Глава 5. НЕСГОВОРЧИВЫЙ


Гошка поймал Ольгу уже на пороге. Та рвалась за дом, сцепив кулаки.

— Будь дома, сам разберусь с любопытным. Не бабье это дело с мужиками махаться и разборки устраивать! — вернул ее в коридор и заторопился за дом.

Он только свернул за угол, как нос к носу столкнулся с рыжим бородатым мужичонкой, недавно встреченным на Широкой. Его весь поселок называл Кондрашкой. Корнеев так и не понял, имя это или кликуха, приклеившаяся к мужику, наверное, не случайно.

— Ты, твою мать, что тут посеял, гнида портошная? — схватил за грудки и, оторвав от земли, тряхнул изо всех сил.

Кондрашка пытался что-то ответить» но язык онемел. Заклинило глотку. Он вращал глазами, изображая негодование, попытался укусить поселенца за руку, но не достал.

— Я те пощелкаю, все жевалки вместе с клыками в задницу вобью! Воробей абортированный! Тараканий выкидыш! Старушачий катях! Блевотина алкаша! Затычка лидера! — осыпал Гошка комплиментами незваного гостя.

Тот синел, задыхался, дергался.

Гошка перевернул его кверху ногами, тряхнул:

— Покажь, с чем пришел, катях суслячий? — увидел бутылку, вывалившуюся из-за пазухи.

Гошка, придавив гостя к стене дома, открыл бутылку, понюхал содержимое:

— Спалить вздумал, ососок курвы? — заткнул бутылку и со всего размаха ударил Кондрашку по голове.

Тот свалился в ноги поселенцу. Гошка позвоню Рогачеву, рассказал о случившемся. Стас прислал оперативку с двумя сотрудниками, и не успел мужи прийти в себя, как оказался в милиции.

Утром поселенцу позвонил Стас:

— Слушай, Гоша, напиши заявление о вчерашнем. Возбужу уголовное дело, и отправим Кондрат-, ку в зону. На его примере других успокоим. Сто раз подумают, прежде чем к тебе заявиться!

— Нет, Стас! Заявления не надо. Куда его в зону? Это все равно, что на погост живым выкинуть! Он не продышит, откинется. А мне нужен тот грех?

— Что я с ним стану делать?

— Тут без подсказок. Сними с него шкуру, да так, чтоб волком взвыл. Но не кулаками! Пусть до смерти вкалывает, чтоб восполнить! Этот хмырь тюряги ссыт!

— Он из алкашей. С него как с барбоски ничего не возьмешь, кроме анализов!

— Жить захочет — сыщет! — усмехнулся Гоша.

Вскоре инспектор повез Ольгу на устье. Та сидела в лодке хмурая, задумчивая:

— Гош, а может, стоило написать заявление ментам? Поверь, недобитый враг опаснее покойника. Теперь если не сам, кого-то подошлет с поджогом.

— Не надо дергаться! Лучшая защита — это нападение. Я придал огласке, а нынче пусть он боится. Хоть один волос с головы моей упадет, отвечать станет этот сверчок. Теперь он дрожать будет за мое здоровье и самочувствие. Метод надежный, проверенный. Его в ментовке обо всем предупредят. Мне добавлять ничего не нужно. Да и в зону не хочу впихивать. Сам ею по горло сыт. Хоть и говно этот мужик, ни мне его лишать воли. Такое хуже, чем размазать. Пусть дышит этот рыжий таракан. Как знать, кто из нас нужнее в жизни?

— Чудак! Да разве можно прощать такое? — пожала плечами женщина и добавила: — Нельзя тебя оставлять одного!

— Ас кем? — прищурился озорно.

— Напарник тебе нужен!

— Я — не лидер! Даже на зоне так не шалил.

— При чем это? Я — о работе, — покраснела Оля и буркнула, — иль обычных отношений не понимаешь?

— Почему? Но сама говорила, какие инспекторы с тобой работают. Кого возьму?

— Не все такие!

— Тогда сама перебирайся! Тут тебе и квартира без хлопот будет, и участок знакомый, и я в сиротах канать перестану! Глядишь, к концу поселения договоримся до чего-то? — осмелел Гоша и напряженно ждал ответ на свое предложение.

Ольга опустила голову, пересела к Гошке на скамью. Обняла и, прильнув головой к его плечу, сказала тихо:

— Останься моим братом или другом. Не обижайся, но в сердце другой живет. Давно его люблю. Он ничего не знает: не говорю и вида не показываю. Запрещаю себе думать о нем, но ничего не получается. Я и к тебе уезжаю, чтоб не видеться с ним. А он вместе со мной непрошеной тенью появляется. Гоню из сердца, а оно не соглашается, не отпускает. Так вот и живу, ненавидя себя за бабью слабость и безволие. Если б знал как трудно мне ломать саму себя. И самое горькое что все бесполезно. Годы прошли. Из моего второго «я» он стал первым.

— Это Назаров? Александр Иванович? — спросил Гоша, дрогнув.

— Какая разница? Он есть в сердце и в мечтах, в реальной жизни мы никогда не будем вместе. Я это

понимаю лучше всех, но приказать себе забыть не могу. Хотя пыталась много раз.

— Что делать, Оль? — вздохнул человек и, п, обняв за плечо, притянул к себе, поцеловал в щеку. Девочка моя, и ты с болью в сердце живешь. Жаль, что ни я эта болячка. Прости дурака за назойлив! Больше не стану докучать, но ты не забывай. И сыщешь для меня маленький просвет в своей дуй вспомни и объявись! Мне так хорошо с тобой! Ты не просто дружок, ты — награда за всю беспутную жизнь, за холод в судьбе! Я благодарю ментов за это поселение, потому что встретил тебя! С тобою я понял многое, я никогда не дорожил своей жизнью. Она — твоя! Останься в ней хотя бы другом…

— Ты самый лучший человек на свете. Потом; не могу ловчить и врать. Пойми меня! Если б не он на секунду не задумалась бы! И прошу тебя, Гоша ты по-своему очень дорог мне, поэтому хотя бы для меня, не забывайся и береги себя. Ты — единственный мой друг, ты знаешь все обо мне. Я тоже скучаю по тебе как по дружку или братишке. Я постараюсь почаще вырываться к тебе. И если в твоей жизни появится женщина, я ей объясню все сама и не помешаю вам.

— Не нужен мне никто! — выдохнул поселенец тугой комок, мешавший дышать. Он злился на реку и лодку, которые сократили путь и приблизили расставание.

Гоша подвел дюральку к песчаному берегу, где! Ольгу терпеливо ожидала машина. Водитель подошел к лодке, помог женщине выйти из нее. Ольга чмокнула Гошу в щеку и, помахав рукой уже с подножки, укатила в Октябрьский.

Корнеев курил на берегу. Ему было до чертей больно, что получил отставку у Оли. «Другого любит. Уже давно. С этим не поспоришь. Да и чего я ждал? Она — девочка в сравнении со мной. Вся ее грубость лишь нанос! Избавь от всяких газов, дай отдохнуть, перевести дух — она ж засветится добром, — думал человек, глядя вслед уходящей машине. — Вот тебе И Назаров! Его такая женщина любит. А он не знает И не догадывается. Слепой что ли? Хотя нет! У него семья, дети. Зачем человеку лишние приключения? Спокойно хочет жить. Оно и понятно», — кивает головой Гоша, согласившись с собой, и только хотел завести мотор, увидел в паре метров от лодки капроновую сеть. Она была поставлена так, чтобы любая лодка могла пройти, не зацепив и не порвав ее.

Поселенец достал багор и только хотел зацепить сеть, как из распадка вышли двое пограничников и бегом бросились к Гоше. Нет, они ничего не спрашивали и не говорили. Вырвав Корнеева из лодки, набросились с кулаками. Сшибли с ног и, завалив на песок, запинали ногами. Уж как только ни материли и ни ругали человека.

Было больно так, что каждый вдох казался выстрелом. Георгия пинали в ребра, топтали грудь и живот. Гошка прокусил язык и губы, но молчал.

— Давай прорубим лодку и затопим в море! Скажем, что ничего не видели! — услышал поселенец.

Он хотел крикнуть, что не надо губить лодку. Но не смог. Язык не повиновался, распух, стал чужим во рту. Гоша и сам не почувствовал, что плачет. От боли или из-за лодки текли слезы по распухшему лицу, превратившемуся в сплошной кровоточащий синяк. Пограничники уже схватили его за руки и за ноги, хотели уволочь к морю, но… на реке послышался шум. А может, это в разбитой Гошкиной голове загудело ненароком? Поселенец с трудом выдохнул, повернул голову, увидел, что к устью спешит катер. Он обязательно пройдет здесь. Вот только чей он? Кто на нем? Захотят ли эти люди увидеть его? Не пройдут ли мимо?

Катер резко ткнулся носом в берег. Из него выскочили люди. Избивавшие поселенца пограничники бежали к заставе.

— Стойте! Стрелять буду! — услышал инспектор голос Рогачева. Вскоре он и впрямь выстрелил, пот второй раз и сказал кому-то, — позовите командир И этих козлов на катер! Наручники прихватите для ни

Какая-то женщина плакала, умывая Гошку морской водой. Она обжигала лицо, а баба приговаривал

— Терпи, родимый! Море — наши слезы, оно лечит болячки. Через неделю все пройдет, кроме сердца. Оно не забудет, — она смывала кровь с голов рук и груди и проклинала избивших. — Чтоб его бол на ваши головы, нелюди проклятые! Пусть ослепнут глаза и почернеет для вас небо! Пусть судьба ваш станет горше погоста!

— Кончай базлать! — не выдержал один из пограничников. Он сидел на песке, сдавив простреленную ногу, и морщился от боли. Второй лежал рядом с ним. Ему Рогачев прострелил колено. Он смотрел в небо и думал, что до дембеля оставалось всего два месяца. Дома его ждут невеста и мать. На несколько лет теперь отложится эта встреча. То, что нынче они не выкрутятся всухую, понимали оба.

— Вы что, сволочи, офонарели? Что натворили с человеком? Зачем сорвались? Кулаки зачесались? Жизнь опаскудела? Хотели вас с почестями демобилизовать, а теперь куда отправим? Обоих под трибунал! Рыбы вам захотелось, паршивцам? Нажретесь в дезбате до тошноты! Псы цепные! Никакой совести не осталось! — кричал командир заставы.

— Нам тоже ноги прострелили…

— Не хрен было убегать! Я вас предупреждал! — резко вмешался Рогачев.

— Прости ты нас, инспектор! Накатила дурь. Устали от военки. В этих заброшенках озверели. Сам видишь, даже в самоволку слинять некуда. От поселков до нас больше полсотни километров. Только

и видим море да реку. Скоро говорить разучимся. 1 Пойми, ведь сам мужик, — просил сидевший поблизости парень.

