Дневник военных лет

Всё омерзительнее ощущается война.

13-е. Слух о том, что бандиты мяукают кошками у дверей, чтобы им открыли. Говорят, что основной контингент их — инвалиды Отечественной войны и подростки. С Реформатского около музея Маяковского чуть не сняли шубу четверо подростков. Гадаем, что означают изменения Конституции. Говорят, что москвичи на новые пункты Конституции откликнулись пожеланием: “Хотя бы старую отоварили”. Погода по-прежнему необычайно теплая, все время оттепели. Не было еще мороза выше -10о.

14-е. Почему-то опять ждут бомбежек Москвы, говорят, что недавно чуть не объявили тревогу, проверяют газоубежища и пр. “Секретное оружие немцев” — это, вероятно, бактерии. Еще не оскудел порох в пороховницах войны. Все-таки я еще не вижу надлома немцев. Они отходят очень продуманно и там, где хотят.

19-е. Разгром немцев у Шполы. 5500 трупов. Вот этот успех для меня определяющий: немцем необходимо было вывести своих из прорыва, и то, что они не сумели это сделать, — доказательство их слабости. Здесь речь шла о престиже, и они сделали все, что могли, и оказались слабее.

Был с А. Толстым и Зелинским у Александрова — об организации критической группы. Александров опять меня не потряс. Он не видит того, что нужно видеть, ему не хватает культуры, он — исполнитель. Глядя, как в нашей области все бестолково, я по-прежнему поражаюсь: как мы умудряемся побеждать? Здесь какая-то мистика, умом России не понять…

28-е. Вчера был на заседании Президиума Союза писателей. Обсуждались планы журналов. Все очень убого. Наблюдал деятельность нового секретаря: крайне грубый и высокомерный человек, которому порученная ему работа совершенно противопоказана. Дубина с дубинкой. Все это удивительно. В 1 ч. 30 м. ночи передали сообщение о мирных предложениях Финляндии, не особенно грамотно составленное, это — симптом чрезвычайного значения, даже если финны не сдадутся.

Март

2-е. Опять уже два дня стоит сильная оттепель. Ночью шел сильный дождь. Наши войска подошли к могиле Пушкина. Вчера туда уехали Благой и Гудзий.

“Правда” устроила потрясающий мордобой Чуковскому: он пошляк и шарлатан и т.п. Этот принцип — или ручку пожалуйте или в морду — очень однообразен.

5-е. Вечером салют — подошли к Волочиску. Очевидно, мы придаем этому успеху большое значение: не дали даже “последних известий” и все время играем марши. А под Псковом — затихло. Я по-прежнему не понимаю нашей стратегии: рвать фронт в десяти местах и нигде — как следует. Все наши прорывы затухают: бьем пятерней, а не кулаком.

29-е. Был в Переделкине. 31-го уеду в Узкое. Мы наконец выполнили приказ В.М. Молотова, отданный 22 июня 1941 года: отбросить врага за пределы государственной границы. Но все-таки я не расцениваю события особенно оптимистично: все дело во времени, хватит ли нам сил вынести этот непрерывный надрыв наступления? Не измотают ли нас немцы так, что мы начнем распадаться внутри, к удовольствию Черчилля?

Май

13-е. Вчера был Евнин. Хотел его устроить в институт школ. Сначала все шло хорошо, но, узнав о его национальности, его кандидатуру отключили без разговоров и категорически. Интересно: я думал, что это уже схлынуло. Сам он знает о гонении на евреев, говорит, что очень не любит свой народ и очень уважает русских.

26-е. Пушкино. Вчера слушал в Союзе писателей новые главы “Петра Первого” А. Толстого. Очень сильно написано. Он — чуть ли не последний представитель нашей литературной культуры.

В университете то же, что с Евниным: отклонили прием в аспирантуру евреев, при этом так бестактно, что об этом говорит весь университет. Я спрашивал Еголина. Он говорит — ничего не поделаешь: засилье евреев…

Шум у философов: сняли премию с 3-го тома истории философии. Громят экономистов за недооценку национальных достоинств Канкрина. Стали говорить о том, что мы слишком строги к самодержавию: оно вело здравую государственную политику, присоединяло новые земли и народы, неся им блага русской культуры. К. Осипов хочет писать роман о Скобелеве. Но — вчера мне звонил Еголин и спрашивал о произведениях, в которых советский патриотизм подменен просто русским. Значит, ищут какую-то среднюю.

<…> Началось переселение народов: идут в Сибирь эшелоны жителей освобожденных областей, а туда едут с востока. Поезда забиты до того, что крыша вагона стала нормальным местом: там проверяют билеты, и если они есть — все в порядке. Переселение — суровая мера, но трудно найти иную: слишком пропитаны немцами эти области, шпионаж, диверсии (Ватутин, например, — их жертва. Впрочем, он бы выжил, если бы согласился отрезать ногу).

Было письмо из Киева: мать Л.П. как “фольксдейче” была отправлена в больницу и, может быть, жива (где-нибудь в окрестностях Киева), а дядя ее умер. Печально с Гречишниковым: он, оказалось, у немцев вовсе не был партизаном, а писал у них в газете. Теперь он в концлагере ждет суда, а по одной версии, даже расстрелян. Жаль — очень хороший человек. Зато Эйшискину освобождают досрочно. А в университете мы присудили ученую степень В. Маслову, хотя он все время работал у немцев.

А вообще, “жизнь, не зная истребленья, так только замедляет шаг”. Теперь это могут сказать немногие, к сожалению, среди них и я…

В этом году под Москвой еще более раскопано земли. Всюду — огороды. У нас уже посажено, как и в прошлом году: 200 м в “Заветах Ильича”, 70 — на улице против дачи. На этот раз удалось нанять рабочих для копки и посадки. Соня очень извелась.

Интересно, что 3-й год войны на исходе, а положение туманнее, чем когда бы то ни было. Я уж давно перестал делать глупые предположения, как в первые годы.

Июнь

6-го в институте обычное заседание. Является в 3-м часу Лёля Любарева и говорит о том, что радио сообщило о высадке во Франции. Начало конца войны. Думаю, что если союзники начали это дело, то оно пойдет быстро. Вероятнее всего, если у немцев нет какого-нибудь трюка в запасе, им придется устроить внутренний переворот и сдаться, потому что теперь-то каждому из них должно быть ясно, что они только губят свои последние силы. Теперь все-таки можно действительно ждать конца войны.

Говорят, что 31-го началось в Белоруссии наше наступление. Но пока о нем что-то не сообщают.

11-е. Сегодня вечером “последний час”: мы ударили на финнов. Вообще-то говоря, это мудро: и наступаем, и в свою пользу (к миру Финляндия будет у нас под рукой). Но вообще-то это, конечно, зря, если учесть дорогую русскую кровь, которая уже три года лилась по дешевке.

24-е. В институте СП меня представили к медали “За оборону Москвы”… и мы пахали.

26-е. <…> Моя мечта — к осени отбиться от занимаемых должностей, перестать читать лекции и перейти на домашнюю работу. Буду жить на даче и переведу “Слово о полку Игореве” стихом “Песни о купце Калашникове”. Чувствую себя скверно. Отдыхаю: сдал учебник для школы и еще не начал возиться с историей советской литературы для ИМЛИ.

Август

14. <…> Быт стабилизировался, ход войны ясен, так что писать о многом уже нет смысла. Да и в чем вообще смысл? Немцам можно быть благодарными за то, что они сделали жизнь ясной до конца, т.е. показали, что человеческая жизнь ничего не стоит, и что героиня этой пьесы — смерть. После “лагерей смерти” в Майданеке, где в камере стояло вплотную 250 обнаженных людей, удушаемых газом, а немец смотрел на них через глазок — малосущественно, как и каким образом я буду жить и кого облагодетельствует моя деятельность.

Еще порой так молодо-тревожно

И грудь щемит, и горячо глазам.

Но все твердит мне голос непреложный:

— Жизнь кончена, ты это знаешь сам.

Пока слепая жизненная сила

В тебе еще не выдохлась до дна,

Живи, ты знаешь сам — одна могила,

Одна могила царственно верна.

Думаю, что я говорю здесь не только о своем собственном сорокалетнем духе, но и о духе эпохи. Во что может теперь поверить и наше, и последующие поколения? Может быть, поэтому я с большим трудом переношу всю московскую суетню и ничего не могу делать как следует. Изо всех сил стараюсь от всего освободиться и жить в одиночестве на даче зимой. Как будто это удастся.

В частности для этого дает базу вошедший наконец в силу авторский новый закон. Он резко увеличивает оплату (до 3000 р. за лист) и делает литературный труд “рентабельным”. Очевидно, это шаг на пути к улучшению жизни интеллигенции. Что-то готовят и для профессуры — сокращение числа лекционных часов, введение записей на лекции и т.п. <…> Быт наш, благодаря лимиту, вполне терпим. Всем писателям выдали американскую одежду: костюм, белье и т.п.

М.б., поеду в Минск прочесть несколько лекций. Но вообще я чувствую себя сломанным. М.б., во мне что-нибудь временно испортилось, и я потом воодушевлюсь, но ощущение “кончености” меня не оставляет. Вероятно, мне нужна была бы резкая перемена жизни, но она исключена: в любовь в стиле Д. Давыдова или Тютчева я не верю для себя, новой работы, которая меня бы захватила, нет; да и беда моя в том, что то, что я делал, не захватывало меня полностью; это было дело — вполдела. Итак — мне надо сидеть и выдыхаться.

