Дмитрий Ульянов

«ФОРМЕННЫЙ СТУДЕНТ»

В феврале 1900 года Дмитрий Ильич получил телеграмму о возвращении брата из ссылки. Поезд дальнего следования делал кратковременную остановку в Подольске, а затем уже шел до самой Москвы. Телеграмму доставили поздно, пришлось брать извозчика и что есть духу лететь на вокзал.

Братья не виделись три года. Наконец-то сегодня они встретятся. Слякотная дорога, истоптанная копытами и изрезанная полозьями саней, тянулась вдоль деревянных черных заборов, и не было ей, казалось, конца-края.

— Можно побыстрее?

— Накиньте гривенник…

Дмитрию Ильичу хотелось первым «привезти» Володю. В Москве, на Бахметьевской, где Анна Ильинична снимала квартиру, Владимира Ильича ждали давно, и больше всех мать: она считала дни, про себя отмечала, когда выехал сын с невесткой из Шушенского, когда был в Красноярске, когда прибыл в Уфу. Там, в Уфе, пришлось ему расстаться с Надеждой Константиновной (ей надлежало отбывать остаток ссылки).

Дмитрий Ильич увидел брата в вагоне третьего класса. Здесь было тесно от пассажиров, от разбросанных меховых шуб, дох, сибирских шапок с наушниками, валенок, бурок — публика ехала из холодного края. Брат выглядел поздоровевшим, с румянцем на щеках, возбужденным и радостным.

Владимир Ильич сразу же стал расспрашивать о домашних, Дмитрий Ильич был счастлив и горд, что на полтора часа раньше других встретил брата. Тем временем поезд незаметно отошел от перрона. За окнами показалось зимнее Подмосковье. Владимир Ильич, накинув на плечи меховую телогрейку, предложил выйти в тамбур, где можно было говорить, не опасаясь, что подслушают. Поинтересовался новостями. Оказалось, о делах московских марксистов он знал больше, чем Дмитрий Ильич, проживавший под Москвой. Разговор перешел к наделавшей в то время много шума книге немецкого социал-демократа Э. Бернштейна. Владимир Ильич жестоко критиковал его, говоря:

— Это очень опасное искажение Маркса, и с ним необходима самая решительная и беспощадная борьба.

Попутно досталось русским оппортунистам, так называемому «экономизму» и его печатным органам — «Рабочему делу» и «Рабочей мысли».

Выговорившись и как будто немного успокоившись, Владимир Ильич сказал, что по окончании ссылки ему было предложено выбрать себе для жительства любой город, кроме столиц, университетских городов и фабрично-заводских центров. Но Владимира Ильича больше всего, естественно, интересовал Петербург. Ближайшим к нему городом оказался Псков. «Из Пскова, — как вспоминал потом Дмитрий Ильич, — легче можно было производить наезды в Питер, следить за ходом рабочего движения, сноситься с непосредственно работающими товарищами а влиять на движение».

Поезд подошел к Курскому вокзалу. Братья направились на площадь, нашли извозчика.

Вскоре коляска уже катилась по Бахметьевской. Навстречу неслись дрожки, фаэтоны, кареты и даже автомашины. Темнело. Дворники зажигали керосиновые фонари. Вот и знакомый двухэтажный дом, а за ним флигель, где в квартире № 5 жили Елизаровы и Ульяновы.

Пока Владимир Ильич гостил у родных, при содействии и помощи Дмитрия Ильича и Марии Ильиничны он встретился с находившимися в Москве социал-демократами: обсуждал с ними вопросы революционной работы, в частности, договорился об установлении связи, наметил пароли, уточнил адреса явочных квартир. Здесь же, на Бахметьевской, после нескольких лет разлуки состоялась его встреча с И. X. Лалаянцем. Исаак Христофорович работал на Украине, входил в Екатеринославский комитет РСДРП, редактировал газету «Южный рабочий». В беседе старых друзей участвовал и Дмитрий Ильич. Говорили о предполагавшемся созыве II съезда РСДРП и плане издания «Искры». Съезд нужно готовить на местах, в рабочих центрах России. Дмитрий Ильич пожелал отправиться в Самару. Там, по сведениям Лалаянца, уже создавался искровский центр, но работать трудно — многие товарищи арестованы. Дмитрий Ильич мог выехать тотчас, тем более гласный надзор заканчивался, но брат рассудил иначе: надо сначала завершить университет.

Приведя И. X. Лалаянца на свидание к брату, Дмитрий Ильич был в полной уверенности, что встреча их останется незамеченной. Ведь он предпринят: все, чтобы замести следы, действуя строго по правилам конспирации. Но это было не совсем так. После 1917 года в досье заведующего особым отделом Департамента полиции Ратаева была обнаружена выписка из донесения начальника московской охранки Зубатова. Он доносил: «19 февраля бывший студент Московского университета Дмитрий Ильич Ульянов, отбывающий в Подольске, Московской губернии, срок гласного надзора, прибыл тайно в здешнюю столицу и привез с собой в квартиру Елизаровых, где в это время находились Мария и Владимир Ульяновы, таганрогского мещанина Исаака Христофорова Лалаянца…»

Следуя совету брата, Дмитрий Ильич пишет прошение с просьбой позволить ему закончить университетское образование. В ответ министерство просвещения шлет отписки. И тогда Мария Александровна написала самому царю. «Канцелярия Его Императорского Величества по принятию решений» направила бумагу в министерство просвещения: «Препровождая при сем… отношение… по ходатайству вдовы Действительного Статского Советника Марии Александровны Ульяновой о разрешении сыну ее, Дмитрию, держать в текущем году государственный экзамен при Московском университете, честь имею покорнейше просить Ваше Превосходительство сообщить начальству Московского Учебного округа, с возвращением приложений, надлежащие сведения, а равно и заключение Ваше по предмету ходатайства».

Через ректора бумага попадает декану медицинского факультета Московского университета И. Клейсту. Тот наложил резолюцию: «…ранее подачи прошения о допущении Ульянова к сдаче в Медицинской испытательной комиссии, надлежит ходатайствовать о допущении его в один из Российских университетов для получения зачета 9 и 10 семестров медицинского факультета».

От таких отписок радости было мало.

Перед отъездом Владимира Ильича в Псков братья обсудили многие детали по сбору корреспонденции и денег для будущей газеты. Дмитрий Ильич, как агент «Искры», получил партийную кличку Юноша.

А в недрах Департамента полиции уже рождался следующий документ: «…Ульянову держать окончательные экзамены при Московском университете препятствий не встречается, но что принятие названного лица в число студентов одного из университетов, ввиду его политической неблагонадежности, представлялось бы нежелательным».

Весна 1900 года прошла в напряженной учебе. На лето в Подольск приехала мать. В начале июня наведался Владимир Ильич. Перед этим в Петербурге, куда он изредка наезжал без разрешения властей, ему пришлось целых десять дней посидеть под арестом — выследили шпики. В Подольск он приехал тоже не без приключений. Исправник уезда, некий Перфильев, отобрал у него заграничный паспорт, полученный 5 мая для поездки в Германию. Владимир Ильич пригрозил исправнику:

— В таком случае я принужден жаловаться на ваше незаконное действие в Департамент полиции, — и вышел.

Исправник струсил.

— Послушайте, господин Ульянов, вернитесь назад. Вот ваш паспорт. Возьмите его.

Родные увидели в тот день Владимира Ильича необыкновенно возбужденным.

— Хотел отобрать у меня заграничный паспорт, старый дурак. Так я его так напугал Департаментом полиции… — рассказывал он и хохотал. Все, кто был дома, поддались его веселому настроению.

Дни, когда гостил брат, запомнились Дмитрию Ильичу навсегда. Было столько переговорено! О характере и особенностях работы агентов «Искры», о роли и месте классовых сил в надвигающейся революции, о сочетании экономических и политических требований, о борьбе с ревизионизмом в рядах социал-демократов, о конспиративных адресах, шифровании писем…

7 июня вместе с матерью и старшей сестрой Владимир Ильич уехал в Уфу к Надежде Константиновне Крупской. Перед отъездом он сообщил брату свои планы: после посещения Уфы и городов Поволжья выедет за границу, по всей вероятности из Подольска, и попросил приготовить ему в дальнюю дорогу необходимые вещи.

На обратном пути Владимир Ильич заехал в Подольск, благо Департамент полиции разрешил пробыть в этом городе три дня. А так как заграничный паспорт был при себе, а других документов не требовалось, из Подольска он выехал за границу.

Несколькими днями раньше из Уфы вернулись Мария Александровна и Анна Ильинична.

Не скоро дождались они писем из-за границы. Почти в каждом Владимир Ильич спрашивал, как обстоят дела с учебой у Мити. Однако ничего утешительного ему сообщить не могли. Разрешения на поступление в университет не было.

Владимир Ильич возмущается такими порядками и не скрывает этого в письмах. «Крайне досадно, — пишет он матери из Мюнхена 19 сентября 1900 года, — что Мите отказали в поступлении в университет. Терять год еще, — это черт знает что такое! Авось удастся все еще при помощи одной из тех заручек, о которой ты пишешь»[6].

А Дмитрий Ильич уже весь сентябрь обивает в Петербурге пороги министерства просвещения. Выезд в Питер стал возможен после того, как он получил наконец-то годичный паспорт. По этому паспорту удалось временно прописаться на Васильевском острове.

Хождения… Хождения… Забрезжила надежда. Могут разрешить поехать в Юрьев. Туда уже попали многие студенты, исключенные из университетов по политическим мотивам. В Юрьеве было два высших учебных заведения — университет и ветеринарный институт. По разговорам чиновников, «неблагонадежным» разрешают продолжать учебу, только нужно как следует обосновать прошение.

И Дмитрий Ильич, уже искушенный в писании официальных бумаг, в новом прошении «обосновывает» свое желание служить народному здравию.

Утром 28 сентября 1900 года на Васильевский остров (10-я линия, д. 15, кв. 12) был доставлен пакет на имя Д. И. Ульянова.

«От Департамента Народного Просвещения объявляется студенту Московского университета Дмитрию Ульянову, что ему разрешено поступить в число студентов Юрьевского университета».

Дмитрий Ильич наконец-то облегченно вздохнул. Заручка удалась! Вечером того же дня поезд увозил его в Юрьев.

В первый же день после приезда Дмитрий Ильич изложил свои впечатления на бумаге: «Здесь вообще по-русски, видимо, мало говорят и даже мало понимают, так что в одном месте я уже городил что-то по-немецки и был понят… Но многие говорят не по-немецки, а по-фински или по-эстонски… Названия улиц пишут на всех трех языках, на вывесках тоже иностранщина. Русская речь слышна только среди студентов… Что касается внешности города, то он больше напоминает заграничный: постройки остроконечные с высокими крутыми крышами, то железными, то черепичными; характер домов, магазинов, церквей тоже больше не русский, улицы в некоторых местах такие узкие, что на них нельзя разъехаться двум экипажам. Зелени очень много, особенно в одной части города, расположенной на горе: завтра начну ходить именно там, и клиника и университет там близко…»

К этому следует добавить, что Домберг (гора, которую имел в виду Дмитрий Ильич) — это огромный старинный парк с развалинами древнего собора св. Дионисия. К началу XX века часть собора была отреставрирована, в ней помещалась университетская библиотека. Несколько поодаль — клиника.

На Мельничной улице Дмитрий Ильич снял за 15 рублей на семестр меблированную комнату. Дрова свои, можно топить когда угодно и сколько угодно. А на случай, если придется возвращаться поздно вечером, хозяйка-немка дала квартиранту ключ.

На имя ректора университета Дмитрий Ильич написал прошение: «Получив разрешение от Господина Министра Народного Просвещения поступить вновь в Университет для окончания моего образования, сим имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство принять меня в число студентов Императорского Юрьевского Университета на пятый курс медицинского факультета».

Это было 2 октября 1900 года, а 3 октября он с восторгом сообщил матери: «Здесь дело пошло хорошо, не так, как в Петербурге, — меня уже приняли в Университет, так что я теперь форменный студент, хотя бумага из Петербурга еще не получена (должно быть, в округе у попечителя застряла)… с завтрашнего дня начну слушать лекции. Формалистики здесь гораздо меньше, чем везде в других местах, но зато есть и недостаток: в университете придется платить не 50 рублей, а 78 только за первое полугодие — тут совсем особые порядки, частию еще старинные…»

Дмитрий Ильич, как и все студенты, дает подписку «не принадлежать к тайным обществам, не участвовать в недозволенной деятельности». Отдав дань формализму, он налаживает регулярную посылку информации о революционном движении в Прибалтике. Часто его зашифрованные заметки попадают в Женеву. Владимир Ильич благодарит брата за весьма своевременные и ценные сведения.

На рождественские праздники Дмитрий Ильич побывал в Москве, встретился с товарищами по подполью и по-доброму им позавидовал: они для «Искры» делали многое, у них были лучшие возможности, они держали связь с заводами и фабриками, жили в гуще пролетарской массы.

В начале 1901 года Дмитрию Ильичу предстояло отбывать воинскую повинность. Он подает декану медицинского факультета В. Курчинскому прошение ходатайствовать об отсрочке повинности до весны 1902 года. Декан с пониманием отнесся к опальному студенту. Он добился отсрочки, и это позволило Дмитрию Ильичу спокойно осваивать учебную программу, проходить практику в одной из больниц города.

О практике того времени стоит сказать подробнее. За студентом-медиком закрепляли больного прямо с санитарной коляски. Практикант сам определял диагноз, назначал курс лечения и сам же проводил это лечение до полного выздоровления своего пациента.

Первым подопечным у Дмитрия Ильича оказался тяжелобольной с подозрением на брюшной тиф. Эту болезнь он изучал, правда, по книгам, будучи еще гимназистом. Брюшной тиф унес в могилу сестру Ольгу. Сейчас перед пим был чужой человек, но практикант решил спасти его во что бы то ни стало. И спас. Первая победа в борьбе с болезнью, притом болезнью весьма серьезной, вселила в молодого врача уверенность, но и заставила учиться еще прилежнее. После практики профессора стали относиться к Ульянову как к «уважаемому коллеге». Такой высокой чести удостаивались далеко не все студенты.

У Дмитрия Ильича было мало свободного времени, тем не менее он успевал высылать корреспонденции и газеты в Женеву, писал письма матери и сестрам, в них он делился впечатлениями о прочитанных научных и литературных статьях. В эти годы Мария Ильинична серьезно увлеклась философией. В частности, ее заинтересовала одна из статей Е. И. Лозинского, реакционного публициста и философа. Она попросила брата высказать свое отношение к автору и к полемике, которую тот ведет с Фридрихом Энгельсом.

«Достал декабрьскую «Жизнь» и прочел в ней статью Лозинского, — отвечал он сестре вскоре. — По-моему, это все-таки завирание, нужно непременно людям какой-то вечный и непреходящий идеал, какой-то дух человечества, вечный прогресс, вечную и абсолютную правду и т. п.

По поводу того, что Фр. Энгельс сказал: «что все-таки вещь в себе разложима химически», автор заявляет, что, стало быть, он не понял, что такое вещь в себе. Это уже прямо ерунда! Чего же тут не понять: вещь сама в себе, т. е. не наше представление о ней, а она сама, вне, так сказать, нашего к ней отношения. Этот мир вещей в себе нам недоступен, мы не можем ни знать, ни понимать его, ибо под вещами мы понимаем лишь отражения этих «вещей в себе» в нашей голове! Значит, будучи человеком, apriori нельзя знать ничего в истинном (!) свете; наши познания условны и т. д. Ну, прекрасно, что же дальше?.. Дальше нужно решать вопрос, существуем ли мы действительно или нам это только кажется? Что такое человек как вещь в себе?.. На самом деле, нет ни Солнца, ни вращающейся вокруг него Земли, ни людей — это все нам только кажется, а то, что действительно существует, мы не знаем, никогда не будем знать и не можем знать… Приятное умозаключение! Таким путем можно забраться в такие дебри, что будешь решать вопрос, что такое веревка?.. А тем временем все будет идти своим чередом.

Поэтому мне думается, что г. Лозинский не понял Канта или превратно его понял, а свалил вину на Энгельса».

Жизнь в Юрьеве приобрела свой четкий ритм. Дмитрий Ильич вставал рано. Примерно часа полтора занимался дома, потом отправлялся в университет. И каждый раз удивлялся, как хорошо ухаживают жители за своим городом: всюду тротуары, дорожки тщательно подметены, присыпаны песком. Нет кабаков, а соответственно и пьяных. А еще удивительным было то, что город жил по местному и петербургскому времени. Эта же особенность наблюдалась и в самом университете: одни профессора занятия вели по петербургскому времени, другие — по местному. И хотя разница была всего-то в 15 минут, нэ неразбериха вносилась огромная: студенты опаздывали на лекции, профессора, как правило, затягивали лекции на полчаса, а то и больше, так что приходилось им напоминать: мол, пора заканчивать.

В Тартуском университете существовали довольно дружеские отношения между студентами и профессорско-преподавательским составом. Профессоров ценили за ум, эрудицию и самостоятельность суждений, студентов — за прилежание и увлеченность своим предметом. Некоторые студенты не скрывали своей приверженности идеям марксизма. Однако о своих взглядах Дмитрий Ильич предпочитал говорить только в узком кругу друзей.

В Юрьеве он был одним из немногих, чьи фотографии анфас и в профиль имелись в охранном отделении. Приходилось быть осторожным.

Уже 30 января 1901 года Департамент полиции предписывал юрьевской охранке установить за студентом Ульяновым негласный надзор.

Такой же надзор велся за сестрами Ульяновыми и мужем Анны Ильиничны — Марком Тимофеевичем Елизаровым. Анне Ильиничне, несмотря на слежку, удалось выехать за границу и тем самым избежать ареста летом 1901 года. Мария Ильинична и Марк Тимофеевич были арестованы «за принадлежность к числу агитаторов по устройству беспорядков». Мать осталась одна.

Дмитрий Ильич просит у властей свидания с сестрой, но ему отказывают: сам он недавно привлекался по политическому делу. Из писем матери он узнает, что брат возмущен арестом: это придирается прокуратура, чтобы раздуть «дело». Брат просит мать чересчур не волноваться: наших все равно выпустят.

Конечно, выпустят. А когда? Время тянулось медленно.

И вот настал долгожданный торжественный момент, когда он, молодой врач, удостоенный степени лекаря, от чистого сердца подписывал клятву:

«Принимая с глубокой признательностью даруемые мне наукой права врача и постигая всю важность обязанностей, возлагаемых на меня сим званием, я даю обещание в течение всей своей жизни ничем не помрачать чести сословия, в которое ныне вступаю. Обещаю во всякое время помогать, по лучшему моему разумению, прибегающим к моему пособию страждущим: свято хранить вверяемые мне семейные тайны и не употреблять во зло оказываемого мне доверия. Обещаю продолжать изучать врачебную науку и способствовать всеми своими силами ее процветанию, сообщая ученому совету все, что открою. Обещаю не заниматься приготовлением и продажей тайных средств. Обещаю быть справедливым к своим сотоварищам-врачам и не оскорблять их личности: однако же, если бы того потребовала польза больного, говорить правду прямо и без лицеприятия. В важных случаях обещаю прибегать к советам врачей, более меня сведущих и опытных: когда же сам буду призван на совещание, буду по совести отдавать справедливость их заслугам и стараниям».

В декабре 1901 года Дмитрий Ильич отбыл в Москву. Всю дорогу его преследовало тяжелое предчувствие: не стряслось ли новой беды? Но, увидев мать, вздохнул с облегчением: она не изменилась, только под глазами прибавилось морщинок, а на висках седины.

В тот вечер он перечитал письма зятя и сестры, написанные из тюрьмы. Марк Тимофеевич был в своем амплуа. И в таганской одиночке его не покидало чувство юмора. Со скрупулезностью исследователя он описывает тюремную баню (которая только чуть-чуть уступает Сандуновской!), выражает свое неудовольствие ремонтом тюремных помещений: стены почему-то выкрашены краскою на воде и поэтому «зело пачкают», и цвет у стен «серовато-фиолетово-грязный», а уж полы залиты асфальтом кое-как. Недобросовестный попался инженер. Здесь надо заливать, чтоб никто не вздумал выбраться. Вот когда он, Марк Тимофеевич, станет инженером, возьмется строить казематы… А остальной текст тюремный цензор вытравил. Фантазия узника, оказывается, зашла слишком далеко.

Общий вывод о тюремных порядках, сделанный Марком Тимофеевичем, мог привести в умиление даже самых твердолобых надзирателей. «Вообще здесь все поставлено хорошо, — восхищался узник, — и когда я буду присутствовать на всемирном тюремном конгрессе, то отзыв дам благоприятный. В общем, сидение это очень полезно, так как дает возможность остановиться и подумать. Во многом разобраться, дабы потом с большею пользою употреблять время».

Дмитрий Ильич принимается хлопотать о поступлении на службу. Но хлопоты ни к чему не привели. В Москве врачу Ульянову места не было. Охранное отделение не желало иметь в столице брата Ленина.

Молодой врач рассылает письма по городам России: где-то же нужны специалисты с университетским образованием?

АГЕНТ «ИСКРЫ»

В начале января 1902 года пришло письмо из Самары — друзья подыскали Дмитрию Ильичу место санитарного врача и очень торопили с приездом. Дмитрий Ильич не заставил себя ждать. Вскоре он был уже на Волге. И здесь он узнал, что речь шла вовсе не о медицине. Его приглашали на совещание, которое сами искровцы назвали съездом. На съезде было создано бюро российской организации «Искры». Оно получило наименование Центрального комитета «Искры». ЦК возглавил Глеб Максимилианович Кржижановский, заместителем секретаря стала недавно освобожденная из-под ареста Мария Ильинична Ульянова, в члены комитета вошел Дмитрий Ильич.

ЦК «Искры» предстояло организовать надежную связь с местными социал-демократическими комитетами, которые к этому времени были уже созданы во многих городах России, в том числе в Москве, Петербурге, Киеве, Одессе. Связь налаживают агенты «Искры», выполняя главную задачу — объединить комитеты на ленинской платформе, подготовить их к съезду партии.

Дмитрию Ильичу поручается организовать работу в Одесском комитете, руководство которого занимало оппортунистическую позицию.

Надо ехать в Одессу. И как можно быстрее. К тому же торопило письмо из Женевы: «Ваш почин нас страшно обрадовал. Ура! Именно так! шире забирайте! И орудуйте самостоятельнее, инициативнее — вы первые начали так широко, значит и продолжение будет успешно!»[7] Это писал Владимир Ильич. Он был в восторге от деятельности самарских социал-демократов. Четыре восклицательных знака как бы подчеркивали важную роль искровского съезда для всей революционной России.

И все же Дмитрию Ильичу пришлось немного задержаться. Срочные дела заставили побывать в Москве, Подольске и Туле. В Самару переехала мать. В начале марта Дмитрий Ильич выехал на Украину. Уже в пути он узнал, что в Одессе произведены многочисленные аресты. Но кто именно арестован, установить не удалось. Не помешает ли это обстоятельство выполнить задачу? Ведь ему, кроме ведения разъяснительной работы, предстояло организовать пункт по транспортировке революционной литературы и прежде всего наладить прием «Искры». Кроме того, он должен будет подробно ознакомиться с состоянием социал-демократического движения на юге России. Та информация, которая поступала в Женеву к Ленину и в Самару в искровский Центр, не вносила полной ясности. Несмотря на новые осложнения, Дмитрий Ильич был уверен, что с заданием справится. Главное — зацепиться, войти в Одесский комитет. Для этого он располагал двумя явками, которые, по словам Г. М. Кржижановского, являлись надежными. И еще был один адрес, но без пароля.

Вот и Одесса. Дмитрий Ильич не стал брать извозчика, хотя и следовало — погода не радовала. Шел дождь, и сильный, порывистый ветер гулял по улицам. Обычно шумный, многолюдный приморский город выглядел пустынным. Дмитрий Ильич пешком направился по первому адресу на Малую Арнаутскую. Явка оказалась недалеко от вокзала. Хозяева, рабочий-железнодорожник и его жена, приняли гостя радушно: для них он был «товарищем сына», студента Московского Технического училища.

В тот же вечер Дмитрий Ильич написал два письма: одно в Самару — о благополучном приезде, другое в Женеву — Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне. А на следующий день посетил квартиру, хозяин которой был связным Одесского комитета.

Взяв саквояж с медицинским инструментом, Дмитрий Ильич в назначенный час прибыл на Девалановскую. Он попросил извозчика подождать, сам направился в одноэтажный дом, огороженный высоким забором. На звон колокольчика вышел дворник, спросил, кого нужно, и, больше ни слова не говоря, провел гостя в квартиру Левина. От внимания Дмитрия Ильича не ускользнул озабоченный вид дворника. Да мало ли какие могут быть неприятности. Дмитрий Ильич спокойно переступил порог и лицом к лицу столкнулся… с двумя жандармами. Мгновенно понял: попал в засаду.

— Прошу провести к больному.

Жандармы многозначительно переглянулись.

— Раздевайтесь, господин лекарь.

На диване лежал человек, прикрытый шинелью, сдержанно стонал.

— Что с ним?

— Это уж вы определите…

Врач заставил больного выпить микстуру.

— Ваш желудок не принимает тяжелой пищи, — заметил Дмитрий Ильич, наблюдая, как лицо жандарма проясняется — боль исчезала. — Ну вот и все лечение.

Жандарм протянул Ульянову рубль.

— Кстати, лекаря мы не вызывали.

— Пардон. — Дмитрий Ильич показал бланк, где была написана фамилия пациента Левина.

И только уже в пролетке, когда свернули с Девалановской, Дмитрий Ильич почувствовал, что ему от волнения жарко. «Вот и надежная явочка!» — усмехнулся невесело. Ну, куда направиться теперь? Была еще явка, но без пароля. А что, если попытаться? Попытался. Не получилось. Хозяйка квартиры даже не стала разговаривать — только дверь захлопнула. Видать, чем-то напугана.

Шифрованным письмом Дмитрий Ильич известил брата, что революционное подполье Одессы сильно ослаблено арестами и что он не может связаться с местным комитетом РСДРП. Примерно в эти же дни в «Искру» пришло сообщение и от Кржижановского: «Юноша (Д. И. Ульянов. — Б. Я.) уже в Одессе. Днестровская[8] не приняла его без пароля. Почему не сообщили им? Сообщите все, что знаете об Одессе?»

На письмо Дмитрия Ильича незамедлительно ответила Надежда Константиновна. 30 апреля 1902 года она писала ему на Малую Арнаутскую: «Ходов к комитету, кроме указанного, который оказался негодным, у нас, к сожалению, нет. Вот адрес одной девицы (хорошей), жившей в Париже, а теперь перебравшейся в Одессу: Московская ул., дом 6. С. Краснов (хозяин дома. — Б. Я.). Пароль: «Я послан из пассажа Гурдона».

Девица послана с тем, чтобы работать, но есть ли у нее связи, не знаю…»

Адрес, предложенный Надеждой Константиновной, оказался той дверью, через которую Дмитрий Ильич достучался в Одесский партийный комитет. Достучаться-то достучался, но в комитете ждали его грустные известия: полиция узнала способ перевозки «Искры» — двойным дном чемоданов пользоваться больше было нельзя. Связные арестованы. Комитет без явок и без денег. Теперь многое прояснилось, и прежде всего то, куда исчезала «Искра». Ее перехватывала полиция.

Но газету ждала Россия. На одесских социал-демократов Ленин возлагал большие надежды.

Дмитрий Ильич кооптируется в состав местного комитета РСДРП и вместе с уцелевшим руководством разрабатывает план получения литературы из-за границы и ее рассылки по крупным промышленным центрам. Главным объектом внимания стало Одесское пароходство. Социал-демократы, работавшие в управлении пароходства, достали расписание движения судов на пассажирских и грузовых линиях, нашли матросов, которые могли бы помочь партии. Таких людей оказалось немало. Плавали они на различных судах, в том числе и на иностранных. Члены комитета во главе с Дмитрием Ильичом разработали три варианта доставки «Искры»: первый — с помощью херсонской группы через Александрию; второй — через болгарских «тесняков» при содействии Димитра Благоева; третий пароходом «Азов», команда которого состояла из болгар, выпускников Одесского мореходного училища.

По первому варианту действовали братья Александра Дмитриевича Цюрупы, который в феврале 1900 года встречался с Владимиром Ильичем в Уфе и обещал всяческое содействие будущей газете. Верный своему слову, он подключил к работе сначала Льва и Николая, затем Виктора, своего старшего брата, капитана дальнего плавания, водившего суда на линии Одесса — Александрия. Братья Цюрупы оказали незаменимую помощь в транспортировке партийной литературы. Несколько раз доставлял «Искру» болгарин Иван Загубанский. По заданию Димитра Благоева и Георгия Димитрова он появлялся в Одессе, как правило, с оказией. Но таких случаев было мало. Чаще газету привозили на пароходе «Азов». Однажды в Константинополе болгары упросили капитана задержаться почти на двое суток: марсельский пароход из-за шторма запаздывал. На нем агент «Искры» вез литературу, которую должен был передать на «Азов». Болгары дождались товарища, хотя это и стоило капитану выговора.