— Дома матери ждут, невесты. Не только мы, сколько они переживут? Конечно, девчата ждать не станут, — вздохнул второй.

— Да как смеете просить о таком? Чуть не убили мужика! А теперь прости? За то, что не прикончили? — возмутился Стас.

— А мы не вас, его просим.

— Пусть попробует простить!

— Да что вы? Гошка не сошел с ума…

— Оттого, что их посадят, инспектору не станет легче, а вот выздороветь поможем, шефство над ним возьмем! — изменился тон командира заставы. Он с надеждой смотрел на поселенца.

Гоша, повернув голову, глянул на ребят, кивнул головой, простонав от боли, и сказал тихо, едва пошевелив языком во рту:

— Прощаю обоих.

— Придурок! Отморозок! Лопух! — взорвался Рогачев, но командир заставы взял его за локоть, увел подальше от всех.

Когда они вернулись, Стас уже успокоился, но на пограничников не смотрел, подошел к Корнееву:

— Короче, мы с командиром заставы договорились, что тебя будет лечить их врач. Полежишь в их госпитале, обещают быстро на ноги поставить. Я о том докторе много слышал. Настоящий кудесник! Наших пограничников с того света возвращал, когда в Октябрьском лечить отказались. Сочли безнадежными, а ребята нормальными домой вернулись. Семьи завели, детей растят.

Гоша увидел пограничников, спешивших с носилками. Первым с берега забирали поселенца. Парни бережно подняли его, положили на носилки, пошли к заставе, но их приостановил Рогачев:

— Я тебя навещать буду. И еще! Не тревожься за свой участок, его приглядят пограничники. Это им полезно. Пусть побывают в твоей шкуре.

Инспектора принесли в сверкающую белизной палату, и к нему тут же подошел улыбчивый человек

весь в белом. Он внимательно осмотрел поселенца проверил руки, ноги, ребра, хмурился, затем велел перенести Гошку в операционную.

Корнеев понял, что предстоит операция. Вскоре и впрямь ему дали наркоз, и человек увидел пушистое облако, в нем смеющееся лицо Ольги.

— Не уходи, мой пучеглазик! Побудь со мной, лягушонок! Как больно и плохо без тебя. Ну, куда ж ты, Оленька? — хотел поймать женщину, но руки уж были привязаны. — Оля, девочка моя! — закричал пытаясь остановить убегавшую.

До глубокой ночи оперировали Гошу. Трижды з это время звонил Рогачев, справлялся о поселенце. Ему отвечали, что операция еще не закончилась.

Уже под утро врач прооперировал обоих ребят. Они вместе с Гошей оказались в одной палате. Оба парня с повязками на ногах лежали рядом.

— Гош, как ты? — спросил белобрысый Вовка и, повернувшись к Толику, сказал вполголоса: — Ну, я сам видел, как он открывал глаза.

— Да где они у него? Совсем заплыли!

— Не-е, щелки есть! — спорил Вовка.

— Лишь бы он выжил, иначе нам — кранты! Упекут в зону, как последних козлов! — сетовал Толик

— Черт нас дернул! — согласился Вовка.

— Ты ж знаешь, что получили б от него за рыбу.

— За него вообще упекли бы!

— Надоела кирзуха, и сухая картоха в горло не лезет. За два года все одно и то же. Сил не стало.

В столовку хуже, чем на «губу», себя волокем.

— Кто ж думал. Что припутает?

— А ты как думаешь, станут салаги ловить рыбу?

— Еще как! Борзее нас! — усмехался Вовка.

— Хрен вам в зубы! Покуда я живой, не пущу = к реке козлов!

Оба услышали Гошкин голос и обрадовались:

— Живой потрох! Какое счастье!

— Гоша, ты не серчай, но надоели эти «концы в сраку». Мы концентраты так зовем. Поверишь, настоящую, живую картошку во сне видеть стали. С добра ли такое? Расскажи мамке, не поверит, что так бывает на самом деле: картоха — лучший гостинец, — крутил головой Вовка.

— Маманька свиньям чугунами варит картоху. Как я им завидовал все два года!

— А моя мамка дрочоники жарит. Ох, и вкусные они со сметаной! — вспомнил Толик, сглотнув слюну.

— Да замолчи, кончай пытать! — взмолился Вовка.

— Я, когда вернусь домой, каждый день стану печь картошку и никогда больше не скажу, что она надоела, — сознался Толян.

— Гош, а ты любишь картошку?

— Мне один хрен, картоха или каша. Лишь бы не баланда! — словно холодной водой облил обоих.

— Гош, конечно, мы сволочи перед тобой, но до смерти тебя не забуду. Может, мне и не стать, как ты, не знаю, простил бы сам или нет? Но за что такого как ты судили? Оно и на воле таких уже нет!

— Знаешь, в моем саду деревенские пацаны всегда обрывали яблоки и груши, хотя у самих все это есть. Ну, я их, когда ловил, таскал за уши до воя. Теперь, когда вернусь, пальцем ни одного не трону. Никогда! — пообещал Толик.

— Спасибо тебе! Вчера из дома письмо пришло от матери. Ждет, молится за меня, дурака! Наверное, и ты ее услышал. Она такая… самая лучшая, — сорвался голос парня. В нем звенела жгучая сыновняя тоска.

Гоша понимал обоих парней, но относился к ним по-своему.

— Зачем ты их простил? Ведь они едва не убили тебя. Да и вломили без жалости. Не подойди мы, утопили бы в море беспомощным. Ты же это знал, — спросил Рогачев.

— В их возрасте сам таким был. Кулаки быстрее ума срабатывали. Не раз жалел о последствиях, не это было потом. Меня никто не понял, свое у каждого болело. Вот и ломали мою судьбу глупую все кому ни лень. Пощады не знал. Да и теперь то дурацкое помнится. Не хочу, чтоб чья-то судьба была покорежена вот так же жестоко, но уже мною. Не мудро родиться с хреном, мужиками мальчишек делает жизнь. Поменьше б она подкидывала на пути; волчьи стаи с человеческими харями!

— Странный ты, Гошка! Ну, а зачем Кондрашку простил?

— За что пощадил? Да его и без меня достало! Глянь на это чмо! Уже в голове — седина. А в мужики так и не пробился. Куда такого обижать? Его, попади он на зону, даже натянуть побрезговали б. У иного зэка меж ног растет больше, чем тот Кондрашка. Им разве что «парашу» мыли бы вместо тряпки.

— Да, но он же мог сжечь тебя!

— Не привелось.

— Поговорил я с ним накоротке. Объяснил все на пальцах. Сказал, что в случае чего, его первым достану и прибавлю нынешнее. Тогда уж до конца жизни на зону отправим, на строгий режим. Наполохался хмырь до того, что заболел. Уже третью неделю даже из комнаты не выходит. Дышать научился шепотом. Раньше каждый день свою жену и детей гонял. Нынче голоса его соседи не слышат. Присмирел козел! — нахмурился Стас и спросил: — Когда тебя обещают выписать?

— Через неделю. Так доктор сказал.

— Значит, успею еще рыбу на зиму заготовить?

— Конечно, я помогу. Теперь семга полным ходом поперла. Возьмем самый цимис! Там коптилку соорудим, в распадке. Место дикое, люди туда не заходят, зверья боятся. Ну, а нас не тронут.

— Как это? Почему? Ты что, заговоренный?

— Стас, я зоны прошел! Какое зверье видел, тебе и не снилось! Таежные, здешние — просто дети! — отмахнулся Гоша.

— А медведи, росомахи, волки, рыси? Тоже детвора? — не верил Стас.

— Не нагоняй на себя пустой страх. Покуда в реках идет нерест, зверь сыт и нас не тронет. На сытое пузо все добрые. Нынче жир нагуливают на зиму. Мы им без нужды.

Гоша не любил подолгу залеживаться в койке. Чуть полегчало человеку, он тут же встал, начал ходить по палате, коридору. Отказался от судна и помощи санитаров. Как ни уговаривал его врач, удержать поселенца в кровати не удалось. Человек торопился быстрее встать на ноги. Едва почувствовал, что силы возвращаются, позвонил Стасу, попросил приехать и забрать его. Рогачев не промедлил. В тот же день увез Гошку, предупредив пограничников, что если хоть один, хоть кто-нибудь осмелится обидеть инспектора, Рогачев не простит и накажет любого по полной программе, не считаясь с прощением Гоши.

Уже на следующий день поселенец вместе со Стасом проверили весь участок. Прошли всю Широкую, не увидели ни одной сетки, поставленной браконьерами.

— А ты знаешь, что делали пограничники? С баграми выходили и выгребали все до самого дна. Будто тралом выскребли. Сколько подняли, я глазам не поверил, увидев такой улов! Тех сетей рыболовецкому колхозу на три путины хватит! Когда их сдали, рыбаки радовались. Сети добротные, крепкие, импортные, ими ловить одно удовольствие. Ну, а наши хоть и скрипели зубами, но молчали. Попробуй потребовать свою сеть, сразу под уголовку попадешь! Короче, причесали наших. Но надолго ли? Новые сети купят, ночами будут ловить. Как-то приспособятся, — говорил Стас.

Но берега рек были пустынны: ни костерка, ни голоса не слышно. Лишь плотные косяки рыбы шуршали на отмелях, спешили, не обращая ни малейшего внимания на инспектора и начальника райотдела милиции.

— Давай немного отдохнем в тишине. Когда еще повезет вот так? Я уже и забыл, что природой можно любоваться. Жизнь пошла, как карусель. Только успевай управляться. Все дела, заботы заели хуже блох. Забываем, что мы люди.

Гошка усмехнулся, подумав свое: «Услышь такое в зоне, хохотали б зэки. Разве есть среди ментов люди? Откуда им там взяться?»

— Хохочешь? Знаю, что подумал, — заметил Стас и, выйдя на берег, сел на траву, подставив лицо солнцу. Человек смотрел на синее до прозрачности небо, тяжело вздыхал.

— Ты-то чем не доволен? — удивился поселенец.

— Видишь ли, я тоже не думал, что буду работать в милиции, о другом мечтал. Хотел врачом стать, выучиться на хирурга, делать операции, лечить людей. Короче, в наше время стать доктором было почетно. К тому ж жалостливым рос. Не только людей, собак и кошек любил. Ни одну не обидел и не ударил никогда, бездомных подкармливал.

— Ох, и скучно дышал! Не по-мужски. Ну, как так жить, никому не расквасив морду? Да я с тоски б откинулся! Помню, увидел по телеку бокс, аж загорелся, так захотелось мне в обалдуи, чтоб тоже рыла бить безнаказанно, да еще за это «бабки» иметь! Видать, тогда я здорово перегрелся: выскочил во двор и, не глядя, кто передо мной, как вмазал! — рассмеялся Гоша. — А тот, кому въехал, видать, тоже телик смотрел да как звезданул мне в рыло! Я с «катушек» улетел враз. Жопой забор снес. Но тому амбалу показалось недостаточно. Выскреб меня из-под обломков штакетника, как врубил еще раз! Я и вовсе отключился. Сразу доперло, что в бокс мне рановато. Не созрел! — хохотал Гоша.

