, засунула жестянку с фотографиями в картонную коробку и бросилась к телефону.

Кай извинился за столь поздний звонок. Было слышно, что он сильно нервничает. Он курил, я слышала, как щелкнула зажигалка. Сказал, что он должен со мной поговорить. О чем? — интересуюсь я в ответ. Смотрю из прихожей в кухню, где стоял Кай, и на этот раз представляюсь. Воображаю, как он напряжен, сидит на стуле, неестественно выпрямив спину, в руке медленно сгорает сигарета. Это не телефонный разговор, сказал он. Не телефонный, это меня рассмешило. Но где мы поговорим? В кафе? Он соглашается. Завтра ему подходит, он может встретиться со мной после работы. Завтра воскресенье, напоминаю я. Он что, действительно художник? Фотограф, отвечает он. Завтра у них съемка. Я напросилась посмотреть, записала адрес на посте. Я приклеила его на палец. Куда бы его деть? Эти посты повсюду, вся квартира заклеена ими, бумажками, напоминающими о разных вещах, я просто помешана на постах. В конце концов я приклеила новый пост на зеркало в прихожей, рядом с напоминанием о лучшей парикмахерской города, в которой я ни разу не была, с другой стороны наклеен совет коллеги из редакции.

На следующий день я собралась заблаговременно, надела новую куртку, сняла пост с зеркала и сбежала вниз по лестнице. Выйдя на улицу, я поняла, что без зонта не обойтись, и бегом снова поднялась на второй этаж. Через две улицы была стоянка такси, и там действительно, словно дожидаясь меня, стояла одна-единственная машина. Я махнула водителю, и он, сразу же опустив стекло, показал мне свое маленькое темное обезьянье личико. Выставив вперед пост, я села на заднее сиденье и посмотрела в окно. Мне ни разу не приходилось бывать в этой части города, у старых фабричных цехов, где в восточной части между домами загадочно, таинственно и пусто, огромные голые участки густо поросли сорняком — настоящие стадионы. Я вспомнила о мальчишках со двора — здесь они могли бы беспрепятственно предаваться своим садистским потехам. На парковке стоял старый «мерседес» Кая — между двумя другими машинами. Расплатившись с водителем, я пошла к входу, то и дело поглядывая на небо: оттуда снова стал накрапывать дождь. У двери я кивнула плотной рыжей бабе, стоявшей там без всякой видимой причины, но едва я вознамерилась пройти мимо нее, как она сделала озабоченное лицо и спросила: ты сестра Инес? Бредовое сходство. Меня зовут Кэрол. Я тебя проведу. В зале группка одетых в черное молодых людей обступила двух крупных, щеголявших в легких летних платьях, девиц лет четырнадцати или пятнадцати, с профессиональной непристойностью прислонившихся к стене. Вокруг усердно суетится фотограф — не Кай, другой; он падает на колени, вжимается в стену с направленной на девочек камерой, то подходит к ним, то опять удаляется. Хочешь посмотреть? — спрашивает Кэрол. Я отрицательно качаю головой, и она ведет меня дальше, мимо группы, открывает черную дверь в стене зала, аккуратно нажимая на ручку, вталкивает меня внутрь в это отдельное помещение — атмосфера здесь разительно иная, нежели в зале, — здесь темно и тесно, в воздухе висит сосредоточенная тишина. Ощупывая руками стенку, я тихонько продвигаюсь вперед и постепенно начинаю видеть окружающее. На стуле освещенная белым светом сидит очень старая женщина с такими тонкими морщинами на лице, что кажется, будто они сложились в идеально ровную плоскость, то было совершенно невинное детское лицо, лицо, которому было, наверное, сто лет, но у меня возникло такое чувство, словно я заглянула за старую кожу этого лица лет на восемьдесят или девяносто назад и увидела девочку, какой была тогда эта женщина. Я смотрела на ее слегка искривленные кисти, мирно лежавшие на коленях, пальцы напомнили мне когти, когти неведомой мифической птицы, птицы вне времени и пространства. Одна из двух одетых в черное ассистенток расчесывала старуху, но ее не волновало это действо, ее вообще не интересовало, что с ней происходит, она просто сидела, облитая светом, на своем стуле и распространяла вокруг себя пустоту необитаемого острова. Я была так погружена в созерцание ее облика, что вздрогнула, услышав голос Кая. Свет, скомандовал он, скажите, если будет слепить. Она кивает и удивительно профессиональным жестом поворачивает голову вправо и влево, повинуясь указаниям Кая, в остальном в помещении царит свинцовая тишина, никто не движется, все чувствуют тревожную власть, отчужденность и достоинство старости. Через некоторое время — я не знаю, прошло ли десять минут или полчаса — я потеряла чувство времени, а старуха устала от сосредоточенности — она подняла подбородок, вместо того чтобы его опустить, и перепутала право и лево. Мы сейчас закончим, сказал Кай, еще один снимок. Я же вспомнила одну, когда-то читанную мною статью о старейшей мыши, жившей в одной лаборатории, — она прожила сто тридцать шесть лет, вдвое больше, чем другие мыши. Ученые придумали ей кличку — Йода. Она прожила так долго благодаря своей худобе, говорилось в статье, так как быть худым — полезно для сердца и сосудов. Правда, старая мышь все время мерзла, поэтому в ее стерильную гериатрическую клетку поселили вторую, толстую мышь, которая и грела худую. Я спрашивала себя, как живет эта старуха. Не жила ли она — если она не работала фотомоделью — в отапливаемой жаркой квартире, все время проводя у окна и глядя на улицу — не происходит ли там что-нибудь? Я наклонилась к Кэрол, и в нос мне ударил густой аромат ее духов. Она похожа на живое воплощение, идеи смерти, шепчу я. Кэрол смотрит на меня непонимающим взглядом. Тсс, шипит кто-то. Интересно, сколько лет было Йоде, если пересчитать ее сопоставленный с человеческим возраст в масштаб реального времени? Этого я не помнила, вероятно, настоящий возраст мыши звучал не столь впечатляюще. Четыре года? В комнате включили свет, и я поспешила выйти. Кэрол последовала за мной, как тень. Зачем снимали эту старуху? — спросила я. Кэрол ответила, что снимок сделан для рекламной акции федерального правительства. Акция должна обратить внимание общества на вымирающих свидетелей эпохи. Я кивнула. Наверное, она еврейка? Кэрол со скучающим видом пожимает плечами и говорит, что старуха в любом случае фотомодель, характерная фотомодель. Угу, мычу я и переминаюсь с ноги на ногу. Кэрол протягивает мне визитную карточку. Наконец появляется Кай.

Он провел ладонью по лбу, окинул отсутствующим взглядом мою куртку и извинился за то, что мне пришлось так долго ждать. По дорожке, посыпанной гравием, мы идем к автомобилю. Мимо нас на длинных ногах пролетает молодой человек в темной кожаной куртке и солнцезащитных очках со стеклами, окрашенными в металлически-зеленый цвет; он махнул нам рукой и устремился к прислоненному к стене горному велосипеду. Усевшись в седло, он берет с места в карьер. Пока, Пауль, кричит вдогонку Кай. В противоположность Паулю, мы тащимся к машине, как черепахи. По дороге я верчу в руках визитную карточку с логотипом рекламного агентства, врученную мне Кэрол на прощание, и раздумываю, где и как Кай познакомился с моей сестрой. Может быть, на вернисаже. Кай открывает дверцу автомобиля. Где вы, собственно говоря, познакомились, спрашиваю я, усаживаясь в нутро весьма ухоженного, хотя и невероятно старого автомобиля. На заднем сиденье лежат пленки и большой пакет одноразовых носовых платков. Я жду ответа, пока Кай, по какой-то ему одному ведомой системе, складывает в багажник свое фотографическое оборудование и, вероятно, медлит ненамеренно. Вопрос не кажется мне болезненным, это вполне приличный вопрос, обычно пары отвечают на него очень охотно, основополагающий миф очень важен. Кажется, на какой-то вечеринке, равнодушно отвечает Кай и заводит мотор. Значит, на вечеринке, повторяю я, но он оставляет мою реплику без подтверждения. Вечеринка — под этим словом он вполне мог иметь в виду вернисаж. Наверняка он высоко ценил работы Инес, эти лучисто-светлые, пастельные картины, изображавшие счастливых людей — на прогулке, за чтением на пляже, картины, на которых душевно здоровые взрослые люди совершали бессмысленные прыжки и целовались друг с другом — они были мгновенно узнаваемы, эти картины, подписанные Инес Ина И.И. — псевдонимом, так как фамилия наша самая что ни на есть обыкновенная. Это искажение реальной жизни критики обсасывали с упоением и страстью; Инес показывала, утверждали они, страдание ех negativo, выставляя на всеобщее обозрение поверхностную бравурность. В Риме я беседовала с одним критиком, который по заданию своей газеты обозревал арену молодых дарований в Англии, Франции, Германии и еще в нескольких странах, название коих я запамятовала, — так вот, этот критик находил Инес неподражаемой и сумасбродной. Я часто думаю об одной газетной фотографии, изображающей Инес на ее первой персональной выставке; на сестре бархатная, похожая на тюрбан шляпа, двухрядное жемчужное ожерелье, одежда в обдуманном беспорядке, волосы слегка растрепаны, она похожа на тощую дорогую, кем-то наспех наряженную куклу. Я тогда вырезала фото, вероятно, оно лежит в другой жестянке, и я — несмотря ни на что — очень гордилась сестрой. Меня тошнило не от ее пастельных картин, а от изображения нашего умирающего отца — гиперреалистично устрашающего, бесстыдного, — без оглядки на то, что сам он в жизни был очень стыдливым человеком. Но ни слова больше. Я напористо спрашиваю Кая, что он хотел со мной обсудить. Мой голос разрушает атмосферу семейной автомобильной прогулки, возникшую оттого, что мы вместе едем в автомобиле под холодным дождем. Дело в том, говорит Кай, не отрывая взгляд от дороги, дело в том, что Инес хочет какое-то время пожить у тебя. Исключено, небрежно отвечаю я.

Мы едем вдоль реки. Дождь переменился, он стал сильнее, капли оглушительно барабанят по крыше. Другие машины проносятся мимо со включенным ближним светом, в такую непогоду быстро забываешь, что до вечера далеко. Кай давно включил «дворники», но от них мало проку; дождь льет неизвестно с какой стороны, он косой, капли отскакивают от капота и падают на ветровое стекло, оставляя на нем корочку льда. У меня самой портится настроение, которое как-то соответствует погоде, эта идиотская мысль появляется внезапно и окончательно меня расстраивает. Я пытаюсь сосредоточиться на какой-нибудь одной, текущей по стеклу дождевой капле, но мне не удается — чувствую себя униженной, словно изо всех сил пыталась поднять ведро с водой, но не смогла. Кай тем временем сворачивает вправо, я чувствую на себе его взгляд. Ей сейчас очень плохо, говорит он, к тому же у нее ремонт, который она необдуманно затеяла, она не может больше работать, и если отвлечься от этого, то я думаю, для нее очень важно помириться с тобой. Я слушаю и отметаю сказанное — что значит помириться, мы с ней не ссорились. Ах, брось, говорит Кай, в голосе прорывается раздражение, этот тон меня злит, в конце концов, это он просит меня об услуге, а не я его. Я принимаюсь с притворным вниманием рассматривать свою руку, запястье, на котором красуется узкий серебряный браслет, поднимаю рукав блузки и провожу взглядом по предплечью. На внутренней поверхности его белесый, зигзагообразный шрам — я не помню, откуда он взялся. Я резко опускаю рукав. Почему она не может переехать к какой-нибудь подруге или к тебе? — спрашиваю я Кая тоном нападающего из засады разбойника и поворачиваюсь к нему лицом. Он принимается объяснять, но слова его уклончивы. У меня тесно, не говоря о том, что со мной живет друг, коллега, у него контракт во Франкфурте. Ну, тогда она может жить у себя в мастерской, отговорки кажутся мне жалкими — может быть, и там тесно или тоже кто-то живет? Кай, испытывая явное облегчение оттого, что мы отвлеклись от его тесного и к тому же перенаселенного жилья, объясняет мне, что в данный момент у Инес нет мастерской. Она вынуждена освободить квартиру, которую снимала, истек договор, и сейчас ищет новую. Правда? Значит, я обманута, то есть она сейчас не мало и плохо работает, в чем пыталась убедить меня в бассейне, она не работает вообще — такое состояние представляется мне абсолютно нетипичным для моей тщеславной и самолюбивой сестрицы, не будем забывать, она использовала для своей выгоды даже смерть отца. Ну так как же, не отставал Кай — он упорный, надо отдать ему должное. Я хочу домой, пожалуйста, отвези меня, отвечаю я.