Больше года одесский пункт по транспортировке партийной литературы действовал почти бесперебойно. Охранка сбилась с ног, обыскивая пароходы. На учет были взяты все бывшие политические заключенные, прибывшие и поселившиеся в городе. В поле зрения полиции попал и Дмитрий Ильич. Ни одна больница Одессы не принимала его на работу, хотя свободные места были. Хозяева квартиры, гостеприимные и добрые люди, сокрушались, что врачу с университетским образованием в городе нет места, и советовали обратиться к епископу. В ответ Дмитрий Ильич только усмехнулся:

— Хорошо иметь святую протекцию, да с богом я поссорился.

По совету товарищей Ульянов переезжает на Хаджибеевский лиман, в село Холодная Балка. Здесь, недалеко от станции Гниляково, находилась земская грязелечебница. В ней работал фельдшером Ананий Павлович Медяник, одесский социал-демократ. По его рекомендации Дмитрий Ильич был принят на должность врача терапевтического отделения.

Холодная Балка — небольшое селение в открытой степи — считалась местом довольно укромным. Здесь можно было работать, не опасаясь попасть в поле зрения полиции. Так думал и Дмитрий Ильич. Но уже с первого дня за ним была установлена слежка. Он только знакомился с медперсоналом и пациентами, а на столе начальника Департамента полиции уже лежало донесение: «Бывший студент Юрьевского университета — ныне врач Дмитрий Ильич Ульянов 17 сего мая прибыл из дома № 9 по Малой Арнаутской улице и поселился на Холодной Балке в земской грязелечебнице». На донесении появилась пометка «Взять под наблюдение. Докладывать регулярно».

Ничего этого Дмитрий Ильич не знал. Время от времени он появлялся в городе, получал от товарищей информацию о работе пункта транспортировки литературы, давал советы и указания, встречался с рабочими одесских предприятий, из их числа подбирал корреспондентов «Искры», которые затем в своих письмах сообщали ценные сведения экономического и политического характера, рассказывали о нуждах и настроениях городской бедноты. Часть литературы, поступавшей из-за границы, Дмитрий Ильич привозил в Холодную Балку.

А в письмах к родным сообщал, что здесь, кроме выполнения своих прямых обязанностей, ему абсолютно нечего делать и можно умереть от скуки. В одном из писем, датированном 15 июля 1902 года, он писал: «В настоящее время дела у меня порядочно: с 6 утра до И или до 12 занят в ваннах, затем обедаю и вожусь около часу в амбулатории, затем сплю, после чего отправляюсь купаться и в 4 часа пью чай. После чаю приходится обыкновенно опять принимать больных, обходить свой барак, иногда ехать к больному. Вечером назначаешь ванны на другой день… Так уходит незаметно весь день; в свободное время то пойду гулять, то едем на лодке. Читаю и занимаюсь мало. Временами езжу в Одессу, или ко мне приезжают знакомые, число которых стало немного больше, в общем же весьма ограничено. Из всех, с кем пришлось познакомиться, только с одним сошелся поближе; народ все какой-то непутевый: молодые слишком молоды, старые слишком стары». Между тем в Холодной Балке вскоре сложилась крепкая социал-демократическая группа активных искровцев.

На одно из собраний этой группы была приглашена молодая фельдшерица Антонина Ивановна Нещеретова. Она быстро сделалась активной помощницей Дмитрия Ильича в пересылке и хранении партийной литературы. Вот что она пишет о Дмитрии Ильиче Ульянове в его бытность врачом хаджибеевской грязелечебницы. «Запомнился мне его тогдашний внешний облик: выше среднего роста, темный шатен с умными карими глазами. Когда я увидела Марию Александровну, то легко определила, что Дмитрий Ильич похож на мать. Молодой врач, он совершенно был лишен какой-либо важности, чопорности. Во всем его облике было немало юношеского. Обладая живым темпераментом, открытым характером, он быстро и легко сходился с людьми. Энергичный, порывистый, подвижный, он, где бы ни появился, вносил оживление и бодрость. Рассказывая о чем-нибудь, Дмитрий Ильич быстро увлекался, вскакивал и ходил по комнате, куря папиросу за папиросой. Чистая, красивая его речь буквально ласкала ухо. Больные, которых ему приходилось лечить, относились к нему с неизменным доверием — они были буквально очарованы его доброжелательным и отзывчивым отношением…»

Слежка за Дмитрием Ильичом и его ближайшими друзьями усиливалась. Шпики, находившиеся в больнице под видом больных, доносили, что с приездом Ульянова наблюдаются случаи, когда выздоравливающие увозят с собой прокламации марксистского содержания, в частности, было распространено «Обращение к крестьянам России», призывавшее крестьянскую массу присоединяться к революционному движению рабочих. Этот способ распространения прокламаций и газеты «Искра» был предложен Дмитрием Ильичом. Наиболее надежные, внушающие доверие учителя, агрономы, лесничие, находившиеся на излечении, получали марксистскую литературу от Медяника и других социал-демократов. Но подпольщики не предполагали, что «больные» у больных досматривают чемоданы и содержимое их тотчас же становится известным в одесском охранном отделении.

В ночь с 25 на 26 августа Холодная Балка была оцеплена крупным нарядом полиции. Под покровом темноты полицейские проникли на территорию грязелечебницы и одновременно приступили к обыску в домах, принадлежащих медработникам.

Дмитрий Ильич только уснул, когда в дверь требовательно постучали. Он было подумал: нужна срочная помощь. Затем быстро вскочил с постели и, не зажигая лампы, выглянул во двор, тускло залитый лунным светом. На высоком каменном крыльце толпились люди, по выправке непохожие на больных. «Полиция!» И сразу же мелькнула мысль: надежно ли спрятаны прокламации? Обычно они хранились в ящике на веранде у Анания Павловича Медяника. Догадается ли он сбросить ящик в колодец, пока в квартире будет обыск?

Стук повторился. И Дмитрию Ильичу ничего больше не оставалось, как зажечь лампу и впустить непрошеных гостей.

Полиция нашла его рукопись критических заметок по поводу работы П. Струве о теории трудовой стоимости, «Исторические письма» П. Лаврова, две записные книжки и пачку писем от родных и знакомых. «Улов» охранки оказался не щедрым.

Все эти бумаги офицер запихнул в портфель и попросил Дмитрия Ильича пройти на веранду. Там, оказывается, уже вскрыли ящик и при свете керосинового фонаря вслух читали прокламации.

Ананий Павлович сонным меланхоличным голосом объяснял, что ящик принадлежит ему, а листовки он купил у какой-то крестьянки в Одессе на Привозе.

Объяснение Анания Павловича полицейских не убедило. Все, кто имел непосредственное отношение к хранению и транспортировке партийной литературы, а именно: Ульянов, Медяник, Нещеретова и Могилянская — были арестованы и под конвоем отправлены в тюрьму, или, как ее остроумно именовали одесситы, «Одесский тюремный замок».

Первым на допрос был вызван Ананий Павлович. Он слово в слово повторил то, что говорил полицейскому офицеру при обыске. Он понимал: улики серьезные, и, если охранка точно установит, что Дмитрий Ильич получает нелегальную литературу и рассылает по России, после тюремного заключения и гласного надзора «загремит» на каторгу. Что же касается самого Анания Павловича, то он попадается первый раз, о его принадлежности к РСДРП известно только ближайшим друзьям, так что упрячут в тюрьму на год, на два, не больше. А уж год-два провести в «тюремном замке» — это не в Забайкалье ломать камень для железной дороги.

Медяник не только взял на себя всю вину, но и предупредил товарищей, как нужно отвечать на допросах.

В тот же день допросили и Дмитрия Ильича. Следователь докапывался, каким образом «Искра» попадает в Самару. Охранке было известно, что именно оттуда Ульянов приехал в Одессу. Связь между двумя событиями была, так определило следствие, но не было точных данных, кто же наладил транспортировку «Искры».

Газета по-прежнему попадала в Россию через Одессу и Херсон. Ее читали в Киеве, Харькове, Александровске, Самаре, Саратове, Луганске. В Одесское охранное отделение поступали телеграммы: в портах активно действует социал-демократическое подполье.

Уже десять дней Дмитрий Ильич находился в тюрьме. Однако в Самаре об этом ничего еще не знали. Мария Александровна много раз спрашивала у дочери: что с Митей? Ее беспокоили его письма, в которых он ничего нового не сообщает.

Ровно за сорок дней до ареста он писал в Самару: «Работа у меня окончится в конце августа, а что будет дальше, только богу известно». Лишь в середине сентября родные узнали, что их Митя опять за решеткой. Владимир Ильич немедленно откликнулся письмом, он писал матери, что произошло какое-то недоразумение и что скоро Митю освободят. Так и сталось.

За неимением улик через три недели после ареста Дмитрия Ильича и Антонину Ивановну Нещеретову выпустили. В ноябре они поженились.

Несмотря на оправдательный приговор, Дмитрию Ильичу оставаться в Одессе было нельзя: в работе отказали, даже в сезонной, а слежка не прекратилась. И руководство самарского искровского центра предложило послать его на работу в «Северный союз».

По этому поводу Дмитрий Ильич пишет брату в Лондон, просит его дать согласие на переезд в один из губернских городов Центральной России. По поручению Владимира Ильича ответила Надежда Константиновна Крупская. Письмо было адресовано в бюро русской организации «Искры»: «Юношу (Дмитрия Ильича. — Б. Я.) — совершенно излишне посылать к Семену Семеновичу («Северный союз». — Б. Я.), у Семена Семеновича где-то провокатор, а где, они сами не знают, не имеет смысла убухивать туда людей, когда их и так мало».

По решению искровского центра Дмитрий Ильич возвращается в Самару и в пригородном селении Тимашево устраивается временно врачом. Но и тут долго задержаться не пришлось. Как агент «Искры», он нужен был в Туле. В мае 1903 года Дмитрий Ильич опять оказался в знакомом городе.

ДЕЛЕГАТ ГЕРЦ

За четыре с лишним года, прошедшие с тех пор, как Дмитрий Ильич впервые увидел Тулу, в городе, казалось, мало что изменилось: те же грязные улицы, те же кабаки на окраине, те же невозмутимые городовые… Но первое впечатление обманчиво. Изменения были, да еще какие!

Платон Васильевич Луначарский (брат Анатолия Васильевича), секретарь Тульского комитета РСДРП, ознакомил Дмитрия Ильича с новостями, представляющими первейший интерес для агента «Искры». Но сначала попросил Дмитрия Ильича обратить внимание на то обстоятельство, что в городе прибавилось околоточных надзирателей и филеров.

— А почему? — спросил Платон Васильевич и лукаво сощурился. — Да потому, что революцией запахло. Рабочие начинают понимать: все их беды не от плохого капиталиста, а от всего капитализма.

Дмитрий Ильич остановился на жительство сначала у Платона Васильевича, затем товарищи подыскали ему комнату в квартире учителя местной гимназии. Нужно было устраиваться на работу. Но куда? В лечебных учреждениях города вакансий не было, а ехать в деревню, на должность земского врача — значит ослабить связи с местным партийным комитетом, а этого допускать было нельзя. Назревали важные события.

Была уже весна. Летом, по намекам Владимира Ильича, в жизни партии должны произойти крупные перемены. Дмитрий Ильич догадывался: будет съезд партии.

То, что съезд партии должен состояться в России, у Дмитрия Ильича не вызывало сомнения. Подходящими городами для проведения съезда были Самара, Нижний Новгород и, пожалуй, Тула.

Иное дело — незачем спешить со съездом. Есть Центральный орган партии — газета «Искра». Он может на первых порах (пусть даже на протяжении нескольких лет) и выполнять функции ЦК. А там события покажут… Так представлял Дмитрий Ильич ход развития деятельности партии в ближайшей перспективе. Конечно, ЦК необходим, но сложится он не формально, а фактически, как признанный на местах авторитетный орган, который будет непосредственно руководить восстанием. А что революция была не за горами, становилось очевидным фактом: росло обнищание пролетариата, усиливалось его недовольство существующим строем, ширилось забастовочное движение, и самодержавие, имея многочисленные жандармские дивизионы, не в силах было справиться с поднимающимися на борьбу рабочими. Налицо была революционная ситуация. Тула жила как на вулкане, полнилась слухами о недавнем расстреле горнорабочих Златоуста. В знак протеста против зверств царских палачей пролетариат готовил политическую забастовку.

Сразу же по приезде в Тулу Дмитрий Ильич вошел в комитет РСДРП, изучил обстановку на заводах и фабриках, познакомился с наиболее сознательными рабочими. Особенное впечатление произвел на него Сергей Иванович Степанов, мастер — золотые руки, таких, как он, капиталисты стремятся подкупить, сделать штрейкбрехерами. Но Степанов был человеком кристальной честности. И потому часто оказывался в числе уволенных «за непослушание». Он самостоятельно научился читать и писать, любил книги. И так получалось, что большую часть жизни проводил на различного рода поденных работах: лудил, слесарничал, ремонтировал машины и станки, ковал, но больше всего занимался по ружейной части. В дни вынужденной безработицы подрабатывал где мог и на эти скудные гроши содержал семью и умудрялся приобретать книги. Дмитрий Ильич посоветовал было ему записаться в городскую библиотеку, но Степанов резонно заметил, что тогда охранка сразу им заинтересуется.

Социал-демократическая организация Тулы состояла в основном из таких, как Степанов, людей трудовых, обладавших достаточно хорошим классовым инстинктом, чтобы разобраться если не в тонкостях борьбы, которую вел Ленин с оппортунизмом, то, по крайней мере, в главном: как объединиться под революционными лозунгами, чтобы решительно выступить против самодержавия. С приездом Дмитрия Ильича тяга рабочих к ленинской «Искре» усилилась. Дмитрий Ильич познакомил их с программными требованиями революционных социал-демократов, с тактикой практических действий.

Но Дмитрий Ильич не только учил, но и учился у рабочих. Прежде всего учился мужеству и самоотверженности. Какую силу нужно иметь человеку, чтобы после изнурительного труда в затхлом от масел и копоти цехе идти в кружок, слушать пропагандиста, выполнять различные партийные поручения, рискуя лишиться работы, угодить на каторгу.

Но если Дмитрий Ильич непосредственно наблюдал классовую борьбу в масштабе одного города, то Владимир Ильич мысленным взором охватывал всю Россию. В письме в Самару к Глебу Максимилиановичу Кржижановскому он ставит вопрос о всемерном ускорении созыва съезда и обеспечения большинства на съезде за делегациями искровского направления. Глеб Максимилианович тотчас же шлет в Тулу письмо-директиву: избрать на съезд двух делегатов с правом решающего голоса и рекомендует комитету кандидатуру Герца (Д. И. Ульянова. — Б. Я.), вторую — по усмотрению членов комитета, но обязательно решительного сторонника «Искры». Ответственный за подбор второй кандидатуры — Герц.

Итак, Дмитрий Ильич с этого момента по всем предсъездовским и съездовским документам будет проходить под новой партийной кличкой.

Заседание комитета состоялось на квартире врача и писателя Викентия Викентьевича Вересаева, выпускника Юрьевского университета, старого друга Дмитрия Ильича. Вересаев сочувствовал социал-демократам и по возможности оказывал им материальную помощь. На этом заседании Платон Васильевич Луначарский ознакомил товарищей с письмом-директивой. Комитет единогласно высказался за созыв съезда, поддержал рекомендацию Кржижановского относительно избрания товарища Герца на съезд РСДРП. Здесь же Дмитрий Ильич предложил кандидатуру второго делегата — Сергея Ивановича Степанова.

Делегаты ехали на съезд порознь — в случае провала одного из них второй будет представлять рабочую Тулу. Сергей Иванович выбрал себе маршрут через Польшу, Дмитрий Ильич — через южную границу. Почтово-пассажирский поезд уносил Дмитрия Ильича в Бессарабию.

Вагон был прямой, и в Одессе не надо было делать пересадку, лишний раз рисковать: местная охранка хорошо помнила земского врача из хаджибеевской грязелечебницы.

В Кишиневе Дмитрий Ильич не скоро разыскал нужный дом. Здесь в тенистом дворике уже наливались абрикосы. Молдаванин, фельдшер губернской больницы, услышав пароль, почему-то выглянул на улицу, запер калитку и только после этого пригласил гостя в сумрачную проходную комнату, на стенах которой висели рушники и початки спелой кукурузы. Окончательно убедившись, что перед ним делегат съезда, хозяин назвал небольшое молдавское село, где намечалось перейти границу.

Хлебосольный хозяин выставил на стол вино, фрукты. Хозяйка приготовила мамалыгу — любимое блюдо молдаван. После дороги Дмитрий Ильич с удовольствием отпробовал темного терпкого вина, хорошо закусил и впервые за несколько дней после тряского вагона очутился в мягкой постели. Быстро стемнело. В окна глядели крупные южные звезды. А сон не брал. Мысли были о предстоящем съезде.

Недалеко отсюда, буквально на соседней улице, жил его старый товарищ, связной комитета РСДРП. Довольно часто он приезжал в Одессу и в Гниляково. Через него Дмитрий Ильич передавал «Искру» для перепечатки в Кишиневе. Но сейчас встречаться с ним он не имел права.

Только через несколько дней Дмитрий Ильич получил пароль на явку в Унгенах. Пароль был самый замысловатый из всех, которыми доводилось пользоваться. Частью пароля была плетеная корзина, связанная веревкой, и подушка в парусиновой наволочке. По этим вещам хозяин явочной квартиры определял: свой человек или провокатор.

На попутной подводе Дмитрий Ильич добрался до Унген, затем с неудобной корзиной шел по знойным пыльным улицам, и на него смотрели как на чудака: зачем молодому человеку тащить с собой подушку? В городе Дмитрия Ильича встретил высокий плечистый парень. Это был проводник. Он отвел гостя в какой-то домик, и там Дмитрий Ильич пробыл до позднего вечера. А вечером, когда совсем стемнело, они вдвоем на телеге выехали в поле. Версты за две от границы оставили телегу в кустах, а сами пешком пошли дальше. Вскоре со стороны дороги донесся цокот копыт.

— Пограничная стража, — шепнул проводник и первым припал к земле. За ним опустился Дмитрий Ильич, поставив рядом корзину с привязанной к ней подушкой.

Всадники ехали молча. Дмитрий Ильич затаил дыхание. Границу он переходил впервые. К счастью, кустарник был настолько густой, что стража ничего подозрительного не заметила. Когда миновала опасность, проводник быстро поднялся с земли и пошел к речке, за ним с неудобным грузом поспешил Дмитрий Ильич.

— Может, выбросим корзину?

— Зачем? Она вам пригодится, — ответил проводник, ступая в холодную воду.

Течение было быстрое, в мелких волнах дробился звездный свет. Проводник крепко взял Дмитрия Ильича за руку, повел наискосок к противоположному берегу.

Выбравшись на сухое место, Дмитрий Ильич увидел пшеничное поле. Это уже была Австро-Венгрия. По пшеничным полям они шли целую ночь. На рассвете увидели железнодорожную насыпь, группу серых каменных домиков. Провожатый завел Дмитрия Ильича в хибарку вблизи железнодорожной станции, а сам на несколько минут отлучился, вернувшись, сказал:

— Вот вам билет. Через два часа можете садиться на поезд.

Билет был до Вены. Уже в вагоне Дмитрий Ильич оценил предусмотрительность кишиневских товарищей. Оказалось, у австро-венгерских пассажиров в моде были не чемоданы, а плетеные корзины. Многие имели собственные подушки, чтоб спать сидя.

После напряженной бессонной ночи Дмитрий Ильич дремал, положив под голову дареную подушку. И только через сутки ступил на перрон женевского вокзала. У выхода на площадь спросил, как проехать в Сешерон. В этом рабочем предместье Ульяновы снимали квартиру.

Неторопливый женевец с удивлением взглянул на приезжего, показал рукой в сторону маленьких домиков, теснившихся на склоне крутой горы. Дмитрий Ильич спрашивал по-французски, но, видимо, произносил слова с ужасным акцентом, так что женевец его не понял. Началось плутание по улицам и улочкам с корзиной, связанной веревкой, и подушкой в грязной парусиновой наволочке.

Было начало июля. До открытия съезда оставалось еще целых десять дней. Дмитрий Ильич радовался, что загодя попал в Женеву, теперь-то он сумеет наговориться с братом досыта.

Вот и дом под номером 10. И тут выяснилось, что Ульяновы выехали отсюда, но живут по соседству. Хозяйка назвала адрес, и Дмитрий Ильич теперь уже без труда разыскал новую квартиру брата. Дверь открыла Елизавета Васильевна, мать Надежды Константиновны Крупской. Она сразу же узнала Дмитрия Ильича, приятно удивленная, всплеснула руками.

Дмитрий Ильич оглядел чисто убранные комнаты с цветами на столах. Спросил, где Володя, где Надежда Константиновна. Елизавета Васильевна ответила, что они каждое воскресенье уезжают за город на целый день.

Семья Ульяновых занимала небольшой домик. Он был построен по английскому типу: внизу две большие комнаты, наверху — три маленькие. В двух маленьких были кабинеты Владимира Ильича и Надежды Константиновны, третья предназначалась для гостей.

До самой темноты Дмитрию Ильичу пришлось ждать брата и невестку. Благо в квартире нашлось столько «нелегальщины», сколько никогда раньше он не видел в России. За чтением журналов и брошюр быстро летело время. Наконец в дом шумно ввалились путешественники. Владимир Ильич сразу же засыпал брата вопросами о том, как он добирался, о делах в России, о делегатах на съезд. Дмитрий Ильич отвечал, давал характеристики знакомым ему делегатам, рассказал о Сергее Ивановиче Степанове как о последовательном и стойком искровце.

Пока женщины готовили ужин, Владимир Ильич принялся знакомить брата с деловой обстановкой в редакции ЦО. Дмитрий Ильич впервые узнал, что в «Искре» далеко не все благополучно, что между Лениным и Плехановым по многим вопросам постоянно возникают споры, намечается разрыв. И самое печальное, пожалуй, что у Плеханова с Лениным были некоторые расхождения по проекту Программы партии. Дмитрию Ильичу казалось странным, что Плеханов, такой образованный марксист, игнорирует значение крестьянства как активной политической силы, не понимает его роли в предстоящей революции.

Дмитрий Ильич разделял тревогу брата за судьбу партии, которой суждено будет возглавить революционное движение в России, в этой, по существу, крестьянской стране.

Но если бы Плеханов заблуждался только в отношении крестьянства! Оказалось, он, а вместе с ним другие члены редакции «Искры» расходились с Лениным во многих вопросах тактики.

На съезде предстояла трудная и упорная борьба. И Ленин готовился к ней как к самому решительному бою. А пока до съезда оставалось несколько дней, и надо было собраться с силами, немного отдохнуть.

Владимир Ильич повез брата в горы. На этот раз Надежда Константиновна осталась дома. Как заметил Дмитрий Ильич, она обрадовалась, что ей в прогулке нашлась замена. В горах Владимир Ильич признался брату, что его неудержимо тянет на Волгу, и вдруг спросил, как там поживает шахматист Хардин.

Зная любовь брата к шахматам, Дмитрий Ильич предложил ему сыграть. Тот согласился, но оказалось, что дома нет шахмат.

— Как же нет! Мама тебе послала папины.

Когда-то эти шахматы выточил на токарном станке отец. Братья очень любили их. Тут, в Женеве, Дмитрий Ильич с грустью узнал, что шахматы — папина память — затерялись.

Владимир Ильич предложил зайти в кофейню и там сыграть партию. Но в ближайшей кофейне шахмат также не оказалось. Пришлось искать другую. Наконец братья уселись за доску. Расставляя фигуры, Владимир Ильич обмолвился:

— Надо что-то выпить, так неудобно сидеть только за шахматами. Ты чего хочешь, кофе или пива?

— Предпочитаю пиво.

Владимир Ильич подозвал кельнершу, заказал кружку мюнхенского и чашечку кофе.

Четыре с лишним часа играли братья, притом так сосредоточенно, что окружающие начали над ними посмеиваться. Откуда, мол, эти чудаки?

17 июля 1903 года Г. В. Плеханов открыл первое заседание II съезда РСДРП. К этому времени Дмитрий Ильич был уже посвящен во многие тонкости внутрипартийной борьбы. Его радовало то обстоятельство, что Плеханов по многим пунктам разделяет позицию Ленина, и это вселяло уверенность в победе искровцев, но, однако, огорчала «мягкость» Плеханова по отношению к Мартову, к его ошибочным, вредным теориям.

С каждым заседанием накал борьбы между сторонниками Ленина и сторонниками Мартова нарастал. Уже на восьмом заседании при обсуждении Программы РСДРП стало окончательно ясно: Мартов искажает марксистские положения. Вместе с Лениным Дмитрий Ильич голосует за отказ в автономии Бунду, поддерживает предложение Ленина о передаче на рассмотрение комиссии седьмого параграфа Программы партии и предлагает свою формулировку девятого параграфа общеполитической части программы: «Предоставление права каждому преследовать всякого чиновника перед судом присяжных без жалобы по начальству».

Борьба достигает своего апогея на двадцать третьем заседании. Обсуждается устав партии, первый параграф. Кто может быть членом партии?

Принципиальнейший вопрос. На голосование выносятся формулировки Ленина и Мартова. За первый параграф устава голосование идет поименно. Без колебания Дмитрий Ильич голосует за формулировку Ленина. Как призыв звенят ленинские слова, брошенные в зал:

— Лучше, чтобы десять работающих не называли себя членами партии (действительные работники за чинами не гонятся!), чем чтобы один болтающий имел право и возможность быть членом партии.

Но, как показало голосование, большинство за мартовцами.

На двадцать пятом заседании при обсуждении четвертого параграфа устава партии Дмитрий Ильич выступил снова. Он сказал:

— Из трех предложенных формулировок цервой части параграфа четвертого я считаю лучшей первую, однако со следующим изменением: вместо слов «эти четыре члена Совета приглашают пятого» предлагаю поставить «пятый выбирается съездом». Затем обращаю внимание товарищей на вторую часть параграфа. «Совету партии принадлежит право восстанавливать ЦК и редакцию Центрального органа в случае, если одно из этих учреждений стало вакантным». Дело в том, что в случае полного провала ЦК перестает существовать и Совет, ведь в нем не будет делегации ЦК, а если так, то не может быть восстановлен Центральный Комитет. Поэтому я предлагаю изменить указанное место таким образом: «В случае полного провала ЦК он восстанавливается оставшимися членами Совета».

Основная идея этого предложения большинством голосов была принята съездом. Пятый параграф устава получил следующую формулировку: «Совету партии принадлежит право восстанавливать ЦК и редакцию Центрального органа в том случае, если выбывает весь состав одного из этих учреждений».

Позже Ленин запишет: «Герц, Русов отстаивают разные способы составления Совета в дополнение к трем способам, предложенным пятью членами уставной комиссии»[9].

Спор о составе Совета, занявший большую часть двадцать пятого заседания съезда, обнаружил чрезвычайную дробность группировок вокруг громадного числа различных проектов.

На фоне такого множества проектов предложения Герца (Дмитрия Ильича) соответствовало исключительно целям примирения или посредничества. Почему пятый член Совета должен назначаться съездом? Здесь Владимир Ильич не мог согласиться с Герцем. «Между таким составом Совета и назначением его стать высшим учреждением партии — противоречие непримиримое»[10]. Высшее учреждение партии должно быть постоянно, а не зависеть от случайных (иногда в силу провалов) изменений в составе центров. Действенность высшего учреждения партии — в непосредственной связи с партийным съездом. Оно получает от него полномочия. И, что не менее важно, «высшее учреждение должно состоять из лиц, известных партийному съезду. Наконец, высшее учреждение не может быть организовано так, что самое его существование зависит от случая: не сойдутся две коллегии в выборе пятого, и партия остается без высшего учреждения!»[11].

Как видим, Ленин не только не разделял мнение Герца в отношении прав и обязанностей Совета партии, но и дал принципиальное объяснение, почему предложение Герца, Русова нельзя было принять. Жизнь показала, что, внося предложение о Совете партии, Дмитрий Ильич заблуждался, он искренне хотел, чтобы центральные руководящие органы не могла поколебать никакая буря, но… он тогда на съезде не учел субъективного момента (а что, если не сойдутся две коллегии в выборе пятого?).

Дмитрий Ильич выступает на тридцать первом заседании, где обсуждался вопрос о редакции «Искры». Голосует за ленинскую резолюцию.

Все выступления Дмитрия Ильича проникнуты горячей заботой о революционной партии. Он превосходно знал особенности классовой борьбы в России, сам принимал в ней активное участие и хорошо представлял себе, в какой именно партии нуждается российский рабочий класс, поэтому так страстно отстаивал он ленинские принципы ее построения…

В эти августовские дни Дмитрию Ильичу удалось увидеть Брюссель, а затем и Лондон.

Позади были напряженные дни работы — борьба за создание революционной партии российского пролетариата. И вот такая партия создана. Отныне большевизм стал руководящей и направляющей силой революционного движения народов России. Были приняты Программа и Устав партии. Партию возглавил Ленин.

После окончания съезда по предложению Владимира Ильича большевики пришли на могилу Карла Маркса.

Был дождливый день. Над Хайгетским кладбищем сквозь низко летящие облака с трудом пробивалось солнце. С холма у так называемого prim Rose Hill виден был чуть не весь Лондон.

