Дикая охота короля Стаха

Я скомкал бумажки и до боли сжал пальцы:

— Мерзость!

И внезапно среди этих бумажек рука моя наткнулась на сложенный вчетверо лист пергамента. Я разложил его на коленях и лишь головою качнул: это был план здания в Болотных Ялинах, план шестнадцатого века. И на этом плане отчетливо было отмечено, что слуховых отдушин в стенах дворца даже четыре и они так спрятаны в плафоне, что отыскать их со­вершенно невозможно. Между прочим, одна из них вела от подземелий под дворцом к комнате возле би­блиотеки (наверное, чтобы подслушивать разговоры узников), а вторая соединяла библиотеку, заброшен­ные комнаты для слуг на первом этаже и... комнату, в которой жила Яновская. Две других были неизвестно где: выходы их были в коридоре, где жили я и Янов­ская, но дальнейший их ход был старательно затерт пальцем.

Мерзавец отыскал план в архиве и спрятал его.

И было еще кое-что любопытное. В наружной стене дворца была пустота, четко был отмечен узкий проход и три каких-то клетушки. А выход из прохода был намечен именно за поворотом коридора, где я ког­да-то отрывал дверь в действительно заколоченную комнату.

Я ругался так, как никогда в жизни. Много не­приятностей миновало бы, если бы я обстучал там стенки, обшитые панелями. Но не поздно было и сей­час. Я схватил свечу, глянул на часы (половина один­надцатого) и быстро побежал переходами к своему коридору.

Стучал я, наверное, с полчаса, пока не напал на ме­сто, отвечавшее на стук гулким отзвуком, будто я са­дил в дно бочки. Я искал на панели место, за которое можно взяться и отодрать ее от остальных, но тщетно. Потом заприметил в одном месте легкие царапины, оставленные как будто ножом. Поэтому я достал пе­рочинный ножик и начал тыкать им в едва замет­ные щели между этой частью панели и остальными. Довольно скоро мне удалось нащупать лезвием ножа что-то подающееся. Я нажал посильнее — что-то за­скрипело, и потом панель медленно начала повора­чиваться вокруг своего центра, показывая мне узкую щель. Я посмотрел на оборотную сторону панели в том месте, куда тыкал лезвием,— там была глухая доска, изнутри панель отворить на коридор было нельзя. Я даже спустился было вниз ступенек на пятнадцать, но дверь за спиною жалобно застонала, я побежал к ней и как раз своевременно успел придержать ее ногою, чтобы она не захлопнулась. Нет, оставаться в какой-то крысиной норе одному, с угрозой просидеть тут до второго пришествия, да еще с огарком свечи — это было глупостью.

Поэтому я оставил дверь полуотворенной, поло­жив возле оси собственный платок, а сам сел не­вдалеке на пол, положив на колени револьвер. Свечу пришлось погасить, так как свет ее мог испугать су­щество, если бы оно задумало вылезть из потайного хода. И, однако, свеча за поворотом, горевшая всю ночь, хоть тускло, но освещала коридор, да и в окно лился неопределенный серый отблеск.

Не знаю, сколько я так просидел, уткнув подбородок в колени. Было около двенадцати, когда внезапная дремота начала падать на меня, наваливаться тяже­стью, смыкать веки. И я упрямо клевал носом, как ни силился бороться со сном. Сидели в печенках прежние бессонные ночи. В один из моментов сознание оставило меня, и я провалился в темную душную бездну.

Вы пробовали когда-нибудь спать сидя, прижав спину к стене или, лучше, к дереву? Попробуйте. Вы убедитесь, что чувство падения, которое вы порой ощущаете, лежа под теплым одеялом, есть шестое чувство, перешедшее нам в наследство от предка на­шего, обезьяны, что оно было ей необходимо, чтобы не упасть с дерева во сне. И, сидя возле дерева, вы во сне будете падать очень часто, и открывать глаза, и снова засыпать. И наконец удивительные сны овла­деют вашей душой, исчезнет миллион лет человече­ского существования, и вам покажется, что под де­ревом допотопный мамонт идет на водопой и глаза пещерного медведя горят из-под скалы.

Приблизительно в таком настроении был и я. Сны... Сны... Мне казалось, что я сижу с дубиною на коленях где-то на дереве и мне страшно слезть, так как подо мною, по земле, идет какой-то питекантроп. И ночь, и стонут волки за деревьями. В тот же миг я упал и раскрыл глаза.

Просто в полумраке двигалось мимо меня стран­ное существо. Зеленое старинное одеяние было в пыли и паутине, голова, длинная, вытянутая назад, как боб, задумчиво опущена, веки, как у жабы, едва прикрывали печальные глаза, а руки были опущены вниз, и длинные-длинные пальцы их почти касались земли.

Малый Человек Болотных Ялин миновал меня и проплыл дальше, а я следил за ним с револьвером. Здание было ему, видимо, хорошо знакомо. Он отво­рил окно, потом второе, затем вылез в одно. Я вы­сунул за ним голову и увидел, что это существо с обезьяньей ловкостью идет по узкому, в три пальца, карнизу. Он почти бежал, с нечеловеческой резвостью. По ходу дела он отщипнул с ветки липы, почти касаю­щейся стены, несколько плодиков. Почавкал ими. Од­ной рукой он помогал себе двигаться. Потом он снова пролез в коридор, затворил окно и медленно двинулся куда-то коридором, страшный в своем безобразии. Один раз мне послышалось какое-то бормотание. Ма­лый Человек хлопнул себя по лбу и исчез во тьме, куда не достигал свет далекой свечи. Я быстро направился за существом, так как боялся исчезновения. Когда я оказался во тьме, я увидел два сияющих глаза, смо­тревших из угла с неописуемой угрозой.

Я бросился к существу, но оно застонало тяжело и побрело куда-то, покачиваясь на ногах. Вперило в меня свой взор, погрозило пальцем.

Остолбенев на мгновение, я опомнился, догнал Малого Человека и схватил его за плечи. И радостно встрепенулось мое сердце, потому что это не было привидение.

Когда я вытащил это существо на свет, оно ткнуло себе пальцем в рот и сказало неопределенным скрипящим голосом:

— Ам-ам!..

— Ты кто такой? — встряхнул я его за плечи.

И Малый Человек, бывшее привидение, ответил заученно:

— Я Базыль. Я Базыль.

И внезапно хитрость, какая бывает у идиотов, осветила его глаза.

— А я вас... видел. Гы-гы! Я сидел под столом... под столом, брат меня кормил. А вы вдруг — шасть!

И опять зачавкал огромным, до ушей, ртом,

Я понял все. Два мерзавца — вожак дикой охоты и Берман — додумались, собственно говоря, до одного и того же. Берман, знавший, что он является род­ственником Яновской, приехал в Болотные Ялины и тут наткнулся на план ходов в стенах и слуховых от душин. После этого он тайно поехал в город и, бросив мать на произвол судьбы, привез сюда брата, который не потому сторонился людей, что любил одиночество. Брат просто был неисправимым идиотом, и недаром в клубе удивились его плохому воспитанию (Берман, конечно, привез в клуб не брата, а какого-то захожего человека). Когда он привез его сюда, он поместил его в своей комнате, пользуясь тем, что к нему никто не заходил, и повелел сидеть тихо. Во время одного из кормлений я застал их на месте преступления. Малый Человек тогда сидел под столом, и я мог бы схватить его, протянув руку.

Ночью Берман заводил его в ходы, и он шагал по ночным переходам, возбуждая в слуховых отдушинах звуки, которые слышали жильцы дома.

Иногда его выпускали и в коридор: в этом слу­чае он одевал специально пошитый старый наряд, а Берман ждал его возле открытой двери хода, так как отворить ее Малый Человек не мог. Подчас ему по­зволяли и прогулку на свежем воздухе. С обезьяньей, а скорее, с паучьей ловкостью он бегал по карнизам здания, смотрел изредка в освещенные окна и, в случае тревоги, молниеносно исчезал за многочисленными углами замка.

Ему тем легче было это проделывать, что в его пещерном мозгу напрочь отсутствовал инстинкт са­мосохранения. Он шел по этому карнизу так равно­душно, как мы, порой, забавляясь, идем по железно­дорожному рельсу.