Дома я, не сняв куртку, налила воду в чайник. Пока он грелся, я походила по прихожей, потом остановилась перед зеркалом и всмотрелась в свое бледное лицо, лицо — Кэрол была права, — сильно напоминавшее лицо Инес, пожалуй, даже слишком сильно. У меня перед глазами до сих пор плыл укоризненный и разочарованный взгляд Кая, и, сделав первый глоток горячего чая, я поняла, что моя решимость начинает давать трещину. Мне следовало хотя бы поинтересоваться, что происходит с Инес, правда, я и без того все понимала — эти кризисы жанра случались у нее с наступления половой зрелости, тогда она находила какого-нибудь человека, а, б или в, — это было абсолютно не важно, впивалась в него, высасывая, как вампир, энергию, а когда этот а, б или в, словно глоток воды, утекали неизвестно куда, Инес, выздоровевшая и посвежевшая, пританцовывая бежала к мольберту. Вероятно, мрачно сказала себе я, сделав глоток чая, вероятно, Кай уже пару раз испытал это удовольствие и теперь ищет вместо себя дуру вроде меня на замену, а я не так наивна, как ему кажется. Но, несмотря на это, я решила на следующий день, по крайней мере, поговорить с Инес за чашкой кофе.

Был вечер, я стояла в ее куртке на балконе и курила, меня не интересовало, что происходит на улице, я думала о Риме, коричневых камнях, оливковых деревьях, солнце, холодном белом вине, которое подавали в маленьком баре на углу, и мне пришло в голову, что я уже давно не вспоминала о Риме, странно, всего пара недель в другом городе и образы мест и людей начинают бледнеть и растворяться, хотя они, конечно, продолжают существовать. Что, если бы мы встретились в Риме — Кай и я, несколько месяцев назад, в галерее или перед кинотеатром? Он бы еще не знал Инес, он бы заметил меня, я бы небрежно махнула ему рукой. Наверное, он бы плохо понимал итальянский, я бы могла ему что-то перевести, или сделать заказ, или купить входной билет. Я бросила с балкона наполовину выкуренную сигарету. На улице включили фонари, и во дворе стало светло. Из дома вышла женщина в банном халате и сунула мятые газеты в мусорный контейнер, от вспыхнувшей искры она вздрогнула, подняла глаза, увидела меня и улыбнулась. Я перехватила ее взгляд — поразительно счастливый и самоуверенный, исполненный тихого, но несокрушимого удовлетворения, — и повторила ее улыбку, подражая этому взгляду. Шнурки кед были завязаны небрежно, и кончики тесемок скользили по плитам двора. В тот вечер я рано легла спать. Медленно раздеваясь, я читала приложение к ежедневной газете. Новая экспозиция в выставочном зале «Ширн». Я оторвала страницу и положила ее на ночной столик. На постере я написала: «Позвонить Инес».

Должно быть, потом эта страница упала со столика, я нашла ее лишь два дня спустя, когда под кровать закатилась моя шариковая ручка. Я опустилась на четвереньки и принялась шарить под кроватью у стены и наткнулась на газету. В Интернете я посмотрела часы работы музея. По средам до десяти вечера. Я взглянула на часы — было уже восемь.

Я купила билет, и только потом до меня вдруг дошло, что совсем недавно, в припадке бережливости, мною был куплен годовой абонемент во все городские музеи. Пришлось вернуться и взять подходящую монету для того, чтобы открыть ею ящик камеры хранения. Направляясь назад к полноватой, весьма ухоженной даме в очках, продавшей мне билет, я кратко объяснила ей суть проблемы, после чего она, без всякого, впрочем, воодушевления, открыла кассу, взяла билет и отсчитала мне его стоимость; сие действо так расстроило даму, что мне стало жаль ее и стыдно за свой поступок. С другой стороны, у меня теперь было великое множество монет. Я сунула свои вещи в ящик камеры хранения и по широкой гулкой лестнице поднялась в выставочный зал. Я ходила по выставке без всякого плана, не пытаясь понять концепцию выставки; в первом зале мое внимание привлекла картина в центре — женская голова, верхняя часть которой была окутана непроницаемой черной пеленой так, что в глаза бросался один только рот — не красивый и не безобразный — просто функциональный рот. Я подошла поближе, потом отступила на несколько шагов и, насладившись зрелищем, позволив насыщенным краскам и рельефным формам перетечь в меня, пошла дальше, тут же мне захотелось получше рассмотреть другую картину — фрагмент головы. Здесь средоточием полотна, центром его притяжения, были уши, эта анатомическая деталь превращала изображенное в нечто среднее между головой человека и обезьяны. Эпицентром третьего экспоната были не глаза и не уши, хотя они тоже были видны и узнаваемы, но — и на этот раз — рот. Я побрела дальше, разглядывая картины, — у одних надолго останавливаясь, у других задерживаясь лишь на краткий миг. Я ходила до тех пор, пока покусанные в клочья губы, разорванные спины, расколотые позвоночные столбы и болтающиеся в пустом пространстве конечности не породили во мне чувства поразительного, чудовищного сходства их со всеми этими сидящими, стоящими на коленях, бесконечно одинокими мужчинами и женщинами, в коих я теперь не могла различить цельные творения. Я ходила по выставке, пока не устала и, как ни странно — музей хорошо отапливался — не замерзла, внезапно заметив при этом, что до сих пор держу в руке годовой абонемент, изрядно, впрочем, помятый. В зал вошла группа экскурсантов и окружила меня плотным кольцом, они вперились в ту же картину, а я, не мешая им, слегка повернулась и точно так же, как только что рассматривала полотно, стала вглядываться в лица отдельных зрителей: вот женщина с блестящими зубами и креольскими серьгами, свисавшими на плечи, — в женщине, несмотря на то что она была блондинка, проскальзывало что-то южное, она энергично двигалась и оживленно жестикулировала; вот два подростка — мальчик и девочка, рты в унисон перемалывают жвачку, рядом, наверное, стоит их мать и нервно кусает губы; вот мужчина, старательно делающий вид, что не имеет никакого отношения к группе, и почесывающий себе то живот, то голову, но и у него было общее для всех экскурсантов исполненное надежды пустое выражение глаз слушателя, уверенного в получении желаемого удовлетворения; я испытала легкое отвращение, но осталась стоять на месте, обвив себя, как змеями, обеими руками, и принялась незаметно раскачиваться из стороны в сторону, совершенно отдавшись впечатлению от выставленных напоказ животов, одиноких тел, реальных тел, страшных тел, тел рассеченных и расчлененных, я видела глаза и рты, но все это было не настоящее, не истинное, но нарисованное, смотрела на рисованных людей, на пустые впадины их несуществующих глаз, прикрыв веки, и видела с невыносимой отчетливостью все эти верхние и нижние конечности, естественные отверстия, созданные единственно ради соблазна человека телесными побуждениями, вечно живущими в нем, и каковые, если дать им волю, вернут его в животное состояние. Я плотно зажмурила глаза, но продолжала ясно видеть, отдавшись кошмару, кошмару жизни, в определенные, предельные мгновения которой животные свойства человека — вдруг, внезапно — начинают преобладать и господствовать, захватывают и порабощают человека, превращают его в марионетку, действующую по воле чистого инстинкта, инстинкта, не имеющего нравственных мерил. Они, эти свойства, отдают его на поток влечения, способного сотворить все добро и все зло мира, освобождают человека от всяких границ и условностей и сами становятся такой границей. Мне нисколько не мешала женщина-экскурсовод, искусствовед, оживленно беседовавшая в тот момент с каким-то любознательным верзилой; экскурсовод встала перед картиной и пронзительным и, одновременно, исполненным многозначительности голосом принялась вещать, нет, мне это нисколько не мешало — я просто еще сильнее обхватила себя змеями рук и, еще плотнее закрыв глаза, продолжала баюкать и укачивать свой торс, непроизвольно подражая Инес, точно так же сидевшей у меня на кухне; меня подавила беспощадная жестокость знания, знания истины, могущей в любой момент прорваться сквозь мягкую и текучую оболочку повседневности, сквозь отношения, в любой из тех дней, когда человек — невзирая на свою бесконечную сущность — поправляет в вазе любимые цветы, слушает Моцарта или расчесывает волосы.

Меня вдруг обуял волчий, невыносимый, обдавший меня горячей волной голод. Я поспешила к выходу, едва не споткнувшись на ступенях лестницы, спустилась вниз, достала вещи из ящика и, перекинув через руку куртку Инес, бегом пересекла вымощенный плитами маленький внутренний дворик музея и через вращающуюся дверь ворвалась в кафе. У прилавка я потребовала бутерброд с сыром, и, пока молодая женщина ухватывала серебристые щипцы, чтобы взять ими сложно составленный бутерброд, я рассмотрела на витрине восхитительный шницель — кусок мяса, такой громадный, что он не умещался на ломте хлеба, свисая по краям. Я пальцем ткнула в него. И вот это тоже, пожалуйста. Женщина, сморщив нос, принялась рыться в листах алюминиевой фольги — собственно, это было не кафе, но я испытала какую-то головокружительную радость, почти вожделение, заполучив наконец громко хрустящий пакет, радость, которую никто на свете не смог бы ничем омрачить; я поняла, что эти бутерброды принадлежат мне и только мне, они мои и никто их у меня не отнимет. Я извлекла из пакета бутерброд с сыром, не успев еще выйти из кафе, на витрине он выглядел так аппетитно, а теперь подтаял, превратившись в уложенный на кусок хлеба бесформенный ком, но, честное слово, мне в жизни не приходилось пробовать ничего вкуснее. Не останавливаясь, я откусила изрядный кусок и направилась к Майну. Собственно, мне хотелось найти на набережной скамейку и поесть, глядя на текучую воду. Но теперь мне показалось, что это очень далеко, и я решила приземлиться на ближайшую скамью в школьном дворе, спрятавшись в самом дальнем углу двора, как хищник, желающий в одиночку насладиться своей добычей. Растущее перед скамейкой дерево было великолепным укрытием на случай, если бы кто-то вслед за мной вошел в железные ворота. Торопливо откусывая по маленькому кусочку, я съела первый бутерброд, поняла, что насытилась, и озадаченно уставилась на второй, больший, алюминиевый сверток, задумчиво взвешивая его на ладони; по зрелом размышлении я бросила сверток в сумку и попыталась уверить себя, что чувство сытости доставляет мне удовольствие, но тщетно, мне захотелось извергнуть из себя съеденное, я даже покашляла и имитировала рвотное движение, но нет, бутерброд плотным комом прочно угнездился в моем желудке. Я решила идти домой пешком — в наказание за жадность, но забыла, какие ужасные здесь тротуары, здесь, во Франкфурте, в этом, в этом — я лихорадочно искала подходящее ругательство, — в этом Не-Риме, Не-Париже и Не-Нью-Йорке; потом я долго стояла на Железном мосту, на самой середине, свистел ледяной пронизывающий ветер, волны тяжко бились об опоры, а я стояла — одна — в этом чужом для меня городе, куртка была теплой, но короткой, у меня немилосердно мерзли ноги, обтянутые тонкими нейлоновыми чулками, я смотрела вниз, на воды Майна, бурлящую черную массу, мощь, утекающую прочь, но снова набегавшую, и мне вдруг представилось, что и я — часть жуткой, неотвратимо текущей вперед реки, что я — именно и непременно я — закончу свои дни в водовороте, неподвластном моей воле. Невольно я сильнее ухватилась за парапет. Я — ничто, подумалось мне. В воде скрывалась масса невидимых живых существ, существ с зоркими глазами, и эти глаза гипнотизировали, звали к себе, но не могли меня пленить. Я крепко держалась за парапет.