Посещение Хайгетского кладбища оставило в сердце Дмитрия Ильича неизгладимый след. У могилы Маркса он стоял рядом с братом, руководителем только что созданной большевистской партии.

Вернувшись в Женеву, Дмитрий Ильич получает от Владимира Ильича инструкции для работы в России.

В середине августа около Кишинева он нелегально переходит границу и направляется в Киев, где в то время жил Глеб Максимилианович Кржижановский.

ПО ПОРУЧЕНИЮ ЦК

Под звездами южной ночи поезд шел на север. Позади была Бессарабия. В кромешной темноте нет-нет да и мелькнет огонек каганчика.

В вагоне третьего класса, несмотря на приоткрытые окна, было душно. Пассажиры давно спали. Дмитрий Ильич глядел в темноту ночи и пытался представить, как его завтра поутру встретит Киев…

Пахло яблоками. В этом году на Украине как никогда уродились фрукты.

Каждый сеятель ждет своего урожая… Еще несколько дней назад, в канун отъезда из Женевы, Дмитрий Ильич слушал взволнованную речь брата, с которой он обращался к делегатам-большевикам, отбывающим в Россию. Да, мы посеяли хорошие семена, теперь вся суть в том, чтобы попали они на благодатную почву.

С горечью в голосе Владимир Ильич говорил об отъявленном оппортунизме Мартова, Троцкого, Аксельрода. И еще говорил о том, что меньшевики не остановятся на саботаже решений съезда в ЦК и в редакции «Искры», они сделают все, чтобы дезорганизовать работу партийных комитетов на местах, попытаются в широких масштабах нанести удар по главному, к чему мы стремились, — по нашей организации, по нашему единству.

Дмитрию Ильичу поручалось особое задание: встретиться с членом ЦК Глебом Максимилиановичем Кржижановским, не присутствовавшим на съезде, и проинформировать его о работе съезда, о расколе между искровцами. Но Кржижановский нуждался не только в полной я объективной информации. Ему нужен был соратник, страстный пропагандист большевизма и талантливый организатор, умеющий вести практическую работу в условиях подполья. Всеми этими качествами уже в полной мере обладал Дмитрий Ильич. Потому Ленин и поручил ему одно из ответственнейших заданий партии.

Мартовцы попытаются сунуться в местные комитеты, предупреждал Владимир Ильич брата. Нужно дать им решительный отпор. И никаких уступок. В идеологической борьбе нельзя уступать ни пяди.

Киев встретил Дмитрия Ильича сильным непродолжительным ливнем. Пассажиры валом повалили в здание вокзала. В толпе легко было затеряться, тем более без багажа. Дмитрий Ильич имел при себе только небольшой замшевый саквояж с бельем и книгами для чтения в дороге. Решения съезда высылались в Киев специальным курьером.

Дождь прекратился. Вновь засияло солнце. С каштанов падали крупные капли. Дмитрий Ильич, обойдя пристанционные дворики и убедившись, что нет «хвоста», уверенно зашагал в управление железной дороги. Там находилась лаборатория испытания строительных материалов инженера Кржижановского.

А спустя двадцать минут гость сидел в глубоком кожаном кресле, пил кофе, делился дорожными впечатлениями.

Несколько дней Дмитрий Ильич жил у Кржижановского. Хозяин и особенно хозяйка, Зинаида Павловна, окружили гостя заботой и вниманием. Ночные разговоры за чаем затягивались до утренней зари. Пришли к решению: первое выступление — рассказ о съезде — сделать перед членами Киевского комитета РСДРП. Для встречи определили место — дачу в Голосеевском лесу. Туда Дмитрий Ильич отправился загодя. Члены комитета съезжались по одному, по два. Знакомясь с ними поближе, Дмитрий Ильич отмечал про себя, что комитет состоял в большинстве своем из интеллигентов. Рабочих было мало. Но Киев не Тула, где сердцевину комитета, его боевое ядро, составляли индустриальные рабочие. И Дмитрий Ильич вспомнил ленинское напутствие: шире привлекать для работы в местных комитетах истинных пролетариев, и тогда партийные организации станут большевистскими.

На первом же заседании Дмитрий Ильич убедился, что местная парторганизация нуждается в сильном пролетарском ядре. Как справедлив был Ленин, передавая позже Глебу Максимилиановичу: «комитеты остаются без призора: в Киеве глупят…»[12] Да, киевские товарищи частенько поступали опрометчиво. Многого они не понимали или не хотели понимать.

Вспоминая свой первый послесъездовский доклад, Дмитрий Ильич напишет: «Товарищи, оставшиеся в России, могли ждать всяких сюрпризов в результате съезда, но не раскола между «искровцами» и в особенности расхождения между Лениным и Мартовым. Это… с одной стороны, ошеломляло, с другой — вызывало чувство, близкое к возмущению».

Осмысливая отношения, сложившиеся в последнее время между Лениным и Мартовым, Дмитрий Ильич пытался найти первопричину их разногласий. Ведь его слушатели, товарищи по партии, требовали ясного ответа. Объяснение отчасти было дано еще Владимиром Ильичей в Женеве. Одна из причин идейных шатаний Мартова — его оторванность от российской действительности, незнание условий, в которых пролетариат вел борьбу против самодержавия. И еще — причина не менее веская — слепое подражание в теории и на практике вождям Второго Интернационала.

На заседаниях комитетов (в том числе и Киевского) товарищи все чаще называли съездовское большинство (сторонников Ленина) большевиками, а съездовское меньшинство (сторонников Мартова) меньшевиками. Вскоре Дмитрий Ильич убедился, что новый термин — «большевик» — быстро вошел в обиход, в живую разговорную речь.

Созданное в Киеве Русское бюро ЦК разработало плав посылки своих агентов в местные партийные организации. Дмитрию Ильичу как делегату съезда предстояло объехать Поволжье и некоторые города Центральной России. В то время в Самаре жили Мария Александровна, Мария Ильинична и Антонина Ивановна Нещеретова. Дмитрий Ильич вез им приветы от брата и невестки. В Самаре с нетерпением ждали «европейского путешественника». Ждали не только в семье. Ждали и в местном партийном комитете, где он должен был выступить с докладом.

Перед отъездом Дмитрия Ильича в Самару Глеб Максимилианович ознакомил его с новым письмом Ленина. Владимир Ильич требовал укрепить комитеты незамедлительно, ни одного дня не терять напрасно. Владимир Ильич сообщал также, что после съезда финансовые дела партии сильно пошатнулись.

— Позарез нужен этот презренный металл, — несколько раз повторял Глеб Максимилианович. — Вам, Дмитрий Ильич, предстоит по пути из Самары заехать в Москву и взять у Горького хотя бы несколько сотен. К этому времени Владимир Ильич с ним спишется. В первых числах октября будьте, пожалуйста, в Москве. Как действовать, сообщу дополнительно. А сейчас — в добрый путь.

…На Волге стоял сухой сентябрь. Холодные ночи и довольно жаркие дни. После долгого-долгого путешествия Дмитрий Ильич возвращался к себе на родину. Уже из окна вагона он увидел Волгу. По реке плыли баржи. Черные, как жуки, буксиры, обильно дымя, тянули связки плотов на Царицын, Камышин, Астрахань. Как успел заметить Дмитрий Ильич, и на вокзале и на пристани прибавилось бродячего люда. В Самаре обычно всегда не хватало рабочих рук, а теперь всюду безработные. И это на первый взгляд казалось странным, ведь в России фабрики и заводы росли как грибы после дождя. Семь лет назад в Самаре было около пятидесяти промышленных предприятий, а сейчас дымят трубы бумаготкацкой фабрики, лесопильных заводов, работает завод паровых двигателей… И это там, где всего полвека назад собиралось три годовые ярмарки и торговали главным образом пшеницей… На Волге, как и по всей Российской империи, решительно заявлял о себе рабочий класс — главная движущая сила грядущей революции.

Судьба рабочего класса России давно уже стала судьбой Дмитрия Ильича. Его же личная жизнь, жизнь его родных и близких всецело принадлежала революции. И поэтому, когда встал вопрос о переезде в Киев (интересы партии требовали присутствия Дмитрия Ильича именно в Киеве), ни мать, ни сестра, ни жена — никто не возразил: надо — значит надо.

На том и решили. Стали ждать с Дальнего Востока Анну Ильиничну. Вскоре пришла телеграмма от Марка Тимофеевича. После того как его выпустили из тюрьмы, он уехал в Порт-Артур, работал в управлении Восточно-Китайской железной дороги. Туда с ним приехала и Анна Ильинична. А теперь он сообщал, что оставил работу и выехал в Японию, Анна Ильинична уже едет в Самару. У М. Т. Елизарова истек срок гласного полицейского надзора, и он отправился в длительное путешествие. Обогнув с юга Азию, через Индийский океан и Средиземное море попал в Марсель. Из Марселя — в Париж. И там после долгой разлуки встретился с Владимиром Ильичем. От него он узнал подробности съезда, получил задание — по возвращении в Россию немедля включиться в работу Петербургского комитета, уберечь комитет от меньшевистского произвола. А еще Владимир Ильич наказывал, не откладывая дела в долгий ящик, напомнить Дмитрию Ильичу, что он обязан регулярно наведываться к Алексею Максимовичу Горькому. Партии нужны деньги. Горький, как известно, регулярно поддерживал большевистскую партию материально. Порой это был единственный источник, на который партия могла рассчитывать. «Деньги нужны страшно, — писал В. И. Ленин в декабре 1904 года Р. С. Землячке. — Примите немедленно все меры, чтобы выслать хоть 1–2 тысячи рублей, иначе мы висим в воздухе и действуем совсем на авось»[13].

Марк Тимофеевич предложил Владимиру Ильичу свой двухлетний дальневосточный заработок, но Владимир Ильич отказался. Он поблагодарил зятя и напомнил ему, что теперь на его плечах большая семья, и, пока Митя не врачует, неоткуда брать средства для существования. Сам Владимир Ильич постоянного заработка не имел, а гонорары, которые изредка приходили из России, составляли гроши.

В Самаре Дмитрий Ильич задержался ненадолго. Провел совещание в местном комитете, выслал Г. М. Кржижановскому отчет: комитет большевистский, тревожиться за него нет оснований… Из Самары уехал в Саратов, потом в Нижний Новгород. В Нижнем получил письмо от Кржижановского. Тот сообщал, что по настоянию Ленина срочно выезжает в Женеву. В этом же письме Глеб Максимилианович требовал отложить дела в Нижнем и выехать в Москву, к Горькому.

Дмитрий Ильич хорошо понимал, в каком бедственном положении находится большевистское руководство, безденежье сковывало их работу и одновременно же развязывало руки оппортунистам, у которых были богатые меценаты и на Западе и в России. Партия большевиков, по свидетельству ее недругов, оказалась без средств к существованию. Касса РСДРП находилась в руках у меньшевиков. А «те, кто помогал деньгами, — отмечала Н. К. Крупская, — под влиянием агитации меньшевиков отказывали в помощи».

Письмо Г. М. Кржижановского с просьбой об изыскании денег Дмитрий Ильич показал членам Нижегородского комитета. Посовещавшись, они предложили рабочим финансировать партию пз их страховой кассы. Нижегородские рабочие с пониманием отнеслись к предложению, деньги были выделены, и Дмитрий Ильич срочно отправил 500 рублей в Киев, а оттуда эти деньги Г. М. Кржижановский переслал в Женеву. Но помощь нижегородских пролетариев не решала финансовой проблемы партии.

По приезде в Москву прямо с поезда Дмитрий Ильич направляется в Камергерский переулок, где размещался недавно открытый Московский Художественный театр. Запиской вызвал Марию Федоровну Андрееву, жену и друга Горького. Перед началом спектакля ей дорога была каждая минута, но, прочитав фамилию «Ульянов», Мария Федоровна подумала: неужели Владимир Ильич? Накинув шарф, она выбежала из гримерной. Около служебного входа стоял молодой человек в дорожном костюме с удивительно знакомыми карими глазами. Мария Федоровна безошибочно узнала в нем брата Ленина. Перед спектаклем им поговорить не удалось. И она попросила его зайти завтра в одиннадцать утра к ней на квартиру, в Георгиевский переулок. А сейчас у нее выход…

— Впрочем, если гость не устал с дороги, приглашаю в зал…

Так Дмитрий Ильич впервые переступил порог Художественного театра — лучшего театра в Москве, впервые увидел Марию Федоровну Андрееву, преображенную в чеховскую Ирину. Из театра вышел, когда уже стемнело. Нужно было устраиваться на ночлег. Ехать в гостиницу? Не хотелось к себе привлекать внимание полиции. Охранка зорко следит за приезжими. Податься к знакомым? Выбрал Елагиных. Вот будет встреча! Наверное, Андрей Нилыч дома и, как всегда, или столярничает, или читает. Взял извозчика. Ехали долго. Вот уже показались кузьминские дачи, но неожиданно дальше дорога оказалась перекрытой. Шум. Говор. Мелькающий свет фонарей. Прислушавшись, Дмитрий Ильич понял, что где-то здесь недавно убит переодетый жандарм.

Быстро сказал извозчику:

— Поворачивайте обратно.

Пришлось всю ночь бодрствовать на вокзале.

Наутро Дмитрий Ильич точно в назначенное время постучал в дверь квартиры Андреевой. Хозяйка уже ждала гостя, приготовила чай. И пока он пил, она расспрашивала его о съезде, возмущалась меньшевиками и тут же заметила, что несколько дней назад заезжал к ней фабрикант Савва Морозов, большой поклонник искусства и меценат. Говорили о политике и прежде всего о помощи социал-демократам. Морозов заявил прямо, что денег Ленину даст, но при условии: если он не будет враждовать с Мартовым.

Дмитрию Ильичу было приятно сидеть за столом, неторопливо беседовать. Но время бежало. Хозяйке пора на репетицию.

Дзенькнул колокольчик. Мария Федоровна поспешила к двери.

— Ну вот и Алексей Максимович.

— Опоздал, не обессудьте. Книжки в полон взяли, — извинился он перед гостем, подавая руку.

Горький был в приподнятом настроении. Несмотря на кашель, говорил охотно, энергично жестикулировал и очень много расспрашивал Дмитрия Ильича о матери, сестрах и, конечно же, о брате.

Потом выложил на стол конверт и, виновато улыбаясь, начал было оправдываться: мол, не браните, пожалуйста, сам понимаю, маловато. И попросил наведаться еще раз. Братья Сабашниковы обещали авансировать.

Дмитрий Ильич выпил чай и тепло распрощался с хозяевами. Шифрованным письмом он сообщил в редакцию «Искры»: «Дорогие друзья! Третьего дня послал вам 500 р… На днях вам пошлю на другой адрес еще 1000. Деньги достал от Горького, три тысячи. Обещал еще через месяц».

В октябре Дмитрий Ильич опять побывал в Москве, переслал в Киев на имя Кржижановского тысячу рублей от Саввы Морозова. Вскоре Мария Федоровна по просьбе Горького передала Дмитрию Ильичу еще пятьсот рублей.

Поездка не была напрасной. В отчете, высланном 13 октября в Женеву, Дмитрий Ильич докладывал: «…встречаюсь с Горьким (Шахом), который передаст мне 2,5 тысячи. Затем устраивает мне свидание с Саввой… Получил 10 тысяч. Он просил при этом в дальнейшем действовать через Шаха, если же понадобится видеться с ним лично, то пароль — числа, представляющие произведение суммы года, месяца и числа на 11. Сказал, что может опять дать в апреле…»

В октябре 1903 года, дождавшись Анну Ильиничну, Ульяновы переехали в Киев. В декабре, выполнив ряд партийных поручений, сюда вернулся Дмитрий Ильич, считая, что теперь-то надолго. Дома он застал знакомую картину: мать за шитьем, сестры и жена на службе: Кржижановский устроил их в управлении железной дороги. Новостей не было, за исключением одной: в Петербург приехал Марк Тимофеевич Елизаров. Через несколько дней он будет в Киеве.

Дмитрий Ильич сразу же направился в ЦК.

Почти отовсюду в Киев приезжали связные комитетов: получали литературу, паспорта, необходимую информацию. Члены и агенты ЦК принимали связных. Только у одного Дмитрия Ильича для приема и переговоров с приезжающими было не менее десяти конспиративных и явочных квартир.

Но охранка уже была в курсе дел большевистской партии. Перехваченные и расшифрованные письма большевиков давали ей основания считать, что в РСДРП ведется ожесточенная идеологическая борьба, и Ленин настаивает на скорейшем созыве нового съезда, который бы изгнал оппортунистов из партии. В ряде ленинских писем ориентировочно называлось время съезда — январь 1904 года. Оживленная деятельность большевиков, особенно на Украине, давала охранке повод определить место съезда. Таким городом мог быть только Киев. Не полагаясь на силы местного жандармского корпуса, министр внутренних дел перебросил сюда подкрепления из Москвы и даже из Петербурга. За большевиками была усилена слежка. Под пристальное наблюдение охранки попали все Ульяновы, находившиеся в Киеве. Дмитрий Ильич то и дело обнаруживал за собой «хвост».

Над большевистским подпольем сгущались тучи. Но работа продолжалась в хорошо налаженном темпе. Сделано немало, стали полностью большевистскими четырнадцать городских комитетов, да еще каких! — Петербургский, Московский, Одесский, Нижегородский, Саратовский, Тульский… Только досадно, Киевский, который находился под боком, по-прежнему оставался «чужим». По-прежнему ряд товарищей этого комитета считали, что Ленину с Мартовым нужно идти на компромисс и что указания Ленина и Мартова являются для них равнозначными. Последнее письмо Владимира Ильича, адресованное Кржижановскому, ставило вопрос прямо: «…Бросьте наивную надежду мирно работать в такой невозможной атмосфере. Направьте все главные силы на объезды… обеспечьте тотчас окончательно свои комитеты, двиньте затем атаку на чужие и… съезд, съезд не позже января!»[14]

Глеб Максимилианович предупредил Дмитрия Ильича, что на 1 января назначено заседание Киевского комитета, предстоит дать решительный бой сторонникам Мартова.

Какими-то путями охранка установила дату и место сбора большевиков. 30 декабря в Киевское жандармское управление поступила телеграмма. Департамент полиции извещал: «Не выжидая съезда, ликвидировать центральный и местный комитеты, предъявив требования об отсутствующих».

Согласно «Списку лиц» аресту в числе других подлежали: Дмитрий Ильич Ульянов, проживающий по Пушкинской, 32, Анна Ильинична Елизарова и Мария Ильинична Ульянова, проживающие по Лабораторной улице, 12.

Новый год Ульяновы встречали вместе с матерью. За последнее время это был единственный раз, когда мать в новогоднюю ночь видела около себя почти всех своих домашних. Отсутствовали только Володя, Надя и Марк. Но от Марка Тимофеевича ждали телеграмму: вот-вот он должен появиться.

В ту ночь у Дмитрия Ильича на душе было неспокойно. В течение дня он три раза обнаруживал за собой слежку. Что это, случайность? Вряд ли… Может, не идти на заседание комитета? Если бы в комитете все было благополучно, можно и воздержаться, не пойти. Но сейчас, когда большая группа членов партии саботирует решения съезда, он должен быть на заседании, должен разъяснить, в чем они заблуждаются…

А за столом звенели голоса сестер. Мать играла на пианино фрагменты из «Аскольдовой могилы». За окном в морозном воздухе мягко падал первый снег…

1 января 1904 года, как и было условлено, состоялось заседание Киевского комитета. Дмитрий Ильич сделал главное: большинство членов комитета высказалось за незамедлительный созыв съезда.

Расходились уже вечером, когда стемнело. Дмитрий Ильич покинул явочную квартиру вместе с Зинаидой Павловной Кржижановской. И когда уже, казалось, опасность миновала, на Бибиковском бульваре они были схвачены. Зинаиду Павловну отправили в Лукьяновскую тюрьму, Дмитрия Ильича — в Киевскую крепость. В этой крепости содержались особо важные преступники.

В тот же вечер в Киеве были арестованы почти все члены Центрального и местного комитетов партии. Случайно избежал ареста Глеб Максимилианович. Направляясь домой, от посторонних он узнал, что в его квартире обыск, пришлось вернуться к товарищу и у него спрятаться.

Удар обрушился не только на Дмитрия Ильича, но и на всю семью Ульяновых. Выли арестованы и увезены в Лукьяновскую тюрьму жена и сестры. В квартире матери с 10 часов вечера и почти до двух часов ночи шел обыск. Жандармы перерыли все книги, белье, подняла пол, испортили мебель. Как потом выяснилось, они искали архив Русского бюро ЦК, но ничего важного не нашли, если не считать запрещенных книг Герцена, Чернышевского, Некрасова, Л. Н. Толстого.

А в Киевской крепости уже допрашивали Дмитрия Ильича. При обыске у него были отобраны 500 рублей, полученные от Горького для нужд партии. Эти деньги Дмитрий Ильич должен был передать связному, который днями нелегально прибывал из Женевы.

После выяснения биографических данных жандармский следователь предложил сообщить место хранения архива Центрального Комитета большевиков. В противном случае, объявил он, арестованному грозят суд и высылка на поселение.

Дмитрий Ильич ответил, что он ничего не скажет до тех пор, пока не узнает, где его мать и что с ней. И потребовал свидания.

Марии Александровне было дозволено вместе с продуктами передать сыну письмо. Из письма он узнал, что его жена и сестры находятся, как и он, в тюремном каземате, что в квартире был обыск и что из Петербурга приехал Марк Тимофеевич, привез привет от Володи и Нади. Картина прояснилась. Дмитрию Ильичу хотелось верить, что у сестер и у жены нет компрометирующих материалов и что на допросах они сумеют стойко держаться. А вот как ему быть с деньгами для партии? Общения с внешним миром нет. Предупредить некого. Хотя… Есть одна-единственная возможность: сообщить матери, чтоб она что-то предприняла, иначе партийные деньги будут конфискованы, а это, кроме всего прочего, ухудшит его положение — улика для обвинения довольно серьезная.

И он пишет матери на первый взгляд ничем не примечательное письмо: якобы содержится он в хороших условиях, а следователь очень вежливый, воспитанный человек; он же арестован по недоразумению, и оно скоро выяснится.

Тут же, у окна передач, Мария Александровна жадно прочитала письмо. Настораживал наигранно бодрый тон, но еще больше — почерк. Сын всегда писал ровно, буква за буквочку цеплялась. А здесь в словах буквы разорваны. Странно, непонятно.

На улице, несмотря на холод, Мария Александровна несколько раз останавливалась, вынимала из муфты бумажку и разбирала каракули сына. От детей она слыхала, что подпольщики пользуются шифром, но что это такое — не представляла, а спрашивать считала неудобным. Может, и здесь написано шифром? Стала складывать оторванные в словах буквы, получилось «Марк». А дальше по буквам выходило: «дал мне пятьсот рублей одной бумажкой заимообразно на обзаведение. Пусть подтвердит это».

Не шла, бежала домой, чтобы сообщить новость: у Мити партийные деньги. Нужно выручать!

На следующий день Марк Тимофеевич сам принес передачу. Следователь, занимавшийся делом Дмитрия Ильича, пригласил Елизарова в кабинет, спросил, на какие средства существует брат его жены. Ведь он, как известно, нигде не служит, Марк Тимофеевич с присущей ему обстоятельностью объяснил, что Дмитрий Ильич пользуется его помощью. Недавно, например, он авансировал ему пятьсот рублей. Кстати, одной бумажкой. Брат жены решил обзаводиться хозяйством.

Следователь закрыл папку, дав понять, что разговор окончен. Затем в докладной записке начальнику жандармского управления он доложит, что нет оснований считать сумму в 500 рублей деньгами из партийной кассы.

Одиннадцать месяцев длилось заключение. Десятки раз Дмитрия Ильича вызывали на допросы, но он держался стойко — воля и выдержка не изменили ему. Тем не менее суд над сотрудниками большевистского ЦК готовился основательно.

Но весна 1904 года определила иначе, чем думали в прокуратуре и жандармерии.

Началась русско-японская война. Русскому народу она принесла новые бедствия — тысячи солдат навеки остались на полях далекой Маньчжурии, но российский пролетариат уже начинал понимать истинные цели царизме». В апреле 1904 года в прокламации «Первое мая» В. И. Ленин писал: «Прошли те времена, когда наш рабочий покорно гнул спину, не видя выхода из своего подъяремного житья, не видя света в своей каторжной жизни. Социализм указал этот выход, и к красному знамени, как к путеводной звезде, потекли тысячи и тысячи борцов. Стачки показали рабочим силу союза, они научили их давать отпор, они показали, какой грозой для капитала является организованный рабочий»[15].

По России прокатилась могучая волна забастовочного движения. Забастовали металлурги Юзовки, шахтеры Горловки, текстильщики Шуи, металлисты Петербурга. Объявили забастовку рабочие киевского «Арсенала». Наряду с экономическими требованиями арсенальцы выдвинули политические. В частности, они потребовали освободить политических заключенных из тюрем.

А киевские тюрьмы были переполнены. Только первого января 1904 года было произведено более 600 обысков и арестовано 167 человек. Аресты происходили и в последующие дни, охранка пыталась схватить как можно больше вероятных делегатов III съезда РСДРП (по сообщениям провокаторов, в январе в Киеве готовился партийный съезд).

Грандиозная облава, тщательно готовившаяся три месяца, не дала желаемых результатов.

Об аресте Ульяновых Владимир Ильич узнал из телеграммы матери. Владимир Ильич, понимая, что его письмо обязательно прочтут в охранном отделении, писал чрезвычайно осторожно.

«Дорогая мамочка! Хорошо, что ты чувствуешь себя немного спокойнее, лишь бы были здоровы наши арестанты. Ввиду массы арестов, их, быть может, забрали за компанию…

Пришли мне адрес Марка Тимофеевича, у меня к нему будет литературное дело. Он в Питере. Получила ли ты Надино письмо, она писала тебе недавно. Адрес мой: Женева…

Твой В.»[16].

Марк Тимофеевич был уже в Киеве. Работы пока не было. И он, посоветовавшись с Марией Александровной и Анной Ильиничной, отправляется в Петербург. С помощью старых друзей ему удалось поступить в управление Николаевской железной дороги.

И мать не опускает руки, пытается вырвать из тюрьмы пока хотя бы сына. И снова (в который раз!) садится за прошение.

«У сына при обыске отобрана писанная кем-то и данная ему на хранение программа занятий с рабочими.

Полагаю, что семимесячным заключением, полтора месяца из них он был даже продержан в крепости, сын мой достаточно уже наказан за имение при себе этого листка…

…В Киевском жандармском управлении мне указали на старшего сына, прибавив, что он сильно скомпрометирован.

Старший сын мой живет уже более 10 лет отдельно от семьи и несколько лет за границей, и если он и действительно скомпрометирован, то я не думаю, чтобы сестры и брат его должны были отвечать за его поступки».

Да, родственные узы с Лениным — это, пожалуй, и была самая весомая «улика». Серьезных же доказательств у охранников не было.

Дмитрий Ильич настаивает, чтобы ему предоставили возможность заниматься самообразованием. Но книгами пользоваться ему не разрешили. Не давали и газет. Однако до него донеслись вести о начале русско-японской войны. Узнал он также о том, что рабочие «Арсенала» потребовали освободить всех политических заключенных. Оставшиеся на воле товарищи по партии всячески его поддерживали.

Под нажимом рабочих царское правительство вынуждено было выпустить из тюрьмы первую группу заключенных, в том числе и Марию Ильиничну.

«Большущий привет Маняше и поздравление с свободой», — пишет 2 июля Владимир Ильич из Лозанны[17].

Вот уже на воле и Анна Ильинична. Немного придя в себя, она уезжает к мужу в Петербург, но ей отказывают в праве жительства в столице. Тогда Марк Тимофеевич снимает квартиру в поселке Саблино, в тридцати минутах езды от Петербурга. Анна Ильинична пишет матери, приглашает в Саблино. Но пока Митя в тюрьме, она никуда не поедет, хотя ей так необходим отдых. Это чувствовал Владимир Ильич: «Дорогая мамочка!.. Тебе надо непременно отдохнуть летом. Пожалуйста, переберитесь куда-нибудь на лоно природы»[18].

Положение матери беспокоит и Дмитрия Ильича. Из тюремной камеры он обращается к прокурору Киевской судебной палаты: «…Полное одиночество, которое создано для моей матери после ареста меня с женой и обеих моих сестер, действуют на нее, особенно в последнее время, когда у нее появились признаки старой болезни, прямо убийственным образом… Крайне затруднительны свидания за решеткой как вследствие того, что среди шума и разговоров со всех сторон она плохо слышит и сама не может говорить достаточно громко, так и потому, что ей тяжело подолгу стоять». Он просит пощадить его мать. В ответ — молчание.

И все же настал день, когда перед Дмитрием Ильичом открылись тюремные двери.

Теперь мать с младшей дочерью могла спокойно ехать в Саблино. Для Дмитрия Ильича о службе, о жительстве в Киеве не могло быть и речи. Но он готов ехать в любое место, куда пошлет партия, где он нужен для революционной работы. По выходе из тюрьмы ему удается связаться с товарищами. Новости ободряющие: ни один из членов Центрального Комитета, работавших в России, в лапы охранки не попал. Большинство местных комитетов, в том числе и Киевский, активно готовится к съезду.