— Тебя грубой силой из мечты вышибли. Это не только больно, но и обидно. Я со своей мечтой иначе расстался, — погрустнел Стас и продолжил: — Меня практически дед растил. Другим недосуг было. Все работали, суетились по дому, я учился и дружил с дедом. Он понимал с полуслова и учил добру. Всегда говорил, если человек творит в жизни зло, судьба его будет горькой, а доля — черной. Я верил в каждое его слово. А он убеждал: «Никого не обижай. И тебя никто не тронет. Не сей слезы. Пусть люди радуются и улыбаются, увидев тебя». Ну и старался изо всех сил. Каждой старухе помогал донести сумку, перейти дорогу, сойти со ступеней. Не всегда спасибо слышал, да и не ждал. Дед внушал помогать от души, не за благодарность и подачки. Он сам всю жизнь врачом проработал, педиатром. Детвору любил. Его на пенсию долго не отпускали. Лишь в семьдесят лет ушел на отдых. Он тосковал по малышне и сам был доверчив, как большой ребенок. Оттого и потерял жизнь, — охрип Стас, умолк на время, а вскоре будто вспомнил, — передали тогда предупреждение по радио, что в городе появилась воровская шайка. В ней одни рецидивисты. Они под любым предлогом заходят в дома и квартиры, грабят и убивают людей. Потому просили не открывать двери, не проверив, кто за ними. Даже форточки велели держать закрытыми, а на ночь двери запирать на замок. Конечно, мы тоже слышали предупреждение и, понятное дело, соблюдали его. Все, кроме деда. Он открыл, когда я был в школе. Дед был один. Как все случилось, узнали потом, а в тот день лучше бы я не выходил из дома! Вернулся, вставил ключ, а дверь не заперта. Вошел, позвал деда, он не откликнулся как обычно. Нехорошее предчувствие закралось. Веришь, колени задрожали, а когда вошел в зал и увидел, чуть не сдвинулся. Дед лежал на

полу в луже крови. Голова была разбита, а глаза открыты. Он уже остыл. Я так испугался, что не сразу сообразил позвонить в милицию, — закурил Рогачев. — Поймали тех бандитов. Они признались, как убили моего деда. Арматурой. У него потребовали деньги, а лишних в доме не имелось. Он и сказал им, что нет у него ничего. Ворюги полезли всюду сами. Дед попытался помешать, усовестить. Его, как сказали бандиты, погасили, чтоб не мешал. Но так ничего и не нашли, только время зря потеряли, как признались на следствии.

— Что им влепил суд? — спросил Корнеев.

— Сроки! Ни одного не приговорили к «вышке», хотя я просил, требовал, кричал. Судья не стал слушать, а один из бандитов так и сказал мне в перерыве: «С тобою, петушок, мы еще встретимся на скользкой дорожке. Сообразим из тебя мокрожопого!» Я не сразу понял, чем мне пригрозили. После процесса объяснили соседи-мужики. Запомнил я и задумался тогда. А уж сколько зла накипело, не передать. И куда мое добро девалось? Все отмел, забыл, обрезал. Ведь вот соседская бабка слышала, как убивали деда, он кричал. Она побоялась вызвать милицию, чтоб самой не попасть под горячую руку бандитов. А ведь они с полчаса еще искали, что украсть. Бабка слышала, но затаилась. Поверишь, она и теперь жива. Никто во всем подъезде не здоровается и не общается с нею. Нет у нее детей, а жива… Спроси, зачем? Кому нужна? Человеческий мусор! А вот моего деда давно нет! Я после его гибели расхотел быть врачом. Кого лечить? Кому помогать? Старухам? Таким как наша соседка? Или мужикам, подобным тем бандитам? Нет! Одумался в одну ночь, переломил самого себя и разуверился, отказался от всего, чему учил дед, и сам пошел в высшую школу милиции. Конечно, сначала в рядовых вкалывал, с самых низов начал. Ну и доставалось мне, Гоша, по всем требованиям. Сам понимаешь, какого пришлось! Из пай-мальчика враз в менты! Вираж крутой! Да и теперь не жалею о своем решении. Конечно, не все и не всегда получается, как хочется, но это лучше, чем дедовский финиш!

— Небось, свиделся ты с теми, кто загробил его? — спросил Гоша.

— Опоздал к разборке. Всех троих на зоне у рыли. В бега намылились, их охрана достала. Всех одной очередью из автомата уложили. Ненамного пережили деда, меньше года.

— Не повезло тебе, — посочувствовал Гоша и добавил, — с дедом… А мокрушников и на зонах не жалуют. Все на них отрываются, потому что не верят и за себя боятся. Ведь, убив однажды, повторит такое, уже не сморгнув, спокойно. Ему все равно, нет жали и страха, человеческое потеряно. Оттого даже махровые воры сами не урывают, берут в дело мокрушников. Они не всегда годятся, но в крайнем случае бывают нужны. Вот ты сам убивал людей? — спросил Гоша Рогачева.

— Нет, и не пытался!

— Значит, жив в тебе и нынче жалостливый мальчишка. А я хоть и не мокрил, но любил махаться. На воле или на зоне кулаки всегда держал наготове и пускал их в ход, не зная выходных и праздников. Скольким рыла на задницу свернул, вбил зубы в жопу, скольким ребра поломал, со счету давно сбился.

— Подраться и я полюбил. Тому быстро научили в ментовке! С первого дежурства кулаки тренировал. Когда диплом получил, уже готовым ментом стал. Борьбой увлекся классической.

— Да борьба — это хренатень. Она в жизни не годится. Любой зэк даже самого классного борца шутя в штопор скрутит.

— Брехня! У меня из КПЗ трое слиняли. Опера поймали. Я сам вломил всем троим. Мало никому не показалось! — похвалился Стас.

— В кабинете тыздил! А это все равно, что драться в наручниках. Опера — на шухере. Чуть перегни кенты, твоя стрема их живьем урыла б. К тому ж ты в своем кабинете, да еще начальник! Вот если в тайге, да нюх в нюх, без «шестерок», никого не одолел бы! Клянусь волей! Иль кентов не знаю? Они откидываясь, зубами в горло вцепятся, но не уступят! Тут же либо шушера подвернулась, либо слепил в уступку тебе!

— Все было по-честному! — спорил Рогачев.

— Себя убеждай, сколько хочешь, меня — никогда!

— Гош, а почему ты с пограничниками сдал?

— Не услышал и не увидел их. Они сзади налетели, как шакалы, я не ожидал. Проводил Олю до- устья, она в Октябрьский поехала, к себе собирался вернуться. И тут эти головастики. Им внезапность помогла, иначе бедными они были бы.

— А тебя часто били? — спросил Стас.

— Случалось, перепадало. Чаще в детстве колотили, потом отмахиваться научился.

— Я тоже получал, пока в рядовых служил. Кто только не наезжал! Все на мне свои кулаки чесали. Когда борьбой занялся, раскидал козлов. Забыли все и перестали считать меня тренировочной грушей.

— Это хорошо, что мужиком живешь, умеешь за себя постоять. Но сила твоя не в знании борьбы, а в том, что осталось еще от деда! Понял?

— Нет, не дошло, — приподнялся Рогачев на локте и внимательно посмотрел на поселенца.

— Экий тупой! Ну, вспомни нашу первую встречу и потом, когда водовозом устроил. Помнишь, что ты сразу сказал мне: «На кусок хлеба всегда будешь иметь!» — улыбался Гоша. — Скажи, кого другого тревожило б, будет у меня на жратву или нет? Да и потом, когда поселковые хвосты на меня поднимали, писали кляузы, ты им не поверил. Не отправил обратно на зону. И очень часто защищал меня. Хотя, кто я для тебя? Такой же бездомный пес, каких было много в твоем детстве. Спасибо деду, что вырастил тебя таким, какой ты есть.

— Гош, у всех имеется свое кредо. А я считаю, что отрываться на таком как ты, не только недостойно, но и грешно. Я все хочу спросить, как работал бы ты, став свободным? Так же или иначе?

— Ну, прежде всего, ежели по совести, слинял бы из рыбнадзора, куда угодно, потому что очень мало платят. Ведь я — мужик! Весь век не буду жить один, семья нужна. Ну, скажи, какая шибанутая согласится, узнав про мою получку? Никакую не уломаю. Потому смоюсь разом, едва освобожусь.

— А разве у тебя никого нет? Поселковая молва уже много раз женила тебя, а ты все сиротой ходишь. Иль еще не приглядел? — хитровато оглядел Стас Корнеева.

— Я не спешу. У меня еще есть время, — ответил поселенец уклончиво и спешно перевел разговор на другую тему. — Видишь вон тот лесок? Да с сопки распадок сбегает к самой реке? Там у меня шалаш стоит. Мое место отдыха. Хорошее и спокойное, очень тихое. Вот там мы с тобой рыбачить будем, поставим коптилку. И недели на две от всех заляжем на дно. Я, конечно, буду вылезать ночами, гонять разбойников-браконьеров, а ты хозяйством займешься, чтоб всю зиму те две недели вспоминал! Они тебе круглый год душу греть станут. Глядишь, и меня вспомнишь добрым словом…

— Ты живой, почему тебя вспоминать надо будет? Если нужно, я в любую секунду тебя сыщу, — удивился Рогачев.

— Мало ли что? Я после пограничников уже не зарекаюсь и не строю планы наперед. Не загадываю, — опустил голову Гоша.

Стасу стало не по себе, он позвал поселенца вернуться в поселок.

Инспектор не стал затягивать с отъездом, тут же спустился к лодке.

— Гош, подожди. Глянь, кто-то сюда шпарит! Видишь, лодка вышла из-за поворота? Погоди, дав глянем, кто объявился? — предложил Стас.

Поселенец подтянул лодку к берегу. Вдвоем он присели на траву, стали ждать. Лодка приближалась. В ней Гоша увидел троих, но различил только голоса. Мотор плохо справлялся с течением, и лодка шла медленно. Вот она поравнялась с инспектором.! От неожиданной встречи люди в лодке опешили. Это были поселковые: учитель начальных классов вместе с женой и сыном.

— Заруливайте, Николай Семенович, — предложил Стас, оглядев семью.

Учитель, покраснев до лысины, медленно подвел лодку к берегу.

— Засаду устроили? — спросил он скрипуче.

— Отдыхали. Уже собирались уезжать да вас увидели, решили дождаться! — ехидно улыбался Рогачев.

— Черт меня дернул! — тоскливо оглядел сети учитель.

— Вытаскивайте сеть, а сами — домой! Ваше счастье, что не поймали вас уже с уловом! Где б вы провели следующие два года? — качал головой Гоша, забирая снасти, и бурчал, — а все жалуются, что мало получают. Откуда на импортную сеть нашли?

