Джимми Хиггинс

I

Джимми очнулся и опять почувствовал интерес к жизни. Он лежал в постели, которая была самым настоящим образом неподвижна: не вздымалась рывками к потолку и не летела вниз, как стремительный лифт. Еще приятнее было увидеть на этой постели чистые простыни и склоненного над подушкой дивного ангела в белоснежном одеянии. Вам, читатель повести о Джимми Хиггинсе, возможно выпало счастье изведать кое-какие жизненные блага, поэтому не мешает вам объяснить, что никогда до сих пор Джимми вообще не лежал на простыне, да еще такой чистой, да еще укрытый второй простыней; и уж подавно не знал, как это спать в ночной рубашке; и ему даже не грезилось, что его будет поить бульоном с ложечки белый ангел в ореоле золотистых кудрей и со светлой улыбкой на устах. Этот ангел, эта сказочная фея предупреждала малейшее движение Джимми, и если отлучалась, то лишь для того, чтобы сделать что-нибудь для больного; все же остальное время сидела у его постели, развлекая Джимми болтовней и расспросами о его жизни. Она считала Джимми солдатом, а он — стыд и позор! — отнюдь не спешил признаться, что он всего-навсего рабочий по ремонту мотоциклов.

Джимми попал в военный госпиталь. Там можно было насмотреться и наслушаться всяких ужасов, но очень долго он вообще ничего не замечал — так ему было хорошо. Он полеживал себе, как сонный, ленивый кот, вкусно ел и пил, потом засыпал, а проснувшись, снова видел над собой солнечный, золотистый венчик. До сознания его даже не сразу дошло, что в палате все ночи напролет кашляет и задыхается человек, легкие которого изъедены удушливым газом.

Джимми спросил, что стало с его попутчиками по переезду. Оказалось, что погибло больше ста человек, в том числе несколько женщин. Златокудрая сестра принесла ему газету, в которой был напечатан список жертв. Среди них Джимми нашел Майка Агони, своего приятеля ирмовца с Дальнего Запада. И Питера Томса, матроса из Корнуэла,— в восьмой раз бедняга уже не спасся! В га-зете сообщалось, что подводная лодка, потопившая транспорт, была уничтожена на месте преступления глубинными бомбами с миноносца — море было усеяно ее обломками. И, как ни странно и ни ужасно, Джимми — пацифист и социалист — ощутил при этом огромное удовлетворение! Ему даже в голову не пришло, что на этой подводной лодке мог служить какой-нибудь немецкий товарищ — жалкий, несчастный, подневольный, как и он, интернационалист. «Нечего тут раздумывать,— сказал себе Джимми,— эти подлые морские хищники должны быть уничтожены, и баста!»

Прелестную сестру заинтересовал больной американец, и она готова была болтать с ним все свободное время. Она узнала от него о Лиззи и о малышах и о том, какой страшной смертью они погибли, узнала, что Джимми — социалист, и забрасывала его вопросами. Не слишком ли сурово он аудит об имущих классах? Не допускает ли он все-таки мысли, что кое-кто из капиталистов и сам бы рад познакомиться с более справедливой общественной системой? Молодая женщина произносила слово «капиталисты» с непривычным для Джимми ударением на втором слоге; он услышал от нее и другие незнакомые слова, например: «тарифная сетка», «торт». Последнее, впрочем, было легко разгадать: этот самый торт лежал на тарелочке — маленький круглый пирожок с клубникой, объедение, да и только!

II

Эта сестра была англичанка,— миноносец прибыл в британский порт. Если бы Джимми обладал тактом, то учел бы, что у англичан куча разных графов, герцогов, лордов и прочей знати и что они питают к этим особам сентиментальную приверженность. Но тактичность не является главной добродетелью социалистов; наоборот, Джимми даже хвастал, что ему плевать на такую ерунду, и, как всегда, высказываясь по тому или иному щекотливому вопросу, «рубил с плеча». И в разговоре с белой феей он не преминул заявить о своем глубочайшем презрении к аристократическим выродкам Старого Света, добавив: «Мы их всех прогоним в три шеи!» Напрасно фея протестовала, говоря, что среди них есть полезные люди или во всяком случае безвредные. Джимми решительно заявил, что все они — из одной шайки паразитов и кровопийц и надо их всех долой.