Во время одной такой прогулки и произошла его встреча со мною. Что же случилось потом? «Ликол» прислал мне письмо, в котором, чтобы выманить меня из дома, брякнул сдуру, что знает что-то о Ма­лом Человеке. Берман, в последнее время следивший за мною, прочел письмо и пошел к месту встречи, чтобы как-то договориться с неизвестным. Там его приняли за меня и произошла трагедия, запоздавшим свидетелем которой я был.

А карлик сидел все эти дни в ходах, не имея мочи выбраться, и совсем ослаб от голода. Если бы я не от­ворил дверь — он, наверное, умер бы, так и не дога­давшись, почему оставил его тот, который всегда его кормил и пестовал.

Что мне было делать с ним? Несчастный не был виновен в том, что его произвели таким на свет. Тут он и выбывает из нашего повествования. Я накормил его, оповестил Яновскую о кончине одного из при­видений, населявших дворец Болотных Ялин, и на следующий день отослал его в уездную больницу для умалишенных.

И впервые этим вечером я видел, как надежда загорелась в глазах хозяйки Болотных Ялин теплым, пока что еще слабым огоньком.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

— Ты, Рыгор?

— Я, Андрусь. Вернее, мы.

Я протянул Рыгору руку. Эта ночь, следующая по­сле той, когда я поймал Малого Человека, была первой за все время безоблачной лунной ночью. Полная луна заливала торфяные болота, пустоши, парк Болотных Ялин голубым серебром и далеко-далеко блестела в окошке какой-то одинокой хаты. Ночью похолодало, и сейчас болота «потели», рождая в ямках клочья белых подвижных туманов.

Рыгор вышел из-за кустов, лежавших возле по­валенной ограды, а за ним появились из тьмы люди, человек двенадцать.

Это были мужики. Все в тулупах шерстью наружу, в одинаковых белых магерках, с одинаковыми крас­ными лоскутами на них.

И все они в лунном сиянии были на одно лицо, как будто сама эта земля одновременно породила их. У двух я увидел длинные ружья, как у Рыгора, один держал в руках пулгак, остальные были вооружены рогатинами и вилами, а один — даже простой дубиной.

— Кто это? — удивленно спросил я.

— Мужики,— нутром прогудел Рыгор.— Хватит терпеть. Два дня назад дикая охота затоптала на ве­ресковой пустоши брата вот этого мужика. Михалом его зовут.

Михал вправду напоминал «бурого медведя-пана». Глубокие маленькие глазки, скулы широкие, руки и ноги не хуже, чем у Дуботолка. Глаза его были крас­ными и опухшими, руки так сжали ружье, что даже суставы пальцев стали белыми. Смотрел он мрачно и хмуро, но разумно.

— Хватит,— вновь сказал Рыгор.— Сейчас нам только умирать и осталось. А умирать мы не хотим. И ты, Белорецкий, если что-нибудь заметишь, молчи. Это дело наше. И Бог позволяет на конокрада — всем миром. Сегодня мы их отучим не только людей топ­тать, но и хлеб есть.

— Это все?

— Нет,— сказал мой новоявленный Чертов Бать­ка [32],— эти, во главе с Михалом, останутся тут, под твоей рукою. А мои ожидают у болота, окружающего Яновскую пущу, возле Ведьмаковой Ступы. Там еще два десятка. Если они пойдут там — мы их встре­тим, если они пойдут неизвестной нам, другой доро­гой — встретите вы. Мы пристально следим за пущей, Холодной лощиной и пустошами, расположенными рядом. Вы — за Болотными Ялинами. Встреча, в слу­чае чего, в Холодной лощине. Если потребуется по­мощь — присылайте человека.

И Рыгор исчез во тьме.

Мы устроили засаду. Я приказал шестерым мужи­кам разместиться по обе стороны дороги возле самой поваленной ограды, троим — немного дальше. Полу­чился мешок, или, точнее, невод. Трое должны были, и случае чего, преградить охоте путь отступления. Сам я стал за большим деревом у самой тропы.

Я забыл еще сказать, что на каждого из нас было по три факела. Достаточно было, чтобы осветить, при необходимости, все.

Мои люди в шкурах как легли, так и срослись с зем­лею, нельзя было отличить их от обычных кочек, а се­рая овчина сливалась с серой, убитой осенью, травой.

Так мы лежали довольно-таки продолжительное время. Луна плыла над болотами, мерцали там ка­кие то голубые искры, туман то сплывался в сплош­ную, коню по колено, пелену, то опять расползался.

Они появились, как всегда, неожиданно. Два де­сятка туманных всадников на туманных конях. Без­звучно и грозно надвигались они. Не звенели удила, не слышно было человеческих голосов. Беспорядочная масса двигалась на нас. Развевались длинные волосы и плащи. Охота мчалась.

А впереди, как прежде, скакал король Стах, при­крыв шляпой лицо. Мы ждали, что они прилетят, как ветер, но шагах в ста они... спешились, повозились возле конских ног, и, когда двинулись после этого, поехали медленным шагом, и до нас долетел совсем неожиданный после молчания цокот копыт.

Медленно приближались они. Вот миновали тря­сину, вот подъехали к ограде, вот миновали ее. Король Стах ехал прямо на меня, и я увидел, что лицо его белое как мел.

Вот он почти около моего дерева. Я выступил из-за него и взял коня за уздечку. Одновременно левой ру­кою, в которой кроме револьвера был у меня стек, я подвинул его шляпу на затылок.

Трупно-бледное, смотрело на меня большими мертвыми глазами лицо Вороны. От неожиданности он, наверное, не знал, что делать, но зато я хорошо знал это.

— Так это вы король Стах? — спросил я тихо.

И огрел его стеком по лицу.

Конь Вороны стал на дыбы и бросился от меня в толпу.

В тот же миг грянули ружья засады и все заверте­лось в яростном море огня. Вставали на дыбы кони, падали всадники, кто-то неистово кричал. Я запом­нил только лицо Михала, хладнокровно целившегося из длинного ружья. Сноп огня вырвался из него. По­том проплыло передо мною лицо скуластого парня с длинными патлами волос, падавших на лоб. Парень этот орудовал вилами, как на току, потом поднял их и с ужасающей силой всадил в живот коня, ставшего на дыбы. Всадник, конь и парень упали вместе. А я стоял и, несмотря на то, что выстрелы наконец зазвучали и с их стороны, что пули посвистывали возле моей го­ловы, на выбор стрелял по всадникам, суетившимся в нашем кругу. Сзади их тоже поливали огнем.

— Братцы, нас предали!

— Доскакались!

— Караул!

— Боже! Господи!

На лицах этих бандитов я рассмотрел ужас, и ра­дость мести овладела мною. Им следовало думать раньше о том, что возмездие приходит. Я видел, как человек с дубиной продрался в середину конной толпу и бил ею наотмашь. Вся застарелая ярость, все долго­терпение сейчас вспыхнули припадком неслыханного задора, боевой храбрости. Кто-то рывком вырвал из седла одного из охотников, и конь потащил его голо­вою по корням.

Через десять минут все было окончено. Кони без седоков протяжно ржали, пехтерями лежали на земле убитые и раненые. Лишь Ворона, как дьявол, вертелся среди мужиков, отбиваясь мечом. Револьвер он зажал в зубах. Дрался он очень хорошо. Потом увидел в толпе меня. Лицо его искривилось такой страшной нена­вистью, что даже сейчас я помню его и порой вижу во сне.

Стоптав конем одного из крестьян, он схватил ре­вольвер.

— Держись, подлец! Отнял ее! Тебе тоже не миловаться!

Крестьянин с длинными усами потянул его за ногу с коня, и только поэтому я не упал на землю с дыркой в черепе. Ворона понял, что его сейчас стащат с коня, и выстрелом в упор положил на месте длинноусого.

И тогда я, успев вставить новые патроны, высадил в него все шесть пуль. Ворона качнулся в седле, хвата­ясь руками за воздух, но все-таки повернул коня, сбил на землю скуластого парня и помчался по направле­нию к болотам. Он все хватался руками за воздух, но еще сидел в седле и вместе с ним (видимо, лопнула подпруга) съезжал набок, пока не повис параллельно земле. Конь свернул, и голова Вороны с маху удари­лась о каменный столб ограды. Брызнули мозги.