В России все явственнее чувствовалась надвигающаяся революция.

НА ВОЛНЕ РЕВОЛЮЦИОННОГО ПОДЪЕМА

Газеты пестрели статьями о боевых действиях в Маньчжурии. Однако в этой обстановке всеобщего военного психоза нет-нет да и пробивались заметки о рабочих демонстрациях, митингах…

Нарастание революции не на шутку пугало самодержавие, и оно принимало все меры, чтобы оградить рабочие массы от влияния социал-демократов.

На этот раз, выйдя из тюрьмы, Дмитрий Ильич был не только оставлен под гласным надзором, но и был строго предупрежден: из города не отлучаться — может понадобиться для допросов.

А работа? Политически неблагонадежному нет службы ни в Киеве, ни в Киевской губернии. На какие же средства жить? Это охранку не интересовало.

Получался заколдованный круг. Как из него вырваться?

Просматривая газеты, Дмитрий Ильич узнал, что в районе Акмолинска вспыхнула эпидемия холеры. Срочно требовались опытные врачи и фельдшера. Он — врач, жена — фельдшерица. Решили вдвоем ехать на восток. А там видно будет, в каком городе обосноваться.

Обратились в главную врачебную инспекцию, ведавшую посылкой медперсонала в районы эпидемий. Ответа не последовало. Отчаявшись ждать, Дмитрий Ильич без разрешения властей выезжает в Петербург, просит удовлетворить его просьбу. Ему обещают, но в столице задерживаться не советуют. Город, по существу, на военном положении.

Власти были встревожены лавинообразным ростом политических стачек. Бастовали не только рабочие Донбасса и Центрального промышленного района. Поднимался на борьбу пролетариат Питера. И царизм со всей решительностью готовился расправиться с рабочим движением. К столице заранее были стянуты войска. Царизм ждал повода. И такой повод представился. 9 января 1905 года на Дворцовой площади была расстреляна мирная демонстрация. В ответ пролетариат Питера стал возводить баррикады.

В России началась революция.

В Саблине, где Дмитрий Ильич сделал кратковременную остановку, Анна Ильинична рассказала некоторые подробности Кровавого воскресенья. В Питере повсюду митинги. Даже либералы возмущаются хладнокровным убийством сотен безоружных людей. Особенно много усердствует поп Гапон, который, как заметила Анна Ильинична, «все же как будто не темная личность». Гапон пользовался у рабочих авторитетом. К нему стекались огромные пожертвования. На эти деньги он закупил в Англии большую партию оружия. Однако зафрахтованный им пароход, якобы по недосмотру капитана, около Питера попал на отмель, и оружие оказалось в руках полиции. Тогда даже многие большевики искренне считали, что делу помешала непредвиденная случайность, а не тонкий расчет провокатора.

Из рассказов родных и знакомых Дмитрий Ильич знал, что Гапон проявляет слишком большую активность, интересуется делами большевиков, особенно их взглядами на будущую революцию. Эта «активность» вызывала подозрение. Дмитрий Ильич считал его темной личностью и, как потом оказалось, в своем подозрении не ошибся.

В феврале пришла весточка из Симбирска. Друзья сообщали: в уезде есть вакансия санитарного врача.

Для выезда Ульянова в Симбирск в Киевском жандармском управлении возражений не было.

Губернское земство определяет Дмитрия Ильича санитарным врачом Симбирского уезда. За несколько лет скитаний впервые появился постоянный заработок. До недавнего времени такой должности в уездах вообще не было, и только благодаря революции земство разрешило «нововведение». «В это время, — объяснял Дмитрий Ильич, — в конце 1904 года и начале 1905 года — был подъем либерального движения в России. И вот Симбирское земство решило ввести санитарных врачей с целью улучшить медицинскую обстановку в деревне, хотя в душе земцы в громадном большинстве считали, что для лечения крестьян вовсе не нужно врачей, а достаточно фельдшеров. Но под влиянием либеральных настроений они подумали ввести две должности санитарных врачей».

Одну из этих должностей занял Дмитрий Ильич, вторую — Зиновий Петрович Соловьев, социал-демократ, решительный сторонник Ленина. Соловьев стал заместителем заведующего санитарным отделом губернии и, несмотря на молодость, блестяще справлялся со своими обязанностями, успевая даже редактировать «Врачебно-санитарный листок Симбирской губернии». При поддержке прогрессивно настроенных медиков, и прежде всего Дмитрия Ильича, он обобщил опыт института санитарных врачей, который уже существовал в Московской губернии и которого еще не было в Симбирске. Некоторые прогрессивные методы обслуживания сельского населения ему удалось ввести и у себя в уезде.

Так, например, в Симбирской губернии была расширена сеть фельдшерских пунктов, для работы в этих пунктах стали шире привлекаться врачи. Они поочередно объезжали деревни, консультируя младших коллег и принимая больных. Конечно, это не могло коренным образом улучшить медицинское обслуживание крестьян. Симбирская губерния раскинулась на 43 491 квадратную версту, на ее территории проживало полтора миллиона человек. А врачей — не больше десятка. Чтобы обслужить хотя бы малую долю больных, нужно было исколесить не одну сотню верст. Как ни стремились врачи всюду поспеть, они были в фельдшерском пункте редкими гостями. Население в большинстве случаев занималось самоврачеванием.

Время от времени губернию потрясали губительные нашествия холеры, чумы, сибирской язвы. Только эпидемия 1892 года унесла в могилу тысячи симбирцев. Брошенные на ее ликвидацию со всей России врачи-добровольцы мало что смогли сделать. Люди, в абсолютном большинстве неграмотные, предпочитали по старинке обращаться к знахарям и священникам, на последние гроши заказывали молитвы, кропили избы «святой» водой, но следовать советам врачей не хотели.

Весна и лето 1905 года прошли для Дмитрия Ильича в частых разъездах. Пришлось побывать в самых дальних уголках губернии, налаживать работу фельдшерских пунктов, а заодно собирать данные об эпидемиях. Выяснилось, что холера и чума появляются через определенные промежутки времени. Для Дмитрия Ильича, так же как и для всех эпидемиологов того времени, такая цикличность оставалась загадкой. И еще характерное наблюдение — эпидемия, как правило, долго держится в тех волостях, где крестьяне особенно разорены, не имеют возможности соблюдать элементарные правила гигиены (избы курные, земляные полы, зимой в большинстве случаев скот и птица находятся в избах). Но самое главное — голодная и полуголодная жизнь, особенно весной и в начале лета. Именно в этот период, когда жара доходит до тридцати градусов, эпидемия распространяется чрезвычайно быстро. Тогда говорили «вспыхнула». И в самом деле, она распространялась мгновенно, как пожар по сухостою. «Тушить» примитивными средствами (карболкой и сулемой), имевшимися на фельдшерских пунктах, было почти невозможно. Удавалось лишь локализовать эпидемию, выставить до осени санитарные кордоны — с понижением жары эпидемия шла на убыль.

Эти и другие свои соображения Дмитрий Ильич с согласия и при поддержке Зиновия Петровича изложил на страницах «Врачебно-санитарного листка Симбирской губернии». Печальная статистика, наглядно отображающая бедственное положение крестьянства, а главное, выводы о том, что «вопрос о необходимости изменения в общих условиях народной жизни» давно назрел, не прошли мимо внимания жандармского управления. Зиновий Петрович, как редактор листка и заместитель заведующего санитарным отделом губернии, был предупрежден, что автор статьи «О холерной эпидемии 1892 г. в Симбирском уезде» является поднадзорным, человеком, близким к большевистскому подполью, и что его статья может вызвать нездоровые настроения среди определенной части крестьянства. В жандармском управлении редактору посоветовали воздержаться от дальнейших публикаций подобного рода.

Охранка «советовала»! Случись такое даже год назад, «Врачебно-санитарный листок» закрыли бы без всякого напоминания, а редактора наверняка бы сослали в ссылку.

Жандармы не посмели закрыть издание. В Симбирске уже слышалась могучая поступь революции. Рабочий класс России решительно готовился к открытому бою с самодержавием. Что же касается статьи о холерной эпидемии, чиновники жандармского управления оценили ее как своего рода прокламацию. Другой она и не могла быть. Ее писал врач-гуманист, и, как большевик, понимающий законы общественного развития, он подводил читателя к выводу, что капиталистическая действительность — сила, враждебная всем трудящимся. Капиталисту, если он не видит для себя личной выгоды, нет дела до того, в каких условиях живет рабочий и крестьянин. Равнодушие властей, вершивших волю помещиков и капиталистов, привело к тому, что, по существу, не принималось никаких мер против эпидемий. Более того, темнота и забитость крестьян способствовали беспрепятственному распространению многих болезней. В небольшом селе Хохловка в течение одного месяца заболело 137 человек, то есть каждый пятый житель. Некоторых можно было спасти, но крестьяне не разрешали делать у себя дезинфекцию, не брали у медиков лекарства, не пускали их к больным.

Такая картина наблюдалась не только в Хохловке. Вывод напрашивался один — надо коренным образом менять социальные условия жизни. А пока хотя бы немного облегчить положение «низших классов», для которых «холера вообще является бичом». Дмитрий Ильич составляет доклад врачебному совету губернии, выдвигая на первый план идею профилактики. «Современная медицина, — писал он в докладе, — не может ограничиваться только лечением болезней; в тех случаях, где причины болезни известны, приходится прибегать к мерам предупреждения, к устранению этих вредных причин — в этом задача общественной санитарии».

Поездки по уезду и губернии не оказались бесплодными. Обобщенный материал обсуждался на заседаниях различных врачебных комиссий. Многим врачам импонировало то, что Ульянов не побоялся резко выступить против местных предпринимателей, фабрики которых загрязняли водоемы и почву. Дмитрий Ильич требовал, чтобы владельцы картофелетерочного, кожевенного, скотобойного и других производств строили отстойники и поддерживали бы их в удовлетворительном санитарном состоянии.

Но предприниматели открыто игнорировали предложения врача. Та же Свияга, где еще недавно брали воду для питья, на глазах превращалась в резервуар для стока многочисленных заводов и заводиков, появившихся на ее берегах.

И все же по старой памяти Дмитрий Ильич ходил сюда купаться, любил он и покататься на лодке. Нередко брал с собой Зиновия Петровича Соловьева, большого любителя природы.

С Зиновием Петровичем было интересно. Катаясь по Свияге на лодке, они забирались в камышовые заросли, здесь никто им не мешал беседовать. «Говорили о Втором съезде партии… — вспоминал Дмитрий Ильич, — о разрыве между Лениным и Мартовым, о Плеханове, и я помню, что Зиновий Петрович был всегда на стороне большевиков, был поклонником Ленина».

Дмитрий Ильич рассказывал о том, как двадцать лет назад, еще мальчиком, он часто плавал на лодке по Свияге со своим старшим братом. Как-то зашел разговор о терроре. Мнение друзей было единым: террор выдвигает наиболее крупных и преданных революционеров, но в то же время и отрывает их от рабочих масс. Дмитрий Ильич «тогда совершенно ясно понял, что Зиновий Петрович настоящий ленинец».

Однажды, возвращаясь с женой с речки, они заглянули в бывшую усадьбу Ульяновых, где прошли детские годы Дмитрия Ильича. Жаль было, что многое тут изменилось, и прежде всего дом. Его купил некий барон, «оказавшийся со скверной фантазией». Он вырубил половину сада с Покровской улицы, начал строить новый дом, а старый переделывать.

С грустью и болью Дмитрий Ильич писал младшей сестре в Саблино: «Мы с Тоней как-то заходили, идя с купанья, и осмотрели весь сад и дом, лазили даже наверх, но туда уже проложены другие пути, старых лестниц давно нет…»

Сестра недавно вернулась из-за границы. Она привезла материалы III съезда партии. Дмитрий Ильич знал только, что в апреле состоялся съезд и что большевики почти по всем принципиальным вопросам одержали над меньшевиками внушительную победу. Сейчас его интересовали подробности работы съезда.

И он спрашивал: «Что ты сейчас поделываешь и как чувствуешь себя среди родного дыма?.. Теперь приезжай к нам, — поживешь с нашими в Саблине числа до 20-го, а тогда в Нижний и оттуда пароходом…»

Но Мария Ильинична приехать не смогла: она выполняла срочное задание Владимира Ильича в Петербурге.

Как и предвидел Ленин, выступая на III съезде РСДРП, всенародное вооруженное восстание становилось реальностью. Начинались настоящие уличные сражения — битвы на баррикадах.

Взялись за оружие рабочие Баку.

В Либаве восставшие матросы захватили арсенал.

На броненосце «Потемкин» взмыло красное знамя.

Построили баррикады рабочие Варшавы.

В эти июльские дни 1905 года симбирские большевики получают газету «Пролетарий» с ленинской статьей «Революционная армия и революционное правительство». Это было своего рода инструктивное письмо для социал-демократов. «Сознательные представители пролетариата, — писал В. И. Ленин, — члены РСДРП, должны, — ни на минуту не забывая о своей социалистической цели, о своей классовой и партийной самостоятельности, — выступить перед всем народом с передовыми демократическими лозунгами. Для нас, для пролетариата, демократический переворот только первая ступень к полному освобождению труда от всякой эксплуатации…»[19]

И социал-демократы, сторонники Ленина, воспринимают этот призыв как боевую программу действия. «С осени 1905 года, — писал Дмитрий Ильич, — начались всеобщие забастовки».

В числе первых, кто «свернул» работу в земской управе и всецело отдался революционному движению, оказались Ульянов и Соловьев. Тогда в Симбирске наиболее организованной частью пролетариата были железнодорожные рабочие. Партийный комитет поручает Ульянову и Соловьеву вести кружок политического просвещения железнодорожников. Требовала внимания и молодежь. В городе были семинария, коммерческое училище, гимназия, другие различные школы. Учащихся тоже волновали самые что ни на есть «взрослые вопросы», и первый среди них — о земле — объект многочисленных и жарких дебатов.

И большевики, невзирая на огромные трудности, использовали каждую возможность, чтобы еще раз с марксистских позиций объяснить молодежи цели и задачи большевиков. В силу особенностей развития капитализма в городах Поволжья преобладал средне- и мелкобуржуазный слой населения. Из его социальной среды самодержавие довольно быстро сформировало местные отделения «Союза русского народа» — самой реакционной монархической организации, поставившей себе целью любыми средствами не допустить революции в России. Объединенные в черные сотни, монархисты этого союза, поощряемые полицией, стали воинствующей контрреволюционной силой. В Симбирске, как и в других городах Поволжья, число черносотенцев оказалось довольно внушительным.

В партийном комитете, который целиком являлся большевистским, отдавали себе отчет в том, что черносотенцы, чувствуя себя господами положения, ищут случая сорвать свою злобу на рабочих. Ведь в индустриальных центрах России уже шли уличные бои. Восстали шахтеры Донбасса, металлисты Питера, текстильщики Иваново-Вознесенска. В ожесточенное сражение вступила пролетарская Пресня Москвы.

8 ноября 1905 года из-за границы нелегально возвращается Ленин. 10 ноября в газете «Новая жизнь», которую издавала Мария Федоровна Андреева, появляется его первая статья. Она начиналась словами: «Условия деятельности нашей партии коренным образом изменяются. Захвачена свобода собраний, союзов, печати. Конечно, эти права до последней степени непрочны, и полагаться на теперешние свободы было бы безумием, если не преступлением. Решительная борьба еще впереди…»[20]

Под статьей стояла подпись: «Н. Ленин». «Новая жизнь» была первой легальной большевистской газетой. С приездом Владимира Ильича она стала выходить под его непосредственным руководством, явилась фактически Центральным органом РСДРП. Газета быстро завоевала авторитет. Ее читали во всех губернских городах России. Дмитрий Ильич из статьи понял главное: Владимир Ильич вернулся из эмиграции.

Вскоре Мария Ильинична сообщила, что брат живет в Питере. В Саблине он провел всего лишь одну ночь. За ним сразу же установили слежку. Пришлось скрываться, менять паспорта и конспиративные квартиры.

Дмитрий Ильич решил взять отпуск и съездить в Саблино, повидаться с родными, поговорить с братом. А пока, ожидая официального разрешения земской управы, он ведет активную пропагандистскую работу среди молодежи. Осенью 1905 года при его непосредственном участии создается полулегальная организация под названием «Соединенная группа учащихся средних учебных заведений города Симбирска». В нее вошли прогрессивно настроенные гимназисты, семинаристы, ученики коммерческого училища, решившие изучать марксизм. Несмотря на многочисленный состав (150 человек), группа осталась вне поля зрения охранки. А ведь многие занятия проходили в доме исправника. Правда, блюститель порядка не догадывался, кто у него собирается и какие книги сюда приносят.

В декабре 1905 года в Симбирск пришло известие о зверском подавлении вооруженного восстания в Москве.

Дмитрий Ильич собрался было уже в дорогу, но письмо из Саблина заставило отложить поездку. Началась усиленная счежка за всеми Ульяновыми. Младшая сестра просила повременить, всюду шпики, ищут Ленина. Квартиры питерских знакомых взяты под наблюдение. Но, как и догадывался Дмитрий Ильич, брат не выжидал, активно действовал, строго следуя правилам конспирации. Он участвует в Таммерфорсской конференции в январе 1906 года нелегально приезжает в Москву, посещает места баррикадных боев, проводит заседание литературно-лекторской группы МК РСДРП, едет в Гельсингфорс, руководит работой Петербургской общегородской конференции РСДРП. И почти каждый день пишет статьи по разнообразнейшим вопросам общественной жизни. Именно статьи позволяют Дмитрию Ильичу представить, какую титаническую деятельность ведет Ленин. И большевики Симбирска, руководствуясь ленинскими указаниями, призывают бойкотировать выборы в I Государственную думу.

Но тучи реакции сгущаются над революционными силами Симбирска. Царизм уже торопился отобрать у грудящихся демократические завоевания. «В начале 1906 года в нашем земстве, — вспоминал Дмитрий Ильич, — появились другие веяния, реакционеры подняли голову, как и всюду, и почти единогласно провалили нашу санитарную организацию».

Земские санитарные врачи оказались без работы. Рухнули многие ценные начинания. Мало того, демократически настроенным врачам было отказано в службе вообще. А начальник жандармского управления полковник Ловягин велел передать Ульянову и Соловьеву, что за их безопасность он не ручается. Намек прозрачный. Уж теперь-то охранка повод для расправы найдет быстро.

Обстоятельства вынудили Зиновия Петровича уехать в Самару, но там он был схвачен и выслан в Усть-Сысольск Вологодской губернии. А Дмитрий Ильич решил перебраться на Украину, в Синельниково.

Постоянной работы не нашлось. Временно предложили должность санитарного врача. Дмитрий Ильич согласился. За четыре месяца он объездил многие населенные пункты Екатеринославской губернии. Он изучает целебные свойства черноморских и азовских лиманов, обследует санитарное состояние Геническа.

В Синельникове Дмитрий Ильич близко сошелся с давним знакомым еще по Одессе, губернским санитарным врачом Антоном Андреевичем Дзевановским. Общие научные интересы, беззаветная преданность делу народного здравия, недовольство порядками в медицинском обслуживании трудящихся делали их совместную работу увлекательной и плодотворной. Они задумали разработать проект искоренения эпидемий в Причерноморье. Здесь, как и в Поволжье, свирепствовали холера и чума. Более того, огромное число сезонных рабочих (в иные годы до 50–60 тысяч) разносило болезнь по всей России. Нанимались они в помещичьи и кулацкие хозяйства, занимались разведением трудоемких культур: табака, винограда, лечебных трав, а содержались в самых отвратительных антисанитарных условиях.

Хотя проект по своей социальной сути был утопичным (упор делался на санитарное просвещение масс), Дмитрий Ильич охотно взялся за его реализацию, приступил к сбору необходимых статистических данных.

Но работу не пришлось завершить.

ЛИПИТИНО

От знакомого москвича, гостившего в Синельникове, Дмитрий Ильич узнал, что в селе Липитине Московской губернии есть вакансия земского врача.

Ульянов пишет прошение. Губернское медицинское управление ответило быстро. Да, вакансия есть, а чтобы не терять время на формальности (на утверждение кандидатуры губернатором), Дмитрию Ильичу предлагают немедленно убыть к месту службы: Серпуховский уезд, станция Михнево Рязанско-Уральской железной дороги, Липитинский земский пункт.

В начале июля 1906 года Дмитрий Ильич приезжает в Липитино.

Виктор Порфирьевич Шумов, уездный врач, вводит его в курс дела: знакомит с нехитрым хозяйством амбулаторного пункта, вручает ключи от квартиры, предлагает не мешкать с приемом больных. Что же касается «губернаторского соизволения», Шумов просит не беспокоиться, отказа не будет: хороших врачей сюда калачом не заманишь.

Уже на следующее утро Дмитрий Ильич начал прием больных.

Кажется, все складывалось как нельзя лучше. Село, конечно, не ахти какое: черные, покосившиеся от времени избы, скудные наделы земли, глинистая почва.

Близкое соседство с Москвой радовало Дмитрия Ильича: он стремился восстановить связь с местным партийным комитетом и снова активно включиться в его работу.

Вскоре Мария Александровна получила от сына первую весточку.

«Дорогая мамочка!

Извини, что давно не писал тебе; все был занят перевозкой и устройством на новом месте. Теперь кое-как устроились, приехала Тоня и приводит тут все в порядок; хотя нет еще прислуги, трудно найти теперь, пока полевые работы.

Я уже больше недели как начал прием больных, — пока дело, конечно, только еще налаживается или начинает налаживаться.

Живем посредине села; домик — ничего себе, но все-таки и тесновато и неудобно…

Местность тоже не очень важная, хотя все-таки на пригорке и маленькая речонка есть, так что как-никак можно и купаться…

Теперь жду ответа от губернатора об утверждении меня, вероятно, уже скоро что-нибудь получим. Пока крепко целую тебя и Маню, привет нашим.

Твой Дм.».

Он был уверен, что письмо прочтет не только мать, но и брат. Владимир Ильич, хоть и жил нелегально, время от времени посещал Саблино. Но эти приезды были кратковременными, на час-два, чтоб не успели заметить шпики. Он уже знал, что еще в январе 1906 года полиция послала отношение прокурору Петербургской судебной палаты с предложением арестовать Ленина и содержать его под стражей.

Из-за Владимира Ильича Мария Александровна оставалась пока в Саблине. Зять и старшая дочь уже давно не служили в Питере. Зимой за организацию политической стачки на железной дороге Марк Тимофеевич был арестован. И все же жандармскому управлению не удалось найти улик против Елизарова. Он был выпущен на свободу, однако с работы его уволили. Отныне ему было запрещено служить на железных дорогах. Марк Тимофеевич уехал в Сызрань, где стал редактировать газету «Сызранское утро». Вскоре к нему переехала Анна Ильинична. Из Сызрани они перебрались в Самару, звали к себе Марию Александровну. Мать все откладывала свой отъезд. Ее тревожила судьба всех детей, но больше всего старшего сына. Хорошо, хоть у Мити складывались дела благоприятно. Так она считала…

На самом же деле устройство Дмитрия Ильича затягивалось. Московский губернатор не торопился утверждать врача Ульянова в должности. Он запрашивает Департамент полиции, кто такой Ульянов, благонадежен ли он в политическом отношении? Оттуда ответили, приложив перечень «крамол» с указанием, где и когда этот господин привлекался к ответственности.

Утверждение было отложено. А медицинское управление настаивало все-таки «решить вопрос об Ульянове положительно». Ведь с первого дня новый врач выполняет свои обязанности со знанием дела. О таком специалисте уезд давно мечтает. И тогда управление направляет запрос симбирскому губернатору. Тот — надо отдать ему должное — написал отличную характеристику, а самое важное, удостоверил, что за время службы в Симбирской губернии Ульянов к суду не привлекался. Это и решило исход дела.

На аванс (деньги выплатили за полгода вперед) Дмитрий Ильич покупает ружье и оркестран (гармонику) — вещи, как он считал, необходимые для отдыха сельскому врачу. Уже к осени он обошел многие уголки уезда, особенно полюбились ему окрестные леса, места ягодные и грибные.

Вечерами, когда заканчивался прием больных, он брал в руки оркестран и на слух разучивал мелодии. В большинстве это были русские народные напевы, неторопливые и грустные.

Все, казалось, стало на место. Заработок постоянный. Квартира казенная. Питание хорошее. И Москва рядом.

В один из воскресных дней Дмитрий Ильич сделал первую вылазку в столицу. У него был конспиративный адрес, который ему передала Анна Ильинична, — к связной Московского комитета РСДРП Софье Николаевне Смидович. Член партии с 1898 года, стойкая большевичка, Смидович работала пропагандистом в рабочих кружках Москвы, выполняла ответственные поручения Ленина. От нее Дмитрий Ильич надеялся получить исчерпывающую информацию о деятельности партии, чтобы сразу же после вынужденного перерыва вернуться к партийной работе.

Приезд в Москву оказался в общем-то удачный. Софья Николаевна только что вернулась из Питера, виделась с Владимиром Ильичем, получила для комитета инструкции о действиях большевиков по отношению ко II Государственной думе.

Она предложила Дмитрию Ильичу собрать данные о нуждах крестьян Московской губернии, чтобы затем подготовить текст листовки. В России поднималась волна крестьянских выступлений. Всюду им нужно было придать организованный характер. Российский крестьянин прозревает, тянется к политике. Эсеры пытаются укрепить свое влияние на крестьянство. Поэтому нужна боевая, наступательная пропаганда идей большевизма на селе. Первой ласточкой в этом деле стала брошюра Ленина «О нашей аграрной программе».

Софья Николаевна назвала Дмитрию Ильичу адрес, где он мог бы брать литературу для крестьян. По этому адресу он и отправился. Но нужного человека на месте на оказалось. Мало того, на Павелецком вокзале он обнаружил за собой «хвост». Пришлось возвращаться в город, менять извозчиков, отрываться от шпика.

Спустя неделю земский врач Ульянов был вызван в Серпухов. Уездный исправник полковник Плысковский объяснил, что люди с чистыми намерениями, будучи в столице, побеги с вокзалов не устраивают. Исправник предупредил, что он не намерен играть в «кошки и мышки» и если господин Ульянов желает сохранить за собой должность земского врача, о недозволенной властями деятельности должен забыть раз и навсегда.

В душе Дмитрий Ильич поблагодарил исправника за столь своевременное предупреждение. Он выполнил задание Софьи Николаевны, а заодно передал, что за пунктом хранения нелегальной литературы установлена слежка, может, неопытный связной провалил дело, а может, что еще хуже, в организацию внедрен провокатор. Тогда Дмитрий Ильич мог только догадываться о провокаторстве. Как выяснилось позже, в Московский комитет в ту пору под видом рабочего-большевика проник секретный агент царской охранки Малиновский, который раскрыл фактически всю партийную организацию с ее базами, явками, связными.

По случайности Дмитрий Ильич избежал ареста, но в досье московской охранки появилась запись о том, что, проходя земскую службу в Липитине, Ульянов «находился в постоянной связи с центром большевистской организации».

Охранке удается перехватывать некоторые письма. Большинство их идет по известному адресу: Ульянову, или Крупской, или же сестрам Ульяновым. Опытный конспиратор, Дмитрий Ильич не давал повода заподозрить себя в том, что его письма касаются партийных дел.

29 ноября 1906 года он пишет старшей сестре, приехавшей в Саблино навестить мать:

«Дорогая Анечка!

Большое спасибо тебе за присылку «Газеты Шеб.». Я получаю «Век» (вместо «Пути»), это лучшая газета в Москве.

В Москву часто ездить не удается, раз, редко 2 раза, в месяц; обычно бываю у Лев. (В. А. Левицкого, санитарного врача Подольского уезда. — Б. Я.), но в последний раз ездили с Тоней вдвоем на 2 дня и останавливались в номерах, были в Художественном театре «На дне» и в Большом на «Русалке»; мало знакомых в Москве, а зимой здесь в деревне скучненько, хотя сейчас больше дела и часто приходится ездить по вечерам к больным — осень ужасно мокрая и благоприятствует всяким заразам.

Последнее время меня то и дело куда-нибудь таскают: вечером услышишь стук в дверь и вздрогнешь, как виноватый, так и знай, куда-нибудь ехать; как-то в 3 часа ночи позвали, — я зачитался, только потушил свечу и уже заснул — на роды; к счастью, все обошлось благополучно. Так вот постоянно бывает, — временами как будто и дела совсем нет, скучаешь; а то и сразу и туда и сюда и приемы большие. Нет, скверно зимой в деревне в общем…

Вашим письмам бываю очень рад, не поленитесь как-нибудь подробнее написать о себе и своих делах.

Маня пусть напишет и не сердится на меня, что я ей не пишу нынче особо; о чем же писать? Ведь здесь деревня на симбирскую и самарскую непохожа, совсем другой тип — подмосковной грязной слободки.

Целую тебя и Маню. Тоня тоже.

Желаю всего лучшего. Твой Дмитрий».

Весной 1907 года в Липитино приехала погостить Мария Александровна. С ней была Анна Ильинична. Мать и сестра общими усилиями навели в квартире порядок и уже спустя несколько дней знакомились с окрестными полями и лугами.