Опять объявлено “важное сообщение”. В последние дни их не было. Радио вызванивает “Широка страна моя родная”, пока Левитан откашливается у микрофона. Для нас все это стало бытом; на улицах прохожие мимоходом спрашивают, услыхав залпы — “что взяли?” — и идут дальше. А когда-то, в декабре 41-го года, сердце замирало. Человек невероятно быстро приспосабливается и наглеет. Если есть рай, то он должен состоять из бесконечного количества ступеней. Заговорил Левитан — приказ Захарову, — он взял Осовец, мы широким фронтом выходим на границу Восточной Пруссии. Не знаю — радоваться ли призраку генерала Самсонова, бродящему в тех местах… Не завидую жителям Восточной Пруссии…

Сентябрь

4-е. 31-го вернулся из Минска. Поехал туда, вернее — полетел на самолете 24-го. Вернулся также на самолете. Раньше не летал и вполне оценил преимущества транспорта, переносящего человека из Москвы в Минск за 2 часа 30 минут. Сверху видны линии обороны немцев, изрытые воронками взрывов бомб и снарядов. В Минск зазвал меня Гуторов — в составе пропагандистской группы ЦК, выехавшей туда для работы на курсах для белорусских партизан, собранных для подготовки к работе в районах в партийном и советском аппарате. Минск сильно пострадал. Почти все здания в центре разрушены, окраины более или менее целы. Узнал о той судьбе, которая ждала меня в Минске, если бы я не уехал оттуда 20 июня 41-го г. Я останавливался в гостинице “Европа”. 24-го во время бомбардировки все ее жильцы — около 2000 чел. спустились в подвал. 2 бомбы по 1000 кг попали подряд в дом и разрушили его вместе с подвалом, в котором и погибли все те, кто в нем был…

До сих пор в городе находят немцев, прячущихся в разрушенных зданиях. Немцы бродят по лесам, выходят в деревни просить хлеба и пр. Население города за три года с ними сжилось, немцы жили по частным квартирам — домохозяйки говорят об их обходительности… По вечерам в городе — отчаянная стрельба, стреляют для развлечения партизаны, мальчишки, владеющие, вероятно, складами оружия и т.п.

Город быстро восстанавливается. При мне уже кое-где дали свет, заработала телефонная станция, вокзал подтянулся к городу (был в 18 км от него). Как-то раз прилетел немецкий самолет. Постреляли зенитки. Но за месяц до моего приезда Минск бомбили 120 самолетов и нанесли большой ущерб.

Интересны занятия с партизанами. Это запорожская сечь: пестрота одежд (новый немецкий китель, драные брюки, босые, тут же с иголочки одетые во все заграничное), богатство русского языка и т.п. Но лекции слушают идеально. 600 человек сидят без звука, хотя вряд ли понимают лекцию. Местное начальство никуда не годится: тупые, безответственные люди.

Главное — поездка по району: печь, где немцы сжигали трупы, груды вещей расстрелянных, обнесенный колючей проволокой лагерь — пустырь с изоляторами на столбах (ток), поле, где похоронено 220 000 человек, траншеи с человеческим пеплом (крупный, светло-серый, много мелких костей). В траве валяются вставная челюсть, носовые платки.

Лес, где наши самолеты громили окруженных немцев, — всюду разбитые танки, пушки, машины, ракеты, снаряды. Трупы лошадей, до сих пор не закопанные немцы. Они уже истлели, но местами — еще сильный запах гниения. Большой лес заполнен этими остатками уничтоженной армии.

Рассказы партизан о сражениях, расстрелах, убийствах, пытках.

Некуда уйти: вера в бога — интеллектуальное убежище для кретинов. Вера в культуру и прогресс, но они-то и довели до всего этого. Вера в себя — миллионы таких же гибли в самых жестоких страданиях. Не остается ничего, кроме цинизма, фатализма, пустой инерции жизни. Кто найдется, чтобы сказать о новых моральных ценностях после этой войны. Она убила людей внутренне.

Были Соловьев, Дельсон, Бессонов.

Оля оставлена на работах в лесу до 20-го.

Румыния вышла из войны. Финляндия — выходит.

Но Гитлер говорит, что у него еще свежий миллион людей и что если Вильгельм кончил войну без четверти 12, то он ее кончит в четверть первого.

Новая редколлегия “Знамени”. Вишневский — редактор. Тихонов, Симонов, Толченов, Тарасенков, я — коллегия. Ее вызывали к Жданову. Два дня ждали, на третий я из-за машины не попал. Пришла верстка моей книги. Она должна выйти в сентябре-октябре. Выходит она в момент, когда к вопросам культуры — особое внимание, поэтому меня могут за нее и похвалить и стукнуть по голове, в особенности за немодные цитаты из Гегеля!

20. Происходит все то, о чем раньше и думать было странно: союзники, освободив Францию и Бельгию, уже прорвали почти линию Зигфрида и двигаются по Германии. Судя по странной заметке, что американцы братаются с немцами, можно думать, что начался распад германской армии?..

Мы вышли везде на нашу границу, кроме Прибалтики, где началось наше решительное наступление. Румыния и Финляндия — капитулировали, Болгария — занята. Наши войска вышли якобы к Эгейскому морю и выходят к Адриатическому! Конец войне — дело недели. Уже увезены с московских бульваров заградительные аэростаты. Ждут снятия затемнения.

23. Размышляю о том, почему немцы не капитулируют. Положение безнадежно, и сопротивление их может быть объяснено лишь стремлением Гитлера поставить между своим затылком и пулей, в него летящей, — еще некоторое количество затылков, которые оттянут приближение этой пули на некоторое количество дней. Можно ли довольствоваться таким объяснением?

Может быть, у них все же есть новое оружие? Какое? Надежды на новые пулеметы, самолеты и т.п. у них не может быть: если они и есть, старые тоже делают свое дело в руках союзников, и здесь решает количество. Химия? Но это оружие тактическое, обоюдоострое, вряд ли оно может что-либо изменить. Остается бактериологическая война. Это оружие стратегического порядка. Оно может иметь массовый характер, внезапно, против него трудно сразу найти ответ, и оно может и повлиять на ход событий. А Германия могла заранее обеспечить иммунитет своего населения. Поэтому еще рано торжествовать безоговорочно — могут произойти еще страшные вещи. Мир-то все-таки безумен.

Техника рождает богов. Воля одного человека рождает такую мощь, что злая воля его может погубить человечество. В сущности, только ХХ век является периодом рождения богов и борьбы их. Бактерии могут сыграть роль нового потопа.

29-е. <…> Вальбе рассказал, что кто-то говорил со Сталиным. Он сказал, что война кончится через три месяца, что ему жаль людей, которые измучены войной. “Их надо накормить, одеть. Я — это сделаю. А там — пусть закопают”. Если это верно, это — хорошо и трогательно сказано.

Октябрь

1-е. <…> Сегодня был Венгров. Он ездил в Крым. Рассказал о гибели милого человека — профессора П. Михайлова, у меня до войны бывавшего. Как раз на днях я его вспоминал, нашел у себя присланную им рукопись книги о Гончарове, которую он хотел защищать как докторскую. Он был в Симферополе и там остался. Немцы пришли за его женой — еврейкой, и ее дочерью — девочкой 11 лет. И он — пошел вместе с женой на расстрел. В Крыму немцы устроили санаторий для русских учителей и читали им лекции о национал-социалистических мотивах в русской литературе. В Крыму — пусто, татар увезли, даже татарские названия местностей меняют на русские.

11-е. Узнал сегодня, что убит Ю. Севрук. Месяца три назад он пылко добивался приема в Союз писателей, был у меня, я хорошо его запомнил — с перевязанной рукой, запавшими глазами, орденами, которыми он очень гордился. И — всё. А еще до войны он приезжал ко мне зимой на дачу поездить на лыжах. А еще раньше, в 1930 году, слушал мои лекции в университете. И сколько их… “и я бы мог, как тут…”

В Москве идет регистрация всех частных пишущих машинок, дабы чего-нибудь не вышло.

15-е. Салют. Взяли Петсамо. О том, что идут где-то бои, можно было догадываться, как обычно, потому, что шли бои местного значения, а танков разбивали очень много. Но мне все же непонятно — в чем смысл этого удара. Правда, “наши женщины рожают”, но следовало бы экономить русскую кровь. Направление — вне стратегии. Петсамо позднее мы заняли бы без потерь, а удар такой силы стоил очень много. Политика — там, где людей считают миллионами, и в этом смысле тут нет проблемы, но все же миллионы складываются из тысяч. По примете, раз салют дан рано — в 9 часов, возможен и другой. Но — пока идут разговоры с Черчиллем, — вряд ли можно ждать решительных операций. На них — как говорят завмаги — еще не получены расценки.

23-е. Опять Коминтерн вызванивает свои сигналы и Левитан стоит у микрофона с важным сообщением. Я все жду Восточную Пруссию или удар в центре, а дают все южный фланг нашего фронта либо север. Что-то он скажет сейчас. Потомки будут завидовать нам, которым радио вещало о свершении великих событий, которые они учат по книгам. А мы уже воспринимаем это как прозу, на ходу.

Так и сейчас — все разочарованно скажут: ах, это Мерецков со своим Петсамо освободил все никелевое производство.

Покушение на Гиммлера.

Хочу вспомнить, кого из моих знакомых унесла война, — Шпаер, Дорошевич, Л. Канторович, Фомин, Севрук, Благинин, Алтаузен, Афиногенов, Траубе, Е. Поляков, Гурштейн, Дубовиков, Щербаков, Серебрянский, Михайлов, Скалина…

Война унесла меньше моих знакомых, чем 37-й год. Очевидно, меня окружали не столько боеспособные, сколько тюремноспособные люди.

Генерал Черняховский двинулся на Кёнигсберг, очевидно, для удара в центре надо обезопасить правый фланг. Знаменательная дата. И для тех — многих, — которые погибли там — на фронте в 140 км на долговременной полосе немецких укреплений. Но мы уже разучились жалеть: слишком много погибло, и не все ли равно: нынче жребий выпал Трое, завтра — выпадет другим.