— Надеюсь, вы не собираетесь рубить им головы? — умоляюще посмотрела на него фея.— Право же, дайте им возможность исправиться!

— Ну это-то, конечно, можно,— согласился Джимми.— Я хочу сказать, что все люди должны трудиться — и графы и аристократы — все!

Когда фея выпорхнула, чтобы вылить «утку» Джимми Хиггинса, его сосед по койке, орудийный наводчик с американского миноносца, походивший благодаря своей забинтованной голове на индуса в тюрбане, посмотрел на Джимми усталым взглядом и процедил:

— Ты бы, парень, того, прекратил эти разговорчики!

— Это еще почему?—язвительно спросил Джимми, предугадывая схватку с милитаристом.

— А потому, что твоя милосердная сестрица сама принадлежит к знати!

— Рассказывай!—недоверчиво усмехнулся Джимми.

— Точно говорю тебе! Ее папаша — граф, не то Фокстерьерский, не то еще какой-то.

— Брось заливать! — рассердился Джимми: у этих солдат никогда не поймешь, насмехаются они или говорят всерьез.

— А ты спрашивал ее фамилию? — не унимался тот.

— Спрашивал. Она сказала: мисс Кленденинг.

— Ну так вот спроси ее, правда ли, что она графиня Беатрис Кленденинг,— посмотришь, что она тебе ответит.

Но у Джимми не хватило на это духу. Когда фея вернулась, неся чисто вымытую «утку», ее любимчик лежал совершенно тихо, но лицо у него так горело, что она подумала: «Наверно, пытался тут без меня самовольно вставать с постели!»

III

Впрочем, чудеса на этом не кончились. На другой день в палате поднялся возбужденный гул, санитары затеяли генеральную уборку, хотя никакой необходимости в этом не было. Принесли цветы, и каждая сестра приколола себе к поясу букетик. Джимми спросил, в чем дело. Графиня Беатрис взглянула на него с лукавой улыбкой.

— Мы ждем почетных гостей,— ответила она.— Но ведь такому классово-сознательному пролетарию, как вы, это должно быть безразлично.

Так он ничего и не узнал от нее, но когда она вышла куда-то, сосед-наводчик объяснил:

— Приедут король с королевой.

— Ладно уж, хватит тебе!—сказал Джимми в полной уверенности, что и это насмешка.

— Серьезно, приедут. Хотят познакомиться с пострадавшими от подводной лодки. Советую тебе забыть на сегодня твои социалистические штучки.

Тогда Джимми пристал к сестре, и она вынуждена была подтвердить: да, король и королева приезжают в госпиталь, чтобы оказать честь жертвам кораблекрушения. Но ему до этого, конечно, нет дела! Кстати, не желает ли он, чтоб его перенесли в изолятор, а то как бы этот визит не оскорбил его революционную душу? Или, может быть, наоборот, он предпочитает остаться и дать королю возможность произнести перед ним речь в защиту монархии?

— Где уж там у него время разговаривать с такими, как я!—усомнился Джимми.

— Как сказать? У него ведь, знаете ли, других-то дел нет, кроме разговоров!

Джимми воздержался от дальнейшей беседы на эту тему, чувствуя, что графиня Беатрис подсмеивается над ним, а он без привычки не знал, как принимать женские шутки. Где ему было учуять, что графиня Беатрис — суфражистка и из принципа насмехается над сильным полом! Джимми присмирел, стараясь подавить в себе недостойное социалиста волнение. Вот ведь какая чертовщина! Ему, маленькому, невзрачному рабочему, без роду и племени, выросшему на ферме среди бедных сирот, пробродяжничавшему чуть ли не полжизни, предстоит знакомство с английским королем! Джимми раз и навсегда усвоил презрительное отношение к монархиям. Королей он пренебрежительно называл королишками, показывая этим, что ему в высшей степени наплевать на них.