Пока гостили мать и старшая сестра, Дмитрий Ильич съездил в Москву, привез велосипед. Он так увлекся этой покупкой, что, казалось, ничего не замечал вокруг. Строил планы объехать чуть ли не полгубернии: Хатунь, Серпухов, Подольск. Благо уже кое-где есть шоссейная дорога.

В это время Владимир Ильич вернулся из Лондона, где участвовал в работе V съезда партии, и теперь с Надеждой Константиновной отдыхал около Выборга, на даче профессора H. M. Книповича. Узнав, что мать гостит у брата, он пишет в Липитино:

«Дорогая мамочка! Давно не писал тебе ничего. Анюта рассказала, верно, про наш план устройства на отдых. Я вернулся страшно усталым. Теперь отдохнул вполне. Здесь отдых чудесный, купанье, прогулки, безлюдье, безделье. Безлюдье и безделье для меня лучше всего. Еще надеюсь пробыть недели две, а потом вернуться за работу. Надя и Елиз. Вас. здоровы и отдыхают чудесно. Как вы там все устроились? Здорова ли ты? Виделась ли с Анютой и где она, у вас или у Марка теперь? При случае черкни мне или попроси Митю черкнуть несколько слов.

Крепко обнимаю тебя. Твой В. Ул.

Мите и его жене большой привет от меня»[21].

И ни слова о съезде. Но между строк все же о главном («вернулся страшно усталым» и «отдых чудесный»): съезд был трудный, но почти по всем вопросам повестки работы съезда победили большевики, иначе ни о каком чудесном отдыхе не могло быть и речи.

Около Выборга Владимир Ильич отдыхал недолго. Охранка выследила его и потребовала от правительства Финляндии выдачи Ленина.

В Москве следствие также занималось Лениным. Его искали в Московской губернии, в том числе у брата. Но тщетно. «Владимир Ильич Ульянов на жительстве в Москве не значится».

Прошла осень. Наступил декабрь. Ударили морозы. Мария Александровна переехала в Питер. Там уже находились ее дочери.

Дмитрий Ильич спешит им выслать немного денег, благо теперь заработок у него приличный.

«Дорогая мамочка!

Вот я уже опять за своими делами. Пробыл 3 дня в Серпухове, затем ездил в Хатунь и Турово к Екатерине Андреевне (двоюродной сестре. — Б. Я.).

На днях освободится и приедет Тоня. Как вы живете там в своей квартире? Здесь продолжаются холода — у нас по утрам в столовой 7°, в маленьких комнатах еще холоднее, продувает невероятно.

На первый и второй праздники собираюсь ехать в Хатунь; там устроили каток и все катаются на коньках…

Получила ли деньги, я не имел еще письма от тебя и не знаю.

Целую тебя и Аню с Маней, привет нашим (Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне. — Б. Я.) и Е. В. (матери Н. К. Крупской. — Б. Я.).

Твой Дм. Ул.».

«Привет нашим» передать уже было почти невозможно. В России наступала реакция. В петербургских газетах объявлен розыск Ленина-Ульянова. Владимир Ильич вынужден в конце 1907 года перебраться в Женеву. С болью в сердце покидал он Россию, ощущая всю горечь поражения революции.

Но отчаиваться было нельзя и некогда. Вскоре он принимается за разгром махистов — пишет «Материализм и эмпириокритицизм».

Книгу требовалось издать как можно быстрее. Ускорить издание могла Анна Ильинична. По просьбе брата осенью 1908 года она поселяется в Москве, начинает переговоры с книгоиздателями.

Близкое соседство с Липитином придавало ей силы. Как поднадзорному, Дмитрию Ильичу трудно было делать наезды в Москву, но он всегда ждал сестру. И не только он. Здесь все лето жила Мария Александровна. Она знала, что в настоящее время больше всего в ее присутствии нуждается младший сын. И тем не менее: «Теперь будем перебираться в Москву…» — пишет она в Женеву и тут же словно оправдывается: «Кочую я все это последнее время, ну, да это все пустяки…» Она советует сыну не слишком много сидеть за работой: «Это вредно для тебя, надо больше отдыхать, гулять, не забывай этого, прошу тебя».

И сын ее успокаивает: да, он отдыхает. Мало того, собирается прокатиться в Италию, да не один, а дождавшись Маняшу. И здесь же спрашивает: «Почему бы и Мите не приехать сюда? Надо же и ему отдохнуть после возни с больными. Право, пригласи его тоже, — мы бы великолепно погуляли вместе. Если бы затруднились из-за денег, то надо взять из тех, которые лежат на книжке у Ани. Я теперь надеюсь заработать много.

Отлично бы было погулять по итальянским озерам. Там, говорят, поздней осенью хорошо. Анюта приедет к тебе, верно, скоро, и ты тогда посылай и Маняшу и Митю»[22].

Предложение было заманчиво. Конечно, недурно вырваться за границу, отдохнуть. Но работа… К этому времени Дмитрий Ильич по совету Зиновия Петровича Соловьева (он изредка присылал письма), а также по настоянию Антона Андреевича Дзевановского (обосновавшегося в Крыму) продолжил бактериологические исследования, на этот раз на основе статистических данных по Московской губернии. Выяснилось, что холера и чума периодически обрушиваются на районы Центральной России, особенно в жаркие сухие месяцы. Результаты исследований и предварительные выводы Дмитрий Ильич изложил в служебной записке губернскому медицинскому управлению. Запиской заинтересовались. Пообещали поддержать…

А что же касается поездки в Италию, то с собой нужно было везти уйму денег. А такой роскоши Дмитрий Ильич себе позволить не мог. В этот год расходы были слишком велики. Предполагавшаяся поездка в Женеву и Париж младшей сестры, устройство в Москве старшей. Раньше большую часть расходов брал на себя Марк Тимофеевич, но сейчас у него у самого безденежье; после газеты он работал разъездным страховым агентом.

28 сентября 1908 года Дмитрий Ильич пишет в Женеву:

«Дорогой Володя!

Ты зовешь меня вместе с Маней попутешествовать по Северной Италии; большое спасибо — конечно, это было бы весьма недурно, но мне не удастся. Отпуск могу взять только в ноябре и, вернее всего, поеду в Екатеринослав — отпуск только на один месяц.

В январе 909-го года мне разрешено воспользоваться трехмесячной научной командировкой — проектирую заняться в Москве бактериологией и чем-нибудь попутно еще.

Что касается всевозможных прогулок, то об этом почаще надо думать вам с Н. К. и Мане, а для меня в этом недостатка нет, — уж что другое, а гуляю-то вдоволь и с ружьем и на велосипеде. Нынешнее лето изъездил на велосипеде по своему циклометру тысячу верст, из которых %-ов 70 по проселкам. Теперь и холодно и грязновато, больше с ружьем, хотя дичи здесь мало и достается не без труда.

Крепко жму руку и желаю получше отдохнуть, привет Надежде Константиновне и Е. В.

Твой Дм. Ул.».

Дмитрий Ильич стал чаще вырываться в Москву. Теперь у него был веский повод: проведывал родных. Той же осенью он прочитал в рукописи новую книгу брата. Идеи книги были ему близки и понятны. Почти десять лет назад, в письме из Шушенского, Владимир Ильич посоветовал брату обратить внимание на «эмпириомонизмы» Богданова. С тех пор «новейшие течения в философии» не исчезают из поля зрения Дмитрия Ильича.

Зима 1909 года выдалась неустойчивой. Частые оттепели способствовали широкому распространению инфекционных заболеваний. Особенно свирепствовала инфлюэнца (вид гриппа. — Б. Я.). Дмитрий Ильич сбился с ног, торопясь к больным. Бывали такие недели, когда отдыхать удавалось пять-шесть часов в сутки. Инфлюэнца не обошла и Ульяновых. Сначала заболела Мария Александровна, затем слегла Анна Ильинична. Дмитрию Ильичу приходилось врачевать и в Липитине и в Москве. В апреле 1909 года мать и старшая сестра выезжают в Крым на лечение. Издательские дела брата берет на себя Дмитрий Ильич.

А научно-исследовательская работа не продвигалась. Зато, поощряемый Софьей Николаевной Смидович, он собирает материалы о революционной деятельности брата Александра. Появилась возможность издания их отдельной брошюрой.

И вдруг 11 мая — среди ночи обыск. Впрочем, обыск был не «вдруг». Дмитрий Ильич ждал незваных гостей к 1 мая. В Серпуховском уезде появились прокламации, призывавшие отметить день Международной солидарности трудящихся. Уездный исправник решил «тряхнуть» земского врача Ульянова.

Обыск, по существу, ничего не дал. В квартире были обнаружены политические книги и брошюры в количестве 127 экземпляров, но их нельзя было причислить к нелегальным — когда-то они продавались свободно. И все же одна улика давала полиции основание доложить московскому губернатору: «Врач Ульянов производит впечатление человека безусловно политически неблагонадежного и крайне конспиративного». Такой уликой явились два листа корректуры (без указания типографии) «Жизнь Александра Ильича Ульянова».

Теперь охранка слежку вела открыто. Каждая поездка в Москву фиксировалась, даже каждый выезд на велосипеде куда-нибудь в Хатунь или Подольск отмечался уездным исправником.

Демонстративное преследование выводило из равновесия. Крепло неодолимое желание сменить место жительства. Где-то в Царицыне появилась вакансия санитарного врача. Он пишет прошение. Краем уха услышал, что требуется врач в Саратове. И туда пишет. Написал в Синельникове Но отовсюду отказы.

Неважное настроение усугубило письмо младшей сестры: она почувствовала себя плохо, просила назначить ей лечение.

Затем пришло письмо от Володи.

«Дорогой Митя! Маняша уже писала тебе о своей болезни. Хочу посоветоваться и я. Доктора нашли у нее воспаление отростка слепой кишки (аппендицит, — кажись, так?). Спросил очень хорошего здешнего хирургу Подтвердил: аппендицит. Советует операцию. Говорят все, что безопасно и излечивает радикально.

Этот хирург… всеми восхваляется. Недавно сделал операцию (ту же) жене приятеля — превосходно; чайная ложка крови; через 8 дней вставать начала. Лечебница хорошая.

Припадок сейчас несильный. Повышения температуры нет, Боли не очень сильные. Прошу тебя немедленно мне ответить: я склоняюсь к операции, но без твоего совета боюсь решить. Отвечай немедленно.

Что операцию сделают здесь хорошо, это несомненно. Ехать куда-либо до операции доктор не советует.

Маме не пишу, ибо боюсь напугать ее зря. Опасности никакой, — Маняша даже не лежит все время, — Анюте тоже не пишу, ибо мама может прочесть.

Напиши, пожалуйста, Марку и — через него (если можно так, чтобы не пугать маму) — Анюте. Но лучше, пожалуй, в Крым не писать вовсе, ибо они перепугаются.

Итак, жду ответа: советуют ускорить операцию здесь. Советуешь ли и ты.

Жму руку. Твой В. Ульянов»[23].

Дмитрий Ильич немедленно садится за ответ и, к счастью, успевает. Уже во второй половине июля Мария Александровна получает в Алупке разъяснительное и успокоительное письмо от Владимира Ильича.

«Дорогая мамочка!.. Мы едем да отдых в Бретань, вероятно, в эту субботу… Маняша поправляется быстро: теперь я могу тебе рассказать про то, что было. У нее был аппендицит, т. е. воспаление отростка слепой кишки… Посоветовавшись с Митей и с лучшими здешними врачами, мы решили операцию сделать тотчас. На неделю поместили Маняшу в хирургическую лечебницу (очень хорошую). Операцию сделали очень удачно: через неделю Маняша уже вышла из лечебницы и теперь третий день у нас дома. Уже ходит и ест все…

Не сердись, что не писал сразу о Маняше.

Твой В. У.»[24].

До сих пор Дмитрий Ильич врачевал всех Ульяновых, а в январе самому и надолго пришлось лечь на больничную койку.

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

У высокого крыльца амбулаторного пункта незнакомый кучер осадил разгоряченную лошадь.

— Беда, Митрий Ильич, беда! — и стал сбивчиво объяснять, что от дифтерии умирает дочь начальника железнодорожной станции.

Спустя несколько минут Ульянов уже сидел в санях. Мороз обжигал щеки, забивал дыхание. В трех верстах от станции Михнево на крутом повороте сани опрокинулись, и кучер вместе с врачом полетели в овраг…

Очнулся Дмитрий Ильич уже в больнице, попытался приподняться — острая боль обожгла тело. И вспомнил, как торопился на вызов.

В палату вошел Виктор Порфирьевич Шумов. Без всяких околичностей он объяснил, что сломана нога и вывихнута ключица. Но шины наложены хорошо, можно надеяться, что кости срастутся.

— Что с кучером? — спросил Дмитрий Ильич.

— Кучер ваш целехонек.

О несчастье с младшим братом стало известно Анне Ильиничне, и она немедленно сообщила об этом Владимиру Ильичу по его новому адресу — в Париж. Владимир Ильич прислал в Липитино ободряющее письмо.

«Дорогой Митя! Получил довольно давно твое письмо (а потом и «Ниву» с задачкой) и, к стыду моему, опоздал ответом. Как идет твое выздоровление? Надеюсь, врачи-то уже бывают осторожны и не позволяют себе браться за дела раньше полного выздоровления? Я здесь частенько думал об опасности аварий, когда на велосипеде ездил по центру Парижа, где движение дьявольское. Но в деревне, зимой вывалиться так, как ты! Должно быть, лошадь совсем бешеная и езда была бешеная тоже?

Черкни как-нибудь, вполне ли поправился. Анюта писала, что ногу надеются вылечить (вполне ли? можно ли будет ездить на велосипеде?), а плечо нет. Так ли это? Мне что-то не верится, чтобы вообще нельзя было вылечить сломанную лопатку. Надо уже основательно взяться за лечение и вылечиться до конца.

Насчет Маняши думаю, что хорошо бы ей летом отдохнуть подольше. Мама тоже про это пишет, но боится, что не вытащит ее… А следовало бы.

У нас все по-старому. Жизнь тихая. Погода стоит такая хорошая, что я собираюсь взяться опять за велосипед…

Жму крепко руку. Выздоравливай скорее и основательнее. Наши все шлют привет.

Твой В. У.»[25].

Письмо было датировано 13 февраля 1910 года. Его привез сам лачальник станции, чью дочь ехал спасать врач Ульянов. Ульянов напомнил гостю, что за корреспонденцией подобного рода следят и поэтому ему, государственному чиновнику, рисковать не стоит. Гость согласился, но тем не менее предложил свои услуги в случае надобности.

После его ухода Дмитрий Ильич еще долго не гасил лампу, составлял шахматные задачи. Это занятие немного отвлекало от ноющей боли. Дмитрий Ильич вспомнил одно женевское кафе, где четыре часа подряд они с Владимиром Ильичем сидели за одной партией. «Играет ли сейчас Володя?»

Вскоре пришло еще одно письмо из Парижа.

«Дорогой Митя, — писал Владимир Ильич. — Получив твою задачку, я чуточку «раззадорился» на шахматы, — а то было совсем, совсем все перезабыл. Не играл, кажись, год, а всего за последние годы сыграл несколько «гусарских» и полугусарских партий. Задачку твою я решил легко…

Ну, как идет выздоровление? Вполне ли выправилась нога и лопатка? Скоро ли опять ходить и ездить будешь?

Жму руку. Твой В. У.»[26].

На этот раз письмо доставил станционный кучер. Он поблагодарил Дмитрия Ильича за внимание к нему, справился о здоровье и, узнав, что у того все еще болит нога, посоветовал податься в Бессарабию или в Таврию. Об этом Дмитрий Ильич сам подумывал.

Своими соображениями он решил поделиться с Анной Ильиничной. Гуляя на Воробьевых горах, они обсудили план поездки в Таврию.

Из сообщений агентов ЦК, побывавших в Крыму, Анна Ильинична знала, что таврические большевики понесли огромные потери. Разгромлены типографии в Керчи и Евпатории. Прекратила свое существование газета «Солдат», выходившая в Севастополе. Несколько товарищей в глубоком подполье работают в Симферополе. К одному из них у Анны Ильиничны имелся пароль. Этот пароль она и сообщила брату. Но чтобы успешнее действовать, нужно надежное прикрытие — работа по специальности.

Дмитрий Ильич пишет Дзевановскому: есть мысль выехать в Крым, поправить здоровье, а заодно потрудиться на врачебном поприще. Антон Андреевич с ответом не задержался. Он сообщил, что Таврическому земству нужен санитарный врач.

Дмитрий Ильич написал прошение с просьбой разрешить выезд из Серпуховского уезда. Тут последнее слово за охранкой. Досье пухло от всевозможных характеристик, вроде той, которую совсем недавно дал местный пристав: «врач Серпуховского уездного земства Дмитрий Ильич Ульянов поведения и нравственных качеств хороших, но в политическом отношении неблагонадежен…»

Дмитрий Ильич пишет на имя начальника Московского жандармского управления генерал-лейтенанта Черкасова. Серпуховский исправник полковник Плысковский вызвал к себе Дмитрия Ильича и, не пряча злорадной усмешки, заявил, что цель выезда ему понятна — освободиться от внимания полиции. Но полковник тем не менее пообещал, что прошение будет рассмотрено и осенью или зимой, а вероятнее всего, весной следующего года власти разрешат выезд.

И Дмитрий Ильич стал ждать. Когда наступила долгожданная весна «следующего года», Плысковский снова пригласил поднадзорного на беседу. И на этот раз полковник ничего не сказал обнадеживающего, но дал совет, как он сам считал, чрезвычайно дельный: отказаться от идей социализма — и тогда будет обеспечено место врача хоть в самой столице Российской империи. Только одно условие: выступить публично.

Дмитрий Ильич с явным интересом, внешне хладнокровно, выслушал Плысковского, на предложение ответил вопросом:

— Вот вы, господин полковник, могли бы отказаться от генеральского звания?

— Так у меня его нет! — воскликнул Плысковский.

— А зачем же вы мне предлагаете невозможное?

«Делового разговора» не вышло. Ульянов опять напомнил, что ему совершенно необходимо выехать в Крым на лечение. Плысковский посоветовал набраться терпения и ждать, ведь о нем не забывают. О нем справляются даже высокие начальники: как, мол, ведет себя после обыска.

Земского врача Ульянова действительно вспоминали в Московском жандармском управлении всякий раз, когда удавалось перехватывать письма Ленина. Охранка пыталась расшифровать истинное содержание ленинских посланий. Многих писем не получила Мария Александровна, а ведь она больше всех ждала весточки из-за границы.

«Дорогая мамочка! — писал Владимир Ильич в Саратов. — Сейчас получили твое письмо. Надя очень благодарит и шлет привет. Что до меня касается, то я тороплюсь исправить недоразумение, которое, оказывается, невольно вызвал. Пожалуйста, не посылай мне денег. Теперь нужды у меня нет. Я писал, что не устраивается ни книга, ни статья — в одном из последних писем. Но в последнем письме я уже писал, что статью, говорят, принимают. О книге я написал Горькому и надеюсь на благоприятный ответ. Во всяком случае теперь мое положение не хуже; теперь нужды нет. И я очень прошу тебя, моя Дорогая, ничего не посылать и из пенсии не экономить. Если будет плохо, я напишу откровенно, но теперь этого нет. Издателя найти нелегко, но я буду искать еще и еще, — кроме того, я продолжаю получать то «жалованье», о котором говорил тебе в Стокгольме. Поэтому не беспокойся, пожалуйста.

Маняше Надя писала дважды, пишет сегодня третий раз. Получает ли письма Маняша?

Очень рад, что Митя шлет хорошие вести насчет своего перевода…»[27]

Копия письма не случайно оказалась в московском сыскном отделении в «Деле Д. И. Ульянова». Письмо проливало свет на материальное положение Ульяновых. Из его содержания следовало также, что Ленин благосклонно относится к переезду брата в Крым. И охранка подозревала, что переезд Ульянова-младшего продиктован партийными интересами.

В начале 1911 года Московское жандармское управление запросило из Таврии справку о местных политических партиях. Оказалось, наибольшим влиянием среди населения пользовались мелкобуржуазные партии. Среди них первое место занимали социалисты-революционеры. Что же касается РСДРП, то она в Крыму, по оценке охранки, представлена была только меньшевистскими организациями. О большевиках же не упоминалось вообще. Крым, как место отдыха царской семьи и высшей знати империи, от большевизма считался очищенным.

Московское жандармское управление наконец-то выдало разрешение на выезд врача Ульянова в Таврию.

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С КРЫМОМ

12 апреля 1911 года Дмитрий Ильич приехал в Крым. Он вышел из вагона и не спеша отправился в город.

Дмитрий Ильич разыскал дом Дзевановского. Жаль, Антона Андреевича на месте не оказалось — он был в отъезде. В тот же день Дмитрий Ильич сходил в губернскую управу, справился насчет вакансий. Инспектор врачебного отдела предложил написать прошение.

Порядок есть порядок. Был он установлен после 1905 года: без предварительной проверки никого на службу не принимать. Мало того, нужна рекомендация влиятельных лиц, в противном случае специалист места не получит.

Дмитрий Ильич настроился, решил дождаться Дзевановского. Из бесед в управе он узнал, что Антон Андреевич, занимая скромную должность врача симферопольской городской больницы, пользуется большим авторитетом среди местной интеллигенции, ведет активную общественную работу.

Вскоре Дзевановский вернулся в Симферополь. Он брался уладить дела Дмитрия Ильича. Особую надежду Антон Андреевич возлагал на пироговцев.

Дзевановский имел в виду Пироговское общество. Оно было основано в 1883 году и вначале представляло собой узкопрофессиональную врачебную корпорацию, во главе которой стояли преимущественно реакционные, связанные с дворянством и капиталистами, деятели медицины. К началу XX века общество пополнилось радикально настроенными земскими врачами и в некотором отношении представляло оппозицию царскому самодержавию.

Надо выбрать место. Лучше бы, конечно, в Севастополь. Там гарнизон, там рабочие. Можно остаться в Симферополе. Как-никак губернский город. Но вакансия была только в Феодосии. Там требовался санитарный врач. Это был самый крупный уезд губернии и самый запущенный в санитарном отношении. Дмитрий Ильич был согласен ехать и в Феодосию, если, конечно, власти губернии не откажутся от его услуг.

Дзевановский сделал все возможное, чтобы назначение состоялось. На заседание Таврической земской управы он явился с товарищами по Пироговскому обществу. Среди них были фармацевт Семен Григорьевич Метт и губернский ветеринарный инспектор Александр Васильевич Рожко — люди в губернии известные и уважаемые. Как и предвидел Дзевановский, «психическая атака» на исполняющего обязанности начальника губернского врачебного отделения Белиховского возымела свое действие. Вопрос о назначении Ульянова рассматривался в числе первых. Угодливо посматривая в сторону пироговцев, Белиховский огласил:

— Управа слушала прошение врача Дмитрия Ильича Ульянова о предоставлении ему места санитарного врача в одном из уездных земств Таврической губернии и определила: предоставить Ульянову место санитарного врача Таврического губернского земства по Феодосийскому уезду.

Однако утверждение задержалось надолго. Буквально на следующий день Белиховского вызвали к товарищу губернатора. Тот «для пользы дела» ознакомил руководящего земца с предписанием Московского жандармского управления. В нем врач Ульянов характеризовался весьма неблагонадежно в политическом отношении.

Исполняя указания охранки, губернские административные власти задержали утверждение Дмитрия Ильича на должность. Но и не отказали вовсе. Чиновники Департамента полиции, как выяснилось из переписки, наводили справки: является ли Ульянов членом партии большевиков? Может, он вообще отошел от политической деятельности? После поражения революции такие случаи не редкость.

Пока власти судили-рядили, допускать ли Ульянова к исполнению служебных обязанностей, Дмитрий Ильич время попусту не терял. Он знал, что в городе жили и боролись его товарищи по партии. И к одному из них, Тимофею Гавриловичу Багликову, бригадиру крымской трудовой артели, он имел пароль.

Иногда Багликов заходил в кофейню на Александро-Невской улице, возле редакции газеты «Южные ведомости». Там артельщики зачастую отмечали окончание щедро оплаченных работ. Полиция привыкла к их пиршествам. К тому же сам бригадир пользовался у полиции репутацией «своего» человека. Был он женат на сестре урядника, известного в Симферополе черносотенца. Дмитрий Ильич стал заглядывать в кофейню и вскоре по приметам узнал Багликова. Так состоялось знакомство. Но в кофейне разговора не получилось.

В воскресенье утром они увиделись снова, только теперь на берегу Салгира. Багликов сообщил, что в дальнейшем можно будет встречаться в подвале местной кофейни.

В этой кофейне предполагалось организовать типографию. Чтоб Дмитрий Ильич лучше представил условия, в которых вынуждены были действовать симферопольские большевики, Багликов назвал некоторые цифры. В городе тридцать предприятий, около тысячи рабочих, а большевиков осталось всего девять человек. Остальные арестованы. Партийной организации, по существу, нет. После 1907 года симферопольские большевики дважды пытались связаться с керченскими товарищами. У тех была типография и довольно сильная партийная группа на заводе Бухштаба. Но оба раза подводили связные. Первый провалился по неосторожности. А вот второй как будто сделал все правильно, но почему-то керченский товарищ, хозяин явочной квартиры, вскоре после визита связного угодил на каторгу…

Рассказ Багликова заставил Дмитрия Ильича крепко задуматься. Нужно было создавать, по сути, новую организацию, и именно в Симферополе. Через Симферополь, как представлялось Дмитрию Ильичу, удобнее всего держать связь с уездами губернии. Из Симферополя в Москву, через Александровск и Харьков, шла прямая железнодорожная линия.

Работу по восстановлению и активизации большевистских организаций Таврии следовало начинать не мешкая, тем более что в Симферополе, Севастополе, Керчи, Феодосии, Евпатории, Джанкое, на соляных промыслах Сиваша особенно активно действовали меньшевики и эсеры. Невдалеке показалась компания подвыпивших чиновников. Тимофей Гаврилович тотчас развернул принесенный с собой сверток, и в его руках оказалась бутылка «казенки».

— Сколько раз она маскировала нашего брата, — заметил он, нарезая сало.

Багликов искоса посмотрел в сторону расположившихся на траве гуляк. Пора было расставаться. Тимофей Гаврилович назвал Дмитрию Ильичу адреса явочных квартир. На них уверенно можно высылать из Москвы партийную литературу.

Наконец губернская управа утвердила Ульянова в должности санитарного врача, и Дмитрий Ильич, получив напутствие Дзевановского, в начале мая выехал в Феодосию.

Местные феодосийские власти проявили повышенный интерес к личности Дмитрия Ильича Ульянова. Врачи в уезде менялись довольно часто, и приезд еще одного в общем-то представлялся рядовым событием. Но при этом впервые на имя полицмейстера Феодосийского уезда поступило сообщение начальника жандармского губернского управления. Полковник Немирович-Данченко ставил в известность полицмейстера Попова о том, что врач Ульянов трижды арестовывался за революционную деятельность. Поэтому местной полиции предписывалось установить за новым врачом негласный надзор. Полицмейстер поручил исправнику Ионину следить за Ульяновым и регулярно составлять отчеты о его деятельности.

Таким образом, Дмитрий Ильич еще не приступил к своим обязанностям, а за ним уже устанавливалась слежка.

На железнодорожной станции Аркадий Михайлович Чеглоков, один из уездных врачей, встречал гостя. Чеглоков пожелал новому коллеге успеха и благополучия на весьма тяжелом, но почетном поприще, затем предложил место на скрипучих дрожках.

День клонился к вечеру. Красное солнце освещало голые угрюмые холмы. Только внизу, у самой городской черты, зеленела узкая полоска виноградников.

Чеглоков стал рассказывать о здешних делах. И начал, как ему представлялось, с главного — с воды, недостаток которой ощущается всюду, и прежде всего в борьбе с эпидемиями. Вода поступает только из артезианских колодцев, а колодцы эти принадлежат частным лицам. Существует проект о передаче колодцев городским властям. Но против этого проекта ополчились владельцы. К сожалению, их поддерживают местные власти и даже некоторые медики.

По пути с вокзала дрожки остановил исправник Ионин. Он любезно представился Дмитрию Ильичу, справился о самочувствии, сказал, что в случае надобности он всегда к услугам господина Ульянова. Дмитрий Ильич догадался, что местный блюститель порядка давал понять, что в Российской империи, как ни велика она, каждый человек — под всевидящим оком.

Ионин козырнул и попрощался, но Аркадий Михайлович больше не вернулся к прерванной беседе. Много лет спустя он признается Дмитрию Ильичу, что тогда не на шутку испугался: не везет ли он переодетого жандарма? Время ведь было пасмурное, 1911 год.

Чтобы нарушить неловкое молчание, Дмитрий Ильич спросил коллегу, можно ли найти приличное, но недорогое жилье, семья у него небольшая — он да жена, а потом, может, приедут мать и сестры. Аркадий Михайлович помог Дмитрию Ильичу подыскать квартиру и маленькую дачу на берегу моря.