27-е. Вечером взяли Ужгород и приехал Зерчанинов. Очень милый человек, образец русского интеллигента: умный, знающий, бескорыстный, демократичный. Рассказал много интересного в связи с Пушкиным. Он хорошо знает Болдино, оттуда родом, много говорил с тамошними стариками, готовит работу “Пушкин и Болдино”. Когда в свое время из Болдина уезжал, кажется, Лев Анатольевич Пушкин (в 1911 г.), то он оставил на чердаке свой сундук. Это был старинный сундук с таким крепким замком, что его не могли никак сбить. Л.А. определил, что там вещей нет, болтаются одни бумаги, и оставил сундук Ивану-камердинеру. Довольный Иван выволок сундук, сбил замок, но нашел там такую старую, пожелтевшую, исписанную, плотную бумагу, что ее нельзя было даже курить. И раздал ее бабам. Уже после октября пушкинист Чернышов зашел в Болдине в какую-то избу выпить молока. Ожидая, пока старуха принесет ему с погреба крынку, он заметил, что стена избы оклеена разными бумагами, некоторые исписаны, и когда он вгляделся — исписаны почерком Пушкина. Он дал старухе много денег и договорился, чтобы она никого не подпускала к стене, а сам помчался в Москву, чтобы привезти специалиста-реставратора, так как пушкинские бумаги были плотно приклеены к стене старинным клеем. Когда они через неделю вернулись, на месте улицы торчали одни трубы: за неделю прошел пожар и все спалил!.. А Вера Анатольевна (она была женой оренбургского губернатора, расстрелянного после Октября, добралась до Москвы, стала прачкой. Луначарский узнал о ней и сделал ее завед. детским домом. Дочь ее вышла замуж за шофера, скрывшего, впрочем, свое княжеское происхождение), урожденная Пушкина, рассказала ему о сыне Пушкина от Ольги Калашниковой, добавив, что семья Пушкиных сделала все, чтобы стереть все следы, оставшиеся от Ольги. Однажды Снарский — какой-то родственник Пушкиных, бывший в тех местах земским начальником, — поехал зимой в объезд своего района, заблудился в метели и, с трудом добравшись до какой-то деревни, стал обогреваться в какой-то избе. Он был флейтист и возил с собой флейту. Отогревшись, он стал играть на флейте и растрогал свою хозяйку, которая сказала, что и у них в деревне есть музыкант, играющий на скрипке. Он попросил ее привести музыканта. Тот пришел со скрипкой. Играл он не деревенские песни, а классический репертуар, руки у него были белые и тонкие — руки музыканта, а сам он кого-то Снарскому напоминал. О себе он сказал, что он — “барской прихоти дитя”, что его отец не считал его сыном и всячески измывался над его матерью, а учил его в детстве играть на скрипке какой-то старичок. Только вернувшись и взглянув на портрет Пушкина, Снарский понял, на кого был похож этот пьяный мужичок, промышлявший игрой на деревенских свадьбах.

Итак — мы в 1) Норвегии, 2) Венгрии, 3) Чехословакии, 4) Польше, 5) Восточной Пруссии, 6) Югославии, 7) Болгарии, 8) Финляндии, 9) Румынии и скоро, даст бог, — вступим в Грецию и Албанию.

Говорят, что вышедший недавно роман Степанова “Порт-Артур” вызвал большой шум в Японии и в Китае. Там говорится, что Порт-Артур — русский город. Говорят, что это сделано с санкции высоких инстанций…

Вообще — наполеоновская ситуация.

30-е. Любопытная история с военным налогом: его всегда и везде удерживают, примерно 15% зарплаты, и на службах, и в изд-вах. Оказывается, что сумма его лимитирована и, если уплачено 4 с чем-то тысячи, то дальше его удерживать не надо; Зелинский собрал справки — сколько у него удержано, сдал в РайФО, и ему выдали 2000 р., удержанных свыше 4000 р. Но ведь это было у всех за все эти годы. Интересно, как эти суммы проходили по госбюджету, очевидно, как доходы от рассеянности. Теперь и я собрал свои справки, хотя и не везде. Оказалось, что у меня удержано около 12 тысяч и я льщу себя надеждой восемь получить обратно. Это дало мне возможность определить свой бюджет за 10 месяцев: военный налог — 12 000, подоходный и культурный — примерно столько же, заем — 6000, лотерея и т.п. сборы — тысячи 2. Итого удерживается больше 30 000 в год. Это приблизительно 40—45%, следовательно, за 10 месяцев я реально получил 40 — 4 тыс. в месяц, а номинально я имел ок. 8000 р. в месяц! При этом мы совершенно не пользуемся коммерческими магазинами и рынком, получаем хорошее снабжение, но все же денег у нас не остается и Соня использует даже безгрешные доходы: меняет хлеб на молоко, платит за услуги водкой, используя “курсовую” разницу (в магазине 0,5 л — 70 р., на рынке — 140—150 р.) и т.п. Помимо текущих расходов, деньги поглощают главным образом одежда и обувь, и плата соответственно мастерам. Лютику купили ботинки — 1700 р. Оле сшили пальто — 700, мне — костюм — 1000 р. и т.п. Правда — нам не везет с ордерами: в институте Горького мне их не выдают, полагая, что я их получаю как писатель, а в Литфонде не выдают как профессору!.. Но дело не в этом, а в выводе — как живется тем, кто получает зарплату в 300 р. и не имеет лимитной книжки в прод. маг.? Или они спекулируют, или воруют, или голодают.

Ноябрь

2-е. В “Знамени” огорчение: из готового уже 7-го номера предложено вырезать три вещи: записные книжки Эф. Капиева, рассказ Фраермана и Ст. Мацкина об Эренбурге. Александров сказал, что у Капиева есть элементы мистицизма в трактовке войны. Фраерман — слаб художественно, а Мацкин пишет об особых взглядах Эренбурга, а у того — взгляды советские, а не особые. Одним словом, старая дилемма: “Кому нравится офицер, а кому — свиной хрящик” (или что-то в этом роде). Решено просто: всем должен нравиться свиной хрящик и всё. Поликарпову предложено строго контролировать “Знамя”.

Любопытно с Малым театром: премьера “Ивана Грозного” прошла так хорошо, что Судаков был уверен, что получит Сталинскую премию. Говорили, что, по словам дежурного, в сталинской ложе сам Сталин имел довольный вид. Судаков устроил роскошный банкет (он очень богат, у него — две коровы!!), а наутро прочел статью Ильичева в “Правде”, а вечером уже не работал в Малом театре. Вероятно, это колеблет и Храпченко <…>

Был в Академии педагогических наук. Твердо говорят об 11-м классе для школы. Очевидно, мы озабочены падением интеллигентности. Интересует меня организация комиссии по репатриации. Не окажется ли она шире, т.е. не прихватит ли с уведенными немцами людьми в 1941 г. тех, кто уехал в 1918-м и их потомство. Я очень советовал бы сделать такую операцию. Она вполне безопасна — это прививка культуры — и очень полезна <…>

6-е. Радио призывает к вниманию: через 15 минут, в 7 ч. вечера, будет передаваться торжественное заседание по случаю 27-й годовщины. Очевидно, будет доклад Сталина. Уже позванивают позывные Коминтерна: “Ши-ро-ка стра-на мо-я род-на-я…” Включились аплодисменты… Овация. Звонок. Торжественное собрание Моссовета совместно с представителями партийных организаций открыто. Тов. Попов предлагает выбрать президиум. Тов. Сталина!!! Овация — Ура! — 2 минуты. Молотов. Калинин. Кто-то бьет в ладоши около самого микрофона, как лошадь копытами… Ворошилов. Каганович. Андреев. Микоян. Жданов. Хрущев. Берия. Шверник. Маленков. Щербаков. Вознесенский.

Слово для доклада — Сталину! Торжественный момент. Весь мир поворачивается в этот момент к этому человеку и слушает — что он скажет!.. Ура!.. Ура… (м.б. и не ура, но плохо слышно). Звонок. Кашель. Очень спокойный голос, акцент. Но грузинский акцент очень приятен. Иногда он подчеркивает слово, и раздаются аплодисменты. За год разбито 120 немецких дивизий. Сейчас против нас 204 (180 дивизий немецких, ост. венг.) дивизии. Второй фронт сковал 75 дивизий немцев. “Надо и впредь держать Германию “в тисках” двух фронтов… Водрузить над Берлином знамя победы!.. Эта задача будет выполнена в недалеком будущем!..” Овация.

9-е. Была Медведева, приехавшая из Западной Белоруссии. Рассказывает об энергичной деятельности польских партизан, нападающих на партийных и советских работников. Органы НКВД относятся к ним мягко!

А вообще — все население, бывшее в оккупации, считается неполноценным. Это, конечно, верно: на тысячу людей, вероятно, приходится один шпион и т.п. Неизвестно, кто он, приходится подозревать всю тысячу. Но, вероятно, “дешевле” верить всей тысяче, полагая, что когда-нибудь один шпион попадется…

Декабрь

13. Сдал окончательно учебник для 10-го класса. Если его не зарежет Бродский, которому он пошел на рецензию, то в конце декабря он пойдет в печать. А “Теория литературы” до сих пор не вышла: ждет, пока типография выпустит материалы ко дню рождения Сталина, и потом примется за нее. Главлит снял у меня фразу, что советская литература не выдвинула еще художника, равного по силе Льву Толстому. Очевидно, они полагают, что выдвинула.

В Москве также выключают свет по районам. По нескольку часов в день. У нас — с 9 ч. до 5 вечера. Подписал заявление с ходатайством о пересмотре дел Дукора, Гречишникова, Переверзева. Переверзев был осужден за вредительство: он повышал оценки студентам, подрывая этим рост наших кадров. Интересно, что на рынке водка потеряла значение валюты и стоит дешево: 0,5 литра — 110 р., мясо бывает по 100 р. кг, а когда-то стоило 500 р., масло — 400 р. Интересна нивелировка цен — и в Барнауле, и в Сухуми оно стоит приблизительно сколько же.