Иногда я видела эти глаза, смотрела в них, и тогда мне надо было непременно искать общества, чтобы отвлечься от ужасных чувств, но во Франкфурте у меня не было знакомых, поэтому в тот вечер, медленно идя по мосту, я попыталась расщепить свою личность надвое: одна из этих личностей всячески опекала и успокаивала вторую, которая остро нуждалась в успокоении. Я засунула руки в глубокие карманы куртки Инес и нащупала визитную карточку, данную мне Кэрол, я извлекла карточку из кармана, долго ее рассматривала — до тех пор пока адрес рекламного агентства не запечатлелся в моем мозгу, а потом бросила кусочек картона с моста в воду.

Элегантная и бледная, похожая на восковой цветок, в приемной сидела некая дама и читала тонкую книжку. Вам назначена встреча? — поинтересовалась она, с явной неохотой оторвав взгляд от страницы, ведь фотографы бывают здесь от случая к случаю. Нет, разочарованно отвечаю я, значит, напрасно проделала я такой дальний путь до этой ужасной, окрашенной в немыслимый лиловый цвет виллы в Северном районе, и не только — ради этой поездки я сделала высокую прическу, накрасила губы и взгромоздилась на высоченные каблуки — привела себя в полную боевую готовность. Вероятно, мой вид растрогал даму — такая расфуфыренная, но без договоренности, как бы то ни было, она одарила меня долгим меланхоличным взглядом и пододвинула к себе календарь, при этом морщинка между бровями обозначилась четче. Возможно, он сегодня будет, пробормотала, да, да, вот здесь записано. Прежде чем я успела поинтересоваться, когда это произойдет, нас прервали, прямо передо мной вырос какой-то молодой человек; очки с зеленоватыми стеклами сдвинуты на лоб. Он показался мне знакомым, хотя я и не могла вспомнить, когда его видела. На съемке в воскресенье, подсказал он мне и протянул руку, и я бегло вспомнила сцену с горным велосипедом, да, это быстрый мальчик. Сейчас его долговязая фигура была облачена в светло-желтый костюм, на шее красовался красный галстук. Пауль Флетт, произнес он и, заметив, что я насторожилась — это имя значилось на визитке: Флетт и партнеры, — пояснил, что он младший партнер. Кая еще нет, но он должен быть через полчаса. Пойдемте со мной. Пока, Дорис. Дорис кивнула и с вожделением взглянула на салатовую обложку своей книги. Я изумленно рассматривала молодого человека. Своим аляповатым костюмом и жиденькой бороденкой, а еще больше красными пятнами на шее он напоминал юного конфирманта, но хватка у него была, видимо, крепкой. Он провел меня в свой кабинет и, развалившись, уселся за огромный, заваленный бумагами письменный стол. За его спиной виднелись экзотические растения в кадках, которые теперь, когда он сидел в кресле, казалось, вырастали из его плеч. На выкрашенных голубой краской стенах красовались фотографии улыбающихся, затянутых в ажурные чулки женщин, спортивных автомобилей и дорогих духов. Перед Флеттом-младшим стоял горчичного цвета телефон. В этом окружении маленький Флетт выглядел как вполне сформировавшаяся ядовитая рыбка, приспособившаяся к своему особому местообитанию. Он был не в состоянии спокойно сидеть на месте — сначала сложил в стопки лежавшие на столе бумаги, потом ловко занялся спрятанной в гуще тропической растительности кофейной машиной. Воспользовавшись тем, что он на время отвлекся, я осторожно повернула к себе фотографию, украшавшую письменный стол, я надеялась увидеть улыбающуюся мордашку подруги Флетта-младшего, но меня ждало разочарование. На старой черно-белой фотографии была изображена улица и стоявшая на ней вилла, снимок был сделан давно, деревья были намного меньше, чем теперь, на улице виднелись старые автомобили, дом был выкрашен менее вызывающе. Флетт-младший, у которого, вероятно, была еще одна пара глаз на спине, сказал, что отец распорядился выкрасить дом в лиловый цвет, теперь это единственный лиловый дом во всей округе, его не спутаешь ни с одним другим. Я заметила, что это очень практичное решение, а про себя решила, что отец и сын, должно быть, очень похожи друг на друга. Он пододвинул мне чашку эспрессо. Ваш отец основал агентство? — спросила я, завязывая светскую беседу. Эспрессо очень полезен, сказал он, и я послушно выпила еще чашку. Теперь я еще лучше могла представить себе Флетта-младшего настоящим боссом.

Он протянул руку к нескольким листкам бумаги, скрепленным канцелярскими скрепками. Материалы опроса по поводу романтики и потребления. Результат просто поразительный. Опросили пятьдесят человек, контингент был самый разнообразный — от помощницы врача до профессора математики. Они давали разные ответы на вопрос, как они обычно проводят романтические моменты жизни, или как они хотели бы их проводить. И что вы думаете, это были ответы, касавшиеся исключительно потребления. Разве это не странно? Испытующий взгляд в мои глаза. Похоже, он был задет за живое. Все думают, продолжает он, что любовь относится к тем немногим вещам, которые ничего общего не имеют с деньгами, но это абсолютно неверно. Нет. Молодой Флетт сокрушенно трясет головой. Так что же сказали эти люди в ответ на вопрос, как они представляют себе романтический момент? Ну, говорят, пойти в ресторан, поесть дома, выпить шампанского у камина, погулять в центральном парке, покататься на каноэ, съездить в Мексику, пройтись по пляжу. И что? — спрашиваю я. Ну, отвечает он, все это деятельность, более или менее непосредственно связанная с потреблением. Если классифицировать это потребление, оно распадается на несколько Основных категорий, а именно: гастрономическую — купить еды и отнести ее домой или пойти в ресторан; культурную — пойти в кино, в оперу или на спортивные соревнования; и туристическую — поехать в дом отдыха или за границу.

Рассказывая все это, молодой Флетт расстроился еще больше, а я, пока он говорил, старалась мысленно представить ситуацию, каковую сочла бы романтической. Вместе спать, говорю я торжествующе. Спать вместе не попадает ни в одну из названных категорий. Действительно, в этот момент я нахожу свой ответ просто блистательным. Но я тут же получаю урок. А перед этим, спрашивает юный Флетт траурно-замогильным тоном, вы не пьете шампанского? Вы не надеваете умопомрачительного белья? Ну да, соглашаюсь я. Мы сидим рядом и молчим, подавленные результатами опроса по теме «Романтика и потребление».

После третьей чашки эспрессо юный Флетт берет в руки какую-то папку, таинственно взвешивает ее на ладони и спрашивает, воспользовавшись направлением нашей беседы, не готова ли я к маленькому тесту? Я с радостью соглашаюсь, я прониклась к нему доверием, и он открывает папку. Сначала я вижу рекламную открытку, вполне обычную, такие мы видим на каждом шагу, изображена безупречная пара влюбленных, сидящая в красивой гостиной, вечер, свет приглушен, они сидят на изящном диване и, улыбаясь, смотрят — на что? На столике, стоящем перед ними, видно блестящее светлое пятно, нечто размером с кулак, и с первого взгляда можно подумать, что на это место фотографии кто-то пролил крепкий раствор уксусной эссенции. Не хочу ли попробовать? Я склоняюсь к открытке, касаюсь ее пальцем. Да, должно быть, так и есть. Что, как по-вашему, может находиться на месте этого светящегося круга? — спрашивает Флетт-младший. О чем вы сразу подумали? Тарелка с сыром, говорю я. Интересно, произносит Флетт-младший, что-то съедобное. Знаете, что ответила женщина немного старше вас? Обручальное кольцо, сказала она. Но ее сестра увидела на этом месте бутылку коньяка и два бокала. Гм, бормочу я, чувствуя, что попала в западню, я вижу, к чему вы клоните, и он подтверждает, да, повседневная обыденная одержимость, объясняет он, ставя ударение на каждый слог, и разражается смехом — демоническим, поистине безумным и поистине потусторонним. На мое счастье, у него звонит мобильный телефон, он берет трубку и выходит из кабинета, я озадаченно смотрю ему вслед.

Я встаю и начинаю взад и вперед расхаживать по кабинету, когда в дверях появляется Кай, с ног до головы увешанный кофрами и фотоаппаратами. Ты здесь, говорит он, какая неожиданность. Он начинает снимать с себя камеры, которыми увешан, и становится похож на фокусника, освобождающегося на сцене из оков. Я говорю, что молодой Флетт пригласил меня в свой кабинет и мы очень мило поболтали, пока я ждала. Потом сразу перехожу к тому, что хотела ему сообщить: а именно, что я не желаю, чтобы Инес переезжала ко мне, но не против время от времени с ней встречаться. Если, конечно, ты считаешь, что это пойдет ей на пользу, добавляю я. Он опускает голову и сдвигает с места один из положенных им на письменный стол фотоаппаратов, одновременно выдавливая из себя пару благодарных фраз. Он разочарован, но я нахожу, что у него нет никакого права на разочарование. Но может быть, он просто устал. Звонит горчичный телефон; он еще звонит, когда я выхожу из кабинета. Я бы с удовольствием попрощалась с молодым Флеттом, но он куда-то бесследно исчез. Вилла была пуста, как замок призраков, и я была просто счастлива, увидев в конце коридора Дорис, которая звонким голосом говорила по телефону. Перед ней лежала закрытая книга, из которой торчала большая закладка. Я рассмотрела заголовок «The dream in the next body, Poems» и звучащее по-арабски имя женщины-автора, имя совершенно мне незнакомое. Прежде чем я закрываю за собой дверь, я слышу, как она спрашивает: вы хотите назначить встречу? Она произносит слово «встреча» как нечто само собой разумеющееся, это слово выглядит ее естественным телесным отправлением, чем-то само собой разумеющимся, как кашель.

Вернувшись домой, я принялась расхаживать по квартире, звонко цокая высокими каблуками по полу. Звонит телефон. Я слышу голос Сьюзен и поднимаю трубку. Алло, говорю я. Алло? На другом конце провода молчание, но трубку там не кладут. Я слышу чье-то дыхание, прислушиваюсь внимательнее, улавливаю щелчок зажигалки и глубокую затяжку. Мы долго и непринужденно молчим до тех пор, пока кто-то из нас не отключается, трудно сказать кто, думаю, что мы положили трубку почти одновременно, но мне кажется, что я успела услышать щелчок, прежде чем нажала пальцем на маленькую черную клавишу. После этой содержательной беседы, если ее можно так назвать, я снова принялась мерить шагами квартиру. Кухня, прихожая, кабинет, гостиная. Цок-цок-цок. Мне стало намного легче, напряжение спало. Я посмотрела на окно, но увидела лишь контур своего лица, смутное светлое пятно. Сажусь за письменный стол. Светлое пятно в окне скользит вниз.