Из Феодосии Дмитрий Ильич разослал письма родным, товарищам по партии. Вскоре он сам получил весточку от Багликова. Тот просил, если представится возможность, наведаться в Симферополь: нужно посоветоваться по поводу очень важного дела. Значит, Багликов действовал. Но как быстро нужно ехать? Ведь сейчас вырваться в Симферополь не так-то просто. В уезде вспыхнула дизентерия. Очаг погасили. Да надолго ли? Жарко. Сухо. Воды не хватает. А без нее какая профилактика?

«ДАР БОГОВ»

В мае 1911 года Дмитрий Ильич обследовал санитарные условия рыбного завода в Сарайминской волости. Вышел на степной железнодорожной станции. До моря добирался пешком. А это более двенадцати верст. Еще издали увидел три серых деревянных сарая. В одном, как выяснилось, хранилась тара, в другом размещалась контора управляющего, в третьем была ночлежка: в два ряда стояли нары, кое-где перегороженные ситцевыми занавесками, около нар — ящики с утварью и продуктами, в углу — бочка с пресной водой, одна на всех обитателей барака.

Возле ночлежки играли дети. Их матери невдалеке солили рыбу. Все эти женщины попали сюда в поисках хоть какого-нибудь заработка. Платили им гроши.

Дмитрий Ильич подошел к работницам, поздоровался. Ответили вразнобой, не отрываясь от дела. Глаза спрятаны под косынками. Руки в рыбьей чешуе, воспаленные, разъеденные солью. Потихоньку разговорились. Рабочие объяснили, что рыбозавод пускают с начала путины, в марте. В октябре, когда с севера подуют штормовые ветры, завод закрывают. С рабочими производят расчет. Кто недоволен заработком и порядками, установленными управляющим, имеет право покинуть завод в любое время, но без расчета. Поэтому никто не жаловался — люди боялись потерять работу.

Дмитрий Ильич разыскал управляющего. Им оказался Карл Нейфельд, немец-колонист, полный, краснощекий, самоуверенный. Он следил за рыбаками, разгружавшими баркас. С тяжелыми корзинами на плечах рыбаки бреди по пояс в воде. Словно чувствуя на себе цепкий взгляд управляющего, старались держаться бодрей, не выдавали усталости. Они знали, что управляющий здесь и бог и судья.

Ульянов уже встречался с Карлом Нейфельдом в управе, куда того вызвали для объяснения по поводу массового отравления засольщиц. Тогда ничего от него не смогли добиться. Он твердил одно: дескать, сами виноваты, никто не принуждал их есть недоброкачественную рыбу.

А теперь новое происшествие. И снова на рыбозаводе. По поручению санитарно-исполнительной комиссии уезда Дмитрий Ильич выяснял обстоятельства, при которых вспыхнула эпидемия дизентерии.

Оправдываясь, Нейфельд говорил, что рабочие якобы сами не соблюдают правила гигиены, А то, что рабочий день длится на заводе пятнадцать часов, что людям негде и некогда вымыться, что всюду антисанитарная обстановка, — об этом управляющий предпочитал молчать.

14 июня 1911 года состоялось заседание земской управы. Заслушали доклад членов комиссии о результатах обследования маслобоен, рыбных заводов, железнодорожных станций, жилых помещений рабочих, благотворительных приютов для детей и ночлежек для безработных. Председательствовал Княжевич, крупный феодосийский помещик.

Накануне заседания он пригласил к себе председателя санитарно-исполнительной комиссии Чеглокова и предложил убрать из доклада места, как он выразился, компрометирующие уезд. Чеглоков, пытаясь отстоять суть доклада, ссылался на то, что если не сказать о причинах заболеваний, значит, нельзя наметить эффективные меры по борьбе с инфекционными болезнями, и прежде всего с дизентерией и холерой.

И тем не менее из доклада были удалены разделы, в которых шла речь о неудовлетворительных санитарных условиях. Остались в основном общие рассуждения о пользе санитарного дела, о значении личной гигиены, о популяризации медицинских знаний.

Доклад, как и следовало ожидать, никого не тронул. Члены земской управы, разомлевшие от жары, дремали и мечтали только о том, чтобы скорее все кончилось и можно было утолить жажду в погребке купца Белязева. Наконец слово было предоставлено земскому санитарному врачу. Ульянов энергично поднялся, одернул тужурку и сдержанно и как будто спокойно начал говорить о том, что статистика массовых заболеваний, которую удалось составить к данному заседанию, подтверждает мнение ряда врачей о недостаточной помощи местному населению со стороны земства. А земство, как известно, имеет кое-какие административные права. Вот их и надо использовать. На пути распространения массовых заболеваний нужно уже сейчас поставить надежный заслон. Это вполне в силах земской управы. И Дмитрий Ильич предлагает:

Первое. Обязать предпринимателей выделять часть своего дохода на поддержание санитарных условий на фабриках и заводах, а также улучшить быт рабочих, и прежде всего установить санитарный контроль за качеством питания.

Второе. Увеличить количество медицинских учреждений и снизить стоимость питания в больницах примерно в два раза.

Третье. Передать городскую больницу в распоряжение земства.

— Господин Ульянов, — поднялся побагровевший Княжевич, — вы слишком много хотите.

Дмитрий Ильич с достоинством ответил, что это минимальные требования населения уезда и что требования эти управа может легко удовлетворить. В противном случае в уезде через каких-нибудь десять лет не останется рабочей силы. Особенно высока заболеваемость среди детей. И он привел данные исследования населенных пунктов, расположенных на Черноморском побережье уезда. Почти каждый второй ребенок болен либо туберкулезом, либо трахомой, либо цингой. А в летние месяцы при недостатке свежей питьевой воды большинство детей заболевают дизентерией. В этой связи особое значение приобретают источники водоснабжения. Кто и как ими пользуется?

Председатель заседания стал торопливо листать копию доклада, которую ему оставил Чеглоков. В докладе о воде ни слова.

— Факты общеизвестны, — говорил Ульянов. — Население уезда испытывает постоянную нехватку пресной воды. Большинство рабочих не имеет возможности хотя бы раз в неделю помыться — нет бани. Говорят: чистота — залог здоровья. Вот и давайте сообща бороться за нее, и мы победим не только дизентерию, но и холеру.

Дмитрий Ильич, возбужденный, как после боя, спустился с трибуны. Княжевич объявил перерыв. Он не смотрел в сторону Ульянова, которого уже окружили друзья и знакомые, поздравляли с блестящей речью, не то шутя, не то всерьез намекали, что «отцы города» не простят ему сегодняшнего заседания — зададут «баню».

G этого дня имя врача Ульянова стало в уезде известным.

Дмитрий Ильич не ограничился выступлением. Надо доказать, что вода — союзница в борьбе с массовыми инфекционными заболеваниями, когда ее нет, болезни, особенно в летнее время, распространяются беспрепятственно. И он пишет большую статью «Отчет о холерной эпидемии 1910 года в Феодосийском уезде». Статья была опубликована во «Врачебно-санитарной хронике Таврической губернии». Статью заметили. Губернские власти распорядились рассмотреть на заседании земской управы вопрос о водоснабжении на Керченском полуострове.

Прошло два месяца, как Ульянов впервые увидел Феодосию. Освоившись на новом месте, приглядевшись к крымской земле и ее природе, 26 июня 1911 года Дмитрий Ильич пишет Марии Александровне:

«Дорогая мамочка!

Сейчас получил твое письмо — ездил в город на велосипеде и заезжал в Управу. Ты жалуешься на пыль и жару. У нас еще хуже, чем в Бердянске. На окраинах много немощеных улиц, дуют страшные ветры, облака пыли носятся над городом и над дачами, даже ночью мало прохлады. В комнатах мухи. Одним словом, эта хваленая Феодосия хуже, чем Сахара.

Я живу на даче. Ветер рвет. Солнце жарит. Воды мало в городе, кажется, по копейке ведро. Ее берегут и не поливают даже главных улиц. Погребов при квартирах нет, несмотря на бешеные цены за эти квартиры.

Скучаю страшно по настоящей России с ее лесами, речками, ручьями, с шумной жизнью в лесах и в паче.

Из живых существ ничего порядочного нет — суслики, ящерицы, змеи, пауки…

А еще Феодосия — дар богов, пожалуй, это и дар богов, только глупцам. Крым, чтобы он действительно стал Крымом, что о нем воображают северяне, должен быть залит водой. Воду эту необходимо достать хоть из моря путем опреснения, хоть из облаков путем искусственной конденсации, во что бы то ни стало. А начать в широких размерах лесонасаждение, тогда это будет Крым, а не Сахара».

После заседания земской управы полицмейстер Попов направил начальнику губернского жандармского управления бумагу с изложением основных положений выступления Ульянова. Пока в губернии изучали донесение, Дмитрий Ильич оказался в центре событий, которые представляли для охранки первостепенный интерес.

В одном из писем Банников сообщил, что с Дмитрием Ильичом желает встретиться один местный товарищ. Подробности дела он расскажет при встрече.

Возле дачи Суворина Дмитрия Ильича остановил незнакомый человек. На вид ему было лет сорок, не больше. Ниже среднего роста, крепкого телосложения, с приплюснутым носом, он смахивал на борца из бродячего цирка. Человек назвал пароль и, получив отзыв, представился товарищем Хмелько.

На следующий день вечером Хмелько прокатил Дмитрия Ильича на байдарке, а заодно ввел его в курс партийных дел феодосийского подполья и просил договориться с поэтом Волошиным об оказании помощи социал-демократам. Если тот согласится, то на первых порах у него можно будет хранить нелегальную литературу, устроить партийную типографию.

С Волошиным Дмитрий Ильич лично не был знаком. Но с поэтом когда-то дружил близкий товарищ Дмитрия Ильича — доктор Аскольд Иванович Теш. Он сейчас живет в Коктебеле, по соседству с Волошиным.

О Максимилиане Волошине Дмитрий Ильич слышал много любопытного. Он слыл человеком весьма оригинальным, в частности, много говорили о его знаменитом кабачке «Бубны», где на лето собирались декаденты со всей России.

Вскоре Дмитрию Ильичу представился случай посетить Коктебель. Но, к его огорчению, Максимилиана Александровича дома не оказалось: был он в Париже, на даче жила его мать Елена Оттобальдовна. В тот же день доктор Теш познакомил с ней Дмитрия Ильича.

Елена Оттобальдовна показала Ульянову дом и сад. Ульянов прикинул — в подвале вполне можно было хранить литературу и даже оборудовать типографию… Но матери поэта Дмитрий Ильич не рискнул объяснить цель своего приезда. Кроме того, публика, жившая на даче Волошиных, не внушала доверия. Здесь находились офицеры, мнящие себя любителями искусств. Не исключена возможность, что охранка имела в этой среде своих людей. Елена Оттобальдовна пригласила Дмитрия Ильича бывать у них в любое время. В Феодосию Дмитрий Ильич возвращался вместе с Аскольдом Ивановичем. Говорили о творчестве Волошина. Под размеренный цокот копыт декламировали его стихи:

В Коктебеле не удалось создать тайник для хранения партийной литературы.

Большой уезд, а иметь надежную базу негде. А она была нужна. Уже Багликов предупредил: ждите московский гостинец, но только по-братски поделитесь с Керчью.

В большевистских изданиях особую нужду испытывала партийная группа литейного завода Бухштаба — одного из немногих индустриальных предприятий Крыма.

А еще Багликов просил Дмитрия Ильича как можно скорее приехать в Симферополь.

ОПЫТ КОНСПИРАТОРА

Ульянов снимал квартиру в доме Мельникова по Рукавишниковской улице. Это были две маленькие уютные комнатки со старинной потрескавшейся мебелью. Окна выходили на восток. И рано утром солнце будило жильцов. Раньше всех просыпался Мельников, хозяин дома. Он возился в крохотном садике, ухаживал за цветами. Вскоре к этому занятию он пристрастил и Дмитрия Ильича. По утрам хозяин и квартирант, тихо переговариваясь, поили отдохнувшую за ночь зелень. К восьми часам отправлялись на службу: Дмитрий Ильич — в управу, Харлампий Дмитриевич — в нотариальную контору. Но сегодня вопреки правилу квартирант остался дома.

— Товарищи настоятельно зовут в Симферополь, — ответил он коротко на вопрос жены.

Антонина Ивановна понимала: если Дмитрия Ильича зовут, значит, он там очень нужен.

Вечером, когда хозяин возвратился из нотариальной конторы, Дмитрий Ильич сообщил, что едет по делам в Симферополь. Харлампий Дмитриевич попросил зайти к симферопольскому адвокату и передать оставленные им дарственные.

Дмитрий Ильич ночным поездом отбыл в Симферополь. Наутро, тщательно выбритый, в отутюженном костюме, он зашел к адвокату, передал ему документы от Харлампия Дмитриевича и заодно проверил, нет ли слежки. Потом направился на Бахчеевскую улицу, где жил Гордиенко, кум Багликова. Здесь он и встретился с Тимофеем Гавриловичем. Когда они остались в комнате одни, Багликов сразу же заговорил о главном. Оказывается, подпольщики, пытаясь выявить провокатора, сами попались на удочку охранки. Медведеву, одному из испытаннейших товарищей, пришлось покинуть город. Ошибка, допущенная при разоблачении провокатора, могла стоить ему в лучшем случае каторги.

Дмитрий Ильич внимательно слушал Багликова, по ходу разговора уточняя детали, старался представить себе, как было дело.

Багликов присмотрел на окраине Симферополя пустую дачу, затем нашел покупателя, какого-то московского коммерсанта, и указал ему адрес дачи. Подозреваемому в провокаторстве Иорданскому через Медведева сообщили приметы коммерсанта и приказ руководителя подполья: в седьмом часу вечера быть с велосипедом у дороги возле дачи. К нему подойдет человек (для Иорданского — связной ЦК) и спросит: «Чья это дача?» Иорданский должен ответить: «Кажется, Сагинбекова». После этого неизвестный должен передать ему пакет. Иорданский вручит его Медведеву за городом в каменоломне.

Как и следовало ожидать, коммерсант не обратил на велосипедиста ни малейшего внимания. Он обошел дачу, сел в пролетку и возвратился в гостиницу. На следующий день Багликову стало известно, что в номере коммерсанта полиция произвела обыск. Итак, провокатор себя разоблачил. Теперь Медведеву предстояло допросить его и ликвидировать. Иорданский появился в назначенном месте. Медведев предложил ему войти в каменоломню, но тот, почувствовав опасность, быстро побежал к дороге. Медведев выстрелил ему вдогонку, но промахнулся. Иорданский больше не появился…

Рассказ Тимофея Гавриловича произвел на Дмитрия Ильича двойственное впечатление. Хорошо, что подпольщики сумели выявить провокатора. Но теперь вся партийная организация поставлена под удар. Ведь Иорданский не раз встречался с Медведевым и через него был связан с Багликовым. Многого Иорданский знать не мог, но тем не менее провокатора следовало уничтожить. Он мог появиться где-нибудь в Харькове или Ростове и попытаться вновь проникнуть в большевистское подполье.

Дмитрий Ильич решил немедленно поменять явки и обеспечить безопасность Медведева. Имелась возможность отправить его за границу. Для этого нужно было рублей триста.

Багликов также сообщил Дмитрию Ильичу, что с ним хочет увидеться матрос-большевик из Севастополя Иван Лозинский. Он уже здесь. Договорились встретиться вечером на этой же явочной квартире.

От Багликова Дмитрий Ильич направился к Дзевановскому, Антон Андреевич был дома, принял гостя радушно, сразу же повел на кухню, усадил за стол. Дмитрий Ильич выложил причину прихода: срочно нужны заимообразно деньги, хотя бы тысячи полторы. Такой суммы в доме не оказалось. Антон Андреевич попросил день-два подождать.

Но дело очень спешное, нужно помочь товарищу именно сегодня — и ни днем позже.

Дзевановский расспрашивать не стал, велел обедать одному, а сам стал быстро собираться: Симферопольский коммерческий банк закрывался рано.

Поздно вечером Дмитрий Ильич снова наведался к Гордиенко, где его уже поджидал Тимофей Гаврилович. Посреди комнаты, подвешенная к потолку, неровно горела керосиновая лампа. В углу под образами теплилась лампадка. И душистый запах масла ощущался во всей квартире.

— А я не с пустыми руками, — при этих словах Дмитрий Ильич выложил на стол пачку ассигнаций. Это были обещанные полторы тысячи для Медведева. Вместе с деньгами он передал зашифрованное рекомендательное письмо в Париж, в местечко Лонжюмо. Багликов пообещал, что через неделю Медведев будет в Стамбуле[28].

Под окном послышались чьи-то торопливые шаги. Вошел Лозинский. На нем была серая вышитая полотняная рубашка, шаровары, сапоги. В этой одежде он похож был на извозчика. Дмитрий Ильич крепко пожал ему руку.

Лозинский рассказал, что на кораблях Черноморского флота идет деятельная подготовка к вооруженному восстанию. Время выступления — весна 1912 года. На этом сроке настаивают меньшевики и эсеры. И так как их большинство, они намереваются руководство будущим восстанием взять в свои руки. Лозинский хотел знать на этот счет мнение большевистского ЦК и лично товарища Ленина — как действовать в этих условиях большевикам Севастополя. Матрос изложил план восстания. Революционные моряки захватывают основные корабли флота — броненосцы и крейсеры — и, опираясь на них, — средние и мелкие корабли. Затем присоединяют к восставшей эскадре флотские экипажи на берегу, солдат крепостной артиллерии и рабочих городских предприятий. Лозинский высказал уверенность, что к началу восстания на флоте в России сложится революционная ситуация, восставших поддержит крымский пролетариат, а затем и вся страна. Эсеры и меньшевики предлагали ограничить размеры восстания Крымом и в случае успеха потребовать от царского правительства политических уступок.

Сообщение Лозинского ошеломило Дмитрия Ильича. Он обещал как можно быстрее поставить в известность Ленина. Дмитрий Ильич попросил большевиков Севастополя проявить максимум осторожности и бдительности: не исключена крупная провокация.

В последних числах сентября 1911 года из Евпатории возвратился Хмелько, куда он ездил по заданию Дмитрия Ильича. Хмелько доложил обстановку. У евпаторийских товарищей дела шли неважно. Меньшевики, по существу, свернули подпольную работу. Новые ленинские работы к ним не доходят. И Хмелько сделал все, чтобы впредь большевистские издания попадали в нужные руки. Была подобрана явочная квартира для хранения литературы. Адрес ее знали только большевики. И все же некоторые товарищи хотя и понимали, что у них с меньшевиками объединение чисто формальное, но тем не менее наивно считали их своими единомышленниками.

Дмитрий Ильич слушал Хмелько, а из головы не шла мысль о том, что меньшевики — сущий клад для царской охранки. Как-то Владимир Ильич говорил ему, что враг менее опасен, если ты знаешь, откуда он сможет нанести удар. Таким врагом была охранка. Но люди, называющие себя друзьями и наносящие неожиданные удары, страшны вдвойне. Именно такими «друзьями» и были меньшевики. Идя на всякие уловки, они перехватывали и уничтожали большевистскую литературу, нарушая конспирацию, ставили под удар большевистских связных.

Всеми силами меньшевики старались воспрепятствовать встрече Хмелько с евпаторийскими большевиками. Тем не менее Хмелько удалось увидеть товарищей и обсудить задачи на ближайший период. Теперь с этой же целью ему предстояло ехать в Керчь. И поедет он не налегке, повезет новые партийные издания, тем более что Дед[29] его предупредил: «Без посылки не появляйся».

Москва телеграфировала: посылка направлена в Симферополь. Сколько усилий затратили Дмитрий Ильич, симферопольские и московские товарищи, чтобы мало-мальски наладить доставку партийной литературы на полуостров. Особенно они были благодарны Софье Николаевне Смидович. Она поддерживала связь непосредственно с Лениным. Через нее Дмитрий Ильич информировал большевистский ЦК о предстоящем вооруженном восстании на Черноморском флоте. Но туда уже поступали сведения о готовящемся восстании и из других источников. Налицо был факт, имевший важное политическое значение. Армия, как и в 1905 году, опять революционизировалась. Но настораживало и тревожило другое: во главе революционных матросов стремились стать меньшевистские и эсеровские лидеры. Именно они торопили с вооруженным выступлением. Зачем? Какие преследовали цели?

Этих лидеров надо было разоблачить, разъяснить матросам и солдатам, что «преждевременные попытки восстания были бы архинеразумны»[30]. Только почти год спустя, когда о трагедии на Черноморском флоте уже знал весь мир, Владимир Ильич в статье «Революционный подъем», опубликованной в газете «Социал-демократ», открыто заявил: «Мы, с своей стороны, заметим, что получили относительно матросов точные сведения с мест… Охранка явно «работает» провокаторски»[31].

По указанию Ленина, Софья Николаевна Смидович активизировала доставку большевистских газет и брошюр на Крымский полуостров. Большинство посылок транзитом шло в Севастополь, но, как потом оказалось, далеко не все попадали по назначению. Большая посылка с новейшей партийной литературой пришла в Феодосию. Теперь было с чем ехать в гости к Деду. Хмелько нанял подводу у старого украинца-переселенца. Целый день в сумрачном прохладном сарае стругал бортовые доски, сделал их пустотелыми, заложил в них брошюры и книги, замазал, заклеил, перепачкал навозом. И подвода стала как подвода, ничем не отличалась от других. Переселенец долго смотрел на чудаковатого подрядчика и никак не мог взять в толк, почему старые доски ему не подошли.

Хмелько собирался выехать на рассвете, чтобы к ночи добраться на место. Но, как часто бывает, случилось непредвиденное. Поздно вечером пришел к нему Дмитрий Ильич, обрадованно сообщил, что он получил официальное разрешение выехать в Керчь по делам Пироговского общества. Представлялась новая возможность встретиться с рабочими.

Приглашение Пироговского общества выступить перед керченскими рабочими поступило по почте, и полицмейстер Попов снял с него копию. Дмитрию Ильичу при встрече не преминул сказать, что подобные лекции могут повредить деловой и общественной репутации доктора Ульянова. Внешне Дмитрий Ильич был спокоен, а в душе все кипело: демонстративная слежка выводила из равновесия, лишала покоя.

Но вот он в Керчи. Из барака, где проживали рабочие, вынесли скамейки. Под желтеющим тополем поставили стол. Многие уселись на кирпичах, камнях или просто на земле. Дмитрий Ильич рассказал собравшимся о причинах заболевания туберкулезом, а после, распрощавшись с устроителями встречи, заглянул в кофейное заведение Фукса, где его поджидал Дед. Он был довольно молод, по крайней мере, моложе Дмитрия Ильича. В свое время ему пришлось покинуть Петербург: за участие в забастовках его занесли в «черные списки», и он по совету товарищей переселился в Таврию. Егор Афанасьевич был болен туберкулезом в тяжелой форме. Дмитрий Ильич дал ему адрес знакомого ялтинского врача и посоветовал с лечением не мешкать.

В корчме было душно, как в парилке, и они вышли на свежий воздух. Мерцали звезды. С низины тянуло сыростью. Дед повел Дмитрия Ильича каким-то темным безлюдным переулком навстречу портовым огням, по дороге рассказывал о подготовке партийного собрания. Предстоит обсудить отношение к меньшевикам. Принятая резолюция будет выслана в Симферополь. Дед просил предупредить кого следует, чтобы резолюция попала к товарищу Ленину. А еще Дед сообщил, что рабочие завода Бухштаба готовят мощную забастовку.

Незаметно вышли к морю. Пора было расходиться. Здесь их могли увидеть полицейские.

Дмитрий Ильич расставался с Дедом как со старым другом, на прощанье еще раз напомнил, чтобы в Ялту он заглянул обязательно.

Поездка в Керчь многое дала Дмитрию Ильичу и прежде всего вселила уверенность, что рабочий класс, несмотря на репрессии, снова организован и серьезно готовится к новой революции. Теперь попасть бы в Севастополь, поговорить с революционно настроенными моряками. А их, судя по сведениям, было уже немало. За два года активной агитационной работы большевикам Ивану Лозинскому, Якову Гаврилову, Александру Веенко удалось сколотить ударные группы на кораблях «Иоанн Златоуст», «Синоп», «Три святителя», «Евстафий», «Пантелеймон», «Кагул», «Память Меркурия». Но в Севастополь можно было попасть только по специальному пропуску. Такой пропуск Дмитрию Ильичу не выдали.

Осенью 1911 года под видом координации действий лидеры меньшевиков и эсеров пригласили представителей большевистских групп на переговоры.

Для обсуждения этого предложения в Карантинной балке собрались Иван Лозинский, Яков Волик, Александр Веенко и Яков Гаврилов. Они понимали, что меньшевики и эсеры предложат ни много ни мало свое безраздельное руководство восстанием. А если восстание даст осечку, вину свалят на большевиков. Разве в седьмом году было не так? И тем не менее отмахиваться от переговоров не стоило. Можно пойти на компромисс по некоторым тактическим вопросам. Что же касается руководства, то им, большевикам, позиция ясна: восстанием должны руководить большевики.

Вскоре Яков Волик встретился с доктором Бирулей. Воркующий тон и обворожительная улыбка одного из авторитетных руководителей севастопольской эсеровской организации обманули неопытного матроса. Бируля рассказал гостю о своей партии, о ее особом отношении к крестьянству. И Яков Волик, сам бывший крестьянин Полтавской губернии, был до глубины души тронут словами Бирули.

Бируля пообещал матросам материальную помощь и попросил Волика, чтобы тот ему докладывал, как идет подготовка к восстанию.

Уже давно для моряков и солдат береговой службы не было тайной, что скоро Черноморский флот выступит с оружием в руках. Но если большевики строго выполняли все условия конспирации, то руководители местных меньшевистских и эсеровских организаций говорили об этом на своих собраниях во всеуслышание.

Слухи о восстании распространились по городу и по всему Крыму. Для революционеров дело принимало нежелательный оборот. Печальней всего было то, что практическая подготовка к вооруженному выступлению только начиналась. Боевые группы не знали своих конкретных задач. Время выступления определялось ориентировочно. Связь между боевыми группами кораблей отсутствовала.

И Лозинский садится за шифрованное письмо Ульянову. Он объясняет обстановку, которая к октябрю 1911 года сложилась на Черноморском флоте.

А МЫСЛИ В СЕВАСТОПОЛЕ…

Поездки по Феодосийскому уезду, а также по городам Таврии, включение все большего числа большевистских групп Крыма в орбиту подготовки вооруженного восстания на флоте оказали благотворное влияние на работу всего революционного подполья. К тому же Дмитрий Ильич попутно смог собрать обстоятельный материал медицинского характера.

Конечно, научно-медицинская деятельность не могла быть только прикрытием нелегальной партийной работы. И к своим обязанностям Дмитрий Ильич относился самым серьезным образом. Это был подвижнический труд ученого. Например, сбор данных о холере в одной только Кишлавской волости занял более месяца. Земству вначале была известна лишь общая цифра: в селе Кишлав в 1910 году от холеры умерло 49 человек. Село маленькое — около шестидесяти дворов. В каждом втором дворе покойник. Среди умерших много детей. Эпидемия коснулась в основном бедняков, прежде всего сезонных сельскохозяйственных рабочих. Во время эпидемии несколько семей из села Кишлав вернулись на родину, вернулись без предварительного карантина и тем самым создали угрозу заражения северных областей.

Подобную картину Дмитрий Ильич встречал и в Поволжье, когда исследовал эпидемию холеры в Симбирской губернии.

Разные уголки России, а порядки одни. И собственно, дело здесь не в специфических местных условиях, а в социальной системе. Бедность, голодная и полуголодная жизнь большей части населения — вот причина возникновения эпидемий.

Во «Врачебно-санитарной хронике Таврической губернии» за ноябрь 1911 года в рубрике «Сведения о заразных болезнях и состоянии врачебно-санитарного дела в Таврической губернии» Дмитрий Ильич приводит данные о том, что в Феодосийском уезде только за прошлый год почти каждый второй (из 633 заболевших) умер от холеры. Привлеченные для борьбы с этой болезнью 5 врачей, 12 фельдшеров и 6 студентов-медиков, по существу, ничего сделать не могли. Эпидемия обошлась земству более чем в 19 тысяч рублей.

Подобную статистику по другим уездам собрал и Дзевановский. Когда друзья сопоставили данные, Антон Андреевич согласился с Дмитрием Ильичом только в одном: для улучшения народного здравия нужны радикальные меры.

После многократных визитов в Симферополь Дмитрий Ильич добился наконец выделения средств на ремонт старого водопровода. Было дано объявление о найме людей на землекопные работы. С потеплением улицы Феодосии покрылись кучами камня и глины.

Дмитрий Ильич объезжал волости Феодосийского уезда, знакомился с медицинскими работниками, продолжал собирать статистический материал. К марту 1912 года сведения по медицинскому обслуживанию населения были обработаны и представлены для обсуждения.

10 марта 1912 года состоялось заседание земской управы. Дмитрий Ильич говорил два часа, и никто не прерывал его. Когда он закончил, раздались аплодисменты. Так местная демократическая интеллигенция выразила свою признательность санитарному врачу, который за год сделал то, чего иные его коллеги не смогли сделать за десять.

Доклад Дмитрия Ильича не появился в печати, но его широко обсуждала крымская общественность. Пироговское общество единодушно выдвинуло кандидатуру санитарного врача Феодосийского уезда на II Всероссийский съезд бактериологов и эпидемиологов.