Все как-то растерялись перед неожиданной паузой в ходе войны, не делают прогнозов и предпочитают не говорить о войне. Жизнь идет так буднично и ровно, что забываешь о том, что война-то продолжается и сейчас гибнут люди. Говорят о мощных немецких укреплениях на нашей границе, да и по газетам — там дот со стенами в два метра толщиной. “Ах, как все туманно…” Говорят, что в последней анкете Сталин указал, что он по национальности — русский.

Умерла жена Тынянова и отравилась дочь. Говорили о какой-то трагедии в их семье.

23-е. Получил письмо от Я. Зунделовича. В Брюсовском институте я сочинил в его семинарии свой первый доклад о “Страшной мести” Гоголя. Ему вместе с женой в 1937 году дали по 10 лет. А сейчас он освобожден как инвалид. О Гречишникове наше письмо попало прямо в руки Берии: ученик его жены — сын Жданова — был у Берии в гостях и сам ему передал. Интересно, каков будет отклик.

В Москве очень плохо с топливом. Многие дома уже перестали топить и выпустили воду из труб. В остальных — топят, главным образом так, чтобы не замерзла вода в трубах. Говорят, что недостаток топлива объясняется тем, что приехало очень много заводов с Урала. Говорят, что в Москве мобилизовано 50 000 человек на заготовку дров. Нас в Москве спасает печка, но в общем сыро, холодно и неуютно.

27-е. Утро.

Холодно и пусто в доме у меня.

Не топлю я печку и не жгу огня.

Позабытый пёс мой плачет у плетня.

Выйду на крыльцо я вечером глухим.

Тянет от соседей зимний горький дым.

Как же так случилось, что я стал седым.

Как же так случилось, что я стал седым.

А и сам не помню — был ли молодым…

1945 год

Январь

2-е. Приехал в Пушкино до 16-го. Встретили в Москве 1945 год. Был здесь Евнин, пророчит, что война кончится в 1945-м. Встретил в Пушкине свой 41-й год.

У меня какое-то переходное состояние. Если человек действительно меняется каждые семь лет, то я, должно быть, меняюсь к своему 42-му году… Был на редколлегии “Знамени”, там обнаружена очень талантливая поэтесса — Галина Волянская⁵, приславшая Н. Тихонову свои стихи из Нальчика. Она пишет ему, что прочитала его стихи: “Они так хороши, что я думала, что Вы умерли”. Она — очевидно — сама воевала. Стихи действительно хороши. Естественна, свободна, богатая душа. Подтвердился слух о С. Ценском: треть его “Северной страды” действительно совпадает с романом на ту же тему Филиппова, вышедшим лет 40 назад. Впрочем, С. Ценскому удалось доказать, что оба романа черпали из каких-то общих источников. В “Правде” напечатали повесть К. Симонова “Гордый человек” (это не повесть, а х…ня), идет его пьеса “Так будет” — жаль, что он пошел так быстро по наклонной линии. Удивительно низко упал у нас литературный вкус.

3-е. По-прежнему в прострации и ничего не делаю. Вспомнил о “сценарии”, который я придумал в Узком для пропаганды Всемирного Союза жен и матерей против войны и границ — за единое государство Земли, и решил его записать наскоро и приблизительно. Что-то в таком духе:

Кабинет государственного деятеля. Старик с лицом мумии. Карта, и на ней рука, бессердечная, сухая, фанатичная, с узлами вен, цепкая. Чертит на карте новую линию границы.

Чудесный уголок Земли. Деревня, сады, беспечная жизнь людей. Пролетающие картины боя. Тишина. Появляется армия. Устанавливается граница. Всё делится пополам с потрясающим и противоречащим природе бессмыслием. Деревня делится на две части. Встают часовые, ручей засыпается, поля затаптываются. Несколько картин охраны границы: старуха идет к <нрзб.> на другой стороне, свирепый часовой и т.п. Далее апофеоз границы: сталь пушки и т.д.

Семья, мальчик лет 6—7, очаровательная мать. Дети играют в войну. Догоняют мальчика, он падает. Кричит: “Ма-ма! Ма-ма!”. Раскинул крестом руки и ноги. Догнавшие прижимают их своим оружием к земле, кричат: “У тебя оторвало руки и ноги”. Игра кончена. Он бежит к матери: “Мама, у меня оторвало руки и ноги!”.

Картина из жизни мальчика. Музыка, любовь, девушка. Жена, счастливая мать на них смотрит.

Карта — узловатая рука: чертит стрелу, пролагающую границу. Другая рука чертит стрелу навстречу.

Война. Юноша уходит на войну.

Сцены ужасов войны. Через них “мальчик”. В промежутках — тихая квартира, мать, сын и жена. Ждут. Бой. Мальчик лежит на земле, в той же позе — на знакомой границе, раскинув руки и ноги у дерева. Тьма — тот же, но бесконечно печальный голос: “Ма-ма, ма-ма…”.

Хирург — показывает на раненого: все отрезать.

Дом. Ждут. Привозят обрубок. Он и жена. Ты свободна. Нет, нет. Ее тоска. Весна. Сцена увлечения. В ее комнату проходит кто-то, похожий очень на мальчика до войны. Комната. Мальчик-обрубок поднял голову, слушает. Страшным движением затылка, спины, шеи сползает с низкого дивана на ковер, ползет к двери жены, ударом затылка открывает ее. Жена падает из рук пришедшего. Лицо обрубка.

Мать — уже почти старуха, ее лицо. Довольно — женщины, отстоим своих сыновей, уничтожим границы, тогда не будут нужны армии и войны. Сцены общественной борьбы. Женские демонстрации. Мужья и жены. Я ухожу, или ты голосуешь за уничтожение границ и т. под. Бойкот военных, рабочие не делают оружия и т.п. Победа!

В том же месте — торжественное уничтожение границы. Ручей опять течет и т.д. Все стоят перед старой границей и боятся перейти ее. Наконец кто-то делает первый шаг — и ничего не происходит. Узловатая рука судорожно комкает карту.

Нет границы, расходятся армии. Люди бросают страшное оружие и начинают сажать деревья и т.п.

Старик-обрубок в коляске около того же дерева. Его везет мальчик, похожий на него. — Вот здесь я и был ранен. — Но зачем ты сражался? — Я защищал границу. — А что такое граница? — Граница — это… — Не понимаю. Зачем это? — Как зачем?

Мелькают картины войны, еще более страшные металлические чудовища и пр. Этот мальчик у того же дерева, на него надвигается бронированное чудище. То же: “Ма-ма! Ма-ма!”.

Проснулся. Вбегает мать. Ничего этого нет, это сон. Голос: “Все это есть!”. Карта, узловатая рука, застывшие на границе пушки и люди — женщины, женщины — картины людского горя, мясорубка — гигантское жерло, перед ним дивизии, ждущие очереди, светлые юношеские лица. Голос — когда же мы превратим это в сон? Матери ждут. Жена: “Уничтожьте границы и армии, тогда исчезнут войны”. Все это, конечно, глупо, но, вероятно, что-то было бы можно сделать.

Если бы я жил за границей, я бы организовал такой Союз и поставил бы этот фильм.

21 ч. 15 мин. Приказ. Маршал Конев прорвал фронт под Сандомиром. Стало быть, началось наше наступление. Конев обычно действует очень энергично. Как обычно, мы наносим не один, а несколько ударов. Одним словом, “все шумно вдруг зашевелилось”. Чехословакия попадает в клещи наступления, очевидно, было совершенно внезапно: авиация не работала из-за плохой погоды!..

Может быть, это и есть “девятый вал”?

Все прошло, отошло, прояснилось,

Как сквозная осенняя даль.

Навсегда отошедшая сила

И пришедшая навек печаль.

Как томительно ясно и чисто.

Так и жить: не живя, не дыша.

Словно наземь последние листья,

Как береза, роняет душа.

14-е. Конев быстро идет вперед. Берут Будапешт. Это — даже страшнее Ленинграда. 1 200 000 населения, город горит, дерутся в каждом доме. Сколько погибло жителей в эти дни. Помню, что в 1941 году я, оставаясь в Москве, считал, что самым опасным для нас будет не бомбежка, даже не голод, а уличный бой. И не пожар или стрельба, а люди, разъяренные боем, врывающиеся во дворы и квартиры, стреляющие туда, где им что-то показалось, расстреливающие кого попало и т.д. Немцы переодеваются в женское платье, отнимают детей и бегут с ними, а наши автоматчики бьют по ним.

15-е. Сегодня было эффектно организовано радио: не дали последних новостей в 9 час., в половине двенадцатого опять не дали новостей, а транслировали вальсы. Затем вальс оборвался, пауза и — голос традиционного Левитана: “Говорит Москва… (в таких случаях он говорит с особенным шиком, как кучер, осаживающий лошадей перед самим барином)… в 11 ч. 45 мин. будет передано важное сообщение”. Поют колокольчики Коминтерна. Уж не Будапешт ли? Или разворот событий на польском фронте? Мы опять вступили в полосу неожиданностей, надеюсь, последнюю. Жалею, что я не генерал, я бы давно уж, как бульдог, вцепился где-нибудь в ляжку Гитлера… Это, впрочем, и делает Конев: он уже взял <нрзб.> и больше четырехсот других пунктов, другими словами, он вышел, очевидно, на оперативный простор и проходит десятки километров в день. Надо ждать скорого развала польского фронта немцев!..

18-е. Взята Варшава. Это, не считая поражения немцев под Москвой, самый неожиданный эпизод войны: никто не думал, что ее так молниеносно возьмут.

Говорят, что Сталин дал Жукову приказ: не останавливаться до конца!

20-е. Итак — наступил момент, когда, глядя на карту, мы начали прикидывать — сколько километров до Берлина!.. Вчера было пять салютов, сегодня — два.

