Дикая стая

Глава 6. ВРАЖДА

Рогачев встретил Гошку холодно. Он оглядел поселенца с ног до головы и спросил раздраженно:

— Где тебя черти носили?

— Как это? А кто за меня работать будет? Я твоих ментов вызывал к Сазоновым. Целый час их ждал. В меня из карабина стрелять хотели! — выпалил обидчиво.

— Не велика потеря! — оборвал Стас.

Инспектор язык прикусил. Оглядел Рогачева ненавидящим взглядом, повернулся, пошел к лодке.

— Ты куда? — услышал вслед.

— Работать! — отозвался глухо.

— А мне кто поможет? Бросили одного, и мучайся здесь как хочешь!

— Я в «шестерки» не нанимался никому! Делаю то, что в инспекции велели.

— А кто тебя в поселке «крышует»? Забыл все? Может, напомнить? Тебе западло стало мне помогать? Отправляйся обратно, на зону, отморозок! На твое место сотни желающих будут! — покрылось пятнами лицо Стаса.

— На зоне в меня не стреляли из-за каждого угла всякий день. Я за всю жизнь не нажил столько врагов, как тут за два месяца. Да если на зоне трехну, как дышал на поселении, никто сюда даже под автоматом не согласится прийти! Я с великой душой туда ворочусь, хоть теперь! — разозлился Гоша и сел на берег, считая, что сказал все, что возврат на зону ему гарантирован.

«Жаль, что Аньку со Степкой не увижу больше, не смогу им рыбы подбросить. И семья у нас уже никогда не склеится. Вернут в барак, на прежнюю шконку. Стану снова зэком. Недолго в поселенцах подышал. А разве от меня что-то зависело? Вот, хмырь, обиделся, что его бросили, и никто ему не помогает. А кто тебе чем обязан? Не облиняешь, если сам сети потаскаешь. Ведь для себя стараешься, легавая параша! Ты не лучше других!» — курил Гоша, отвернувшись от Рогачева.

Он слышал, как Стас вытаскивает сети, но не встал, чтобы помочь ему.

«Падла доходная! Гнида недобитая! Еще он выделывается! Вишь, как забазарил? «Невелика потеря». Вот и мотай нынче сопли на кулак! Видал я тебя в гробу, легавое чмо!» — лег Гоша на траву и мигом уснул.

— Вот это ферт! А для чего ты здесь возник? — удивился Стас, подойдя к поселенцу, но тот не проснулся и не услышал сказанное.

Рогачев и не предполагал, что инспектор не спал трое суток и едва держался на ногах. Несколько дней он не был дома. Забыл, когда ел. Жизнь его превратилась в сплошную погоню за собственной смертью. В него палили из убегавших лодок, из кустов, из-за коряг и бревен. На него охотились все поселковые, даже те, кого пощадил, отпустил без акта, не сообщив в милицию.

Гошка с горечью понял, что стал лютым врагом всем жителям Усть-Большерецка, и уже не был уверен, что выйдет живым на волю.

С ним давно никто не здоровался и не говорил. Его обходили стороной даже дети и старики. Одинокие бабы перестали шутить с Корнеевым, и он впервые понял, что остался один среди людей. Его бойкотировал весь поселок.

«Но почему? За что? Разве я виноват?» — спрашивал самого себя.

Вот только Анна с сыном, охотник Притыкин с женой здоровались, разговаривали и не изменили своего отношения к Гоше. Остальные ненавидели.

Гошка стонет во сне: «Я не виноват». Но почему ему снится Павел Кухтин? Ведь всю зиму считал его приятелем. Целый месяц бесплатно возил ему воду, а недавно тот поднял на поселенца ружье, целился в голову. Инспектор увидел и мигом упал на дно дюральки, опередив смерть на короткий миг. Он слышал, как Кухтин выругался и перезарядил ружье, но Гошку он уже не достал…

Поселенец приметил шалаш браконьеров поутру. Когда стал подводить лодку к берегу, над головой грохнули два выстрела. Гоша мигом определил волчью картечь, понял, кто стрелял в него из двустволки. Человек знал, сделай он шаг на берег, мужик всадит в него в упор весь заряд, оба патрона. Рисковать не стал, не пошел в лобовую. Оставив лодку поодаль, зашел со спины, держа в руках пистолет. Но его услышали — инспектору пришлось драться с двоими здоровенными парнями, недавно демобилизованными из армии.

В лодку он приполз уже в сумерках. О братьях Корнеев сообщил в милицию, но двойняшки остались на воле. Милиция по своим соображениям отпустила их.

Вскоре они снова появились на реке и откровенно смеялись в лицо инспектору:

— Нам советовали менты не пугать и не промазывать в тебя, а бить сразу на поражение, чтоб жаловаться было некому!

Пашка Кухтин, встретив Гошку на ступенях магазина, удивился:

— Ты живой?

— Не дождесся! — ответил Гоша.

— Как же это я промазал? — удивился вслух недавний приятель.

Вот и теперь уже во сне ведет лодку поселенец и видит, как поселковые берут его на мушку. Даже Анька со Степкой здесь и тоже вооруженные.

Пекариха Любка в живот метит. За что? «За все разом! Жил бы как все, никто на тебя не охотился! Раз достал, получай от всех», — хохотала баба.

Гошка проснулся от того, что кто-то трепал его за плечо:

— Кончай визжать! — поселенец увидел Стаса, сидящего рядом. — Всю рыбу распугал, идиот!

— Я тебя, вернее, вас жду, гражданин начальник, — отодвинулся от него Гошка.

— Зачем?

— Жду, когда в зону обратно отправите, как обещали!

— Обещанного три года ждут. В зоне любой дурак до воли продышит, ты здесь, у нас, попробуй дотяни до нее! Разве это наказание — вернуть в тюрягу? Ты от безделья снова там жиром зарастешь. А вот у нас приморить — это запросто. Здесь настоящий ад! Вот им и накажу тебя. Попробуй выжить здесь! — ухмылялся Стас и скомандовал, — живо в реку! Иль не видишь, что сеть перегружена?

— Сам тяни! Я уже два дня не жравши! Откуда силы возьму? Да и кто ты мне?

— Хватит ныть! Вытащим рыбу — поедим, а теперь пошли. Кончай хныкать! Без тебя тошно, — залез в реку, засучив брюки.

Улов они вытащили молча, быстро. Перенесли рыбу за палатку. Пока Гошка разделывал ее, Стас сварил уху, запек на вертеле несколько рыбин.

— Иди жрать! — позвал поселенца и, разлив уху по мискам, сел рядом.

— Ты в поселке когда был? — спросил он Гошу.

— Три дня назад, — ответил тот.

— Значит, не знаешь…

— А что стряслось?

— Твой барак подожгли.

— Спалили? — уронил ложку Гоша.

— Мои ребята успели вовремя, погасили. Правда, Бондаревский угол здорово прихватило. Придется ремонтировать. Хорошо, что твое все цело. Облили бензином один угол, второй не успели. Помешали опера. Обгорелое забили фанерой, чтоб поселковые не влезли. Пока у тебя возились, эти скоты милицию подожгли, — трясло Стаса.

— Ты был в поселке?

— Видел все. Сейчас у меня идет ремонт, кирпичом обкладывают стены. Другого выхода нет.

— А как у меня?

— Деваться некуда, сделают то же самое, иначе в другой раз дотла спалят, ночью.

— Меня на мушку берут везде. Теперь и дома ночевать опасно…

— А ты собак заведи. Их у пограничников полно. Мне дадут или нет — неизвестно, а вот тебе обязательно подарят, чтоб шкоду свою замазать.

— Куда их дену потом?

— Да мы всех у тебя заберем, — пообещал Стас. — Ты не обижайся. Сорвался я утром, нервы сдали. Один остался, как цыган на луне, не знаю, что делать? Беды — как из бочки. Надо рыбу коптить, а тут жена заболела, следом — сын. А я на кого все брошу? Мои мужики шагу из милиции боятся сделать. Дежурят по четверо. Да и тебя нет! И я тут один зашился…

— Мог позвонить, да и я тоже не гулял, — оправдывался Гоша.

— Если б себе одному, давно бы разделался. Так ведь и прокурору, и судье нужно помочь. Еще пару дней мне здесь мучиться. А куда деваться? На чужие плечи свое не доверишь. Нынче Петр повезет рыбу прокурору, самого в Петропавловск вызвали. По делам. Когда вернется, сам не знает.

— А кому рыбу отдадите? — удивился Гоша.

— Домработницам. Они — бабки надежные, проверенные. На этих можно положиться.

— А жены ихние? Иль не могут ни черта?

— Жена судьи на Украине учится, а прокурорская и одного дня тут не жила. Все в Петропавловске. Она — диктор на телевидении, дети — в институтах. Сын уже на последнем курсе, дочь — на третьем, а сам здесь уже семь лет живет. Всё перевод обещают. Он ждет, но, по-моему, он скорее пенсию получит и уж тогда уедет насовсем к своим.

— И на хрена такая жизнь? Есть баба и нет ее! А годы идут. Женатым жить врозь вовсе говенно. Я б давно от такой слинял и прибрал бы к рукам домработницу: она и накормит, и обстирает.

— Так ведь старуха! Такую в постель не положишь, — рассмеялся Стас.

— А на хрена мне баба в телевизоре? Как кукушка в часах. Любому мужику живая баба нужна! Горячая! Чтоб было кого прихватить в постели!

— Он навещает ее частенько, перезваниваются. Да, впрочем, мне какое дело? Свою бы семью сберечь, — вздохнул Рогачев тяжело.