— Для меня они —нуль без палочки! — заявил он как-то графине Беатрис.

И вдруг — бац, такая новость: «королишка» прибывает в госпиталь! Что же ему, Джимми Хиггинсу, теперь делать? Черт его знает, как с ним разговаривать! Неужели называть его «ваше величество»? Джимми крепко сжал руки под одеялом: «Гад я буду, если это сделаю!» Он призывал на помощь весь свой революционный пыл, мысленно обращался к своим друзьям — Неистовому Биллу, Клубнике Каррену, Плосколицему Джо, Цыпленку Петерсону. Интересно, как бы они поступили в подобном случае? А как бы поступил кандидат? М-да, нечего говорить,—существенный пробел в его революционном образовании — нигде на собраниях социалистов не обсуждалось, как должен вести себя социалист, когда король жалует к нему с визитом!

При своем незлобивом характере Джимми готов был отвечать добром на добро. Но соответствует ли революционной этике вежливое обращение с королями? Разве не его долг — выказать чем-нибудь свое презрение к монарху? Ведь, может быть, его королевское величество еще никогда в жизни ни от кого не получал должного отпора! Чтож, в таком случае сегодня он его получит!

IV

В палату влетела страшно взволнованная сестра и шепотом сообщила: «Идут!» Все сестры стали полукругом, нервно потирая руки, а больные со своих коек уставились на двери, откуда должно было появиться волшебное видение.

Наконец, показался мужчина в военной форме, которого Джимми ни в коем случае не принял бы за короля, если бы не видел прежде его портрета в иллюстрированной газете. Он был небольшого роста, худощав, сутуловат, розовощек, как все англичане, и носил коротко подстриженную темную седеющую бородку. Рядом с ним шествовал начальник госпиталя, а позади — сердитого вида дама в черном, сопровождаемая двумя здешними врачами. Группу замыкало несколько офицеров.

Король и королева остановились на видном месте и оглядели ряды коек. Оба, приветливо улыбаясь, сделали общий поклон и произнесли:

— Здравствуйте!

Разумеется, все заулыбались им в ответ, а сестры отвесили реверанс и сказали хором:

— Здравствуйте, ваши величества.

Надеюсь, все больные чувствуют себя хорошо? — поинтересовался его величество. Врач поманил к себе старшую палатную сестру. Та подлетела к гостям, сияя и кланяясь:

— Мерси, все прекрасно себя чувствуют.

— Это очень, очень приятно,— ответствовали их величества.

Королева обвела взглядом комнату и, обнаружив тяжело раненного, сплошь в бинтах, подошла к нему, присела у изголовья и начала о чем-то расспрашивать, а король, выйдя на середину палаты, вдруг заметил графиню Беатрис.

От Джимми, следившего за королем, не ускользнуло, как он сразу расплылся в улыбке:

— Ах, это вы! Как поживаете?

Девушка подошла к нему с таким видом, словно для нее было самым привычным делом разговаривать с королями.

— Ну, как тут ваши пациенты? — осведомился его величество.

— Прекрасно, поправляются,— отвечала она, на что его величество заявил, что он очень рад, произнеся эти слова с таким воодушевлением, словно говорил их впервые, а не повторял только что сказанное. Он глядел на больных приветливыми, усталыми глазами; и тут графиня Беатрис чисто женским маневром заставила его обратить внимание на своего любимца: она знала, что король пожелает побеседовать с кем-нибудь из больных, и чуть заметным движением направила его в сторону Джимми.

— Как ваша фамилия? — обратился к нему король и, получив ответ, спросил: — Ну, Хиггинс, как вы себя чувствуете?

— Очень хорошо,— твердым голосом сказал Джимми.— Хочется встать, да вот сестра не пускает!

— Знаете, в былые времена тираном считался король, а теперь,— его величество улыбнулся молодой графине,— вот они, медики. Вы—солдат американской армии?

— Нет, я механик, мое дело — машины.

— Что ж, это война машин,— милостиво отозвался его величество.