21-е. Пять салютов! События приняли величественный характер. Можно думать о конце войны. Во всяком случае, ясно одно: фронт немцев “снят” целиком от Карпат до Балтийского моря. Если у них было против нас 200 дивизий, то уже во всяком случае четверть из них разбита (по опубликованным данным убито и в плену около 200 000 чел., и это — не по всем фронтам и приблизительно, а сколько бродит уже в тылу наших армий), а половина так или иначе теряет боеспособность, пробежав за 10 дней 200 км. Темп нашего движения нарастает: сегодняшние приказы дважды отмечали: “к исходу дня”, значит — движение идет безостановочно.

Смогут ли немцы раскинуть руки от Карпат до Балтийского моря, чтобы удержать нас? Говорят, что Жуков еще месяца полтора тому назад сказал речь, что мы готовы и пойдем до Берлина, и что немцы знают об этом и готовят сюрпризы вплоть до газов и бактерий, но мы и к ним готовы.

Говорят, что уже отправлен на Дальний Восток весь Ленинградский фронт маршала Говорова, едут туда и госпитали. Был Жигулев, он только что из Восточной Пруссии. Говорит, что раненых у нас мало. И что перевес в технике подавляющий: на км фронта — 500 стволов!..

Вполне возможен крах Германии в ближайшее время.

24-е. Приехал в Пушкино до 30-го. События развиваются в том же темпе: мы уже на Одере против Бреслау!.. Теперь уже должно стать ясно — имеются ли у немцев силы для того, чтобы нас удержать. В 8 ч. дан салют по случаю наступления Малиновского в Чехословакии, очевидно, до 11 разместится еще 2—3 салюта. В 9 ч. веч. салют Жукову: к исходу дня 23-го взят <нрзб.> на бреславльском направлении.

9.45. Приказ Коневу — он взял Оппельн на Одере и <нрзб.>! Все это симптомы, позволяющие надеяться на разгром: Оппельн стоит прямо на Одере, и взятие его — почти что форсирование Одера и создание плацдарма на западном его берегу.

Но мы наступаем очень рискованно: глубокими клиньями, которые могут быть охвачены. Все дело в немецких стратегических резервах: каковы они. Переход через Одер, вероятно, и будет ответом. Если мы перейдем, значит, мы сильнее. Если остановимся, значит — еще не все. А союзники стоят на месте, хотя их наступление все решило бы сразу.

11.45. Левитан объявил о новом важном сообщении и перечисляет станции и длину их волн. Заиграли колокольчики Коминтерна… Приказ Рокоссовскому. Он взял <нрзб.>, расширяя основание своего прорыва. В эти дни отменена передача последних известий, а сводку дают только в час ночи, подчеркивая этим необычность происходящего.

26-е. 9.50. Рокоссовский недаром ждал очереди у микрофона: он вышел к побережью Данцигской бухты, отрезав Восточную Пруссию! Теперь уж немцам, пожалуй, и бактерии не помогут.

10.30. Музыка по радио оборвалась. Очевидно, новый приказ. Так и есть: Левитан уже заговорил. Это — Коневу: он взял <нрзб.>. Таким образом, фронт его прорыва все расширяется.

Радио по-прежнему передает марши, так что возможен еще салют. Кроме маршей, передают хор Пятницкого, образец вульгарности и бездарности, эту раковую опухоль эфира.

Все вообще удивительно. Наша победа над Германией — это прежде всего дело рук технической интеллигенции, сотен тысяч организаторов, определивших более высокую, чем немецкая, культуру производства, распределения, снабжения, подвоза, концентрации и т.п., всего, что нужно для войны. Этих людей Сталин создал за каких-нибудь 15 лет. Как тут не говорить о талантливости нашего народа в целом. А в то же время у нас крайне упала культура в области мысли, искусства, языка, быта, взаимоотношений людей и т.д. “Вот загадка моя, мудрый Эдип, разреши”. Становится Америка, так как старая русская культура, на мой взгляд, больна смертельно.

Дан итог потерь немцев за 12 дней наступления: 295 000 убиты, пленных около 400 000!.. Значит, разбито не менее 100 дивизий немцев. Сегодня Конев и Жуков захватили на аэродромах сотни целых самолетов, очевидно, немцы бегут.

28-е. Запад молчит, хотя мы наступаем больше двух недель!..

Сводка: до Берлина менее 200 км… Так в 1941 году немцы считали километры до Москвы!

29-е. Мы идем вперед в фантастическом темпе. Жуков взял Вольденберг в 160 км от Берлина!.. Смелость, с которой мы рвемся вперед, говорит о нашей уверенности в том, что немцы разбиты, и — значит — смущающая меня мысль, что они отошли, сохранив главные силы, — отпадает.

Сводка — подбито более 200 танков и более 100 самолетов, значит, где-то новый удар: в Венгрии или в Прибалтике.

30-е. Сегодня — первый день без салютов за две недели, просто в 11.30 дали сводку. Но это законная пауза. В Берлине паника и эвакуация. Сегодня в обзоре событий по радио расстояние до него определили в 150 км. Союзники стали нажимать на немцев. Если они перейдут в наступление, все может быстро кончиться. Интересно, что в Москве до сих пор не снято затемнение. Теперь это уже не предусмотрительность, а скорее — рассеянность. Или с нашей любовью к эффектам мы снимем затемнение в день перемирия?

У меня тихо. 1-го жду Соню. Чувствую себя очень плохо и почти ничего не делаю. Но все-таки отдыхаю сравнительно с московским стилем жизни, так что все равно выигрываю.

31-е. В 8 ч. веч. салют Жукову. Он взял Ландсберг — в 110 км от Берлина!.. События опережают самое разнузданное воображение… Карта военных действий удивительно красива: огромный клин с острием, направленным на Берлин! Что все это значит? Боюсь, как Поликрат: неужели осуществляется тот припев, который я столь неудачно повторял больше 3 лет: немцы слабее, чем они кажутся, и сейчас просто разбиты. Все кажется, что у них еще есть козыри, хотя бессмысленность допуска наших сил до Франкфурта — очевидна.

Левитан провозглашает со свирепостью, которую трудно подозревать в этом тщедушном молодом человеке: “Смерть немецким захватчикам”. Теперь это уже не риторика, вероятно — при темпе нашего прорыва немецкое население испытывает то же, что и наше, но в большей дозе: бомбежки дорог, пожары селений, расстрелы. У кого хватит духу остановить людей, большинство которых потеряло родных и друзей, а меньшинство — насмотрелось на чужое горе.

Февраль

1-е. Этот месяц может стать месяцем с почтенной репутацией: месяцем конца войны. Ясно, что мы идем на Берлин, и вопрос о силе сопротивления немцев должен решиться буквально на днях.

3-е. Боюсь, что он разрешится не в нашу пользу. Салютов нет уже два дня, на фронтах, кроме Жукова, поиски разведчиков. Конев до сих пор не перебрался за Одер. Впрочем, может быть, это оперативная пауза, связанная с налаживанием коммуникаций, так как пройдено более 400 км за две недели с лишним.

Был Панов, привозивший свою новую поэму.

Цены на рынке заметно поднялись: мясо — 200 р. кг (было 120—150), картофель — 12 р. кг (был 7—8 р.).

5-е. Вчера приехал Дельсон. Ночевал. Привез хорошие стихи. Рассказал о суде в Великих Луках над машинистом, который подсаживал баб-мешочниц на паровоз, убивал, сжигал в топке и присваивал вещи. Он убил 28 женщин, в последний раз — двух сразу (ему помогал кочегар), и был обнаружен благодаря тому, что в поезде ехала их подруга, которая стала их искать.

Сводка меня несколько смущает: Жуков уже у Одера (в 6 км восточнее), а Конев и Рокоссовский — стоят, клин очень вытянулся. Очевидно, немцы держат наши фланги и грозят отрезать наш клин. Конев уже дней 10 стоит на Одере. Если наш левый фланг в свою очередь прикрыт Одером, то правый — совершенно открыт, начиная от Грауденца, и это — весьма рискованно.

7-е. Вчера наконец объявили, что Конев форсировал Одер западнее Оппельна. Теперь картина, по-моему, ясна. 8-го еду в Москву. Рассчитываю сесть наконец за “Слово о полку Игореве”.

15-е. С 8-го по 14-е в Москве. Были с Соней у Ант. Ив. вместе с Гудзием. Он почему-то произнес мне дифирамб, причем довольно точно отметил те качества, которые я стремлюсь в себе развивать.

Была коллегия “Знамени”. Поликарпов требовал, чтобы мы не печатали ленинградского дневника Веры Инбер. Коллегия единогласно это отвергла. А американцы пишут, что у нас нет свободы печати!

Говорят, что Жуков уже перешел Одер около Кюстрина и находится в 30—40 км от Берлина. Говорят, что немцы совершили пробный перелет на стратоплане через Москву в Японию: самолет шел на высоте 12,5 км, недосягаемый для наших самолетов и зениток.

Крымская конференция производит большое впечатление: три бога говорят очень внушительно. Перевел 8 строк “Слова” (первые).

Говорят, что по плану в конце февраля должно произойти окружение Берлина.

19-е. Погиб генерал Черняховский. Сыграл ему на трубе похоронный марш. Очень жаль. Говорили, что это исключительно яркий человек. Еще совсем молодой.

Завтра еду в Москву.

Отложил все дела и за эти дни перевел “Слово” полностью. Если вычесть пятницу, когда я перевел только 20 строк, будучи отвлечен другим, то перевод занял у меня по существу три дня: 580 строк. Получилось, на мой взгляд, хорошо. Решил показать Гудзию с кратким введением о принципах перевода.

Март

4-е. Вчера приехал в Пушкино, проведя в Москве 10 дней. Здесь я — до 8-го.

Умер А. Толстой — всего 62-х лет. Очень рано. Последний настоящий писатель. Чего-нибудь подобного его творчеству у нас пока не родилось.

