Диск

6. Чертово колесо

Этот желтый, лениво повисший в воздухе, подобно хвосту дракона, пыльный вихрь первым увидел Адриан. Прозрачное до того поле словно бы вспороли ножом. Он не сразу догадался, что это след от машины. И только когда она, подпрыгивая на колдобинах, врезалась в кукурузную делянку, будто жатка, Адриан дотронулся до плеча Ясека, который пил в это время воду из бадьи, тихо сказал:

– Смотри, какая-то машина…

– Это они… военный немецкий грузовик! – вскрикнул Ясек. – Немцы! – добавил он с отчаянием.

Машина, подминая кукурузу, направлялась в их сторону. Плотная, удушливая стена пыли угрожающе надвинулась, как сачок для ловли бабочек, стало трудно дышать. Заскрежетали тормоза, и машина остановилась напротив колодца. Адриан с трудом удержался, чтобы не спрятаться за срубом, но офицер, высунувшись из кабины, окликнул:

– Эй, вы!

Адриан и Ясек настороженно переглянулись.

– Вам куда? – Офицер выглядел усталым, под глазами у него залегли темные, меланхолические круги. Шофер, приоткрыв дверцу, держал наготове автомат.

Адриан и Ясек молчали.

– Садитесь в машину. – Офицер снисходительно улыбнулся. Теперь Адриан заметил, что он был в звании полковника. – Вам ведь в Женуклу? – продолжал он допытываться, меряя их с ног до головы странным оценивающим взглядом. Ясек неопределенно хмыкнул.

– Садитесь, – повторил полковник и добавил загадочно: – В Женуклу вам не пробраться, все заставы перекрыты. Лучше вам поехать вон туда, к тем холмам.

Адриан проследил взглядом за рукой полковника и увидел виноградники и сады. «Странно, – мелькнуло у него, – очень странно…»

Полковник слегка улыбнулся.

– Там вы будете в укрытии.

Он так и сказал: в укрытии. Адриан и Ясек снова переглянулись в полном недоумении. Что значит «укрытие»? Лагерь? Или другая западня? В кузове машины сидел еще один солдат, автомат лежал у него на коленях.

– Живо!

Адриан и Ясек полезли в кузов, машина помчалась по проселку, оставляя за собой шлейф пыли. Адриан лихорадочно пытался разгадать намерения немецкого полковника, но только еще больше запутывался в предположениях. Сквозь стекло кабины он видел, что офицер, ерзая на сиденье, рассматривает окрестности, а когда они поравнялись с небольшим озером, приказал остановить машину. Озеро было окружено белоствольными тополями и вербами – совсем мирное озеро. Ясек и Адриан молча следили, как полковник вышел из машины, подошел к воде, немного погулял под тенью деревьев, вымыл руки и освежил лицо. Затем он долго следил за стаей диких уток, они пролетели над камышами, словно ворох темных листьев, уносимых ветром. Вся нескладная, долговязая фигура немецкого офицера выражала необъяснимое волнение. Здесь, на берегу озера, он и сам напоминал диковинную птицу. Но когда он вернулся к машине, на его лице ничего нельзя было прочесть. Скорее всего, оно было бесстрастным.

«Если бы нас загнали в тоннель, было бы то же самое, – думал Адриан, – мы так же не ведали бы, что ждет нас в другом конце». Он скосил глаза на Ясека, но тот смотрел на автомат солдата.

Совсем рядом мелькали телеграфные столбы, деревья, копны сена, дома с безлюдными дворами, лужайки, они проносились мимо, кружились и удалялись, удалялись, чтобы не возвратиться. Адриану чудилось, что земля прощается с ними, слезно шепчет что-то на поворотах, ему хотелось выскочить из машины и бежать, бежать прочь… Ясек, сжав ладонями голову, сидел молча, упорно избегая вопрошающих глаз Адриана. Иногда он поднимал голову и затравленно, встревоженно озирался. На лбу у него краснели следы от пальцев.

Машина с холодным безразличием к судьбе двух пленников отрывала их от воды и неба, от лугов и полей, уносила в неведомое.

