Дочь степи. Глубокие корни

ОТ АВТОРА

Роман «Дочь степи» был начат летом 1909 года на Миасском заводе, на Урале, и закончен в Казани в 1911 году. В это же время он был принят к изданию оренбургским издательством «Вакыт». Однако в свет тогда не вышел. Согласно извещению Фатыха Каримова, рукопись после сдачи в типографию (или перед сдачей) во время обысков, докатившихся до Оренбурга в связи с известными арестами в Сарапульском уезде, попала в руки жандармерии и… не вернулась.

У меня остался черновик. В 1912—1913 годах я снова обработал его, но рукописи опять не повезло: 17 апреля я был арестован во время киевских событий, и все книги, все рукописи забрала охранка. Спустя пятнадцать месяцев многое было возвращено, но семьдесят страниц романа «Дочь степи» исчезли.

После объяснения задержки книги, о выходе которой давно было объявлено, нужно добавить и следующее. Пролетарская революция выдвинула в числе прочих задач необходимость углубленного изучения Востока и различных ступеней развития общества. Когда наступило время издания этой книги, я, естественно, пересмотрел рукопись. Изменению подверглись некоторые герои, сюжетная интрига. Сущность осталась прежней.

Г. И.

Сентябрь 1923 г., Казань

I

Было у казахов два среднего достатка многолюдных рода — Кара-Айгыр и Сарман. С тысячными табунами коней, породистыми верблюдами и несчетными отарами овец привольно кочевали они с одного джайляу[1] на другое, ставя юрты на обширных степях Сары-Арка.

На судьбу они не могли жаловаться. Но с некоторого времени племена, хвастающие родословной, восходящей якобы к Чингису, стали притеснять их, ограничивая права на пастбища. Рождалось беспокойство, надвигалась опасность междоусобицы.

Однажды старейшины родов на большом, многолюдном сборище по случаю поминок Тнычбай-ата завели разговор о тяжелых временах, стали жаловаться на происки врагов. Во время беседы один из старейшин, играя плеткой, молвил:

— Ходят слухи, что почтеннейшие семьи двух наших родов стали сватьями. Правда ли это, не знаю. Если правда, если при общей земле наши роды будут еще связаны кровным родством, какой враг отважится поднять на нас руку?

Эти слова, под видом слуха выразившие заветное желание старика, были осторожным предложением породниться. Иносказательная речь пришлась собравшимся по вкусу.

— Найманы и Дюрткара[2] причиняют обоим нашим родам беспокойство, умыкают девушек, совершают набеги на джайляу, угоняют скот. Сватовство Сарманов и Кара-Айгыр спалит сердца врагов, лишит их рассудка. Поздравляю со сватовством, — поддержал и уважаемый аксакал[3] Биремджан-эке.

Дальше говорить было не о чем. Новость облетела все джайляу, и радость, по поговорке казахов, не помещалась за пазухой. В тот же день состоялся сговор. К концу недели разослали во все стороны гонцов, созвали гостей. Кумыса было в ту пору вдоволь, овцы были жирны, кони полны сил. Собрались и стар и млад, и храбрые джигиты и пригожие девушки. Пели песни, играли на домбре, состязались в скачке — словом, как говорится, тридцать дней пировали, сорок дней угощались. Так отпраздновали кровное сближение двух родов.

Много торговались о калыме[4]. После долгих споров поладили на сотне голов скота, четырех сотнях золотых, двух сундуках дорогой одежды.

С этого дня полуторагодовалая дочь Сарсембая Карлыгач[5] стала невестой полуторамесячного мальчика из рода Кара-Айгыр — Калтая.

Шли месяцы, годы. Казахи перекочевывали на новые и новые джайляу…

Сватьи находились в постоянном общении, совместно устраивали угощения и празднества. Только помолвленные дети не смели показываться будущим свекру и свекрови, тестю и теще, должны были прятаться при встречах с ними.

В степи, среди веселого кочевья, окруженные многоголосым скотом, участвуя в играх в бабки, в конских состязаниях, соревнуясь на свадьбах с джигитами и девушками в песнях, выросли Калтай и Карлыгач. Но не тянуло их друг к другу. Карлыгач при встречах с женихом смотрела на него пренебрежительно. Калтай же терялся, робел перед этой красивой, высокой, находчивой девушкой.

Карлыгач выросла первой на всю степь красавицей. За голос прозвали ее соловьем. Акыны[6] в своих песнях сравнивали ее стан с гибким камышом, ресницы со стрелами, лицо с ясным месяцем, воспевали ее тонкую талию, глубокие глаза. И в народе называли ее не иначе как Карлыгач-Слу[7].

Когда девушка вступила в восемнадцатую весну своей жизни, решили, что пора уже отпраздновать пышную свадьбу. Калым был весь уплачен. По обычаю казахов, с этого дня жених получал право, при содействии молодух, но тайком от родителей и старших, проводить у невесты ночи. Вечерами, когда затихал джайляу, Калтая стало тянуть к юрте Карлыгач-Слу.

II

Была ясная, лунная летняя ночь.

Жених надел дорогие наряды, оседлал любимого иноходца Байчубара, заткнул за пояс камчу[8] и прискакал в Алтын-Куль, на джайляу Сарсембая.

У южного берега большого озера на зеленой траве раскинулись двенадцать юрт. Три средние принадлежали баю. Жених знал, что девушка находится в левой. Но, по обычаю, идти туда прямо было нельзя. Молодуха, которая исполняла поручения нареченных, жила на самом краю селения в бедной юрте. Жених соскочил с коня и вошел в юрту. После взаимных приветствий джигит без обиняков заявил:

— Карагым[9], чувства мои ты знаешь, извести мою Слу: я пришел потому, что истомился по ней.

И отдал приготовленный подарок. Таков был обычай, известный каждому. Айбала ни чуточки не смутилась и только, лукаво поблескивая глазами, ответила:

— Как джигиту не соскучиться по любимой! — И торопливо вышла.

Привязанный конь, испугавшись женщины, метнулся в сторону. Овцы в кутане[10] тревожно повскакали с земли. Молодуха, торопливо шагая, направилась к белой юрте.

В правой, маленькой, юрте света нет. В средней, большой, очевидно в ожидании ужина, беседуют мужчины — оттуда слышится смех. Перед юртой мелькает голова тукал[11] в белом покрывале, светится пламя костра, разложенного под котлом. В юрте девушки теплится свет, но голосов не слышно.

Молодуха, оглядевшись, вошла.

Внутренность юрты была освещена маленькой лампочкой. В глубине, среди взгромоздившихся друг на друга сундуков, сложенных ковров и одеял, возилась Карлыгач-Слу, что-то разыскивая На голове у нее была каракулевая шапочка, узкую талию охватывал бешмет, отороченный по вороту и на груди позументом. Она повернулась на шум шагов, и на смуглом лице ее, блеснув в черных глазах, заиграла легкая усмешка.

Айбала вплотную подошла к девушке и таинственно сообщила:

— Иркем-джан[12], я пришла с вестью.

Девушка поняла, в чем дело, улыбка исчезла, брови нахмурились.

— Карагым-джингам![13] Если бы ты была мне другом, ты не пришла бы ко мне с такою вестью.

Молодуха удивленно уставилась на Слу.

— Колончагым[14], что это значит?

Девушка, не поднимая глаз, тихим грудным голосом ответила:

— То и значит. Принять его не могу. Сердце лежит к другому. Не мучь меня.

Айбала, едва не лишившись чувств, схватила девушку за руку:

— Ты в уме? Два рода шестнадцать лет были сватьями. Калым принят. Куда не потянет игривое молодое сердце! Иль и ты хочешь посеять раздор среди народа?

Глаза Карлыгач-Слу наполнились скорбью. Но она твердо стояла на своем:

— Это я много раз слышала. Что же делать? Сама знаешь, несколько раз приходил он. Решив — такова судьба, таковы заветы рода, — приняла я его в свои объятия… Но что же я нашла? Ростом мал, рябой, гнусавый, раскосый. От тела разит… Как с таким человеком жить? Бывают люди — не лицом, так речами, умом привлекают, удалью, мужеством прельстят. А Калтай только и знает — своими цепкими, обезьяньими руками к груди тянется. Слова не вымолвит… Вот я и послушаю, что ты мне посоветуешь.

Попробовала молодуха снова напомнить о давней помолвке, о калыме, о праве джигита прийти к суженой, но девушка прервала ее, пожелав и джигиту и его чувствам скорой гибели.

Снаружи послышались шаги. Обе створки тонкой крашеной двери распахнулись, и вошла высокая, с царственной осанкой, начинающая уже седеть байбича[15]. Карлыгач начала раздеваться, молодуха смущенно вышла.

Она остановилась в замешательстве, не зная, куда идти. Сверкающее озеро показалось ей заколдованным морем. Зоркие глаза разглядели коня, привязанного позади крайней юрты.

У нее не хватило решимости вернуться с пустыми руками, с отказом.

Но что делать, с кем посоветоваться? Пока молодуха стояла в раздумье, открылась дверь средней юрты и оттуда в накинутом на плечи кепе[16] вышел мужчина. При свете луны лицо его было отчетливо видно. Этот казах с блестящими черными волосами был мужем Айбалы.

Она поспешила к нему.

— Остановись, милый!

Казах игриво обнял ее за талию.

— Создатель дал мне отличную жену. Ты за мной пришла? Вот поем мяса и вернусь.

Айбала оттолкнула его.

— Оставь, шутить не время! У меня голова кругом идет!

Она рассказала ему о случившемся.

— Карлыгач-Слу не хочет принять жениха. Джигит обещал мне отрез на платье и ярку. Что мне теперь делать? Посоветуй.

— Да пусть возьмет сухотка и его самого и его обещания! — казах махнул рукой. — Не люблю я вашего Калтая: идет — уставится в землю, как свинья. Жалко мне Карлыгач-Слу, — закончил он и двинулся дальше.

Айбала испуганно схватила его за руку.

— Да будет проклята твоя мать! Что ты говоришь? А шестнадцать лет сватовства? А разве не взял Сарсембай калыма и не готовятся они через два месяца отправить дочь в дом мужа?

Тукал, хлопотавшая у котла, понесла в юрту полное блюдо мяса. Увидя это, казах не пожелал терять времени.

— Оставь меня: видишь, внесли мясо, — сказал он и, забыв, зачем выходил, вернулся в юрту.

Айбала никак не могла найти выход из положения. Она медленно направилась к своей юрте, около которой привязанный Байчубар рыл копытами землю.

Гость ждал, полулежа на подушке в передней половине юрты, играя плеткой и насвистывая от нетерпения.

Айбала собралась с духом, заставила себя улыбнуться и рассказала выдуманную историю:

— Сношеньку свою можешь бранить как хочешь, но, колончагым, вина не только моя. Карлыгач-Слу сегодня вечером принять тебя не может. Она велела передать: «Пусть милый не обижается, сильно занемогла я».

Джигит сорвался с места. В глазах помутилось. Лицо стало злым. Возмущенный таким оскорблением, он не мог вымолвить ни слова. В памяти всплыли слухи, услужливо передаваемые ему старыми сплетницами. Злые языки утверждали, что между его суженой и Арсланбаем из рода Тана-Буга завязалась любовь.

Арсланбая два года тому назад сослали за «наветы на белого царя». После его ссылки Калтай было успокоился. Теперь же, хотя Калтай и не знал еще, что Арсланбай вернулся два дня тому назад, слова молодухи вызвали в памяти этот страшный образ. В болезнь девушки Калтай, конечно, не поверил.

Но в чужом доме он был бессилен. Он лишь туже затянул кушак, надел свою островерхую шапку, взял в руки плетку и шагнул к выходу. Айбале протянул двугривенный.

По небу бродили тучи. Луна то скрывалась, то показывалась, будто улыбаясь, как пригожая девушка. Байчубар встретил хозяина тихим ржаньем, натянув поводья, повернулся к нему. Но обозленный Калтай не приласкал, как всегда, любимца. Он, грубо дернув поводья, отвязал коня, перекинул повод и, подтянув подпругу, продел ногу в стремя. Молодуха, вышедшая проводить гостя, растерялась и стояла молча.

Джигит вскочил на коня и глухим, сдавленным голосом сказал:

— Будьте здоровы. Передайте слова мои: «Наш род Кара-Айгыр сумеет посчитаться с дурной Слу, родившейся от хорошего отца».

Конь от нетерпения перебирал ногами.

Айбала ласково увещевала Калтая:

— Дорогой мой джигит, что ты говоришь? Болезнь Слу не бесконечна.

Байчубар не выдержал, — рванувшись, он вынес джигита с берега Алтын-Куля в широкую степь.

Луна зашла за тучи. Силуэт гостя быстро исчез в темноте. Некоторое время слышался стук копыт, но скоро и он замолк.

Айбала испугалась не на шутку. У нее не хватило сил хранить одной эту тайну, сердце рвалось к байбиче. Но что сказать ей? Ведь, по обычаю, родители девушки не должны знать о посещениях ее джигитом, а если и заметят их, то должны сделать вид, будто ничего не знают. Если и рассказать о случившемся Алтын-Чач-бикя, она скажет только: «Ты выросла среди казахов, стала матерью двух детей, как не постыдилась ты прийти ко мне с такими речами?!»

Но другого выхода не было. Слова джигита, сказанные перед отъездом, были угрозой. Женщина решилась: «Иного выхода нет. Обругает — стерплю. А может, и не обругает, может, и поблагодарит за предупреждение». Не дожидаясь возвращения мужа, направилась она к белой юрте, решив открыть байбиче тайну.

III

Иль-агасы[17] Байтюра лежал на смертном одре. Но старое сердце, столько лет жившее родовыми распрями, и острый ум еще работали. Много думал он о будущем Найманов и Дюрткара, ожидающем их после его смерти. Было ясно — враг поднимает голову. После долгого раздумья Байтюра пришел к мысли пригласить аксакала Биремджана и добиться от него прощения.

— В этой бренной жизни много сделал я хорошего, но и плохого сделал немало. Пусть земное останется на земле. Пошлю к Азым-эке, передам просьбу. Если приедет, велю зарезать нежеребую кобылу, подать кумыса в изобилии, подарю несколько дорогих коней, испрошу у него прощения… Думаю, склонится он на мои слова — вместе росли, вместе учились, вместе участвовали в конских состязаниях. Если отойду, не добившись примирения с другом своей молодости, душа моя не найдет покоя, да и в делах детей Найманов родится много затруднений, — сказал он.

Слова старика слышала тукал. Она пахтала кумыс в саба[18] у двери. Женщина с удивлением взглянула на мужа.

«Апрмай![19] Что случилось? Или бредит мой бай?» — подумала она, но заговорить не хватило смелости.

Байбича, седая, черноглазая, в белом шелковом покрывале, сидела около больного. Она не могла помириться с речью Байтюры и спокойно, хотя в голосе звучало возмущение, перебила больного:

— Ты прожил жизнь с умом, мужественно. Неужели надумал в последний час совершить глупость?

Больной не успел ответить. Дверь распахнулась, вошел Якуп, среднего роста, тучный, с короткой, толстой шеей и реденькой, с проседью бороденкой казах. Он спросил о здоровье брата. Рокия-бике ему с гневом сообщила:

— Потомок ханов, султанов, ага родовитых Найманов, твой брат, сорок лет правивший народом, сегодня надумал помириться с дряхлым стариком Биремджаном, послать за ним послов. У меня от этого голова кругом пошла… Надеюсь, обидное слово, сказанное мне этим зловредным стариком двадцать лет тому назад на свадьбе Янгырбая, не выскользнуло из вашей памяти. Как приму я этого человека, как буду угощать его? Скажи ты слово — может, тебя послушается.

Якуп искал что-то между седлами, перекинутыми на киреге[20]. Вытащив кожаный подбрюшник и плеть с посеребренной рукояткой, он, ни на кого не глядя, ответил:

— Брат вчера говорил мне. Возражений моих не принял. Хвастун Биремджан известен всему народу.

Но старый лев, не привыкший встречать в своей жизни неповиновение, не обратил внимания на их слова. Откинув атласное одеяло, он сердито приподнял голову:

— Дорогая Рокия, оставь ты бабьи рассуждения. За долгую жизнь вдоволь испытаешь и хорошего и плохого. Ты двадцать лет тому назад услышала от него одно плохое слово, а я с ним сорок лет был в ссоре. Но нужно уметь широко смотреть на вещи. Собачий сын Сарсембай хочет вызвать против нас всеобщее возмущение. Среди народа распространилось много разных слухов. То, что я задумал, нужно не мне. Мыслил я, если пришел срок и создатель вернет к себе мою душу, отойти, упрочив положение Найманов и Дюрткара…

Длинная речь утомила старика. Обессиленный, он снова лег и уже с трудом отдал последнее распоряжение:

— Я не привык дважды повторять свои приказания. Позовите Азымбая и муллу-татарина. Оседлайте для них Кашка и Дельдель. Они поедут в джайляу Коргак-Куль.

Вопрос был решен. Ни у кого не хватило смелости возразить больному. Тукал завязала саба, повесила мутовку на киреге и вышла. Байбича была взволнована, но не хотела беспокоить больного новыми разговорами. Она подошла к нему, поправила подушку, одеяло.

— Выпей. Наверно, горло пересохло, — сказала она, подавая кумыс в зеленоватой бухарской пиале.

Больной обессилел, руки у него дрожали, толстое, жирное туловище обмякло.

— Ох, милая, видно, смерть подходит! В горло ничего не идет… — Сделав несколько глотков, он отстранил пиалу. — Возьми, больше не могу.

Между тем Якуп оделся по-дорожному. Надел выстеганный продольной стежкой кепе, остроконечную бархатную шапку, подбитую рыжей лисой, с бобровой выпушкой, талию затянул серебряным поясом с накладным золотом, взял в руки плеть. Он счел нужным объяснить причину отъезда:

— У Янгырбая праздник по случаю рождения ребенка. Наверно, соберутся старейшины… Я думал побеседовать с биями, аксакалами.

Это было время ослабления мощи некогда непобедимой партии, положение пошатнулось, враги собирали силы. Бай понимал создавшуюся обстановку.

— Передай мой салям. Жалею, что не могу быть на собрании аксакалов и слышать их беседу.

— Нас известили, что сегодня придут сватать Мариам. Каков сын человека, желающего стать нашим сватом, каково его богатство? Вреда не будет, если ты посоветуешься с байбичей Янгырбая, Гульбарчин, прощупаешь их намерения, — полушутя сказала байбича, провожая Якупа.

Речь шла о сватовстве двухмесячной дочери тукал за новорожденного сына Юлдузбая. Якуп отлично вникал в интригу, таящуюся в этом сватовстве.

— Зря родилась ты женщиной, — сказал он уходя, восхищенный сметливостью Рокии.

Видно, тукал успела исполнить приказание бая — в юрту явился Азымбай.

IV

Это был подвижной старик, сухопарый и жилистый, с глубоко запавшими хитрыми глазками. Подбородок заострен, скулы сильно выдаются, жидкая, в несколько волосков, седая бороденка трепыхается. На ногах старые ичеги[21] с каушами[22], на плечах плохонький камзол, на бритой голове расползшаяся блином, засаленная тюбетейка.

Войдя в дверь, он окинул взглядом богатое убранство юрты, раскрашенные сундуки, выстроенные вдоль киреге, груды атласных одеял и бархатных ковров.

— Салям алейкум… Как здоровье, бай? — играя своим высоким голосом, поздоровался он и, пройдя в глубь юрты, сел на ковер, провел руками по лицу, произнося слова молитвы. Тем же льстивым тоном он продолжал: — Ты, бай, побеждал мир, неужели же ты поддался хвори, принесенной на копыте жеребца? Без тебя род осиротел.

Потом повернулся к Рокии:

— В добром ли здравии, мудрая бикя? Уповаем, что, если будешь здорова, ты поправишь нашего старого мирзу.

Байбича не любила этого старика и не верила ему. Но старик исполнял множество поручений рода, всегда служил ее мужу послом, поэтому она даже намеком не выдавала своих чувств.

Налив большую чашку кумыса, утирая слезы, она проникновенным голосом ответила:

— Не во власти сына человеческого изменить предначертание судьбы. Но я питаю надежду, что с помощью пожеланий хороших людей и молитв святых наш Байтюра вернется к общественной деятельности.

Больной повернулся к гостю и, с трудом ворочая языком, рассказал ему о причине приглашения.

— Таков мир, Азым-эке. Будь ханом, будь начальником, будь баем — для всех один предел… Сам знаешь, много ссор было у меня с Биремджан-аксакалом. Сила была на моей стороне, народ на моей стороне. Немало обид причинил я старику, немало огорчений… Кажется мне, не сегодня-завтра отойду я от этой жизни. И хочется мне, пока есть разум, пока владею языком, испросить у ровесника моего прощения, помирить его с Найманами. Мы вместе с тобой испытали в жизни и хорошее и дурное. Исполни же последнее поручение — сядь на моего коня, заткни за пояс мою камчу, поезжай в джайляу Коргак-Куль, передай от меня поклон Бирем-эке, просьбу поведай, скажи — ждем его в гости к Найманам и Дюрткара.