Я говорил с ним, кажется, три раза. В нем не было чего-нибудь подавляющего, он казался немного даже наивным, надо было подумать, что это — он, который написал Петра и др., чтобы восстановить дистанцию между мной и им!.. В нем было много, я бы сказал, животного, взрослого, того, что связано с вином, женщинами, эгоистического, холодного и в то же время — детского, он не производил впечатления очень умного или очень знающего человека. Говоря с Г.Ф. Александровым в ЦК, он явно немного робел и терялся. Где-то в глубине души он звал большевиков “они” и ожидал от “них” всего…

Но когда он читал в Союзе писателей своего Петра, новые главы, он был величествен.

Зелинский уверял меня, что Толстой оставил распоряжение о комиссии по его рукописям в составе — оба Тихонова (Н.С. и А.Н.), Шолохов, Зелинский и я. Если это так — я очень тронут, что он запомнил меня.

Он много и хорошо писал в самые последние месяцы, многое умерло вместе с ним. Жаль… Да и я — плох, во мне все сильнее действуют центробежные тенденции. Не знаю, чем все это кончится. Заключил с “Советским писателем” договор на Блока.

Организованы историко-литературные сборники, которые в будущем году развернутся в историко-литературный журнал (по письму к Сталину литературоведов). Коллегия очень странная и пестрая: Еголин, Металлов, Розанов, Михайлова, Мясников, Петров и я… Почему в ней нет Бродского, Благого, Гудзия — непонятно.

Была Белкина из Восточной Пруссии: говорит о больших потерях, в полках остается по 50 штыков. Дальнобойные батареи — на передовых линиях, такова убыль артиллеристов. Немцы сопротивляются яростнее, чем когда бы то ни было. Черняховский убит случайно залетевшим откуда-то осколком. Немцев не жалеют, танки идут по шоссе сквозь колонны беженцев! Но — детей солдаты не убивают. Уровень жизни в Пруссии поразительно высок. Деталь: коровы только одного цвета: черного с белым, десятки тысяч.

Репродуктор шипит. Объявлено, что будет важное сообщение. Приказ — Жукову! Он вышел к Балтийскому морю, завершив второе окружение немцев в Западной Пруссии.

Письмо к Берии о Гречишникове имело успех: он освобожден и направлен в Смоленск, где будут разбирать его дело. Очень рад.

Быт. Для ученых, деятелей искусств и т. под. ввели такси по вызову. Их — 70 штук, но к маю будет шестьсот.

22-е. Читал лекции по теории литературы в Наркомате гос. безопасности — следователям по особо важным делам. Их — человек 40, и они, и начальник отдела подполковник Шубняков (отдел занят преступлениями, совершаемыми интеллигенцией — писателями и т.д., в случае чего — я приобрел много полезных знакомых) произвели на меня очень хорошее впечатление: в большинстве это культурные молодые и — по крайней мере на вид — хорошие и честные люди.

Теперь, кажется, скоро выйдет моя теория литературы. Видел вдову Толстого Людм. Ильин. Она — тоже сказала мне, что А. Толстой несколько раз говорил, чтобы я был в числе тех, кто будет ведать его наследием. Но завещание его направлено Молотову (он оставил его в запечатанном конверте с надписью — “правительству”), и что будет — еще неизвестно.

Получил медаль “За оборону Москвы”, вернее — извещение о ней.

Апрель

15-е. Приехал в Пушкино. С приближением к победе уже теряется смысл подробной фиксации мелочей быта: все возвращается, становится обычным. Можно подумать, что война уже кончилась. Все ждут отмены затемнения. Но говорят, что его не отменят, так как у немцев — новый стратоплан, который может долететь до нас за 3 часа.

Приемники начали возвращать с 1 марта. Но мой “6Н1” не вернули: он сдан на нужды армии.

Был на заседании президиума Союза писателей, где “прорабатывали” Сельвинского за его речь о социалистическом символизме. Все это выглядело весьма малокультурно.

15-летняя годовщина со дня смерти Маяковского прошла очень бледно. Комиссия по рукописям А. Толстого сформирована, но без Зелинского и без меня.

Признак возвращения к мирной жизни — приказано всем легковым машинам в Москве обрести приличный вид, машины, неприглядно выглядящие, будут задерживаться. Снова без машины, т.к. ее стали ремонтировать. Приехал сюда на грузовике. Книга моя на днях выйдет.

В Академии педагогических наук меня хотят выбрать в члены-корреспонденты, хотел отказаться, но как-то неудобно. Да и с бытовой точки зрения это даст некоторые преимущества, если, впрочем, меня выберут.

Смерть Рузвельта всех огорчила. В Пушкине многие даже плакали. В Москве заняты преступлением какого-то профессора-нефтяника, который при помощи своей жены и ее подруги (а его возлюбленной) убил свою бывшую жену, разрезал ее на 14 частей и в изящной упаковке разбросал эти части по Москве. А где-то под Москвой — муж и жена решили убить сестру жены, спавшую на кровати, и стали заблаговременно копать яму, чтобы сразу ее зарыть. Пока они копали, их будущая пациентка встала и ушла, а на кровать прилегла их старшая дочь, которую они второпях и убили. Обнаружив ошибку, любящая мать сошла с ума…

В Москве заходил А., с которым я и Соня учились в РАНИОНе. Его у нас застал Вальбе, который потом рассказал, что он в Ленинграде работал в райсовете, собрал у себя больше 100 прод. карточек и в дни голода купался в благополучии. Ему дали за это 10 лет, но он как-то выкрутился и заведует кафедрой. Заходил с ним Соловьев. У него в Кировограде очень много немцев, работающих по восстановлению шахт. НКВД очень внимательно следит, чтобы с ними хорошо обращались, а они мрут, т.к., несмотря на то, что получают они 800 г. хлеба, очень велика разница: в армии они получали 500 г. мяса.

Разгрузка захваченных районов Германии идет бешеным темпом: через Кировоград ежедневно проходит 80 эшелонов из Германии с людьми и оборудованием.

Наконец, стукнули по Эренбургу. За то, что он проповедует абсолютное немцеедство. Это надо было делать два года назад, а теперь поздно.

Союзники берут каждый день по 50 000 в плен и тем самым спасают жизни 10 000 своих солдат, которых бы эти пленные убили, если бы продолжали сопротивление. А мы оплачиваем кровью каждый шаг. Я это доказывал еще в 1942 году.

22-е. Итак, бои идут уже в пригородах Берлина. Судьба Гитлера поразительна. Как никто, он сумел с самого низа подняться на самый верх, и как никто, рухнул. Теперь началось наше восхождение, и вряд ли кто сумеет его остановить. Говорят о начавшихся боях на Дальнем Востоке.

23-е. С юга и востока мы ворвались в Берлин, а у Дрездена вышли на Эльбу. Пожалуй, к 1 мая кончим войну! Очевидно, гитлеровцы и не будут сдаваться, а просто сначала произойдет полная оккупация Германии. На той самой даче, где я слышал треск пулеметов немецкого самолета, обстреливавшего Пушкинский вокзал, где я восторгался взятием Курска, я теперь ставлю красную стрелу на карте Германии около Берлина. Все это — поразительно. Конечно, немцы совершили ряд грубых ошибок, но надо было уметь ими воспользоваться и иметь для этого нервы!.. В этой тетрадке уместились события от обороны Сталинграда до взятия Берлина. Так быстро развивается история.

А затемнение все еще не снято.

30-е. Сегодня ввернул на террасе в патрон лампочку, которая была вывинчена из него тысячу четыреста восемь дней назад — 22 июня 41 года, — и вечером включил свет. Наконец — он наступил, этот день света. Но странно, что нигде я не встретил большого энтузиазма: так медленно происходил поворот войны, так дорого он стоил, так все устали, что уж нельзя как-то непосредственно все это воспринять. Вдобавок — в Пушкине у большинства еще нет электрического света. Моя терраса настолько одиноко засветилась, что я немного постоял и потушил свет.

Завтра — парад. Говорят о снятии осадного положения, но точно об этом я не знаю. Конец войны, очевидно, будет с минуты на минуту.

28-го мне звонили из Радиокомитета, что взятия Берлина ждут с часа на час и что я должен дать свой отклик. Я написал несколько слов, но Берлин все же пока не взят.

Эренбург молчит. Сборники по истории и теории литературы решено прикрыть. Говорят, что в их необходимости выразил сомнение Александров (или даже Жданов)…

Судьба Гречишникова переменилась к худшему: кто-то из вновь найденных на освобожденной территории дал плохие о нем сведения, и он вновь арестован. Сведения дал Н. Трифонов, который в 1941 г. попал к немцам в плен и на глазах у одного спасшегося аспиранта МГПИ был на морозе раздет и с поднятыми руками куда-то уведен.

Зато освобожден Е. Адамов, который имел какой-то неосторожный разговор, при обыске у него нашли какие-то рассуждения о том, что нет свободы мнений, хотя он доказывал, что имел в виду эпоху Николая I, как находчивая дама, которая объяснила рассерженному мужу, что, говоря во сне “Саша”, она видела Александра Македонского. Его отправили в какую-то тюремную лечебницу, где принудительно лечили — по его словам — от психического расстройства (!!), теперь он освобожден и вернулся в Москву. Бог его знает, какой курс лечения он прошел.

Май

2-е. 11 ч. веч. Левитан в третий раз объявил о важном сообщении, при этом с такой значительностью в голосе, что чувствуется, что это он взял Берлин, о котором он сейчас объявит в 11 ч. 5 мин.

Приказ по армии и фронту: взят Берлин! Вот оно — мгновение, которое может остановиться. Пленных — 70 тысяч!

Кончился наш вековой спор с немцами. Теперь уж им никогда не встать, а нам уже никто не будет угрожать с такой силой. Европа теперь, в сущности, наша, как бы там ни голосовали в Сан-Франциско. О чем думает сейчас Гитлер… А год назад еще не было 2-го фронта!..