Когда они круто свернули на мощеную дорогу и покатили под сводами вековых деревьев, Адриан невольно схватил Ясека за руку, впился ногтями. Он, как зверь, учуял возможность побега. Ясек понял его. Теперь они были готовы действовать одновременно, мускулы их стонали от напряжения и нетерпения, как спусковые рычаги заряженной катапульты. Адриан приметил лихорадочный взгляд Ясека, вспомнил его слова, когда они пробирались дельтой: «Не отнимай у меня лес», – кричит белка. «Не отнимай у меня небо», – кричит орел. «Не отнимай у меня море», – кричит дельфин. «Не отнимай у меня горы», – кричит олень. Но ловушки расставляются, и приходит смерть или неволя. Теперь он тоже понимал, что такое свобода. Он понимал, что такое рабство. Он мысленно видел полоненную землю, слышал плач сирот и вдов и шорох тысяч ног беженцев…

Показались кусты бузины, ракитника и кизила. Адриан и Ясек вздрогнули, но солдат поднял автомат: его сонные дотоле глаза стали злыми и зоркими.

Адриан выпустил руку Ясека, машина пошла под уклон, появилась усадьба, обнесенная решетчатой оградой, двор, окруженный каштанами и старыми липами. Кто-то открыл ворота, и они въехали во двор, мощенный камнем.

Выйдя из кабины, полковник стал разминаться, сразу же появились немцы, хотя до того двор был пустым.

– Я родился здесь, в этом приморском имении, – сказал полковник. Он говорил так, словно они совершили приятное путешествие и теперь он предлагал им свое гостеприимство. – Наследство от деда. Заверяю вас, это была преуспевающая экономия. Но… – он развел руками, вроде бы извинился, – в один прекрасный день нас призвал канцлер, и мы уехали на родину, в Германию. – Он кисло улыбнулся. От его внимательного взгляда не ускользнуло ни недоверие на лице Адриана, ни свирепое выражение глаз поляка, потому что он долго и пристально вглядывался в них, словно бы колеблясь, потом переменил тон разговора. С доверительного он перешел на деловой. – Я взял вас для того, чтобы вы здесь работали, надеюсь, вы догадались. Конечно, я мог бы вам предоставить право выбора: лагерь для военнопленных или просто смерть. Но я был уверен, что вы не торопитесь на тот свет. – Полковник был доволен своей незлобивой иронией.

Несколько солдат, выстроившись неподалеку, ждали распоряжений. Полковник повернулся к унтер-офицеру, который монотонно и методично доложил, что за ночь в усадьбе ничего тревожного не произошло. Тот слушал молча, слегка склонив голову набок. Теперь Адриан догадался, что полковник успел накануне наведаться в свое «родовое гнездо», оставить охрану и сейчас был занят хозяйственными заботами. Он долго и обстоятельно отдавал какие-то приказания унтер-офицеру, показывая куда-то рукой, затем, не взглянув на своих пленников, направился в сторону дома.

Унтер-офицер повелительно кивнул им, и, не ожидая, пока они перемахнут через борт машины, пошел по боковой аллее. Адриан и Ясек, понурившись, зашагали следом. Шествие замыкали две овчарки. Унтер в распахнутом мундире бодро напевал какую-то песенку, его револьвер в кожаной кобуре болтался на поясе. Казалось, он совсем забыл о пленниках. В густых зарослях возились птицы, тень была гостеприимной и прохладной. Если бы не собаки, которые шли по пятам…

Поравнявшись с высокой каменной башней, назначения которой Адриан не мог угадать, унтер поднял голову и что-то крикнул. Оттуда тотчас отозвались несколько голосов, выглянули двое солдат, один из них сделал какой-то знак унтеру и засмеялся. Теперь Адриан знал, что это наблюдательный пункт.

Унтер-офицер уже спускался в долину, откуда начинались огороды. Сероватая, бесконечная, безмолвная даль простиралась до самого горизонта.