Азымбай выпил кумысу, вернул чашку и, несколько удивленный, в раздумье погладил редкую бороденку.

— Если приказываешь, ослушаться не могу. Но только я отлично знаю Биремджан-аксакала. Этот человек как только услышит имя Найманов, так приходит в бешенство: «Не упоминайте при мне имени собак, продавших казахский народ белому царю, давших возможность русским начальникам истоптать Сары-Арка!» — говорит он. Не напрасной ли будет поездка в то джайляу?

Ядом пали эти слова на сердце больного. На лице его и в глазах отразились печаль и возмущение, толстые, нависшие веки замигали. Однако все же он сдержал себя, не разгорячился, не заторопился, а с глубокой скорбью, спокойно перебил Азымбая:

— Или на старости лет разум покинул меня? Или испортились люди казахского племени? С тех пор как заболел, вижу одно ослушание. Я не говорю о молодежи, о глупых женщинах, но вот позвал тебя — и ты твердишь то же.

Байбича глазами подала старику знак. Тот растерялся:

— От подчинения тебе я не уклонялся… Не перечил я…

Но Байтюра снова перебил его:

— Думал я послать вас вдвоем с мульдеке[23], но теперь раздумал. Боюсь, как бы по недомыслию татарскому лишним словом не испортил он дела. Пусть себе детей обучает… Один поезжай!

Старик, попрощавшись, вышел. Байбича пожелала ему счастливого пути.

V

Ко многим уверткам прибегал на своем веку Азым-эке в партийных и родовых распрях, но сегодняшнее поручение казалось ему особенно важным и трудным: что бы ни говорили, но дело, порученное ему, было первым шагом к примирению враждовавших родов. Если будет удача, если заклятый враг Байтюры Биремджан-аксакал примет приглашение, приедет отведать кумыса и мяса, будет проложена тропа к прекращению распри. Старик чувствовал себя послом из Якты-Куля к Кзыл-Кортам. Поэтому он счел нужным соответствующим образам одеться. Выйдя от больного, он направился к себе облачиться в самые лучшие свои одежды.

В этом джайляу было всего пятнадцать юрт. Девять из них принадлежали бедным казахам, средние шесть — Байтюре. Юрта Азым-эке стояла на самом краю.

Старик был растревожен. Шестьдесят лет прожил он на земле и не переставал просить бога:

— Дай богатства, пошли счастье!

Молил избавить от подчинения Байтюре, надеялся стать во главе народа. Но счастье не приходило. Когда богатство вот-вот должно было свалиться к нему в руки, скот его погиб от джута[24]. Азым-эке, озлобленный на все и вся, стал поносить мир, бога, бая, сыпал руганью.

И теперь, отправляясь по поручению больного, он ясно представил себе открывающиеся перед ним возможности. Но это лишь еще более распалило его злобу и горечь. Взгляду, брошенному с порога юрты в степь, представился кипящий джайляу. Будто миллионное войско, черной тучей покрывали всю окружность стада Байтюры.

Вон уходят от озера в степь верблюды. Крупные туловища, два горба, как седло, головы маленькие, изогнутые шеи склонены книзу. Верблюды движутся цепью, словно выстроившиеся в ряд караваны. Они шагают медленно, важно, терпеливо, раскачиваясь из стороны в сторону. Около них увиваются высокие, тонконогие верблюжата.

Поодаль, верхом на конях едут два пастуха. В руке у каждого кнут, сбоку волочится длинный корок[25].

Ближе, между озером и юртами, топчутся на привязи несколько сот жеребят. Женщины в белых головных уборах и черных бешметах ловят короком и доят пасущихся невдалеке кобылиц. Еще дальше пастух медленно гонит по степи огромную отару овец.

Эти необозримые стада, бурлящие как река, клубящиеся как туча, огорчили старика.

— Ай кодаем ау[26], что убыло бы от тебя, если бы ты дал мне сотую долю этого богатства? Не внял ты моим мольбам, господи! — вздохнул он.

Не доходя до своей бедной, одинокой юрты, старик услыхал женский голос:

— Азым-эке! С рыжей кобылой мы никак не справимся. Поди сюда!

Звала младшая жена бая — тукал. Делать было нечего, старик вернулся и пошел к привязанным жеребятам.

Азым-эке всю свою жизнь имел дело со скотом. Во всей округе он был лучшим оценщиком коней. Считали, что он умеет лечить скот. Если у какого-нибудь бая заболевал любимый конь, приглашали Азым-эке. Когда известные татарские баи Ахмет и Гани или Якушевы скупали на базарах и ярмарках скот, они за большие деньги приглашали Азым-эке производить отбор. Женщины уверяли, что Азым-эке понимает язык животных. Если упрямая, злая молодая кобыла не давала вымени или не подпускала к себе жеребенка, шли за Азым-эке. Вот и теперь тукал рассказала со смехом:

— Работница сказала, что рыжая кобыла не дается доить. Тогда я пошла сама, решив, что если кобыла слушается Азым-эке, почему бы ей не послушаться меня. Но дело не вышло. Помоги, пожалуйста…

Старик не ответил. Он еще не успел рассеять свои горькие думы. Взяв из рук работника корок, он сделал несколько шагов и неожиданно накинул петлю на шею кобыле. Лошадь испуганно шарахнулась, петля затянулась. Азымбай, ласково уговаривая кобылу, приблизился к ней и положил руку на холку. Норовистое животное, захрапев, готово было кинуться прочь, но старик, не обращая на это внимания, продолжал тихонько, ласковым голосом увещевать, гладил по спине, по ребрам и наконец коснулся пальцами вымени, твердого, как камень, от накопившегося за два дня молока. Кобыла завизжала и стала брыкаться.

— Оказывается, есть на свете скотина, не послушная Азым-эке! — усмехнулась тукал.

Старик не торопясь успокоил кобылу, погладил ее по хребту. Но едва он дотронулся до вымени, кобыла снова начала брыкаться.

Женщина стала издеваться над стариком:

— Ай, дед! Эта кобыла лишит тебя твоей пятидесятилетней славы.

Азымбай с удивительным терпением приступил к кобыле в третий раз — и победил. Почувствовав облегчение после первого же нажима на сосцы, кобыла расставила ноги, молоко свободно потекло.

— Теперь любая баба, даже калека, сможет подоить ее, — сказал старик, насмешливо глядя на тукал.

— Сам ты, Азым-эке, хорош, но язык твой иногда брызжет ядом, — ответила тукал.

Старик прошел к своей юрте мимо жеребят и телят, оценивая их породистость.

Вскоре он вышел оттуда, одетый по-дорожному. На нем были хорошие казанские ичеги и кауши, новый малахай, белая рубаха с откинутым на бешмет воротом, новое, украшенное пестрым рисунком кепе, выстеганное снаружи и изнутри, стянутое кушаком. Теперь Азымбай был настоящим аксакалом, которого не зазорно выбрать и бием.

— Оделся роскошно, сел на отличного коня… Счастливый тебе путь, Азым-эке! — с усмешкой сказал работник, поджидавший его с оседланной байской лошадью.

Но сердце старика было неспокойно. Сев на лошадь, он с укором сказал:

— Создатель дал таких коней Байтюре, а нас лишил их. Много думал я о мудрости этой, но понять ума моего не хватило.

Коня не седлали с начала болезни бая. От нетерпения он не мог устоять на месте и, как только Азым-эке очутился в седле, рысью понес посла Найманов по направлению к джайляу Кзыл-Корт.

VI

Через полтора часа пути старик повстречал скакавших верхами джигитов и спросил у них, куда перекочевал аул Ахмета.

— Во-он там! — был ответ.

Но казахское «вон там» порой может означать десятки верст.

Когда потный конь Азым-эке ступил на землю Коргак-Куль, солнце перевалило уже за полдень, в воздухе чувствовалась прохлада, и скот после дневного зноя смог приняться за еду.

Джайляу старику не понравилось. Почва плохая, желтоватая, трава редкая, тощая, озеро и впрямь высыхает, берега его покрыты какой-то мелкой бурой растительностью. У стад, бродящих по степи, вид заморенный. Хотя наступила уже середина лета, скот не разжирел. Некоторые жеребята еще не скинули джабаги[27]. Изредка мелькают чесоточные лошади.

— Неравна жизнь, о господи! — вздохнул старый Азымбай.

Расспросив попавшегося ему мальчугана, он подъехал к юрте, стоящей слева от юрт бая Ахмета. На громкое приветствие показалась молодая женщина в белом покрывале, бедно, но чисто одетая.

— Мужчин нет дома. Отец слеп и не может выйти навстречу гостю. Добро пожаловать! — сказала она кротким, тихим голосом.

Гость слез с лошади, привязал ее и, держа плеть в руке, вошел следом за женщиной в юрту.

Юрта большая, высокая, но со множеством заплат. Земляной пол ничем не покрыт, только в глубине постлано немного кошмы. Вдоль киреге стояло несколько выцветших сундуков, на них лежали одеяла, ковры, тут же валялся хомут, ссохшаяся пустая саба, мутовка, давно не прикасавшаяся к кумысу, грязный самовар, несколько блюд — вот все убранство юрты.

На почетном месте, на длинношерстой желтоватой овечьей шкуре, прислонясь к сундуку, подогнув ноги, сидел старик. Этот высохший старик с ястребиным носом и длинной белой бородой, в старых ичегах с каушами, в длинной белой рубахе с отогнутым воротом, в большом кепе из верблюжьей шерсти и волоса, был знаменитый аксакал Биремджан.

При входе Азымбая он не шелохнулся, головы не поднял, неподвижный взгляд его остался устремленным в одну точку, но во всей фигуре отразилось напряженное внимание.

Не ответив на приветствие гостя, не переводя невидящего взора, старик сказал:

— Счастливый путь, ровесник! Голосом, походкой ты похож на Азымбая-эке из рода Найманов. Как видно, ваш род еще не совсем забыл пути, ведущие в джайляу Коргак-Куль…

Указав гостю место подле себя, он начал расспрашивать о здоровье скота, людей. Ответив на вопросы, гость высказал свое удивление:

— Дженаза[28] уважаемого иль-агасы Сары-Арка Чингиса была в год барана[29], а теперь уж второй раз наступил год лошади. Значит, если не ошибаюсь, прошло четырнадцать лет. В то время вы кочевали по прекрасным степям Яшель-Сырта. С той дженазы не суждено было мне увидеться с вами. Биремджан-ага… Прошло столько лет, и, несмотря на это, вы узнали меня по голосу. Это непостижимо разуму человеческому. Нет предела талантам, которым наделяет творец создание свое!

Аксакал тяжело вздохнул и с затаенной скорбью ответил:

— Что делать мне с тонкостью слуха, светик мой! Много лет жалуюсь создателю, да, видно, не пришло еще время, не внемлет он моим мольбам. Я просил: «Не терзай сердца моего тяжелой долей Сары-Арка, возьми мою душу. Ослепи меня, чтоб избавился я от вида страданий и мучений моего народа. Сделай меня глухим, чтоб не слышал я тяжких стенаний и плача моего племени». Не внял он мольбе. Перешагнул я восьмой десяток, подхожу к девятому, прося: «Оборви дни мои». Не помогает просьба. Только одно желание исполнил творец — ослепил меня. Но зато слух обострился пуще прежнего: я не только узнаю по голосу человека, которого встретил пятнадцать лет тому назад, но, сидя в этой ветхой юрте, слышу, как во всем народе — в Большой, Малой, Средней Орде — почтенные казахи, подобно малому верблюжонку, потерявшему мать, плачут от тяжести судьбы! Велика моя обида на творца за то, что не взял он мою душу.

Женщина внесла кипящий самовар. Достав из низкого шкафчика, стоявшего слева от входа, грязную скатерть; чайник с отбитой ручкой, потрескавшиеся чашки и тарелку баурсак[30], поставила все это перед гостем и стала разливать чай.

Когда-то Биремджан-аксакал, известный в Сары-Арка умом и ораторским искусством, был человеком среднего достатка. На второй год прихода Байтюры к власти, когда Биремджан-эке начал с ним борьбу, темной ночью у него угнали табун лошадей. Потом ограбили принадлежащий ему большой караван, ходивший между Атбасаром, Кокчетавом и Петропавловском. Эти два несчастья сломили старика. В результате интриг Найманов лучшие джайляу Яшель-Сырта перешли в руки казенного коннозаводства или были отданы колонистам. Солоноватая растительность джайляу Коргак-Куль не понравилась скоту. Аксакал медленно разорялся. Когда же постигла старика слепота, а единственный сын занемог, докатился старик до полной бедности.

По старинному обычаю казахов, истинное уважение гостю может быть оказано лишь угощением кумысом и мясом, а такие новшества, как самовар, чай, баурсак, считались чем-то недостойным настоящего гостеприимства. Поэтому, когда женщина приготовила чай, старый казах счел нужным извиниться перед гостем:

— Путник из далекого племени не обессудит нас — мы лишились нашего богатства, в доме нашем нет кумыса. Я огорчен, что не имею возможности угостить гостя мясом и кумысом.

Много видевший на своем веку Азымбай, состязавшийся в красноречии с известными ораторами, растерялся перед аксакалом. Каждое слово старика вонзалось в его сердце как стрела, и чудилось ему, что дело, для которого он приехал сюда, рушится заранее. Все же он решил завести разговор об этом. После долгой беседы, выждав удобный момент, высказал он просьбу Байтюры:

— В жизни человеческой случается и хорошее и плохое. Наш друг детства Байтюра сильно занемог и ждет смерти. Он послал меня к вам, говоря, что если умрет, не восстановив с вами дружбы, его душа не найдет покоя.

Далее старик пространно рассказал о тридцатилетней вражде Найманов и Сарманов, о трагедиях, порожденных борьбой при выборах волостных управителей, биев. Под конец остановился на желании всех Найманов видеть высокочтимого аксакала Средней Орды Биремджан-эке своим гостем.

— Если есть в словах моих ошибка, уважаемый ага чистым сердцем простит меня, укажет, где поскользнулся посланец, поможет стать на правильный путь. Таково наше желание, — закончил он.

Казах с умением говорить сочетает умение слушать. Бирем-эке лишь изредка прерывал речь гостя, продолжавшуюся столько времени, сколько требуется для того, чтобы сварилось мясо, с глубоким вниманием вникал в его слова, а потом неторопливо начал:

— У нас нет злобы к роду Найманов, но посещение дома Байтюры и Якупа, стоящих во главе этой партии, угощение кумысом и мясом в их доме считаем мы равносильным еде из одного блюда со свиньей.

Речь текла. Перед глазами гостя проносились картины того, как Байтюра и его сторонники заодно с русскими чиновниками довели Сары-Арка до позора, до рабства, нажили себе состояние, лишая народ угодий, доводя его до полного разорения, как сыны Кипчаков, сосланные по их наветам, томятся в тюрьмах Омска, Семипалатинска, Орска, Тургая, Петропавловска, тоскуя по родной степи, по кумысу, по матерям.

— Послу нет смерти, я тебя не корю, но Байтюре передай: человек должен головой расплачиваться за сделанное руками. Он посеял в народе камни, пролил кровь; если они застрянут у него в горле, пусть знает: выросло то, что посеяно его собственными руками. Если пробьет час и расстанется он с жизнью, в память юношеской дружбы приеду на дженазу, но на девер[31] тяхлиль[32] не пойду, подарка не приму, мяса, кумыса не отведаю… Славным рода Найманов передай мой салям.

Заключительные слова старика гость понял как разрешение уйти. Приличия ради пожаловался на жизнь и, взяв в руки плетку, добавил:

— Велика была надежда, но не видать конца распре. Сердце мое полно тревоги.

VII

Аксакал остался сидеть на своем месте, с неподвижным взглядом, устремленным в одну точку. Азымбай, распростившись, пожелав долгой жизни и здоровья, вышел.

Сивого иноходца его окружила целая толпа. Совершенно голые или прикрытые лохмотьями ребятишки разглядывали посеребренное убранство коня. Подростки, молоденькие девушки перекидывались шутками. Молодухи с младенцами, сосущими обнаженные груди, образовав отдельную группу, о чем-то беседовали. Среди них, опираясь на длинную палку, стояла старуха в рубище, из-под которого кое-где виднелось сморщенное, старое тело. Из-под ветхого, грязного покрывала во все стороны торчали космы седых волос.

Азымбай, выйдя из юрты, поздоровался с собравшимися и стал отвязывать коня. Старуха быстро приблизилась к нему и со словами: «Ты пес! Ты грызешь кость, брошенную Байтюрой, и грабишь народ!» — кинулась на Азымбая. Не переставая кричать, она стала замахиваться палкой то на лошадь, то на старика.

Дети, как галчата, напуганные соколом, с визгом рассыпались в разные стороны. Женщины, пораженные происшествием, старались унять старуху, отобрали у нее палку.

— Стыд! Оскорбили гостя! — кричали они, но суматоха от этого только увеличивалась.

Биремджан-эке, услышав шум, понял, в чем дело. С неожиданным проворством схватил он палку и вышел к толпе. При виде его женщины еще энергичнее взялись за старуху. Но она не поддавалась и продолжала вырываться.

Аксакал быстро прекратил свалку. Он, идя на голос, добрался до старухи и схватил ее за локоть.

— Сумасшедшая старуха! Что ты делаешь? Азым-эке мой гость. Где, в каком казахском роду, оскорбляют гостя?

Народ утих. Пристыженные беспримерным поступком, все просили у гостя прощение. Но старуха еще долгое время не могла успокоиться. Крики и ругань сменились плачем.

— Пес Байтюра взял моего единственного сына, дал лживую клятву, что тот участвовал в убийстве русского начальника, и сослал его на каторгу… Оставил детей сиротами… Увел за подать последнюю лошадь… Да будет проклят его отец! Да опоганится могила его предков! Я слабая старуха, дети мал-мала меньше. Все мы сидим голодные… День и ночь слезы… Широкая степь для нас стала тесна…

Старуха разрыдалась, причитала, стала рвать на себе волосы. Ей вторили двое малышей. Сердца присутствующих наполнились жалостью, глаза увлажнились слезами.

Плач старухи начал уже вновь переходить в ругань. Тогда аксакал Биремджан многократно извинился перед гостем, а старухе сказал:

— Перестань, не плачь. Я отправлю тебя к Сарсембаю. Будешь смотреть за скотом, валять войлок. Голодать не придется.

Когда он успокоил старуху, женщины помогли ему увести ее.

Гость потерял голову от неожиданного, невиданного в степи оскорбления. За шестьдесят лет своей жизни не испытывал он такого позора. Не говоря никому ни слова, он тяжело взобрался на седло и погнал лошадь в сторону кочевья Найманов.

VIII

В этом направлении он ехал не долго. Внезапно он потянул левый повод. Конь знал дорогу и не хотел слушаться, он тянулся в сторону кочевья Найманов. Но Азымбай придавил стремя и снова, уже сердито, потянул левый повод. Тогда конь, поняв, что предстоит иной путь, подчинился приказанию.

Навстречу ему, гарцуя на молодом жеребце, ехал казах с длинным короком в руке.

— Счастливый путь! — поздоровался он, придерживая коня.

— Да будет так.

— Салям-алейкум! Салям-алейкум!!

— Направляюсь я в джайляу Арсланбая, сына Магджана из рода Танабуга, но куда они перекочевали, не знаю.

Встречный казах махнул рукой в направлении на восток:

— Во-он там!

И стал перечислять:

— Проедешь кочевье Кипкен-Озень, от Чобар-Айгыра повернешь влево, пересечешь Бай-Джигит, увидишь перед собой холм — там, в джайляу Яман-Чуль и найдешь Арсланбая…

Старик любил хвастаться, что в Сары-Арка нет места, где не ступала бы нога его коня. И действительно, называемые казахом местности одна за другой вставали перед глазами Азымбая.

— Живи в довольстве, прощай! — поблагодарил старик, ослабил повод, шевельнул стременами и поскакал прочь.

Азымбай-эке, предоставив лошади полную свободу, скакал всю дорогу и только в одном кочевье напился кумыса. В Чобар-Айгыре он увидел позади большой белой юрты оседланных лошадей и костры, над которыми вился жидкий дымок. По этим признакам старик догадался, что тут сидят гости, что сварено мясо, и с приветствием вошел в юрту. Хотя он ни с кем не был знаком, его встретили с уважением, усадили рядом с хозяином, угостили лучшими кусками мяса и жирной колбасой. Здесь он выпил еще две чашки кумыса, зарядился насбаем[33], который ему одолжил один из гостей, и, пожелав хозяевам счастья и довольства, поехал дальше. Конь под ним вспотел, от жажды стал облизывать губы, и все же, когда поднялся он на указанный встреченным казахом холм, солнце уже начало клониться к закату. С вершины холма увидел старик джайляу, и это джайляу ему не понравилось: озера нет; оно когда-то было, да высохло, на его месте растет бурая трава, не нужная ни скоту, ни людям. Кругом растительность жидкая, и хотя перекочевали сюда недавно, трава успела пожелтеть.