— Целый год на нее копили, отрывали от зубов! И надо ж так! С первого раза поймались, — чуть не плакал учитель.

Гошка, не дрогнув, перегрузил его сеть в свою лодку и, пожелав семье счастливого пути, позвал Стаса. Подождав, пока лодка учителя отойдет подальше от них, сказал Рогачеву:

— Во, вишь, как подфартило? Можем сегодня не возвращаться в поселок. Опробуем мое местечко и сети. Не вертаться ж порожними! Жаль, вот только брезента нет, чтобы улов прикрыть.

— Опера привезут. Брякну им, доставят мигом! — успокоил Рогачев и попросил: — Дай им рыбы половить, а то неловко мне!

— Ладно, но с уговором, рыбу пусть не бросают на берегу!

— Ну, что ты, Гоша! Они ж ее на зиму солят. Кто ж выбросит? Я им головы сам поотрываю! — заверил Стас.

Он вышел на берег, едва лодка ткнулась в ивняк. Пошел к шалашу, но Гоша притормозил:

— Куда черти понесли? Пошли сетку поставим. Рыба, как увидит твою форму, офонареет. Скажут друг дружке: «Спасайся, братва! Главный легавый возник! Хана нам пришла», — и все разом в сеть попрыгают. Меня тут не боятся, привыкли как к катяху, а ты новенький. Влезай в лодку, закрепи второй конец сетки.

Поставили сеть, развели костер, на реке было пусто и тихо. Ни голоса, ни звука вокруг, только шум реки и плеск рыбы.

Гоша, перекурив, пошел глянуть сеть.

— Хорошо возьмем! — сказал, вернувшись.

— Спасибо тебе, — отозвался Стас тихо.

— За что?

— За все разом! И за это! — кивнул на сеть.

— Пусть она себя проявит, характер покажет, — отмахнулся инспектор.

— Ты смеешься? О сетке как о живой базаришь!

— Не хохочи, Стас, и у нее свой норов имеется. Вот уехал учитель, проклиная нас обоих, а это факт, сеть всю рыбу упустит и не захочет порадовать. Такое приключалось, — сказал Корнеев и продолжил, — у поселковых мужиков пять сетей забрал. Все новехонькие, первый раз их поставили, но только одна ловила. Остальные сразу прохудились на плывуне, на корягах. В руках рассыпались, будто ими десяток лет пользовались. Если б сам не отнял, не поверил бы! Вместо рыбы, а косяки шли хорошие, сплошные

лохмотья и обрывки подняли. Короче, не захотели служить чужим рукам, проклятье повисло на все! С пустыми руками вернулся, — вспомнил человек. — Глянь, кажется, пора поднимать сеть! — позвал Стаса Корнеев, сам заскочил в лодку. — Готово! — стал вытаскивать сеть в лодку и не справился с тяжестью, кувыркнулся в воду, выпустил сеть, вместе с нею ушла! в реку рыба.

— Эх, ты! Безрукий! Улов упустил! Жопа с ушами! — злился Стас.

Поселенец заново ставил сеть. На берег он вышел злой и хмурый. Закурив, сел у костра, разведенного Стасом.

— Проклял засранец! — выругался Гоша.

— Может, вернешь ему сеть? — улыбался Рогачев.

Гошка подскочил и, отмерив по плечо, ответил злобно:

— Вот что он от меня получит!

— Чего ты на него взъелся? Нормальный мужик! Николая Семеновича я давно знаю, — вступился Стас.

— Знаю я одного пацана в поселке. Степкой его зовут. Он у этого гада учится. Ну, туго живется мальчонке, без отца растет. Не хватило матери на форму, так этот лысый барбос не пустил его в класс. Не велел приходить, покуда мать не купит форму. Купила баба, но целый месяц сидела вместе со Степкой на одной картошке. А пацан и без того слабый, аж прозрачный. Ну, я хотел им подкинуть деньжат, хоть у самого не густо, но Анька не взяла. Тогда харчи принес. Тоже сумки вернуть вздумала. Ну, малость сорвался, покатил на нее бочку. Выругал по-всякому, что называется, отвел душу на дуре. Сказал, будто ни ей, мальчонке принес, а он мне — кент!

— Так ты не спишь с нею?

— Нет! Не отметились, не грешны.

— А зачем харчи ей носишь?

— Понимаешь, в пургу она ко мне завалилась полужмуром! Выходили мы ее вместе с Бондаревым. С тех пор жаль эту дуру! — сознался поселенец и, тянув на Стаса, продолжил: — Вот ты, когда бездомных псов кормил, жалел их?

— Нюрка в доме дышит. Ты о чем?

— Помирала она тогда. Уж в этом я, поверь, волоку получше тебя. Тут же узнал, что без мужика дышит. Еще жальче сделалось, — глянул искоса на Рогачева.

— Убили ее мужа. По пьянке зашибли в драке. Уже у мертвого забрали все деньги. И, хотя хреновый был человек, хотел сыну послать те деньги, но не успел. Не стоило заходить в пивнушку. Редко кто из мужиков знает свою норму и умеет остановиться. Во всяком случае, этот пил много. Была б возможность, самого себя прозаложил бы за бутылку. Он из нашего вытрезвителя не вылезал. В постояльцах числился. А тут я образумить решил и пригрозил, если не устроится на работу и не возьмется за ум, тогда я его возьму за жопу и сыщу другое, казенное жилье. Он понял и вскоре уехал. Думаю, Нюрка с его отъездом ничего не потеряла, лишь приобрела. Он ее извел. О таком даже вспомнить смешно. А сама баба неплохая. Трудяга, тихая, серая как мышь. Ни в чем плохом не замечена. Пацан у нее нормальный. В поселке ее почти не знают. Пустил, правда, кто-то слушок, что мать и сын — туберкулезники, но это лечится, — помрачнел Стас.

— Учитель твой Степку и за это из школы выгонял, но Анька защитила. Доказала, что здоровые оба.

— А чего б тебе не жениться на ней? — прищурился Рогачев хитровато.

— Она все мужика ждала, когда он к ней с мешком денег воротится. Я ему — не соперник. Мне после поселения на материк уезжать. Зачем бабе голову дурить?

— Гошка, но ведь еще долго ждать. А как без бабы? Да и приглядит, все ж вдвоем жить легче.

— Да кинь ты! Этой бабе мужик как мандавошке гондон, вовсе без нужды. Холодная как сугроб. Причем, мне кажется, давно забыла, зачем мужика в постель берут.

— Не сочиняй! Нет таких баб!

— Клянусь волей! Три раза у нее ночевал и спал со Степкой. Она за перегородкой как легла на бок, так и проснулась на нем, ни разу не повернулась, а храпела как кобыла! Так что сам пойми, кому нужна такая?

— А ты чем лучше? Разбудил бы, подвинул…

— Э-э, нет! Я — не насильник! У меня свое убеждение. Баба должна захотеть меня, всего обласкать, вот тогда и я на все пригожусь, согревшись, и ее приласкаю. Никогда ни одну в тиски не брал, не зажимал силой. Какой кайф получишь, если под тобою визжит, царапается и плюется? Это ни по мне. Был у меня знакомый кореш, который только силой баб брал, не терпел сговорчивых и податливых. Он от бабьего крика кайф ловил. Случалось, отловит какую-нибудь обезьяну, уволокет в кусты, та вопит как резаная. Ну, я его и спроси, что ты с нею делал там? Он мне в ответ: «До кайфа доводил. Иначе не нужна!». «А как ты ее пользовал, что она чуть от крика не порвалась?». Вот тут он показал свое хозяйство. Мама родная, слон бы позавидовал. Любой жеребец против этого кента — ничто! Конечно, какая с ним добровольно согласится? Если только жизнь опаскудела. Ну, а у меня все в порядке. Я не навязывался никогда ни одной. И к Аньке не возникаю. Дошло, что не нужен ей. А коли так, то дышим врозь, — вздохнул Гоша и, глянув вниз на сеть, позвал Стаса, — живей! Забазарились!

Сеть они вытащили вдвоем молча, кряхтя и сопя. Еле справились. Улов оказался гораздо больше, чем ожидали.

Стас позвонил своему заместителю.

Петр Бойко появился вскоре и тут же взялся помогать Стасу и Гоше разделывать рыбу. А уже ближе к ночи засолили и уложили ее в бочки.

Второй улов вытащили ранним утром. Усталые, мокрые они сели на берег перекурить, перевести дух и вдруг услышали голос моторки. Скоро показалась и сама лодка.

— Кого спозаранок черти несут? — нахмурился Рогачев, пытаясь разглядеть лодку и заранее узнать хозяина.

Ее вел лесник, кряжистый, громкоголосый человек с пудовыми красными кулаками.

— Егор, привет! Заруливай к нам! — позвал Гоша человека.

Тот повернул к берегу и, выйдя из лодки, поздоровался:

— Гошка, покуда вы здесь ковыряетесь, я с реки пуганул двоих поселковых! Одному шею наломал! Это, ты его знаешь, Соломин Генка. Ну, тот самый, киномеханик. Никак не хотел сматываться с реки домой. Покуда не наподдал ему так, что он до середины Широкой пролетел. Тогда понял, что не шучу с ним!

— Я ж его недавно ловил с рыбой, предупреждал! Ему этого не хватило? — удивился инспектор.

— Пока не вломишь, не доходит! Он и со мной брехаться начал, мол, кто ты такой, что мне указываешь? «Ты — лесник, вот и проваливай к себе в зимовье, а здесь не светись! А то всуну под корягу, ни один медведь не сыщет!» И это мне грозил! Мужики, кто такое выдержит? Какой-то лысый индюк грозит леснику! Да где такое видано? Сгреб его в охапку, как наподдал коленом, он и закувыркался вперед задницей! Уж когда с реки вылез, молча собираться начал. Тут я ему сказал, коль застукаю на рыбе еще раз, колесо с него изображу, головой в зад воткну прохвоста и погоню до самого погоста! Не дозволю землю поганить боле…

— Чего-то ты неспроста на него взъелся? Знаю тебя! Видать, не одна кошка меж вас проскочила? — спросил поселенец.

— Что — верно, то — правда, счеты у меня с ни давние. За одну встречу не сквитаешься, да и забыть не можно. Долгая эта история. Я как-нибудь в другой раз, без милиции расскажу тебе! — пообещал Егор

— Кого вторым поймал? — спросил лесника Стас

— Федю, конюха, твоего напарника бывшего, водовоза. На него прикрикнул, и хватило с мужика. Враз собираться стал. Разрешил ему с собой пяток рыбин взять для детворы, но больше не дозволил. Сет отнимать не стал. У Федьки — сплошные заплатки. Мусор, а ни сеть. У киномеханика ни его, чужая сетка. Напрокат взял. Ему за нее голову с резьбы сорвут. Пожалел. Отпустил, не отняв. Но в другой раз не только сети, но и лодку с мотором сгребу. Самого приведу к тебе, прямо за уши.