Я позвонила Инес. Голос ее в телефонной трубке звучал нервно, она непрестанно повторяла, что очень рада моему звонку, а я, со своей стороны, прилагала все усилия поддержать ее радость. Но это требовало такого обоюдного напряжения всех сил, что для истинной радости просто не осталось места. Мы торопливо прощаемся.

Я проигрываю в памяти слова Инес, внимательно рассматриваю их, как рудознатец, внимательно следящий за движением лозы, которую он держит в руке, ни слова о том, что будет Кай, да и почему он должен там быть. Какой-то бар, как она сказала? Как он называется? Я забыла. У меня есть что надеть? Я открываю платяной шкаф, все свалено в кучу. Мне плохо, но одновременно приходит возбуждение, как всегда, когда я влюбляюсь не в того человека. В Риме я два года встречалась с женатым мужчиной. Но довольно интимных деталей.

В магазине Пика и Клоппенбурга я по эскалатору поднялась на верхний этаж, в отдел высокой моды. Здесь все было отделано с претензией на непревзойденную элегантность, большие торговые залы, кушетки и растительный орнамент, но и здесь повсюду стояли чрезмерно долговязые куклы, являвшие посетителям всех этажей свои злобные удлиненные пластиковые лица. В отделе было пусто, кроме меня только две женщины с маленькой девочкой, тащившейся по полу между ними. Я так и не смогла понять, кто из этих двух подруг мать — обе не обращали на ребенка ни малейшего внимания, они были слишком заняты, то и дело показывая друг другу выставленные вещи и перебрасываясь отрывочными фразами. Три одетые в тесно-синюю униформу продавщицы не смотрели ни на подруг, ни на девочку, ни на меня, возбужденно о чем-то разговаривая. Я повесила на руку горохового цвета блузку и темно-зеленую юбку, несмотря на то что куклы советовали сочетать гороховый с желтыми тонами. Погруженная в свои мысли, я медленно пошла дальше, то и дело подходя к понравившимся мне вещам, снимала их с вешалки и поднимала на плечиках повыше, чтобы лучше рассмотреть, так я шла и вдруг услышала радостный щебет откуда-то снизу. Там сидела девочка, спрятавшись за подолом длинного вечернего платья, у нее на коленях лежала блестящая блузка, которую девочка, очевидно, стянула с плечиков, чтобы ощипать с нее блестки. Целая кучка их уже лежала на полу. Девочка надула щеки и стала похожа на маленького херувима, она счастливо мне улыбнулась. Я устало кивнула ей в ответ.

Зеленая юбка вполне подошла к гороховой блузке. Мне подумалось, что она, пожалуй, слишком коротка, и она действительно была коротка, но очень элегантна. В конце концов я все же решила ее купить, сняла, переоделась и откинула занавеску примерочной кабинки. Малютка уже вышла из своего укрытия; неверной походкой она шла к обеим женщинам, зажав в кулачке блестки; обе подруги в ужасе осматривали зал, их раздражение было немым, но ярко ощущалось его горячее излучение; все трое поспешили к продавщицам, которые стояли живописной группой, словно три прекрасные грации. Одна из женщин начала громко ругать девочку, в то время как другая занялась собиранием блесток. Компетенции были расставлены по местам, я наконец поняла, кто из них мать. Меня удивил рассеянный, почти довольный вид подруги матери, она выглядела так, словно и сама была бы не прочь испортить блузку с блестками. Она взяла малышку на руки, прижала к груди и что-то прошептала ей на ухо. Мать пошла куда-то с продавщицами, потом она расписывалась на каком-то листке бумаги, а потом ощипанную блузку положили в пластиковый пакет. Девочка, которую подруга матери продолжала держать на руках, тем временем перестала плакать, страшно довольная, что оказалась в центре всеобщего внимания.

Я вышла из магазина. На улице было полно людей, небо очистилось, тяжелых, свинцово-пятнистых туч стало немного меньше. Немного дальше, в направлении Ремерберга, пошли выстроившиеся в шеренгу булочные и рестораны, тесно прижатые друг к другу. Первые уже выставили свои обеды на стойки закусочных ларьков. Я замедлила шаг, потом решила, что поем позже, не сейчас. Вдруг я услышала дикий звенящий крик, крик нарастал крещендо; из входа на кухню итальянского ресторана, прижимая руку к телу, выбежал человек в белом халате и поварском колпаке; фартук его стремительно окрашивался кровью. Вслед за ним выбежали еще двое — повара или помощники повара; они хотели его успокоить или оказать помощь, но раненый не подпустил их к себе, он прижался спиной к стене, терся об нее и кричал, как зверь. Наверное, он был тяжело ранен ножом, или рука его попала в какую-нибудь мясорубку. От одного воображения мне стало дурно. Еще до того, как пострадавшего окружила плотная толпа, я успела заметить, что халат его быстро пропитывается кровью. Крик оборвался, бедняга наверняка потерял сознание. Вскоре послышалась сирена скорой помощи, потом я видела, как ее автомобиль проезжал сквозь густое скопище людей вверх по Ремербергу. Мне стало легче. Дома я примерила свои покупки, а потом прилегла на диван почитать.

Бар, куда привела меня Инес, как нарочно, назывался «Орион», но имя этого созвездия никакие шло заведению, так как владельцы явно экономили на освещении. Было всего восемь вечера, но, с равным успехом, могла быть и полночь, время здесь не существовало. Немногочисленные посетители, словно крупные темные тени, облепили стойку. За стойкой маленькая танцплощадка, сказала Инес и села. Она заказала виски, каковое владелец бара с равнодушной вежливостью поставил нам под нос. Давай чокнемся, говорит Инес. Ее изумительный энтузиазм поражает меня, но мне тоже это необходимо; я только что из редакции, страшно устала, и мне обязательно надо выпить. Инес выпивает свой виски двумя глотками, ого, здесь играют Бьорк, я потанцую. Я вижу, как она останавливается точно в центре пустой танцплощадки, инстинктивно встав там, где пересекаются воображаемые линии пространства, как будто нарисовав эту сцену в центральной перспективе относительно себя, любимой, я нахожу это поразительным. Ей ничего не стоит выйти на пустую площадку, где на нее будут пялить глаза все кому не лень, но она всегда была такой, моя великая сестрица, вечно хотела быть в центре внимания. Она медленно движется в такт мелодии. Это трудно — танцевать под музыку Бьорк, но сестрице это удается, она легко движется внутри невидимого колокола. Еще две женщины, воодушевленные примером Инес, встают со своих мест, но ни одна не отваживается войти в ее круг, они так и остаются с краю. У Инес плоское, лишенное всякого выражения лицо. В промежутках между песнями она стоит неподвижно, как столб, ее тело вообще не шевелится, словно она — автомат, от которого внезапно отключили ток, словно она — кукла в витрине магазина, и мне вдруг думается, что она танцует не для людей, смотрящих на нее, она танцует и не для тех, о ком думает, да она вообще не думает, внутренне она совершенно пуста и движется сама по себе, как бы в абстрактном пространстве, созданном ее собственными шагами и дыханием. Наверное, поэтому она так красиво смотрится. Я танцевала так отрешенно только один-единственный раз, вспоминаю я, не больше, и это был тот единственный раз, когда я приняла наркотик. Это случилось поздно ночью, на переполненной дискотеке в Траставере, я была тогда студенткой. Нас собралась целая толпа людей с самых разных факультетов, были два медика, и один из них — Энрико, или Педро, или Фабио — дал мне какие-то таблетки. То, что он студент-медик, меня успокоило и усыпило бдительность, я проглотила таблетки и вскоре почувствовала, что в моем восприятии мира что-то изменилось. Сначала мне перестал действовать на нервы грохот музыки и кривые, неуклюжие и аритмичные движения танцующих, да что там, наоборот, теперь мне все это нравилось. Я даже сама начала трясти головой в такт. Помню, что взяла со стойки стакан и принялась блуждать по залу. Потом подул ветер, потянуло свежестью сквозняка, я стала улыбаться, улыбаться по неизвестной мне самой причине, поворачиваясь во все стороны, улыбаться было больно, как будто мои нервы обрубили точно в том месте, где начинается обычно смертельно безмятежная оболочка моего мозга. Скоро изменилось и мое окружение, сначала оно менялось рваными зубьями по краям, потом дело пошло быстрее. Пара световых пятен летала над танцплощадкой, пятна становились все больше и больше, свет усилился и стал в конце концов невыносимо ярким, просто ослепительным. Все цвета вокруг приобрели зеленоватый отблеск, а потом исчезли края и контуры предметов, становилось все светлее… светлее… светлее… свет рвал меня на части, пришлось встать и идти к танцующим, я двигалась в такт с массой, в ее ритме, я растворилась в движении. Как только я вышла на площадку, все стало блестящим и вечным, у меня появилось чувство, словно я опять верю в Бога. Золото, это я поняла сразу, золото стало плотью богов, перед ними корчились на полу люди, ползающие черви, вымаливающие милость, я не могла остановиться, мне некуда было поставить ногу, ибо везде лежали эти маленькие жуки, название которых я никак не могла вспомнить, название, название, бормотала я, и мое бормотание отдавалось в ушах криком, а потом кто-то ответил: скарабей. Жуки катали навозные шарики, придавая им идеально круглую форму, из которых потом, как из пустоты, появлялись яйца. Моя мать умела очень быстро заплетать мне косы, сказала одна одинокая дама и принялась вертеться передо мной. Я могу взять вас за руку, интимно произносит какой-то мужчина, когда женщина исчезает, но я вижу, чувствую, что он хочет ухватить меня за глаза, и я уношусь от него в вихре танца. Ветер неистово стучит в окна и стены, за ним рвутся молнии. Они врываются внутрь, а за ними тянется всепобеждающий аромат цветущего пшеничного поля. Все запели: слушайте! Благовестящие ангелы поют! Из жуков вырывался жалкий писк, казалось, что кричат младенцы, я поняла, что не только у других, но и у меня на подбородок течет слюна. Грудь моя часто вздымалась и опускалась в такт неровному дыханию, и я не знаю, что пробудило меня от этого транса — мой ли собственный хохот или незнакомец, трясший меня за плечи и кричавший: эй, ты меня слышишь?