«В старину люди были куда как сметливы, умели называть вещи такими именами, которые больше всего подходили к их качествам. Это джайляу и впрямь Яман-Чуль»[34], — подумал Азымбай.

Окинув взглядом десяток юрт, стоящих в южном углу котловины, он сразу заметил среди них большую белую юрту.

«Эта юрта Арсланбая», — решил старик.

IX

В пространстве между красной котловиной и юртами, среди привязанных жеребят, женщины, вооруженные ведрами и короками, доят кобылиц.

Старик повернул лошадь вправо и подъехал к юртам с задней стороны. Между двумя юртами молодухи и девушки с распущенными по плечам шелковистыми черными волосами, в маленьких красных каляпушах[35] с песней валяли войлок. Их работой руководила старуха. Тут же крутились парни, перекидывались с женщинами шутками, намеками высказывали желание пойти вечером к одной из них и спрашивали, примет ли гостя избранница.

При виде двухлемешного плуга и косилки, стоящих несколько поодаль, старик столь же удивился, как если бы он увидел в мечети длинноволосого русского попа с крестом на шее. Старик, миновав их, не колеблясь подъехал к белой юрте. Там около оседланной лошади стояло несколько джигитов. Один из них, помоложе, был одет по-дорожному.

Завидя приближающегося Азым-эке, он двинулся к нему навстречу.

— Добро пожаловать! Прошло десять лет, как Яман-Чуль не видел вас.

Это и был Арсланбай. Они протянули друг другу руки. Расспрашивая о здоровье людей, скота, вошли в юрту. Много лет тому назад Азымбай был сватом этого семейства. Во времена расцвета своего благополучия был он близок с отцом Арсланбая — хаджием[36] Магджаном. Двухлетнюю дочь Азымбая, Чулпан, просватали за четырехлетнего Арсланбая, и даже была получена часть калыма. Девочка умерла от оспы. В разгар партийной распри Азым-эке принял сторону Байтюры, Магджан присоединился к Сарсембаю. Так порвалась связь.

Кроме давней близости, старик был интересен джигиту и другим: Арслан лишь на днях вернулся из ссылки, и старик был вестником всей Сары-Арка, человеком, который находится в самом центре переплетения партийных и родовых интриг. Холодность последних десяти лет была совершенно забыта, Арсланбай искренне обрадовался гостю.

Сегодня утром он получил весточку от любимой Карлыгач-Слу. Девушка уведомляла о своем отказе принять Калтая и добавляла:

Арслан приготовился ехать туда, но, встретив гостя, решил отложить поездку. Байтюра лежал на смертном одре. В родовых, партийных делах назревали новые распри. Приближались выборы. Старейший из рода Найманов приехал в такой момент неспроста. Поэтому Арсланбай радостно приветствовал Азым-эке, усадил его на почетное место в большой, богато убранной юрте, а женщине, находившейся там, с улыбкой сказал:

— Смотрите, чтобы наш старинный сват не обессудил нас, — заколите жирную ярку, кумыса подайте вдоволь.

Но гостю было не до шуток, и это озадачило хозяина. Было очевидно, что на сердце у Азымбая какая-то горечь.

Арсланбай несколько раз порывался расспросить гостя, но не решался торопить почтенного старика. К счастью, гость недолго заставил себя ждать. Как только кумыс разгорячил кровь, Азымбай открыл тайну:

— С покойным отцом твоим были мы большие друзья. Если бы дочь моя Чулпан осталась в живых, был бы ты моим зятем. И все же в джайляу это я приехал не гостем.

Далее он рассказал о своей поездке в Коргак-Куль, о причине посещения Биремджан-аксакала и под конец остановился на выходке старой Минди.

— Мне перевалило за шестой десяток. В молодости раз поймали меня хохлы на конокрадстве. Избили до полусмерти. С тех пор никто не поднимал на меня руки. Сегодня негодная старуха отколотила меня перед народом. Обругать ее не хватило духу. Единственный раз в жизни не смог я разомкнуть уста. «Ты, — сказала она, — облезлая, паршивая собака, за кость, кинутую Байтюрой, сторожишь его нечестно нажитые стада… Ты, шелудивый пес, бережешь его богатства, награбленные у народа. Да будет проклят твой отец!»

Арсланбай был поражен и искренне пожалел старика, но горе Азымбая было еще глубже.

— Эта безумная старуха научила меня уму-разуму. Что мог я возразить ей? Ведь я и впрямь собака, но только мне никакой кости не перепадало. Бием меня не выбирали, аульным старшиной не назначали, должность волостного управителя мне только снилась… А если изредка я пил кумыс бая, ел мясо — так разве казахский народ не наделяет этим угощением даже безродного татарина, бродящего по степи? Сильно расстроился я. И вот, не возвращаясь из Коргак-Куля к Найманам, приехал я в Яман-Чуль…

Эту ночь старик провел у Арсланбая. Долго беседовали хозяин и гость. Рассказал Арсланбай о пережитом, о виденном, услышал о распрях, возникавших в Сары-Арка за последние два года.

На следующий день, поев мяса и опьянев от кумыса, Азымбай-эке сказал свое последнее слово:

— Сын мой, поезжай в джайляу Алтын-Куль. Сарманам передай мой салям. Старейшим этого рода донеси мои слова. Каменные горы, как бы ни были крепки, со временем рассыпаются. Широкие озера, многоводные, как море, высыхают. Так же и род Байтюры. Если Танабуга, Кара-Айгыр, Кзыл-Корт, Сарманы замыслят организовать новый союз, лучшие представители народа будут готовы прийти к ним на помощь… Пусть Сарсембай прислушается к моим словам.

Арсланбай ясно понял намек старика. Обрадованный, он ответил:

— Вы, Азым-эке, нашли дорогу в наше джайляу. Род Танабуга всегда желает видеть вас своим гостем.

Они вышли в степь. Лошади стояли оседланные. Уже продев ногу в стремя, старик высказал свою сокровенную жалобу:

— Создатель наделил меня и умом и языком, но бедному нет в этом мире уважения. Положение мое у Байтюры, оскорбление, которое нанесла мне старуха, на много лет сократили мою жизнь. Хоть остаток проведу по-человечески!

Провожающие не поняли слов гостя и с недоумением переглянулись. Азым-эке и Арсланбай сели на коней. Один поехал в Якты-Куль, другой — к своей любимой Карлыгач-Слу.

X

Степь проснулась вместе с алыми лучами восходящего солнца. Джайляу Сарсембая, расположенное около Алтын-Куля, медленно начало оживать.

Первыми зашевелились овцы. С наступлением зари они начинали тихонько блеять. На их голоса, протирая глаза, поднял голову хромой чабан Кучербай.

Природа проснулась. Над озером поднимался легкий белый туман. Лучи восходящего солнца блестели в росе, покрывавшей сочную землю степи.

Но эта картина не тронула усталого сердца старика. На своем веку он видел много белых степных зорь, золотых всходов. И если бы взамен их ему дали лишний час сна, то его разбитые кости могли бы немного отдохнуть. Но это было невозможно. Только вчера бай заметил ему: «Поздно уходишь, рано возвращаешься…»

Кучербай, позевывая, тяжело поднялся, расправил свои онемевшие члены и направился к средней юрте.

Все еще спали. Проснулась одна тукал, исполнявшая все работы по дому. Встав с постели, она оправила растрепавшиеся волосы и сонным голосом сказала чабану:

— Откинь-ка войлок…

Старик вышел наружу и, потянув аркан, свитый из шерсти и конского волоса, откинул верхнюю кошму юрты. Сразу стало светло, и юрта наполнилась свежим воздухом.

Тем временем тукал приготовила для старика все необходимое. Старик плеснул себе на руки несколько капель воды, вытерся грязным полотенцем, съел поданную ему на деревянном блюде густую кузя[37]. После этого он взял маленький кожаный турсук с айраном и вышел из юрты.

Вол, на котором он ездил верхом, был поблизости. Старик отвязал его, положил на спину деревянное седло, старый войлок и, сев на вола, погнал в степь тысячное стадо овец и коз.

После ухода стада тукал подошла к соседней юрте и сердито крикнула:

— Ты жива? Вставай скорей…

Не получив ответа, она вошла внутрь юрты и принялась толкать ногой кого-то лежавшего, прикрывшегося мешком, на войлоке около двери. Это была работница. Она вставала с восходом солнца, доила коров и кобылиц, ставила самовары, ездила на воле за водой к озеру, собирала в степи сухой кизяк, мыла посуду и только после всех, далеко за полночь, ложилась на свою убогую постель.

Под пинками тукал она шевельнулась, раскрыла глаза и, протянув: «И-а-у…», заснула вновь.

Тукал, рассердившись, сдернула с нее мешок. Тут уж работница совсем проснулась и встала на ноги.

— Вода вся вышла, съезди к озеру, — сказала тукал и, взяв кумган, пошла в степь.

От их голосов проснулся работник, спавший на телеге около юрты. Зевнул, потянулся так, что захрустели кости, натянул на ноги старые, сбитые сапоги с широкими голенищами, надел рваный бешмет, подвязался веревкой и, крупно шагая, подошел к телеге, на которой лежал бочонок с водой.

Работница впрягла вола.

— Рука у меня опухла. Вчера кобыла лягнула. Помоги запрячь, — сказала она.

Работник живо запряг вола.

— Ну, поезжай, — и он стегнул вола кнутом.

В степи поднялся шум — пригнали кобылиц. Верхом на жеребце проехал с ночного пастух.

Джайляу наполнилось шумом и гамом. Работник подошел к пастуху и, по обычаю, спросил:

— Скот здоров, Султан-ага?

Пастух, не глядя, сонным голосом ответил:

— Гнедая кобыла захромала, — видно, занозила ногу. Нужно будет показать ее старику Атабаю.

Вдвоем они стали привязывать жеребят. Дойных кобылиц было штук пятьдесят. Из них тридцать пять принадлежали Сарсембаю, а остальные — бедным казахам джайляу.

Подошли женщины и, перекидываясь шутками, стали ждать, когда работники и пастух привяжут их жеребят.

Тукал, работница и еще несколько женщин подоили кобылиц. Пастух ушел к Алтын-Кулю. Темный след его тянулся в сочной, блестящей зеленой траве…

Кончив дела, женщины вернулись к юртам. Тукал поставила самовар и стала раздувать огонь под двумя большими казанами: один — с молоком, другой — с водой.

Работница вынесла большие мешки с овечьей шерстью и стала сваливать их на камышовые циновки.

Из белой юрты вышла разодетая, красивая, но несколько сонная байбича. Посмотрев на работников, она сказала:

— Джолконбай, открой тютюнлык[38] и приподними с правой стороны кошму белой юрты.

Подойдя к котлу, она сердитым голосом, но сдержанно заметила работнице.

— Разве я вчера не говорила тебе: оставь черную и красную шерсть, валяй только белую!

Женщина растерялась и заискивающе проговорила:

— Ай, боже мой! Память у меня отшибло, забыла ваше приказание…

Она стала торопливо уносить мешки обратно и вынесла белую шерсть.

Кончив свои мелкие домашние работы, пришла Айбала. По распоряжению тукал, она разложила на солнце непросохший курт, развела огонь под третьим котлом и принялась варить творог.

Тукал понесла в большую юрту тяжелый самовар и начала приготавливать чай.

Из белой юрты вышел хозяин — широкоплечий, здоровый, хотя и начинающий уже седеть, Сарсембай.

Работница бросила дела и быстро подала ему медный кумган.

Бай, нежась на солнце, медленно начал умываться.

— Здешним лошадям надо дать отдых. Отведи их в табун. Оттуда приведи саврасого иноходца и сивого жеребца. Сегодня поедем с тобой в город, — приказал бай Джолконбаю, направляясь в юрту.

У двери он оглянулся и, обращаясь к Айбале, хлопотавшей у котла, сказал:

— Сноха! Видно, Карлыгач-Слу еще не встала. Пойди разбуди ее.

XI

Карлыгач-Слу давно проснулась, но после вчерашних неприятностей стеснялась показаться матери и лежала, погруженная в мрачные думы. Работник открыл тютюнлык. В юрту хлынул поток свежего воздуха. Кошма с правой стороны была откинута. Лучи солнца проникли сквозь решетку киреге и заиграли на коврах, постланных на полу юрты. Было видно, как блестела роса на зеленой траве. Но избалованная красавица все еще лежала в кровати, ворочаясь с боку на бок под мягким одеялом. О чем бы она ни старалась думать, в памяти вставали вчерашние слова матери: «Если ослушаешься, не прощу тебе молока, которым вспоила тебя».

Позавчера вечером приезжал Калтай. По обычаю, тайком от родителей известил ее через Айбалу о своем приезде. Карлыгач-Слу решительно заявила:

— Принять его не могу.

Жених был оскорблен, не поверил уверениям Айбалы о мнимой болезни невесты и ускакал среди ночи обратно, кивнув на прощание:

— Наш род Кара-Айгыр сумеет посчитаться с дурной девушкой, дочерью хорошего отца!

Айбала в тот же день передала девушке о случившемся. Но она ли рассказала об этом байбиче или материнское сердце само догадалось о больших неприятностях, угрожающих обоим родам, — этого девушка не знала. Вчера Алтын-Чач-бикя позвала дочь, приласкала ее и намекнула на предстоящую вскоре свадьбу. Она говорила, как тяжело матери расставаться с дочерью, которую берегла как зеницу ока, отпускать ее в чужой дом.

Вначале Карлыгач-Слу не прерывала мать, а под конец кинулась ей на шею.

— Мама, родная, не пойду я за него! — вымолвила она сквозь рыдания.

Мать, встревоженная выше меры, старалась успокоить дочь, долго говорила о том, что жених сын прекрасных родителей, уважаемого рода, что такова судьба, что Карлыгач помолвлена с полуторагодового возраста и что калым весь получен.

Доводы матери не убедили Карлыгач. Сдерживая рыдания, она встала и, прислонившись к двери, сказала свое последнее слово:

— Поступай как хочешь. Я Калтая не люблю. Если будут меня неволить, тело мое найдете на дне Алтын-Куля.

Обиженная байбича черство ответила:

— Если ты ослушаешься мать, если бросишь выбранного нами жениха и поднимешь ссору с его семьей, я не прощу тебе молока, которым вспоила тебя.

На этом разговор оборвался…

Вот об этих неприятностях думала девушка, лежа в одиночестве в юрте, в то время когда степь купалась в солнечных лучах, а в джайляу кипела работа. Услышав слова отца: «Сноха! Видно, Карлыгач-Слу еще не встала. Пойди разбуди ее!», она вздрогнула. Отец всегда ласкал ее, называл нежными именами. Может, он не будет принуждать? Может, пожалеет? Но быть уверенной в этом Карлыгач не могла. Последние дни Сарсембай был чем-то расстроен; казалось, в душе таил на дочь обиду, держался с ней холодно.

«Ума не приложу, как быть!» — металась девушка.

Послышались шаги. Вошла Айбала с засученными рукавами. Она напевала:

Девушка весело расхохоталась и подхватила:

Бедная, некрасивая Айбала была женщиной веселой, жизнерадостной.

— Из тютюнлыка смотрит на тебя светлое солнце. Жаворонки взвились на небо, просят: «Встань, Карлыгач-Слу!» А ты все лежишь? Подымайся скорей! — стала она тормошить девушку.

Они были давнишними подругами.

— Я не одета, не трогай меня, дорогая, — сказала Слу, с наслаждением кутаясь в мягкое одеяло.

Мрачные мысли рассеялись. Но Айбала заметила тень под глазами девушки.

— Любимая, что случилось? Ты похожа на поблекший цветок! — участливо спросила она девушку.

Веселья как не бывало.

— Не спалось мне. Мрачные думы не давали покоя, — отозвалась Слу.

Айбала встревожилась и, перебирая шелковистые черные волосы девушки, рассыпанные по подушке, промолвила:

— Ирке-таем, если простила глупую подругу за вчерашнюю историю с Калтаем, поделись своими думами, открой сердце!

— Разве есть у меня тайна от тебя? Я такая несчастная дочь этой широкой степи, что рассказать — слов не хватит, спеть — песни не хватит, — сказала та и задумалась.

Но Айбала не умела долго предаваться горю. Жизнерадостность взяла верх, и она снова принялась тормошить девушку:

— Брось! Пустое, Колончагым! Растешь в довольстве, счастье, яркой, как звезда, красотой славишься в народе. Чего тебе не хватает?

Осторожненько, еле ощутимым намеком, выразила предположение, нет ли у девушки любимого. Лицо девушки просветлело, глаза засияли.

— Догадлива ты, джингам, — улыбнулась она, полная пробудившейся радости.

Айбала давно догадывалась о романе девушки, но не придавала ему серьезного значения. «Молодое сердце встрепенется и успокоится», — думала она. Вчерашняя история с Калтаем указала ей на глубокую рану, а сегодняшние слова Карлыгач подтверждали догадку.

— Светик мой, понимаю сердце твое, но как бы род Кара-Айгыр не причинил беды…

Это давно беспокоило и девушку, но она не могла совладать с сердцем и не скрыла того от подруги.

— От судьбы не уйдешь, но я поклялась не выходить ни за кого другого, кроме Арслана. И матери сказала: «Если будете неволить, тело мое ищите на дне Алтын-Куля».

Сочувствие девушке взяло верх над страхом:

— Слов нет, Арслан лучший из мужчин. Только обижена я, что ты до сих пор от меня таилась. А если ты и сейчас не расскажешь все как есть, вконец меня разобидишь.

Девушка встала с постели и начала медленно, лениво одеваться.

— Я и так вижу, что ты обиделась. Так уж и быть, слушай, — сказала она и поведала ей тайну, которую хранила целых четыре года.

XII

На большой свадьбе сидели друг против друга удалые джигиты и пригожие девушки. Играли на домбре, шутили, смеялись, пели песни.

Было тогда Карлыгач всего четырнадцать лет, но она была девушкой рослой и на положении равной принимала участие в развлечениях старших по возрасту девушек. Напротив нее сидел джигит из рода Кзыл-Корт, в роскошной одежде, в шапке, расшитой позументами, подпоясанный чеканным поясом. Но сердце девушки молчало, и на похвалы его она отвечала едкими, тут же сочиненными стихами. В это время открылась дверь и вошел какой-то джигит. Навстречу ему поднялся акын и принялся восхвалять его. Девушка посмотрела на пришедшего: ростом высок, строен, черные усики как выведенные, лицо умное, в руке плеть, туго затянут кушаком.

Загорелось молодое сердце. Джигит был незнакомый, спросить о нем постеснялась, заговорить — язык не повернулся. Под конец все же не стерпела, спросила. Ответили: «единственный сын старейшего из рода Танабуга, Магджан-хаджия. Но, прибавили, надежд не возлагай: у него есть невеста, дочь Азымбая из рода Найманов. Красива, как месяц, стройна, как камыш». В широкой степи немало красивых джигитов, пригожих девушек, но разве успокоится этим молодое сердце? Танком ото всех стала искать его.

Прошли месяцы. Аул Сарсембая перекочевал из Джилкы-Баткана на джайляу Алтын-Куль. В пути произошла вторая встреча. Старики, женщины сидели на телегах, некоторые примостились на верблюдах. Но разве может Карлыгач-Слу сидеть со старухами! Она скакала верхом вместе с девушками и джигитами. Вдруг навстречу им показались две девушки и трое джигитов верхом на прекрасных конях.

— Счастливый путь!

— Счастливый путь!

— Аул Сарсембай-эке перекочевывает в Алтын-Куль.

— Едем из Танабуга в гости в Яшель-Сырт.

После этих обычных слов кто-то заметил:

— Встреча красивых девушек и храбрых джигитов не может окончиться без игр. Принимайте вызов!

Карлыгач выехала вперед.

— Мы готовы, вы о себе позаботьтесь!

Натянулись поводья, заиграли плетки, заколыхались стремена. В открытой степи, под ярким солнцем, началась игра: требовалось выбить противника из седла. Слу задумала подшутить над черноусым джигитом, стащить его с лошади, сделать посмешищем для окружающих. Она стегнула своего горячего коня, выехала наперерез джигиту и, быстрая, как нападающий сокол, натянула повод, а когда джигит хотел повернуть коня, вцепилась ему в руку и рванула в сторону. Конь под джигитом зашатался. Джигит, мгновенно повернувшись, изо всей силы стегнул коня девушки. Карлыгач не успела отвести удара. Джигит догнал ее и скорее, чем может слово сорваться с губ, схватил красавицу за талию и потянул к себе. Лошадь остановилась. Ноги девушки запутались в стременах, сама она повисла, готовая вот-вот вывалиться из седла.

Все засмеялись, а джигит крикнул:

— Чем наградите победителя?

Карлыгач со смехом ответила:

— Геройства много! Бери что хочешь!

Парень наклонился, притянул девушку к себе, поцеловал ее в полные, алые губы и снова посадил в седло.

Они уехали на юг, а Карлыгач с караваном двинулись на север.

Победитель был Арсланбай.