Ворона съехал с седла и бахнулся о землю, остался лежать на ней неподвижный, мертвый.

Разгром был полный. Страшная дикая охота лежала на земле, разгромленная руками обычных мужиков в первый же день, когда они немного поднатужились и поверили своим суеверным мозгам, поверили, что даже против призраков можно восстать с вилами в руках.

Я прошел по месту сражения. Коней крестьяне сводили в сторону. Это были настоящие полесские дрыганты, порода, от которой сейчас ничего не оста­лось. Все в полосах и пятнах, как рыси или леопарды, с белыми ноздрями и глазами, которые отливали в глубине красным огнем. Я знал, что эта порода от­личается удивительно стойкой, машистой иноходью и во время намета мчится огромными скачками, как олень. Неудивительно, что в тумане мне такими огромными казались их скачки.

И еще две разгадки пришли неожиданно. Во-пер­вых, возле седла каждого охотника висели четыре глубокие овчинные сумы, которые, видимо, в случае надобности, можно было надеть на ноги коням и за­вязать возле бабок. Шаг становился совсем беззвуч­ным. Во-вторых, среди трупов и раненых я увидел на земле три чучела, одетых так, как и охотники, но привязанных веревками к седлу. На чучелах были старинные шляпы с перьями, кабти, чуги. Людей у Вороны, видимо, не хватало.

Но и наши потери были значительны. Мы ни­когда не победили бы этой банды профессиональных вояк, если бы не внезапность нашего нападения. Но даже и с этим получилось плохо: мужики воевать совсем не умели. Скуластый парень, которого сбил конем Ворона, лежал на земле с разбитой головою. У длинноусого мужика дырка от пули темнела прямо в середине лба. Мужик с дубиной, прорвавшийся в толпу меж всадников, лежал на земле и стриг но­гами, как ножницами: отходил. Раненых было в два раза больше. Я тоже получил рану: пуля рикошетом щелкнула мне в затылок.

Мы бранились. Михал бинтовал мне голову, а я кричал, что это чепуха. Между тем среди «охотников» отыскали одного и подвели к костру, который мы раз­вели. Передо мною стоял с висящей, как бич, рукою Марко Стахевич, тот самый шляхтич, разговор ко­торого с Пацуком я подслушал тогда под деревом. Он был весьма колоритен в своей чуге вишневого цвета, в маленькой шляпе, с пустыми ножнами от сабли на боку.

— Ты, кажется, угрожал мужикам, Стахевич? Ты умрешь, как эти,— спокойно сказал я.— Но мы можем отпустить тебя, потому что ты один безвреден. Ты уедешь за пределы яновских окрестностей и будешь жить. Мы отпустим тебя тогда, если ты расскажешь нам о вашей деятельности.

Он поколебался, посмотрел на жестокие лица му­жиков, залитые красным отблеском костра, на ту­лупы, на руки, сжимавшие вилы, и понял, что по­щады тут ждать нельзя. Вилы со всех сторон окружали его, дотрагиваясь до тела.

— Это все Дуботолк,— начал он угрюмо.— Дворец Яновских должен был перейти к Гарабурде, но Гарабурда слишком задолжал Дуботолку. Никто об этом не знал, кроме нас, людей Дуботолка. Мы пили у него, и он давал нам деньги. А сам мечтал о дворце. Он не желал ничего продавать оттуда, хотя дворец стоил много. Ворона говорил, что, если продать все вещи оттуда по музеям, можно было бы получить много тысяч. Случай свел их с Вороной. Ворона не желал вначале убивать Яновскую, хотя ему и указали на дверь. Но после того, как появился Светилович, согла­сился и он. Сказка о дикой охоте короля Стаха пришла Дуботолку в голову еще три года назад. У Дуботолка откуда-то имеются припрятанные деньги, хотя жи­вет он с умыслом бедно. Он вообще-то очень хитрый, очень скрытный, очень лживый человек. Самого ум­ного обведет вокруг пальца, таким медведем прики­нется, что дальше некуда. И вот он поехал на самую лучшую в нашей стране конюшню, к обедневшему за последние годы пану, и купил у него всех дрыгантов, а потом перевел их в Яновскую пущу, где мы постро­или укрытие и конюшню. Всех удивляло, как это мы можем мчаться по трясине, где и шага ступить не­возможно. А никто не знает, как мы ползали по Воло­товой Прорве, выискивая тайные тропы. И отыскали. И изучили. И мчались по местам, где тропа была на локоть под трясиной, а по сторонам — бездна. И, к тому же, эти кони — чудо! Они бегут на голос Дубо­толка, как собаки, они чуют трясину и, если необхо­димо, делают над местами, где тропа прерывается, огромные прыжки. И еще: мы всегда выезжали на охоту только ночью, когда туман ползет по земле. И все поэтому считали нас привидениями. А мы еще и молчали всегда. Это был риск. Но что ж нам было де­лать, подыхать на четверти волоки? А Дуботолк пла­тил. И, к тому же, мы не только доводили этим до сумасшествия или смерти Яновскую, мы еще и учили нахальных хлопов, чтобы знали страх Божий и не думали о себе слишком много. Дуботолк через Гарабурду заставил тогда Кульшу вызвать к себе девушку, так как знал: отец забеспокоится, И мы подловили Романа, перехватили его. Ух и гонка это была!.. Убегал, как черт... Но его конь сломал ногу.

— Мы знаем это,— едко уточнил я.— Между прочим, Роман выдал вас с головою именно после смерти, хотя вы его крикам и не верили. Не верили еще два дня назад, когда разговаривали с Пацуком после убийства Бермана.

У Стахевича даже челюсть отвисла. Я властно пове­лел ему рассказывать дальше.

— Мы навели страх на все окрестности. Наймиты соглашались на ту цену, какую давал хозяин. Мы стали получше жить. А Яновскую довели до отчаяния. И тут появился ты, Белорецкий. Дуботолк привез тогда порт­рет Романа Старого недаром. Если бы не ты, она поме­шалась бы через неделю после этого. И тут пан Рыгор увидел, что ошибся. Она была весела, ты все время танцевал с нею. Дуботолк умышленно пригласил тебя, когда передавали дела опеки, чтобы ты убедился, что она бедна. Он хорошо управлял имением — это ведь была его будущая собственность. Но бедность Янов­ской на тебя не подействовала, и тебя решили убрать.

— Между прочим,— прервал я,— я никогда не ду­мал жениться на ней.

Стахевич несказанно удивился.

— Но ничего. Ты все равно мешал нам. Она ожила с тобою. Между прочим, Дуботолк в самом деле любил Яновскую. Ему жаль было ее уничтожать, и если бы возможно было обойтись без этого, охотно согласил­ся бы. И тебя он уважал. Говорил нам всегда, что ты настоящий человек, жаль только, что не согласишься быть с нами. Тогда, на бал, Дуботолк привез Яновской старинный наряд, потому что он не привыкших к нему делает некрасивыми. И сам удивился, так это неожиданно хорошо получилось. Словом, дела наши осложнились: следовало убрать и вас, и Светиловича, который имел право на наследство и любил Яновскую. Дуботолк пригласил вас к себе, где Ворона должен был вызвать вас на дуэль. Он так хорошо разыграл все это, что никто не подумал, что не он, а Дуботолк был вдох­новителем дела, а мы тем временем рассматривали вас, так как надо было хорошо запомнить ваше лицо.

— Дальше,— бросил я.

Стахевич заколебался, но Михал толкнул его ви­лами в место, откуда растут ноги. Марко посмотрел вокруг затравленным взглядом исподлобья.

— С дуэлью получилась ерунда. Дуботолк подпаи­вал тебя, но ты не пьянел. Да еще оказался таким ловким, что уложил Ворону, и он действительно вы­нужден был пять дней пролежать в постели.

— А как вы могли одновременно быть и в доме и гнаться за мною?