— У тебя хоть есть, что беречь! Тебя дома ждут, а я как барбос дышу. Никому не нужен, даже себе, — отмахнулся Гоша. — Ни семьи, ни кентов нет, — добавил глухо.

— Тяжко тебе, все понимаю, да и заводить тебе семью нынче небезопасно. Только горя прибавится. Сам знаешь, народец у нас крутой. Если тебя не достанут, с семьей разделаются. Она всегда рядом, под рукой. Коли не смогут домашние образумить, сами свернут головы. И что тут поделаешь, милиция физически не успевает сдерживать негодяев, сам знаешь. Вон подпалили и тебя, и нас, а кто отличился— не нашли. Да и что толку в наказании, если сожгут живьем в своем же доме? Разве воротишь жизнь? Она, какая ни на есть, неохота ее терять по прихоти козлов! Опять же, если сам. А коли семью погубят? До конца себя винить станешь. И своя жизнь уже не будет в радость. А желающих на наши с тобою головы — целый поселок! Разве я не прав?

— ,Что тут базарить лишнее? Конечно, верно говоришь, задумался поселенец, завздыхал.

— Понятное дело, нужно собак завести. Может, и не сумеют от всех защитить, зато дадут знать, предупредят лаем. Хотя бы в дом не пустят, это уж точно. Да только наши в дом и не пойдут. За углом прижучат, возле колодца или за туалетом, либо возле лодки. Их не угадаешь. Кому нужно, выждет и достанет. Пойми правильно, с тобою в десять раз проще будет разделаться, когда станешь семейным. На себе испытал ситуацию, знаю, что говорю, — поскучнел Стас.

Гошке представился горящий дом, мечущийся в огне Степка и Анна, запоздало проклявшая день, когда согласилась создать семью с незадачливым, ненавистным поселку инспектором. Вот она пытается выскочить в окно, но пламя целиком охватило женщину. Она кричит от боли, но никто не хочет и не может ей помочь. «Разве для такого выжила она в ту пургу, когда ввалилась ко мне? Да и кто я есть, чтоб подставить их под свою беду? Она не задумалась, но я должен обдумать все заранее!»

— Ты не обижайся, я правду тебе сказал, — услышал голос Рогачева.

— Я все понял, Стас…

— И не только семью, но и женщину твою в покое не оставят, — выбросил окурок и предложил коротко, — пошли, поднимем сеть.

— Ого, уже полная! — глянул Гоша.

До самой темноты помогал поселенец разделывать рыбу, солил ее, закладывал в бочки. Рогачев носил в коптилку сушняк, поддерживал жар.

— Эту партию еще дня три коптить, затем снимать можно, как думаешь? — спросил тихо.

— По-моему, завтра к вечеру готова будет.

— Пожалуй, хватит нам. Больше не стану ловить. Давай соберем сети, — предложил Стас Корнееву.

— Не спеши. Пусть стекут, чтоб не сгнили. Свернуть их недолго, но пусть они до будущего года сохранятся надежно.

— Устал я здесь, да и на работе дел набралось. Туго моим ребятам приходится, не успевают. Пора и мне включаться. Весь отпуск всадил в рыбу, ни одного дня не отдохнул по-человечески, — пожаловался Гошке и спросил, — так ты поедешь на заставу?

— За собаками?

— Ну да! Я на твоем месте давно бы ими обзавелся.

— Смотаюсь. Вот только дадут ли мне?

— Куда денутся?

— Стас, погоди сеть сматывать, дай и я разок поставлю. Обещал рыбы подкинуть. Может, даже ждут меня?

— А без рыбы уже не примут? — расхохотался Рогачев.

— Да кто их знает?

— Баба — как корзинка без дна! Сколько в нее не клади, все равно ничего не видно. И обратно ничего не получишь! — съязвил Стас.

— А что ты хочешь? Недаром о бабье говорят, мол, с транды сдачи нет.

— Зачем же сам в этот омут башку суешь? — удивился Рогачев.

— Ты глянь в реку! Даже рыбы парами кружат. Неужели я глупей?

— Средь них поселенцев нет! — заметил Стас ядовито.

— Инспекторов не бывает в их косяках! — поправил или уточнил Гоша.

— А что поделаешь? Хоть я и поселенец, и инспектор, но меж ног тоже растет. Куда от себя денусь? — вошел Корнеев в реку. — Давай второй конец! — крикнул Стасу.

— Тебе с одним мороки мало? — шутил тот.

Осознание того, что рыбалка закончена, приободрило человека, выровняло настроение. Рогачев охотно помог Гоше установить сети и пошел к костру готовить ужин.

— Послушай, Стас, я тебе здесь больше не нужен. Докоптишь и без меня. Я когда подниму сеть, возьму рыбу и смотаюсь в поселок, а завтра с утра — на заставу.

— Давай! Только поедим сначала.

— Не хочу рыбу. Надоела! Все дни — одна она. Того гляди, сам чешуей обрасту, и хвост появится. Весь провонял ею, насквозь, — понюхал свои руки Гоша и сморщился.

— Не коренной, не местный ты человек! Наши мужики, имея рыбу, о мясе и не вспомнят.

— Оно и видно! — выругался Гошка.

— У нас не только люди, но и коты с собаками любой колбасе рыбу предпочтут.

— Дурные вовсе! — сплюнул поселенец.

— Привычка — вторая натура, — развел руками Рогачев и предложил, — ты рыбу брезентом накрой, чтоб поселковые не увидели, что везешь. Иначе от кляуз не очистишься.

— Где возьму?

— Да у меня. Я свою палаткой закрою, — оглянулся на сети и позвал, — пошли твои концы тянуть!

Вечером Гошка причалил к знакомому берегу, и тут же к нему сверху скатился Степка. Он радостно взвизгнул, увидев почти полную лодку рыбы, тут же принялся носить ее в сарай. Поселенец помогал, но скоро выдохся. Сказались бессонные ночи и усталость.

— Степ, сам справишься? Я — в отрубе, вымотался как последний лох!

— Конечно, сам сделаю! Идите в дом, мамка давно вас ждет. Все глаза проглядела, — улыбнулся робко пацан.

Анна подошла к Гошке, помогла стянуть с плеч мокрую рубашку.

— Совсем измучился, — пожалела мужика.

— Поговорить нам надо, — сухо оборвал бабу.

Та сжалась, почувствовав недоброе:

— Что-то стряслось? — спросила дрогнувшим голосом и села напротив, подвинув тарелки, — ешь, Гошик, ешь, наше солнышко…

— Пошли в зал, там побазарим, — позвал за собою Анну и, устроившись на диване, усадил бабу рядом, обнял, и застряли слова в горле.

«Ну как отказаться от нее самому? Может, она — его судьба? А вдруг он станет ее горем?» — кольнуло внутри.

— Ань, ну что брехать впустую? Не могу без тебя! — выдал совсем не то, что думал.

— И я, — услышал в ответ робкое.

— Все время о тебе и Степке думаю, — почувствовал, как тесно прижалась к нему баба. — Обдумал каждую мелочь. Коли дышу в поселке, не жить мне без вас! — Анна обняла Гошку смелее. — Но есть и другое, о чем знаем оба, но говорить боимся, — сорвался голос человека.

— Ты это о чем? — встрепенулась женщина испуганно.

— Понимаешь, я не только поселенец, но еще и инспектор на свое несчастье! Знаешь, сколько раз в меня стреляли поселковые за время лососевой путины, которая только в разгаре? Уже не счесть! Много раз могли убить, и не раз цепляли то пули, то дробь. Пойми, я не жалуюсь! Что моя жизнь? В зоне десятки раз мог откинуться. Но это я! А когда семейный стану, на вас начнут отрываться поселковые. Сначала тебя уговаривать станут, потом грозить, а дальше доставать начнут тебя и Степку, чтоб мне

досадить. Что они устроят, одному Богу ведомо, но в покое не оставят, это верняк. Даже мой барак подожгли.

— А зачем?

— На лугу взять решили, мол, нынче так, а завтра самого в нем поджарим.

— Изверги! — возмутилась Анна.

— Так это— я, а если, узнав, что здесь дышу, запалят твой дом?

— Убереги от лиха, господи! — перекрестилась женщина.

— Вот и я о том! И тебя, и Степку жаль! Мало без крыши и угла останетесь, но и жизнь могут отнять. Вот в чем печаль моя, Аннушка!

— Знаешь, а у нас со Степушкой своя новость. Не сказал тебе о ней мой мальчонка? Значит, не успел. Мы ж на переговорный нынче ходили. Поначалу не поняли, кто вызывает нас, потом дошло, что это Юра, старший брат покойного мужа. Он в Санкт- Петербурге живет. Бездетный, но хороший человек. Я его знаю. Он бывал здесь раза два или три. С мужем они не дружили, ссорились часто. Юрка — человек сурьезный, не то что мой бывший — шелапуга! Этот и грамотный, и на хорошей должности уже много лет сидит. Трехкомнатная квартира в центре на двоих с женой. Она тоже работает в начальстве. Так знаешь, чего он звонил, прознав про смерть мужа? Хочет к себе Степку забрать. Обещает с него путнего мужика вырастить.

— Это как? С усыновлением?

— Нет! Что ты, Гоша? Я еще живая! — испугалась Анна.

— А зачем ему Степка?

— Своих нету. Степка — единственный племяш. Говорит, что выучит его, даст высшее образование.

— Он и здесь учится! — недоумевал поселенец.

— Ну, как учится? Троих учителей нету: по физике, химии и иностранному. Не хотят учителя ехать в наш

поселок. А каково детям? Недоучками из школы вый») дут. Разве это дело? Вот Юрка и предложил, мол, давай пацана к нам. На лето ко мне отпустит, если Степка захочет.