Перед отъездом в Москву Дмитрий Ильич встретился с Багликовым. И тот ему рассказал, что уже получил третий запрос от Лозинского. Лозинский тревожится, почему он, Багликов, молчит, дошло ли его шифрованное письмо до Ульянова. Но никакого шифрованного письма, адресованного Ульянову, Багликов не получал. Может, связной перехвачен охранкой? Может, его убили, как Лохвицкого, руководителя профсоюза симферопольских обувщиков. Связной из Севастополя не мог затеряться бесследно.

Дмитрий Ильич все чаще сопоставлял факты последнего времени. Провокатор Иорданский… Теперь исчезновение связного… А что, если «большевистское око» заиметь в охранном отделении? Такую идею он уже однажды высказал Багликову. Конечно, это дело чрезвычайно трудное — внедрить в охранку своего человека. Но игра стоила свеч. И нужно было ее начинать осторожно и расчетливо.

В марте 1912 года, в дни работы II Всероссийского съезда бактериологов и эпидемиологов, Дмитрий Ильич решил зайти к Софье Николаевне Смидович. Она жила на Рыбинской улице, около завода Динг. К счастью, Софья Николаевна оказалась дома и сразу принялась угощать гостя деликатесами собственного приготовления, а попутно рассказывать о делах Московского комитета РСДРП. После повальных арестов комитет фактически пришлось создавать заново.

Но были и радостные известия. Софья Николаевна сообщила, что готовится издание ежедневной легальной большевистской газеты. Есть уже решение ЦК. Организацией издания руководит Ленин. В качестве издателя партия назначила H. Г. Полетаева, опытного организатора, депутата III Государственной думы от рабочих Петербурга. Деньги добыли. Теперь нужны корреспонденты, актив, чтобы газета пробилась в пролетарскую массу.

Все последующие дни в Москве Дмитрий Ильич находился под впечатлением полученных известий. Он представлял, как этой вести о будущей большевистской газете обрадуются Хмелько, Багликов, Афанасьев, Лозинский — все крымские товарищи, с которыми он связал свою судьбу.

Возвращаясь из Москвы, Дмитрий Ильич остановился в Симферополе, встретился с Багликовым. Тот сообщил, что в Симферополе пока тихо, в Севастополе тоже. С особой гордостью Багликов рассказал, как удалось выполнить «особое поручение» Дмитрия Ильича. Помогло благоприятное стечение обстоятельств. На запрос Департамента полиции дирекция аэропланного завода «Анатра» рекомендовала для службы в качестве осведомителя своего «образцового» конторского служащего. Это был Афанасий Семенович Мочалов, член РСДРП с 1898 года, большевик, один из опытнейших подпольщиков Симферопольской партийной группы.

Мочалов понравился Дмитрию Ильичу. Сдержанный. Рассудительный. Немногословный. А главное, убежденный в правоте дела, которому служит и за которое готов пожертвовать собственной жизнью. Дмитрий Ильич разъяснил ему характер будущей работы, работы трудной, но исключительно ценной для партии. Основная задача его — разоблачать провокаторов, предупреждать подпольщиков о грозящей опасности.

К этому времени «институт» провокаторства Департамента полиции действовал по всей России. Шпики и осведомители наводнили города и села. На сыскную службу царское правительство денег не жалело.

Некто Крылов, называвший себя большевиком, в ночь с 7 на 8 мая 1912 года выдал в Саратове Марию Ильиничну Ульянову[32]. Вместе с ней были арестованы Анна Ильинична, прибывшая из-за границы, и Марк Тимофеевич Елизаров.

Мария Александровна сообщила об этом в Феодосию. Дмитрий Ильич, обменявшись с матерью телеграммами, просит Саратовское губернское управление передать младшей сестре письмо следующего содержания:

«Дорогая Маня!

На днях получили от мамы известие о твоем и Анином аресте, запросили телеграммой ее, не нужен лп приезд Тони, ответила, что пока не надо, так как Аню обещали скоро освободить. Где ты там содержишься, в отдельной камере или в общей, и как чувствуешь себя, здорова ли и каковы условия питания? Пиши, пожалуйста…

Крепко целую тебя и желаю от души бодрости и здоровья.

Твой Дм. Ульянов».

За неимением улик Анну Ильиничну вскоре выпустили. Об этом Дмитрию Ильичу стало известно из ее письма.

В середине июня 1912 года царским ищейкам удалось раскрыть подпольную организацию на Черноморском флоте. Начались повальные аресты.

В первых числах июля в Севастополь прибыл морской министр Григорович. Царь поручил ему возглавить коллегию военно-полевого суда. Григорович провел совещание с офицерами контрразведки, поставил перед ними задачу — с пристрастием допросить руководителей восстания и проследить их связь с подпольными организациями России. От их усердия контрразведчиков, как он считал, зависело спокойствие на флоте.

Началось следствие. В переполненной тюрьме и день и ночь работала комиссия коллегии военно-полевого суда.

Матроса Ивана Лозинского допрашивал капитан Путинцев. Откуда-то он узнал, что Лозинский вел переписку с большевистским центром. Об этом еще до ареста матрос говорил своим товарищам, не скрывая того факта, что вооруженное выступление готовы поддержать моряки Балтики, рабочие Одессы и Риги. Путинцеву также было известно, что Лозинский несколько раз нелегально приезжал в Симферополь, где встречался с местными большевиками.

В Феодосию поступали противоречивые вести о масштабах провала. Но ясно было одно: руководство восстанием на Черноморском флоте полностью арестовано. О судебном процессе газеты ничего не писали — цензура запретила.

Дмитрий Ильич ждал подробностей от Багликова. Несмотря на то, что в Севастопольскую крепость въезд временно был закрыт, Багликову удалось побывать в порту и повидать подпольщиков с Морского завода.

Тимофей Гаврилович писал Дмитрию Ильичу, что не сегодня-завтра состоится суд над матросами Зелениным, Карпишеным и Силяковым. По их делу следствие уже закончено. И еще сообщал, что Иван Лозинский, арестованный вместе с основной массой моряков, передал на волю записку. Лозинский обвинял в измене эсеров. Они выдали охранке руководство восстанием после того, как большевики отказались сотрудничать с эсеровскими лидерами. В этой же записке Лозинский предупреждал, что связной, направленный к Багликову, схвачен контрразведкой и сейчас находится в тюрьме.

Невеселыми новостями Дмитрий Ильич поделился с Хмелько, и тот предложил ему на всякий случай собраться в дорогу. Из Феодосии почти каждую ночь идут контрабандистские фелюги в Стамбул. За деньги контрабандисты перевезут кого угодно. Им все равно, паломники или революционеры. Лишь бы платили…

Но Дмитрий Ильич советом товарища не воспользовался — был убежден, что матрос Лозинский его не выдаст.

По поручению Дмитрия Ильича Багликов еще раз съездил в Севастополь, надеясь организовать побег арестованным матросам, но выручить их оказалось невозможно…

Скупые сведения о событиях на флоте просочились за границу. Весть о провале восстания в Севастополе застала Владимира Ильича в Кракове. Он знал, что Дмитрий Ильич в какой-то мере причастен к подготовке вооруженного выступления.

Сейчас брат молчал. Значит, что-то случилось. А случиться могло одно… И Владимир Ильич, встревоженный печальной вестью из России, решает послать брату ободряющее письмо. Но прежде уточнить адрес, а заодно убедиться, что о Мите знают родные»

1 июля 1912 года он пишет в Саратов:

«Дорогая мамочка! Получил твое письмо с сообщением о поездке по Волге и Каме и с новым адресом. Я как раз тоже должен дать новый адрес. Из Парижа я нынешним летом забрался очень далеко — в Краков. Почти Россия! И евреи похожи на русских, и граница русская в 8 верстах (поездом от Границы часа два, от Варшавы

9 часов), бабы босоногие в пестрых платьях — совсем как Россия…

Желаю вам с Анютой хорошенько отдохнуть и прокатиться приятнее по Волге. Жары начинаются сильные. На реке, должно быть, хорошо будет.

Относительно Маняши надо надеяться — после того, что тебе сказали, — что долго ее продержать не смогут.

Привет Марку!

Пришли мне, пожалуйста, дорогая моя, адрес Мити…

Твой В. Ульянов»[33].

Процесс в Севастополе затянулся до глубокой осени. С 24 октября по 6 ноября были осуждены 143 матроса. На этом процессе давали показания 500 свидетелей, и среди них — эсеры. Суд приговорил 17 матросов к смертной казни, остальных — к каторжным работам на различные сроки.

Результаты процесса огласила газета «Запросы жизни». Снова забурлила Россия. Из канцелярии императора на имя председателя коллегии военно-полевого суда пришло распоряжение пересмотреть приговор. Опять заседали юристы, в который раз перечитывая списки обвиняемых. Приговор по делу 143-х был пересмотрен и смягчен. Но не для всех.

…В ночь на 24 ноября 1912 года приговор приводился в исполнение. Вблизи семафорил Херсонесский маяк, вырывая из темноты мокрые фигуры конвоиров и матросов. Капитан Путинцев, которому была поручена казнь, тяжело ступая по раскисшей глине, остановился перед строем. Солдат-конвоир поднял над головой фонарь. В скупом свете сверкали бусинки косого дождя.

— Слушай приговор военно-полевого суда…

Грозно полоснул залп, и девять матросов упали в наполненную водой яму. Только Лозинский остался стоять, у солдат не поднялась рука убивать руководителя севастопольского восстания. Тогда Путинцев, вырвав винтовку у стоявшего рядом конвоира, выстрелил в матроса…

ДАЧА МИТИ

За два года Дмитрий Ильич объездил большинство городов и уездов Таврии. Пироговское общество посылало его с разнообразнейшими поручениями. И он, пользуясь такой возможностью, встречался с большевиками-подпольщиками, пересылал по явочным квартирам литературу, словом, делал все, что требовала партия. Дмитрий Ильич с радостью сознавал, что обстановка меняется к лучшему, влияние большевиков в стране возрастает.

Весной Дмитрий Ильич получил из Саратова долгожданную весть: к нему в Крым собирается приехать мать…

Первого апреля 1913 года Дмитрий Ильич выехал на извозчике к поезду. Было холодно. И он, боясь, как бы мать не простыла, захватил с собой плед. Джанкойский прибывал с некоторым опозданием. Дмитрий Ильич ходил взад-вперед по перрону. Под ботинками глухо хрустел ракушечник. Где-то вдалеке крикнул паровоз. Волнение от предстоящей встречи усилилось. Наконец поезд подошел к перрону. Взгляд Дмитрия Ильича скользнул по окнам вагона. Мама!.. Аня!..

Мария Александровна, постаревшая, совершенно седая, смотрела на младшего сына веселыми счастливыми глазами, не произнося ни слова. Наконец заговорила!

— Митя! Вот и мы! Здравствуй, сыночек! Вечером на даче, где Ульяновы снимали верхний этаж, был маленький пир и импровизированный концерт. Дмитрий Ильич взял в руки гармонь, или, как он ее называл, оркестран, и простуженным тенором запел: «Есть на Волге утес…»

Мария Александровна, удобно устроившись в глубоком кожаном кресле, внимательно слушала сына, плотно сжав губы. Допоздна горел свет в комнате Ульяновых. Пели. Говорили. Мария Александровна и радовалась и грустила. Через закрытые окна в комнату глядели крупные холодные звезды.

После ужина Дмитрий Ильич и Анна Ильинична пошли к морю. Обсуждали недавние события. Греческое коммерческое судно привезло паломников из Мекки. Почти все они были больны оспой. Им запретили высадку. Тогда ночью с помощью контрабандистов люди все-таки выбрались на берег и на поездах разъехались по всей России. Управа подняла на ноги весь медперсонал, да что толку… А полиция гоняется только за подпольщиками. Но все равно не поспевает. В Крыму идет процесс объединения трудящихся не по национальному признаку, а по классовому. Перед таким объединением любая полиция бессильна.

Анна Ильинична подтвердила, что с подобным явлением столкнулся и Володя в Кракове. Объединяются поляки, немцы, украинцы, русские. Но только рабочие. Национальная буржуазия проповедует разделение наций, а рабочие действуют наоборот…

Значит, это общий процесс…

В середине апреля из Саратова привезли воспитанника Елизаровых — Гору Лозгачева, очень смышленого, не по годам развитого мальчика. Гора сразу же обратил внимание на табличку с надписью: «Дача Мити».

— Ваша дача?

— Ну, конечно, моя, — засмеялся Дмитрий Ильич. — Раз я — Митя и живу здесь, значит, моя!

С появлением Горы смех, шутки не прекращались даже за обедом.

— Какое сходство между бурным морем и маленьким ребенком? — обводя всех прищуренными, с лукавинкой глазами, спрашивал Дмитрий Ильич и сам же подсказывал ответ: — Оба ревут, а если потрогать, оказывается — оба мокрые.

Дядя Митя, по мнению Горы, был самым веселым на земле человеком.

Вскоре санитарные дела позвали Дмитрия Ильича в Симферополь. А где санитарные, там и подпольные. Новое сообщение Багликова обрадовало: Мочалов принят на службу в охранное отделение. Дмитрий Ильич предупредил Тимофея Гавриловича: пока никаких конкретных поручений Мочалову не давать, разведчику сначала необходимо войти к врагу в доверие.

За время, проведенное Дмитрием Ильичом в Симферополе, произошли события, которые заставили его отложить очередные дела и углубиться в медицинские книги. Тяжело заболела Надежда Константиновна. Краковские врачи нашли у нее базедову болезнь. В течение трех недель ее лечили электричеством, но состояние нисколько не улучшалось. Многие польские врачи рекомендовали Владимиру Ильичу отвезти жену в Швейцарию, к доктору Кохеру.

Владимир Ильич описал Дмитрию Ильичу характер болезни. Просил совета. И вот перед Дмитрием Ильичом справочник врача, зарубежные медицинские журналы, которые он выписывал в большом количестве. Статьи немецких медиков Дмитрий Ильич переводил прямо с листа. Чтение французских источников продвигалось значительно медленней. И тем не менее в словарь приходилось заглядывать не так уж часто. Дмитрии Ильич пришел к выводу, что, судя по характеру заболевания, делать операцию Надежде Константиновне не следует. Так он и ответил брату и в это же письмо вложил подробнейший рецепт.

Надежда Константиновна ответила теплым письмом на имя Марии Александровны. В нем она благодарила Дмитрия Ильича за то, что он убедил Володю лечить «базедку» без хирургического вмешательства. Владимир Ильич дополнил:

«Дорогая мамочка! Приписываю пару слов к Надиному письму. Извиняюсь, что не писал. Уезжал на пару дней, а теперь перевозка.

Мите большое спасибо за письмо. От Марка тоже имел очень большое и интересное письмо. Отвечу ему уже из Поронина.

Поронин — это станция перед «Закопане» (курорт). В Закопане есть прямые беспересадочные вагоны 2-го класса из Варшавы, третьего из «Границы».

Крепко тебя обнимаю и шлю большой привет всем нашим.

Твой В. У.»[34].

Несмотря на сдержанный тон, приписка была успокаивающей. Но об улучшении здоровья жены — ни слова. Дмитрий Ильич как врач понимал: полегчает не сразу. Наконец 25 мая пришло долгожданное письмо от Надежды Константиновны.

«Дорогая Марья Александровна! Сегодня получили Ваше письмо. Тороплюсь ответить.

Я уже поправляюсь. Сердцебиения гораздо меньше. Следуя совету доктора, ем за троих, лакаю молоко, принимаю препарат железа Робена, и вообще все очень хорошо. Володя очень кипятится, особенно его смущают Кохером. Я очень рада, что Дм. Ил. ему написал письмо, что операции не стоит делать и т. п., а то ему наговорят всякой всячины: то ослепнуть можно, то 1,5 года лежать без движения и т. д. У меня совсем не такая уж сильная степень болезни, и за лето выздоровею…»

Владимир Ильич остался верен себе и размашистым беглым почерком добавил:

«Дорогая мамочка! Крепко обнимаю тебя и шлю всем привет. Мите большое спасибо за письма. Надю уговариваю ехать в Берн. Не хочет. Но теперь она немного поправляется.

Твой В. У.»[35].

— Вот и оживает наша Надюша, — просияла Мария Александровна, смахивая с морщинистой щеки набежавшую слезу.

Спустя неделю успокоенные Мария Александровна и Анна Ильинична покидали Крым. Они уезжали на север — в далекую и незнакомую Вологду, где отбывала ссылку Мария Ильинична. Мария Александровна и особенно Гора обещали приехать в Феодосию снова.

Но никто из Ульяновых не предполагал, что через год в их судьбу ворвется военная буря…

КРЕПОСТНОЙ ГАРНИЗОН

В середине 1914 года Россия вступила в войну… Всюду виднелись хоругви и портреты царя. Симферополь, всегда тихий и сонный, был неузнаваем.

Дмитрий Ильич с трудом пробирался через толпу, направляясь в городскую больницу, где дежурил Дзевановский. Еще издали он увидел его на балконе. Антон Андреевич и его коллеги наблюдали за уличным шествием.

В больнице Дмитрий Ильич узнал, что он, как и большинство медиков губернии, уже мобилизован в армию. Место службы — Севастопольский госпиталь. Почему? Дзевановский ответил: когда-то у земского врача Ульянова было желание попасть в главную крепость Черноморского флота. А так как с мнением Дзевановского в медицинском управлении считались, на том и решили: пусть Ульянов служит в Севастополе. Дзевановский же сначала был назначен врачом в 51-й Литовский пехотный полк, затем переведен на должность делопроизводителя санитарной части штаба 11-й армии Румынского фронта.

Возвратившись в Феодосию, Дмитрий Ильич получил приказ о призыве в армию. Первые дни он работает в военно-медицинской комиссии. С утра до вечера осматривает мобилизованных, определяет их пригодность к военной службе, испытывая при этом угрызения совести: волей-неволей приходилось говорить: «Да, здоров», — и люди уезжали на фронт воевать за чуждые им интересы. Феодосийский воинский начальник подполковник Гулевич заметил: Дмитрий Ильич тяготился своими новыми обязанностями. Вскоре, не выдержав, Ульянов заявил:

— Подобная честь не для меня. Мое дело лечить…

— Тогда, не мешкая, отправляйтесь в госпиталь, — рассерженно ответил Гулевич.

Перед отъездом в Севастополь Дмитрий Ильич в последний раз встретился с Хмелько. Товарищи договорились о связи и порядке пересылки литературы, явках и адресах. Родным Дмитрий Ильич сообщил о себе коротко.

«Дорогая мамочка! Я призван на войну и назначен врачом в Севастополь. На днях еду туда, купил уже сапоги со шпорами, шью мундир и шинель, покупаю шапку и т. д. и завтра буду совсем военным человеком. Назначен в госпиталь, так что совсем хорошо… Вчера и сегодня сижу и осматриваю запасных у воинского начальника…

Крепко целую тебя и Маню, пишите.

Врачей забрали почти половину.

Твой Д. У.».

В августе 1914 года Севастополь выглядел спокойным, как море в ясную погоду. По чистым, опрятным улицам весело бежали трамваи. На аккуратных клумбах цвели гладиолусы. О войне пока напоминали только корабли, теснившиеся в бухте, да множество матросов, солдат, офицеров на улицах. Стук каблуков и звон шпор не утихали даже глубокой ночью.

Дмитрий Ильич поселился на тихой Владимирской улице, в доме номер пять.

В день приезда он оставил дома нераспакованные чемоданы и поспешил на явочную квартиру. Обогнув завод Харченко, вышел на Херсонесскую улицу. Дом номер восемь. Вход со двора. Вторая дверь налево. Постучал. Из распахнутого окна выглянула моложавая широколицая женщина. Он догадался, что это жена Ивана Каллистратовича Ржанникова.

Дмитрий Ильич оставил ей свой адрес и ушел. Вечером, уже в сумерках, к нему постучал средних лет мужчина с длинными, закрученными кверху усами, представился мастером по ремонту английских замков. Не торопясь выложил инструмент. Долго вертел в руках замок, рассказывал о своем друге Тимофее Гавриловиче из Симферополя. Дмитрий Ильич поддержал разговор. Так состоялось знакомство, которое вскоре переросло в дружбу.

Иван Каллистратович рассказал, что после разгрома революционной организации на Черноморском флоте в 1912 году крепкой подпольной организации здесь, по существу, не осталось. Уцелевшие большевики ограничили свою деятельность распространением антивоенной литературы среди рабочих, матросов и солдат Севастопольского гарнизона. Об издании листовок и брошюр пока приходится только мечтать. Создать свою, большевистскую типографию при усиленной слежке охранки в настоящий момент совершенно невозможно.

Дмитрий Ильич понимал, что партийную организацию в Севастополе нужно восстанавливать, и делать это как можно быстрее. А пока предстояло входить в курс непосредственных служебных дел. В штабе он ознакомился с приказом о назначении его на должность старшего ординатора во второй временный крепостной госпиталь. Там уже в авральном порядке готовились палаты к приему раненых, операционные, перевязочные, процедурные, аптека и склады. Прибытие первого транспорта с ранеными ожидалось к концу августа.

Штат госпиталя еще не был укомплектован. Медики, в большинстве своем призванные из запаса, нуждались в учебе и разумном руководстве, на деле же приходилось делать то, что заблагорассудится начальнику, известному на всю крепость солдафону, человеку, далекому от медицины. Врачи по его указанию часто занимались такой работой, которую мог с успехом выполнить любой фельдшер. Так, терапевту Ульянову он отдал распоряжение уточнить наличие медикаментов и доложить на утреннем обходе. Это распоряжение Дмитрий Ильич выполнил с присущей ему добросовестностью. В присутствии врачей он перечислил по списку, какие медикаменты и перевязочные материалы находятся в аптеке и на госпитальном складе. Не густо. А точнее, лечить нечем.

Полковник нахмурился и приказал Ульянову лично заняться пополнением склада.

Оказалось, нелегко добыть в военном Севастополе медикаменты! Хождение по учреждениям, уговоры и просьбы — все впустую. В штабах и учреждениях засели чиновники, которых могли прошибить только взятки. Давний знакомый, а ныне врач соседнего госпиталя, Владимир Львович Лягодкин посоветовал Дмитрию Ильичу быть с армейскими чиновниками понахальней: нужно во что бы то ни стало добыть медикаменты — начинай с интендантских кладовщиков. Они знают, что у них есть, а чего нет. К начальству же обращаться в крайнем случае.

Благодаря обширным связям Лягодкина Дмитрий Ильич достал медикаменты и перевязочный материал, чем очень удивил начальника госпиталя.

По неопытности Дмитрий Ильич сказал начальнику госпиталя, что в крепости засели воры и спекулянты. Не знал он, что его начальник сам был замешан в воровстве. Об этом ему стало известно год спустя, когда один знакомый интендант признался, что полковник продавал ему пуды бинтов, продавал в то время, когда раненых вынуждены были перевязывать лоскутами от старых простынь.

В чрезвычайно трудном положении оказались медики 29 октября 1914 года. Перед рассветом со стороны мыса Лукулл появился германский линейный крейсер «Гебен». Став бортом к Севастополю, он открыл по городу огонь. Бил главным образом по жилым кварталам и солдатским казармам. За четверть часа крейсер выпустил около шестидесяти крупнокалиберных снарядов.

Гром взрывов сорвал Дмитрия Ильича с койки. Бегом он поднялся на третий этаж и с балкона увидел дуэль «Гебена» и русских артиллеристов. Получив несколько прямых попаданий, корабль развернулся и, не прекращая огня, исчез в тумане.

Дмитрий Ильич поспешил в госпиталь. По дымным улицам везли подводами, а то и несли на носилках искалеченных людей. Врачи, фельдшера, санитары выбивались из сил, оказывая раненым помощь. Бинтов не было. В ход (в который раз!) пошли простыни и полотенца. Почти целую неделю никто из медиков не покидал крепостной госпиталь.

За какое бы дело Дмитрий Ильич ни брался, он работал с завидным трудолюбием. Этим он расположил к себе главного врача Владиславлева, и тот всячески ограждал его от нападок начальника госпиталя.

У Дмитрия Ильича появились знакомые и среди флотских офицеров. Однажды в кабинете у доктора Бирули речь зашла о дисциплинарных взысканиях. Щеголеватый лейтенант Лунин решительно заявил, что флотские командиры — люди высокого интеллекта и они не могут допустить несправедливости по отношению к подчиненным.

Дмитрий Ильич хотел возразить, что в армии и на флоте процветает мордобой, но к их разговору уже прислушивались, и он только пообещал доказать Лунину обратное.

По данным врачебной экспертизы Дмитрий Ильич составил таблицу. В ней указал характер проступков и меры наказания за них. Как оказалось, карцер, изнурительная стойка с полной выкладкой, рукоприкладство — обычная вещь на флоте. К таблице Дмитрий Ильич приложил список офицеров, по распоряжению которых производились наказания. Материал этот был передан Лунину.

Лейтенант хорошо помнил процесс над черноморскими матросами. Тогда, в 1912 году, он считал восстание против царя беззаконием. Теперь же, после бесед с Ульяновым, молодой офицер многое понял.

Как-то в воскресенье они вдвоем отправились на Херсонесский маяк. Смотритель маяка, отставной матрос, провел офицеров на пустырь, заросший жестким татарником. Дмитрий Ильич ступал за сгорбившимся стариком, а перед глазами словно живой стоял Иван Лозинский.

Из-за далеких гор выползали тучи. И над морем, над побелевшими гребнями волн сиротливо висело осеннее солнце, скупо освещая глинистую землю. Смотритель, простуженно покашливая в заскорузлый кулак, наконец остановился, показал на безымянную могилу. Офицеры молча сняли фуражки…

Обстановка в госпитале складывалась все труднее. Начальник госпиталя доносил в контрразведку, что Ульянов обменивается корреспонденцией с Москвой и, по всей вероятности, с заграницей.

Контрразведка усилила за Дмитрием Ильичом наблюдение. В октябре — ноябре жандармы перехватили письма, которые Дмитрий Ильич отправил Марии Ильиничне в Вологду и Софье Николаевне Смидович в Москву. Письма были сугубо личные, но контрразведка Севастополя насторожилась и 8 ноября 1914 года направила в Департамент полиции депешу, в которой указывала: «В данное время Ульянов ведет переписку с партийными лицами, стоящими во главе революционных организаций».

Контрразведка имела основания подозревать Ульянова в связи с местным подпольем. Об этом было доложено по команде. В военно-санитарном управлении Румынского фронта переполошились, но Дзевановский поспешил успокоить коллег. Он заверил, что знает врача Дмитрия Ульянова по работе в Таврической губернии как человека, для которого интересы медицины превыше всего. На этой почве он и не уживается с начальником госпиталя. Рано или поздно начальник госпиталя сведет с Ульяновым счеты. Дзевановский настоял «разъединить враждующие стороны». Вскоре в Севастополе был получен следующий документ:

«Приказом по военно-санитарному ведомству от 31 декабря 1914 года за № 123 были перемещены для пользы службы старшие ординаторы севастопольских крепостных временных госпиталей № 1, призванный из ополчения санитарный советник Нильсон (Евгений), и № 2, призванный из запаса лекарь Ульянов (Дмитрий), один на место другого».

Дзевановский своевременно обезопасил друга. Он был уверен, что новый начальник госпиталя не станет преследовать Ульянова.

В январе 1915 года Дмитрий Ильич зашел к Ржанникову. Иван Каллистратович только что возвратился из артиллерийской мастерской, куда его недавно перевели. Дмитрий Ильич заметил, что хозяин сегодня выглядит именинником. Оказалось, радость у них была общая. Иван Каллистратович показал журнал «Нива». На пятнадцатой странице красовался заголовок «Пролетариат и война». Это была вклейка реферата Владимира Ильича, с которым он недавно выступил в Женеве.

«Полоса национальных войн прошла, — писал Владимир Ильич. — Перед нами война — империалистическая, и задача социалистов — превращать войну «национальную» в гражданскую»[36].

Дмитрий Ильич углубился в чтение. Было такое чувство, что брат не в далекой Женеве, а здесь, в Севастополе.

Ржанников пообещал написать листовку и размножить ее на военных кораблях севастопольской крепости. Лучше других это задание мог выполнить матрос-большевик Мишин.

С радистом корабля «Три святителя» Алексеем Мишиным Дмитрий Ильич был уже знаком. У Мишина по молодости лет недоставало еще опыта партийной работы. И было опасение, как бы он не наделал ошибок.

Так оно и получилось.

В ноябре над Севастополем почти не показывалось солнце. Низкие темные тучи сеяли дождь, и город тонул в сумраке.

Несмотря на строгий приказ коменданта всячески экономить электричество, почти круглосуточно во всех учреждениях и штабах горел свет. Приказ повсеместно нарушался. Не считались с ним и в управлении контрразведки, где работа кипела день и ночь. Только за последние два года здесь «по состоянию здоровья» сменилось два начальника. Прислали из Москвы третьего — полковника Смирнова.

Смирнов умел работать без шума, но результативно. Так считал шеф жандармов, направляя его в «неблагополучный Севастополь». Царское правительство по-прежнему испытывало страх перед моряками-черноморцами. Прошло три года после расправы над матросами, но в городе витал «мятежный дух».