Ну да, мы погружены в дорогие сердцу воспоминания? — вдруг спрашивает эта рыжая, которая вот уже битые три минуты сидит рядом со мной, сидит, как непоколебимая скала, молча, со своими длинными, падающими на спину текучими волосами. Я тебя знаю, говорит она и смахивает с лица прядь, я видела тебя на съемке; я долго молча смотрю на нее и не понимаю, чего она от меня хочет, почему она вообще нарушает правила заведения; потом я спрашиваю, на каких съемках, а она отвечает — на съемках для компании «Свидетели эпохи», это я провела тебя в студию. Да, и что? — интересуюсь я, интересуюсь скептически, ибо не вижу здесь повода возобновлять наше знакомство, но моя отповедь на нее не действует, это остроумно, говорит она, хорошее настроение ее не покидает и она трясет стаканом так, что в нем звенят кубики льда. Она действует мне на нервы, я начинаю раздумывать, не встать ли мне и не пойти ли на танцплощадку, но тотчас отбрасываю эту мысль. Я просто перестану обращать на нее внимание. Я наклоняю голову и принимаюсь разглядывать поверхность жидкости так внимательно, словно собираюсь нырнуть в стакан. Между прочим, меня зовут Кэрол, это на случай, если ты забыла. Ах, там танцует Инес, она прелесть, ты не находишь? Она придвигается ко мне, придвигается близко, так близко, что я снова ощущаю этот жуткий аромат ее цветочных духов, аромат, который я, будь у меня настроение получше, нашла бы в крайнем случае смешным. Кэрол, я не понимаю, о чем ты говоришь, у Инес есть друг, да и я не лесбиянка, так что закончим с этим. С чем? Она смотрит на меня темными глазами, между прочим, пусть даже у Инес есть друг, но она была со мной, пусть не очень долго, но этого хватило для того, чтобы разбить мне сердце, да, да, она, твоя сестра… Как бы в доказательство ее горячих чувств, Кэрол роняет пепел с сигареты и прожигает пятно на стойке. Это было почти год назад, но я до сих пор не оправилась. Больнее всего оттого, что она утверждает, будто ничего не помнит. Я отвечаю, может быть, она ничего не помнит, потому что ничего и не было, а если даже и было, то чего ты от нее хочешь? Кэрол вздыхает и говорит, ничего, ничего, только посмотреть, как она танцует, она здесь и чудесно танцует, а потом я часто отвожу ее домой. Последняя реплика кажется мне несколько странной, такой странной, что я снисхожу до вопроса: ты делаешь — что? — хочу я знать. Кэрол делает надменное лицо, я вижу, что ты просто ничего не знаешь, о некоторых вещах Инес и правда ничего не помнит. Я неожиданно смеюсь, настолько абсурден наш разговор, но потом я смотрю на танцплощадку и вижу, что Инес куда-то исчезла, на краю круга танцевали только две незнакомые девушки. В центре площадки пусто, никто не осмелился войти в освещенный круг, как будто он принадлежал только Инес. Я огляделась, поискала ее глазами, теряясь в догадках, куда она могла деться. Меня внезапно охватывает страшная злоба на Кэрол, это она виновата, я раздраженно спрашиваю, не видела ли она, куда ушла Инес. Кэрол многозначительно оглядывается, потом отвечает, нет, она никуда не ушла, она стоит там, сзади, и пьет с каким-то типом. У меня нюх на Инес, я всегда ее отыщу. Эта мысль умиротворяет ее, она выглядит теперь как ученый, понимающий, что в своем деле он первый и разбирается в нем лучше всех других. Что это значит, с каким-то типом? Что, пришел Кай, спрашиваю я и оглядываюсь, едва не вывернув шею. Инес стоит рядом с каким-то потасканным парнем, которому можно дать и двадцать и сорок лет. Заметив мой взгляд, она подходит, держа в руке круглый стакан с виски. Я позволила себе еще выпить, мимоходом сообщает она, потом, наконец, замечает Кэрол и говорит: какая неожиданность, Кэрол. Я смотрю на нее, то, как она говорит с Кэрол, больше похоже на злобный рык, она сама это Замечает и берет себя в руки. Кэрол, это моя сестра, у нее был трудный день в редакции, мы решили устроить небольшой праздник, и, ну да, я тоже немного пьяна… Она теряет нить, но следующий глоток помогает, совсем немного, говорит она, смотрит на танцплощадку и строит огорченную мину, так как танцует безнадежный молодняк… Она выдыхает мне в лицо насыщенный алкоголем воздух, я непроизвольно отшатываюсь и, хотя это лишено всякого смысла, поправляю ее — у меня не было никакого тяжелого дня в редакции, нет, это был совершенно нормальный день. Так-так, говорит Кэрол и насмешливо смотрит на меня. Может быть, нам стоит пойти домой, предлагаю я. Инес отвечает согласием: точно, идем домой. Она обстоятельно устраивается на высоком стуле у стойки, покачнувшись усаживается и достает из сумочки красивую плоскую фляжку, признается, что совсем слетела с тормозов. Я заглядываю в ее сумочку и вижу, что там поблескивает мобильник, я спрашиваю: скажи, ты не будешь возражать, чтобы сюда приехал Кай, ведь он сможет нас отсюда забрать, не так ли? Позвони ему, ладно? Ой, да, говорит Инес и нажимает две кнопки, алло, кричит она, но потом вдруг начинает смущенно лепетать, да, точно, ты же знаешь, нет, в баре «Орион». Потом она долго молчит. Она оборачивается ко мне, он хочет поговорить с тобой, бормочет она и сует мне телефон; со мной? — растерянно спрашиваю я и дрожащими пальцами беру трубку. От меня не ускользает, с каким интересом всю эту сцену наблюдает Кэрол. Это ты? — спрашивает он, он говорит серьезным деловым тоном, но голос звучит так интимно, что я пугаюсь, в моем голосе нерешительность, когда произношу: да, алло, я здесь с Инес. Я просто исключаю Кэрол из списка, но она кажется самой себе непомерно важной, она стоит, сверкая глазами, приглаживая свою рыжую гриву, каким волнующим ей все это кажется, ну прямо как в кино. Я отхожу с телефоном в сторону, прячу маленький аппарат в волосах, встряхиваю головой, и она тоже тонет в них, я говорю по телефону в одиночестве, я приглушаю голос, как сделала бы, не будь вокруг ни одного человека, и спрашиваю: Кай, ты меня слышишь? Вечер, к сожалению, подходит к концу; я пытаюсь шутить и выглядеть бодрой, но до меня вдруг доходит, как я устала, я просто валюсь с ног. Она очень пьяная? — интересуется Кай, что, как мне думается, означает, может ли она идти? Знаешь, у меня нет никакой охоты опять работать извозчиком, да и потом сейчас у меня коллега, вот он, сидит рядом со мной, а потом мне надо еще проявить пленки, мне и в самом деле надо… ты не можешь просто взять и отвезти ее? Я объясняю, что не имею ни малейшего понятия, где Инес припарковала машину, и, кроме того, я потом не найду дорогу домой; правда, мы можем взять такси, и разговор, видимо, на этом можно было бы и закончить, у меня было оправдание, меня вдруг охватила неотвратимая зевота, да что там, мне даже лицо свело, но теперь начал говорить Кай, он говорил, говорил и никак не мог остановиться. Ему очень жаль, он чувствует свою вину за то, что у меня так безнадежно испорчен вечер, говорит он, что Инес позвонит ему завтра, мой бог, вырывается у него, я сыт по горло этими утренними звонками, этим детским лепетом, все это мне уже осточертело, параллельно я неудержимо зеваю, а он добивает меня своим нескончаемым агрессивным монологом. Я все понимаю, сдержанно говорю я, все еще зевая, но он продолжает: присмотри за ней, сейчас освобожусь и приеду за ней, если можно, побудь пока с ней, я только провожу коллегу, и, ах да, пусть она выпьет побольше воды, господи, я начинаю говорить как записной социальный работник, да, если хочешь знать, все это происходит не в первый раз. Разговор наконец подходит к своему логическому концу, я устало говорю, что мы возьмем такси, и Инес жалобно спрашивает: почему он не хочет приехать? Я вытаскиваю из кошелька две купюры — в пятьдесят и двадцать евро, вынужденно констатируя, что расстанусь с обеими, Инес выпила довольно много, а заведение оказалось не из дешевых. Как бы то ни было, денег у меня больше нет, задумчиво произношу я, нам придется зайти в банк, для Кэрол это звучит как волшебное слово, она поднимает свое словно сошедшее с полотна Тинторетто тело, сползает со стула и оповещает нас, что может отвезти Инес домой, при этом она смотрит на мою сестру такими глазами, словно готова ее пожрать; это странно, от Инес едва ли осталась половина, подумала я, и только потом поняла, что ревную. Едва ли можно поверить, что люди такие идиоты — не исключая, разумеется, и меня.

Инес заупрямилась, сначала она допьет стакан; только после этого она была готова идти; в ее случае это означало зигзагом пересечь зал точно посередине, и снова через танцплощадку, буркнула я, не могла пройти не так вызывающе? Я увидела, как поклонник Инес издевательски усмехнулся, это расстроило и разозлило меня, они знакомы, или просто он знает ее трудности. Кэрол, снова оказавшаяся на коне, сказала: ладно, пошли, уже все равно. Чтобы она не заблевала мне всю машину, сядь с ней, пожалуйста, и скажи мне, если что; я прошипела что-то в знак согласия, действительно, у Кэрол был такой голос, словно все происходящее доставляло ей неподдельное удовольствие, а может, я несправедлива к ней, она просто воодушевилась оттого, что снова была рядом с Инес. Холодный воздух ударил меня по лицу, как будто пощечину дал, я ощутила холод носом и губами, холод пополз по телу. У Кэрол была спортивная машина цвета бычьей крови с красно-коричневыми кожаными сиденьями — новенькая, как с иголочки. От Инес, которую я, как на буксире, втащила за собой на узкое заднее сиденье и которая тут же уронила голову мне на плечо, несло кислым запахом алкоголя, смешанным с удушливым запахом кожи, и я почувствовала себя в автомобиле, где Кэрол, в довершение всех бед, включила еще и отопление, как в чреве большого зверя, чудовища, переварившего Инес и принявшегося переваривать меня. Кэрол взглянула в зеркало заднего вида на мое искаженное от отвращения лицо и заметила: ты, кажется, не привыкла отвозить ее домой, да? Я, с трудом разлепив губы, ответила: нет, не привыкла, мы не виделись несколько лет, я не знала, что она изменилась, ну, в таком направлении. Вот уж никогда не думала, сказала Кэрол, когда мы остановились у светофора на ярко освещенном перекрестке, что свяжусь с алкоголичкой, нет, этого просто не должно было быть, она же была как мотылек, который все время тыкается в одно и то же стекло, она ничему не учится, но за это я ее и люблю. Светофор окрасил внутренность автомобиля в янтарные тона, других машин на перекрестке не было, голова Инес медленно сползла мне на колени, кожа ее светилась розовым, волосы красноватым, да и вся она выглядела какой-то неземной, этот вид, без сомнения, пришелся по нраву Кэрол, и, правда, наш шофер то и дело — через зеркало заднего вида — бросал отчаянные взгляды на ангельское личико моей сестрицы, но перестал это делать, увидев, как я по-обезьяньи копирую выражение любимого ею лица. Я вдруг говорю: ты неверно понимаешь слово «любовь», любовь — это что-то такое, что существует взаимно, у обеих сторон, то, о чем говоришь ты, в лучшем случае — плод воображения, в худшем — одержимость. Я смотрю на ее мощную спину, обтянутую подбитой мехом джинсовой курткой, вижу, как она пожимает плечами, потом делает неуловимое движение в сторону и, как заправский автогонщик, резко сворачивает влево.

Немного времени спустя. Мы приехали, Кэрол вызвалась нас сопровождать, но я сказала: нет, спасибо, я вежливо поблагодарила Кэрол за то, что отвезла нас домой, выпихнула Инес из машины и вылезла сама. Кэрол не сердилась, да, это сражение она проиграла, но война еще не кончилась, у нее оставалось еще очень многое, это было делом ее жизни, ее идеей фикс. Александр Великий жаловался, что не осталось миров, какие он мог бы завоевать, но Кэрол не могла на это пожаловаться, она улыбалась; пока, до скорого, говорит она, кивает и лучится счастьем. Как только ее машина исчезает из поля зрения, я, осыпая себя проклятиями, начинаю понимать, что мне нужен помощник. Инес становится на четвереньки и принимается усаживаться на край тротуара, я всплескиваю руками и пытаюсь подсунуть под нее воняющий алкоголем пакет, чтобы она не сидела на земле. Прости меня, слезливо выговаривает Инес; я, как могу, утешаю: ничего, все хорошо, давай помашем на прощание Кэрол. Я говорю с ней как с маленьким ребенком, и Инес действительно машет куда-то, в темную даль безлюдной улицы, из глаз Инес текут слезы; добрая Кэрол, всхлипывает она, добрая Кэрол, я ее люблю. Больше она не говорит, ладно, но где ключ от дома; так и не получив ответа, я начинаю рыться в ее сумочке, потом перехожу к карманам ее кожаной куртки, надо надеяться, что не появится какой-нибудь прохожий и обратит внимание на это странное ощупывание. Я тащу Инес в квартиру, она меньше моей и обставлена холодно и скупо. Я поражена, мебель отодвинута от стен, словно кто-то что-то искал, а потом забыл поставить диваны и шкафы на место. Инес плюхается на диван, что-то бормочет, похоже, ей плохо. Вода, думаю я, тотчас вспоминаю, что говорил мне Кай, и иду на кухню. Там я обнаруживаю батарею пустых бутылок — ром, виски всевозможных сортов; открываю холодильник, откуда мне светит одиноко лежащий ярко-желтый лимон. Это не все, думаю я и открываю морозилку, откуда мне в руки действительно выкатывается бутылка водки.