24 залпа из 324 орудий в честь взятия Берлина — таков эффектный конец войны.

Что-то будет с Японией? В Минске тамошний наркоминдел Киселев на каком-то собрании заявил, что война с Японией неизбежна. Вечером того же дня Маленков позвонил из Москвы Пономаренко и спросил его, по какому поводу он хочет вступить в войну с Японией. Тот очень смущен вниманием, которое без его ведома Центр ему оказывает: сам Предсовнаркома Белоруссии не знает, кто за ним следит!..

Вышел на улицу и торжественно прослушал Салют. Сначала на юге вспыхивает зарево, потом, уже после того, как шесть раз озарялось небо, доходит пушечный гром. Он гремит еще много времени спустя после того, как гаснет последнее зарево.

Странно только одно: остановка союзников на Эльбе. Очевидно, решено было, что до Эльбы дойдем мы сами. Это эффектно, но очень многим стоило жизни. Из меня не вышло бы политика: я всегда видел бы за эффектными политическими жестами жизнь людей, которой они покупаются, и избегал бы жестов. Правда, это дает нам в руки немецкую добычу и, кроме того, престиж, чтобы нам лучше жилось. Но я предпочел бы, чтобы нам жилось похуже, но зато чтобы другим вообще жилось.

3-е. Итак, даже Гитлера и Геббельса не стало, если верить словам немецких пленных. Но военные действия продолжаются. Очевидно, в Германии уже и сдаваться организованно некому. Впрочем, она почти уже вся занята. Конец!

Интересно, что кругом как-то все буднично, или так долго этого ждали, что не воспринимаем это как неожиданность.

Что же показала война?

Что человек способен на величайшие жестокости, на величайшую подлость.

И что он способен на великий героизм, на замечательную душевную красоту.

Что можно уничтожить миллионы людей, а оставшиеся так же мирно пьют чай.

Что принцип “цель оправдывает средства” одержал еще одну Пиррову победу.

И что вообще жизнь есть такой процесс, о котором лучше не думать, чтобы не прервать его. Возможно, впрочем, что после этой кровавой бойни человечество действительно попытается жить нормально, но вряд ли. Надо завоевать весь мир. Тогда все будет очень хорошо. Гитлер испортил эту ясную и простую идею. Если бы он даже и взял Москву — мы отошли бы за Волгу, и он все равно был бы разбит. Поэтому разговор о его ошибках не имеет смысла, хотя ошибки были. Ими я считаю:

1. недостаточную силу первого удара;

2. удар осенью на Москву, а не на юг;

3. неправильную политику в отношении населения и пленных;

4. нелепое сплочение всех сил против себя благодаря истребительной деятельности.

Но — пункты 3 и 4 должны были иметь место, иначе он не создал бы для себя той оголтелой солдатни, на которой он держался. А п.п. 1 и 2 вытекали из его относительной слабости. Другими словами, он был все равно обречен. А мы, вероятно, когда-нибудь это совершим.

Но я-то устал так, что ничего не хочу совершать и с огромным усилием заставляю себя хоть что-нибудь делать.

7-е. Все еще нет капитуляции, хотя о том, что “Hitler ist gefallen”, немцы возвестили с подозрительной поспешностью и назначили гроссадмирала Деница его заместителем.

Говорят о переговорах с Японией, которые мы начали в пику союзникам в отместку за Польшу.

Из лагерей отпускают некоторые категории заключенных, в частности, приговоренных за прогулы.

Вечером приезжал Шервинский, рассказал, что ему в 3 часа звонил генерал Игнатьев о том, что Германия капитулировала. Но по радио ничего не сообщили, а в 9.45 дали салют по поводу сдачи Бреслау. Должно быть, это был последний крик Левитана. Бедняга: слава, нечаянно его пригревшая, перестает нуждаться в его услугах, а он уже привык чувствовать себя ее представителем.

У меня на столе бутылка шампанского, которое мы давно купили, чтобы выпить его в день Победы. Семейство должно приехать, чтобы совершить эту священную операцию. Приятно жить в победившей стране!

Поразительно глупо, бездарно, бесхарактерно кончил Гитлер, как ничтожество, не имевшее мужества вовремя сознаться в том, что все потеряно, и сохранить для своей страны хоть остатки сил. Он цеплялся за жизнь до последней секунды, жертвуя всем, что только было под рукой.

Он ничего не сумел рассчитать: силу противника, степень своей сопротивляемости.

А Сталин — наоборот — показал себя в полном блеске: глубокий расчет, воля, выдержка. Сейчас он единственный действительно великий во всем мире. Пусть побольше ест свой женьшень. Когда через 30-40 лет у нас вырастет интеллигенция, нам цены не будет!

Но странно — почему Гитлер не ввел в действие бактерии?!

8-е. Салюты: взяты Ольмюц и Дрезден. Упорно не хотим объявлять о капитуляции, хотя, говорят, на Западе ее уже отпраздновали! И король Георг скажет речь… О взятии Берлина мы тоже объявили спустя три дня. Впрочем, может быть, так и надо, как говорит у Аверченко девочка, верящая в авторитет взрослого брата, видя, что он сидит на кресле около печки, кресло загорелось, а он увлекся чтением и не замечает этого.

Во всяком случае — конец, конец! Вторая война за мою жизнь, не считая “мелочей” (Балканы и т.д.). Она, по существу, прошла мимо меня, не поставив меня в ситуации, которые потребовали полного напряжения сил, дающего высшее наслаждение. Так я и пропутешествую в виде некоего Печорина современности: “чувствую в груди своей силы”, если не необъятные, то во всяком случае неосуществленные.

9-е. День Победы!

Проснулся утром от шума соседей, которые обычно очень рано уезжают. Включил радио, но поймал только постановление, что 9 мая объявляется праздником Победы, потом пошли марши.

Итак, совершилось. Уж никого не убивают, и тот, кто дожил до этого дня, может жить долго. Хоть мы и огрубели, но эта мысль, что где-то каждую минуту гибнут люди, всегда была где-то в глубине души.

Сегодня заново плачут те, к кому уж не вернутся назад близкие. А сколько их?

Если не считать Японии, я не верю в близкую войну. Ни с Англией, ни с Америкой мы, надеюсь, воевать не будем, хотя как раз сейчас им это было проще всего сделать, пока их армии в Европе!.. Но это вряд ли осуществимо, а потом мы пойдем вперед семимильными шагами.

Мы победили, хотя и заплатили страшную цену. Никогда уж мы не посмотрим на мир ясными глазами. Пусть это сделают те, кто идет после нас, может быть, они действительно будут счастливы в той мере, в какой это возможно на земле.

Кончилась старая Европа, старая культура. Теперь наступило время новейшего массового и портативного мировоззрения, будут грамотны все доярки, но не будет очагов, которые будут выращивать Бетховена или Толстого.

Эпоха портативизма… Будет, вероятно, еще когда-нибудь схватка двух оставшихся претендентов на мировое господство, техника требует единства и, если в этой схватке мир уцелеет, портативизм захватит все. В конце концов людям, вероятно, станет лучше и проще жить, автоматизировав и мир вещей, и мир идей. А категория “грустящих” постепенно вымрет.

С утра в Москве торжество. Качают военных, иностранцев, танцуют. Жалею, что я оказался здесь.

Выпили шампанское, которое ожидало своего часа больше трех лет. В первый раз пили вино за эти годы — без примеси крови, которая где-то лилась.

В 9 ч. вечера выступил Сталин. Он говорил как-то устало, не подчеркивал наших особенностей. В 10 дали салют 30 залпов тысячи орудий. Здесь было очень красиво: кругом поднялись прожектора и стали ходить друг другу навстречу по всему небу на фоне зарева неба над Москвой. Радио работает плохо — только музыка, нет ни информации, ни выступлений. В Москве толпа около Мавзолея, но на трибуну не выходил никто из членов правительства.

10-е. Первый день мирной жизни. Это новое состояние как-то мало ощущается, потому что ощущение конца войны возникло давно, три дня ходили слухи о капитуляции и пр. Но все-таки — кончилось.

Радио работает отвратительно бездарно. Никакой информации. Только музыка да выступления разных светочей нашей культуры вроде Анны Караваевой, которая очень выразительно объясняет, во имя чего мы начали войну. Вот одна из таинственных фигур нашей литературы, вознесенная неизвестно за что.

11-е. Умер А.С. Щербаков — виднейший государственный деятель. Я его немного знал и очень был ему признателен, когда он распорядился вернуть мне мою машину. Но он не вызывал у меня впечатления какой бы то ни было значительности: ума, культуры и т. под. Несомненно, что он был очень энергичным и работоспособным человеком, меня всегда несколько удивляло его быстрое движение. Но — вот — все же он виднейший государственный деятель. Очевидно, так надо!..

В “Правде” — портреты всех маршалов, Черняховского нет!.. Как мы быстро умеем забывать… Радио перечисляет десятки тысяч пленных, которые взяты нами с 9 по 11 мая, более 560 000 солдат и офицеров и 45 генералов!

Не могу понять — как вышло, что немцы так бездарно рухнули, попался сам Геринг, а Квислинг сам пришел в участок… Это странно — где же “оборотни”? Они не сумели даже спрятаться и убежать, и эта тупая и зазнавшаяся сволочь, заброшенная судьбой на самый верх и получившая от техники мистическую власть над своей страной, погубила миллионы людей и невозвратно разрушила то, что было создано веками. И больше того — погубила наши души. Так теперь устроен мир — он концентрирует накопленную силу в личности, и личность становится богом. Хорошо, если бог умен и добр, а если он сумасшедший Гитлер, — он губит все. А потом оказывается, что он гофмановский карлик.

Напротив моей дачи, с тех пор как мы тут живем, жила Наталья Ивановна — толстая, живая женщина. Она умерла в ночь на 9-е от удара. Был Евнин. Пожаловался, что у него перемежающаяся хромота, грозящая гангреной, пришел с палочкой. А Ант. Степ. говорит, что эта болезнь смертельна!.. И что жить ему совсем мало. Ужасно неприятно. Он один из немногих моих хороших людей.