С исключительной скрупулезностью Смирнов изучал доставленные в управление печатные издания, обнаруженные на кораблях «Три святителя» и «Память Меркурия». В «Морской устав» была вклеена листовка с текстом ленинского реферата «Пролетариат и война».

Для выявления революционного подполья нужен был опытный провокатор. И Смирнов, не доверяя своим помощникам, лично отбирал людей, способных быстро войти в доверие корабельных команд.

…Утром перед поднятием флага на «Три святителя» прибыла группа матросов-новобранцев. Новичкам на корабле были рады, особенно нижние чины. Да это и понятно: самая грязная и трудная работа ложилась на плечи молодых матросов. Они сразу же почувствовали себя в железном боцманском кулаке.

Издевательства и придирки со стороны боцмана и некоторых офицеров начались с первого дня. Скоро один из молодых матросов тайком от начальства стал обращаться к старослужащим за «сочувствием», вызывая их на откровенный разговор. Не обошел он вниманием и Мишина, попросил у него «почитать что-нибудь политическое». Просьба была естественная, и Мишин пообещал при удобном случае удовлетворить желание молодого матроса.

В первое же увольнение на берег Мишин отправился к Ржанникову, рассказал ему о разговоре с новобранцем, ожидая похвалы, но в ответ услышал, что в контрразведку попали большевистские листовки и уже на «Три святителя» проник провокатор. Может, это и есть тот самый, который просил «почитать что-нибудь политическое».

Выпроводив Мишина, Ржанников в тот же день встретился с Дмитрием Ильичом, предупредил, что Мишин может быть схвачен, поэтому надо что-то предпринять, обезопасить матроса.

Принимая раненых, Дмитрий Ильич думал, как избежать провала. Куда проще Мишину покинуть корабль. Но Мишин не просто матрос. Он радист. Через его руки проходят секретные документы командования флота. Нет, Мишин должен остаться на своем месте. Но как это сделать?

А что, если «перекрасить» Мишина под меньшевика?

Ознакомившись с планом Дмитрия Ильича, Иван Каллистратович удовлетворенно кивнул: под меньшевика так под меньшевика…

Мишин вручил новобранцу «обещанное» — последние плехановские брошюры. Но тот на следующий же день разочарованно их вернул…

И все же Мишина забрали в контрразведку. Полковник Смирнов допытывался, с какой целью матрос посещает дом номер пять по Новороссийской улице. Мишин ожидал такого вопроса и заранее приготовил ответ. По этому адресу живет его друг Владимир Макаров.

Через несколько дней Мишина отпустили на корабль, но оставили под надзором. Список подозреваемых лиц был сокращен. Выпадал из этого списка и военврач Ульянов. И все же начальник контрразведки продолжал за ним наблюдение. Основание — брат Ленина.

По сообщению осведомителя, Ульянов перед рождеством посетил кофейню, где встретился с художником Владимиром Кирилловичем Яновским. Разговор шел о предполагавшейся поездке Яновского в Швейцарию, в частности в Берн. Там же,. судя по письму, перехваченному Московским жандармским управлением, находился Ленин. Копия этого письма была в деле военврача Ульянова.

«Дорогая Маняша! — писал Владимир Ильич. — Получил сегодня твое письмо от 14.XI и очень был ему рад. Адрес ты написала нашей старой квартиры. Теперешний адрес: Distelweg. 11.

Насчет того, существует ли здесь бюро для сведений о пленных русских, постараюсь навести справки, а равно и о том пленном, про которого ты спрашиваешь. Может быть, по случаю предстоящих праздников, не сразу это узнаешь, но во всяком случае постараюсь.

Мы живем ничего себе, тихо, мирно в сонном Берне. Хороши здесь библиотеки, и я устроился недурно в смысле пользования книгами. Приятно даже почитать — после периода ежедневной газетной работы. Надя имеет здесь еще педагогическую библиотеку и пишет педагогическую работу.

Писал Анюте насчет того, нельзя ли найти издателя для аграрной книги: я написал бы здесь. Ежели будет случай, узнай и ты.

Почему ничего не написала о себе, — как здоровье? Имеешь ли заработок? Какой, где, сносный ли? Черкни при случае.

Крепко, крепко жму руку.

Твой В. Ульянов»[37].

Красным карандашом Смирнов подчеркнул слова: «Мы живем ничего себе, тихо, мирно в сонном Берне» и отдал приказание обыскать квартиру Яновского.

Сразу же после рождественских праздников в Севастополь приехал Елизаров. На нем была новая казенная шинель чиновника пароходства «Волга». Она плотно облегала его худощавую фигуру. В усах и бороде уже пробивалась седина, на высоком лбу лежали глубокие морщины.

Марк Тимофеевич выложил новости, перечислил приветы и поклоны. Затем сообщил, что власти разрешили ему остановиться в Севастополе только на одни сутки. И еще сказал, что за всеми Ульяновыми усилена слежка.

Из Севастополя в Петроград на Фонтанку, 16, в Департамент полиции, была доставлена срочная депеша. Полковник Смирнов настаивал произвести обыск на квартире художника Яновского. Обыск ничего не дал: письмо Ульянова обнаружено не было. Но, словно в ответ на депешу, Департамент полиции ставил полковника Смирнова в известность, что в ближайшее время Севастополь намеревается посетить царь. К его приезду необходимо очистить крепостной гарнизон от «нежелательных элементов». Что же касается персонально военврача Ульянова, за ним усилить наблюдение и при необходимости подвергнуть аресту.

1916-й. ТОЛЬКО ТРЕВОЖНЫЕ ВЕСТИ

Второй год громыхала война. Широким потоком с Румынского фронта шли санитарные транспорты. Пристань Русского общества пестрела белыми халатами и серыми солдатскими гимнастерками. Близкое дыхание войны ощущалось во всем: и в огромном скоплении раненых, и в постоянном реве гидропланов над севастопольским рейдом, и в свирепости военно-полевых судов…

Приближался день приезда царя. В городе наводили порядок. Нижним чинам запрещалось появляться за пределами казарм. Усилилось патрулирование улиц, прилегающих к вокзалу. Вокзал был наводнен шпиками. Смирнов передал градоначальнику контр-адмиралу Бурлею список подозрительных офицеров, которые, по его мнению, подлежат аресту. Контр-адмирал нашел, как он сам считал, очень простой выход: в целях безопасности императора предложенных флотских чинов отправить в Балаклаву, брата Ленина — в тюрьму.

Лейтенант Лунин, случайно увидевший ордер на арест Ульянова, передал врачу Шведову, что их общий друг в опасности. Шведов тотчас отправился в терапевтическое отделение к Дмитрию Ильичу и предложил ему немедленно «заболеть», иначе не избежать ареста.

Предложение резонное. Единственно, о чем попросил «заболевающий», это передать рабочему Ржанникову пакет с листовками для расклейки по городу в день приезда царя.

В полдень Ульянов «почувствовал себя плохо», и главный врач госпиталя отправил его домой. А на следующий день к дому Дмитрия Ильича подкатил пароконный экипаж. В присутствии офицера контрразведки врач удостоверил, что господин Ульянов действительно нездоров. Непрошеные гости застали Дмитрия Ильича — в постели. Он в самом деле чувствовал себя плохо, у него была высокая температура. Крупозное воспаление легких — таков был диагноз.

Дмитрия Ильича навещали знакомые, приносили новости. Как-то забежала медсестра Носова, с восторгом сообщила, что по городу расклеены листовки. Называются они «О поражении своего правительства».

Царь не стал дожидаться предполагавшегося парада кораблей Черноморского флота и вечером отбыл в Ялту, в свой ливадийский дворец.

Появление в севастопольской крепости листовок с текстом ленинской статьи дорого обошлось начальнику контрразведки. Директор Департамента полиции генерал-майор Климович перевел полковника Смирнова на Балтику с понижением в должности.

Март был на исходе. Дмитрий Ильич «выздоровел», опять приступил к исполнению своих трудных обязанностей. Ждал вестей из Швейцарии. Из Петрограда. Из-подо Львова, где не утихая шли ожесточенные бои. Там в санитарном поезде служила сестрой милосердия Мария Ильинична.

Однажды, заехав по делам в городскую больницу, Дмитрий Ильич лицом к лицу столкнулся с доктором Бирулей. Бируля с фарисейской миной на лице выразил «коллеге» сожаление по поводу смерти… старушки Ульяновой.

Дмитрий Ильич поспешил на городской телеграф. Разыскал телеграмму. Читал — не видел букв. «Мама скончалась».

В конце июня 1916 года здоровье Марии Александровны резко ухудшилось. Врач Штремер, лечивший ее, нашел слабость сердечной мышцы. 5 июля Анна Ильинична послала брату срочную телеграмму. «Мама больна. Без сознания. Приезжай». Но Дмитрий Ильич телеграмму не получил: задержала военная цензура. Ее вручили вместе со второй только через три недели.

С телеграфа Дмитрий Ильич медленно побрел по булыжным севастопольским улочкам. Брел не зная куда. Остановился на Приморском бульваре. За севастопольским рейдом садилось солнце и ослепительно ярко отсвечивало в окнах домов. В скверике под брезентовым навесом гремела медь духового оркестра. Музыканты в бескозырках, разомлевшие от жары и усталости, исполняли что-то из «Травиаты». Дмитрий Ильич закрыл глаза. Вспомнил домик в Симбирске, представил, как мать играла эту мелодию на рояле.

По его впалым щекам катились слезы, и он даже не пытался скрыть это от недоуменно посматривавших на него незнакомых солдат и матросов.

Потрясенный смертью матери, Дмитрий Ильич стал малоразговорчив. Он чувствовал угрызение совести оттого, что не так часто писал ей, как того хотелось бы. Последний раз он видел ее в марте. Тогда мать вдруг себя почувствовала плохо, и Анна Ильинична вызвала брата телеграммой. Исхлопотав недельный отпуск, Дмитрий Ильич приехал в Лыкошино, под Петроград, где мать жила на даче. Тогда единственно, что его утешило: мать старалась выглядеть бодрой, не теряла надежду увидеть всех своих детей вместе. Когда младший сын уезжал, просила, чтоб он не забывал писать. Из Севастополя письма еще доходят…

Но вихрь военных событий так закружил Дмитрия Ильича, что часто некогда было оторваться от дела. Мария Александровна не обижалась на молчание. Она терпеливо ждала сына в гости.

25 декабря 1915 года она ему писала: «Не могу не повторить душевное желание мое и всей семьи нашей повидать тебя здесь у нас. Мне не позволяют выходить на воздух по плохому здоровью моему: как счастлива была бы повидать тебя и посоветоваться с тобой. Похлопочи об отпуске, чтобы повидаться с нами, хотя на несколько дней. Кроме радости свидания, ты будешь полезен нам как доктор, к которому я отношусь с особенным доверием, так как ты излечивал меня уже не раз».

К концу зимы Марии Александровне стало хуже. 17 февраля 1916 года она призналась сыну, что пролежала долго и «немало лекарств проглотила». В письме мать просила: «Как счастлива была бы я, если бы могла обратиться к твоей помощи…»

У Марии Александровны появились частые приступы одышки. Это было следствием бронхита и воспаления легких. Она почувствовала, что жить ей осталось недолго. Ее не покидала надежда, что еще раз увидит младшего сына. Даже в последние часы своей жизни справлялась о нем.

«…Была я безотлучно при маме во время ее болезни, да и весь последний год почти не отходила от нее… — писала Анна Ильинична младшему брату. — Заболела мама с 24-го июня… Она была все время очень кротка и благодарила за всякую мелочь. В начале болезни она сказала: «Дай мне что-нибудь, ну, облатку, — ты же знаешь что, — я хочу пожить еще с вами!» А потом повторила несколько раз: «Что уж бог даст!» Дня за два до смерти она сказала: «Куда же папа наш ушел?!», а в день смерти: «Где же наш Митек?» В день смерти я принесла ей цветок из сада, и она улыбнулась так оживленно, сказала по-французски: «Как это красиво! Какой хорошенький цветок». И глаза ее заблестели. Она говорила ласково со мной и Маней. Но пульс у нее стал слабый и неровный. В 2 ч. она заснула спокойно, потом вдруг как-то глубоко вздохнула раз, другой и посинела. Впрыснули камфору, но было уже поздно… Мне не тяжело, а приятно писать и слышать о ней… Обнимаю тебя горячо… Ты так походишь на нее! Будь здоров, хороший мой!

Твоя А. Елизарова.

…Будь покоен за меня… Пиши на адрес Марка».

В этом же письме сестра сообщала, что ее посадили в тюрьму, но она надеется, что ненадолго, ибо не представляет себе, в чем ее могут обвинить.

В офицерской столовой госпиталя, где питались врачи, Дмитрию Ильичу удалось перекинуться несколькими фразами со Шведовым. Сергей Федорович посоветовал дать Марку Тимофеевичу телеграмму, что можно предпринять для освобождения Анюты, со своей стороны, Дмитрий Ильич готов сделать все возможное. Это подбодрит сестру.

Ждать пришлось долго. Марк Тимофеевич ответил после письма из Цюриха. В том письме Владимир Ильич писал:

«Дорогой М. Т.! Пожалуйста, покажите эту открытку Маняше или перешлите ей. Я получил вчера ее письмо (открытку) от 8.VIII, а также книги, за которые очень благодарю. Весть о том, что Анюта в больнице, меня очень обеспокоила. В чем дело? Не та ли эта болезнь ее, из-за которой ей пришлось уже, как она писала, побывать в больнице и оперироваться? Надеюсь, что, во всяком случае, она и Вы обратитесь только к самым лучшим хирургам, ибо с посредственными докторами в таких случаях иметь дело никогда не следует. Буду с нетерпением ждать вестей почаще, хотя бы кратких…

Ваш В. Ульянов»[38].

1916 год в жизни Дмитрия Ильича был отмечен еще одним печальным событием. Антонина Ивановна Нещеретова, проживавшая в Феодосии, сообщила Дмитрию Ильичу, что их отношения стали формальными, поэтому нет смысла считать себя мужем и женой. Дмитрий Ильич с ней согласился. И они оформили развод.

В 1914 году, когда Дмитрий Ильич был призван в армию в связи с началом империалистической войны, он познакомился с Александрой Федоровной Карповой. Она была коренной жительницей Севастополя. Здесь родилась и выросла. Она любила город и его историю, хорошо знала его людей. В конце 1916 года они поженились.

Однако большинство дней супружеской жизни они провели врозь. Напряженная партийная и врачебная работа заставляла Дмитрия Ильича постоянно находиться в гуще масс. О семейном уюте он только мечтал. Тяжелые годы гражданской войны разлучили их надолго, и только после освобождения Крыма Красной Армией Дмитрию Ильичу удалось отыскать ее.

ВЕТЕР ФЕВРАЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

1917 год начался в севастопольском крепостном госпитале необычно. В одной из палат раненые устроили митинг. Несмотря на угрозы начальника госпиталя, митинг прошел под лозунгом: «Долой войну! Не будем возвращаться в окопы!»

Оказавшись невольным участником митинга, Дмитрий Ильич узнал, что «бунтуют» солдаты не только в госпиталях. По распоряжению коменданта крепости, казарма артиллерийского дивизиона оцеплена войсками. Идут переговоры командования с артиллеристами о выдаче зачинщиков митинга, заявивших: «Долой царя!» Командование флотом и гарнизоном торопилось локализовать очаги выступлений революционно настроенных солдат и матросов, опасаясь, что пламя восстания перекинется на весь город, а затем и на боевые корабли Черноморской эскадры. Тогда уж революцию не остановить никакими, даже самыми репрессивными мерами. Третий год полыхала война, и гнев трудящихся достиг предела.

Севастополь начала 1917 года был подобен бочке с порохом, которая могла в любой момент взорваться. В крепости насчитывалось 80 тысяч населения, из них почти 30 тысяч — рабочие военных предприятий. Кроме того, Черноморский флот состоял более чем из 100 боевых кораблей с экипажем в 40 тысяч матросов. В большинстве своем это были крестьяне из украинских губерний, а также рабочие, призванные из Ростова, Николаева, Луганска. Харькова — индустриальных районов. На отдельных кораблях и военных заводах Севастополя действовали большевистские агитаторы. Правда, Черноморский флот не имел большевистской организации, такой, как на Балтике. Здесь было засилье кадетов, меньшевиков, эсеров. Они называли себя борцами за демократию, но на деле занимали откровенно контрреволюционную позицию. Поэтому, не встречая сопротивления, командование флота безбоязненно отдавало в арестантские роты большевистски настроенных солдат и матросов.

Военно-полевой суд ждал и солдат крепостной артиллерии, отказавшихся выдать организаторов антивоенного митинга. Но в ночь на второе марта оцепление казарм неожиданно было снято. И еще двое суток город жил в неведении: как это понимать? В печати — никаких разъяснений. Мало того: подписчикам не поступили ни петроградские, ни московские газеты.

В столице что-то произошло. Об этом знало только командование флота. Но оно выжидало. Видимо, ему нужны были указания: как действовать дальше?

Третьего марта в госпитале творилось невероятное. Раненые вновь митинговали. Начальник госпиталя делал вид, что ничего не видит и не слышит. С утра он уехал в штаб, вернувшись, объявил: царь Николай II отрекся от престола, власть перешла в руки Временного правительства. Больше он ничего не сказал, но уже и этого было достаточно. Ликованию не было предела. Революция совершилась!

И севастопольская крепость из края в край забурлила митингами. Быстрее всех действовали кадеты. Уже к шестому марта они во всех городах Таврии сумели создать «общественные комитеты» и «комитеты общественного спасения».

«Общественный комитет» был образован и в Севастополе. По-прежнему действовала городская дума. Началась спешная перекраска городских учреждений в «революционный» цвет. Полиция стала называться милицией, полицейские — милиционерами. Кроме того, в числе милиционеров оказалась довольно большая группа черносотенцев, принимавших участие в расправе над соратниками лейтенанта Шмидта. Почувствовав силу, кадеты повели агитацию за поддержку Временного правительства.

В армии и на флоте, в сущности, все осталось по-старому. Адмирал Колчак, махровейший монархист, будущий «верховный правитель», уверенно, как и при царизме, командовал Черноморским флотом. Единственное новшество — к командующему был приставлен комиссар Временного правительства.

Севастополь наполнился «листками», «известиями», «бюллетенями» — печатной продукцией многочисленных буржуазных и мелкобуржуазных партий. В Крыму их было более двух десятков. Среди обилия листовок в Севастополе не оказалось только большевистских. Здесь большевики не имели своей типографии. Все типографии находились в частных руках. Предприниматели-полиграфисты выполняли заказы лишь за большие деньги. Севастопольские большевики не располагали не только деньгами, но и своей самостоятельной организацией. Они по-прежнему считались «объединенными» с меньшевиками. Благодаря такой половинчатой позиции некоторых большевиков все партийные средства оказались в руках у ренегатов.

Еще в 1914 году, сразу же по приезде в крепость, ознакомившись с партийной обстановкой, Дмитрий Ильич отрицательно отнесся к такому объединению. За два с половиной года он ни разу не присутствовал на «объединенных» заседаниях. Может, это уберегло его от ареста. Сейчас ситуация менялась. Настала пора выходить из подполья.

5 марта Иван Каллистратович Ржанников встретился с Дмитрием Ильичом у него на квартире, принес подарок: первую доставленную в Севастополь «Правду». После длительного перерыва газета снова издавалась. Для Дмитрия Ильича за последнее время это был, пожалуй, самый памятный день. О чем писала «Правда»? Она призывала создавать рабочие Советы по типу тех, которые были в годы первой русской революции. «Правда» писала, что такой Совет уже создан в Петрограде. Совет потребовал освободить всех политических заключенных.

Действия Петроградского Совета радовали. Надо следовать примеру петроградских рабочих. Советы рабочих и солдатских депутатов в противоположность буржуазному Временному правительству — орган пролетарской власти. «Правда» разъясняла, что нужно делать пролетариату во всех уголках России.

Вечером этого же дня немногочисленная группа севастопольских большевиков собралась в столовой на Рыбной площади для обсуждения неотложных вопросов. Главным на повестке дня стоял вопрос об участии в выборах депутатов в Советы. Уже не было секретом, что кадеты и эсеры форсировали события, спешили создать Советы, по духу близкие к «комитету спасения». Даже наметили дату выборов: 6 марта. Большевики пришли к единственно правильному выводу: превосходство врагов временное. Надо на выборах, где только возможно, выдвигать своих, большевистских кандидатов. В полдень 6 марта начались выборы в Совет. Наряду с кадетами выборами руководили меньшевики и эсеры. Абсолютное большинство депутатов оказалось от мелкобуржуазных партий. В Севастопольский Совет первого состава вошло только два большевика, Калич и Сюсюкалов.

Обстановка в Севастополе не благоприятствовала работе большевистских депутатов. И о том, чтобы перетянуть массы на свою сторону, еще не могло быть и речи. Мелкобуржуазная волна, как писал об этом периоде В. И. Ленин, подавила сознательный пролетариат не только своей численностью, но и идейно, то есть заразила, захватила очень широкие круги рабочих мелкобуржуазными взглядами на политику.

Город жил ожиданием больших перемен. Ждал вестей с севера и Дмитрий Ильич. Давненько послал письмо старшей сестре. Ответа долго не было. И вот наконец-то весточка.

«Дорогой мой Митек!

Послала тебе как-то открытку (в ответ на твою). Получил ли ты ее? Письма идут очень медленно…

…Вспоминаю прошлый год, когда мы видались. Вообще так грустно сегодня, когда вспомнишь прошлый год… От В[оло]ди было письмо, что никак не проехать теперь. Волнуется он там и рвется сюда. Намечает один путь. Все же приедет, я думаю, в более или менее скором будущем. Переселяйся и ты тогда в Питер или Москву…

Твоя Анна

1 апреля 1917 г.».

Письмо ободряло. Было предчувствие, что брат не сегодня-завтра вернется в Россию… С ним можно будет посоветоваться.

А пока — действовать, не теряя времени. Опыт подсказывал: прежде всего надо объединить усилия большевиков, работать согласованно, сообща.

Уже на первом собрании большевиков Дмитрий Ильич Ульянов поставил вопрос о создании в Севастополе большевистской организации. Его поддержали Ржанников и Калич. Будучи избранным в Совет, Андрей Калич посетил многие корабли флота, установил личные контакты с большевистски настроенными матросами.

В апреле 1917 года состоялось первое организационное собрание большевиков севастопольской крепости. Был создан горком РСДРП (б). Его членами стали: А. Калич, И. Назукин — матрос-подводник, И. Ржанников — большевик с 1903 года, С. Сапронов — матрос, участник революционного движения на Балтике в 1912 году. Дмитрий Ильич вошел в агитационную группу горкома.

Сразу же после собрания Калич уехал в Петроград с докладом в ЦК. Оттуда он привез текст открытого письма В. И. Ленина, адресованного участникам Всероссийского съезда крестьянских депутатов. В этом письме Владимир Ильич призывал крестьян и батраков объединяться, немедленно брать всю власть в свои руки. Он подчеркивал, что только крестьяне и батраки сами могут освободиться от помещичьей кабалы. Письмо удалось размножить в частной типографии. Денег хватило лишь на 500 экземпляров. Агитационная группа горкома распространила ленинское письмо на кораблях и в казармах. Меньшевики тотчас предприняли ответные действия против Севастопольского горкома РСДРП (б). Исполком Совета запретил владельцам частных типографий печатать большевистские листовки. И теперь большевики могли рассчитывать лишь на помощь товарищей, работавших в других городах. Газеты и брошюры стали поступать из Одессы, Екатеринослава, Харькова. Что же касается «Правды» и «Солдатской правды», тут дело обстояло гораздо сложнее. По распоряжению командования флота эти газеты задерживались под любым предлогом. Дело дошло До того, что судовой комитет «Трех святителей» обратился ко всем матросам, солдатам и рабочим крепости с призывом потребовать от командования флота не препятствовать доставке «Правды» на корабли флота.

Командующему Черноморским флотом адмиралу Колчаку все чаще докладывали об обнаруженных на кораблях листовках.

И вот адмирал пригласил для дружеской беседы руководителя местных эсеров Бирулю и лидера меньшевиков Канторовича. Памятуя о «духе времени», он не приказал, он попросил помочь ему «навести порядок на флоте».

Бируля и Канторович, знавшие лично Дмитрия Ильича и неоднократно слушавшие его выступления на митингах, решили использовать его имя в провокационных целях. По городу был пущен слух о том, что якобы к военврачу Ульянову собирается приехать его брат — Владимир Ильич Ленин. По всему Крыму буржуазные и мелкобуржуазные газеты, словно по команде, почти одновременно опубликовали «разоблачительные» письма Ленина, выставляя его как «немецкого шпиона».

Дмитрию Ильичу стало известно об этих слухах, но он на первых порах не придал им никакого значения. Враги распространяют любую ложь, лишь бы очернить революционеров. Он считал, что слухи сфабрикованы командованием флота, отъявленными контрреволюционерами. И хотя Дмитрий Ильич прекрасно помнил образцы политического двурушничества меньшевиков, он не хотел, не мог допустить мысли о том, что они смогли организовать эту гнуснейшую провокацию.

Больше того, Симферопольский Совет по настоянию меньшевистских и эсеровских депутатов высказался против приезда Ленина в Крым. Такое предложение от имени своей фракции внес не кто иной, как севастопольский эсер Бируля, якобы располагавший достоверными сведениями из самых авторитетных источников. Провокационное постановление эсеро-меньшевистского Совета опубликовали многие газеты Крыма.

Эта акция врагов революции вызвала гнев и возмущение крымского пролетариата. Рабочие и матросы потребовали принять резолюцию о политическом недоверии прислужникам буржуазии из Симферополя. На заседании Совета попытался выступить Калич, но эсеры, кадеты и меньшевики встретили его появление на трибуне невообразимой руганью и едва не стащили с трибуны. Тогда Сюсюкалов обратился с протестом в редакцию газеты «Крымский вестник». Редактор, ознакомившись с текстом, согласился напечатать, но… за баснословную сумму. Ни одна газета Крыма большевистского протеста не опубликовала.

Крымским большевикам помогли рабочие Одессы, Харькова, Донбасса. Ростовская газета «Знамя свободы» 16 мая напечатала резолюцию рабочих. В этой резолюции говорилось: «Выразить глубокое возмущение против насильственных мер, предпринятых исполнительным комитетом Совета, и позорного отношения названного Совета к старому солдату революции и выразителю интересов всего международного пролетариата — товарищу Ленину. Приветствовать его и выразить ему глубокое сожаление в том, что в России существуют рабочие и солдаты, подобные симферопольским депутатам».

В дальнейшем обстановка стала еще хуже. Ссылаясь на постановление Симферопольского Совета, эсеры, меньшевики, не говоря уже о кадетах, стали терроризировать большевиков и сочувствующих им солдат и матросов.

Как-то вечером санитар севастопольского госпиталя обнаружил выброшенное прибоем тело матроса. Матрос был еще жив. Санитар доставил его в перевязочную. Там ему была оказана необходимая помощь. Придя в себя, он узнал военврача Ульянова. Так Дмитрий Ильич познакомился с большевиком Михайловым, матросом с корабля «Борец за свободу». Оказалось, что днем Михайлов выступал на митинге, разоблачал Временное правительство, но эсеры его избили и выбросили за борт. Теперь Михайлову не было резона возвращаться на свой корабль — арестуют, и Дмитрий Ильич отправил его с провожатым на квартиру рабочего Клепикова. Утром в госпиталь нагрянули офицеры контрразведки, они потребовали от Дмитрия Ильича объяснений: куда исчез избитый на митинге матрос Михайлов. Ульянов отвечать отказался. Ему пригрозили арестом.

Эти слова не были пустой угрозой. Уже в мае в Севастопольской крепости было объявлено, что большевикам запрещается вести агитационную деятельность в какой бы то ни было форме. Севастопольский горком РСДРП (б) перешел на полулегальное положение, а вскоре был разгромлен. Уехавший в Петроград в составе делегации Черноморского флота Андрей Калич вернулся в Севастополь под конвоем.

Стало ясно, что против военврача Ульянова готовится провокация. Секретарь комитета Савелий Сапронов в целях безопасности Дмитрия Ильича советует ему поменять обстановку, хотя бы на время.

Выход был найден. В Одессе, в штабе Румынского фронта, работали друзья Дмитрия Ильича: Дзевановский — главным военно-санитарным инспектором, профессор Бурденко — начальником санитарной части армии. По требованию Дзевановского и по согласованию с Бурденко военврач Ульянов переводится «поближе к фронту» — назначается делопроизводителем управления санитарной части армии.

В начале июня Дмитрий Ильич выехал в Одессу. Это были горькие, тревожные дни. Уже в июле партия большевиков вынуждена была снова уйти в подполье. Газеты пестрели сенсационными сообщениями о розыске главного большевика — Ленина. Несколько раз на глаза Дмитрию Ильичу попадались заметки: Ленин арестован… Неужели все повернуло в старое русло?

С грустью писал он в эти дни в Питер Марку Тимофеевичу Елизарову, надеясь, что его письмо прочтут брат и сестра: «…Пока сижу за бумажными делами делопроизводителя врачебно-клинического отдела, но возможно, что в скором времени Дзевановский даст мне место врача для поручений».