— Да, Егор! Грозить ты умеешь, дальше этого не пойдешь! И как только хватает терпения? — удивился Рогачев, переспросив, — это тот самый Генка, чей отец твоего деда высветил?

— Он самый, — махнул рукой человек и, закурив, уставился взглядом в реку.

О чем задумался лесник? Отвернулся ко всем спиной, смотрит в воду, а плечи вздрагивают. Что-то не дает покоя ему. Ох, и не сразу сел лицом к костру, к людям.

— Егор, сделай шашлык из семги, пожалуйста! Свой фирменный, побалуй нас. С самого вечера ничего не ели, — попросил Стас.

Лесник молча выбрал несколько рыбин, обрезал охапку веток, остругал их и, порезав рыбу на куски, посолив, начал нанизывать на ровные палочки. Делал свое не спеша, тщательно.

Когда расположил шашлыки над горячими углями, повернулся к Рогачеву:

— А ты Генку Соломина хорошо знаешь? — спросил глухо.

— Как и других поселковых. Слышал, что дед и отец его — законченные мерзавцы. Стукачами их все люди называют, продажными. Кое-что из слухов дошло до меня, но слухи — дело непроверенное. Как знать, кто прав? — говорил начальник милиции.

— Не проверенное? Выходит, сомневаешься? А людская молва за хвост ни с чего не цепляется! Особо с Соломиными! Хреновей их в свете не было, — процедил лесник сквозь зубы зло.

— Ты-то как их знаешь? Его деда давно нет в живых. Да и отца не стало лет пятнадцать назад, — удивился Петр Бойко.

— Давно все стряслось. Давней, чем думаете. Дед Соломин был в первых, кто приехал с людями осваивать Камчатку. Тогда здесь фактории по обработке рыбы только открывались. С ними рыболовецкие колхозы. Ну, начали ловить рыбу. А люд понаехал всякий. Каждому мечталось заработать, послать денег в семью, чтоб из нужды скорей вылезти. Кое-кто домашних сюда перевез, чтоб вместе, не разлучаясь, нужду одолеть. Вот так и мой дед. Забрал всех в охапку вместе с детьми и стариками, да и привез на Камчатку. Первое время в землянке жили. Все на одних полатях спали, вповалку. Кто куда упадет, там и спит, — вспоминал Егор.

— А как же ты? В школу не ходил?

— Поначалу какая там школа? Все вкалывали как муравьи. И старые, и малые сранья и допоздна на обработке рыбы. Учили нас всему по ходу. Ошибаться иль лениться не позволялось. Пожалеть некому, а обругать или дать оплеуху желающих полно. Вот так и мы постигали свое дело: как правильно разделать рыбу, как солить, закладывать в бочки и чаны, что такое сухой и мокрый посолы, как коптить и вялить, как обработать и посолить икру. Все научились делать с детства.

— Я — не о том! Ты о Соломиных расскажи, — перебил Стас лесника.

— Помню, но без этого остальное понять тяжело. Все вместе вкалывали, никто не выделялся. Дед

Соломин укладывал рыбу в чаны, а они громадные. В каждый по десятку центнеров, если не больше влезало. И за этот чан он головой отвечал.

— А что могло с ним случиться? — не понял Гош

— Рыба в чане могла прокиснуть, испортить Если попала грязь, хлеб или вода, вся рыба протух ла. Ну, в те времена это называли не ошибкой как теперь, а вредительством! И обязательно находил виноватого. Его брали за задницу и отправляли н Колыму. Она тут, под боком всегда имелась. Многие туда впихнули и моего деда, именно укладчик Соло мин на него указал. Хотя мой дед никакого отношения к укладке рыбы не имел. Он ловил рыбу и дальше причала нос не совал.

— А как же его посадили? — засомневался Рогачев.

— Дед мой как-то в бане анекдот рассказал про вождя. Вроде тот вызвал Максима Горького и спрашивает: «Роман «Мать» ты написал?» Тот отвечает: «Я». «Когда будет роман «Отец»?» Горький ответил: «Надо попытаться…». Вождь обратился к Феликсу Дзержинскому, который сидел рядом: «Ну, что, Феликс Сигизмундович, дадим ему время? Попытка — не пытка, верно я говорю?» Такой анекдот считался сверхдерзким, а тут чан рыбы пропал…

— Где — одно, а где — другое? — пожал плечами Стас.

— На зонах про Сталина и покруче анекдоты слышал! Этот — из безобидных, — отмахнулся Корнеев.

— Соломин сумел увязать анекдот с чаном и, чтоб самого не отправили на Колыму, донес на моего деда. Пятнадцать лет ему впаяли и этапировали в Сусуман, на золотой прииск. Оттуда уже не вернулся, но написал моему отцу, по чьей кляузе он отбывает, может; и не воротится к семье. Отец накрепко запомнил и все караулил случай, чтобы отомстить. Но у Соломиных мой дед был ни первым и ни последним. Кто-то опередил и расправился со стукачом. Он исчез куда-то внезапно. Уж где только не искали, как

сквозь землю провалился. Только через три зимы нашли его рыбаки. Подняли сетями. Отец Генки тоже той участи не миновал. Его из чана взяли, засолили вместе с рыбой. Кто ему такое устроил, так и не сыскали. Башка была проломлена монтировкой. Моего отца таскали в органы почти год, а следили за нами до конца жизни, хотя ни за одного из Соломиных нет греха на наших душах. Куда я денусь от памяти своей? Ведь вот деда моего сгноили на Колыме, назвав контрой. За анекдот угробили человека. Те, Соломины, свою шкуру спасали. За счет чужих жизней сами выживали, удобно устроились. А каково нам пришлось выживать с таким клеймом? Ведь всех со школы выкинули. Из-за них остались недоучками. Хрущевская реабилитация пришла слишком поздно. Из всей нашей семьи я один дожил до нее. Но она была не нужна. Вот только как теперь смотреть на их последыша? Он, как и я, не может отвечать за своих. Умом все понимаю, но как увижу Генку, горят кулаки. Всадил бы ему! Но этим не поднимешь мертвых, не очистишь имя, не сотрешь зло из памяти. Да и Соломин чует свое говно: когда в поселке видит, обходит десятой верстой и в тайгу на мой участок не суется, даже за грибами не приходит. Когда случай сводит встретиться лицо в лицо, отворачивается, башку опускает. Знает подлый козел, где его предки нагадили. Иные поселковые, не зная ни хрена, по сей день зовут меня контрой и всякие легенды про нас брешут. Вроде я — отпетый людоед, а кто приходит на мой участок, живьем не возвращается, только кости его находят на кочках и под кустами! Черт знает, что плетут! А кто сеет слухи, только догадываюсь. Его рук дело! Последние мы с ним остались, угомониться пора, да никак не может, гнус! Будто нарочно достает, испытывает терпение на прочность! — жаловался лесник.

— А ко мне он приходил недавно, говорил, что собирается уезжать в Петропавловск. Не потому, что

жить тяжко, дочку повезет в институт постулат Здесь, мол, так и застрянет в провинциалках, будущего и образования, — вспомнил Рогачев.

— Пусть линяют хоть в Москву. Здесь по нем ни не взвоет. И вспоминать некому. За все годы да друзей не завел. На праздники один пьет, сам с собой перед зеркалом. Это ж последнее дело! Им даже алкаши брезгуют.

— А откуда о том знаешь? — прищурился Стас,

— Мужики, его соседи, рассказали сами. Я их н спрашивал, — снял шашлыки и, разделив поровну, от дал все.

— Себе чего не оставил? — удивился Гоша.

— Як рыбе без слабины. По мне, что есть она, что нету, едино. Не помираю по ней, потому и не ловлю. Своим харчусь, что вырастил: свиньи, куры, гуси, индейки. Мне с бабой — за глаза. Да и огородина своя. С тайги тоже взял грибов и ягод, орехов и черемши, голодными не останемся. Еще детям помогаем в науке. Пусть они там в ей за себя и за нас получат.

Лесник тепло улыбался, видимо, сейчас он представил свою детвору, окрепшую, подросшую. Она отошла от прошлого и жила другими, уже завтрашними представлениями, забыв все ушедшие невзгоды.

— Гош, мне с тобой парой слов надо обмолвиться, но наедине, — пошел, суча ногами, подальше от костра, уводя за собою поселенца.

Подведя Корнеева чуть не к самой воде, где плеск реки заглушал голоса, сел на берег и, оглядев Георгия, сказал:

— Ты что ж это, хмырь болотный, дозволяешь своего кореша тыздить всякому говну?

— Ты это о ком? У меня в поселке никого нет, с кем я бы кентовался, — удивился инспектор неподдельно.

— Мозги у тебя заклинило, старый козел! А Степку, Анькиного сына, запамятовал вконец? Его вчера

с кулаков Сазонова Мишки отнял. Лупил пацана, мог и вовсе душу выбить с него. Вывернул березу прямо с корнем и с ей за мальчонкой. Догнал, но промазал, за загривок прихватил разбойника да как тряхнул! Он чуть зубами не подавился. Пошвырял хорька, как мне хотелось, пока он не обделался по уши, и на кочку бросил, велел сказывать, за что Степку забижал прохвост окаянный! Он и затарахтел, что поставил сетку на рыбу, сам отлучился ненадолго, а когда воротился, застал Степку на своей сетке, тот из ей рыбу для себя воровал. Пяток кетин уже в мешке засунутыми были. Ну, тот полудурок прихватил мальца за горло прямо в реке. И придушил бы, но поскользнулся, упал. Степка, пока тот на ноги встал, уже на берег выскочил. А Мишка, змей проклятый, за им. И не случись меня на тот момент, забил бы насмерть, окаянный!

— Ты сетку у него забрал?

— Спрашиваешь! Само собой! Нешто оставил бы ее душегубу? Упредил, что до тебя доведу его шкоду, а ты не простишь его!

— Это точно! Много он наловил?

— Кто знает! Дома не глядел, а вот за палаткой большая куча рыбы была, но уже с душком. Оттого Степка не взял оттуда. Да и выпотрошенная вся, на икру ловил. Видать, на зиму свое взял! Сам знаешь, у Сазоновых семья огромадная! Им все мало. Гребут под себя, что попадет. Ничем не требуют. Сам на стройке в каменщиках. Так у него цемента больше, чем на складе! И кирпича наворовал столько, что дом спокойно выложит. Ну, да это хрен с ним, не мое не жалко, а вот Степку… За что ты его позабыл? — глянул на Гошку из-под бровей.

— Сам понимаешь, мать у него — одиночка. Я всего-то несколько раз их навестил, а поселковые уже окрутили нас. Я ж без задумок, просто так заходил. Вот и посуди, зачем нам лишние брехи?