— Я социалист! — выпалил Джимми.

— В самом деле?

— Ну да!

— Но вы, я вижу, не из тех социалистов, которые идут против своего отечества.

— Был долго против,— признался Джимми.— Я считал, что нам незачем ввязываться в эту войну. Но теперь я думаю иначе.

— Отрадно слышать,— сказал его величество.— Бесспорно, пережитые вами события немало способствовали перемене в ваших взглядах!

— Еще бы! Но только я по прежнему социалист, вы это учтите, мистер король.

— Учту обязательно,— сказал его величество, взглянув на графиню Беатрис. И тут между ними произошел мгновенный немой разговор, какой умеют вести лишь очень, очень утонченные люди,— разговор, совершенно непонятный для механиков-социалистов из Лисвилла, США. Взгляд короля говорил: «Действительно, презабавный экземпляр!» А она отвечала ему: «Я знала, что это доставит вам удовольствие!»

Что касается Джимми, то его мозг в эту минуту был всецело поглощен одной мыслью: как получше использовать эту необычайную возможность в целях пропаганды.

— После войны будут большие перемены,— сказал он и поспешил пояснить: — Я говорю про жизнь рабочих.

— Всех нас ожидают перемены,— возразил его величество,— это понимают даже глупцы.

Но Джимми не унимался:

— Рабочий должен получать за свой труд полностью! Знаете, мистер король, у нас в Америке люди всю жизнь работают по двенадцать часов в день, а не могут отложить даже самую малость себе на похороны. Говорят, у вас в Англии бывает и похуже!

— Да, у нас все еще существует ужасная нищета,— подтвердил его величество.— Придется подумать, как ее искоренить.

— Чего ж тут думать? Есть только один выход — социализм! — воскликнул Джимми.— Вот займитесь этим вопросом, тогда сами поймете. Первым делом надо покончить с эксплуатацией, добиться того, чтобы рабочий человек получал за свой труд сполна!

— Нет уж, согласитесь, что первым делом надо побить немцев.— Тут король выразительно глянул на графиню Беатрис и, обращаясь к ней, молвил: — Наши американские гости могут нас кое-чему научить! — Затем он снова перешел на немой разговор, давая ей понять, что считает не очень-то желательным увлечение пациентов в военных госпиталях социалистической пропагандой. Тогда графиня Беатрис переключила внимание его величества на соседа Джимми. Выяснив, что фамилия больного Дикий и что он родом с мыса Код, король сказал, что Англия чрезвычайно нуждается в опытных орудийных наводчиках и он весьма благодарен тем янки, которые приехали на помощь британскому флоту. Джимми прислушивался, чуточку ревнуя,— не в личном плане, нет, причина была другая: он считал, что социализм во много раз важнее, чем орудийная наводка.

V

Только когда король поднялся и отошел к соседу, Джимми заметил, что в ногах его постели стоит офицер. Этот офицер являл собой законченный портрет аристократа, точно такого, какими их представлял себе Джимми — гладко выбритое лицо с крохотными усиками, застывшие бесстрастные черты, безукоризненная военная форма и диковинный щегольский хлыстик в руке, точно символ того, что он никогда не занимался ничем, даже отдаленно напоминающим труд. Джимми Хиггинсу показалось, что офицер глядит на него весьма надменно.

— Итак, мой друг,— промолвил офицер,— вы беседовали с королем.

Это было и без того известно.

— Ну и что? — сказал Джимми.

— Когда обращаются к королю, принято говорить «ваше величество», а не «мистер король».

Джимми вдруг почувствовал усталость: ему. не захотелось спорить, и потому, вопреки своему обыкновению, он не встал на дыбы.

— Меня никто не предупредил,— сказал он.

— Кроме того,— продолжал офицер,— в разговоре с королем не полагается выскакивать со своими мнениями. Надо подождать, пока король задаст вопрос, а тогда уж говорить.

Джимми лежал с закрытыми глазами; он едва приоткрыл их и буркнул:

— А мне-то врали, что это война за демократию!