Когда полковник инструктировал унтер-офицера, Адриан уловил слово «овощи», оно повторялось несколько раз, это слово «овощи», и вызывало удивление, потому что он не мог связать его со своей судьбой, а ему представлялось, что полковник должен был говорить именно о их с Ясеком судьбе, и ни о чем другом. Он даже пытался переспросить у Ясека, правильно ли понимает речь полковника, но тот толкнул его локтем, дескать, помолчи. Позже, когда они шли боковой аллеей следом за унтером, Адриан встревожился еще больше, ему мерещилось, что он предчувствует близость неизбежной катастрофы. Ясек, напротив, выглядел менее озабоченным, у него даже появилась на губах загадочная улыбка. А ведь всего полчаса назад, в машине, Ясек с трудом сдерживал ярость! Неужто было что-то смешное в словах полковника? Адриан терялся в догадках. Он слабо знал немецкий язык, особенно разговорный, тем более в минуты страшного напряжения ему казалось, что все, о чем говорят немцы, каждая их фраза принимает враждебную холодную форму, бряцает железом, и вдруг такое обыденное, будничное слово «овощи»… Он усматривал в нем издевку, его не покидала мысль о смерти, и огород представлялся ему горной дорогой, где за каждым поворотом ждет пропасть. «Скорее бы, – думал он, – скорее бы все кончилось».

Унтер-офицер остановился, поджидая, пока они подойдут ближе, и показал на стреноженную клячу, которая паслась неподалеку. Он что-то объяснил Ясеку, взмахивая рукой то в сторону клячи, то куда-то вниз, где виднелось колесо для полива. В народе его называют «чертовым колесом». Адриану думалось, что он понимает, о чем идет речь, но отказывался себе верить. Они должны заняться поливкой овощей. Значит, их вели не на расстрел?

Ясек слушал, кивая головой, потом он рассмеялся в лицо унтеру. Унтер-офицер поморщился, уставился на поляка воловьими глазами. Адриан больше не мог выдержать и спросил у Ясека, в чем дело. Ясек, все еще улыбаясь, ответил, что немецкая армия нуждается в овощах, им доверена великая честь заняться поливом вот этих огородов, которые, в свою очередь, находятся в имении полковника, и, таким образом, приказ исходит от самого полковника.

– Считай, тебе повезло, – добавил Ясек. – Он говорит, что ночевать мы будем вон в том домике, рядом с башней, а если попытаемся бежать, в нас будут стрелять.

– Пиф-паф! – для большей убедительности сказал унтер-офицер.

Он повернулся и пошел назад в сопровождении овчарок.

Проводив его взглядом, Ясек сказал:

– Ну как, сумеем мы оправдать доверие полковника и всей немецкой армии?

Адриан хмыкнул:

– Так вот о каком «укрытии» говорил новоиспеченный колонист! Любопытно!

– Ты с лошадьми умеешь обращаться?

Адриан покачал головой:

– Нет, не приходилось.

– За версту видно, что эта кляча еле носит свои кости. Пойду развяжу ее, а там сообразим, что делать дальше. Словом, давай проверим утварь. Я уверен, что и колесо для полива так же старо, как и кляча, наверное, скрипит на всю округу.

Ясек ушел к лошади, Адриан спустился в ложбину, где протекал медлительный ручей и виднелось сонное озерко. «Попались, – думал Адриан, – так глупо попались… – Он нагнулся, зачерпнул полную горсть прозрачной воды и стал жадно пить. – Теперь надо искать другие пути. Только бы дождаться ночи, и мы убежим».

Когда он поднялся на бревенчатый настил, послышался сухой скрип, и Адриан усмехнулся, вспомнив слова Ясека. Он толкнул балку, колесо нехотя сдвинулось, словно выйдя из оцепенения. Адриана охватило отчаянье. Ему показалось нелепым и несправедливым крутить это колесо, таскать воду и поливать раскаленную, как горячая сковородка, землю. «Все бесполезно, – думалось ему, – бесполезным оказалось спасение, бегство через дельту Дуная, надежды прорваться к своим. Взамен – это колесо, палящее солнце, которое отбирает всю влагу у земли, весь ее аромат, бессмысленная работа по кругу…» Он огляделся. И то, что у родника не росло ни единой вербы, было тоже несправедливым. «Хоть бы клочок тени, чтобы можно было укрыться от солнца».

Со стороны башни послышалось тонкое повизгивание губной гармошки, потом донесся смех солдат – там веселились. Адриан поежился. И этот гогот солдат, и пиликанье гармошки не давали забыться, они назойливо и тупо напоминали о том, что недавно случилось с ним и Ясеком.