Айбала с восторгом слушала. Прервать рассказ не было сил, и, хотя знала, как байбича будет ругать ее за то, что она оставила котлы с творогом, уйти не могла. Посветлела, преобразилась и Карлыгач. Шутливым тоном она досказала:

— Через два дня пришла в наш аул какая-то женщина. «Если примешь, имею поручение, — сказала она. — Хватит ли сил отказать посланной человека, которого ищешь?» — «Если он лучший джигит в роде, не посмею ослушаться», — ответила я. В эту осень справляли помолвку малютки Минелу с двухлетним Куйбагаром. Наши рода состоят в дальнем родстве. Начались пиры. Джигиту открылась возможность стать нашим гостем. С тех пор ношу его в сердце своем. Я испила мед уст его, баюкала его в своих жарких объятиях… Спустя два года злой Байтюра обвинил Арслана в оскорблении белого царя, подослал лжесвидетелей и добился его высылки. Он уехал в далекие земли…

— Где же скитался, бедняга?

— Этого я не знаю. Получила я раз письмо. Что делать с ним — не знала… Целый месяц не находила надежного человека, чтобы дать прочесть, и носила белую бумажку с черными точечками у себя на груди. Раз как-то приехал к нам смиренный татарский мулла. Дала ему рубль, сказала: «Помолись. Отчего-то болит мое сердце…» Он, бедняжка, поверил, написал бети[39], велел носить. Наконец решилась, показала ему бумагу, дала прочесть. Он удивленно посмотрел мне в глаза. «Ах, бедненькая, мое бети от этой болезни тебе не поможет», — сказал он и смеясь ушел.

Айбала растерялась от слышанного. Она крепко обняла девушку.

— Прости меня, дорогая. Больше о Калтае и не заикнусь… Рабой твоей буду. Но только скажи: что будет с родом нашим?

— Джигит мой вернулся. Весточку имею, что приедет он. Жду его каждую минуту. Что захочет, то и будет, я на все готова, — не задумываясь ответила девушка.

Айбала со страхом взглянула на нее, но больше докучать вопросами не стала.

— Любимая, прости меня, я твоя раба, — сказала она и торопливо побежала к забытому котлу.

Карлыгач-Слу первый раз поделилась своей тайной. Она почувствовала какое-то облегчение. В сердце родилось твердое решение. Девушка поднялась, обулась в красивые казанские, красного цвета сапожки, надела голубое платье, расчесала длинные волосы и, не заплетая их, не связывая, распустила по спине, на волосы надела черный каляпуш, кокетливо сдвинув его набок, и вышла в степь, полную солнечного света и криков скота.

XIII

Женщины с песнями валяли войлок, расположившись между центральной большой юртой и юртой для работников. Они встретили Карлыгач шутками:

— Солнце с нетерпением ждало, когда проснется красавица, но не дождалось, ушло своим путем.

— Голубушка, мы устали, помоги хоть немного, — подхватила Айбала. Она уже покончила с творогом и принялась за войлок.

Девушка поздоровалась со старухами и со смехом ответила:

— Я в большой обиде на отца с матерью: не обучили они меня этому ремеслу.

— Здесь учиться нечему. Захочешь — с первого взгляда поймешь, — продолжала Айбала.

— Пусть не обессудят меня уважаемые женщины за правду — не лежит к тому мое сердце.

— И не учись, дитятко! Пора девичества — золотая пора. Что ни скажешь, то хорошо, что ни сделаешь — то же… Но когда явишься в дом свекра, другое дело. Бабья жизнь — собачья жизнь… Играй, смейся, пока живешь под крылышком матери, дитятко, — сказала седая старуха с перебитым носом, в грязном платье, руководившая работой.

— Истинную правду говорит старуха. Пора девичества — золотая пора, а как станешь снохой, жизнь нахмурится, — подхватили женщины, расстилая скатанный войлок.

Потом стали поливать его горячей водой из котлов и добавлять, где нужно, шерсть.

Из большой юрты послышался голос байбичи Алтын-Чач. Девушка направилась было к матери, но в это время к юрте сзади подъехала двухколесная арба, в которую был запряжен тощий вол. Правила волом старуха. Женщины побросали работу и обступили арбу.

— Добро пожаловать, матушка! — приветствовала Айбала старуху, помогая ей выбраться из лубочного короба тележки.

Это была дальняя родственница батрака Джолконбая, та самая старуха из аула Ахмета, которая избила Азымбая. Поздоровавшись с собравшимися, старуха со слезами поведала:

— Пес Байтюра обвинил единственного моего сына в убийстве русского начальника, выставил ложных свидетелей, отправил его на каторгу, последнюю кобылу продал за подать. Куда деваться мне, полоумной старухе? Биремджан-эке сказал мне: «Поезжай к брату своему в джайляу Алтын-Куль. Сарсембай тебя и накормит и оденет. Будешь смотреть за скотом, валять войлок, вить веревки…» Могу ли ослушаться почтенного аксакала?.. Запрягла вола и тронулась в путь. Как быть? Иль не найдется могилы для дряхлой старухи?

И тут же путаясь рассказала о том, как она избила посла Байтюры Азым-эке.

— Ты — близкая родственница Джолконбая, росла в этом ауле. Перестань плакать. Пока жив Сарсембай, с голоду не умрешь, — стали в один голос утешать ее женщины.

Карлыгач-Слу схватила палку старухи и побежала с ней в большую юрту, к отцу.

XIV

Вот уже два дня девушка чувствовала, что отец холоден с ней. Вестью о том, как оскорбили человека, посланного кровным его врагом, она надеялась вновь снискать его расположение.

Она подошла к отцу, сидевшему в юрте за чаем, и со смущенной улыбкой сказала:

— Отец, дочь пришла к тебе с новостью. Что подаришь?

Сарсембай притянул Карлыгач к себе, погладил ее по голове.

— Колончагым, ты же моя единственная! Пусть собака сожрет то, что я пожалею для тебя. Скажи, что у тебя за новость, а я дам тебе что попросишь.

Лицо девушки озарилось детской радостью.

— Ах, отец, целый год прошу пегого жеребца, сына сивой кобылы…

Старик пришел в отличное настроение.

— Ладно, — сказал Сарсембай, — если новость твоя приятная, сегодня же поедем в табун, получишь пегого жеребца.

Карлыгач выбежала из юрты, а через минуту вернулась, ведя под руку грязную старуху с растрепанными волосами.

— Вот старуха, а вот ее палка, которой она избила посланца Байтюры старого Азымбая, — сказала девушка.

Сев за самовар, она стала разливать чай.

— Добро пожаловать, матушка! Садись на почетное место, — приветствовал вошедшую Сарсембай, не вставая однако.

Старуха села на кошму и после обычных расспросов о здоровье скота и людей передала поклон от аксакала Биремджана.

— Если не прогонишь, приехала укрыться под твое крылышко, — добавила она.

— В доме казаха таких слов не говорят. Степь широка, джайляу велико, в нашем роду для одной старухи место найдется. К тому же ты ведь выросла в этом ауле, — сказал бай.

Старуха медленно, но довольно путано, вдруг обратись к Байтюре, словно видя его перед собой, начала рассказ о величайшем событии своей жизни:

— На сивом бегуне Байтюры, уздечка серебряная, плеть в руке. Не выдержало мое сердце, взяла я палку, стала ждать его выхода… Зачем приезжал, не знаю, но, Байтюра, да будет проклят твой отец, это твой посланец?.. Аксакал не сказал, спросить у почтенных людей не посмела… «Ты Байтюра… Да будет проклят твой отец, да опоганится могила твоих предков! — сказала я и огрела Азымбая палкой по голове. — Ты облезлый пес, за кость, кинутую Байтюрой, сторожишь его грехом накопленное богатство, ты шелудивая собака…» Не дали избить… В слезах провела я ночь, а наутро приехала к тебе. У аксакала спросить не посмела, но кажется мне, что старый пес Азым приезжал с намерением помирить наш народ с Найманами… Так сказала его сноха…

Снаружи послышался конский топот. Старуха и Карлыгач-Слу вышли.

Вошли четверо казахов с плетками в руках, одетые, несмотря на жаркий день, в кепе, большие сапоги и малахаи. Поздоровались. Бай встретил их приветствием.

Гости, каждый сообразно своему положению и достатку, расселись, поджав ноги.

— Сегодня годовщина со дня смерти Кашкарбай-худжия. Едем на поминки. Решили узнать о здоровье, отведать кумыса, приветствовать достойных, — сказал один из них, толстый казах по имени Этбай.

Бай ответил:

— Добро пожаловать.

Вошла тукал, несколько раз помешала мутовкой в большом саба, налила объемистую чашу кумыса и поставила ее перед Сарсембаем.

Много говорили о положении народа, о том, что для кочевья не остается хороших джайляу, о том, что большие озера и прекрасные пастбища перешли в руки русского начальства, а у казахов не осталось земли не только для выгона скота, но даже для могил. Бай, не переставая помешивать кумыс, то и дело наполнял чаши.

Далее разговор перешел на болезнь Байтюры, на партийные распри, которые возникнут после его смерти. В юрту вошла байбича Алтын-Чач в белом покрывале. Гости, не вставая с мест, поздоровались:

— Здорова, байбича?

— Слава богу, — ответила она и, открыв один из сундуков, стоящих в глубине юрты, стала что-то доставать оттуда.

Разговор перекинулся на последние новости.

Дочь бая Янгырбая, одного из руководителей партии Байтюры, из рода Найманов, была помолвлена в семилетнем возрасте, но впоследствии полюбила другого. И вот прошлой ночью четверо верховых похитили ее. Сегодня между двумя родами готова вспыхнуть вражда.

Алтын-Чач, занятая своим делом, как только разговор коснулся этого происшествия, закрыла сундук и повернулась к собеседникам. Она задала гостям несколько вопросов. Это сватовство было делом старшей жены Байтюры — Рокии. Две байбичи — Алтын-Чач и Рокия — в молодости соперничали в красоте и богатстве. Теперь, услышав эту новость, Алтын-Чач забыла обычную сдержанность и, повернувшись к гостям, с плохо скрытой радостью сказала:

— На свадьбе Тургайбай-хаджия байбича Рокия перед большим обществом с сатанинской гордостью сказала мне: «Понадобится — дадим скот, понадобится — дадим девушку, понадобится — добьемся ссылки, но поставим на своем». Поглядим, что предпримет мудрая жена Байтюры, если род жениха, кликнув боевой клич, прольет кровь, угонит скот!

Гости прекрасно знали о ссоре двух бикя. Они давно видели, что война двух красивых, умных байбича, ведомая с пламенной страстью и чисто женским коварством, опаснее и острее борьбы Байтюры и Сарсембая за главенство над народом.

Гости сочли нужным сказать слово в угоду хозяину:

— В старину говорили — нет колодца, который бы не высох, нет камня, который бы не раскололся. Положение Рокии, очевидно, пошатнулось, — сказал толстый казах, повернувшись к бикя.

Гости, допив чашки, собрались покинуть юрту, но Алтын-Чач остановила их:

— Путь у вас долгий, день жаркий. Отведайте молодого кумыса.

Снова подали кумыс из маленькой саба. Гости выпили, провели ладонями по лицу и уехали.

Аул в ближайшие дни должен перекочевать. Сарсембай решил предварительно посмотреть новое кочевье Кзыл-Ком и с этим намерением вышел из юрты.

Байбича убрала посуду и снова, открыв сундук, стала рыться в каких-то бумагах.

Через полтора месяца предстояла свадьба Карлыгач-Слу, не за горами были и выборы. Все это требовало больших расходов. По слухам, цены на скот поднялись. Бай намеревался в скором времени погнать в город на продажу голов пятьдесят коней, овец и волов. Байбича искала кое-какие затерянные документы.

XV

Послышался детский плач. Не успела байбича прислушаться, в юрту со слезами вбежала стриженая девочка, одетая как мальчик.

— Пастух Кучербай принес мне утиные яйца, а сопляк сын Карима украл их, не отдает! — капризно пожаловалась она.

Байбича бросила работу.

— Приведите злодея! Ни днем, ни вечером покоя нет: то яйца, то бабки ворует… До горючих слез доводит мою Гельчечек, собачий сын!

Открылась дверь. Вошла худая, изможденная женщина в рваном платье. Она тащила за ухо мальчугана лет восьми-девяти. Мальчишка был совсем голый, с большим животом, кривоногий; на плоском, как доска, лице, меж черных от грязи щек, чуть выдавался нос. Мальчик орал, как коза, которую ведут на убой. Перешагнув порог, женщина, прямо глядя в лицо байбиче, наклонилась всем корпусом вперед, согнула правое колено так, что оно чуть не коснулось земли, потом поднялась, сделала несколько шагов, снова наклонилась и таким же образом согнула левое колено.

Существовал обычай, по которому женщина, являясь в главную юрту бая к его старшей жене, должна была проделать в знак уважения этот церемониал.

Покончив с поклонами, женщина испуганным голосом стала доказывать свою непричастность к поступку сына:

— Слов моих не слушаем срамит меня перед вами…

Мальчуган не переставал реветь. Полный страха за свое сокровище, он крепко зажал между ног рваный каляпуш.

— Я у нее яиц не отбирал… Сам собрал у озера в камышах, — твердил он.

Но своевольная дочь бая Гельчечек и не думала отступаться от своей жертвы. Она схватила плеть со свинцовым шариком на конце и замахнулась на мальчика.

— Не отдашь — отхлещу по лицу!

Голый грязный мальчишка завизжал пуще прежнего, бросил каляпуш и выбежал вон.

Гельчечек, обрадованная, взяла яйца, а драный каляпуш выкинула за дверь.

Следом за сыном ушла и женщина.

Байбича заперла сундук и позвала Айбалу. Вчера ей сообщили о тяжелой болезни старухи соседки. Больная хотела видеть байбичу. Бикя велела Айбале налить в маленький турсук кумыса, взяла небольшой круг колбасы и кусок копченой холки и пошла на край аула навестить больную. Айбала, проводив бикя, вновь присоединилась к женщинам, валявшим войлок.

Солнце было уже высоко. День становился все жарче и жарче. Воздух в безлесной, ровной, без больших водоемов степи жег немилосердно. От этого сухого, безветренного зноя в разных концах степи серебряными волнами колыхалось марево. Нетерпеливые животные стали возвращаться к джайляу. Яловые кобылицы, годовалые бычки, задрав хвосты, неслись к озеру. Овцы, измученные жарой и мухами, тыкались носами в землю, чихали и спешили в кутан. Следом за ними хромал усталый чабан. Работник, Айбала, тукал, старухи снова закружились вокруг скота. Солнце приближалось к зениту. Зной становился нестерпимым.

XVI

Карлыгач, истомленная жарой, усталая и разгоряченная играми, вошла в белую юрту, закрыла тютюнлык, подняла кошмы с теневой стороны. В юрте стало немного прохладнее. Карлыгач хотела приняться за рукоделие, но в это время в юрту вошла сияющая Айбала и кинулась целовать девушку.

— Дорогая, не пожалей подарка, любимый приехал!

— Большого подарка у меня нет, новое белое платье будет твоим, — уже на ходу кинула Карлыгач.

Айбала сказала правду: позади большой юрты, мотая головой, стоял потный от бега иноходец. Около него стояли тукал, полоумная старуха и несколько женщин. Им, играя плеткой, что-то со смехом рассказывал стройный джигит с блестящими черными волосами, крутым, высоким лбом, черными, как нарисованными, усами, подпоясанный поверх пестрой одежды золоченым поясом, в шапке, расшитой позументом. У девушки екнуло сердце: Айбала забеспокоилась, как бы Карлыгач-Слу не выдала себя перед сплетницами-старухами. Но девушка быстро взяла себя в руки, замедлила шаг, радостно улыбнулась и голосом, полным любви, молвила:

— Да будет светел путь моему любимому, за черный навет о белом царе сосланному из степи. Род казахский с нетерпением ждал тебя и лил о тебе слезы.

Гость, не выпуская ее рук, не отрывая от нее взора, ответил:

— Не знаю, вспоминал ли казахский род своего сосланного сына, но Арсланбай немало тосковал на чужбине, думая о золотых днях этих джайляу.

Смуглое личико Карлыгач-Слу вспыхнуло радостью. Не задумываясь, она открыто улыбнулась любимому:

— Пусть мой гость не беспокоится, все в добром здоровье. Над лебедями Алтын-Куля долго кружились ястребы, но бог помиловал.

Этот намек понял не только джигит, поняли и все остальные.

Осторожная Айбала со смехом перевела разговор на другую тему:

— Видно, чужбина пошла джигиту на пользу — при отъезде наш Арсланбай был еще мальчиком, а за два года стал настоящим молодцом.

Тукал, как самая старшая представительница рода в данный момент, тоже сказала несколько приветственных слов. Даже полоумная старуха, с глупой улыбкой смотревшая на происходившее, вдруг обрела дар слова:

— Ай, бог мой! Если цела голова, если не доедена пища, предопределенная судьбой, возвращается сын человеческий в родимую сторонушку… А мой Шакир, видно, умер… О Байтюра, да будет проклят твой отец! — запричитала она.

Айбала поспешила увести старуху. Тукал пошла в большую юрту за кумысом. Карлыгач-Слу и Арсланбай, следуя правилам благовоспитанности, сдержанно разговаривая, направились к белой юрте.

Но когда они вошли в юрту и дверь закрылась за ними, в одну секунду были забыты и требования благовоспитанности, и правила приличия, и родовые традиции. Сдержанность девушки исчезла. Карлыгач кинулась в объятия джигита. Весь мир был забыт.

…Снаружи послышался какой-то шум. Девушка опомнилась и, поправляя растрепавшиеся волосы, шагнула к двери. Но там никого не было. Джигит снова привлек девушку к себе.

— Накроют нас, погибнем! — Карлыгач с трудом оторвала свое обессилевшее тело, поправила платье, торопливо расчесала спутанные пряди волос.

XVII

Дверь открылась. Вошла тукал с большой деревянной чашей, полной кумыса. Следом за ней вбежала младшая дочь бая Гельчечек. Арслан погладил ее по голове, потрепал по щеке, расспросил, откуда достала она бабки, которые были у нее в руке, и дал две конфетки. Девочка начала рассказывать утреннюю историю. Тукал догадалась о действительном положении вещей, но не хотела своим вмешательством испортить молодую жизнь, так, как была испорчена ее собственная. Горящие щеки девушки, сияющие глаза, измятое платье красноречиво свидетельствовали о происшедшем, но тукал и виду не подала, что заметила что-нибудь.

— Видите, дорогой Арслан, о вас соскучились даже малые дети, — с ясной улыбкой сказала она и, предложив гостю сесть, стала разливать кумыс.

Не успел джигит ответить, как сдержанной походкой, с холодным взглядом вошла байбича. При виде гостя взгляд ее смягчился, на губах заиграла улыбка. Мать джигита, покойная Гульсум-бикя, была близкой подругой Алтын-Чач. Если бы партийные и родовые интересы не требовали сближения с родом Кара-Айгыр, она ничего не имела бы против того, чтобы Арслан был ее зятем, однако интересы дела были для нее выше всего. Все же она, чтя память подруги, с теплым чувством относилась к ее сыну.

— Добро пожаловать, сын мой, — переступая порог, приветствовала она гостя.

Арслан встал, поздоровался с ней за руку.

— Ходила навестить больную старуху, да задержалась, не смогла встретить сынка дорогой Гульсум, — объяснила бикя свое опоздание.

Гость, прихлебывая кумыс, рассказывал о тоске по родным местам, охватившей его на чужбине.

— С матерью твоей Гульсум были мы закадычными подругами. К тебе относилась я как к сыну. Не удалось мне увидеть тебя перед высылкой, и оттого долго ныло сердце… Да будет суждено, чтобы приезд твой ничто не омрачило! А то растим детей, не надышимся, но приходит день — и расстаемся! — говорила бикя, утирая концом покрывала выступившие слезы.

Послышался конский топот. Прозвучал густой голос Сарсембая.

Гельчечек с криком: «Отец приехал. Отец приехал!» — кинулась вон из юрты.

Поднялись и остальные и вышли навстречу баю. Сарсембай возвратился после осмотра джайляу, куда уехал с утра. Он вернулся усталым, замученным, но при виде Арсланбая сразу повеселел. Опущенные веки поднялись, толстое лицо осветилось радостью.

— Я тебе вместо отца остался. Ты два дня тому назад возвратился, а к нам не удосужился приехать, — шутя бранил он гостя, поздоровавшись с ним.

Все вместе пошли уже не в белую юрту, а в большую. Тукал ушла хлопотать по хозяйству. В юрте с закрытым тютюнлыком, свернутыми боковыми кошмами было чуть прохладнее. Бай, не прерывая разговора с гостем, снял с головы островерхую шапку, скинул с плеч кепе, обтер красные, жирные плечи и шею полотенцем и сел по правую сторону гостя, на почетное место.

Карлыгач, отправившись в соседнюю юрту за чашами, встретила тукал.

— Матушка, приехал почетный гость. Вели зарезать ярку получше, свари колбас и холку пожирнее.