— За насаждениями дома Дуботолка ждали дру­гие, новички. Мы думали их сначала пустить по сле­дам Светиловича, если тебя убьют, но Светилович си­дел с нами до следующего дня, а Ворона был ранен. Их пустили за тобою. Дуботолк до сих пор не может простить себе, что по твоим следам пустили этих со­пляков. Если бы не это — ты бы от нас не убежал ни за что. И, к тому же, мы думали, что ты шел по дороге, а ты двинулся пустошью, да еще заставил потерять время перед болотной лощиной. Пока собаки напали на след — было уже слишком поздно. И до сих пор мы не знаем, как ты ускользнул от нас, ловкач! Но знай, поймали бы — не посчастливилось бы тебе.

— А почему рог пел в стороне? И еще, где эти но­вички сейчас?

Стахевич замешкался.

— На охотничьем роге играл один из нас, ехав­ший неподалеку. А новички — вот они, тут, лежат на земле. Нас было прежде поменьше, и мы вели за собою коней с чучелами в седле. А часть молодых пошла к Холодной лощине. Мы думали, что ты там один, вме­сте со своим Рыгором, караулишь. Но мы не предпола­гали, что вас тут — армия. И вот дорого поплатились за это. Вот они лежат: Пацук, Ян Стырович, Павлюк Бабаед. И даже Ворона. Ты ногтя его не стоишь. Умный был Ворона, а тоже не избежал Божьего суда.

— Зачем вы подбросили мне записку о том, что «охота короля Стаха приходит в полночь»?

— Что ты, что ты,— закачал Стахевич головою,— призраки не подбрасывают записок. Мы на такую глупость не пошли бы.

«Это, наверное, Берман сделал»,— подумал я, а вслух сказал:

— А меня эта записка убедила в том, что вы не призраки, именно в тот миг, когда я начинал этому верить. Поблагодарите за это неизвестного благоде­теля, потому что с призраками я вряд ли дерзнул бы сражаться.

Стахевич побледнел и, чуть шевеля челюстями, бросил:

— Этого человека мы бы разорвали на куски. А вас я ненавижу, несмотря на то, что не моя сила. И я буду молчать.

Рука Михала схватила пленного сзади за шею и на­давила за ушами.

— Говори. Иначе мы тебя тут...

— Ладно. Ваша сила... Радуйтесь, хлопы... А мы вас тоже проучили. Пусть кто узнает, куда главные крикуны подевались из деревни Ярки, которую пан Антось Духвица с земли согнал? Спросите у кого, может, и узнаете. Жаль, что Дуботолк не приказал вас днем подстеречь и застрелить. А это ведь легко было сде­лать, особенно когда вы к Кульшам шли, Белорецкий. И я вас даже видел тогда. Мы еще тогда поняли, что вы сворку на нашу шею подготовили. Кульша старая, хотя и умалишенная, но могла о нас что-то брякнуть. Она начала догадываться, что была нашим оружием в день убийства Романа. Довелось ее тогда лишь од­нажды появлением дикой охоты настращать. Голова была слаба, сразу безумной стала.

Я аж кипел от всех этих отвратительных поступ­ков, от всех мерзостей, о которых рассказывал мне этот человек. Лишь тут бездна шляхетского падения открылась мне. И я согласился с Рыгором, что эту по­роду следует уничтожить, что она начала вонять на весь мир.

— Дальше, негодяй!..

— Когда мы узнали, что Рыгор согласился искать вместе с вами, мы поняли, что нам придется очень туго. Здесь я впервые увидел, как Дуботолк испугался. Он аж желтым стал. Надо, говорит, кончать, и не ради богатства, а ради собственной шкуры. И мы явились тогда к дворцу.

— Кто это кричал тогда? — сурово спросил я.

— Кто кричал, того больше нет. Вот он лежит... Пацук...

Стахевич явно потешался, рассказывал обо всем с достоинством, лихо и ухарски, с такой залихватской молодцеватостью, будто вот-вот «Балладу» Рубинштейна запоет, но я отчетливо видел, что он побаивается, хотя и хорошо владеет собою.

— Да и я могу почти так же кричать.

И он запрокинул голову — вены вздулись на его шее — и начал завывать то выше, то ниже. Последний раз я услышал крик дикой охоты: нечеловеческий, ужасающий, демонский,

— Роман! — рыдал и вопил голос.— Роман! Роман! А-ой! Месть! Мы отдохнем! Роман в двенадцатом ко­лене, выходи!

Голос его покатился над Волотовой Прорвой ку­да-то далеко, начал перекликаться с эхом, заполнил собою все пространство. У меня мороз пошел по спине.

И Стахевич захохотал.

— Ты не вышел тогда, Белорецкий. Ничего, на твоем месте другой издох бы от ужаса. Мы сначала подумали, что ты испугался, но на второй день прои­зошло почти непоправимое. Светилович нарвался на Ворону, который ездил для вербовки новых охотников и опоздал. И это было именно возле тропы, ведущей в пущу, к нашему укрытию. А потом мы проследили, что он встретился с тобою, Белорецкий, в лесу. И хотя он пока не рассказал тебе этого, мы поняли: ему нельзя дать и часа жизни. Половину людей направили к трем соснам. Дуботолк прислал Светиловичу письмо и выманил из хаты. А потом с половиною людей, с тремя старыми хлопцами и новичками, поехали к Бо­лотным Ялинам. Сам Дуботолк спешился тогда и под крался к тебе сзади. Но ты успел уже дать несколько выстрелов, и наши необстрелянные компаньоны бро­сились наутек. И еще одно чудо: ты надавал тумаков Дуботолку и так врезал ему, что он до сих пор не садится на коня, сидит дома. Дома он и сегодня, так что ты остерегайся, хлоп. А тебя, Белорецкий, он как следует тогда провел. Ты и очухаться не успел, а уже его подсаживал на коня. Зато со Светиловичем нам повезло. Ворона дождался его, спросил коротко: «Рас­крыл диких охотников?» Тот лишь плюнул в сторону Вороны. Тогда Ворона выстрелил. И тут появился ты, стрелял в нас, одному прострелил руку. А потом ты поколотил станового, а потом тебя вызывали в уезд не без нашей помощи. Ты, наверное, не знаешь, что тебя должны были арестовать, а потом убить по пути «при попытке бегства». Но ты был слишком ловок, дьявол, тебе повезло, и письмо губернатора заставило судью отказаться помогать нам. Он на коленях умолял Дуботолка, чтобы тебя поскорее застрелили. Кстати, Ворона ждал тогда Светиловича под деревьями, стре­лял в него и применил такую хитрость, которой ты никогда не отгадаешь.

— Почему нет,— равнодушно объяснил я.— Дубо­толк вырвал из журнала у Яновской несколько листов, и из них сделали пыж. Вы думали, что я, если вырвусь живым из ваших лап, основываясь на этом, буду по­дозревать Бермана.

Скрюченные, похожие на когти пальцы Стахевича царапали себе грудь.

— Дьявол! — едва прохрипел он.— Не стоило нам связываться с тобою. Но кто думал? Вот они, не ду­мающие, лежат тут сейчас, как торбы с дерьмом, ни на что не годные.

Потом опять начал говорить:

— И вот еще наша ошибка. Следили за тобою, а за хлопами прекратили следить, за Рыгором прекратили. А они добрались до нас, до укрытия, до тайных троп... И даже возле креста Рыгора тебе повезло, мы убили цыпленка, выпустив тебя из лап. Убили на скаку, не останавливаясь. Кокнули — и дальше. И потом только пошли проверить. И даже тут нарвались на тебя, как дураки. А потом исчез Гарабурда, и мы решили не воз­вращаться в эту ночь домой, прежде чем не добудем тебя. Вот и добыли...

— Хватит! — бросил я.— Слушать тошно. И хотя ты заслуживаешь петли — мы не уничтожим тебя. Мы дали слово. Потом мы разберемся и, если ты бу­дешь слишком виновен, передадим тебя в губернский суд, а если нет — выпустим.

Я не успел сказать это, как Стахевич внезапно оттолкнул двух мужиков, вырвался и с необыкновенной скоростью побежал к коням. Караульному он дал ногою в живот, вскинул тело в седло и с места припустил наметом. На ходу он обернулся и издевательски крикнул:

— Жди еще губернского суда! Я сейчас к Дуботолку, он на вас, хлопы, всю окрестную шляхту поднимет. Вас тут на месте положат. И тебе, хамло столичное, не жить, и шалаве твоей. А ты, глупый Михал, знай, это я твоего брата недавно затоптал. То же и тебе будет.