Когда я вернулась в комнату со стаканом воды, Инес встала, видимо, она решила найти меня, и я бросилась к ней, как сестра милосердия. Инес, говорю я, Инес, я хочу спросить ее, как часто такое происходит, но какой сейчас в этом смысл, нет, не сейчас, я говорю только: вот, пей, она храбро делает глоток, потом еще, да, хорошо помогает от тошноты. Я даю ей второй стакан, и она оседает на диван. Тебе лучше, Инес? Но она уже спит; тихонько похрапывает, как мышонок в старом рисованном мультфильме. Я испытываю странное облегчение, умиротворение почти переполняет меня, когда я, чувствуя себя разбитой вдребезги, присаживаюсь рядом в кресло. Какой-то бесконечно долгий момент мне кажется, что я каждый день вот так укладываю Инес спать, словно это действо записано в моем ежедневнике с незапамятных времен. Я встаю и торопливо наливаю себе стакан воды. На этот раз я не включаю на кухне свет. Медленно, как во сне, до меня вдруг доходит, что здесь и в самом деле идет стройка, но не перед домом, а в нем самом, прямо в квартире, жизнь Инес расстроена и пребывает в большем беспорядке, чем любая уличная стройка. Я подхожу к сестре и прислушиваюсь к ее дыханию. На лице Инес проступили красные пятна: что это, аллергия на виски или на все ее бестолковое бытие. Сейчас она выглядит еще более хрупкой и уязвимой, чем когда-либо, я сажусь рядом и пытаюсь привести в порядок свои чувства. Я все еще воображаю себя важной персоной, спасительницей, но потом это ощущение исчезает, я чувствую лишь пустоту, и, хотя бодрствую, я трезва и на моем лице нет красных пятен, мне вдруг приходит в голову, что я смотрю на Инес, как на свое отражение в зеркале. Это твоя тайна, шепчу я, это ты всегда хотела мне сказать, но так и не сказала. Проклятие.

Должно быть, я задремала, во всяком случае, я вздрогнула, когда раздался звонок в дверь. Проснулась и Инес. Взгляд ее пару секунд бесцельно блуждал по комнате, наткнулся на меня, и по лицу Инес скользнуло раздраженное выражение. Я, как раздраженная сиделка, подумала, кто посмел нарушить ее сон? Потом я вспомнила о Кае, бросилась к двери, остановилась, пальцами пригладила волосы, оправила юбку и только после этого почувствовала себя готовой открыть защелку. Кай стоял на пороге — в распахнутом черном пальто — с растрепанными волосами — вылитый ангел мщения. Где она? Я не успеваю ответить — она на диване. Кай проходит мимо, не говоря ни слова, и сразу натыкается на Инес. Мельком взглянув на нее, он произносит: лучше нам перенести ее на кровать и раздеть, и так как он говорит «нам», то я понимаю, что должна ему помочь, он несет ее в спальню, я иду следом. Он тотчас начинает говорить командирским тоном: принеси, пожалуйста, пару полотенец из ванной, я повинуюсь, нет, он явно делает все это не в первый раз, в каждом движении видна настоящая сноровка. Он положил ее на кровать и через голову стянул с нее свитер, потом, скатав, снял с Инес колготки, все очень быстро, умело, ловко — я, как могла, помогала — приподнимала Инес, удивляясь, насколько она тяжела; до этого, в машине, она казалась мне очень легкой, теперь, затянутая в нижнее белье, Инес не казалась больше эфирным созданием, но скорее гибким и действительно тяжелым животным, я смотрела на Кая со стороны, зрелище должно было, на мой взгляд, его возбуждать, но лицо его не выражало ничего, кроме подавленности. Он грубо, как с бесчувственной куклы, сдирал с нее вещи, вот уже остались только трусики и бюстгальтер, я ждала, на чем он остановится, но он и не думал останавливаться, я смущенно отвела взгляд в сторону, когда из бюстгальтера выскользнули соски, невольно я принялась сравнивать ее груди со своими, а ее ноги со своими. Потом все было готово, и мы, как два родителя, уложившие наконец спать трудного ребенка, стояли возле кровати и смотрели на Инес, и я обратила внимание на странное выражение, появившееся в ее глазах. Как и когда оно возникло на ее лице? Должно быть, во время раздевания, и я не могла истолковать эту примечательную гримасу. Я рассматривала Инес, как естествоиспытатель рассматривает под лупой диковинное насекомое. Что это, собственно, такое? Потом я поняла, что это выражение удовлетворенности, именно так, словно она довольна и собой и своим поражением, а у меня появилось чувство, будто я снова обрела ее, такой, какой она была прежде, непредсказуемой и капризной, своенравной, трудной, несравненной. Любимой всеми. Кай отвернулся, и мне тоже захотелось оторваться от нее, когда она открыла глаза. Спасибо за все, едва слышно шепчет она. Кай ничего не говорит, но я шепчу в ответ: все хорошо, спи, ей достаточно и этого, ибо она послушно закрывает глаза.

Не миндальничай с ней, ядовито произносит Кай, когда мы возвращаемся в гостиную, я теряю дар речи от изумления, кажется, роли переменились. Он усаживается на диван, на подушках которого явственно отпечаталась Инес, но сразу же вскакивает. Прости, я вспылил, хотя, по правде сказать, все это… Я должен был отвезти ее домой, поэтому я должен тебя поблагодарить. Я прихожу в замешательство: нет, ну что ты, это же так естественно, я стараюсь придать своему тону небрежность, будто я каждый вечер везу из кабака домой десяток пьяных сестер, но одновременно, скорее подсознательно, я — больше по поведению Кая и Кэрол, а не по выходкам Инес — начинаю понимать масштаб катастрофы. Кай садится рядом со мной, его близость сбивает меня с толка, наше неожиданное сообщничество выбивает у меня почву из-под ног, я сплетаю ладони, встаю, пытаюсь сунуть руки в карманы брюк — один раз, два — и только потом замечаю, что на мне юбка без карманов. Она больна, говорит он и развивает мысль дальше, я и сам бы не прочь чего-нибудь выпить, но боюсь, что у Инес ничего не осталось. В морозилке есть водка, говорю я, как примерная хозяйка дома, могу принести; он не говорит ни да ни нет, и я торопливо иду на кухню. Я беру бутылку, ладони мои от соприкосновения с ней становятся ледяными, пальцы оставляют четкие отпечатки на покрытом изморозью стекле. Я щедро наливаю ему, себе меньше. Выпивка его не успокаивает. Он начинает расхаживать по комнате, как тигр по тесной клетке. Знаешь, я долго ничего не замечал, сначала верил всему, что она говорила, верил ее объяснениям, когда она мгновенно пьянела от пары бокалов вина — она говорила, что ничего не ела целый день или что занималась до этого два часа в фитнес-клубе, и поэтому алкоголь так сильно действует. Потом до меня стало доходить, что она частенько являлась ко мне вечерами уже немного навеселе — якобы поужинать, но речь шла не о еде, она вообще практически ничего не ела, весь вечер мы проводили за выпивкой. Он замолкает, видимо мысленно себе все это представляя. Наступал момент, когда мозг бунтовал, она становилась совсем другой, ее захватывало какое-то одно-единственное, отвратительное, мерзкое чувство, и я никогда не мог заранее сказать, что это будет — ярость, агрессия или жалость к себе, ибо это не имело ничего общего с тем, что происходило минутой раньше, чувство было абсолютно произвольным, чувство обезображивало ее, делало чужой, я называю это часом между собакой и волком. Она начинала крушить мебель или кидаться на меня с ножом, иногда пыталась ударить себя — о, она так сильно себя ненавидит, что бьет все, что попадается ей на глаза, можешь считать, что тебе повезло — сегодня она была настроена миролюбиво. Она никогда не была агрессивной, тихо говорю я, грея в ладонях холодный стакан. Она всегда была очень дружелюбной, просто временами вдруг выпадала, исчезала — самое большее на десять — пятнадцать минут. Но в это время она ничего не творила. Меня вдруг охватило страстное желание говорить, слова рвались наружу с неудержимой силой, я должна была объяснить ему, откуда взялось это чувство, эти эмоции, отчего Инес пила? Пила — потому что это передал нам по наследству отец, сначала я думала, что мне одной, и только потом мне стало ясно, что нет. Но тут меня заклинило, слова не шли, да и как можно все это выразить словами? Да, говорит Кай, все понятно, ладно, она совсем распустилась; я киваю, хотя я так не думаю, во всяком случае, не в таком смысле. Он снова принимается бегать по комнате, как раненый зверь, ищущий, где гнездится не отпускающая его боль. Это сводит меня с ума, но я молчу, не произношу ни слова и стараюсь не отрывать взгляд от его лица — словно это может его остановить, — от благородного, но вышедшего из повиновения лица, быть может, оно немного устало и начало менять выражение по собственному произволу. Кай говорит, уставив взгляд в пол. Недавно, на моем дне рождения, на глазах у друзей, не успев войти в квартиру, она начала выкрикивать в мой адрес обвинения, одно абсурднее другого, и так орала, что вокруг рта обозначились кости, как на рентгеновском снимке, и, ты не поверишь, она швырнула в меня стакан — он пролетел в миллиметре от лица, я никому об этом не рассказываю, все равно никто не верит, да и вообще, как она живет? Я медлю с ответом, потом говорю: это ужасно. Я не хочу сострадать, когда произношу свою фразу, мне вдруг становится ясно, что я переживаю за нее не больше чем обычно, что мне нисколько ее не жаль, что я просто ломаю комедию — перед собой и Каем. Я чувствую противную неуверенность и начинаю рассуждать вслух: раньше она обладала удивительной способностью справляться с болезненной страстью. Не важно, что происходило, она могла переключаться — на себя, на живопись, вообще на что-то положительное. До сих пор, признаюсь, презирала ее за эту способность и одновременно восхищалась ею… Я задумываюсь. Действительно ли восхищалась? Я закрываю глаза и вижу отвратительный желтый тон. Я — ничто. Кай не реагирует на мои слова. Не могу ее оставить, говорит он, нет, я не хочу этого, но я не могу вечно ходить под этим дамокловым мечом. Я смотрю ему прямо в глаза, вижу смесь возбуждения и горя в его глазах и вдруг чувствую желание обхватить его руками, мне хочется подойти и обнять его — нет, не для того, чтобы успокоить и утешить, нет — я просто хочу его. Он снова принимается ходить взад и вперед, а меня не отпускает мысль: каково это будет — переспать с ним. Я охотно помогу тебе, если смогу, говорю я, и Кай отвечает: да, если бы я только знал, чем тут можно помочь. Я с самого начала заметил, что ты в полном порядке, потом он делает ко мне шаг, второй, и мне кажется, что он тоже чувствует возникшее между нами напряжение, поле осязаемой сексуальной энергии, но я обманулась, он говорит только: извини, сейчас я возьму пальто, достану деньги, я же должен заплатить за такси. Я изумленно повторяю, как эхо: за такси? Он что, серьезно? В ответ я возмущенно кричу: во-первых, моя сестра сама в состоянии расплатиться, а во-вторых, нас привезла сюда Кэрол, ты даже не знаешь, что Кэрол была рядом с ней, когда не было тебя. Он застывает в дверном проеме. Кэрол? — кротко переспрашивает он. Естественно, Кэрол. У нее есть подруга, говорит он, она делает фантастические фильмы, у подруги огромный талант, умопомрачительные фильмы. Ужастики. Конечно, для тех, кто их любит… Он что-то бормочет насчет того, как великолепны эти фильмы, потом поворачивается и уходит. Когда он исчезает, мне становится почти физически больно. Мне хочется схватить его за спину, удержать, но, естественно, я этого не делаю. Водка, к которой я так и не притронулась, продолжает греться в моих ладонях. По-прежнему держа стакан, я иду на кухню. Ищу и нахожу пластиковые пакеты, куда запихиваю около пятнадцати пустых бутылок, чтобы вынести их в контейнер для стеклотары. Какое-то время я медлю, хотя и понимаю, что пора уходить. В конце концов я пишу Инес записку на клочке бумаги: «Дорогая Инес, приезжай ко мне скорее». Больше мне в голову ничего не приходит. Я приписываю внизу смайлик и выхожу из квартиры с дребезжащими пакетами в руках. Дверь за мной захлопывается с глухим стуком, словно крышка гроба.