— А кем работает тот Юрий? — перебил Гоша.

— Он — военный, на корабле служит. Сам весь в звездах. Такой нарядный ходит, будто его с картинки сперли. И корабль его тоже военный, фрегатом зовут. Юрка на море с самой молодости. Сурьезный человек! Не пьет, не курит. По бабам не бегает. Да и где взял бы их в море? На корабле ихнем только одна женщина имеется. Да и та — обезьянка. Она у всех сладкое ворует, хулиганка. Ну а дома без детей холодно. Куда ни глянь — пусто. Хоть в квартире ткни пальцем в стенку — золото польется, — не смогла Анна скрыть зависти.

— И что ты решила? — спросил Гоша.

— Отправлю. Пусть поживет по-людски, в нормальной школе учиться будет. Там его никто не станет дразнить. Он ведь очень способный, но в нашем поселке все пропадет, а жалко. Я ничего не увидела в жизни, и Степка все потеряет…

— Как сама одна останешься?

— Почему одна? А ты? Я про тебя Юрке сказалась. Он поздравил всех…

— Ань, я только что говорил тебе, чем рискуешь. Неужели не дошло?

— Все поняла! Да только зря меня пугал. Я за свою жизнь всего насмотрелась.

— Хочешь со мной остаться?

— Куда ж денусь, раз предложил?

— Лишь бы потом не пожалела!

— Чудак! Любой может помереть, и не работая инспектором. Помнишь, как я к тебе в пургу забрела? Не помоги ты мне тогда — и накрылась бы с ушами. Здесь в зиму не меньше десятка людей помирают в непогодь. Оно ведь смерть не спросит согласия. И прихватывает, где захочет. Если на то воля Господа,

сгину от поселковых. А коль не то, всех переживу! Но от тебя не откажусь! Уж как будет, так и пойдет! Лучше быть глупой женой, чем умной вдовой!

Гошка смотрел на женщину, удивляясь ее решимости. Ведь все понимала, знала, что ждет, но не отказалась, не испугалась баба. Не оттолкнула Гошу хотя бы из страха за собственную безопасность. Он понял бы Анну и не осудил ее.

— Спасибо тебе, Аннушка! — хотел притянуть к себе бабу, но услышал, как хлопнула дверь в прихожей.

Выглянул, увидел Степку.

— Рыбу перенес, лодку помыл, брезент тоже. Теперь думаю, где ее получше спрятать?

— Ничего с нею не будет! К тому же уже темно, — вытянул в окно поселенец.

— Я лодку перевернул и брезентом накрыл. Ее и не видно! — умывался пацан, затем добавил вполголоса, — вот только б с рыбой помогли. Самому разделки до утра хватит! — глянул на мать.

Та понятливо головой кивнула:

— Сейчас пойду, только поешь сначала, — предложила сыну.

— Ладно, вы тут управляйтесь, а мне еще в одном месте побывать нужно сегодня. Уж и не знаю, обломится мне там или нет? — Корнеев заметил, как насторожилась баба, решил подшутить над нею и добавил, — дадут мне там или нет?

Женщина подозрительно посмотрела на Гошу:

— И долго давать станут? — спросила, прищурившись.

— Это уж как получится! Не от меня зависит.

— А чего дадут? — опомнилась баба.

— Собак! Я за ними на заставу хочу смотаться. Рогачев присоветовал.

— Тьфу, черт! Я совсем о другом подумала! — призналась Анна смеясь.

Гошка громко хохотал:

— Купилась! — и повернувшись к Степке, спросил, — как рыба?

— Одна семга! А можно мне с собой в Пит, взять немного на зиму?

— Конечно! Только я для тебя накопчу! Она вкусней и храниться будет дольше.

— А мамке? Она уже давно семгу не ела.

— Не останемся мы без рыбы в зиму. Только т мне поможешь перед отъездом в Питер. Поедешь с мной на неделю. Там палатку поставим, установи коптилку. Вот только бочек запасем впрок, и чт. в доме не мучиться, там управимся. Матери привезем готовое! — сказал поселенец, повеселев.

— А собак себе хочешь взять? — перебил его Степка.

— Ну да! Сюда их приведу. Где сам, там и они жить будут. Зато во двор никого не пустят. На заставе с ними тренер работает, всему учит. А мне, сам понимаешь, псы до зарезу нужны. Вышел с ними на берег, они ко мне никого не подпустят. Все оторвут, любого притормозят. Конечно, когда мы все в лодке, поселковые с берегов из ружей перещелкать могут и их и меня, но я что-нибудь придумаю, — обещал Гоша.

— А можно мне с тобой на заставу?

— Зачем?

— Собак вместе выберем.

— Тут уж каких дадут, могут и отказать. Хорошие псы и самим нужны.

— А нам зачем плохие? — не понял Степка.

— А вдруг щенков подарят? Тогда самим их учить придется! — предположил поселенец.

— Даром с хорошими собаками никто не расстанется. Это точно. Ты им денег дай или возьми с собой молока, сметаны, творога. Все ж пограничники тоже люди, домашнее, как и другие, любят. Отдай им, пожелав здоровья, глядишь, им легче будет отдать своих псов! — посоветовала Анна и добавила, подумав, — только зачем ехать в ночь? С утра такое делается, чтоб не подсунули хромую иль старую псюху, которой неделю жить осталось. Да и я тебе парного молока с собой дам. Пусть мальчишки душу отведут. А нынче пошли с нами рыбу разделывать. Становись хозяином здесь. Зачем время тянуть? — повела за собой в сарай, закрыла дом на всякий случай.

«Вот так и схомутался в семейные! — подумал Гошка, идя следом, и вдруг приметил черную тень за забором. Она замерла, остановилась за деревом. Корнеев бросился туда напролом. Тень мигом исчезла, растаяла в темноте улицы.

— Анна, воротись домой. Мы сами управимся! — вернулся к бабе и успокоился, когда та, войдя в дом, всюду включила свет.

Гошка со Степкой закрылись в сарае изнутри. До самого рассвета разделывали и солили рыбу. Сели отдохнуть, когда во дворе развиднелось.

Даже самим не верилось, что сумели переработать такую гору рыбы. Руки покраснели от соли, их саднило, щипало. Вся одежда пропахла рыбой. Чешуя сверкала даже в волосах.

— Никогда у нас не было столько рыбы! Аж две бочки! Да какие полные! — радовался Степка не скрывая восторга. — Четыре ведра икры! — добавил, глянув на выварку с ястыками.

— Окончательных три с половиной ведра наберется, — вставил Гоша и, сев на табуретку, закурил.

— Дай и мне сигарету, — попросил мальчишка.

— Ты куришь? — удивился мужик.

— Ну и что такого? Зато на «игле» не сижу! У нас в школе пацаны давно «травку» курят, и ничего! Двоих отправили лечиться в Питер, предки позаботились. Они в Питере чуть не сковырнулись. Три месяца там канали. Врачи выпустили их, сказали родителям, что вылечили насовсем. А пацаны снова курят, — смеялся Степка.

— И ты с ними? — нахмурился Гоша.

— Не-ет, «травкой» не балуюсь. «Порожняк» гоняю, обычные.

— А где на курево берешь?

— Мамка дает на завтраки, а я их на сигареты пускаю. Только не квась мне мозги, мол, как не хорошо курить с малых лет! — Степка глянул на Корнеева, взял из его рук сигарету.

— Мать о том знает?

— Догадывается. Несколько раз находила в брюках и в куртке. Ну, говорил, что не мои.

— С чего задымил? — осип голос Гошки.

— Чтоб не сорваться. На соседей. Достали они нас с туберкулезом. Потом в школе душу вымотали.; Я и присосался. Поначалу от дыма выворачивало, теперь привык и не кашляю как раньше, — сделал затяжку. — Вообще, если дядька устроит все, как обещает, я сюда не вернусь!

— Почему?

— Ненавижу поселковых! Зверюги! Они любого доведут, даже если их не трогаешь. Вон моя мамка, кроме работы, никуда не ходит, но и ее в сплетнях изваляли как в говне. Но зачем? За что? — дрогнули плечи пацана.

— Да ты успокойся! — положил руку на плечо мальчишки поселенец и спросил, — а сам ты хочешь в Питер?

— Давно бы уехал. Да мамку не мог одну оставить. Теперь ты с ней будешь и не дашь ее в обиду. Ты совсем взрослый, тебя побоятся. Мне еще самому нужно вырасти, как дядя Юра говорит. Знаешь, он — капитан первого ранга! И вообще, классный мужик! Жаль, что не он мой отец. У него совсем нет детей. Он сам сказал, что служил подводником и облучился. Поэтому и детей у него не будет, а брать чужого не хотят. Дядь Юра говорит, что не сможет постороннему свою фамилию дать. И жена его так считает. Я их обоих люблю. Они всегда помнили про нас с мамкой.

— Это хорошо! — согласился Георгий.

— А у нас еще есть родня, — похвалился Степка.

— И много?

— Если б у нас было столько денег, сколько родни, мы с мамкой стали бы миллионерами! Только с той родней не знаемся. Они, как мамка говорит, совсем бесстыжие! Все денег просят. А где их взять? Сами сколько лет сосали лапу, пока корову купили. Только тогда хоть вздохнули, — и, словно вспомнив что-то очень важное, спросил Гошу, сдвинув брови, — ты дрова рубить умеешь?

— То как же?

— А сено косить?

— Могем! Каким бы мужиком был?

— Разве на зоне учат траву косить?