Михал повел в воздухе дулом своего длинного ружья и, не целясь, нажал на спуск. Стахевич молча, будто так и надо было, кувыркнулся из седла, баран­кой несколько раз опрокинулся на земле и затих.

Михал подошел к нему, взял за уздечку коня и выстрелил Стахевичу прямо в лоб. Потом он сурово сказал мне:

— Иди вперед, атаман. Не вовремя ты с ними до­брым стал. Доброту прочь. Обойдется без марципанов цыганскаяквадьба. Ступай, мы тебя догоним. Иди по дороге, к Холодной лощине. И не оборачивайся.

Я пошел. И вправду, какое я имел право миндаль­ничать с ними. Если бы этот преступник добрался до Дуботолка — они бы все окрестности залили кровью. А Дуботолка надо поскорее взять. Надо взять сегод­ня же ночью.

Сзади послышались стоны и вопли. Там добивали раненых. Я попробовал обернуться — и не мог. Щи­пало в глотке. Но разве они не поступили бы с нами еще хуже?

Догнали они меня на полпути к лощине. Мчались на дрыгантах с вилами в руках.

— Садись, атаман,— добродушно предложил мне Михал.— С этими покончили. А Прорва-матушка не расскажет никому.

Я совсем спокойно ответил:

— Ну и ладно. А сейчас поскорее к Рыгору. Потом, вместе с ним, пойдем на дом Дуботолка.

Мы домчались до лощины в мгновение ока и там застигли самый конец трагедии. Рыгор и два десятка мужиков сбились в лощине. Рыгор сдержал слово, хотя с пойманными участниками охоты не расправились, как с конокрадами, а просто убили. Перед Рыгором ле­жал на спине последний из живых: совсем молодень­кий шляхтич. Я так и бросился к ним. А тот, узнав по моей одежде, что я не крестьянин, вдруг закричал:

— Матушка! Матушка! Меня убивают!

— Рыгор,— взмолился я.— Не надо, он совсем еще молод.

И я вцепился в его плечо, но тут меня схватили сзади за руки.

— Прочь! — гаркнул Рыгор.— Берите его! Балда! А они детей из Ярков жалели? Те с голоду подыхали... с голоду! Человек есть, по-твоему, не имеет права?! У него матушка! А у нас матушек нету?! А у брата Михала не было матушки?! А у тебя ее нету, что ты так добр?! Слюнтяй! А ты знаешь, что этот вот «паренек молодой» сегодня Сымона, брата Зоськи, застрелил?! Ничего, мы им сейчас учиним, как в песне, «Волколакову ночь» [33].

И Рыгор, повернувшись, с усилием всадил вилы в то, лежащее на земле.

Я отошел в сторону и сел на корточки. Меня начало тошнить,

И я не сразу услышал, как Рыгор, когда убитых уже побросали в трясину, подошел и взял меня за плечи:

— Дурак ты, дурак... Ты думаешь, мне не жаль? Сердце кровью обливается. Спать спокойно, кажется, никогда в жизни не смогу. Но терпеть так терпеть, а если уж начали — то до конца. Чтобы ни единого не оставить, чтобы только мы одни, под круговой по­рукой, знали. «Молод»! Ты думаешь, не вырастет из этого молодого старый гад? Вырастет. Особенно при воспоминаниях об этой ночи. Так будет нашего брата, хлопа, жалеть, что только диву дашься... Отпусти его — суд сюда явится. Мне с тобою — в петлю. Михала и остальных — на каторгу. Кровью окрестности зальют, драть будут так, что мясо с задниц клочьями полетит.

— Я понимаю,— ответил я.— Надо, чтобы ни один из них не удрал. Я только что Светиловича вспомнил. Надо, братец, направляться к последнему из живых, к Дуботолку.

— Ладно,— ласково пробурчал Рыгор.— Веди.

И отряд двинулся за мною в сторону дома Дубо­толка. Мы летели наметом, и кони мчались так, как будто за нами гнались волки. Луна тускло освещала нашу кавалькаду: тулупы мужиков, вилы, мрачные лица, чучела на некоторых конях. Нам довелось оги­бать болото вокруг Яновской пущи. Мы довольно-таки долгое время медлили там, пока передо мною не воз­никли верхушки лип возле дома Дуботолка. Луна за­ливала их мертвецким светом, и, несмотря на позд­нее время, под липами мерцали три розовых огонька.

Я приказал людям спешиться саженях в пятиде­сяти от дома и окружить его плотным кольцом. Фа­келы держать в руках и быть готовыми по сигналу зажечь их. Приказ исполнили молча. Сам я перелез через низенькую ограду в сад и пошел между радами почти уже голых яблонь, залитых трепетным, не­определенным лунным светом.

— Кто с конями? — спросил я у Рыгора, шедшего за мною.

— Хлопец один. Он, в случае чего, сигнал нам подаст. Свищет слишком уж хорошо. Просто соло­вей-разбойник: кони на колени падают.

Мы крались дальше, и сапоги наши мягко ступали по мокрой, лоснящейся, как мак, земле. Я подошел к окну: Дуботолк был в комнате и нервно ходил из угла в угол, часто поглядывая на стенные часы.

Я никогда не видел такого лица. Это был другой Ду­ботолк, и тут, наедине с собою, конечно, настоящий. Куда подевались доброта, рассудительность, румяное лицо рождественского деда. Это лицо было желтым, с изрядно опущенными углами рта, с резкими морщи­нами у носа. Глаза запали, смотрели мертво и мрачно.

Я ужаснулся, когда увидел его, как ужасается человек, проспавший ночь в кровати и лишь утром нашедший в ней змею, которая залезла туда ради тепла.

«Как я мог быть таким беспечным?» — с ужасом подумал я.

Нет, с ним надо было кончать. Он сам опаснее, нежели десять диких охот. Хорошо, что я лишил его тогда на некоторое время возможности ездить вер­хом, иначе мы бы легко не отделались. Он бы не по­ехал прямо на пули, он бы не дробил отряд, он бы раздавил нас с Рыгором, как котят, копытами своих коней, и сейчас мы лежали бы где-то на дне Прорвы с выколотыми глазами.

— Присылай сюда, Рыгор, человек семь. Они бу­дут выбивать дверь тут, вы — с парадного входа, а я попробую отодрать доску в мшанике и броситься на него. Только всем сразу.

И я вытащил из кармана револьвер.

— А может, попробовать выдать себя за охоту, по­стучать в окно и, когда откроет, схватить. Родствен­ников он на эту ночь отослал, один в доме,— предло­жил Рыгор.

— Ничего не получится. Это хитрый лис.

— А все-таки попытаться... Понимаешь, крови жалко...

— Смотри, хлопец, чтобы хуже не было,— покачал я головою.— Но попробуй.

Коней подвели к дому, люди мои заговорили. Я с радостью увидел в окно, что лицо пана Рыгора про­светлело, как будто он дождался наконец. Он пошел со свечой к двери, но вдруг остановился, недоумение отразилось на его лице. В тот же миг он дунул на свечу и комната погрузилась во тьму. Дело срывалось.

— Хлопцы! — крикнул я.— Окружайте дом.

Послышался топот бегущих ног, окрики. С двух сторон начали ломать двери, бить в них тяжелым. А из мезонина сразу прозвучал выстрел, и я услышал, как кто-то рядом со мною испуганно ойкнул. Еще выстрел.

И сразу за выстрелом раздался с высоты нечелове­ческий от ярости голос Дуботолка:

— Обложили, собаки. Погодите! Шляхта так не сдается!..

Из второго окна мезонина вылетел сноп огня. Ду­ботолк, видимо, перебегал от окна к окну, стреляя во все стороны по подступающим людям.

— Ого, да у него там целый арсенал,— тихо про­изнес Рыгор.

Слова его прервал еще один выстрел. Молодой па­рень рядом со мною покатился по земле с проби­той головою. Дуботолк стрелял лучше самого лучшего охотника-полешука. Еще выстрел.

— Прижимайтесь к стенам! — крикнул я.— Там пули не заденут.