Как я ни раскис, а все-таки всерьез еще не проверял в себе — готов ли я умереть (безотносительно к заботам о близких).

В Москве был ряд несчастных случаев при праздновании Дня Победы, в метро задавлено несколько женщин, по которым прошли те, кто очень спешил на салют. Тут есть что-то античное, боги умертвили какого-то старика, когда чествовали его сыновей, чтобы он покинул жизнь в момент, когда переживал высшее счастье. Только он умер более комфортабельно.

30-е. Пушкино.

Как и всегда, о хорошем писать труднее, чем о плохом, о войне было легче, чем о мире. Собственно, надо было бы кончить мои записи. Но я уже привык к ним, да и война так постепенно кончается, что еще не ощущается мир. Все говорят о Японии: будет, не будет.

Возвращаются из Берлина писатели, которые держали в руках зубы Гитлера (его узнают по зубам, медицинское описание которых сохранилось.)

Все еще я не привык к вечерней освещенной Москве.

1417 дней войны…

22 июня я, сидя в саду, думал, что вот сегодня гибнет где-то множество людей. И это длилось в течение тысячи четыреста семнадцати дней. Только теперь можно подумать, что это кончилось. Но —

Сегодня по небу на огромной высоте, оставляя в небе белый след, прошел самолет, гораздо более современной конструкции, чем другие высотные самолеты, которые я видел. В Америке самолеты с ракетными двигателями проходят 2000 км в час. Фауст-патроны дают направленную взрывную волну. Ракеты-снаряды в Германии были уже подготовлены к полету в Америку за 6000 км. Эта техника кружит голову людям и снова дает им надежду превзойти всех и подчинить себе Землю. Ничто не изменилось, и, может быть, я еще увижу 3-ю мировую войну, если даже дележ мира после войны сейчас закончится мирно.

Сентябрь

3-е. День победы над Японией!

Вчера Сталин сказал, что мы 40 лет ждали, чтобы смыть черное пятно 1904 года. Тем более я, ибо это год моего рождения.

Война с Японией кончилась действительно моментально, я уже перестал вести свой дневник. Жизнь входит в свою колею. А ход войны был предрешен. Кроме того, записывая события post factum, избегаешь глупых пророчеств, которыми я так обильно заполнял свои записи…

Итак, мы полные победители. Сталин может себя чувствовать спокойно, он сделал все, что хотел, и вошел в историю шагами гиганта, если только будет эта история.

Изобретение атомной бомбы открывает для нас широкую дорогу к тому, чтобы вообще превратиться в туманность! Джинс* писал, что, когда он видит в небе новую туманность, он думает: “Опять какой-то сумасшедший физик на той планете научился разлагать атом…”.

Это, очевидно, предстоит и нам.

Впрочем, говорят, что современная атомная бомба дает только 1/10 возможной взрывной энергии.

Но пока надо ждать перехода к мирной жизни и благосостоянию. Говорят, что уже было заседание работников, выдающих карточки, где было сказано, что в ближайшие месяцы откроется рог изобилия.

1 сентября в Кремле я получил из рук Куусинена орден Трудового Красного Знамени, который все же, несмотря на какие-то препятствия, дошел до моей груди. Все это было торжественно, но так как одновременно с лицами почтенными награды вручались толстой заведующей столовой Дома ученых и подавальщице оной, — ритуал этот не всегда мотивирован. Не все благополучно и с русским языком награждающих. Но в общем все хорошо и солидно обставлено.

На днях видел интересный сон, в коем объяснял некоему ревнивцу, что такое ревность. Мысль моя состояла в том, что человек обречен на душевное одиночество. Любовь — дает иллюзию выхода из этого одиночества: находится человек, который как будто сливается с тобой, и он — один во всем мире. И вдруг — его отняли, и круг — замкнулся, отсюда — горе. Поэтому под старость ревность должна слабеть, ибо старость избавляет от иллюзий. Если она остается в старости, — источник ее уже иной: жадность. Не помню, впрочем, успел ли я его убедить.

Немцы готовили тоже атомную бомбу, но не успели ее сделать. Интересно состояние Гитлера, который понимал, что это единственное, что может его спасти, ускользает из его рук с каждым часом нашего приближения к Берлину. И еще — пример “домашней” стратегии — мое брюзжание на излишнюю спешку с нашим наступлением: спешить-то действительно надо было!..

Примечания

1 По-видимому, речь идет о студенте Литературного института Дельсоне В.Ю. После возвращения из концлагеря в 1953 г. стал известным музыковедом (прим. публ.).

2 К писателю и переводчику А.В. Коваленскому, родственнику А. Блока (прим. публ.).

3 Речь идет о книге Купермана (писавшего под псевдонимом К. Осипов) “Суворов”.

4 Книга “Правда о религии в России” была издана в Москве в 1942 г. 50-тысячным тиражом с целью создать у общественности стран Запада — союзников по антигитлеровской коалиции — представление о свободе совести и отсутствии гонений на Церковь в СССР.

5 Галина Волянская (лит. псевд.: Николаева, 1911—1963) — писатель, автор сб. стихов “Сквозь огонь”, романов “Жатва”, “Битва в пути” и др. (прим. ред.).

Агния — родственница жены Тимофеева Л.И., Леушевой С.И.

Андрюша — Андрей Загорье (около 1930 г. рожд.), сын Загорье Ревекки Марковны, приехавшей в 1936 году в Москву из Латвии после разрыва с мужем к Кривоногову Ю.Н., другу Тимофеева Л.И.

А.С. — Ратнер Антонина Степановна, соседка в Пушкино.

Белкин А.А. — литературовед, преподаватель ИФЛИ, МГУ, друг Тимофеева Л.И.

Бивербрук Уильям Максуэлл — член британского правительства в 1940—1945 годах.

Богоявленский Д.Н. — психолог, его жена Богоявленская В.Д. — дочь академика Ушакова Д.Н., друзья Тимофеева Л.И.

Бонди С.М. — литературовед, пушкинист.

Бородин С. П. — писатель, член Союза писателей.

Ван Цзин-Вей — деятель Гоминдана, в 1940—1944 годах — глава марионеточного правительства в Нанкине (Китай).

Венгров Натан — литературовед, писатель.

Винокур Г.И. — ученый-филолог.

Владимир Дмитриевич — Ушаков В.Д., сын академика Ушакова Д.Н., друг Тимофеева Л.И.

Данин Д.С. — писатель.

Дживелегов А.К. — ученый-филолог, театровед, автор трудов по истории литературы эпохи Возрождения.

Добрынин Ф.Л. — ученый-филолог, литературовед.

Дувакин В.Д. — литературовед, преподаватель ИФЛИ, МГУ, друг Тимофеева Л.И.

Е.А. — по-видимому, Благинина Е.А. — поэтесса.

Еголин А.М. — литературовед, в начале войны работал в Отделе агитации и пропаганды ЦК ВКП(б).

Ершов — сосед по даче.

Жданов В. — литературовед, критик.

Жирмунский В.М. — ученый-филолог, литературовед, автор трудов по теории литературы, истории западной и русской литературы.

Зина — сестра Тимофеева Л.И., Тимофеева З.И.

Ковальчик Е.И. — литературовед, критик.

Котляр С.И. — драматург Алешин (литературный псевдоним).

Кривоногов Юрий Николаевич (литературный псевдоним — Добранов) — литературовед, преподаватель Литературного института, друг Тимофеева Л.И. Расстрелян в 1937 г.

Кривоногова Юлия Ивановна — мать Кривоногова Ю.Н., жила в одной квартире с семьей Тимофеевых.

Кулик Г.И. — маршал Советского Союза, Герой Советского Союза. В Великой Отечественной войне командовал армиями.

Леваневский С.А. — советский летчик, Герой Советского Союза. В 1937-м пропал без вести при попытке перелета через Северный полюс.

Лозовский А. — советский государственный и политический деятель, заместитель начальника Сов. Информбюро, затем начальник Сов. Информбюро.

Л.П. — первая жена Тимофеева Л.И. (Лидия Поступаева).

Лютик — сын Тимофеева Л.И. (1932 г. рожд.).

Михайловский Б.Ф. — ученый-филолог, сотрудник Института мировой литературы им. Горького.

Нусинов И.М. — литературовед.

Оля — дочь Тимофеева Л.И. (1925 г. рожд.).

Ревякин А.И. — ученый-филолог, литературовед.

Розанов И.Н. — литературовед, критик.

Свирский А.И. — советский писатель.

Сидорины — семья Сидориных: Сидорин В.С. — директор Литвуза, его жена и двое детей.

Слётов П.В. — писатель, член Союза писателей.

Соня — жена Тимофеева Л.И., Леушева С.И.

Ставский В.П. — писатель, журналист.

Тышки — Тышко А.Г. и его жена Поступаева Л.П. (первая жена Тимофеева Л.И.), в годы войны эвакуировались на Алтай.

Ушаков Д.Н. — академик, автор трудов по русскому языку, редактор и составитель “Толкового словаря русского языка”.

Хозин М.С. — советский военачальник, генерал-полковник, в годы войны — нач. штаба Ленинградского фронта, командовал войсками Ленинградского фронта.

Цехновицер О.В. — литературовед, пушкинист.

Цявловский М.А. — ученый-филолог, пушкинист.

Чулков Г.И. — писатель.

Шенгели Г.А. — поэт, стиховед.

Штерн Г.М. — советский военачальник, Герой Советского Союза, командующий 1-й Дальневосточной армией.

Штокмар М.П. — стиховед.

Щербаков А.С. — советский государственный и политический деятель, начальник Советского Информбюро.

Журнал "Знамя": 2002, № 6; 2003, № 12; 2004, № 7; 2005, № 5.