— Ты не виляй! Я ить сам мужик! Просто так заходил… Ты чего из меня придурка лепишь? Это

снеговику болтай, у него едино мозгов нету! Мужики к бабам не появляются просто так, а лишь с умыслом, с прицелом. Оно, конечно, случается промах, — но это только от тебя зависит!

— Чего ты меня сватаешь? Не хочу я Аньку, не лежит к ней душа! Отворотило. Лучше один буду жить, как теперь дышу.

— А зачем? Ты приглядись к ей. Она душевная, только малость подморожена. И Степка теплый пацан. Как услыхал про тебя, аж просиял насквозь. Про битье запамятовал. Про тебя спрашивал. Хотел я его: с собой взять, да он боится, что мать осерчает. Не дозволяет она сыну виснуть на тебе. Ругает и совестит, мол, не позорь ни нас, ни его. Но, главное, что уж очень тянет к тебе мальчонку, свидеться хочет. Пощадил бы его. Ведь вот оба они рыбу любят, а просить не насмелились. Своей сетки у них нет, да и поставить ее не решились бы. Тебя боятся. Ты ж ментам дозволил ловить, а эти еще и не попробовали рыбы. Ведь кто о них вспомянет и позаботится?

— Ладно, навещу их, — пообещал скупо.

Вечером, подъезжая к поселку, Корнеев оставил лодку неподалеку от дома Анны. Едва вышел на берег, увидел мчащегося к нему со всех ног Степку,

— Дядь Гош, к нам идете?

— Куда ж еще? Понятное дело! Я тебе рыбы привез. Она под брезентом. Чуть стемнеет, перенесем; в дом, а то соседи снова трепаться начнут, — сдвинул брови мужик и спросил, — мать дома?

— Конечно! Она вперед меня вас увидела и мне сказала. Я думал, мимо промчите, как всегда, — со- пнул мальчишка носом и, шагая рядом, похвалился, — а у меня теперь друг есть!

— Я и не думал, что так скоро меня заменят в этом доме, — остановился Гоша в нерешительности.

— Вон он бежит! Хвостом метет как веником! — указал Степка на пса, мчавшегося к ним от дома. Он прыгнул на грудь мальчишке, заодно лизал Гошкины руки, радостно визжал.

— Ну, и ты признал, — гладил пса поселенец.

— Как зовут его? — спросил у мальчишки.

— Дружок!

— А он лодку сможет постремачить? А то рыбу украсть могут.

— Понятное дело, конечно, посторожит. Он умный, все понимает, — отвел Степан пса в лодку, велел сторожить.

Дружок устроился на брезенте, не подавая голоса.

Гоша поднялся к дому. Анна встретила его во дворе, улыбнулась приветливо:

— Каким ветром к нам занесло?

— Рыбы привез. На первый случай немного, но, сама понимаешь, не хочу, чтоб соседи увидели и трепались об нас.

— А как увидят? Я сегодня и засолю, разом уложу в бочку. Кто заметит? Бочка в сарае стоит. Туда никто чужой не войдет, — ответила Анна. — Пошли в дом, — предложила тихо.

— Степ, расскажи мне, что случилось у тебя с Мишкой Захаровым? — попросил Гоша.

Пацан ерзнул на стуле, с опаской покосился на мать. Та удивленно посмотрела на сына.

— Колись, кент! — потребовал Гошка.

— Он к мамке приставал. В сарай пришел, а тут я… Ну и прогнали его вдвоем, — ответил мальчишка, краснея.

— Зачем рыбу из его сетей тыздил?

— А как еще мог? Мне тоже обидно за мамку! Ладно б, молча приставал, а то говорит ей: «Ну, давай, вдовая кляча, осчастливлю тебя, пока охота имеется. Не то до конца веку больше мужика не познаешь. Я тебе, считай, что подарком с неба свалился. Можно сказать, еще горячий! Радуйся, дура, и не мешкай!». Мамка его враз лопатой по башке огрела. Дядька Мишка удержался и не упал, даже не пошатнулся.

Наоборот, кинулся на мамку, давай с нее юбку рвать. Тут я подоспел. Взял засов сарайный, как вмазал г спине со всей силы. Он аж глаза закатил и свалил с мамки на пол. Я его тетку позвал, чтоб забрала он свое чмо. Мамка ей все рассказала. Ох и врубил она своему дядь Мише! Гнала его палкой до самого дома и все грозилась вырвать то, что меж ног гори Он падал, она еще сильней колотила. Все поселковые видели и узнали, за что его жена отвалтузила Теперь никогда не очистится. Люди до упаду хохота ли над ним. А когда у него все зажило, и мозги опят на место вскочили, шел он мимо нашего дома, увидел меня и пригрозил, что не только яйцы оторвет^ а и башку скрутит. Я и ответил, мол, к твоей жене не лез, не за что мне грозить. У него глаза стали шире тазиков. Он как заорет: «Ты? К моей жене? Ишь, блоха кастрированная! Сушеный катях! Вначале человеком, мужиком стань, а уж потом про баб гундось!». Обозвал он меня по-всякому! Ни за что! Вот и захотелось отплатить за все, но не получилось. Поймал меня. Зато лесник Егор так отметелил Мишку, что тот домой на четвереньках пополз. И плакал. Не столько от боли, сколько сеть жалко стало. Она хоть и не последняя, зато новая была. Теперь Мишка решил лесника сжечь. Как зашел в свой двор, кулаком начал грозить и заорал: «Спалю тебя середь ночи, лешак облезлый!». Предупредить его надо! — икнул Степка.

— Не стоит, кент. Егора ему не погубить. У него в зимовье прирученные волки. Дом Егора пуще логова стерегут. Чужого не подпустят ни за что. Это много раз проверено. Я не позавидую тому, кто туда сунется без ведома Егора. А уж Мишке стоит их увидеть, медвежьей болезнью до конца жизни станет маяться, — усмехнулся Гоша.

Анна, слушая, на стол накрыла. Позвала Гошу с сыном и, сев вместе с ними, спросила поселенца:

— Как у тебя на работе? Расскажи про себя. Очень обижают поселковые?

— Не стоит о них. Народ нынче всюду одинаковый. Только и смотрит, где чего стянуть. На все идут гады. Я знал еще с зимы, что народец здесь мерзкий и мелочный, но не на столько же! Друг друга высвечивают, закладывают, фискалят! Мужики бабьем прикрываются.

— Как? — уронила ложку Анна.

— Да вот так! Подошел к костру, там двое их было, мужик с бабой. Завидели меня и все на том. Мужик напролом через кусты в поселок убежал, бросил бабу, а она беременная, на сносях. Ей не то бегать, ходить тяжко. Стоит, слезы рекой бегут и говорит: «Прости, дядечка! Так рыбы захотелось!». Я и спроси ее, кем доводится убежавший, мужем или другим родственником? Кто он? А баба в ответ: «Не тронь их! Бери меня! Сама за все отвечу!». Да кто ее возьмет? Кому нужна? Кто посмеет отказать беременной? Успокоил бабу, велел от моего имени набить рожу убежавшему. Коль в отцы готовится, пусть сперва мужиком станет. Стыдно бабьим животом прикрываться и прятаться за ребенка, который еще и родиться не успел. Вот и пожалел бабу. Куда наказывать ее, если сама судьба таким мужиком обидела? Козла вместо мужа подкинула! Таких средь поселковых полно. Иных мало, чтоб вступились и защитили жену, — глянул на Анну и увидел ее глаза.

Этот взгляд женщины перевернул всю душу. В нем тепло и нежность, страдание и боль, страх и радость переплелись воедино.

— Анна, какая ты красивая! — вырвалось невольное. Гошка сам смутился, заметив, как покраснела женщина.

Куда-то мигом исчез Степка, женщина и поселенец остались вдвоем.

— Аня, ты знаешь, что ждать больше некого? Не вернется твой муж. Мне Рогачев сказал, что нет его в живых, и ты… вдова, — умолк на полуслове П оргий.

— Знаю, Гоша, но снится он мне каждую ночь. И все прощения просит, говорит, что теперь люб даже больше, чем раньше. Ведь мы долго встречались, а вот пожили мало. Наверное, я была не то которая нужна ему. Потому не сложилось у нас. И Степушка совсем не помнит, забыл отца.

— У всех своя судьба. Я тебе другое хочу предложить: присмотрись ко мне, корявому. Может, еще сгожусь на что-нибудь? Что нам терять? Оба одиноки, биты жизнью и устали от сиротства. Втроем, глядишь, полегче станет дышать. Я не предлагаю тебе прямо нынче ответить. Прошу, обдумай, обмозгуй Конечно, сложно тебе решиться на меня, ведь я: поселенец, полузэк. И мало ли что может случиться А еще вкалываю инспектором. Ох и не подарок «пахота», но надо удержаться. Выбора нет. Я — не вольник, куда определили, там и работаю. Хорошего мало. Но решать тебе, — глянул на бабу.

— Гоша, я не одна. И дело не во мне. Сможешь ли стать отцом Степушке? Не отчимом, не временным хахалем, а навсегда признать его своим сыном? Ведь ты о том еще не думал, а для меня это главное! Пока ты не с нами, сын все время тебя вспоминал. Но он еще мал. Как сдружитесь и сживетесь? Тут не только я, но и ты себя спросить должен. Слышала от поселковых, вроде после поселения ты хочешь на материк уехать насовсем. Выходит, на мне поджениться вздумал, но я не хочу такого. Уж если сойдемся, то навсегда!

— Выходит, прежде чем решить что-то, условия ставишь мне? — сверкнули глаза Корнеева.

— А ты себя на мое место поставь, точно так заговорил бы. Ведь не в тайге, середь людей живем. Кому охота, чтоб все вокруг грязью поливали нас с сыном? Этого мы со Степой по горло нахлебались, — опустила голову, и задрожали бабьи плечи от

глухих рыданий. — С неделю назад старший брат Мишки Сазонова заявился к нам в дом и стал требовать: «Верни деньги, которые твой мужик в долг у меня взял на дорогу. Обещал выслать, до сих пор не прислал ни копья! Теперь вовсе не получу. Пришили его вконец. А кто мои деньги возвернет нынче? Ты его жена, вот и отдай мое!». Я ответила, что нет у меня денег. Он потребовал расплатиться натурой. С ним и с Мишкой по очереди весь месяц блудить. Я отказалась. Он пригрозил, что убьет Степку, — рыдала баба. — Чуть не убили мальчонку за долг…

Гошку трясло от злости. Ему вспомнились красные опухшие лица братьев Сазоновых. Наглые, горластые мужики вели себя вызывающе, высокомерно. Ни с кем в поселке не здоровались и не дружили. С соседями не общались. Они жили замкнуто, не приглашая к себе гостей. Из их большого бревенчатого дома часто доносились звуки громких попоек. Что было их причиной? Очередное рождение или смерть? О том не знал никто.