Пули наших парней, стоявших за деревьями, от­бивали щепки от бревен мезонина, брызгали штука­туркой. Но понять, в каком окне появится Дуботолк, было невозможно. Победа наша обещала быть пир­ровой.

— Андрей! — гремел голос Дуботолка.— Ты тоже получишь свое. За моей душой пришли, дьяволы,— отдадите свои души. Шляхта белорусская не сдается!

Я хорошо знаю, как держат себя крестьяне во время бунтов. Достаточно нескольких неожиданных выстре­лов — и возникает паника. Но это были наши лесо­вики, белорусская лесная кровь, привыкшая к опасно­сти, стойкая даже перед смертью, охотники, меткие стрелки, лучше всяких солдат.

Эти не побегут.

— Факелы зажигайте,— крикнул я.— Бросайте их на крышу.

В тот же миг полыхнули вокруг дома три десятка огней. Некоторые из них, описав в воздухе полукруг, падали на крышу и, разбрызгивая вокруг себя смолу, постепенно начинали протягивать языки пламени к окнам мезонина. В ответ на это послышал­ся рев.

— Сорок на одного! Да и то огнем пользуетесь! Благородство!..

— Замолчи! — ответил я,— А на одну девушку двадцать всадников выпускать благородно?! Вон они, твои всадники, сейчас в трясине лежат И ты там бу­дешь.

Дом Дуботолка пылал. Желая быть подальше от стенки, я метнулся к деревьям и едва не упал — пуля «короля Стаха» пропела возле моего уха, даже волосы зашевелились. Но я все-таки стал за дерево и начал следить.

Пламя охватило мезонин. В один из моментов лицо Дуботолка и его тень появились в одном окне. Я вскинул револьвер и сразу выстрелил.

Дуботолк дико взвыл.

Пламя заглядывало в мезонин, и там, в огне, сами начинали стрелять заблаговременно заряженные ружья. Мы успокоились и совсем было отошли от дома, превратившегося в сплошную свечу, когда внезапно голос парня у коней встревожил нас. Мы глянули в ту сторону и увидели Дуботолка, который выбрался из заброшенного подземелья саженях в пятидесяти от дома.

— А-ах — проскрипел зубами Рыгор — Забыли, что у лисицы в норе всегда второй ход имеется.

А Дуботолк, петляя, мчался по направлению Воло­товой Прорвы. Правая рука его висела. Видимо, я все-таки угостил его.

Он бежал со скоростью, неожиданной для его пол­ноты. Я выстрелил из револьвера — далеко. Целый залп вырвался из ружей моих людей — хоть бы что. Дуботолк пробежал небольшой лужок, с маху бросился в болото и начал прыгать по кочкам, как кузнечик, с такой быстротой, что в глазах рябило. Оказавшись на безопасном расстоянии, он погрозил нам кулаком.

— Держитесь, крысы!..— долетел до нас его страш­ный голос.— Ни одному из вас не жить. Шляхетством, именем, кровью своей клянусь — вырежу вас вместе с детьми.

Мы были потрясены. Но в этот миг свист такой силы, что у меня заболело в ушах, раздался над бо­лотами. Я взглянул в ту сторону и при свете пожара увидел, как парень ткнул одному коню прямо под хвост колючий сухой бодяк. Опять свист...

Стадо дико ржало. Кони вставали на дыбы. Поняв план этого юноши, мы бросились к дрыгантам и на­чали хлестать их. В следующее мгновение охваченное паникою стадо помчалось к Волотовой Прорве. На не­которых конях еще остались фигуры ложных охот­ников.

Дикий стук копыт разорвал ночь. Кони мчались как бешеные. Дуботолк, видимо, тоже понял, чем это попахивает, и, отозвавшись безумным криком, по­бежал со скоростью отчаяния по болотной тропе. Он наддавал, а кони мчались за ним, приученные к этому тем, кто сейчас убегал от них.

Мы видели, как яростно мчалась дикая охота ко­роля Стаха, лишенная всадников. Развевались по ветру гривы, тина летела из-под копыт, и звезда го­рела над головами коней.

Ближе! Ближе! Расстояние между Дуботолком и бешеными конями уменьшалось. В отчаянии он свер­нул с тропы, но обезумевшие кони свернули тоже.

Крик, исполненный смертного ужаса, долетел до нас:

— Спасите! О, король Стах!..

В тот же миг ноги его с маху вскочили в бездну, а кони настигли его и начали проваливаться. Первый дрыгант смял его копытами, вдавил глубже в воню­чую топь и заржал. Заклокотала, заговорила трясина.

— Король Стах! — долетело до нас.

Потом что-то огромное заворочалось в глубине, глотая воду. Потом кони и человек исчезли, и только большие пузыри зашипели на поверхности.

Как свеча, пылал дворец последнего «рыцаря» бе­лорусской земли, рыцаря ночных разбоев и волчьего солнца. Мужики в вывернутых тулупах и с вилами в руках стояли вокруг дома, залитые красным тре­вожным светом.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Я явился домой грязный, усталый и, когда сто­рож отворил мне дверь, сразу пошел к себе. Нако­нец все было кончено, наконец раздавили чугунную дикую силу. Я был так измучен, что, запалив свечу, едва не уснул на кровати, наполовину стянув один сапог. А когда я лег, все поплыло перед моими гла­зами: болота, пламя над домом Дуботолка, мерный стук копыт, всадники, ужасные крики, лицо Рыгора, опускающего тяжелые вилы-тройчатки. И лишь потом тяжелый сон свалился на меня, вдавил голову в подушку, как конь только что копытом голову Ду­ботолка. Даже во сне я жил событиями ночи: бежал, стрелял, скакал — и чувствовал сам, что ноги мои двигаются, бегут во сне.

Странным было мое пробуждение, хотя и нельзя было назвать пробуждением мое состояние. Еще во сне я чувствовал, как что-то тяжелое, весьма недо­брое творится вокруг, как в комнате густеет тень ка­кой-то несказанной, последней беды. Будто кто-то сидел у меня на ногах, так налились они тяжестью. Я открыл глаза и увидел смерть под руку со смеющимся Дуботолком. И я понимал, что они во сне, и что глаза я открыл во сне, и что беда по-прежнему живет в этой комнате, двигается, что она все приближается и приближается.

Балдахин нависал, плыл на меня, давил, и ки­сточка его висела прямо перед моими глазами. Сердце безумно колотилось. Я чувствовал, что неизвестное идет на меня, что его тяжелые шаги звучат по пере­ходам. И я ощущал, что я был слаб, беспомощен, что вся моя сила сейчас напрасна, что какое-то глупое страшилище сейчас схватит меня, или даже не меня, а ее, и хрустнут тонкие, слабые ее косточки. А я буду только смотреть. Я вертел головою и мычал, не в си­лах отделаться от кошмарного, тяжелого сна.

И вдруг пламя свечи потянулось к потолку, стало чахнуть, чахнуть, исчезать и погасло наконец, обесси­левшее борьбою с тьмой.

Я глянул на дверь — она была полуотворена. Снова тяжелый кошмар. Луна расплескала свет по стенам комнаты, положила квадраты на полу, голубым тума­ном курился в лучах дымок от погасшей свечи.

Я застонал, не имея сил шевельнуться. И вдруг увидел два больших бессмысленных глаза, смотрев­ших на меня из-за занавески. Я качнул головою: лицо женщины смотрело на меня. И еще если бы глаза ее смотрели, а то они уставились куда-то за меня, будто видели меня насквозь и в то же время не за­мечали.

Потом неизвестное существо поплыло от меня. Я смотрел на нее, на Голубую Женщину Болотных Ялин, и волосы невольно вставали дыбом на моей голове, хотя я и не знал, явь это или сон, сон моего обесси­левшего тела. Это была она, женщина с портрета, по­хожая на Надею Яновскую и в то же время совсем не­похожая: более длинное лицо, спокойное, как смерть, совсем не то выражение на нем, фигура более высокая и сильная. И глаза смотрели мертво и проникновенно, глубокие, как омут.

Голубая Женщина плыла. Вот она в своем чудесном голубом наряде, блистающем переливчатыми вол­нами под туманным светом луны, выплыла на сере­дину комнаты, протянула руки, шаря ими в воздухе.