— Ай, дитятко, пало тебе на сердце горючее пламя!

Девушка расставила посуду, долила кумыса и, помешивая, стала разливать его по чашам.

Сарсембай, покончив с традиционными вопросами, обращенными к гостю, молвил:

— Ну, милый, теперь послушаем о виденном тобой в чужих краях.

Кумыса было вдоволь. Чаши то и дело наполнялись. Карлыгач, захватив рукоделие, села поодаль. Собеседники раскраснелись, на лицах выступил пот, легкое опьянение чуть кружило головы. И без того красноречивые, казахи теперь с особенным наслаждением, медленно, не торопясь, вели приятную беседу.

Джигит рассказывал то о мрачных, то о веселых событиях. Его рассказ пестрел названиями городов: Атбасар, Петропавловск, Кокчетав, Кустанай, Семипалатинск, Омск… Он перечислял народы Сары-Арка, Среднюю, Малую, Большую Орду; упомянул Тургай, Мангышлак, Пишпекскую степь, Балхашское озеро, Аральское море, Заравшанскую долину, Ташкент и, наконец, Орск. Потом подробнее остановился на своем возвращении:

— Много помог в этом деле друг моего отца, адвокат Тынычбаев. Человек этот был у губернатора, ездил в Петербург, беседовал с разными сановниками. По его совету уважаемые люди нашего народа подали прошение, в котором писали, что «он не такой человек, чтобы ругать белого царя, он обыкновенный джигит, казах, думающий только о гульбе с товарищами, о девушках и увеселениях». В ответ на эту бумагу пришло распоряжение: «Джигит Арсланбай, сын Магджана из рода Танабуга, невиновен. Ему разрешается вернуться на родину».

— Будет ли день, когда Сары-Арка избавится от Найманов? Ведь это они способствовали твоей высылке! — воскликнул сильно опьяневший Сарсембай, смачно сплюнув.

Разговор коснулся старухи.

— Кривая палка, научившая Азымбая уму-разуму, обошлась мне не дешево, — кивнул бай в сторону дочери. — За эту новость Карлыгач взяла с меня пегого жеребца от лучшей Сивой кобылы.

— Целый год просила я отца подарить мне этого иноходца. Посол Байтюры, сам того не ведая, помог исполнению моего желания, — весело вмешалась в разговор девушка.

— Мой аргамак одних кровей с этим жеребцом. Что, если устроить с Карлыгач состязание? — предложил гость.

— Отец обещался сегодня поехать в табун. Если приведем жеребца, потягаемся.

Старик благодушно усмехнулся.

— Ирке-таем! Твой отец с раннего утра не слезал с лошади. Неужели не пожалеешь, опять повезешь в табун?

Байбича была недовольна и сердито молчала, но девушка настояла на своем и уговорила отца не откладывать поездки.

Гость, Карлыгач и Сарсембай решили ехать, как только чуть спадет жара. Разговор снова завертелся вокруг истории с послом Байтюры.

XVIII

Конец этой истории рассказал Арсланбай:

— Вчера я собрался ехать к вам. Конь мой был оседлан, но в это время нагрянул старый наш сват Азым-эке на скакуне Байтюры. Вид у него усталый, расстроенный. Заколол я жирную ярку, кумыса подали вдоволь. Он провел у меня ночь. Сегодня утром мы вместе тронулись в путь. Он повернул коня к становищу Найманов, я поехал к вам. Много говорил старик, — видно, на старости набрался ума-разума.

Сарсембай хорошо знал старика. Было время, когда они были связаны общими торговыми интересами. Но, кроме этого, знал его Сарсембай как ловкого дипломата. И Арсланбай ясно понял, что неспроста Азым-эке после посещения Биремджан-аксакала и полученного оскорбления повернул коня в противоположную от становища Найманов сторону.

— Хотел бы я знать, что случилось со стариком! — молвил хозяин, подливая кумыса.

— Азымбай-эке сказал мне следующее, — ответил гость, осушая чашу: — «Сын мой, — сказал он, — поезжай в джайляу Алтын-Куль, передай Сарманам мой салям. Старейшим этого рода донеси мои слова: «Каменные горы, как бы ни были крепки, со временем рассыпаются. Широкие озера, многоводные, как моря, высыхают… Так же и род Байтюры. Если ваши замыслят организовать новый союз, лучшие представители народа будут готовы прийти к ним на помощь».

Хозяин жадно ловил каждое слово гостя. Когда Арслан кончил, Сарсембай невольно поднялся с места. Все это было для него полной неожиданностью. В одну секунду перед глазами пронеслись картины предстоящей борьбы. С одной стороны, Байтюра, Якуп, Янгырбай, с другой — Сарсембай, Арслан, Калтай и еще множество союзников. У врагов много скота, много денег, их тайком поддерживает русское начальство. Но и род Сарманов, если понадобится, даст немалую толику денег, а к тому же использует общее возмущение против Байтюры.

Задумавшись, Сарсембай забыл и гостя и все, что их окружало.

— Джолконбая позовите, — приказал он.

Вошел батрак, высокий, широколицый, рябой, в рваной одежде. Он остановился у двери и голодными глазами уставился на кумыс.

— Поездку в город отложим до завтра. Сейчас запряги в тарантас буланого иноходца, которого привели сегодня из степи, и сивого жеребца. В тарантас положи кошму, одеяло, подушку, захвати с собой старого Карима и поезжай в джайляу Коргак-Куль. Там найди Биремджан-аксакала и скажи ему: «Сарсембай зовет тебя в гости, просит отведать у него мяса и кумыса. У нас, мол, гостит, Арсланбай, сын Магджан-хаджия из рода Танабуга». Понял?

Джолконбай оторвал взгляд от кумыса — на угощение рассчитывать не приходилось.

— Понял, — ответил он и повернулся к выходу.

Но бай остановил его:

— Постой! Ты останься, запряги лошадей, Карим поедет один. Не мешкайте!

Батрак ушел. Присутствующие были удивлены. Гость спросить, в чем дело, не решился, но байбича не пожелала остаться в неведении:

— Не пойму причины, из-за которой ты решил беспокоить девяностолетнего старца.

— Палка у нас перед глазами, но о чем говорил избитый Азымбай с аксакалом, нам неизвестно. Поэтому и позвал я старика, — пояснил бай.

Кумыс приятно разгорячил кровь. Больше пить было уже немыслимо. Разговор сам собой оборвался.

— Пройдемся? — предложил гость.

Все поднялись.

XIX

Было за полдень, жара спала. Скот весь вышел в степь и разбрелся по зеленой траве. Вокруг жилищ бродили только оягнившиеся сегодня четыре овцы с ягнятами, еще слабыми на ноги. Жеребята на привязи порывались ускакать в степь, натягивали арканы и с нетерпением ожидали вечера. Тукал варила перед средней юртой мясо в большом котле.

Сарсембай вызвал из соседней, бедной юрты джигита.

— Сын мой, оседлай нам коней. Карлыгач-Слу принуждает своего усталого отца ехать в дальний табун, — улыбнувшись дочери и гостю, сказал он и, взяв медный кумган, ушел в степь.

До возвращения бая джигит и девушка остались на несколько минут наедине.

Карлыгач быстренько обрисовала создавшуюся обстановку:

— Точно не говорят, но заметны приготовления к свадьбе. Похоже, собираются через два месяца проводить меня в дом Калтая. Три дня тому назад он приезжал сюда, но я его не приняла. Уезжая, он кинул угрозу: «Наш род сумеет расправиться с непокорной красавицей, дочерью почтенного отца. Как бы Сарманам не пришлось отвечать роду Кара-Айгыр за строптивую Карлыгач!..» Кажется, и мать узнала о происшедшем. Она позвала меня к себе, уговаривала. А я расплакалась и сказала: «Будете неволить — придется искать тело мое на дне Алтын-Куля». Она рассердилась не на шутку: «Если ослушаешься, если вызовешь между двумя родами ссору, не прощу тебе молока, которым вспоила тебя». Как быть?

Джигит этого не ожидал. Он надеялся, заплатив калым, добиться согласия родителей и мирно уладить дело с родом Кара-Айгыр. Однако возникшие трудности не смутили его.

— Любимая, не беспокойся! Посланы лошади за Биремджан-аксакалом. Он приедет, я посоветуюсь с ним. Может быть, он возьмется уговорить Сарсембая и байбичу. А если нет, что-нибудь придумаем.

Лицо девушки застыло, в глазах отразилась тяжелая дума.

— А если отец с матерью не пожелают ссоры с родом Кара-Айгыр?

Джигит решительно ответил:

— Я не привык останавливаться на полпути. В твою храбрость я верю. Или не стало в степи джигитов, как птицы летающих на конях? Если темной ночью мы ускачем на лучших аргамаках из Алтын-Куля в Яман-Чуль, кто догонит нас, какой джигит осмелится отбить у Арсланбая, сына славного Магджана, его Карлыгач-Слу?

— А если прольется кровь?

Привели оседланных лошадей. Вернулся и бай.

— Не беспокойся, милая, выход найдем.

Все трое сели на коней и тронулись в путь.

XX

Они проехали добрых пятнадцать верст по направлению, указанному провожающим их джигитом.

Кони, привыкшие носиться по степи с быстротой ветра, примчались к несметному табуну потные, но зато донесли седоков в какие-нибудь сорок минут.

В середине табуна виднелось трое верховых — пастухи. Завидя хозяина, один из них отделился от группы и помчался навстречу. Это был старый Юнес, по прозвищу «отец конских пастухов». Всю жизнь провел он на коне, редко расставался с короком. В молодости занимался конокрадством и приобрел таким путем значительное количество скота. Но в одну из метельных, суровых зим скот, оставленный в степи без сена, без загона, погиб от джута. После этого Юнес не смог оправиться и стал конским пастухом у крупных баев. Не было равных ему в искусстве отыскать украденную лошадь. Организуя большие дела, конокрады еще и теперь советуются с ним, зовут в компанию. Юнес иногда принимает предложение, а если и нет, никогда не предает их. Если у какого-нибудь бая сведут лучших коней, посылают за Юнесом. Если он был уведомлен о краже заранее, отвечает: «Не знаю, не ведаю»; если же кража оказалась совершенной неизвестными ему людьми, он в большинстве случаев нападает на след воров и находит уведенных коней. Табун под его началом считался обеспеченным от краж.

Юнес подъехал и приветствовал бая:

— Здравствуйте, ут-агасы[40]!

Хозяин ответил ему как равному и спросил о состоянии табуна.

— Одного жеребенка задрал волк, остальные целы, — доложил старик.

Узнав Арсланбая, он уставился на него острым, блестящим взглядом.

— Гора с горой не сходится, но человек с человеком всегда встретятся. Ведь ты, дорогой джигит, Арслан, сын Магджан-хаджия. Лет десять тому назад я вырвал у похитителей прекрасного коня твоего батюшки. Ты в то время был еще ребенком, — сказал он гостю.

Потом обратился к Карлыгач, которая с трудом сдерживала коня:

— Пусть посещение ваше принесет счастье. В этом году вы забыли наш табун.

Натягивая поводья, Слу ответила:

— Отец подарил мне пегого жеребца от сивой кобылы. Хотим посмотреть на него.

Тем временем подъехал еще один из пастухов. Бай приказал пригнать жеребца.

XXI

Пастух помоложе пересек пастбище и стал гнать в эту сторону небольшой табунок — голов тридцать. В табунке были две нежеребые кобылы и штук десять жеребят. У всех лоснилась шерсть, кони были жирные, со злыми глазами. Игриво приближались они к всадникам, но вдруг как ветер умчались в противоположную сторону. Их бег нарушил спокойствие всего табуна. Животные, перестав жевать, подняли головы, настороженно запрядали ушами. Молодняк, только и ожидавший повода, чтобы начать игры, ринулся во все стороны.

«Отец конских пастухов» расстроился. Он не любил беспорядка. Он умел с одного раза ловить на корок намеченного коня. И теперь не выдержал, гикнул, натянул поводья, как птица вынесся навстречу табунку и быстрее, чем закрывается рот после сказанного слова, накинул аркан с конца корока на шею жеребцу. Но пойманное животное было или слишком хитрым, или слишком сильным. Жеребец, как только почувствовал на шее аркан, отпрянул назад, освободил голову, подпрыгнул и, вскидывая ногами, умчался прочь.

Карлыгач с замиранием сердца следила за жеребцом и пастухом. Бай и Арслан наблюдали молча.

«Отец конских пастухов» был не в силах перенести позор поражения. Остановившись, он выследил путь жеребца, приказал подручным заехать с обеих сторон и сам медленно, держась середины, поехал туда же.

Карлыгач, ожидавшая дальнейших событий, не успела даже хорошенько разглядеть — корок Юнеса куда-то полетел, последовала молниеносная схватка, пастух исчез со спины коня, встревоженные животные кинулись в разные стороны, на опустевшей площадке остались две лошади, одна из них оседланная.

Жеребец, рванувшись изо всех сил, чуть не стащил пастуха с седла, а сам, почти задыхаясь от охватившей шею петли, рвался, брыкался, не давался в руки. Подъехал один из молодых пастухов, схватил корок, тогда Юнес смог укрепиться в седле. Жеребец был побежден. Других коней поблизости не было, и гости подъехали к месту поединка.

Пойманный конь и был тот самый жеребец, которого Карлыгач-Слу выпросила у отца. Хотя ему шел пятый год, он еще не знал узды, к нему не прикасалась рука человека. Страх и злоба жеребца были сильнее, чем у молодого пленника, со скованными руками и ногами ожидающего своей участи. Петля, накинутая на шею, лишила его сил. И все же, когда Юнес приблизился к нему и впервые провел рукой по гриве, жеребец не выдержал, напряг все силы и, не помня себя, охваченный одним желанием уничтожить врага и вырваться на волю, взвился на дыбы. Но руки человека не знали пощады, узы были крепки. На помощь пастухам подоспели Арсланбай и Сарсембай. Поглаживая жеребца, похлопывая по холке и шее, надели на него уздечку с длинным ременным поводом. Жеребец почувствовал себя пленником навек. Он никак не мог успокоиться, дрожал всем телом, в глазах его сверкали злоба и страх. Карлыгач-Слу, не отрывая взора, охваченная радостью, приблизилась к жеребцу, положила руку ему на шею и стала гладить волнистую гриву.

— Ну, теперь ты довольна? — со смехом спросил Сарсембай.

XXII

Конь и впрямь был редкостный.

Грива черная, хвост ниспадает волнами, крепкие мускулы на бедрах чуть выдаются, грудь широкая, на лбу лысина, достигающая извивами конца губ и придающая коню особую оригинальность. Ряд ровных, длинных, белых зубов, большие, горящие глаза, а особенно округлые маленькие блестящие копыта указывали, что конь не уступит первенства многим лучшим скакунам степи. Белая полоска, тянущаяся по хребту от гривы до хвоста на фоне иссиня-черной лоснящейся шерсти, и белые ноги выделяли жеребца из тысячного табуна.

Жеребец немного успокоился. Джигит осмотрел его и, повернувшись к девушке, сказал:

— Коня взяли отличного, но все же мне хочется потягаться с вами.

— Я согласна.

Жеребца не спеша взнуздали, оседлали, крепко затянули подбрюшник. Конь вздыбился, но уже чувствовалось, что он смирился.

— Умеешь объезжать диких жеребцов? Попробуй! — приказал Сарсембай одному из пастухов.

Седло сняли, пастух откинул повод к гриве, погладил коня по хребту и вдруг вскочил к нему на спину. Это было для жеребца полной неожиданностью. То ли желая сбросить седока, то ли не в силах сдержать щекотку, жеребец с быстротой молнии отпрянул, но, не стерпев боли от удил, вздыбился, будто готовый взметнуться к небесам. Но джигит, казалось, прирос к коню и только все крепче и крепче натягивал удила. Сжав ноги, он изо всей мочи стегнул коня по крупу. Конь вместе с седоком умчался в степь.

Гости со смехом, довольные и конем и седоком, смотрели вслед. Дикий жеребец и пастух в одну минуту скрылись с глаз.

После долгой бешеной скачки, преодолев тысячу трудностей, пастуху удалось подвести присмиревшего жеребца к группе людей.

— Довольно! Оседлай снова! — приказал старый Юнес.

Девушка захотела непременно вернуться на этом жеребце, но «отец конских пастухов» решительно воспротивился:

— Не подобает казахскому народу лишиться красавицы.

Не дал он жеребца и Арслану. На своем веку он объездил немало лошадей и знал, что с этим жеребцом предстоит еще много хлопот. Догадываясь, что в честь гостя будет сварено мясо, Юнес решил попасть на угощение и потому объявил, что на жеребце поедет сам. Конечно, никто ни единым словом не возразил ему.

Старый Юнес с помощью двух пастухов взобрался на седло. Девушка, джигит и Сарсембай последовали его примеру.

Необъезженному жеребцу было трудно скакать вместе с остальными. Старый пастух то ехал рядом, то, не в силах удержать коня, уносился далеко в степь.

— Я хочу ехать вместе с пастухом, — сказала девушка.

Бай разрешил ей это, девушка стегнула коня и помчалась догонять Юнеса.

Гость счел неудобным оставить Сарсембая одного и только посмотрел вслед девушке, стрелой летевшей на маленьком красивом скакуне.

XXIII

Они вернулись к вечеру, когда озера в бескрайней зеленой степи загорались от багряных лучей заходящего солнца желтым пламенем.

Тщедушный, хромой Кучербай пригнал овец; Джолконбай и работница отвязывали жеребят; Айбала, тукал, соседка и мать мальчугана, обвиненного в краже утиных яиц, доили коров, подпускали к ним телят; полоумная старуха перетаскивала в черную юрту свалянные за день кошмы.

Степь встречала вечер. Кобылицы, коровы кормили детенышей, с которыми были разлучены целый день. Жеребята с серебристым ржанием ласкались к матерям и, довольные, носились по степи. Весь джайляу готовился к ночному отдыху.

Давно сварилась жирная баранина, и распространял вкусный запах крепкий бульон. Все с нетерпением ожидали, когда мясо выложат на блюдо, и только беспечная детвора с горящими глазами толпилась вокруг потного, покрытого пеной жеребца — разбирали его стати и спорили о том, сможет ли он обогнать иноходца Арсланбая.

Девушка и джигит тотчас по возвращении расстались. Побыть наедине не представилось случая. Арсланбай только успел сказать:

— Карлыгач, много слов имею тебе сказать, позволь прийти вечером.

— У какой девушки хватит решимости отослать долгожданного? — улыбнулась девушка и ушла в белую юрту.

Тукал принесла к котлу большое блюдо. Несколько соседей, накинув на плечи кепе, медленной поступью прошли в большую юрту, бросив на ходу взгляд на сваренное мясо, мысленно прикидывая, сколько его. Батраки, женщины, ребята с голодным взглядом один за другим двинулись в том же направлении. Это заставило старого Юнеса прервать разговор с хромым Кучербаем:

— Пойдем — подают мясо.

К их приходу большая юрта была уже полна народу. Каждый разместился согласно своему положению и достатку. Одни стояли у самых дверей, другие сидели на корточках, некоторые разместились на кошме. Юнес прошел на свое место.

На самом почетном месте, на бархатном ковре, подогнув ноги, восседал Сарсембай. По одну сторону от него гость — Арсланбай в расшитой позументами шапке, за ним «отец конских пастухов», рядом с ним бедняк аула, старик Ирджанбаба, по другую сторону бая — джигит по имени Куйбагар, ведущий торговые дела бая, ниже его, замыкая табн[41], сидели казахи этого аула, те, что победнее. Остальные в табн не включались и стояли в сторонке.

Джолконбай с маленьким медным тазом и кумганом обошел табн. Сначала он подошел к баю.

— Я уже вымыл, — отозвался тот.

Все остальные сполоснули руки. Подали гостям полотенце не первой свежести.

Кто-то сказал: «Несут мясо». Дверь открылась. Вошли тукал и работница с блюдами. Народ, толпящийся у входа, голодными взорами уставился на жирное мясо, от которого подымался пар. Блюдо с грудой баранины и колбасами поставили на середину табна. Поверх мяса лежала вареная овечья голова и немного джаймы[42]. Бай, по обычаю, провел руками по лицу, возблагодарив создателя за ниспосланное им, и подвинул блюдо к Юнесу.

Все работники, от мала до велика, на меджлисах[43] толпились у дверей, и только один старый Юнес всегда сидел в табне. Лошадь занимает в жизни казахов первое место, и потому старшие конские пастухи пользуются, в отличие от остальных работников, некоторой привилегией. Благодаря этой традиции старый Юнес, в отличие от Джолконбая, хромого Кучербая и всех остальных, разделял трапезу бая.

Когда бай придвинул к Юнесу блюдо, тот вынул из кармана кожаный футляр, достал оттуда небольшой нож с деревянной рукояткой, провел лезвием по краю железного блюда и, возблагодарив бога, приступил к дележу. Сначала он дал голову хозяину — Сарсембаю. Бай откусил в нескольких местах и передал ее почетному гостю — Арсланбаю.