— Еще как! — хохотал Гошка. — Там, коль косить не могешь, до воли не додышишь! — ответил погрустнев.

— А кто тебя учил косить? — пристал Степка репейником к мужику.

Тот отвлекся от тяжелых воспоминаний:

— Я ботал, что в детдоме канал. Меня туда мусора за «лопухи» приволокли. Я уже клево промышлял воровством с такими же, как сам. А тут легавые попутали. Всех накрыли и растолкали кого куда. Ну, в детдоме мне не климатило. Махался со всеми. За что устроили «темную». После нее едва отдышался и слинял.

— А куда? — спросил Степка.

— Смывался, куда глаза глядят. И вот так набрел на деревушку. Маленькая она была, спокойная. И много соловьев на деревьях пело. Огляделся, вижу, старушка спешит с подойником. Ее корова на лугу паслась. Вот она и спешила подоить свою Буренку. Завидела бабка меня и спрашивает: «Чей будешь, внучок?» Я ей признался как на духу, что сбежал из детдома, потому что жить там не смог, старшие мальчишки колотили сильно. Ну, та бабка и спроси, смогу ли я ее корову попасти, чтоб она в лес не ушла, где

волки животину порвать могут? Я согласился. Он показала, куда вечером пригнать корову, а сама подоила ее и ушла, — вздохнул человек. — Вечером я привел Буренку. Бабуля позвала меня в дом. На кормила, напоила молоком и предложила пожить у нее: «Будешь корову пасти. Это не трудно. Потом и другую работу освоишь, если понравится в деревне. Живи у меня. Здесь никто не обидит и пальцем не тронет. Я одна маюсь, все мои — в городе. Навещают редко. Жить станем вдвух. Коли что лучше; сыщешь, без обид расстанемся». На том и порешили. Я у бабки Евдокии три зимы прожил. Они мне тремя минутами показались. Всей деревенской работе она научила. Пилить и рубить дрова. Складывать их в поленницы. Косить траву, скирдовать и стоговать сено. Возился на огороде, и неплохо получалось. В избе научила держать порядок: полы подмести и помыть, пыль стереть, помыть посуду, приготовить поесть и даже обстирать самого себя. А вечерами я слушал ее сказки! Эх, какие они были добрые! Так-то бы в жизни случалось. Я слушал их, затаив дыхание, а они не кончались. Моя баба Дуся сама их сочиняла. Она неграмотная была, поэтому нигде прочесть их не могла. Из-за этих сказок, из-за пирогов с вареньем привык к бабульке и полюбил как родную. Нынче кровных так не любят. Сколько лет прошло, а я все не могу забыть ее. Вот она научила меня косить и ухаживать за скотиной, — умолк человек.

— А куда она делась?

— Бабушка Дуся? Умерла она в третью зиму. За дровами мы с ней поехали, а дело на Крещение было. Морозы стояли лютые. Она насквозь простыла, а вскоре отошла. Тут-то дети, вся родня наехала. На похоронах никого не было, деревенские хоронили. Здесь же как снега в пургу набилось людей в избу. Куда ни плюнь — родня. За полдня все вынесли из хаты. Со старым самоваром не расстались, за подушки

передрались, бессовестные. Поглядел я на них и ушел. Простился с бабулей на могиле и побрел искать свою судьбу…

— А меня мамка косить учила. Теперь я лучше поселковых мужиков управляюсь. Ничуть им не уступаю! — похвалился Степка, шмыгнув носом, и попросил тихо, — ну, возьми меня за собаками на заставу, пожалуйста.

— Ладно, поедем! Только давай помоемся и поедим! — не смог отказать мальчишке поселенец.

Степка с восторгом разглядывал берега реки. Повизгивая, указывал Гоше на косяки рыбы. Завидев, как чей-то кот, зацепив с мостка горбушину, поволок ее на берег, пацан хохотал на всю реку. А вон и собака прыгнула в реку, схватила зубами большую кету и выскочила с нею из воды. Рыба хвостом по морде собаку хлещет, та кусает ее за бок, потом вцепилась в голову рыбины зубами, потащила в кусты.

— Глянь, а вон кто это? — указал мальчишка на отмель. На ней сидел медведь и ловил рыбу.

— Ляжь на дно, — велел Гошка Степке, но тот не понял.

Корнеев достал пистолет — здесь берега реки сузились. Он увидел, что медведь давно рыбачит и выбрасывает рыбу на берег, но кто-то нагло ворует ее у зверя. Мишка, встав, не увидел кучи рыбы, но приметил вблизи лодку и двоих людей в ней. Зверь свирепо рявкнул, принял Гошку со Степкой за воров, укравших его рыбу, и скачками понесся к лодке.

Инспектор схватил пистолет, хотел прицелиться в медведя, но не успел. Грохнул выстрел. Обожгло левую руку. Стреляли совсем неподалеку из карабина, но не в медведя, в него, Гошку, стреляли. Это Корнеев понял сразу и прибавил скорость. Лодка быстро миновала мелководье, оказавшись на хорошей глубине, набрала скорость, оторвалась, унесла людей от зверя и понеслась раздвигая волны к погранзаставе.

— Ты его убил? — поднял голову Степка и встал со дна лодки.

— Иди ко мне, малыш, — позвал поселенец пацана, усадив рядом, обнял дрожащей рукой.

— А кто стрелял? — спросил мальчонка, увидел как далеко-далеко по реке убегает медведь. В Heго никто не стрелял…

— Мишка Сазонов палил. Отпустили его из милиции. И не только его! Мне войну объявила ментовка. Наловили себе рыбы, на том наша дружба закончилась. Сдал меня Стас поселковым. Без боя сдал, потому что самому жить охота. А я для него кто? Лишняя помеха! Вот и отпустил козлов, чтоб его не пасли. Ему плевать не только на рыбу! Попользовал меня как «шестерку» и сдал. Ну ладно ж, мусоряга! Ты тоже не будешь спать спокойно, — пообещал Гоша.

— Глянь, у тебя рукав в крови! — испугался Степка.

— Это мелочь, Степан. Дотянем до заставы! Мы ведь живы! Слышь, пацан? Мы снова живы! — дрожало все внутри от страха. «Не приведись, попали б в мальчонку! Что было бы тогда? Ведь у пули ни глаз, ни жалости нет. Найди, кто стрелял, и попробуй докажи, что ты не сам это сделал. Я-то знаю, что Сазонов стрелял, но Стас, выпустивший отморозка, сам придумает ему тыщи алиби. За Мишку с Рогачева есть кому сдернуть шкуру, а вот за меня со Степкой не спросит никто…».

— Чего плачешь? Болит рука? Сильно ранили? — прижался Степка к груди.

— Нет, парень, я не плачу, тебе показалось. Это вода на лицо попала, — вытирает глаза человек, моля сил у Бога, чтоб дал он довести лодку до заставы.

Слабела рука. Гошка, добравшись, как ребенок радовался удаче и, причалив к берегу, пошел на заставу.

По пути его дважды окликнули пограничные наряды, но никто из них не шмонал и не тормозил поселенца.

В санчасти врач оглядел руку человека.

— Плечо задели, но пуля скользом прошла. Заживет быстро, — наложил повязку и добавил, — одно плохо — потеря крови большая. Тебя бы теперь под капельницу. До вечера восстановился бы. Как ты?

— Не один я, да и по делу приехал к начальнику заставы.

— Он в Октябрьском. Будет только вечером, а потому давай под капельницу!

— Пойду Степку гляну и вернусь, — вышел Гоша. Мальчишку он нашел позади заставы в окружении собак. С ними занимались двое парней, и овчарки слушались их, выполняли все команды.

Степка с восторгом наблюдал за этими тренировками. Вот одно слово — и овчарки ползут пригнув головы. По следующей команде вскочили, послушно прошли по бревну. Они прыгали друг через друга, словно играли в чехарду. Потом прятались в кустах и сидели молча, словно выжидали кого-то. По команде прыгали в воду за мячом и приносили его тренерам. Ни лая, ни суеты, ни драк — это была служба и работа. Степка с восторгом наблюдал за овчарками, а собаки будто и не видели мальчишку.

Гошка подошел сзади, обнял пацана за плечи и спросил:

— Нравятся?

— Еще бы! Они как солдаты!

— Смотри: вот команда на задержание.

Две собаки бросились к солдату в ватной одежде, сбили его с ног, вдавили в землю. Тот едва шевелился, псы грозно зарычали, предупреждающе ткнули носами в шею, в пах и колени.

Когда солдат попытался высвободиться и убежать, овчарки тут же повисли на нем, вынудили опять лечь и зорко следили за каждым движением.

— Нет, из этих нам не дадут, — вздохнул Степа.

К вечеру начальник заставы разрешил взять двух

собак, которые выберут себе в хозяева поселенца и мальчонку. Домой они вернулись уже вчетвером.

Дик и Динка сидели рядом с новыми хозяевами весь путь слушали их, наблюдали за берегами ре вслушивались, всматривались, порыкивали, ловя знакомые запахи и звуки.

Они раньше хозяев выскочили из лодки на берег. С визгами радости побежали к дому, обнюхали Аню вышедшую навстречу. Мигом съели кашу с рыбой приготовленную бабой загодя и легли на крыльцо ожидая возвращения мужчин.

— Идите сюда, я здесь вас определила. На улице жить не будете! — позвала в коридор на старое ватное одеяло. — А я думала, что вас трое будет. Видать, ребята пожалели других, самим надо. Вон какие красивые! — гладила женщина собак. Те мигом признали в ней хозяйку.

— Знаешь, этих нам хватит. Не забывай, что них щенки появятся. Я обещал ребятам приплод отвозить, а не раздавать щенков поселковым.