Я чувствовал, что окончательно проснулся, что ноги мои скованы, что дивный призрак двинулся ко мне, протягивает свои руки.

«Что произошло с хозяйкой, может, она мертва сейчас, недаром ведь неописуемый ужас охватил мое естество только что, во сне?»

Эта мысль придала мне силы. Я сбросил ногами одеяло, подготовился к нападению и, когда она под­плыла ближе, схватил ее прямо за протянутые руки. Одна моя рука, сторонясь пальцев, попала в какой-то флер, другая сильно схватила за что-то невыразимо тонкое, слабое и теплое.

Сильно рванув ее на себя, я услышал крик и понял сущность явления, когда увидел, как гримаса ужаса опять легла на ее лицо, как в глазах, будто пробуж­денных ото сна, появился осмысленный огонек, вы­ражение боли, тревоги и еще чего-то, что бывает в глазах собаки, ожидающей удара. Голубая Женщина затрепетала в моих руках, не способная от неожидан­ности сказать ни слова, а потом судорожное рыдание вырвалось из ее губ.

И сходство, новое сходство этого существа с Надеей Яновской было такое сильное, что я вне себя крикнул:

— Надея Романовна, успокойтесь! Что вы, где вы?!

Она и слова не могла сказать. Потом ужас напол­нил ее зрачки.

— А! — вскрикнула она коротко и испуганно за­трясла отрицательно головой.

Пробужденная от сомнамбулического сна, она еще ничего не понимала, лишь ужас наполнял ее малень­кое, дрожащее, как котенок, сердце. И неизведанный ужас наполнил и меня тоже, так как я знал, что от такого внезапного испуга люди часто сходили с ума или оставались немыми.

Я не знал, что я делаю, как мне спасать ее от этого, и стал покрывать поцелуями ее пахучие длинные во­лосы, испуганно дрожащие веки, холодные руки.

— Надея Романовна! Надея Романовна, дорогая, любимая! Милая, теплая, нежная! Ласточка моя! Не бойся, не дрожи, я тут, я с тобою, я уничтожил короля Стаха ради тебя! Никто уже не нарушит твое доброе, ласковое, золотое спокойствие!

Медленно, очень медленно возвращалось к ней со­знание. Опять открылись глаза. И я постепенно прекратил целовать ее, хотя это было тяжелее смерти.

— Что это? Что за комната? Почему я тут? — про­шептали губы.

Я все еще держал ее в объятиях, тонюсенькую тро­стинку, без которой я, сильный, сразу сломаюсь, я держал ее, так как знал: оставь — и она упадет.

А в глазах ее между тем плеснулся ужас, смешан­ный с такими чертенятами, что я пожалел, зачем я пробудил ее от этого.

— Надея Романовна! Успокойтесь, пожалуйста! Не надо больше, все-все будет хорошо, светло для вас на земле.

Она не понимала. Черная тень ползла откуда-то из угла к ней (видимо, туча заволакивала месяц), и она смотрела на нее, и зрачки, и глаза ее все ширились, ширились, ширились.

Ветер вдруг загрохотал где-то полу оторванной ставней, завыл, заскулил в дымоходе. И это было так неимоверно похоже на далекий грохот копыт дикой охоты, на нечеловеческий крик: «Роман! Роман! Вы­ходи!»

Это было так похоже на все это, что я содрогнулся.

А она вдруг закричала, прижалась ко мне так, что я чувствовал ее грудь, линию живота, колени под тонким флером, вцепилась в меня, и я, подвластный неудержимому желанию, прижал ее всю к себе.

— Проклятые деньги! Проклятые деньги! Заберите, заберите меня отсюда, заберите!.. Сильный, великий, человек мой, властелин, забери меня отсюда! Тут так страшно, так холодно, так мрачно! Я не желаю, не же­лаю умирать...

Я перенес ее на кровать, легкую, как ребенок. «Ко­пыта» все еще грохотали за окном. Она так вцепилась в мои руки, что я почувствовал настоящую боль.

— Заберите, заберите меня!.. Я не могу, я не могу...

И все прижималась ко мне, ловила мой взгляд, пряталась за мою грудь.

Я отворачивал лицо, я задыхался. Но я не мог. Это налетело, как нашествие, и слабый человек не вы­держал. Я прижал ее к себе, ловил ее губы, и они не­умело отвечали на мои поцелуи. Руки мои утопали в ее волосах, в море ее волос, сердце ее колотилось возле моего.

— Дорогая, мой светлый хохлик... [34] Никто не тро­нет тебя... Я тут, я с тобою...

И я вновь целовал ее руки и шею.

Я не мог сдерживаться. Все слилось, закружилось в красной круговерти, и она простила мне даже боль.

***

Луна спряталась за домом, последние отражения ее лучей падали на лицо, лежавшее у меня под мыш­кой, на радостные, спокойные глаза, смотревшие во мрак.

Почти рыдая от счастья, которое всегда овладе­вает первым и первой, когда никто прежде не ка­сался так лицом твоей руки, я с ужасом подумал, что она, моя первая, единственная, навсегда своя, могла, если бы эти мерзавцы добились своего, быть похожей в чем-то на ту, в доме Кульши.

Этого не будет. Нежностью, вечной благодарно­стью, добротой — я сделаю так, что исчезнет ее сом­намбулизм. Ни одного обидного, ни одного черство­го слова не скажу я ей. Разве не венчал нас не­выносимый ужас, ожидание смерти, общее желание обыкновенной теплоты. Разве не рисковали мы друг для друга? Разве не взял я ее как величайшее счастье, на которое не надеялся?

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Вот и все. Через день впервые за все эти дни солнце вместе с легким утренником пало на болота, пустоши, на старые ели парка, на замшелые стены поместья. Высокая трава была осыпана белой холодной пудрой и розовела от первых лучей солнца. И стены были ро­зовыми, даже помолодели, проснувшись от тяжелого сна, висевшего над ними три года. Молодо блестели радужные оконные стекла, солнце бросало негреющие лучи, и откосы потели от него, трава на них станови­лась мокрой.

Мы уезжали. Экипаж стоял у крыльца поместья, небогатые пожитки привязали сзади. Я вывел из дома Яновскую, закутанную в легкую шубку, и сам сел в экипаж рядом. Мы бросили последний взгляд на дво­рец, в котором изведали боль и страдания и нашли, неожиданно для себя, любовь, за которую не жаль отдать и жизнь.

— Что ты думаешь предпринять с этим? — спро­сил я.

Яновская передернула плечами, как от мороза.

— Старинные вещи отдам музеям, остальные пу­скай берут те мужики, которые встали на защиту своих хат и спасли меня. Дворец тоже отдадим под больницу, школу и еще что-нибудь.

И горько усмехнулась:

— Майорат! Столько крови, такой клубок подло­сти, коварных преступлений, интриг... И ради чего? Горстка золота... Нет, бог с ним, с майоратом, гори он ясным пламенем!..

Я обнял ее за тонкие плечи.

— Я так и думал. Так и следовало делать. Без на­добности нам это, если мы отыскали друг друга.

Мы оставили во дворце новую экономку, вдову с ребенком, которых я подобрал тогда на дороге. Слуги тоже остались на своих местах.

И мы очень легко вздохнули, когда дворец исчез за поворотом аллеи. С кошмаром было покончено.

Когда мы выехали из парка на вересковую пустошь, шедшую возле Волотовой Прорвы, и врата затвори­лись за нами в последний раз, и уже заскакали вокруг курганы и пустоши, я увидел человека, стоявшего у дороги.

Человек этот пошел большими шагами нам на­встречу, задержал за уздечку коня, и мы узнали Рыгора. Он стоял в своем тулупе, спутанные волосы па­дали из-под магерки на лоб, на добрые детские глаза.

Я спрыгнул с воза.

— Рыгор, дорогой, почему не пришел попро­щаться?

— Хотел одних вас встретить. Тяжело мне после этой истории. Вы молодцы, что уезжаете, тут повсюду вам все будет напоминать старое.

Полез рукою в карман и, покраснев, достал оттуда глиняную куклу.

— Это вам, Надея Романовна... Может, поставите где, вспоминать будете.