Поселенец часто привозил им зимой воду. Братья сами быстро вычерпывали ее из бочки, переносили в дом, никогда не приглашали Георгия войти, ни разу не благодарили за воду, наверное, не знали или не умели это делать.

Гошка о Сазоновых слышал от их соседей. Там не только люди, даже собаки брехали в сторону того дома и, не имея возможности достать зубами ненавистных соседей, мочились в их сторону, поливая зловонием кусты и забор.

Даже дети старались не играть вблизи их дома. Косились на него с опаской и скорее убегали прочь от мрачных, темных окон, смотревших на свет всегда наглухо зашторенными окнами.

Став инспектором, Гоше еще не довелось столкнуться с Сазоновыми. Не попались они ему на пути, но неприязнь к этим людям жила и копилась где-то в глубине души, и человек знал, что когда-то он с ними

встретится на узкой тропинке, понимал, что приятного общения не получится.

А тут еще Анна добавила. Вовсе в душе вскипел злоба. Человек подошел к окну, глянул на дом Сазоновых. Увидел дым над коптильней, решил проверить, не мешкая, и, нащупав пистолет в карман шагнул за калитку, направился к дому Сазоновых.

Гошка едва ступил во двор, как его окружила собачья свора. Они налетели кучей, грозя покусать изорвать в клочья непрошенного гостя. Никто не вышел отогнать их, провести человека в дом, защитить его от назойливых собак, и тогда поселянин решил отделаться от них одним махом. Достал и кармана пистолет и выстрелил в воздух. Псы мигом разбежались, попрятались, кто куда, повизгивали, рычали, скулили из своих укрытий, но высунуть нос наружу не решались. Почти тут же из-за дома вышли братья Сазоновы со своей хромоногой, самой скандальной и злоязычной бабкой.

— Хто тут бабахнул? Это ты, прохвост, стрельнул? — старуха кинула на Гошку сверлящий взгляд.

Поселенец не ответил, пошел за дом и тут же увидел коптилку, целиком завешенную рыбой.

— Значит, в три смены работали? — указал на рыбу подоспевшим Сазоновым. — Пошли составлять акт!

— Зачем? Мы рыбу привезли от родни, из Октябрьского!

Инспектор подошел к вешалам, на которых коптилась рыба, понюхал, посмотрел, рассмеялся:

— Хотите, скажу, где ловили, в какое время? Этот улов взят в устье Белой, ровно неделю назад. Солили без тузлука, в дубовой бочке. Ну, что не так определил? Могу добавить к тому, что эта пятая партия рыбы, которую коптите в нынешнем году.

— Во пройдоха! Он все это время следил за нами с кустов! — не выдержала бабка.

— Откуда знаешь? — удивился Михаил.

— Это моя работа! — отозвался Корнеев.

— Давай выпьем за нее! — предложили хозяева.

— Не могу! Я на работе, времени маловато, — отодвинул налитый доверху стакан. — Давайте сюда, хозяева! Не стесняйтесь! Составим акт на браконьерство и тихо расстанемся. Я передам акт куда положено, и дальше с вами займутся другие!

— Зачем акт?

— Давай поговорим! Мы что, не люди, не можем найти общий язык? — подошел к Гоше Михаил, сунул ему в карман деньги. — Думаю, останешься доволен. Не будешь обижаться на нас, — сказал улыбаясь.

— Ты что? Взятку мне дал? Ну знаешь, это уж круто! Два года — за рыбу, десять — за взятку! Однако много получается. Осилишь ли столько на зоне отсидеть?

— Шутишь? Кто от «бабок» откажется? Бери, пока даем. И расскочимся, забыв друг друга. Тебе что, рыбы жаль? Она не твоя. Ее много, на всех хватит! Не жмись, покуда самого не зажали!

— Вы мне грозите?

— А что ты базарил бы, окажись в наших штанах? — ухмылялись Сазоновы.

— Свои имею. Какие есть, потому чужие не ношу и не примеряю! Давайте сюда сыпьте! — достал бланк.

Братья и старуха переглянулись:

— Ты че, Гоша? Всерьез? Иль на лугу берешь? Мы свои, давай обнюхаемся! Чем хуже всех, кого отпускал с рыбой? Мы тоже поселковые, коренные, а вот ты у нас новый! Мы здесь — свои, а ты — чужой. Одумайся, пока не поздно. Тебя тут ни оплакать, ни похоронить некому. На кого наезжаешь и поднимаешь хвост? Тебе нужны враги в поселке? Нерест рыбы закончится осенью, а жизнь дальше пойдет. Как тебе в ней задышится?

— Что обо мне базарите? О себе печальтесь. Ведь место жительства вам менять придется. Слово даю,

зоны не минете! Уж я к тому все силы приложу! — вспомнились Степка и Анна.

— За что? — удивились Сазоновы.

— За все! — еле сдержался, чтоб не выпалить, начал писать акт.

— Сволочь! К нему как к человеку, а он хуже волчка! Все на горло прыгнуть норовит! — услышал злой голос бабки Сазоновой, стоявшей совсем близко.

— Инспектор краем глаза увидел, что оба брата ушли в дом.

«Конечно, акт подписать они откажутся. Ну что ж, обойдемся и так! Но в милицию звонить придется. Пусть хоть опера приедут Все официальные люди^ подтвердят, без них этим актом хоть подотрись», — достал сотовый телефон, поговорил с дежурным. Тот: пообещал прислать ребят.

— Заходи в дом, здесь поговорим! — внезапно открылась форточка в окне.

— Пообедаем вместе! — звали хозяева.

Они посчитали, что раз поселенец не уходит со двора, значит, он чего-то ждет. А что может ждать мужик, один во дворе, да еще в пасмурную погоду, когда вот-вот начнет темнеть? Над ответом долго не думали — фантазии не хватило. Примерили решение на себя. Когда инспектор отказался войти в дом, удивились. Закрыли форточку, а Гошка все равно не уходит. Сидит пугалом во дворе. И сколько еще торчать там будет? Уже все собаки с ним освоились, забыли страх, вылезли из укрытий. Обнюхали поселенца, чешутся рядом, виляют хвостами, прогонять его не думают.

Время шло, Гоша ждал оперативников, а Сазоновы потеряли терпение: Выпив по стакану водки, решили выкинуть инспектора и вывалили из дома:

— Че сидишь как чирей на жопе? Прирос иль примерз, иль в стремачи клеишься? Так у нас псов прорва! Вали отсюда! — хотели взять за шиворот, но — не обломилось.

Гоша раскидал обоих.

— Слышь, хмырь, отвали! — требовали хозяева.

Но Корнеев словно оглох.

— Да я ж тебя в пыль сотру! — сорвал запор с ворот Мишка, но сам не удержался на ногах, упал посреди двора.

А тут старший брат налетел со спины, но Гоша увидел, увернулся. Тогда Мишка вскочил в дом и вышел на крыльцо уже с карабином:

— Линяй, козел, не то унесут тебя отсюдова вперед ногами! — взял карабин на плечо.

— Слышь, Мишка, я ведь тоже умею стрелять. Поверь, не опоздаю и не промажу. Урою всех как рыжих тараканов. Слышь иль нет? — Гоша медленно достал пистолет, положил на колено.

Михаила шатало. Старший его брат тем временем возился в коптильне и не видел, что происходило во дворе.

— Пиздуй отсюда! Считаю до трех! — крикнул Мишка, прицелившись Гошке в голову.

Он еще не успел нажать на спусковой крючок, как грянул выстрел.

Мишка мигом свалился на крыльцо, выронил карабин, заорал, заскрипел зубами, схватился за колено. По брюкам потекла кровь.

— Ты что? Убил братуху? Да я тебя живьем урою, зэковский отброс, шакал вонючий! Стрелять в моем доме, в хозяев? Кто ты такой? Черт проклятый! Пи- дер! Жополиз! Я из тебя состряпаю котлету псам на ужин! — схватился за топор и только замахнулся, тут же отлетел к стене сарая, гулко ударившись головой и спиной, изо рта хлестала кровь.

И этот упал на землю, выплюнув несколько зубов. Удар Гоши пришелся ему в подбородок, и мигом глаза его увидели темную глухую ночь. Встать он не мог. Во дворе, кроме Гошки, осталась бабка вместе со сворой воющих и лающих собак, круживших вокруг поселенца. Подойти к нему они не решались, им было страшно.

На весь двор блажила старуха. Заламывала руки, звала на помощь соседей и прохожих, но никто не свернул к дому и не оглянулся.

Бабка в отчаянии схватилась за метлу, чтобы прогнать незваного гостя, но в это время к воротам дома подъехала милицейская машина. Из нее выскочили; оперативники.

Через десяток минут обоих братьев вместе со старухой доставили в отделение.

— Я не хотел стрелять в него, но Мишка вынудил, — рассказывал Гошка Анне о случившемся.

Он поискал глазами Степку. Того не было в доме. Анна вышла во двор, но вскоре вернулась и сказала:

— Сынок время не терял: всю рыбу перенес в сарай и теперь разделывает ее.

— Молодец мальчишка! — похвалил Корнеев. — Завтра еще подвезу. Приготовь бочки.

— Хорошо. Может, возьмешь с собой Степушку? Он мечтает побывать на твоей работе ночью.

— Не стоит. Опасно это. Пусть подрастет, — отказал Гоша. — Меня не пряниками встречают на реке. Всего два месяца в инспекторах, а уж сколько раз стреляли в меня, со счету сбился. Какая-нибудь пуля может отыскать и в ночи. Пусть уж лучше меня, я свое пожил, все видел. Степка еще ребенок. Ему рано за руку со смертью дышать. Хреновая из нее родня.

— Когда ждать тебя теперь? — спросила Анна Гошку уже у двери.

— Завтра постараюсь, а там как обломится, — погладил бабу по плечу.

— Не обижайся. Остался б на ночь, да дел многовато. Но ничего, вот наступит зима, она нашей весной станет. Верно говорю?

Женщина едва приметно кивнула головой.

— Кент, завтра вечером будь на стреме. Постараюсь зарулить! — заглянул в сарай Гоша и тут же вышел со двора.

Ночь выдалась тихая, лунная, самое время ловить браконьеров. Дым от костров виден издалека. Оно и сети не тянули в темноте, фонарями подсвечивали. Такое только слепой не увидит.

Инспектор не спешил, вел лодку тихо, всматривался в берега.

— Ну совсем обнаглели! Не костерок, а целый кострище развели! Иль совсем нюх посеяли и меня не боятся? Перебухали, а теперь своих кентов от рыбы не отличат, — понаблюдал за костром недолго, увидел вокруг него несколько теней и заспешил туда.

Едва инспектор вошел в полосу света, от костра к нему подскочила моложавая пухленькая женщина и, уперев руки в бока, сказала звонко:

— Бабы, мужик к нам свалился! Хватай его, покуда теплый и на своих ногах ковыляет! Ты откуда взялся, милый? — подошла вплотную так, что ее груди легли на Гошкины плечи.