— А если себе захотим оставить? — спросил Анна.

— Эти собаки еще молодые. Замена понадобится не скоро. Уговор нарушать не буду.

— Как вы их выбрали?

— И вовсе не мы, это они нас захотели! — вмешался в разговор Степка и рассказал, — когда их тренировки закончились, пограничники дали команд отдыхать. Одни собаки сразу стали играть, другие легли, а эти двое к нам подошли. Мне так захотелось их погладить, но тренер не разрешил спешить с эмоциями. Велел ждать, пусть, мол, псы сами определятся. И точно, Динка руку мне лизнула, а Дик дядьку Гошу обоссал! — хихикнул мальчишка.

— Не обоссал, а пометил себе в хозяева. Признал, короче говоря, — покраснел Гошка.

— Ну да! Сначала обоссал! Дядь Гоша пообещал ему что-то оторвать, назвал козлом. Дик, по-моему, не все понял, стал нюхать там, где ширинка, да так расчихался, что уши чуть не отлетели.

— Понятное дело, это ж Динка была! — оправдывался Корнеев.

— А что у тебя с плечом? — заметила Анна.

— Поцарапал немного…

— Стреляли в нас! — уточнил Степка.

Анна побледнела, подошла к Георгию ближе.

Тот отмахнулся:

— На этот раз пронесло, слегка задели.

— Ага, у доктора был до вечера. Тот плечо как носок штопал, потом под капельницей продержал долго. Уколов много сделал! — выдал пацан поселенца.

Тот сидел, опустив голову, боялся, что Анна выгонит его вместе с собаками, испугавшись за сына.

— Кто же стрелял? — спросила баба дрожа.

— Сазоновы. Кому ж еще такое в голову стукнет? Да и карабин только у них.

— Сазоновых нет в поселке. В Кихчик к сестре уехали. Это точно. От людей слышала. А вот Титов возле нашего дома и сегодня круги нарезал. Живет на другом конце поселка! Чего ему тут нужно? Ни друзей, ни приятелей здесь не имеет. Кого сторожил? Кого высматривал? Говорят, он пять лет за убийство жены на зоне отбывал. Застал ее или приревновал — не знаю, а вот что убил он бабу — это точно. Вернулся в поселок года три назад. Все в избе как сыч сидел, никуда не высовывался, а тут снова на подвиги потянуло, — бурчала баба.

— С чего взяла? Может, к знакомым зашел?

— С ружьем на плече? — усмехнулась баба и добавила, — с ним вряд ли кто знается.

— Может, с кем-то на охоту собрались, — пытался увести бабу от подозрительности.

Но та на своем стояла:

— Какая сейчас охота? На кого? До нее еще целый месяц! Да и кто убийце лицензию даст? Только идиот, которому жить надоело! — брюзжала Анна

— Он возле нашего дома ходил? — вспомнила Гошке тень, убежавшая по улице в ночь. За темнотой поселенец так и не узнал, кто это был тогда.

С Титовым Гошка ни разу не встречался на реке. Не ловил на браконьерстве его родню, никогда ни> о чем не говорил с ним, а потому не поверил Анне.: У того мужика даже повода не было досаждать или выслеживать инспектора.

«Если Сазоновых нет в доме, кто стрелял в меня? А ведь точно стреляли! Может, еще кто-то обзавелся карабином?» — думает Гошка.

Он лучше других знал, что на этот вопрос быстрее и вернее других ответил бы Рогачев, но не теперь… «Нынче не скажет, не назовет, а то и сам возьмет карабин против меня и снимет, чтоб не мешал ему как блоха меж ног», — думает человек невесело.

— Поешьте, ребята, да пора спать ложиться, — долетают до слуха слова Анны. — А ты чего грустишь? О чем задумался? — положила руку на плечо мужику.

— Думаю, кто на меня охотится? Откуда он узнал, что на заставу поеду? Стас знал, но о времени мы с ним не говорили. Выходит, не он вякнул, хотя мог трепануть, что я ему теперь до фени, и поселковые, понятное дело, запомнили. Поняли, за меня никого из них не возьмут за жопу, потому стремачить станут повсюду, — стал размышлять Гоша, но тут же подскочил к двери.

В два голоса залаяли в коридоре собаки. Обе стояли у двери и рвались во двор. Гошка едва открыл двери, овчарки мигом бросились к забору. Вот Дик перескочил его, за ним — Динка. Послышался топот убегающего, собачий яростный рык и следом за ним грязный мат, мужской крик и отчаянная мольба о помощи.

Корнеев поторопился отогнать собак, глянуть, кого они приловили. Но в темноте не разглядеть ничего.

Овчарки оседлали сбитого мужика и в клочья рвали с него одежду.

— Фу, Дик! Динка, фу! — крикнул поселенец, но собаки не послушались. — Фу! — рявкнул Гошка зверем.

Собаки, услышав этот рык, и сами испугались. Перестали рвать одежду, стояли молча рядом с мужиком, не давая ему встать.

Поселенец зажег спичку, глянул в лицо человека. Узнал сразу — старик Сазонов.

— Тебе что нужно, облезлый ишак? Чего по ночам таскаешься под чужими окнами? Меня стремачишь, гнилая холера?

— Зачем ты мне сдался? Видал бы на погосте такого соседа! На што тут объявился? Сколь годов жили тихо, нет, появился, всплыл как катях в заводи!

— Тебя, старый мудозвон, не спросил!

— Дай встать! Отгони своих псов! Всего ободрали и заголили. Как домой заявлюсь к бабке? — чуть не плакал дед.

— Какого хрена под окнами шарил? Что там посеял, висложопая мокрица? — орал Гошка, распаляясь.

— Не твово ума дело! — ответил старик скрипуче и сел на земле, прямо на дороге.

Пообвыкший в темноте поселенец, разглядев деда Сазонова, невольно рассмеялся. Тот был похож на пугало, изгнанное с огорода. Весь в обрывках и лоскутах, он пытался очиститься от грязи и пыли.

— Чего тебе в моем доме надо? — спросил Гошка.

— С каких пор он твоим сделался? Ты навовсе в другом месте жил, а тут — Аннушка, — удивленно поднял голову старый Сазонов.

— Жила одна с сыном, теперь и я с ними, — усмехался поселенец.

— Нешто приняла она такое говно? Уж краше было б одной бедовать, чем с таким дурковатым! — встал старик охая.

— Тебе что за печаль? Какое дело старому козлу с кем живет его соседка?

— Эх ты! Последнюю радость отнял у меня, — прислонился спиною к забору старик и сказал тихо, — ты сам — мужик, авось, поймешь, а коли до моих годов доживешь, то и вовсе уразумеешь, что нам, мужикам, не столь в постели баба нужна, важней глаза на ей порадовать. Особливо, ежли голиком хорошую бабу видишь. Какая это отрада для души! Будто сам помолодел. Я за Анной, пусть Бог простит, ежли это грех, много годов подсматриваю по окошкам. Понятно, что не всегда. Опосля того к своей старухе мужуком вертался! И никому про то не сознался, ты — первый! Сыны про то не ведали. Да и на што им? Энтим бабы вприглядку не надобны. Только в постели, потому кобели сущие, — вздохнул старик.

— Выходит, ты — анонист?

— Это чем обозвал меня? — не понял дед.

— На баб дрочишься? И это в такие годы! Старый ты обормот! Падла вонючая!

— Сам — говно! Ничего такого не делал я! А что смотрел на бабу, за то греха нет. Анна про то и не знала. Ни тебе меня совестить. Доживи до моих годов, сам таким будешь. Я своих ребят нормальными растил, а оне, оба, — что жеребцы. И хоть ты им в лоб поленом, уже не переделаются, — пожаловался дед.

— Ладно, ступай домой, старый лешак. И не ползай под нашими окнами. Неровен час попадешь собакам на зубы, не то одежу, самого в клочья разнесут. Кто тогда старуху твою порадует? Да и я не дозволю тебе топтаться здесь. Под горячую руку попадешь — шею наломаю. Не гляну на твои годы. Пора тебе, старому, успокоиться, забыть баб, да о душе вспомнить.

— Дурак ты, Гоша! Покуда мужик живой, всегда про баб должон помнить. Иначе и жить не стоит, коль

бабы глаза не радуют, — откашлялся старик и пошел вдоль забора к своему дому. По привычке, забыв о Гошке, повернулся к освещенному окну Анькиной спальни и остановился. Баба готовилась ко сну, Сазонов смотрел завороженно.

— Дед, собак отпущу, старый озорник! — свистнул Гошка.

Сазонов побежал домой, а Георгий вернулся во двор, плотно закрыв за собою калитку.

На следующий день поселенец решил навестить свой барак и глянуть, что устроили ему поселковые.

Гоша взял с собою Дика на всякий случай. Пешком не пошел через весь поселок, спустившись вниз, сел в лодку, поплыл, а вскоре, оставив ее на берегу, на самом видном месте, пошел к бараку. Обошел вокруг, матеря и проклиная поселковый люд.

Почти вся квартира Игоря Бондарева сгорела, до Гошкиной осталось совсем немного. Тонкую перегородку, разделявшую когда-то соседей, прихватило огнем. Обгорели обои, опалило старый плащ Игоря, висевший на стене. Вывалились оконные рамы, обвалился потолок.

Корнеев вошел в свою квартиру. В ней сумрачно, холодно, грязно. Во всех углах паутина и пыль. Сразу было видно, что хозяин не появлялся здесь давно, а может, ушел навсегда.