— В белую юрту я мяса не подавала, выдели отсюда, — сказала тукал, сидевшая справа.

Принесли маленькое эмалированное блюдо. «Отец конских пастухов» положил на него несколько кусков колбасы, четыре ребра, одну почку и немного джаймы. Айбала унесла блюдо. Это была доля байбичи и Карлыгач-Слу, остальное предназначалось для присутствующих.

Теперь старый Юнес начал резать мясо. Длинноволосый джигит, сидевший по другую сторону бая, тоже достал из кармана перочинный нож и стал помогать старику. Остальные приступили к еде. Но Юнес с джигитом не забывали себя. Их рты не переставали двигаться, лучшие, жирные куски исчезали с поразительной быстротой.

Несколько минут руки, зубы двигались безостановочно в полной тишине. Когда груда мяса исчезла и на блюде остались считанные куски, первым опомнился «отец конских пастухов». «Насытился!» — молвил он и начал обтирать жирные руки о голенища сапог. Остальные поняли намек: проглотив напоследок большие, жирные куски, перестали жевать.

Бай придвинул блюдо к себе и предложил гостю отведать еще мяса. Гость отказался. Тогда хозяин стал оделять тех, кто толпился у дверей. Очередь угощения и величина куска зависели от положения каждого.

Сарсембай медленно, с выбором взял в руку пять кусков мяса и сказал:

— Мой чабан, поди сюда.

Подошел, прихрамывая, старый Кучербай и протянул правую руку, но бай сказал:

— Открой рот.

Кучербай с набитым ртом отошел. Больше ему мяса не полагалось. Бай снова взял несколько кусков.

— Батрак мой, поди сюда.

Поднялся долговязый Джолконбай и, проглотив свою долю, отошел к двери.

Далее последовало угощение нескольких соседских джигитов. У входа, не отрывая горящих глазенок от блюда, сидел давешний враг Гельчечек, голый, черномазый мальчуган. Он, всем своим существом переживая этот момент, следил за тем, как жирные куски мяса исчезали во рту у взрослых. Его охватывал страх при мысли, что он не получит ни кусочка, что взрослые съедят все. Но бай вспомнил и его.

— Эбеш, поди сюда, — позвал он.

Бай держал в руке столько мяса, что было сомнительно, поместится ли оно все во рту ребенка. Мальчуган пулей метнулся к Сарсембаю и раскрыл рот. Бай, под дружный хохот присутствующих, до отказа набил рот мальчугана мясом. Мальчуган не мог пошевелить языком, с углов губ потек жир, глаза выпучились, он чуть не задохся и все же не сдался, молча вернулся на свое место и с большим трудом, не обращая внимания на смех взрослых, проглотил угощение. На блюде остались кусок джаймы и несколько кусков мяса. Бай протянул блюдо тукал:

— Отдайте старой Минди.

Полоумная старуха целый день работала и теперь дремала от усталости. Слова бая ее мгновенно разбудили.

Потом в чашах вместимостью до двух-трех стаканов подали крепчайший бульон. Этот бульон был очень вкусный и питательный. Бай сделал три глотка и передал чашу Арсланбаю. Гость только пригубил. Сидящие за табном все были сыты и не могли уже решиться ни на один глоток. Зато толпящиеся у дверей старались не оставить в чаше ни одной капли.

Выпив бульон, все совершили молитву.

Подростки, детвора, работники, соседские джигиты ушли. Оставшиеся выпили по чашке кумыса и примостились кто на подушках, кто на ковре, кошме, кто растянулся на земле вокруг очага. Рыгая, поминая при этом имя божье, сплевывая, опять рыгая, — кто, взяв щепотку насбаю, кто, затянувшись папиросой, — начали бесконечную беседу, пересыпанную шутками и меткими словечками.

После повествования Арсланбая о ссылке, после рассказов Сарсембая о межродовых распрях самыми интересными оказались рассказы старого Юнеса. Он увлекательно рассказывал, как угонял на своем веку целые стада, принадлежавшие враждебным племенам, а главным образом колонистам, «осевшим на землях казахов», как находил и отнимал у конокрадов похищенных коней. Богатая мимика его сурового лица и блеск маленьких раскосых глаз придавали его то веселым, то страшным рассказам особую живость.

XXIV

Снаружи послышались голоса, прозвенел серебристый смех Карлыгач-Слу. Никто из собеседников не придал этому значения, но гость понял, что девушка зовет его. Однако он не мог расстроить беседу, встать раньше старших и потому остался на месте, дожидаясь удобного момента.

Вдруг раздался торопливый конский топот, он оборвался у самой юрты. Кто-то, не слезая с лошади, крикнул:

— Умер… Дженаза…

Собеседники привстали, прислушались, по голос уже умолк, конский топот возобновился и замер вдали.

Беседа расстроилась. Все напряженно ожидали.

— Что случилось? Подите узнайте, — ни к кому в частности не обращаясь, приказал бай.

Самым молодым из присутствующих был длинноволосый джигит. Он поднялся, но выйти не успел — дверь распахнулась, торопливыми шагами вошла Карлыгач-Слу в бархатном бешмете с узкой талией, обшитом на груди позументом, в продолговатой каракулевой шапочке, также отделанной позументом, и сообщила:

— Мы с Айбала-джинги стояли около привязанного жеребца. Со стороны Озон-Куля примчался верховой. Он сказал: «Сегодня на заходе солнца преставился старейший рода Найманов Байтюра-мирза. Опечаленный брат его Якуп и вдовая байбича Рокия, послали меня известить род Сарманов. Завтра в полдень дженаза». И ускакал дальше, чтобы оповестить других.

Новость прозвучала как гром. На некоторое время все застыли в молчании, без движения, будто черная смерть, похитившая их врага Байтюру, влетела в юрту.

Первым опомнился длинноволосый джигит:

— Да будет проклят твой отец! Довольно иссушил ты народа! Место тебе в аду! — выругался он.

Но умный и тактичный Сарсембай остановил его:

— Содеянное руками он поднимет на плечи. Человека после смерти не ругают.

Новость быстро облетела весь аул. Из белой юрты пришла байбича. Из-под личины печали у нее проглядывала злобная радость.

— Говорят, от вдовы Рокии прискакал верховой звать на дженазу Байтюры. Верно ли?

Девушка по-детски старательно повторила рассказ.

Разговор снова оборвался. Сарсембай задумался о планах борьбы с оставшимися врагами. Алтын-Чач взвешивала всю опасность ссоры с родом Кара-Айгыр в настоящий момент. Арсланбай же думал о том, что судьба Карлыгач запуталась еще больше.

Остальные не решались начать разговор прежде старших. «Отец конских пастухов» под конец все же не утерпел:

— Если суждено человеку содеянное руками поднять на плечи, то хватит ли плеч всей Сары-Арка, чтобы поднять содеянное Байтюрой?

— Земля будет тяжела покойному: много слез людских поглотило его сердце, — заметил молчавший до сих пор Арсланбай.

Бай и байбича сочли неудобным высказаться о покойнике неуважительно. Хозяин перевел разговор на другую тему — заговорил о предстоящем в скором времени переезде на новое джайляу. Аул стоял у Алтын-Куля около месяца, за это время травы здесь оскудели, и скот требовал новых пастбищ. Перекочевка должна была произойти до начала сенокоса и жатвы. Сообщение Сарсембая все, а особенно Карлыгач, встретили с нескрываемой радостью. Такие переезды, хотя они бывают сопряжены с большими хлопотами, являются для казахов истинным праздником, такой же необходимостью, как шутки и смех.

— Если на дженазе задержимся, начинайте укладываться, не дожидаясь нас, — сказал поднимаясь бай.

Следом за ним поднялись остальные.

Ночь темная, небо задернуто тучами, дует ветер. С озера доносятся какие-то странные, жуткие звуки. Полная луна только на секунду выглянула из-за туч и скрылась окончательно. Непроглядная темь окутала степь.

Пегого жеребца решили продержать без корма с вечера до утра. Старый Юнес сел на рысака, на котором ездила в табун Карлыгач.

— Сюда не вернемся, отправимся в Кзыл-Ком! — крикнул он на ходу.

Все вошли в бедную юрту. Джайляу затихло.

XXV

Ночь была пасмурная, ветреная, и батраки легли в черной юрте. Только старый Кучербай, зная, что овцы пугаются всякого шороха, подкатил поближе к своей отаре пустую телегу и улегся под ней.

Полоумная старуха домыла посуду и пошла в большую юрту, где спала тукал.

Огонь потушен. В темноте слышны лишь сонное бормотание и вздохи Гельчечек и спящей рядом с ней женщины.

Старуха выпила немного айрану[44] и, расстелив кошму, стала готовиться ко сну. Но тут со стороны, где спала тукал, послышался приглушенный плач.

— Кто это? Тукал, светик, ты еще не спишь? — спросила недоуменно старуха.

— Сон не идет на глаза, — ответил охрипший от слез голос.

Снова всхлипывание, стоны. На этот раз сильнее, жалостнее.

Старуха оробела.

— Дорогая, что с тобой? Или занемогла? — Она подошла к кровати.

Женщина лежала ничком, уткнув лицо в подушку, и горько плакала.

— Тело здорово, душа больна, — отозвалась она. — Что мне делать, матушка? Много времени прошло, как бай отдает мои ночи бикя. С ранней зари до глубокой ночи хожу за скотом, стряпаю, устаю как собака. Одежда на мне грязная. Вымыться, одеться как следует некогда… Чем привлечь его сердце, господи?!

По обычаю муж обязан распределять свои ночи между женами поровну. Сарсембай же нарушил этот обычай и большее количество ночей отдавал Алтын-Чач. За последние десять дней на долю тукал перепало всего две ночи. Женщина надеялась, что хоть сегодня, когда в белой юрте ночуют гости, муж придет к ней. Но вот съели мясо, кончилась беседа, а муж опять ушел к своей дорогой бикя.

Старуха подсела к тукал. Всю ночь проговорили они в темной, тихой юрте. Опытная старуха учила женщину заклинаниям, указывала травы, способные приворожить мужа, велела посоветоваться с знахаркой, живущей в Яман-Чуле. Но женщина все это уже испробовала.

— Знахарку видела два раза. Оба раза сказала она одно и то же: «На твоем белом пути лежит черная змея. От нее и несчастье. Эта черная змея живет вместе с тобой, ест из одного блюда, пьет из одной чаши». Больше ничего не сказала знахарка.

Старуха испугалась, обняла тукал.

— Что хотела она сказать этим?

Тукал вытерла мокрые от слез глаза.

— Разве не понятно, матушка? Черная змея не Алтын-Чач ли, которая ест и пьет из одной со мной чаши? Другой змеи я не вижу…

Горе молодой женщины было для старухи непонятно. Ей казалось, что на свете есть только одно горе — ссылка единственного сына, продажа с торгов единственной лошади. Всех, кто не испытал этого, она считала счастливыми. Признание тукал вконец смутило ее. Кроме удивленных восклицаний, ничего не сходило с ее губ.

Долгое время молча носила тукал в своем сердце обиду, но этой тихой, темной ночью не сдержалась, раскрыла душу перед старухой:

— С младенчества была я помолвлена с братом Сарсембая Асылджигитом. Было мне пятнадцать лет, когда я впервые приняла его в свои объятия. Умом, характером был он таков, что свободно мог стать иль-агасы. Произошла схватка с русскими казаками за землю, за джайляу. Его убили…

Женщина, давясь слезами, продолжала:

— Обычай казахов знаешь? Если умирает один из братьев, то оставшийся в живых, любит ли, не любит, женится на его вдове. Расчет простой — калым зря не пропадает. Недаром, видно, существует поговорка: «От мужа уйдет, но от рода не уйдет…» Что могла возразить я? Хоть и боялась жестокого нрава Алтын-Чач, но должна была остаться в семье, стать тукал. Велика моя обида на создателя… Дал было мне суженого если не лицом, так умом приметного, да взял, а меня оставил в горести… Видишь жизнь мою: работа рабская, обращение пренебрежительное. Что иное видела я?

XXVI

Заморосил дождь. От порывов усилившегося ветра юрта вздрагивала.

Прорвавшийся поток горестных излияний не иссякал. Женщина продолжала:

— Истинную правду сказала знахарка, Алтын-Чач черной змеей легла на мой белый путь… Шел второй год со дня смерти любимого. Была я замужем за Сарсембаем, носила под сердцем Гельчечек. Приехал в аул мульдеке — высокий, здоровый татарин. И дети и старики полюбили его… Девушки, молодки не давали ему покоя… Однажды сидели мы в юрте, вели беседу… И мульдеке тут. Взрослая дочь Арсынбая и скажи: «Мульдеке, у нас, казахов, стыдно молодому джигиту спать одному. Сегодня вечером приду к тебе». Бедный татарин покраснел, не нашелся что ответить. Какая-то молодуха подхватила шутку: «Что будешь делать, если мульдеке спит за запертой дверью?» Девушка расхохоталась. «Подниму киреге и войду!» Джигит был тихий, смирный, ничего не ответил, покраснел, как малое дитя, и вышел. С тех пор, то ли от жалости, то ли от чего другого, потянуло меня к нему.

Заметалась во сне Гельчечек, старуху одолевала дрема. Тукал же продолжала:

— В то время была байбича на меня сердита, три ночи подряд не отпускала ко мне бая. Утром сказала я мужу: «Как ответит в судный день тот, кто долю одного отдает другому?» Промолчал он. Ждала. Вечером снова не пришел. Переполнилось сердце, слез натекли озера. Наплакалась я и легла вот на эту самую кровать. Мульдеке спал в этой же юрте на полу. Сон ли, явь ли, сначала не поняла — теплая, мягкая рука медленно-медленно ласкала мне грудь, тело. Взыграла кровь. Одурманивал приятный запах духов. Гляжу, а это мульдеке. «Положи, говорит, меня рядом с собой». Что было делать? Могла ли я отказать уважаемому человеку? Разве не мог он обидеться? Крепко поцеловала, приняла в объятия. Блаженную ночь провели мы. Расстались лишь на заре… Видно, остался на мне запах духов мульдеке. В тот же день в присутствии женщин и сплетниц-старух осрамила меня байбича. «Видно, тело тукал прикасалось к телу мульдеке, — сказала она, — оба пахнут одним ароматом». Рассердилась я: «Язык отсохнет, бикя! Ведь он наставник детей и хоть и татарин, но разве не уважаемый человек? Да еще пришедший к нам из далеких краев… Почему злословишь о нем?» В шутку она обратила мое замечание: «Ой, голубушка, не сердись, ты же знаешь, что казашки любят пошутить!» Но слова ее разошлись по всему аулу. Молодухи, девушки подсмеивались надо мной: «Оставь и нашу долю так вкусно пахнущего джигита!» Джигит ни на кого не обращал внимания и те ночи, когда муж мой бывал с Алтын-Чач, проводил в моих объятиях.

— И Сарсембай ни о чем не догадывался? — перебила старуха.

— Думала я, что не догадывался. Но ошибалась. Однажды гостили у нас несколько казахов. Гуляли, пили кумыс, вели беседы. Овцы были жирные, кумыса было вдоволь. Пили до полного опьянения. Я разливала. Зашел разговор о женщинах. О чем только не говорили! Как чья жена целует и как обнимает. Сарсембай был навеселе: «В старину говорили, — сказал он, — что умный коня хвалит, глупый — жену. И все же не утаю: моя тукал, как видно, из огня пламени сотворена — так горячит тело, так закипает кровь от ее объятий и поцелуев». Гости усмехнулись себе в бороды и переглянулись, будто говоря: «Знаем мы, чье тело горячит она!» Бай мой ни слова не сказал, только вдруг остыл, а в глазах у него появился сердитый блеск. Видя, что хозяин не в духе, гости уехали. Тотчас после их отъезда позвал Сарсембай батрака: «Запряги в тарантас пару коней и отвези татарина в город». Я опешила. Ожидала расплаты. Вошел испуганный, побледневший мульдеке. Хотел что-то сказать — язык не повиновался. Бай тихим, сдержанным голосом сказал ему: «Вот деньги, вот твои вещи. Бери все и уезжай туда, откуда приехал. Честь не позволяет мне на глазах казахского народа делить жену с каким-то татарином. Хотел я избить тебя, как собаку, и, привязав к шее грузило, бросить в озеро, но удержался, памятуя об уроках, данных тобою детям». Бедный татарин сел в телегу и уехал, избавившись от дальнейших преследований, а я осталась гореть в огне. Все это подстроила злая байбича. Кто же, как не Алтын-Чач, черная змея на моем белом пути, матушка?

Старуха ничего не соображала, глаза ее слипались.

— Опрмай ау кодаем![45] — вздохнула она, потянулась, вспомнила сосланного сына и проданную кобылу.

Тукал же почувствовала некоторое облегчение.

— В степи заря забелела. Завтра много дел. Нужно готовиться в путь — ведь аул будет перекочевывать.

Она повалилась на кровать. Снаружи послышались шаги, кто-то осторожно прошел в степь.

Это был Арсланбай.

Гость, как только старики уснули, пробрался к Карлыгач-Слу и провел ночь в ее объятиях. На заре он, прежде чем вернуться на свое место, пошел, по просьбе девушки, взглянуть на привязанного жеребца. Проголодавшийся, озябший, мучимый жаждой, конь встретил человека с испуганной настороженностью. Джигит ослабил подбрюшник, похлопал коня по шее, успокоил. Жирный пес тявкнул раза два, но, узнав гостя, завилял хвостом. Арсланбай вошел в белую юрту, собака легла на свое место.

Джайляу погрузилось в полную тишину. Густые, черные тучи мчались, подгоняемые ветром, над озерами, над юртами, конскими табунами, зимовками, похожими на развалины, и сонными джайляу. Вся степь лежала в глубоком сне. Только в двух больших юртах Найманов на берегу Якты-Куля горел огонь. Смерть Байтюры и предстоящая дженаза лишили здесь людей спокойствия. В глубоком горе и в хлопотах проходила бессонная ночь. Якуп, Рокия, Янгырбай и Азым-эке беспрестанно о чем-то совещались, что-то делали, к чему-то готовились.

XXVII

С самой зари джайляу Якты-Куль кипел, как базар, как карнавал, как судный день по верованию арабов.

День пасмурный, по небу не переставая ползут тучи, по озеру Якты-Куль перекатываются сердитые волны, в степи свищет злобный ветер, перегоняя мокрый туман из стороны в сторону.

Несмотря на это, к полудню все пространство вокруг аула Байтюры было полно народу. Из одной юрты в другую то и дело сновали старухи с морщинистыми лицами и горестными глазами, в тонких, расшитых на груди позументами бешметах, в белых покрывалах на седых волосах; суетились пригожие девушки, любительницы всякой суматохи. Широкоплечие, тучные, скуластые, с редкой бороденкой, с кривыми от верховой езды ногами, казахи, глубоко надвинув от дождя и ветра малахаи, стянув поясом свои кепе, посматривали на снующих взад и вперед людей и о чем-то тихонько переговаривались. Среди этой массы народа виднелись татарские муллы в чалмах и джилянах[46], татарские купцы в каракулевых шапках, казакинах, ичегах и каушах, молодые казахи в студенческих и семинарских мундирах, несколько офицеров, узкие черные глаза и скуластые лица которых ясно указывали на их национальность, седобородый казах-адвокат в европейской одежде, толстые бии с медалями на груди, нищие арабы-хаджии в узких чалмах, стеганых красных джуббах[47] и множество других никому не известных людей.

Несколько в стороне стояли тарантасы, телеги, по большей части запряженные парой, оседланные лошади; около них толпились казахи победнее. На площади перед юртами к пряслам было привязано голов пятьдесят разного скота: несколько кобылиц с жеребятами, два жирных жеребца, четыре верблюда, пять чесоточных стригунков, штук шесть грязных коров и множество овец. И чем больше прибывало телег и верховых лошадей, чем больше народу толпилось между юртами, тем теснее становились ряды привязанного к пряслам скота — верблюжат, яловых кобылиц, жеребят, телок, овец — приношения родственников для фидии[48]. Животные никак не могли успокоиться, кусались, брыкались, визжали.

В одной из юрт поднялся плач. Множество резких женских голосов, перебивая друг друга, покрыли и конское ржание, и рев верблюдов, и скрип телег, и гомон народа:

— Ай, тюрем[49], ау! На кого ты нас оставил, ау?

От этого резкого, жалобного возгласа вздрогнула вся площадь, в сердца закрались жуть и щемящая тревога, по телу пробежали мурашки. Женщины остановились не скоро, они восхваляли покойного Байтюру и вдруг прерывали воспоминания жалобным, вызывающим слезы причитанием:

— Ай, жан-тюрем, ау! На кого ты нас покинул, ау?

В одну из минут относительной тишины, когда замолкли причитания женщин, подъехал верховой с домброй у пояса и, сойдя с коня, прошел в юрту, где лежал покойник. Этот человек в казахской одежде, с худым лицом, походкой сумасшедшего, глазами маньяка был известный во всей округе акын Толсомджан.

— Акын приехал, акын приехал! — раздалось со всех концов.