Но вот смех усилился, раздались какие-то возгласы, Адриан поднял голову и увидел бегущего по полю Ясека. Сперва у него мелькнуло, что Ясек решился на побег, но почему он бежит так нелепо, вдоль поля, и зачем то и дело подскакивает? Но тут же сообразил, что Ясек гоняется за клячей. Наверное, он выпустил повод, и расстреноженная лошадь теперь не давалась ему в руки. Она металась, как очумелая, а за ней, нелепо болтая руками, бежал Ясек. Адриан бросился на помощь, перехватил клячу за гриву. Та дергала головой, хрипела, брызгая пеной.

– О, черт! Овод ее укусил, что ли? – сказал запыхавшийся Ясек.

– Видимо, она приблудная, – решил Адриан. – Держи повод.

Они притащили упиравшуюся клячу, с трудом надели на нее хомут, привязали вожжи к шесту и стегнули по крупу. Лошадь двинулась, колесо натужно заскрипело.

– Пошло, – сказал Адриан усталым голосом.

Теперь Адриану казалось, что время остановилось, привязанное к колесу, к лоткам, в которые набиралась вода, чтобы тут же вылиться в желоб. Часы шли, уходила жизнь, а они все вертелись по кругу: кляча и двое мужчин. Солнце палило нестерпимо, как из разверстой печи, кляча тяжело вздымала худые ребристые бока, спотыкалась, – скорее тень, а не лошадь, Адриан и Ясек налегали грудью на брус, вода набиралась и выливалась, и все это ограниченное малым кругом движение превращалось в изощренную пытку.

Но вот Ясек остановился, с досадой плюнул на бревенчатый настил, мрачно и странно посмотрел на рытвину с родниковой водой.

– Не могу больше, – глухо проговорил он, – пойду умоюсь.

Адриан продолжал погонять лошадь, искоса поглядывая на товарища. Он видел, что Ясек совершенно обессилел, мокрая от пота рубашка прилипла к спине и груди. Адриану тоже хотелось плюнуть на чертово колесо, на клячу, на башню, откуда опять донеслось попискивание гармошки, его охватил тяжелый гнев, но он подавил его, вспомнив, что разумнее дождаться ночи.

Он даже не заметил, когда вернулся Ясек, они продолжали молча толкать брус, словно враги, которые вынуждены скрывать свои мысли друг от друга.

Когда небо прочертили бомбардировщики, оба приостановились, проводили их глазами. Самолеты шли на восток. Где-то в невидимой отсюда дали вздрагивала потревоженная земля. Судьба сбросила свою каждодневную маску, настежь открылись ворота ада, им же досталась нелепая доля кружить по кругу и слушать скрип колеса, который заглушал все, даже мысли…

Ясек то уходил к ручью, то снова оказывался рядом, и Адриан слышал его тяжелое дыхание. Раз или два уходил пить воду и Адриан, но без его помощи и понуканий лошадь останавливалась, а "Ясек тяжело повисал на брусе. Тогда со стороны башни слышались крики немцев, и он торопился назад, к колесу.

Казалось, день не кончится, но наконец стали вырисовываться тени: их с Ясеком и клячи. Адриан тащился по кругу и смотрел на эти тени. Они удлинялись, густели. Когда надолго исчезла третья тень, он поднял голову и посморел в сторону ручья. Ясека там не было. Адриан отпустил брус, распрямился и вдруг увидел, что Ясек ничком лежит на траве, обхватив руками голову. Лошадь, почуяв, что ее больше не понукают, остановилась, скрип колеса затих, и в этой тишине отчетливо послышалось рыдание. Плакал Ясек – хрипло, надсадно, раздирающе. Потрясенный, Адриан бросился к товарищу. Услышав шаги, Ясек перевернулся на спину, плач и всхлипы оборвались, и на Адриана глянули широко открытые, немигающие глаза. Их выражение было таким же безучастным, как там, на морском берегу, когда Адриан впервые увидел поляка. Он присел на корточки, спросил:

– Что с тобой? Что с тобой, Ясек?

– Слышишь, Адриан, как жалобно кричат чайки? – тихо проговорил Ясек. – А море… какое оно гневное и пустынное, видишь его?