Поселенец бегло протер пыль, затопил печь, поставил чайник. Помня старую традицию, решил по-доброму проститься с барачным жильем. Здесь он пришел в себя после зоны. Тут у него появились первые в жизни соседи и друзья. Сколько долгих вечеров коротали они вместе? Нет, далеко не всегда стояла на столе бутылка — поддержка мужского разговора, чаще пили чай, но как дорого и памятно то время…

Кажется, закрой на минуту глаза, а уже открыв, снова увидишь Бондарева с его усталой, помятой улыбкой. И скажет сосед свое коронное: «Давай ужин сообразим, а то у меня в пузе кишка на кишку донос < строчит!»

«Где-то теперь Маринка с Андреем? Всего одно письмо прислали. Вроде, все у них сложилось и на-; ладилось, зарабатывают теперь неплохо, а вот не пишут Нет не зазнались, и не потому что некогда, все проще и объяснимее: боятся воспоминаний, не хотят лишней нагрузки на нервы. Болит прошлое, и, конечно, душит тоска, ведь тут, на Камчатке, прошла их молодость. Какою бы трудной ни оказалась, она осталась их порою, самой светлой и неповторимой. Здесь они полюбили, здесь вместе пережили горе. Тут они знали всякий дом и каждого человека. Здесь были открыты им двери нараспашку, можно было войти в любой дом. У них было много друзей. А там? Если откроют, то только за деньги», — вздыхает Гоша вслед соседям и жалеет, ведь так трудно им на чужбине…

Запел на печке чайник — поселенец вздрогнул. Отвык от голоса свистка. Дик и тот зарычал на незнакомый хулиганский звук, потом жалобно заскулил. Ему не понравилась холостяцкая квартира хозяина, пес звал Корнеева вернуться к семье.

— Погоди, кент, не торопи!

Человек налил чай, достал сахар, галеты. Угостил ими пса. Тот, съев, внезапно к двери подошел, зарычал грозно, оглянулся на хозяина, будто позвал за собой. Гоша вышел.

Перед бараком трое мужиков рассматривают обгорелость.

— Вам что надо? — спросил поселенец.

— Так эта хижина жилая? — спросили удивленно.

— Я здесь хозяин.

— Как собираешься зимовать?

— А вам что за дело? — нахмурился Корнеев.

— Нам плевать! Прислали глянуть, можно ли твою развалюху на лапы поднять или дешевле будет спалить ее окончательно?

— Вы — приезжие?

— Ага, шабашники. Ваш главный мент нас сюда сосватал на халтуру. У нас в поселке совсем работы нет. А без заработков как жить?

— У нас не лучше! — оборвал Гоша.

— Не базарь. Ваши мужики с гонором. Не уговорились твою халупу чинить, а мы — не гордые! Согласились!

— Лишь бы платили. Дома вообще никакой работы. Дети голодные! — жаловались мужики, оглядывая барак.

— Тут горелое надо снять, а уж потом, после расчистки, будет видно, что нужно делать.

— Дешевле на дрова разобрать все. Полдня, и вспоминать нечего!

— То не нам решать! Скажут, сделать заново, и молча будем делать. Чего хвост поднимать, когда работу дают? — осадил двоих мужиков крепкий, коренастый человек.

Гоша, послушав их, вернулся к себе. Ему было все равно, что будет с бараком, ведь сам он теперь живет в доме с бабой и мальчонкой. Сюда пришел проститься, взять кое-что из одежды и закрыть, чтоб не растащили поселковые все, что собрал и купил в дом.

Совсем отказаться от барака он и не собирался. «Мало ли как сложится жизнь? А вдруг с Анькой не склеится? Куда потом деваться? Опять к Рогачеву идти и вымаливать на коленях жилье? Нет! Я и сюда наведываться буду. Пусть не каждый день, но раз в неделю обязательно, — решил для себя Гошка. — А мало ли что стукнет бабе в голову? Или другого присмотрит? У меня запасное жилье будет на этот случай», — думает мужик, радуясь своей сообразительности.

Весь день, как и прежде, инспектор мотался по своему участку. Снял несколько сетей, поругался с поселковыми. А тут бабка Свиридова на берегу

оказалась. Увидела Гошку, окликнула, к себе подозвала:

— Гоша, как человека и мужчину прошу, дай мне пару рыбок. Стыдно просить тебя, но больше некого. Остальные поселковые если ловят, то только для себя. Все позабыли, а ведь я, когда работала председателем исполкома, всем и каждому помогала. Никто не плакал, выйдя из моего кабинета. Все были довольны. Но когда вышла на пенсию, меня забыли. И куда бы ни пришла, не узнают. А иные откровенно удивляются и спрашивают: «Как? Вы еще живы?» — выскочила слезинка из глаза, скатилась на потертое старое пальтецо.

Женщине вдруг стало неловко за свое откровение и слабость. Она хотела уйти, извинившись перед Корнеевым за назойливость, но тот остановил, взял женщину за локоть и попросил тихо:

— Подождите чуток! Сейчас все сделаем, — у человека застрял комок в горле.

Он вошел в реку, подождал хороший косяк и в считанные секунды накидал в лодку пяток кетин. Больше женщина не подняла бы.

— Возьмите. Ешьте на здоровье и живите долго, как только сможете. Без вас здесь вовсе зверинец будет. Туристов можно привозить, чтобы в натуре все увидели! Сами! И убедились, что люди в чертей превратиться могут легко и просто. Когда рыба кончится, найдете меня. Я вам всегда помогу, — спустился в лодку и, помахав рукой удивленной старушке, вывел лодку на середину Широкой.

Корнеев поехал в верховья реки, где по слухам скучковались браконьеры. Теперь они ловили рыбу с оглядкой, внимательно наблюдая за рекою, не появится ли на ней лодка ненавистного инспектора.

Для этих целей на берегу свою охрану поставили. Те, завидя Гошку издалека, должны были тут же предупредить всех о появлении поселенца.

Кого и как предупреждают, Гоша еще не знал. Он взял с собою Динку. Она была послушнее и агрессивнее Дика, считалась с хозяином, понимала его с полуслова. Собака быстро усвоила, что от нее нужно, и внимательно следила за берегами, сидя на носу лодки.

Гоша миновал поселок. Дальше пошли пустынные берега. На многие километры ни одного дома, лишь охотничья заимка Притыкина с ветхим шалашом. За нею, в десятке километров — палатка Хабаровой. В стороне от нее — зимовье летит. Егора тоже теперь не застать дома. Участок к зиме готовит. Убирает сухостой и перестой, коряги и пни выкорчевывает, чтобы не мешали расти молоди. Каждую нору, дупло, логово и берлогу запоминает. Подсчет ведет, чтоб знать, какие звери ушли, сколько и чего прибавилось на участке.

Едва о Егоре вспомнил, увидел его на берегу. Тот рукой махнул, позвал. Когда к нему завернул, лесник в лодку заскочил.

— Подкинь к соседу. Пешком далековато, а с тобой мигом, — сказал громко.

— Зачем тебе к нему?

— Морду на жопу сверну гаду! Вздумал козел озоровать у меня. Я три года растил своих ребят. С малышни, с сосунков их выходил, а он, туды его мать, стрелять в них вздумал. Ногу пропорол, переднюю. Хромой вернулся мой Орлик! Я тому паскуде, Торшину, яйцы вырву вместе с ногами! — грозил Егор.

— Погоди, ты о каких малышах гундишь? — не понял Гошка.

— О каких? Про своих говорю!

— А при чем тут передняя нога? Иль у твоей детворы еще и задние копыта есть? — удивлялся поселенец.

— Я ж — про оленей! Обоих в лесу нашел. Сиротами остались. Олениху медведь завалил. Оленятам всего по неделе было. Я их домой взял. Выпоил,

выкормил, на ножки поставил, ведь померли б без матери. Даже на шеи им нашил ошейники, пометив, что домашние, нельзя стрелять. Они людей не боялись. Так Торшин и воспользовался. В упор стрелял, шелупень треклятая! Будь он неладен, таежная вонючка, клоп проклятый! Самого урою! — грозил Егор, задыхаясь от злости. — Это хорошо, что Орлик сильный, сумел убежать и домой воротиться. Я ему ногу живицей обмазал. Должна скоро зажить. Теперь он в зимовье лежит. Мои волчата сторожат обоих. Никого не подпустят к ним! — глянул на берег и заорал, — да вот он сам! Сворачивай! Навешаю гаду пиздюлей, чтоб до гроба помнил! — выскочил из лодки и бросился следом за убегающим соседом.

Гоша слышал, как поймал Егор Яшку, как швырял его, вдавливая в коряги и кочки, как вопил тот на всю тайгу, моля о пощаде и прощении.

Егор не скоро успокоился и долго не давал соседу отдохнуть:

— Зверюга поганая! За что хотел моего пацана урыть?! Иль хавать нечего? Иль зависть засушила

змея? Знай, кабанья твоя шкура, никогда не прощу и не забуду твоего паскудства!

— Я ошейник не приметил! Не нарочно! Если б узнал и пальцем бы не тронул! — оправдывался Торшин.

— Брехун! Ошейник Орлика сдалеку виден. Краска на нем особая, в темноте и в тумане светится! Мало того, я рога ему покрасил. Все про это знали и не трогали, а ты — хряк немытый! — влепил Егор хлестко. Торшин снова улетел под какую-то корягу, взвыл от боли.

Как узнал Егор, что в его оленя стрелял именно сосед-лесник, Гоша даже спрашивать не стал. Знал, по мху в копыте оленя определил. У самого на участке мох не рос, а олень, наступив ногой на мох, так и принес его в копытце раненой ноги. Наступить на нее не мог, а потому не потерял по пути.