Старый Азым, со вчерашнего дня то скакавший на лошади, то бегавший без передышки, взял акына за руку.

— На глазах слезы, на лице горе. Или иссякли у тебя слова? Почему молчишь? — спросил он.

Акын посмотрел на Азыма сумасшедшими глазами и ответил песенкой на известный среди казахов грустный мотив:

Вокруг акына, давя друг друга, толпился народ. На каждое обращенное к нему слово он отвечал без малейшей запинки.

Среди народа, толпившегося вокруг акына, находился и жених Карлыгач-Слу Калтай. Был он глуповат, но отстать от людей не хотел и спросил Толсомджана:

— Из глаз твоих течет вода, лицо твое почернело. Или ты встал из сырой могилы?

Акын не задумываясь речитативом ответил:

— Мы слышали, что существуют мертвые сердца, которые не знают горя, не станут печалиться, даже если обрушится мир. Но пусть сегодня никто не удивляется слезам казаха, горестному челу его. Не только человек, но даже земля и небо сегодня объяты тяжелой думой. Разве черные тучи, закрывшие ясное солнце, разве дождь, падающий на нас, не есть траурное покрывало неба по поводу смерти Байтюры и горестные его слезы?

Калтай примолк.

— О почтенный, создатель не скупясь наделил тебя красноречием! — хвалили певца со всех сторон.

Акын, не останавливаясь, все время изменяя мотив, пел:

— Для передачи сегодняшнего горя не надо быть красноречивым. И если чист ты душой, если не иссякла в сердце твоем любовь к народу, то даже и немой запоешь ты сегодня песню скорби. О Байтюра, ты был единственный! Кровь твоя идет от Чингиса. Деды, отцы твои были ханами, султанами. В молодости ты был храбрым джигитом, зрелым мужчиной проливал кровь за народ, под старость и днем и ночью болел его заботами. Создатель наделил тебя тысячами коней, верблюдов, бесчисленным множеством овец. От богатства твоего кормился весь род. Ты покинул нас, но осталось имя твое, оно будет жить вечно. Но на кого ты покинул нас, ау?..

Так воспевал он высокое происхождение бая, его несметное богатство, его могущество.

Друзья покойного подхватили похвалы акына, стали перечислять забытые достоинства Байтюры.

Один из татарских мулл заявил, что некий почтенный ишан сказал: «Если бы не Байтюра, вера, ислам пошатнулись бы в степи».

Татарский купец из ближайшего города, разбогатевший на дешевой скупке у казахов шерсти и джабаги и втридорога продававший им разные товары, подхватил замечание муллы:

— Почтенный Байтюра был известен не только уездному начальству или губернатору, но даже самому царю. Разве Байтюра не был одним из двух иль-агасы, ездивших на коронование ныне царствующего Николая Второго?

— Байтюра был единственный. Он был родовитым иль-агасы, предки его идут от самого Чингиса. Пусть господь сам укажет путь тому, кто займет его место, — сказал Янгырбай, один из руководителей партии Байтюры.

Так хвалили покойника друзья, превозносили его до небес, а враги, хотя и собрались на дженазу, агитировали среди преданных людей против возможности занятия места Байтюры его братом Якупом и говорили при этом:

— Издох злодей, стоявший во главе казахского общества. Теперь народ сам распорядится собой. Теперь уж казахи не пойдут снова в рабство к Найманам.

XXVIII

Народ шумел, вокруг акына толпились слушатели. Но вот один из них, показывая на приближающийся тарантас, заметил:

— Лошади похожи на сарсембаевских. Не Биремджан-аксакал едет?

Услышав это, Азымбай обрадовался.

— Говорил старик: «Пока жив Байтюра, кумыса, мяса у него не отведаю, но если настанет час и смерть возьмет его, на дженазу приеду», — сказал он и, указав стоящему рядом Сарсембаю на приближающийся тарантас, спросил: — Не твои ли кони?

Сарсембай еще накануне послал лошадей за аксакалом, но аул успел перекочевать в другое место, и кучер, проколесив в поисках новой стоянки, опоздал. Биремджан — аксакал, не желая опоздать на дженазу, не заезжая в Алтын-Куль, приехал в Якты-Куль. Сарсембай и Арсланбай пошли навстречу старику. Остальные, как волна, хлынули за ними. Тому была особая причина: старый Биремджан после дженазы отца Арсланбая Магджан-хаджия, состоявшейся три года тому назад, не появлялся ни на одних похоронах. Все знали вражду аксакала к Байтюре и потому хоть и не высказывали этого вслух, но сомневались в его приезде. Поэтому появление Биремджан-аксакала было большим событием. Первым подошел к старику Азымбай.

— Почтенный отец, если б ты не приехал, сердце наше было бы разбито.

Старик с помощью двух мужчин сошел с тарантаса.

— Не дури, ведь я сказал тебе: мяса, кумыса не отведаю, но на дженазу приеду. Иль забыл? — оборвал он Азым-эке.

Окружающие многозначительно переглянулись. Арсланбай хотел посоветоваться с аксакалом о том, как взять Карлыгач-Слу от Калтая и самому жениться на ней, но быстро понял, что на дженазе об этом говорить не придется. Аксакал ни на секунду не останется один, вокруг него все время будет кипеть народ. Решив отложить разговор до возвращения в Алтын-Куль, он поздоровался со стариком. Бирем-эке узнал его по голосу:

— В роду казахском есть обычай: если молодежь вернется откуда-нибудь, то едет с приветствием к аксакалу. Слышали мы, что ты в Яман-Чуле, но ты не удосужился приехать к старому другу отца. О дети!

Джигит, извинившись перед аксакалом, рассказал, почему не мог быть у него. Старика окружили.

— Мы еще вчера ждали вас. Джайляу Алтын-Куль соскучилось по вас, — обратился Сарсембай к аксакалу.

Старик в двух словах объяснил причину опоздания:

— Мы перекочевали на другое джайляу, посланный приехал поздно.

Остальные поодиночке подходили к старику, здоровались.

Раздвинув собравшихся, приблизился старый адвокат в европейской одежде. Биремджан узнал и его.

— Об услуге твоей слышал. За освобождение Арсланбая, я думаю, крепко благодарна тебе душа его отца. Достойные из народа не забудут твоего поступка.

— Ваши слова — лучшая награда. Больше мне ничего не надо, — ответил адвокат.

Подошел Янгырбай.

— Вашим прошлогодним джайляу завладели хохлы. Слышали мы, что нынче пастбищ у вас мало. Если хотите, мы через уездного начальника вернем вам ваши земли.

Аксакала усадили на ковер, разостланный перед белой юртой. Вокруг него собрались старейшие.

По почину Янгырбая разговор перешел на колонистов, русское начальство, белого царя. Биремджан некоторое время слушал молча, потом, оборвав разговор, бросил Янгырбаю упрек:

— Ты сам, покойный Байтюра и Эбельхаир, хан Малой Орды, чьи предки родственны вашим, желая получить ханскую власть над всеми тремя Ордами, продали белому царю Сары-Арка. Ваши деды за ханство, ваши отцы за султанство, вы сами за бийство присвоили лучшие джайляу, заботясь о своем богатстве, отдали Сары-Арка в рабство белому царю. А теперь хотите вернуть мне кусочек той степи, которую истоптали пришлые полчища? Я уже стар, создатель скоро призовет меня, мне больше двух шагов земли не надо.

Речь старика была подобна удару молнии. Враги покойного Байтюры и всего рода Найманов ликовали: «Ах, достойный старик! Каждое слово — тысяча золотых!» Друзья возмущались: «Не стоило привозить этого сумасшедшего старика!» Адвокат и несколько студентов и семинаристов, удивленные происходящим, опасливо оглядывались по сторонам. Поднялся старый казах и голосом, в котором звучали обида и упрек, сказал гостю:

— Аксакал, велико к тебе наше уважение, но в сердце нашем таится сомнение. Ты всю жизнь свою ругаешь Эбельхаира и татарина-генерала Тевкилева, обвиняешь род Найманов в том, что они ради личного богатства и славы отдали Сары-Арка в рабство. Но когда хохлы нагрянули на Яшель-Сырт и мы, кликнув боевой клич, звали казахов на сражение, не ты ли, почтенный отец Биремджан-эке, выступил против?

Старик ответил в ту же секунду:

— Да, я! Я воспротивился угону скота хохлов, разорению их жилищ. Хочешь знать причину — послушай слепого старца. Если сам не знаешь, спроси у других: разве Биремджан не тот человек, который всю свою жизнь, все помыслы свои направил на защиту казахов?

— Истинную правду молвит почтенный отец! — раздалось с разных концов.

Аксакал продолжал:

— Если сейчас правду молвил я, скажу вам еще одну правду: сначала назначили ханов, потом вместо них выбирали султанов, — так задумал русский царь проникнуть в самое сердце Сары-Арка. Все земли казахов он объявил общим владением русских. Сторонников своих, широко пользуясь подкупами, лживыми клятвами, он проводил на должность биев, волостных старейшин. Незнакомые, не виданные до того люди — хохлы и русские начальники — забирали наши становища, озера, реки, а нас загоняли в пустыню… В те времена был я во многих местах Сары-Арка, и всюду по седой бороде моей текли слезы… И дал я тогда создателю моему клятву: где только возможно убивать хохлов, колонистов, проливать их кровь, угонять скот. Так поклялся я. Много душ прошло через руки мои, много скота русских угнал я в степь.

Однажды встретил я пять хохлов. У них украли лошадей, и они пришли с руганью в дом казаха. Были со мной храбрые джигиты, и сказал я им: «В ответе буду я. Бейте, пролейте кровь врага!» Вспыхнула схватка, и не успели сомкнуться губы после сказанного слова, как хохлы уже лежали вытянувшись на земле. Один из них успел убежать и скрыться в доме. Джигиты мои сцапали его и, орущего, как верблюжонок, потерявший мать, приволокли ко мне. Был тот хохол стар, в лаптях, драной одежонке. Бросился он мне в ноги и, как умел, залопотал по-казахски: «Дома пятеро малышей… старуха больная… Пожалей…» — «Э, да будет проклят твой отец! Казахов грабишь, джайляу отнимаешь, а как дошло дело до самого, так «пожалей»?!» Старый хохол заплакал, как дитя. «Ут-агасы, выслушай меня». — «Говори», — разрешил я. «Что нам делать? — начал он. — На родине нашей солнце яркое, земля плодородная, растут там яблоки, ягоды всякие. Но не было у нас земли, чтобы прокормиться, взбунтовались мы, и за то пригнали нас сюда… А здесь вы тесните нас, будто мы хотим отобрать ваши джайляу. Куда же нам деваться?!» Подступили к глазам моим слезы, и приказал я джигиту: «Отпусти старика. Растревожил он меня». Один из джигитов не послушался и стал избивать старика. Старик кинулся мне в ноги, плакал горькими слезами, видом своим разбередил мою душу. «Остановись!» — приказал я джигиту. Со злобой глянул тот на меня. Изо всей мочи стегнул хохла по лицу плетью и ускакал прочь. С того дня нарушил я клятву. Опостылело мне грабить хохлов, проливать их кровь… Вот тогда-то выступил я против войны и боевого клича… Если есть у тебя разум, рассуди: если кто-нибудь побьет тебя, что виновато — плеть или рука?

Гулом голосов покрылась речь аксакала. Из толпы выступил казах и стал возражать старику. Одни говорили, что у аксакала от старости помутился разум, другие кляли первых за то, что осмелились они оскорбить старейшину.

XXIX

Заглушая шум, поднявшийся вокруг Биремджан-эке, прозвучал голос старого Азымбая, возвещавшего, стоя на арбе:

— Муллы, кто желает, пожалуйте на девер!

Началось движение. Каждый казах хотел, чтобы его мулла получил фидию, и потому каждый кинулся искать своего муллу, спеша отослать его на девер.

В большую белую юрту, где лежало тело Байтюры, со всех сторон заспешили джигиты-казахи, обучающиеся в медресе[50] татарские шакирды[51], живущие в степи на положении мулл, мелкие ишаны[52], суфии[53], паломники.

Сарсембай, указывая мулле Янгырбая, татарскому шакирду Абдулле Эль-Керими, на бегущих людей в джилянах, джуббах, чапанах и даже тужурках, насмешливо сказал:

— Мульдеке, у казахов существует поговорка: «Где травы много, скот жиреет; где покойников много, мулла жиреет». Приходилось тебе это слышать?

Это была насмешка над бегущими. Абдулла Эль-Керими долгие годы провел среди казахов, знал их любовь к подчас колким шуткам и поэтому не смутился, не обиделся, а так же насмешливо ответил:

— Есть известный среди татар и казахов красноречивый акын Акмыла. Некий, такой же толстый, как ты, казах сказал ему поговорку, которую ты только что привел мне. Акын ответил ему следующее: «Где травы много, скот жиреет; где покойников много, мулла жиреет. Но если темноту казахской степи не просветит мулла, головы таких невежд, как ты, вошь съест». Приходилось тебе это слышать?

Сарсембай со смехом возразил:

— Правду говоришь, мульдеке. Во время моего детства пригласил мой отец муллу, кормил его мясом, поил кумысом. Молодухи, не смея перечить почтенному человеку, принимали его в свои объятия. Мы, молодежь, были уверены, что учимся. Прошло много лет. Он уехал. Но от пребывания его у нас не осталось иных следов, кроме следов от его палки на наших спинах… И раз так учат нас татарские мульдеке, откуда знать нам слова Акмылы?

Из юрты показался Азымбай. Он обратился к Абдулле Эль-Керими:

— Мулла Янгырбая, или ты не желаешь пойти на девер?

— Серсеке[54], намеревался я посостязаться с тобой в красноречии, но на дженазе считаю это неудобным, — на ходу ответил мульдеке.

Бай, довольный, крикнул ему вслед:

— Ай, дорогой мульдеке! Среди татар редко встретишь ловкого краснобая! Если приедешь, кумыс, баран готовы. Выпьем как следует, побеседуем!

— Хорошо, приеду, — пообещал Абдулла, входя в юрту.

XXX

Большая юрта полна народу. Вдоль киреге сидят казахи в кепе и малахаях и заплаканные женщины в белых покрывалах. Перед ними выстроились: мужчины в джуббах, чалмах, маленьких черных шапках, джилянах, тужурках и чапанах. В центре, головой к кибле[55], ногами к двери, лежит огромное, как гора, тело Байтюры, завернутое поверх савана в одеяло и кошмы. Лицо его закрыто полотенцем.

Слева от покойника с четками в руках стоит брат его Якуп. Он в молодости учился в медресе и был знаком с порядком дефена[56] и дженазы. Тут же, слева от дверей до почетного места, сидит духовенство.

Когда все разместились, вошел старый Азымбай.

— Можно начинать, больше никого не осталось.

Якуп, не выпуская из рук четок, взглянул на ишана, сидящего на почетном месте, и приглушенным, печальным голосом спросил:

— Покойнику было семьдесят девять лет. За сколько лет полагается фидия?

— Двенадцать лет относятся к детству. Полагается за оставшиеся шестьдесят семь лет, — быстро высчитал самый прыткий из собравшихся Абдулла Эль-Керими.

Сосчитали тех, кто должен был получить фидию. Их оказалось тридцать четыре человека. Из них двоих — одного слепца и одного мальчика — как непригодных вывели из ряда. Осталось тридцать два. Каждый из них принимал на себя грехи двух лет; грехи оставшихся трех лет прибавили трем муллам. Сосчитав, что двадцати девяти муллам полагается по два, остальным по три девера, приступили к делу.

Около Якупа лежал маленький сверток с таким количеством золота и серебра, какое, по шариату, могло окупить грехи, совершенные в течение года.

Якуп перевесил четки на локоть, уселся как раз на уровне груди покойного и со словами: «Принимаешь ли сие в откуп за все, что должен был совершить новопреставленный Байтюра, сын Хантемира, но что не выполнил он своевременно, и не снимаешь ли с него все то, что обязательно и необходимо?» — протянул сверток ишану, сидящему напротив него, по другую сторону покойника.

Ишан обеими руками взял сверток и тут же вернул его баю, сказав при этом:

— Принял и снова возвратил тебе в дар.

Ишану полагались грехи за три года, поэтому церемония со свертком была повторена трижды.

Следующая очередь была Абдуллы. Ишан отошел в сторону. Абдулла занял его место.

— Принимаешь ли сие в откуп за все, что должен был совершить новопреставленный Байтюра, сын Хантемира, но что он не выполнил своевременно, и снимаешь ли с него все то, что обязательно и необходимо? — сказал Якуп, протягивая сверток.

Абдулла Эль-Керими правильным арабским напевом произнес:

— Принял и снова возвратил тебе в дар.

На него возлагались грехи двух лет, и поэтому он только два раза принял и вернул сверток. Девер был повторен всеми остальными, разложившими на себя грехи покойного бая, накопленные за шестьдесят семь лет.

— Муллы, взамен этого мы дадим вам скот. Удовлетворитесь ли вы тем, что мы дадим вам? — спросил Якуп по окончании девера, пряча сверток в карман.

Все участники девера в один голос ответили:

— Согласны, согласны!

В юрту вошли новые люди. Совершили тяхлиль. Потом множество людей вынесли тело Байтюры.

Среди женщин поднялся плач. Рокия-байбича с воплем: «Ай, Байтюра, ау! На кого меня покидаешь?» — откинулась на киреге.

Вокруг нее скопились женщины. Рокия не утихала.

— Ай, Байтюра, ау! На кого меня покидаешь? — причитала она.

К ее плачу присоединились другие, стали восхвалять достоинства, величие усопшего.

Женщины в слезах остались в юрте, мужчины пошли на дженазу.

XXXI

Саженях в тридцати от юрты покойника положили на траву. Джигит, встав на стременах, закричал, поворачиваясь во все стороны:

— На дженазу! На дже-на-зу!

Народ, как морская волна, хлынул на призыв. Сняв обувь, люди выравнивались в длинные ряды. Ряды становились все теснее и теснее. Огромная, ровная площадь, как черной тучей, покрылась народом. И если посмотреть сверху, островерхие шапки и малахаи напоминали густой лес.

— Все, — сказал кто-то сзади.

Для придания дженазе особой торжественности был привезен за сто верст известный татарский ишан. Сгорбленный, низенький старикашка, в зеленом чапане, белой чалме, с длинным зеленым же посохом, стоял перед затихшими рядами.

— Приготовьтесь в мыслях ваших! — пискливым голосом повелел он.

Из середины рядов поднялся Абдулла Эль-Керими и звучно, разборчиво начал:

— Илахи[57], приготовился я к намазу дженазы для славы божией, для прославления пророка нашего, для моления за усопшего, обратился челом к кибле, следую за имамом[58], аллах велик! Вот так совершите приготовление, — пояснил он.

Имам воздел руки. Началось моление.

Но дженаза не обошлась без происшествия.

Когда имам воздел руки и, провозгласив «аллах велик», призвал к текбиру[59], в одном из центральных рядов несколько казахов распростерлось в земном поклоне, как это полагается при обыкновенном намазе. Их примеру последовали остальные, и так два-три ряда склонились в ненужном поклоне. Среди них был и жених Карлыгач Калтай. Татарин, шакирд, сидевший поблизости, прыснул от смеха и был принужден выйти из ряда.

Намаз дженазы кончился.

— Джемагат[60], каким человеком он был? — крикнул Якуп.

— Хорошим человеком, — последовал ответ.

— Обидел ли он кого словом или делом? Если есть такие — да простят!

— Нет, нет, не обидел!

Покойника положили на телегу. В сопровождении нескольких человек его повезли на кладбище. Большинство народу осталось. И снова, как морская волна, народ хлынул к тому месту, где на привязи стояли предназначенные для раздачи животные. Четыре верблюда, повернув длинные шеи, недоуменно посмотрели на людей и снова принялись за жвачку. Но дикий жеребец, только сегодня взятый из табуна, при виде надвигавшейся людской волны заметался в страхе. Коровы, чесоточные жеребята, худые телята стояли спокойно.

Весь этот скот предназначался для раздачи.

Фидию, крупные садака[61] и подарки решено было раздать не на кладбище, а здесь, на месте.

При раздаче подарков и фидии главная роль выпала на долю Якупа и Янгырбая. Это дело воистину было трудным. При решении, кому сколько и что дать, учитывались, во-первых, состояние наделяемого, во-вторых, его родовитость и партийная принадлежность и, в-третьих, общественное положение.

Муллы получали приношение не сообразно с их ученостью или количеством принятых на себя грехов: мерилом здесь служило, в каком роду, у какого бая живет он.

Как только родственники покойного подошли к скоту, среди духовенства поднялся шепот, кому что достанется.

Мулы были поделены на три группы, в зависимости от того, каково было состояние их хозяев. В первую группу вошло шесть человек, в том числе Абдулла Эль-Керими, во вторую — девять, остальные — в третью.

Первым отвязали дикого жеребца. У ожидающих разгорелись глаза.

— Кому достанется?