Адриан, не зная что ответить, снова спросил:

– Да что случилось?

Он понимал, что гневное море бушевало в смятенной душе товарища, возбужденная память возвращала его к той ночи, ужас которой все еще владел больным сознанием.

– Встань! Встань, Ясек!

– Значит, ты ничего не видишь? Даже этого черного, сердитого неба?…

Но Адриан уже поднимал его за плечи, и Ясек вяло повиновался.

– Небо потемнело потому, что вечереет, – говорил Адриан, держа товарища за плечи. – Я думаю, нам можно прекратить работу.

Он повел Ясека в сторону домика, видимо бывшей сторожки, все время ожидая окрика со стороны башни. Но там молчали. В хибарке было сухо, пахло сеном, которое кто-то натащил сюда. Ясек обессиленно повалился на сено. «Нам надо бежать этой ночью, – лихорадочно думал Адриан, глядя на Ясека, – надо бежать, а он совсем расклеился». В памяти всплыли пароход, бомбежка, гибель людей, и он содрогнулся. Этого не забыть, и Ясеку, видимо, такие страдания не по силам. Не зная что делать, он вышел из хибары. Крадучись, ползли сумерки. На башне было тихо, – ни человеческих голосов, ни гармошки. Но это не удивило Адриана, он так устал, что не стал задумываться, куда могли деться солдаты. За черной гривой парка громыхали орудия, потом послышался лязг гусениц, словно неподалеку шла колонна танков. Небо на закате было багровым, тяжким, как перед грозой.

Он спустился в ложбину, полную темных сумерек, развязал лошадь, снял хомут, но треножить ее не стал.

– Иди, иди и ты на волю, – тихо проговорил он и погладил ее по холке. – Ты нам больше не понадобишься.

«Этой же ночью убежим», – мысленно прибавил он. Лошадь продолжала понуро стоять, потом тихо поплелась к воде. Адриан, подождав еще несколько минут, двинулся обратно. Парк был тихим и безлюдным, только несколько запоздалых лучей промелькнуло в кустарнике, словно кто-то чиркал там спичкой. Шорох сухих листьев заставил его вздрогнуть, он приостановился, задержав дыхание. Но потом его глаз различил тень какого-то зверька, прошмыгнувшего мимо, и Адриан облегченно вздохнул.

Он вдруг понял, что немцев в усадьбе нет, – в неверных ночных тенях парка дом был как призрак плезиозавра в мутных волнах. Плезиозавр угрюмо молчал, оцепенев от тоски.

Адриану вспомнился немецкий полковник, счастливый владелец вновь обретенной колонии. Интересно, чем он сейчас занят? Возможно, и для него старые времена раскрошились без следа и отзвука… А что остается для них с Ясеком?

С прытью косули Адриан помчался назад, к сторожке.

Но поляка там не было. Чувствуя, как страх подступает к горлу, Адриан попятился к выходу. Что, если Ясек уже решил свою судьбу? Хотелось крикнуть, громко позвать товарища, но он боялся разбудить тишину, боялся спугнуть удачу. Крадучись, он обошел сторожку, прислушался. Безмолвие ночи нарушал только неясный звук, похожий на скрип водяного колеса, и Адриан машинально направился к лощине. И чем ближе он подходил, тем явственнее был слышен скрип, ему показалось, что он даже различает бульканье воды в лотках и тихий свист. Еще издали Адриан приметил смутный силуэт на бревенчатом настиле. «Неужто Ясек?»

Теперь Адриан бежал, догадка превратилась в уверенность: это был он, Ясек. При свете взошедшей над холмами круглой луны хорошо было видно, как налегает на брус хилая фигура поляка, колесо двигалось рывками, словно сопротивляясь, из груди Ясека вырывалось натруженное, свистящее дыхание.

Адриан вскочил на помост, горестно вскрикнул:

– Ясек, что ты делаешь? Что ты надумал, Ясек? – Он схватил его за худые плечи, резко встряхнул. – Да что с тобой?

– А солнце? – не оборачиваясь и ничему не удивляясь, возразил тот. – Разве не видишь, уже взошло солнце.

– Солнце?

– Да-да, взошло солнце. Надо работать, надо… – Ясек ткнул рукой в сторону луны. – Уж взошло солнце. Где лошадь?