Гоша знал, когда-нибудь соседи помирятся меж собой. Сама жизнь заставит их, но, даже помирившись, не простит Егор Якова. Все оттого, что участок свой таежный любил больше всего на свете, жил с ним одной душою.

Может, потому его зимовье обходили ураганы, пожары и наводнения. Тайга отвечала леснику взаимностью и ограждала его от бед.

Даже самые наглые жители Усть-Большерецка боялись злословить о Егоре, помня, что даже сплошной пожар, двигавшийся на их поселок, внезапно погас на границе участка Егора. Все в районе назвали этот случай чудом.

Сам лесник редко появлялся в поселке. Если приходил, то только в магазин, никуда больше не сворачивал. Он всегда торопился вернуться к себе в зимовье.

Гоша в душе восторгался этим человеком. Так уж случилось, что даже враги у них были общие.

И инспектор не доверял Яшке Торшину, хотя жил и работал тот рядом с Егором почти два десятка лет. Хитрый, скользкий человек с бегающими мышиными глазами, он никогда не смотрел в глаза встречному. Пегие сальные волосы свисали ему на лоб, лезли за воротник рубашки, которая всегда моталась поверх брюк. Он никогда не чистил сапоги, редко брился и стриг ногти. От него всегда несло потом, плесенью, хлевом.

Яшка постоянно жаловался на нехватку, малую зарплату. Когда его обрывали, говоря, что у них еще хуже, Торшин начинал жаловаться на болезни. Их у него было миллион. Любая старуха позавидовала бы ему. У Яшки болело все, от корней до макушки. Когда он начинал рассказывать о своих хворобах, даже бабки не выдерживали, уходили. Гошка как-то и вовсе разозлился:

— Че ты, блин, рассопливился? Мужик иль кто есть? Зачем мне на уши свое говно вешаешь? Тебе, козел, только менструации не хватает! Все другое получил! Даже знаешь, сколько у тебя полипе® в заднице. Как там их посчитал, да потом еще и голову отмыл? Как баба с тобой мается? Отморозок! Пошел вон! Из тебя лесник — как с меня мусоряга! — познакомился с Торшиным на берегу Широкой и после той встречи никогда больше не останавливал лодку, торопливо проскакивал мимо Яшки.

Он чувствовал, что тот ловит рыбу, но никак не мог поймать его. И только сегодня увидел сеть в реке. Здесь поселковые не ловили рыбу. Лесники не пускали пугать зверей на участках: выкидывали сети и самих браконьеров. В милицию не заявляли, справлялись сами. Вламывали поселковым так, что мало не казалось. Бывало, резали, сжигали сети. Особо назойливым пробивали днища лодок. Попробуй, пожалуйся! Милиция лишь добавит. Да и отомстить не получалось. У Егора возле дома целая стая прирученных волков. Попробуй, сунься кто чужой. Кому жить надоело?

У Яшки Торшина и того не легче: медведь в доме живет. Из пожара вынес малыша. Теперь он вдесятеро от хозяина вымахал. Торшину зверюга всех друзей заменил. Яшка ему про болезни и нужду сутками рассказывал. Медведь слушал молча, ни разу не рявкнул, не обругал. Исправно ел печеную картошку, а все лето до самой осени уплетал рыбу и спал всю зиму под теплой печкой.

Медведь чувствовал себя хозяином в избе и на участке, а потому чужих не терпел. Как-то по незнанию забрели поселковые, решили счеты свести с Яшкой за сети и лодку. Избить вздумали лесника, а напоролись на медведя. Ох, и погонял он их по участку! Все кочки обваляли. Когда к реке выскочили, забыли, зачем появились здесь. С неделю заикались от восторга после встречи с Яшкиным выкормышем.

Не любил медведь и Гошу. Чуть завидел, враз на дыбы вскакивал. Самого Яшку мшено было бы и послать, мишка такого не прощал.

Вот и теперь сунулся инспектор к сетке, хотел ее вытащить, забыл о зверю и только наклонило! к сетке, почувствовал, что его ноги оторвались от земли, и сам он повис в воздухе. В лодке жалобно скулила Динка, боясь брехнуть, на дно легла. С любым человеком схватилась бы, не испугавшись оружия, с медведем— кишка тонка. Знала, тот шутя хребет переломит.

Медведь долго мотал Гошку в лапах, словно раздумывал, что с ним делать, куда всунуть? Вроде плохого пока не сделал, но зачем к сетке лез? Стукнул Гошу об корягу со всей силы — у мужика из глаз черные искры посыпались, дыхание перехватило. И уже не до сетки стало. Заорал из последних сил, но поблизости никого не оказалось, кто мог услышать и помочь.

Медведь обнюхал Гошку. Мужик с жизнью прощался, а зверюга бросил его в реку и пошел к избе, даже не оглянувшись.

Динка бросилась к хозяину Поднырнув, помогла добраться до лодки, а когда Гошка вылез, заскочила и сама.

— Ну, что подруга? Пока худшего не стряслось, вертаемся домой! — сказал собаке, придя в себя. Та радостно взвизгнула.

Поселенец на обратном пути часто отдыхал: болело все. Ему так хотелось перевести дух где-нибудь на берегу, спрятавшись от чужих глаз, но прийти в себя лучше дома. Вот только как туда добраться? Как длинна и трудна к нему дорога.

Гошку стало мутить. Он перегнулся через борт, плеснул в лицо несколько пригоршней воды. Полегчало, прояснилось в глазах, но свинцовая тяжесть в теле осталась.

Гошка вспомнил случившееся. «А ведь и урыть мог зверюга! В натуре, заломал бы как чмо! Что делать? Всяк свое стремячит, иначе самому кислород перекроют!» — подумал инспектор и посетовал, что не смог добраться до браконьеров, помешал медведь, заодно и Яшку защитил. Не пустил, не дал снять сети. Вот и приди к нему в другой раз, а он выпустит для разговора медведя. Он и душу вытряхнет. Попробуй возьми с него штраф? Сам не будешь знать, как от него откупиться!

Гошка свернул к своему берегу и удивился. Его никто не ждет и не встречает. Хотя до вечера еще далеко, но все ж обидно. Голос моторки домашние слышали всегда, а тут либо прозевали, либо слишком заняты. Георгий вышел из лодки и увидел, как из дома выскочила Аннушка, бежит навстречу, улыбается. Подойдя вплотную, оглядела и спросила с тревогой:

— Что стряслось, Гоша?

— Да мелочь! С медведем познакомился по петухам. Он мне половину задницы оторвал, паскуда! Обещался в другой раз мужичье отнять! Хорошо, что от меня рыбой не пахло, а то бы живьем не отпустил! — пошел следом за бабой, пошатываясь.

— А у нас радость! — остановилась Анна.

— Какая?

— Гость приехал! Юра!

— Тот самый, из Питера?

— Ну, да! За Степушкой.

— Как? Так скоро?

— Куда же дальше? Через неделю в школу. Мальчонка в шестой класс пойдет уже в городе! Он от радости на ушах стоит!

— А как же мы? — вырвалось у Гошки.

— Дай твоему поселению закончится, там и поговорим, — успокаивала Анна.

— Если доживу, — выдохнул Гоша.

— Нерест скоро пройдет, заживем спокойно. Всю зиму будешь дома отдыхать за все нынешние беды. Силенок наберешься. Зима у нас, сам знаешь, долгая и холодная. Все забудется, успокоится. Все мы переживем, — открыла двери в дом и, пропустив

Гошку вперед, сказала, — а вот и мы! Теперь уже всей семьей.

Георгий оказался перед человеком, о котором слышал очень много хорошего. Протянул руку для знакомства, но она осталась в воздухе. Гость сделал вид, что не заметил. Он едва кивнул головой, выдавил на лице слабое подобие улыбки и, не назвав имени, ушел в зал, не обмолвившись ни словом с поселенцем.

Гоша глянул на Анну, та плечами пожала. Юрий вел себя в доме хозяином и поселенца в упор не замечал. Когда Гоша спросил его, как он добрался, тот даже голову не повернул, и, послонявшись, Гошка лег в постель.

К нему в спальню несколько раз заглянул Степка, но мужик прикинулся спящим. Он услышал, как Анна звала к столу, но не пошевелился: не захотел сидеть рядом с заносчивым, чванливым человеком, пренебрегшим им. Претило и то, что Анна, сбиваясь с ног, пыталась угодить Юрию во всем. Тот, понимая свое превосходство над бедной родней, ходил как петух на маскараде, не сняв форму даже за столом.

«Дешевка! Зря Нюрка отдает тебе пацана. Я, будь моя воля, ни за что не доверил бы!» — думал Гошка, уткнувшись в подушку. Сколько он так лежал, не заметил. Сон никак не щадил. И человек лежал с открытыми глазами, как вдруг услышал вопрос гостя:

— И давно он с вами живет?

— Недели две или три, — ответила Анна.

— Ты хорошо подумала, впустив его?

— А что? Нормальный человек. Не обижает, не пьет, не ругает…

— Ань, он — поселенец! От зэка в полушаге! В любую минуту сорваться может. Да и о ком мы говорим? Поселенец разве человек?

— Дядя Гоша хороший! — вступился Степка.

— А ты не лезь во взрослые разговоры. Мал еще, чтобы со своими оценками соваться! Тоже мне, воспитание! Тебе нужно слушать и запоминать. Понял? Это первое правило военной казармы и службы. Рассуждать и комментировать слишком рано насмелился! — отругал пацана. Мать не вступилась. — Ты с ним расписалась?

— Нет. Он же — поселенец…

— И не спеши. Видок у него бандитский, — говорил Юрий.