Четыре дня спустя. Я возвращаюсь из парикмахерской. На улице уже темно. Подхожу к Эшенхаймерскому лесу и после некоторого колебания решаю пересечь парк. Прохожу мимо ярко освещенной закусочной, в стеклянном чреве которой видны кого-то ожидающие молодые люди, потом мой взгляд останавливается на согбенных фигурах мужчин, облепивших распивочную. Несмотря на холод, они стоят на улице и пьют пиво. Вдруг один из них отделяется от стены и делает шаг по направлению ко мне, он подходит так близко, что я чувствую его пропитанное спиртом дыхание, я собираюсь ретироваться, когда знакомый голос произносит мое имя, одновременно мужчина подмигивает мне всем своим бледным, немного надменным лицом. Взгляд его блуждает. Я не сразу его узнаю, как не всегда узнают предмет, поднесенный слишком близко к глазам. Передо мной стоит уже три дня считающийся больным мой редакционный коллега Рихард Бартоломеи. До сих пор я видела его только в костюмах от Армани, что соответствовало его вечно горделивому виду. Старый тренировочный костюм преобразил его почти до неузнаваемости. Он размахивает корзиной, где позвякивают четыре бутылки пива и шуршит пакетик орехов. На рукаве спортивной куртки какие-то пятна, но затрапезный вид не мешает ему рассматривать меня с известной снисходительностью. Пока я вспоминаю, тыкаем мы или выкаем друг другу, сталкиваясь у кофейного автомата, он берет инициативу в свои руки: ты изменилась, говорит он, указывая на мою новую прическу, я смеюсь: ты тоже, отвечаю я комплиментом на комплимент. Он рассказывает мне о своем житье-бытье, набирает побольше пива и садится к телевизору смотреть видеофильмы. Он описывает все это с милым очарованием и так обстоятельно, словно совершает нечто из ряда вон выходящее, особенное именно своим полным отсутствием сенсационности. Я не могу понять, чего он от меня хочет, но он переходит к делу и приглашает меня домой разделить с ним вечер. Я настолько поражена, что делаю шаг ему навстречу, и он буквально бросается на меня. Интересно, что же ждет меня у него дома? Я не колеблюсь ни секунды. Какое-то время он изумленно на меня смотрит, потом вид у него становится будничным и деловым. Ну, тогда я, пожалуй, возьму еще пару пива, говорит он. Он медленно и нерешительно ступает в кроссовках, словно идет не по твердому асфальту в ясный морозный день, а по зыбкому облаку. Может быть, он как-нибудь выберет время и пригласит меня прогуляться по свежему воздуху. Он стучит в стеклянное окошко киоска. Киоскерша — одна из тех женщин, о которых невозможно сказать, живут ли они на самом деле, пока их не обнаружили, допотопная голова растет прямо из плеч, как у черепахи. Когда Рихард постучал, черепаха слабо зашевелилась. Посторонний звук ее явно не воодушевляет, она неохотно ползет к окошку, вид у нее как у потревоженного и недовольного пресмыкающегося в террариуме. Я смотрю на пятна, украшающие рукава Рихарда, вижу, как он лезет в корзину за кошельком, как переминается с ноги на ногу. Я начинаю ощущать просто фантастический холод, и чего мне сейчас меньше всего на свете хочется, так это пива. Приходит в голову, что будет намного лучше, если Рихард, когда мы окажемся в его квартире, немедленно переоденется. Это было бы знаком уважения ко мне, или нет, пусть остается как есть, он даст мне понять и почувствовать, что я ему не мешаю, вообще не нарушаю его комфорта, и он окажется настолько вежливым, что не станет это скрывать. Все в выигрыше. Я иду за Рихардом, который осторожно, как Красная Шапочка, тащит драгоценную корзину. Темный подъезд второго дома от пивной справа. Свет, к сожалению, не горит, говорит он. Я вздрагиваю, когда он вдруг нащупывает рукой мою ладонь. Но он всего лишь по-деловому кладет мои пальцы на перила, словно бросает их туда, и от этого движения меня вдруг охватывает приступ желания, и это смехотворно, учитывая его тренировочный костюм и то, что в редакции я не выделяла его из общей массы.

Мы пришли. Он вталкивает меня в светлую теплую прихожую. На полу — красный игрушечный экскаватор и робот, на стене — фотография: Рихард, смеющаяся женщина и мальчик. Они спят? — шепотом спрашиваю я, показывая на игрушки. Рихард задумчиво смотрит на экскаватор: нет, отвечает он, Леонарда забрала мать, по выходным он живет у нее. Он наклоняется и паркует экскаватор под телефонный столик. Я повышаю голос. Красивое имя — Леонард, говорит Рихард, мечтательно глядя на экскаватор, точнее, на столик, под которым спрятана игрушка, мы назвали его по марке бельгийского пралине — «Леонид». Мы познакомились в Брюсселе, в кондитерском магазине. Развелись совсем недавно. Он подает мне плечики. Расстались мы вполне по-дружески. Я отдаю ему пальто и принимаюсь рассматривать висящую на стене фотографию. Действительно, мальчик, мальчик, жмущийся к смеющейся матери, своими шоколадно-коричневыми локонами и молочно-белым личиком немного напоминает пралине. Они оба — и сын и мать — очень красивы, Рихард тихо, почти неслышно отвечает, проводя кончиками пальцев по лицу жены: у кого есть красота, тому не нужен разум. Что-что, переспрашиваю я, не понимая, он смущается: ах нет, ничего.

Квартира, так же как и сам Рихард, была слегка запущена. Гостиная усеяна газетами, пустыми сигаретными пачками, пакетами из-под студенческих завтраков и уставлена пустыми стаканами с остатками красного вина на дне, на диване валяются простыни, футболки, носки и кухонные полотенца. Она забрала с собой сушилку, объясняет Рихард и начинает убирать нижнее белье, а я принимаюсь собирать полотенца и футболки, мы молча работаем, немного ошарашенные такой неожиданной интимностью. Я возвращаюсь с кухни, куда относила пустые стаканы, и вижу, как преобразилась комната. Без белья и носок стало видно, какой у Рихарда красивый светлый кожаный диван. Рихард включил несколько ламп, и стало заметно, как велика и, одновременно, уютна гостиная. Паркет, немного потертый, в некоторых местах покрыт белыми коврами, на один из которых я ступаю, чтобы подойти к дивану. Садись, говорит Рихард и шлепает ладонью по дивану рядом с собой. На этом месте меня уже ждет открытая бутылка пива. Рихард лезет в корзину, поставленную под начисто вытертый стеклянный столик, я склоняюсь над прозрачной столешницей и слежу за его движениями, словно сквозь гладь деревенского пруда. Рихард извлекает из корзины блестящий пакет с орехами и вытряхивает их в керамическую тарелку, которую подвигает ко мне. Совершив все это, он облегченно вздыхает и откидывается на спинку дивана.

Тебе никогда не казался комичным тот факт, что большие, тяжелые орехи в смесях или в мюсли всегда оказываются сверху, что на первый взгляд кажется нелогичным, говорит Рихард, задумчиво взвешивая на ладони орех, я отрицательно качаю головой, правильно, я так и думал, продолжает он, что ты никогда об этом не задумывалась. Орехи, продолжает свои объяснения Рихард, очень тщательно перемешивают на фабрике, но при транспортировке по неровным дорогам в коробках и ящиках, при погрузке на корабли и в автофургоны смесь снова подвергается разделению. При каждом сотрясении смесь круглых орехов разрыхляется, более мелкие проникают в полости под более крупными и постепенно оттесняют их вверх. Ядрышки кешью и арахиса оказываются внизу, а южный орех наверху, несмотря на то что он крупнее и тяжелее. Пищевая промышленность поручила немецко-американской группе ученых исследовать этот феномен, и ученые назвали его эффектом южного ореха. Он делает паузу, откашливается. Эффект южного ореха очень важен. Его можно использовать во всех отраслях, где требуется создавать или разделять смеси, при изготовлении лекарств, при сортировке зерна или производстве пищевых продуктов, эффект южного ореха имеет для физики сыпучих тел такое же значение, как дрозофила для генетики. На его лице появляется выражение нежности. Эффект южного ореха, повторяю я вполголоса.

Все время, пока он — тихо и дружески — рассказывает, голубое блюдечко непрерывно курсирует между нами, как сухогруз между странами с налаживающимися экономическими отношениями; время от времени мы отхлебываем пиво. Проходит еще некоторое время, и я выбираю в обширной фильмотеке хозяина, о которой я много наслышана, единственный интересующий меня фильм — «Невеста Франкенштейна», и Рихард ненадолго выходит из комнаты. Он возвращается переодетым, на нем черная футболка и черные джинсы, я чую аромат жидкости после бритья. Когда идут титры, мы сплетаем руки, а в той сцене, когда Франкенштейн бродит по кладбищу, начинаем целоваться. Фильм кажется мне интересным, я временами поглядываю на экран, вижу, как чудовище идет по мрачной долине, чувствуя свое страшное неизбывное одиночество. В том печальном месте, где показывают слепого скрипача, я от жалости чувствую слабость во всех членах, но Рихарду снова удается зарядить меня известным напряжением, за что я ему очень признательна. Кульминация наступает, когда под треск и шипение специально созданная для Франкенштейна жуткая и страшная невеста его отвергает. Потрясающая сцена, тем более последняя, которую я вижу, ибо в реальности с нами происходит нечто совершенно противоположное, я сама стала, по крайней мере на этот вечер, невестой Рихарда — предоставила фильм его судьбе и полностью отдалась этой новой роли. Это была роль чуждой мне в ином состоянии духа и охваченной любовным томлением женщины, готовой без промедления отдаться первому притяжению, соблазну, первой же мольбе, готовой ответить на них соответствующими жестами, но при условии, что будут уважены и ее желания. Мы оба — Рихард и я — изо всех сил стараемся стать парой, разделяющей некое чувство, конечно, не любовь, но хотя бы взаимную склонность и желание, и вполне в этом преуспеваем. После этого успешно закончившегося события мы оба чувствуем себя расслабленными, раскованными и довольными, как коллеги, совместно завершившие важное дело и удовлетворенные его результатом, мы смеемся, он обнимает меня и прижимает к себе. Ты, оказывается, не болен, говорю я немного позже, когда мы тихо лежим рядом, я представляю себе, как дергаются в усмешке уголки его рта, хотя он и продолжает притворяться спящим.