– Я отпустил ее.

– А! Хорошо сделал. Бедная кляча…

– Ясек! Бросай работу, слышишь? Пойдем отсюда.

– Хочешь, чтобы нас убили немцы?

– Их нет, их нигде нет. – Адриан опять схватил его за руки. – Немцы спят, а может, они убрались к чертям, Ясек! И сейчас ночь, ты разве не видишь, что сейчас ночь? Послушай, как тихо кругом.

– Тихо… Ага, значит, немцы затаились в кустах. – Ясек распрямился, огляделся вокруг. – Спрятались и ждут… Их тут целая свора, они только и ждут случая, чтобы разорвать нас в клочья. – Он снова налег на брус. – Нет, нет, я не хочу…

– Сейчас же оставь это проклятое колесо! Уйдем скорее, пока не поздно. – Адриан потянул его за руку. – Уйдем, Ясек!

– Если ты так хочешь, – вяло согласился тот, – пусть…

– Не бойся, Ясек.

– Если хочешь, я уйду. – Он безвольно повиновался, спотыкаясь, пошел рядом.

– Мне душно, – тихо, печально говорил он, – солнце такое холодное, бледное, а мне душно… Диск, заброшенный в небо… Странное солнце, оно гнетет, давит…

Обогнув стороной парк, они вышли на дорогу, и весь этот путь Ясек был занят какими-то загадочными расчетами. Он то оглядывался назад, словно преследуемый видениями, то озирал уснувшее поле, и его губы беззвучно шевелились.

– Хлеба, – попросил он вдруг жалобным голосом, – может, у тебя остался кусочек хлеба? Дай мне.

Адриан пошарил в котомке, вынул зачерствевшую корку. Ясек проворно спрятал ее в карман. Сказал:

– Тс-с! Смотри, сколько открытых ртов в поле, все они ждут, чтобы им бросили хлеба. А я съем его позже.

В поле звенели сверчки, в ветвях одиноких деревьев сонно попискивали птицы. Дорога, ярко освещенная полной луной, прихотливо петляя, бежала между виноградниками, пряталась в тихих садах, укрытых недоброй ночью.

– Ты, верно, думаешь, что я свихнулся? – неожиданно спросил Ясек и вздохнул. – Ошибаешься. Сумасшедший не способен отличить пшеницу от спорыньи, он путает добро со злом… И память… он теряет память. А я все помню, я ничего не забыл. Лучше скажи, куда мы идем? В Женуклу?

– Нет. Попытаемся пробраться в Рамидаву. Там у меня много знакомых. Сперва надо найти приют, а дальше будет видно.

«Только бы нам добраться живыми, – про себя думал Адриан, – не все же эвакуировались, кто-то да остался».

Сейчас его тревожил Ясек. Он не мог оставить его без своей поддержки. Перенесенные страдания сблизили их. Ясек был дорог ему, как брат.

Утро застало их в пути. Вблизи проселка, на бахче, виднелся скособоченный шалаш, он напоминал черный монашеский клобук, нацепленный на жерди. Адриан долго и опасливо вглядывался в сторону шалаша, он видел, как устал Ясек, к тому же оба они были голодны, а бахча желтела дынями, неудержимо влекли темные арбузы с сочной красной мякотью внутри.

– По-моему, шалаш пуст, – пробормотал Адриан.

Солнце, недавно взошедшее, освещало половину поля, арбузы подставляли ему запотевшие бока и, как младенцы из материнской груди, сосали из плетей влагу. На узорчатых листьях сверкала роса.

Решившись, Адриан пошел по бахче, подошвы его ботинок мягко тонули в рыхлой земле. Ясек двинулся следом, и оба они бережно переступали через плети, боясь примять хоть один лист, хоть один спирально закрученный лихой ус. Увидев белую, почти сферической формы, с желто-зелеными полосками дыню, Адриан нагнулся, осторожно отделил ее от шершавого стебелька и взял в ладони. Сладостный, пряный аромат кружил голову, наполнял рот слюной. Дыня была с трещинкой, он слегка нажал, и плод разломился на две желтые половинки. Одну он протянул Ясеку, и тот жадно впился в прохладную мякоть, ел, качаясь от усталости, полузакрыв глаза. Казалось, он спит стоя. Даже сладкий дар земли не мог прогнать с его лица безмерной усталости.