— Он мне жизнь спас. Я говорила тебе о том.

— Ну, и что теперь? Обязательно ли ложиться под него? Подумай, как о тебе сегодня говорят в поселке? Ты опозорилась, связавшись с ним. Тебя люди сторонятся из-за него. А ведь жили спокойно. Чего не хватало? Приключений?

— Юр, ты зря так давишь. Гоша нормальный, спокойный человек, — не выдержала Анна.

— А почему за ним весь поселок с оружием носится? И у всех одна мечта — убить инспектора! Это тоже за хорошие дела?

— Он же — рыбнадзорный инспектор!

— Сколько инспекторов рыбоохраны лично мне знакомы, и не счесть! Ни на одного не покушались, не пытались убить. Наоборот, дружат с ними, уважают их и охотно роднятся! Здесь же — как на волка! Скоро флажками дом обставят.

— Да будет тебе! У нас собаки нынче имеются. Они никого не пустят. За версту чужого чуют. Гоша тоже за нас, за дом опасался, а как собаки появились, успокоился.

— Где — собаки, где — люди? Кому нужно будет достать Гошу, собаки не помешают. Их ведь тоже косят пули. Чую, и твоему Гоше до воли не дожить. Слишком много знаю о вашем поселке. Нищета и безработица довели людей до отчаяния. Да и на переезд, на новое жилье и обустройство деньги нужны. А где их взять, если на хлеб насущный не имеют поселковые? Пока летел в самолете, всякого наслушался, — сказал Юрий.

— Ну, нам грех жаловаться. Свое хозяйство держим, без копейки не сидим. Продуктов и своих полно. Не сетуем. Нынче приоделись по-человечески, — говорила Анна.

— Этот хмырь помогает? Иль в иждивенцах обретается?

— Он еще и месяца не живет с нами. О чем говорим? Зато рыбой, икрой все бочки забиты. А с неделю назад целого оленя привез от лесника. Тот вырастил как дитенка, а поселковые убили. Сам лесник не смог бы есть того оленя. Шибко любил его, потому нам отдал. Ну, а поселковых три дня гонял с рогатиной, грозил всех запороть.

— Мне плевать на лесника! Скажи, Гоша сможет тебя содержать? Или сам на твою шею норовит?

— Пока нормально. Заботится, помогает, а как дальше, посмотрим…

— А ты не смотри! Продавай свою хибару вместе с хозяйством и давай в Питер? Купишь себе квартиру, устроишься на работу, найдешь нормального человека. Спокойно заживете в городе, в хороших условиях. Ну, разве мыслимо прозябать в таком захолустье?

— Да кто у меня здесь дом купит? Смеешься что ли? Или хозяйство тут приобретут? Ты посмотри на наших баб. Я сколько на свете живу, так и не смогла понять дураков. Наша пекариха Любка, сама с добрую корову, а воткнула себе в нос и в пупок иголки с бусинками. Пирсинг называется. Сказала, что это пик моды. Поверишь, за нею половина поселковых баб себе те пирсинги повдевали во все места. Я думала, что только дикие негры таким забавляются, да и то потому, что нет у них в джунглях бижутерии. Оказалось, они самые модные, что наши дуры пример с них берут. Знаешь, куда они те самые пирсинги вдели? Совестно сказать, но ты и так понял! Разве эти купят корову или кабанчика? Они не знают, где курицу щупать с яйцом она или нет. О чем ты говоришь, Юра, если бабки в шестьдесят лет волосы красят, одна — чернилами, другая — марганцовкой, третья — отваром от шелухи лука. Так они от перхоти избавляются. Она у них вместо мозгов появилась. Ну, куда таким хозяйство? И это у нас! А что творится в Питере? Ведь наши за пирсингами не ездили в Африку. Не в Москве им, бабам, татуировки ставили, а у вас. И ты хочешь, чтоб я переехала и жила в городе, видя тот бардак на каждом шагу? Да ни за что на свете! — распалилась Анна.

— Как же сына отпускаешь?

— Он умный! Устоит! На глупое его не потянет.

— Ань, ты заскорузла и огрубела здесь, иначе никогда не согласилась бы жить с поселенцем.

— Гоша, хоть и поселенец, но мужик. Сам за все берется, не сидит, сложа руки, и не брезгует никакой работой. Не то, что мой бывший! Кичился интеллигентным происхождением, а что за этим? Сплошная пустота. Алкашом он был, хоть и не отбывал на зоне, в семье от него толку не было. Не заимел он имени. До последнего дня никто из поселковых не считал его ни мужиком, ни человеком! Вызывали свистом из дома как собаку. Даже теперь вспомнить стыдно. Свадебное платье за бутылку отдал. А ты говоришь, что я фамилию опозорю, коли на Гошину перейду. Наоборот, очищусь, женой стану, если он не передумает и доживет, — умолкла баба.

— А ты вовсе не забитая и не затуканная, как я думал. Умеешь свое отстоять и зубами вцепиться в будущее. Умеешь думать, доказывать свое. Одно плохо, Ань, будущего у тебя здесь нет! С Гошей иль без него, сама видишь, умирает поселок. Районные власти потихоньку перебираются в Октябрьский. А вы что делать станете?

— Хм-м, напугал! Лесники вовсе в тайге живут, и ничего! Счастливы! С голода не помирают, в поселок их не тянет. Ты погляди, им медведи в лесу дорогу уступают. Вон приехала в магазин жена Егора. По зиме ее видела. Да, без пирсингов и маникюра, зато в веселой цветастой шали, в лисьей шубе, в сапожках из волка. Сама как наливное яблочко, она без очков цены видела, хотя много старше меня. Ее сама тайга сберегла вот такой, всю красу сохранила, не пометив ни сединой, ни морщинами. И она счастлива! Чем же я глупее и хуже? Коль они живут, не сетуя, сумеем и мы…

Гошке в спальне вовсе не до сна стало. Слушал Анну и радовался, что не ушел из дома после знакомства с Юрием, после его вопросов к Анне. А ведь хотел уйти, плюнув на все. Но женщина сумела отстоять свое, не поддалась на уговоры переехать в город. Выходит, твердо определилась в завтрашнем дне и свое место выбрала бок о бок с ним, с Гошкой.

«Ну, что? Получил мудило по звездам? Они у тебя только на плечах, а в голове, кроме мякины, ни хрена нет!» — радуется поселенец.

— Дядя Юра, а вот Вы говорите, что я в казарме должен молчать и всех слушаться, а у нас в поселке ни одного такого тупого нет. Может, уж лучше мне дома остаться, чем в дурдом идти самому? Вон, дядя Гоша ничего не закончил, а все умеет и меня научит. Может, я тоже в инспекторы пойду. Справлюсь. Мне только подрасти б немного. Здесь, в поселке инспектор— большой человек, почти начальник. Если мы доживем, дядь Гоша всему научит. Зачем мне в казарме на всю жизнь засыхать? Как Вы рассказали, это почти зона, только без решеток. А я никому плохого не сделал, чтоб к службе как к столбу стать привязанным.

— Ты ж сам хотел! Даже мечтал!

— Пока не знал, а теперь не хочу! Дома, если что не так, меня прощают. Там, сами говорите, «на губу» отправляют, потом заставляют полы в коридорах драить. Я умею их мыть, но дома. За всеми нами. Это не обидно. А когда за целым стадом чужих, да еще молча, не хочу. Вы мне все время говорили чего нельзя делать, а что можно — промолчали. Выходит, я всегда полы стану драить и жить среди отморозков и лизожопых стукачей? Лучше останусь дома!

— Ну, это, племяш, дело твое! Насильно никто не тянет. Да и армия для тебя началась бы только после окончания средней школы. И не раньше! Откуда знаем, что выберешь за эти годы? Зато получишь полноценное среднее образование. Неволить никто не собирается. Одно обещаю, будешь для нас как родной сын, и любой твой выбор обсудим. Лишь бы ты твердо встал на ноги и стал человеком, мужчиной прежде всего для себя!

Гоша, слушая их разговор, незаметно уснул.

На следующее утро, едва поселенец встал, к нему подошел Юрий, положил руку на плечо Гоши и сказал:

— Прости за вчерашнее недоразумение. Я был не прав. В этом доме и в семье тебя очень любят. Ты нужен здесь. Это здорово! И мне спокойно, что Анна уже не вдова, а семейная женщина, и у нее в жизни появилась своя надежная защита и опора. Она стала нужной не только сыну, но и тебе. Мы решили, что Степка поедет ко мне в Питер учиться. Как ты на это смотришь?

— Выучиться он может и здесь. Не один в школу ходит, хватает детворы в поселке. Но коль пацан сам так захотел, пусть едет. А если не понравится ему в городе, мы его с великой радостью заберем обратно.

— На каникулы обязательно приедет, — пообещал Юрий.

Весь день собирали Степку в город. Юрий съездил за билетами в аэропорт. Гоша купил пацану новые кроссовки и ботинки. Степка шел рядом с Гошей, подходя к дому, остановил поселенца:

— Ты не обижайся, я не насовсем. Выучусь и вернусь! Стану тебе помогать. Ты только вот мамку одну не оставляй, не бросай, а то трудно ей одной. Она у нас с тобой одна на двоих. Я по вас обоим скучать буду. Вы пишите мне, если я прикипелось в городе. И простите… Ну, очень надо выучиться, — говорил мальчишка, отвернувшись.

У него чесались глаза. Он сдерживался изо всех сил, чтобы не заплакать, но у трапа самолета не выдержал. Что делать? Мальчишки вовсе не сразу становятся мужчинами.