Надея взяла его за виски и поцеловала в лоб. Потом сняла с ушей сережки и положила их в широкую чер­ную ладонь охотника.

— Будущей жене твоей.

Рыгор крякнул, покрутил головою.

— Бывайте вы, бывайте лучше поскорее. А то один грех с вами, разрюмишься, как баба... Дети вы. Желаю вам наилучшего, самого хорошего на земле.

Я расцеловал Рыгора от всей души.

— Рыгорка! Лучший друг! Едем с нами, переси­дишь то время, когда будут искать Дуботолка и дру­гих. А то еще какой-нибудь паскудник убьет тебя.

Глаза Рыгора посуровели, и желваки зашевелились на челюстях.

— О, пусть попробует!..

И руки его сжали длинное ружье, даже вены на них вздулись.

— Оружие в руках. Вот оно, пускай возьмут. Не поеду. Мое царство — леса. И это царство должно быть счастливым.

— И я верю в это,— просто сказал я.

Когда мы отъехали далеко, я с опушки еще раз уви­дел на кургане его большой силуэт. Рыгор стоял на фоне красного неба с длинным, выше головы, ружьем в ру­ках, в тулупе шерстью наружу, который обтягивал его статную фигуру. Ветер развевал его длинные волосы.

Царь лесных мест!..

Мы проехали леса через день, тоже на рассвете. Тут только я понял, какая была разница между яновскими окрестностями и этой землей. Мокрая высокая трава, солнце, радость...

И над чистыми хатами большущие гнезда аистов и голубая тишина.

Это была новая, совсем другая Беларусь. Там и сям стояли на речках сукновальни — совсем другая эпоха, другие обычаи.

Как же должна была смотреть на это моя женщина из восемнадцатого века, если даже я за эти недели забыл все это!..

Я глянул на ту, которая намеревалась стать моей женой. Глаза ее были широко и счастливо открыты, она прижалась ко мне и порой прерывисто вздыхала, как ребенок после слез.

Мне очень хотелось, чтобы ей было еще лучше. И я иногда наклонялся и целовал ее тонкую руку.

Беспокоила меня в то время, да и позже, лишь ее болезнь. Поэтому я снял на окраине города маленький домик с садом. Врачи сказали, что это пройдет от спо­койной жизни. И действительно, это прошло, когда она прожила со мною два месяца и сказала, что у нас будет ребенок.

Мы окружили друг друга таким морем нежности и внимания, такой любовью, что я даже через двад­цать лет удивлялся этому, как сну. Нам было хорошо повсюду, даже в Сибири, куда я попал в 1902 году. Она была больше чем просто женой, она была другом до смерти.

Мы жили долго и счастливо, как в песне:

Пока солнце сияло над грешной землей.

Но еще и сейчас я порой вижу во сне седые вере­сковые пустоши, чахлую траву на поверхности прорв и дикую охоту короля Стаха, скачущую по трясине. Не бряцают удила, молча сидят в седлах прямые фигуры всадников. Ветер развевает их волосы, плащи, гривы коней, и одинокая острая звезда горит над их голо­вами.

В страшном молчании яростно скачет над землею дикая охота короля Стаха.

Я просыпаюсь и думаю, что не прошло ее время, пока есть невежество, голод, неравноправие и темный ужас на земле. Она — символ всего этого.

Утопая наполовину в тумане, мчится над мрачной землей дикая охота.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 «Красные» — представители демократического тече­ния в восстании 1863-1864 гг. в Польше, Беларуси и Литве (в отличие от либерального течения — «белых»). (Здесь и далее примечания переводчика.)

2 Вавёрки (белорус) — белки.

3 Андарак (белорус) — народная поясная одежда белорусских женщин — юбка из шерстяной или полушерстяной самотканки в клетку либо в продольные или поперечные полосы; подобие поневы.

4 Залом — пучок спутанных, заломленных или завязанных узлом ржаных стеблей на ниве, травы на сенокосе, который суеверные люди считали заклятием «злодея» — знахаря, волшебника, злого человека.

5 «Ящер» — народный хоровод-игра, распространенный в старину по всей Беларуси.

6 Городельский привилей — законодательный акт, ко­торый был издан от имени польского короля Ягайло и ве­ликого князя литовского Витовта и юридически закреплял Городельскую унию 1413 г., согласно которой белорусско-ли­товская шляхта получала права польской и соответствую­щие гербы (затронула 47 родов).

7 Машека — легендарный разбойник, борец за справед­ливость.

8 Мост (белорус.) — здесь: пол.

9 Птица-посметюха — хохлатый жаворонок (от белорус — мусор).

10 Починок — выселки, хутор; небольшое поселение на новом месте, которое выделилось из другого населенного пункта.

11 Придомок — приставка к фамилии, произошедшая когда-то, в давние времена, от клички.

12 Вощиловцы — участники Кричевского восстания 1743-1744 гг. под предводительством Василя Вощилы.

13 Мурашка и Мужицкий Христос — предводители восстаний на Минщине (XVII в.) и Гроднкнщине (XVI в.).

14 Афеист (уст. аѲеист) — то же, что и атеист.

15 «Года тысяча шестьсот первого не было спокойствия на этой земле. Только что копный судья Болванович дело рас­смотрел об убийстве хлопами пана их милостивого Янука Бабаеда и жестоком издевательстве над ним. И в иных ме­стах также спокойствия не было. Дубина к граду Витебскому подходил, под Кричевом и Мстиславом и у нас хлопы из­девательства и убийства и вред совершали. Четырнадцать панов убили. И уж без присутствия нашего, говорили, еще троих истязали так, что от того истязания не знали, бу­дут ли живы» (старобелорус., текст до определенной степени осовременен).

16 Дропятый (старобелорус.) — буланый с крапинками.

17 Дрыганты — вымершая белорусско-польская порода коней. Иноходцы белой, реже вороной масти (исключения были редки) в полосы и пятна, как леопарды. Храп розовый.

18 Сасы (пол Sasy — саксонцы) — распространенное на­звание королей польских и великих князей литовских из рода Ветинов: Августа II Сильного (1697-1706; 1709-1733) и Августа III (1733-1763), которые одновременно были и кур­фюрстами саксонскими.

19 Дейновские князьки — князья Дейновского княжества XII в., которое находилось в пределах Лидского уезда Виленской губернии (по административно-территориальному делению XIX в.).

20 Homo novus (лат. — новый человек) — в Древнем Риме ироничное, чаще пренебрежительное название человека из незнатного и малоизвестного рода или плебса, который по­лучил высшие магистратуры; выскочка.

21 Мара — привидение, дух (в основном враждебный жизни), богиня смерти. Здесь, видимо, ассоциируется с бо­гиней зимы, поэтому имеет позитивную окраску.

22 Рубок — одежда типа душегрейки, только одевалась не внакидку, а через голову.

23 Табин — ткань светлых и серебристых оттенков.

24 Пулгак (полугаковица) — полуружье, подобное пистолету.

25 Жжёнка — зажженный спирт, смешанный с расплавленным на этом же огне сахаром и небольшим количеством вина. Пили горящим, отдувая огонь.

26 Герма (греч. hermes) — в Древней Греции первоначально символ бога Гермеса в виде обработанного ствола или камня c головой быка; особенно подчеркивался фаллос. Гермы устанавливались на путях из Афин с записями расстояний и популярных сентенций.

27 Магерка — старинный мужской головной убор: войлочная шапка с завернутым, плотно прилегающим околышем.

28 Агнусек — агнец Божий, католический нашейный знак.

29 Гааз Федор Петрович (1780—1853) — российский врач немецкого происхождения, филантроп, известный под именем «святой доктор». В повести использована выдержка из его беседы с митрополитом Филаретом.

30 Плебания — дом, который принадлежит католиче­скому (униатскому) приходу и в котором живет ксендз.

31 Баниция — изгнание.

32 Чертов Батька — прозвище полулегендарного «благородного разбойника» времен князя Александра Казимировича; выступает символом неуловимости.

33 «Волколакова ночь» — крупная резня панов во время восстания Мурашки в XVII в. (от белорус, ваўкалака — вур­далак, в народных балладах — повстанец, владеющий даром оборотня).

34 Хохлик — что-то вроде гнома, тролля.