Адриан опять подумал с тоской о том, смогут ли они добраться до Рамидавы.

Из шалаша никто не показывался, не слышалось собачьего лая, странная, оцепенелая тишина лежала далеко вокруг. Солнце взбиралось все выше, захватывая бахчу в свой жаркий плен. Но утренняя свежесть еще держалась, пробуждая к жизни все живое, и земля наполнялась звоном и стрекотом.

Адриан приблизился к шалашу, кашлянул на тот случай, если сторож уснул. Тихо. Только пролетела сорока, косясь острыми глазами, залопотала на своем птичьем языке, сообщая какие-то вести.

Ясек шел следом. Адриан слышал за спиной его шаги и дыхание. Перед шалашом, в земле, была устроена печурка, рядом валялось мятое задымленное ведро. Тут же были набросаны консервные банки с яркими иностранными этикетками. Адриан оглянулся на Ясека, но тот стоял безучастно. Тогда он решился и заглянул в шалаш. На земле лежала старая рогожа, в глубине виднелось ложе из прелой соломы.

– Никого, – сказал Адриан и шагнул внутрь.

И в ту же секунду взрыв потряс воздух, раскидал жерди и солому по бахче… «Мина», – успел подумать Адриан…

Солнце по-прежнему сверкало в небесной дали, но оно было иным, это солнце. Адриан, подобно Ясеку, увидел его в черном без границ пространстве холодным мертвенным диском. Какое-то мгновение Адриану мерещилось, что он попал в глубокий колодец и смотрит оттуда в небо, усеянное звездами, мириадами светящихся хвостатых комет… и этот диск… Он даже сказал себе: «Адриан, постарайся запомнить все это. Постарайся ничего не забыть…»

Ах, сколько раз он с небрежением относился к тому, что видел! Собираясь запомнить, чтобы написать увиденное, подаренное жизнью и природой, он потом забывал, и память сохранила только жалкие клочья воспоминаний. А это забыть нельзя.

Солнце… Затмившееся солнце, с протуберанцами вокруг темного диска, оно не может быть названо светилом, оно ведь не пробуждает жизнь, потому что само мертво.

Безжизненный каменный диск, невозмутимый и холодный, он висел в пустоте, он – отражение луны.

Бьюсь об заклад: бесконечность, какой ты ее видишь сейчас, темно-фиолетового цвета, она не может быть понята тобой, ибо она необъяснима, чужда, она далека от жизни на земле, она уже не твоя. И все это в невообразимом движении… Если ты сумеешь написать, значит, поймал на кончик своей кисти летящую молнию.

До последнего вздоха человек способен думать о том, что сделает завтра или послезавтра. Потрясение – первый творческий акт, а смерть остается наибольшим потрясением из всех, что ему дает природа, потому что это – уход.

Адриан грустно улыбнулся, вспомнив о том времени, когда, еще подростком, с первым пушком на верхней губе, он искал эти потрясения в чтении книг, в изучении философских трудов, в историях, рассказанных другими людьми. Он спешил, боясь, что на его долю ничего не останется. Чего же он ждал, что искал? Страданий? Да. Хотя он догадывался, что, приди они слишком рано, – человек сгорит в их огне как свеча. Останется огарок. Знал и все же искал. Теперь нашел. Нашел…

Адриан продолжал улыбаться грустной улыбкой, потому что истина, открывшаяся ему, пришла и рано, и слишком поздно.

Солнце поднималось все выше, и никто теперь не смог бы сказать, сколько прошло времени: миг, час, вечность? Когда вынешь из часов винтик, пружина распрямляется, стрелки бешено прокручиваются по циферблату, и тогда пролетают минуты, дни, месяцы, годы – они подобны снежному обвалу. Таков закон на всей земле, ибо она тоже подвластна бегу времени. Войны, засухи, стихийные бедствия причиняют страдания земле, земля страдает, боже, боже… ее часы ускоряют ход, земля проходит через все возрасты, стареет преждевременно и… умирает.

Адриан вздрогнул: что-то в нем оборвалось, его часы остановились.