Ночью я иду в ванную. Полка над раковиной уставлена дамской косметикой и помадой, я изучаю логотипы фирм: «Сисейдо», «Эсти Лаудер», «Жад», «Ланком», «Лагерфельд», в самом деле, странно, что за женщина их здесь оставила — она забрала сына и сушилку, но забыла косметику. Я подкрасила губы, вернулась в гостиную и собрала мою разбросанную по полу одежду. Выключатель в прихожей я не нашла и посветила себе мобильным телефоном, открыв дисплей. Потом я направила голубоватый свет на фотографии и экскаватор под телефонным столиком — спешить мне было некуда. Бесшумно и ни разу не споткнувшись, я нашла выход из квартиры и спустилась по темной лестнице. С улыбкой на губах шла я по ночному городу, и каждый шаг вливал в меня новую порцию бодрости и удовлетворения.

В приподнятом настроении я вернулась домой и, несмотря на поздний час, принялась разбирать постеры, найдя адрес парикмахерской — этот вестник счастья, я приклеила его на почетное место — на зеркало в прихожей, потом полежала, не включая свет, на кровати в спальне, глядя в темноту широко открытыми глазами. Шторы я не задернула, и комната время от времени освещалась фарами проезжавших автомобилей. Этот пронизывавший пространство свет то появлялся, то снова исчезал, появлялся и исчезал, и нельзя было предсказать, когда в окно ворвется следующий луч. Но он появится, обязательно появится, неизбежно, ибо я поняла, что на свете существуют автомобили, существуют, хотя у меня нет автомобиля, но проклятие, на свете существуют автомобили и фильмы, от которых я сплю, фильмы, на которых я сплю с кем-то, фильмы, которые я под настроение смотрю одна, в кинотеатрах Рима и Франкфурта, а утром пойду плавать, так как существуют плавательные бассейны, плавательные бассейны существуют, и, прежде чем я, одетая, перевозбужденная и освещаемая все чаще и чаще проезжающими автомобилями — между прочим, был уже шестой час утра, — успеваю перейти к морям, озерам и горам, моя инвентаризация заканчивается, ибо я проваливаюсь в глубокий безграничный сон.

Едва проходит час, как звенит будильник. Не проснувшись окончательно, я тащусь в ванную, но мало что меняется, когда я выхожу оттуда, но мне это нисколько не мешает, я просто наслаждаюсь полубессознательным утренним состоянием, превращающим наступивший день в продолжение предыдущего, делая его вдвое длиннее; на работу мне во вторую смену — в редакции я должна появиться в полдень, и это просто чудесно. Я бросаюсь к телефону, он звонит, едва став различимым в утреннем полумраке. С другого конца провода меня приветствует Инес. Она говорит, что Кэрол приглашает нас на ужин, я поражена, но соглашаюсь, да, завтра, это приглашение озадачивает меня, но ладно. Когда телефон звонит снова, я хватаю трубку до того, как успеваю услышать голос Сьюзен, но теперь это не Инес, это Рихард — безмятежный и хорошо выспавшийся, — проникновенным голосом он приглашает меня завтра в гости; нет, сожалею, но завтра ничего не получится. Послезавтра? На этом мы соглашаемся. Так, все дни у меня теперь распланированы, тихо и радостно говорю я себе, идя на работу. Что-то изменилось в моей жизни.

Когда Инес позвонила мне и сообщила, что Кэрол приглашает на ужин, я машинально решила, что нас приглашают домой, но уже в машине Инес избавила меня от заблуждения: нет, Кэрол говорит, что готовит только для врагов. Мы едем в лучший тайский ресторан в городе. Инес ведет машину Кая, ведет медленно и не слишком уверенно, все время справляясь, уютно ли я себя чувствую, не слишком ли в машине жарко, не слишком ли резко она закладывает повороты, и, помимо всего прочего, позволяет мне курить. Я благодарно отказываюсь, и она снова говорит о таиландском заведении, какое оно простое, она рассказывает, я не мешаю ей говорить и погружаюсь в свои мысли. Ни слова о событии в «Орионе», ни единого, ничего этого просто не было.

Внутреннее убранство просто упивалось своим отвратительным видом. Видимо, хозяева заведения решили насытить не только желудки, но и глаза гостей, для чего все стены были плотно увешаны Буддами, масками и обезьяньими божками, именно эти последние критически рассматривали посетителей. Но еще более пристально нас с Инес рассматривали Кэрол и сидевшая рядом с нею женщина — они уже ждали нас за столиком. Привет, говорит Кэрол и окидывает Инес неторопливым долгим взглядом. Потом она кивает в сторону своей спутницы и официально ее представляет. Инес, я рада представить тебе мою подругу, Ребекку, она — киновед. Как это интересно, отвечает Инес, и мы усаживаемся. Чем именно ты занимаешься, спрашиваю я Ребекку, вспомнив, что Кай как-то обмолвился о ее больших талантах, и она вежливо, но с видимой, хотя и подавленной неохотой давая понять, что рассказывает об этом сотый раз, отвечает: я занималась эстетикой фильмов ужасов с семидесятых годов, а теперь делаю собственные фильмы. При этом она проводит рукой по своим коротко остриженным волосам. Я вижу, что и ногти у нее короткие, словно обгрызенные, я вспоминаю о Рихарде и говорю: знаете, это очень интересно, есть один человек, с которым тебе надо обязательно познакомиться, у него огромное собрание фильмов ужасов. Она в ответ нервно округляет глаза: ах, все эти самозваные специалисты, самопальные киноведы, думающие, что становятся всезнающими экспертами только оттого, что ночи напролет просиживают с выпученными глазами у экранов. Я озадачена таким откровенным недружелюбием; у нее голос будущей профессорши, самоуверенный и дымно-эротический, хотя, определенно, все остальное у нее весьма аскетическое. Ее жилистое тело упаковано в джинсы и мужскую спортивную рубашку, вся она — полная противоположность Кэрол, выставившей все свои щедрые прелести через глубокое — на мой взгляд, чрезмерно — декольте шелкового платья. Кэрол кладет свою унизанную серебряными кольцами руку на костлявые пальцы Ребекки, та немедленно отдергивает руку, давайте сделаем заказ, и открывает меню. Кэрол оборачивается к Инес: ну, любовь моя, что будешь заказывать? Она ведет себя на удивление игриво, совсем не так, как во время нашей встречи в баре. Я ошеломленно смотрю на мешанину номеров и рубрик, количество блюд потрясает воображение, одновременно я чувствую какую-то угрозу. Я поднимаю голову и сталкиваюсь с взглядом в упор смотрящих на меня серых глаз Ребекки, это глаза рептилии, старой развратной рептилии, глаза буравят меня, проникая в самые сокровенные мои глубины, где я прячу свои страхи. Я быстро отвожу взгляд, но понимаю, что от нее не ускользнуло ничего, как, впрочем, и то, что Инес не заказывает спиртного. Даже пива, спрашивает Ребекка, а ты, Кэрол? Та отрицательно качает головой, я беру сок манго, так же как Инес. Ребекка недовольно кривит лицо. Я пью чай, говорю я, но когда к нашему столику подходит маленькая тайка, Ребекка, не спрашивая нас, заказывает четыре бокала шампанского; я озабоченно пытаюсь посмотреть в глаза Инес, но она словно чувствует это и отводит взгляд, она тоже чувствует, и уже давно, что Ребекка давно знает, о чем речь, все было заметно уже по тому, как она качает головой, то в знак согласия, то возражая, словно выставляющая оценки учительница, которая находится здесь явно не ради собственного удовольствия. Ресторан забит до отказа, я беспокойно ерзаю на стуле, оглядываюсь, смотрю вправо и влево, вижу шумные семьи и дружеские компании, все раскованно веселятся, с удовольствием едят из тарелок, нигде нет такого недоверия и напряженности, как за нашим столом, за которым четыре женщины лихорадочно принюхиваются друг к другу. Я начинаю всерьез придумывать повод, чтобы покинуть эту милую компанию. Мне всегда удавалось покидать общества, бывшие мне неприятными, я покидала их во всевозможных городах, под правдоподобными и ненатянутыми предлогами, и люди великолепно обходились без меня. Но с каждой следующей минутой промедления шансы уйти таяли, а потом внезапно стало поздно, так как Кэрол провозгласила тост: за всех нас, говорит она, за тебя, Инес, за тебя, кивок в мою сторону, и за тебя, Ребекка. Она целует Ребекку в губы. Я так мечтала увидеть, как мы сидим за одним столом и беседуем, радостно говорит она, ее рыжие волосы блестят, и именно поэтому я вас всех сюда пригласила. Инес задумчиво кивает, стараясь, наверное, не думать, что будет дальше, Ребекка мрачно двигает по столу соусницы, зубочистки, солонки и перечницы. Кажется, я единственная из присутствующих прихожу в ужас от мысли, что мы разыгрываем сцену из мечтаний Кэрол. Я судорожно откашливаюсь. Могу дать тебе немного овощей, говорит Кэрол и действительно что-то сваливает в мою тарелку через край своей, я раздраженно смотрю на этот неожиданный подарок — до сих пор я считала край тарелки естественной границей, каковую не нужно переступать. Кэрол оскорбленно пожимает плечами и начинает перегружать брокколи и грибы в тарелку Ребекки, которая тотчас начинает поедать дары механическими движениями, как робот, в высшей степени эффективно запрограммированный на процесс поглощения пищи. На своей тарелке я засыпаю овощи рисом, на рис кладу курицу, а потом снова принимаюсь менять слои. Знаешь, что посоветовал диетолог Гвинет Пэлтроу? Серые глаза Ребекки не мигая смотрят на меня. Она не улыбается; ее тонкие губы жирно поблескивают. Нет, не имею ни малейшего представления. Диетолог посоветовал ей есть обнаженной перед зеркалом, чтобы наилучшим образом контролировать действие каждого отдельного пищевого продукта на ее организм. Ребекка открывает рот, и я вижу розовый язык и очень здоровые белые зубы, когда она смеется. Я откладываю палочки в сторону. Ребекка празднует победу. Тебе что-то не нравится? — она сверлит меня взглядом. Ей едва удается скрыть свое торжество по поводу моей капитуляции, и я отвечаю: да, в самом деле, мне это не нравится, на что она немедленно отвечает, что лично ей все кажется невероятно вкусным. Я объясняю, что не сказала, что это невкусно, я сказала, что мне это не нравится, а это большая разница. Ребекка, ни к кому в отдельности не обращаясь, говорит: она иезуитка, с ней не соскучишься. Кэрол не скучает, она смотрит во все глаза на Инес. Я перехватываю злобный взгляд Ребекки, она не готова так быстро свыкнуться с мыслью, что эта женщина делит постель с Кэрол и царит в ее снах, нет, пока Кэрол неуклюже пытается заключить мир со всеми, Ребекка начинает всерьез ненавидеть соперницу. Я спрашиваю Ребекку, не страшно ли ей делать фильмы ужасов, хорошо ли спит она ночами… я спрашиваю ее об этом глупым детским тоном, чтобы разозлить и посмотреть, как она будет парировать. Она говорит, что интерес к фильмам ужасов обусловлен тем, что они без затей и непосредственно связаны с вечными проблемами всех людей любой эпохи, они заставляют человека почувствовать хоть что-то в мире, в котором притуплены все чувства. Они пользуются для этого любыми средствами. При этом она смотрит на Инес, которая от неожиданного натиска опускает в тарелку поднесенную было ко рту вилку и в первый раз хватается за бокал шампанского. Вот как, говорит она и делает глоток. Я бы так не смогла, говорю я Ребекке, снова предлагая ей себя на роль соперницы. Я бы не смогла на все это смотреть. Я бы не стала все время наблюдать эти отвратительные вещи и уродовать собственную душу. Ребекка делает вид, что задумывается. Ну, я не думаю, что красота и уродство очень сильно отличаются друг от друга… Главная проблема заключается в том, что каждый считает себя вправе рассуждать о такой популярной вещи, как фильмы. Она заканчивает дискуссию, глотает последний кусок и, сопя, отодвигает от себя пустую тарелку.