Он хотел отступить, но куда? Его в плотное кольцо взяли бабы. Гоша растерялся, увидев этот цветник. Женщины, одна другой лучше, рассматривали, улыбались ему.

— И правда мужик! — дернула одна за волосы, выглядывавшие в прорези рубашки на груди. А вот кто-то сзади ущипнул Гошку за задницу. Тот с непривычки подскочил.

— Живой, бабы! В кусты его!

— Девки, я — рыбинспектор! Нельзя меня в кусты! Я ж на работе! Отпустите, озорницы! Я на дежурстве! — хохотал Гошка, вырываясь из бабьих рук. Скажи ему об этом раньше, не поверил бы ни за что. — Девочки, бабоньки, в другой бы раз, но ни теперь! Давайте, покажите, сколько рыбы наловили? Где ваши мужики?

— Откуда им взяться, милый? Сами ловим для детсада, интерната и стардома! У нас разрешение имеется от рыбнадзора. И если ты ихний, должен знать о нас. Коль не слышал о нашей клумбе, выходит, ты — приблудный! Правда, девки?

— Тащи его в кусты! Сейчас разберемся! — схватили Гошку чьи-то смелые руки там, куда он никого не подпускал.

— Девки, я горбыля поймала! — взвизгнула от восторга чернявая круглолицая бабенка и, вцепившись в Гошкино, никак не хотела выпускать.

— Держи его, бабы, чтоб не смылся!

— Давай в палатку!

— Нет, там места мало!

Гоша, улучив момент, выскочил из цепких рук и хотел бежать к лодке. Но его поймали, вернули к костру.

— Это ты что ли новый инспектор? Скажи правду? — спрашивали его.

— Я самый.

— А зачем по ночам мотаешься? Иль тебе жить тошно? Ночами мужики чем должны заниматься?

— Знаешь, по глазам видно. Гляньте, какой плут!

— Зачем подставляешься под жуть? Иль ни хрена не слышал, что было? В поселке мужиков нет! А ты себя не бережешь! Сохранись хоть для нас как музейный экспонат, а то вовсе забудем, какие вы были, мужики!

— Эй, девки, кончай трепаться! Пошли сеть вытаскивать, тельняшки рвать, пупки царапать! Живей шевелитесь, русалочки! — подбадривала баб пухленькая смазливая Катюша.

— Давайте помогу! — Георгий отогнул ботфорты и вошел в реку.

— Девки, гляньте, чем он рыбу ловит, и на что она клюет? Я видела, но не скажу, — хохотала Нина до икоты и указывала на Гошу.

Тот попал в гущу косяка и стоял по пояс в рыбе.

— Заводи сеть на меня! Давай конец! — командовал бабам.

Те громко хохотали:

— Где возьмем конец, коль обделены? А свой не отдашь, — хихикали бабы.

— Девчата, кончайте базар. Давайте дело доведем, а уж потом хохочите хоть до мокроты.

— Гоша, ты нам на время свои сапоги дай.

— Зачем?

— Мужиков отловим и вернем!

— На вас без сапог еще лучше клевать будут! — поддался общему настроению поселенец.

Он сам помогал женщинам грузить рыбу в машину, которая увезла улов в поселок.

— Вот еще два таких дня, и мы отрыбачились.

— Себе ловить будете? — спросил инспектор.

— А зачем? Мы в общаге живем. Едим в столовой. Заготавливать для нее — кому надо? — устало рассказывала Нина.

— Я всю зиму возил воду в детский сад, в интернат, в стардом, но никого из этих девчат ни разу не видел. Где были вы все? — спросил Гоша.

— Училище закончили, нас попросили сюда приехать на работу. Не хотели из Петропавловска уезжать, нас уговорили. Золотые горы насулили, а получилось как всегда. Хотели уехать, да трудовые книжки не отдали. Так и застряли здесь. Ну, а зимой мы работали в корпусах. Оттуда не выходим до самого вечера. Ты ж имел дело с кухонными работниками, мы — воспитатели. Одно плохо, детсад вовсе пустеет. В группах по десятку ребятишек набирается. Скоро и того не будет. Раньше очереди в садик были, а теперь бабы не хотят рожать. Трудно стало растить ребятню. Да что там трепаться? Все деньги на жратву уходят. Что-то на задницу натянуть нужно, а с чего?

— Это верно! Требуют много, а платят — считать не хрен. Попробуй семью заведи, если нет хозяйства. С голоду сдохнешь. Хотя нынче и скотину иметь накладно. Куда ни кинь, всюду рогатки для человека поставлены. Со сраного приусадебного участка и то налог дерут, — говорил Корнеев.

— Мы в этом году все равно отсюда слиняем в Питер. Там родители и друзья! Куда-нибудь приткнемся. Вон остальные наши однокашницы уже устроились диспетчерами в морпорту и в аэропорту, в Елизово, другие — официантками в ресторанах. Не по специальности, зато заколачивают кучеряво, не то что мы. Их не посылают на рыбу. Ну скажи, наше это дело? Мы эти сети еле выволакиваем, все кишки порвали, а местные мужики, козлы вонючие, еще хохочут над нами. О помощи и не думай. Ты — первый и единственный мужик в этом захолустье. Остальные — сплошная шелупень.

— Я тоже гроши получаю, хоть работа, не приведи Бог, — сплошной риск. Будь вольным, ни за что не уговорили бы в инспекторы. Кто добровольно на эту каторгу согласится? Вот и сунули меня менты. Других жаль, а я им кто? Вот и заткнули мной гнилую задницу, потому что другие отказались.

— Некого, кроме тебя! Остальные — либо алкаши, либо плесень! Какой с них толк? Если и завалялся где-нибудь мужик, его в инспекторы под пулеметом не загнать. Иль за путину всю рыбу в реках пропьет с поселковыми. Кому ее жаль? Кто из-за нее свою голову подставит? Только ты! — глянула с жалостью.

— Сам не дождусь, когда закончится поселение, — вздохнул Гоша и, встав навстречу машине, вернувшейся из райцентра, помог девчатам еще с одним уловом.

— Спасибо тебе, Гоша! — благодарили человека девушки.

Ночь еще не закончилась. Поселенец проехал с десяток километров, заметил на берегу тлеющие угли от костра. «Опоздал! А может, еще успею?» — свернул к берегу и понял, что люди отсюда ушли недавно и ненадолго. К рассвету обязательно вернутся. Гоша оглядел все вокруг. Приметил в реке сеть, пусть не новую, но крепкую, для кеты. Поставлена грамотно, надежно. Такую случайно не сорвать. Рыбу тут уже не раз брали и немало, но заготавливали не

на продажу, а на зиму. Ее не разделывали у реки, все повезли домой на машине, на траве и земле остались следы протекторов. Корнеев всмотрелся в них: «Легковушка. Таких всего пять машин в поселке. Чья же эта? Может, прокурор на своей «семерке» отметился? Вряд ли, — поселенец сел перекурить. — Прокурор — человек ленивый! Он не станет ловить рыбу ночами. Закажет для себя Стасу. Тот наизнанку для него вывернется и сделает все, как прокурор скажет. Они давно вот так корефанят. А случись что, один — на шконке, другой под шконкой канать будет, — ухмылялся поселенец. — Выходит, не прокурор! Ну а кто тогда? Судья в отпуске, на Украину смотался к теще на галушки с салом. На целых полгода! Во не повезло мужику! Это ж хуже, чем в «шизо» загреметь на месяц! Только туда охрана вбивает пинками, а судья добровольно. Псих какой-то! Видать, вовсе озверел в поселке! Сам тут живет, а семья — на Украине. Двое детей в школе учатся, а баба в институте дурью мается. Уж я б ей дал науку! Накрутил бы хвоста и по шее вломил бы как Сидоровой козе! Что за дела? Мужик три зимы один живет, без бабы, а она там рассекает! Ну повезло ей на лоха! — сплюнул злобно. — Исключаем и судью! Остаются еще трое. Начальник банка. Этот мог бы, но ни теперь. Ноги болят. Еле их таскает за собой. С такими мослами не то в реку, по земле ходить тяжко. Скоро руками будет переставлять их. Да и старуха его такая же развалюха. До магазина — два десятка шагов, они на машине приезжают. И детей не завели. Все некогда им было. Интересно, зачем они в одной постели спали? Или им подсчеты помешали остаться в жизни обычными людьми? Ведь совсем дряхлота, а туда же! Гоношатся, мол, не завели детей, потому что любили работу! Стебанутые отморозки! Нашли, что любить! Да лучше бы друг на друга глянули и родили бы свое подобие. Как это можно любить работу? Она дает «бабки», которых на один вечер

в кабаке не хватит. А сколько сил и времени отнимает? Кучу! Но, выходит, и не банкир! Кто ж тогда? — задумался человек ненадолго и подскочил, — Симкин! Конечно, он! Кто ж еще? У него «шестерка», которую можно по кустам гонять. У этой машины рожа хуже, чем у меня. Вся помятая, побитая, исцарапанная, будто каждое утро возле пивбара для хозяина на похмелку клянчит у поселковых. Как я сразу не вспомнил его? Ну уж этого я прижучу! Правда, что с него возьмешь? У него один костюм, сшитый еще к свадьбе. А его дочка в прошлом году замуж вышла. Сын последний год в армии служит. Жена почтальонкой работает, а сам — директор районного Дома культуры. Получает же вровень с женой! Зато хвалится, что у него высшее образование. Отморозок! Да разве кормит тебя твой диплом? Тебе с ним только побираться! Вот передай я акт в инспекцию, до конца жизни не выплатишь! Эх ты, мужик!» — скребанул затылок поселенец и только хотел уйти, услышал звук подъехавшей машины. Глянул, точно Симкин приехал.

Директор Дома культуры, увидев инспектора, оглянулся назад. Ему жгуче захотелось вернуться в машину и умчаться обратно в поселок, но услышал едкое:

— Аркаша, ты куда намылился? Иль тебе ненароком в лопухи приспичило? Воротись, родимый, я давно тебя жду!

Симкин шел на подгибающихся ногах.

— Прости, Гоша! Виноват! Что поделаешь? — опустил человек голову, глянул в сеть. В ней было полно рыбы, но как ее взять, если Гоша напротив.

— Симкин, ты называешь себя образованным, культурным. Свой диплом не то всем поселковым, каждой собаке в нюх сунул. А кто на самом деле? Шелупень, а не мужик. Забирай, что в сетке и проваливай с глаз. Знай, припутаю в другой раз, без акта не отпущу и сдам тебя в милицию. Чтоб ни шагу на реку, покуда нерест не кончится! Запомнил? Ну то- то, — заскочил человек в лодку и помчал на Белую глянуть, как дела у Стаса. Заодно и для Анны решил замет сделать, ведь обещал подвезти сегодня свежей рыбы. «Баба со Степкой ждать его будут вечером», — улыбается мужик.

Загрузка...