Жеребца отдали ишану. Он в отогнутую левую полу взял уздечку, отвел коня к своей арбе и передал кучеру. Не меньшее вожделение вызвал большой одногорбый верблюд. Но на этот раз ничья надежда не оправдалась. Оказалось, что из Троицка должен был прибыть ученый казах Юлдузбай, несколько лет проживший в Мекке, Медине и Бухаре. Он намеревался прочесть дженазу, но по болезни не мог прибыть на погребение. Верблюд предназначался ему.

Потом отсчитали одного верблюда, двух шелудивых жеребят, одну кобылицу, корову и четыре овцы и все скопом дали первой группе мулл. Дележ они должны были произвести сами. Так же захватив уздечки в полы своих одежд, муллы отвели дареных животных в сторону и совершили молитву.

Далее наделяли фидией и в одиночку и по группам. Муллу вызывали не по его имени, а по имени его бая.

— Мулла Ис-Ахмета, поди сюда!

Церемонным шагом подошел казанский шакирд Зяки Фяхми, в джуббе, в штиблетах и каракулевой шапке, надетой на длинные волосы. Он робел, конфузился. Ни на кого не глядя, принял шелудивого жеребенка, преклонив колена, совершил молитву и вместе с даром скрылся с площади.

— Мулла Буребая, поди сюда!

Бородатый татарин Сейфулла, в белой шапке, желтом джиляне, в больших каушах, без малейшего стеснения, смело, будто говоря: «Я беру то, что мне полагается», остановился около пестрого вола, прикинул в уме: «Рублей двадцать стоит скотина», — и, помолившись, привязал его к ближайшей телеге. Желая определить откормленность вола, откровенно пощупал ему хребет и ребра.

Так роздали весь скот.

Несколько в стороне стояли два странствующих араба. Им дали по золотой десятке, сказав, что возиться с продажей скота им было бы хлопотно.

Покончив с духовенством, начали раздавать подарки почтенным казахам. Среди подарков имелось множество чапанов стоимостью от двух до тридцати рублей, несколько дорогих ковров, пять отрезов сукна по четыре аршина в каждом. Все это роздали в строгом соответствии с родовым и партийным положением и возрастом.

Из близких покойному подарок получил каждый. Кроме них, подарки получили бии, аульные управители и аксакалы. Старому Азымбаю дали хорошую шубу и кепе покойника. Старик, накинув лисий тулуп на плечи, взял зеленый чапан в руки и ходил, довольный, улыбаясь, как ребенок, получивший игрушку.

«Несколько дней тому назад, после посещения Биремджан-аксакала, заехал я к Арсланбаю и наговорил немало в пользу Сарсембая. Не совершил ли я этим ошибки? Как же я, одевшись в одежды Байтюры, сев на его коня, пойду против Найманов?» — уколола его мысль.

Однако не все были довольны подарками так, как был доволен Азымбай. Например, брату Калтая, Сарыбаю, казалось, что он получил подарок худший, чем Янгырбай, хотя по положению они были равны.

Детям и калекам роздали медяки.

Наконец со всеми делами было покончено.

Арбы, оседланные кони тронулись. Народ помчался на кладбище. В ауле остались одни женщины.

XXXII

Казахи, забывшие на мгновение свои распри, как только сели на коней и выехали в степь, опомнились. Будто по уговору, каждый род, каждая группа обособились. До кладбища было верст десять. Всю дорогу шло подвижное, летучее собрание, где люди, сидя на конях, совещались, составляли тайные планы.

Сарсембай и Арсланбай ехали верхом. Бай увлек с собой и Сарыбая, и они втроем разыскали среди мчащихся без пути-дороги людей Биремджан-аксакала. Сам старик ехал в тарантасе. Рядом с ним сидел акын Толсомджан. После обмена приветствиями акын пожаловался:

— Почтенный отец, Бирем-эке, ты все бранишь меня…

Старик прервал его:

— Я знаю, что говорю. Борода твоя начинает седеть. Не пора ли образумиться? Весь век свой хвалишь родовитых, ругаешь бедных. Не лучше ли взять пример с великих акынов Сары-Арка — Абая и Тургайбая!

В присутствии акына о партийных делах поговорить не удалось — акын был сторонником Найманов. Оставив старика, трое всадников ускакали вперед.

Поодаль в стороне пять-шесть верховых казахов на ходу о чем-то совещались. В центре мчался Якуп. Тут же были Янгырбай и Азым.

— Арсланбай, видал Азым-эке? — кивнул в их сторону Сарсембай.

Джигит махнул рукой.

— Податлив старик — шуба и чапан примирили его.

— Этому глупцу я дал бы не только шубу и чапан, а оседланного коня и верблюда с верблюжонком, — промолвил молчавший до того Сарыбай.

— Похоже, что людей, которым оседланные кони и верблюды с верблюжатами придутся по вкусу, окажется немало, — многозначительно ответил Сарсембай.

Среди этой скачущей толпы были представители многих родов, и все же в разговорах, в группировках намечалось два основных течения. Танабуга, Кзыл-Корт, Кара-Айгыр группировались вместе, их тянуло к Сарманам. Роды Дюрткара и Алтына крутились около Найманов.

На глаз первая группа была многочисленнее.

Сарсембай что-то прикинул в уме и сказал спутникам:

— Они хвалятся родовитостью, но мы победим численностью. Видишь, сколько нас?!

Впереди, на берегу большого озера, показались низкие белые мазанки. Прежде это было джайляу Бирем-эке, но десять лет назад здесь осели колонисты и теперь становище разрослось в большое село. Заливчато затявкали собаки, из мазанок выглянули простоволосые женщины, с любопытством уставились на надвигающийся людской поток. Но казахи промчались дальше.

До кладбища оставалось полторы версты. Еще издали стали видны разнокалиберные, новые и ветхие, покрытые письменами надгробные камни, которые своим жалким видом напоминали развалины и будто жаловались, что их забросили среди чужих.

В одном углу кладбища стояла группа людей, были видны арбы и оседланные лошади — там могила Байтюры.

Кладбище запестрело малахаями, шапками. Каждый в сопровождении муллы переходил от одной могилы к другой, читал коран.

— Кончено! — крикнул кто-то.

Разбредшийся во все стороны народ быстро собрался. По четырем углам свежего, высокого могильного холма сели четверо мулл, по бокам, в изголовье и у подножия примостилось еще несколько человек из духовенства.

Как только народ собрался, богатый казах Ис-Ахмет пробасил:

— Мульдеке мой, читай тябаряк!

Зяки Фахми откашлялся и открыл было рот для произнесения первых слов молитвы, но Сайфулла, мулла Буребая, не пожелал уступить первенства и сильным, красивым голосом начал:

— «Эузе-билля…»[62]

Тябаряк был прочтен быстро, красивым, музыкальным напевом Шаймирзы.

— Ай, дорогой мульдеке! Отлично прочитал! — похвалили казахи.

Муллы, сидевшие по углам и по бокам могилы, в свою очередь прочли коротенькие цитаты из корана. Один из мулл, по приказу бая, начал ясын[63], но сбился и скомкал конец. Этим мулла опозорился не только перед своим хозяином, но перед всем народом и стал надолго мишенью для насмешек.

Роздали по десять копеек садака. Помолились. На этом кончились и дженаза, и дефен, и раздача садака. Народ снова сел на коней. Снова заиграли плети. Снова, сплотившись по группам, родам и партиям, понеслись по степи. Снова промчались мимо белых мазанок, лающих собак и вернулись в джайляу Якты-Куль поесть мяса, напиться кумыса, помянуть покойника.

XXXIII

Тучи рассеялись, небо прояснилось. Не просохшая после дождя широкая, ровная зеленая степь сверкала издали морем изумрудов. Детвора, уныло сидевшая в юртах, оживленно рассыпалась по степи. Джигиты, девушки под любым ничтожным предлогом скакали из одного джайляу в другое. Радостно ржали жеребята, продрогшие от дождя и холодного ветра. Якты-Куль сиял серебряным диском. Настроение вернувшихся с кладбища поднялось, чувство подавленности, навеянное похоронными церемониями и пасмурным днем, рассеялось.

Аул состоял из пятнадцати юрт, пять из них принадлежали Байтюре и Якупу. Каждый, соответственно положению, занял место в этих юртах. Для тех, кто там не поместился, приготовили табны под открытым небом.

По обычаю, сначала прочли коран, духовенству снова роздали садака. После этого Байтюра, дженаза, кладбище были забыты. Печальное застолье превратилось в веселый пир, в состязание в остроумии и находчивости. Кумыса у бая было вволю. К тому же близкие и родственники покойного привезли кумыс в турсуках и саба. Еды тоже было без счета. От выпитого кумыса в головах шумело, глаза разгорелись, языки развязались.

В большой юрте, жилище бая, сидели самые почетные люди — родоначальники, аксакалы, бии, баи. На самом почетном месте — Биремджан-аксакал, по одну сторону его — Якуп, Янгырбай, по другую — Сарсембай, его сват Сарыбай, далее Арсланбай, Калтай и еще множество мужчин. Азым-эке надел чапан усопшего и в этом несколько смешном виде прислуживал сидящим; оживленный, раскрасневшийся, он так и сыпал шутками.

Бирем-эке говорил о прошлом. Ругал Эбельхаир-хана, гневался на татарского генерала Тевкилева за его недобросовестное посредничество. Тонко намекнул на то, что и здесь не обошлось без собственных Эбельхаиров и Тевкилевых, что Найманы, будучи ханами и султанами, способствовали закабалению народа в рабство белому царю. Особое внимание уделил он героям-казахам, восставшим против них, долго рассказывал о далеком Кетибаре… Его слова — отрава для сторонников Якупа и Янгырбая, праздник для Сарсембая. Янгырбай и Арсланбай даже обменялись парой колкостей, едва прикрытых улыбками. Но благодаря действию выпитого кумыса дело кончилось шуткой, и все остались довольны. Азымбай лез из кожи, чтобы поднять настроение. Когда, наконец, вернулся акын, оставшийся оплакать бая на его могиле, все почувствовали облегчение. Азым-эке подхватил его под руку, пирующие подвинулись, давая акыну место в центре табна. На киреге висели зеленый чапан и шапка, расшитая позументом.

— Азым-эке, надень их на акына. Такова была воля брата, — не двигаясь с места, распорядился Якуп.

Азымбай подбежал, с шутками-прибаутками взял указанные вещи и надел их на акына.

— Благодарствую, — проведя руками по лицу, промолвил акын и потянулся к домбре, привешенной у пояса. — Байтюра наш был единственный… Потеря его ранила сердце… Замолкла и домбра моя, как только светлой зарей узнал я о черной смерти. Если разрешат старшие, она сейчас не прочь прозвенеть грустной песней, — сказал он и, не дожидаясь ответа, под аккомпанемент своего вечного спутника запел одну из народных песен:

— Так пели в старину, но теперь лучшие мужи есть и в Сары-Арка, — сказал акын и стал поодиночке восхвалять присутствующих и знаменитых людей своего народа. — Есть среди нас старец. Лета большие, ум высокий, и хоть не видят очи его, но чистое сердце пылает от тяжелых бед казахского народа, — первым отметил он Биремджан-аксакала.

Род его идет от самого Чингиса, течет в нем кровь ханов, султанов. Этот сын хорошего отца теперь стал иль-агасы, — остановился он далее на Якупе.

Потом молча, призадумавшись, стал перебирать струны и, глядя на Арсланбая, начал:

— Величие отца твоего покрыло всю степь. Сам ты хоть и молод, но сияет на лбу твоем свет мудрости, сердце твое полно молодецкой удали.

Звуки домбры и песни привлекли народ из других юрт. Людей набилось до отказа, подняли боковые кошмы, и юрту со всех сторон облепили женщины в покрывалах, мужчины в малахаях.

Акын, будто ничего не замечая, продолжал:

— Терпения у тебя много, богатство большое, и хоть не родовит ты, но мужествен. Будь же орлом среди ястребов, — обратился он к Сарсембаю.

Увидишь врага — кидаешься как сокол, услышишь боевой клич — вскакиваешь на коня, — пропел он про Янгырбая.

Под конец, изменив мотив, полушутливо обратился к Азымбаю:

— Не жалуйся на бедность, на малое счастье: уготовлен тебе трон в раю.

Это всем очень понравилось.

— Ай, почтенный Толсомджан, создатель наделил тебя красноречием с избытком! — засмеялись слушатели.

— Акын, светик мой! И днем и ночью просил я господа: «Дай богатства, дай счастья» — не внял он мольбе моей, а что дал, то погубил джутом, — обиженно отозвался Азым.

— Бай умер, тебе остались шуба и чапан. Неужто ты все еще недоволен? — насмешливо спросил Сарыбай.

Вопрос его всем показался грубым. На злом лице Янгырбая заиграла насмешка, когда он ответил:

— На такое красноречие способны только вороные жеребцы, родившиеся от плохой кобылы.

Это был намек на низкое происхождение рода Кара-Айгыр[64].

Кумыс ударил в голову. Сзади поднялся казах из рода Кара-Айгыр и язвительно заметил:

— Что бы остальные ни сказали, не буду я в обиде, но уж если Янгырбай начнет хвастаться своим Дюрткара, украденным у туркменов, сможет ли казахское общество удержаться от смеха?

Это было прямой резкостью. Такое предание действительно существовало, и для Янгырбая оно было черным пятном, упоминание о котором заставило его вспыхнуть.

Он потерял самообладание, вскочил на ноги и выхватил из-за пояса плеть. Колкости, ругань, крики слились в общий гам. Сначала буйствовали два рода — Кара-Айгыр и Дюрткара. Вскоре к ним присоединились Сарманы и Кзыл-Корты.

— Или вы забыли о роде жирных Найманов, стоящем выше всех остальных родов? — сгоряча крикнул Азымбай.

Это было большой ошибкой. Тут уж поднялись люди из рода Танабуга, до того сидевшие молча. Найманы были их извечными врагами.

— Хоть и называются Найманы жирными, но путь их не гладок, — прервал кто-то Азыма.

— Я не отрицаю плохого, но кто закроет глаза на все хорошее, что сделано Найманами? — вмешался Якуп.

Это подлило масла в огонь. Старинная вражда за земли, воды, джайляу, за главенство, прикрытая покрывалом принадлежности к тому или иному роду, затушеванная по случаю похорон, сразу обнажилась. Кровь разгорелась, глаза засверкали, рука сжала плеть. Услышав, что «Найманы ничего, кроме хорошего, народу не сделали», Арсланбай вскипел и замахнулся плеткой:

— Да будет проклят твой отец!.. Кто же прогнал казахов с джайляу? Кто высылает нас из степи? Не вы ли, Найманы?

На него с налитыми кровью глазами полез Янгырбай. Вот-вот готов был раздаться боевой клич и начаться рукопашный бой, но аксакал Биремджан предотвратил эту возможность. Он поднялся с места, надел кауши.

— Для ссоры найдем иное место, дети, — сказал он, покидая юрту.

Все поняли, что аксакал предлагает разъехаться.

Джайляу загудело. Двинулись арбы, подтягивались седла, казахи ругаясь вскочили на коней, и все, кроме Найманов и Дюрткара, — будто кинулись в бой — рассыпались по степи.

Якуп понял обстановку. Это было начало открытой войны за главенство. Он хотел использовать дженазу иначе, но вышло не по его желанию. Казахи, мчащиеся на конях во все концы степи, казалось, говорили: «Теперь во главе дела вам не быть, мы отнимаем от вас бийство, иссяк источник благоденствия Найманов, рухнула гора, теперь будем искать новое джайляу».

И он не ошибся. О примирении нечего было и думать; иного пути, кроме пути борьбы, сопряженного с большими затратами, не осталось. Так же поняли это и те, кто с шумом и руганью покинули Якты-Куль. Они скакали, охваченные злобой, стиснув зубы, размахивая плетьми. Огонь борьбы, до сего скрытый где-то под спудом, вырвался наружу, и обе стороны очертя голову, с разгоряченной кровью бросились в этот огонь.

XXXIV

Всадники сначала скакали по степи, разделившись по родам, потом, соединившись в несколько групп, стали совещаться. Сарсембаю предстояло ранним утром перекочевать на новое джайляу — Кзыл-Ком, поэтому совещание было отложено на несколько дней.

Спустя некоторое время большие группы распались, и каждый поехал в свою сторону.

Сарсембай, Арсланбай, Биремджан-аксакал, длинноволосый джигит и старый Керим вернулись в Алтын-Куль перед заходом солнца. Жеребята были спущены с привязи, овцы, коровы заполнили джайляу, но ни одной юрты, кроме белой юрты бая, не было — все они были уже разобраны и уложены на арбы. Девушки, замужние женщины, подростки с шумом и смехом хлопотали около возов, увязывали, укладывали кошмы и мешки с шерстью. На прежнем месте варился полный котел мяса и кипел самовар.

Работник принял коней. Из белой юрты вышли Карлыгач и байбича. Возвращение Арсланбая, знающего о предстоящей перекочевке, удивило Алтын-Чач, но она ничем не выдала беспокойства.

— Джайляу Сарсембая давно ждало почтенного отца, — приветствовала она Биремджан-аксакала.

Потом повернулась к Арсланбаю:

— Плотно ли заложили надгробный камень? У казахов есть пословица: «Плохой человек оживает».

Арсланбай многозначительно улыбнулся и рассказал байбиче о похоронах:

— Ляхет[65] замазали желтой глиной, против Найманов подняли целую бурю.

Карлыгач-Слу, любившая всякого рода шум, суматоху, пожалела, что не видела случившегося, и попросила джигита рассказать обо всем подробно. Улучив свободную минутку, джигит сказал:

— С аксакалом у меня была небольшая беседа. Кажется, на его согласие надеяться не приходится. Сегодня при случае побеседую еще раз.

На смуглом лице девушки отразилось беспокойство, глаза затуманились.

— Ой-бай кодаем ау! — вздохнула она и, наклонившись к уху джигита, шепнула: — Видно, никто, кроме темной ноченьки и оседланного коня, нам не поможет.

У джигита потемнело в глазах. Идет борьба с Найманами, а тут должны испортиться отношения между главными руководителями этой борьбы — Сарсембаем и Сарыбаем. Какой линии должен придерживаться он?

Но колебание его было только мгновенным, и тоскливый взгляд девушки, согретый любовью, уничтожил его без остатка.

— Будь мужественна. Наши головы не склонятся перед саблями Кара-Айгыров, — решительно сказал он.

Тукал внесла в юрту большое блюдо, полное мяса. Все жители джайляу побежали туда же.

Наступила ночь, когда наконец мясо было съедено, кумыс выпит. Степь затихла, погруженная в приятную теплоту. Животные все спали, только собаки в ожидании костей ластились к каждому выходящему из юрты. Байбича, аксакал, Сарсембай, Гельчечек легли в юрте.

— Мама, я хочу вместе с Айбалой спать под открытым небом, — попросила Карлыгач-Слу.

Байбича посмотрела на нее подозрительно, но все же разрешила.

Эта ночь принесла джигиту и девушке счастливые часы.

XXXV

Рассвет еле-еле намечался, но все джайляу было уже на ногах. Женщины торопливо убирали посуду. Как только старшие встали, юрту живо разобрали и ее кошмы, киреге и чанграк сложили на отдельную фуру. Длинноволосый джигит и старый Керим уложились с вечера и сегодня, едва продрав глаза, пришли на помощь баю. Вместе с Джолконбаем запрягли лошадей, перевязали возы длинными волосяными арканами. Устроили места для сидения женщинам.

Бай вместе с гостями и семьей выпил чай и поспешил к месту укладки. Он кое-что поправил, приказал переложить часть клади с фуры с тонкой осью на двуколку и под конец распорядился:

— Приведите верблюдов!

Бо́льшая часть кошм, ковров и одеял из белой юрты, связанная в тюки, лежала еще на земле. Джолконбай подвел четырех больших двугорбых верблюдов. Старый Керим потянул за тонкую веревку, продетую сквозь носовую перегородку животного.

— Чук! Чук!

Верблюд медленно сначала согнул передние ноги, потом лег. Под наблюдением бая на него нагрузили пудов двадцать клади.

— Хачт, хачт! — крикнул старик, и корабль пустыни так же неторопливо поднялся на ноги.

Алтын-Чач имела неизменную привычку при переезде с одного джайляу на другое совершать это путешествие на верблюде. Над ней смеялись, пробовали доказывать, что путь долог, день жаркий и такая поездка окажется слишком утомительной, но она упорно отказывалась сесть в арбу и предпочитала мерно колыхаться на спине верблюда.

Нагрузив трех верблюдов, бай с улыбкой обратился к жене:

— Моя малютка Алтын-Чач и сегодня желает качаться на спине верблюда?

— Как же пойдет без меня мой Ак-Дельбер! — огорченная улыбками окружающих, отозвалась байбича.

Ей никто не возразил. К горбу четвертого верблюда привязали устланное коврами деревянное ложе, на котором можно было полулежа ехать. Сбоку повесили маленький турсук кумыса.

Лошади для молодежи были уже оседланы. Все приготовились тронуться в путь, но тут закапризничала Гельчечек:

— Мне лошади не оставили! Хочу ехать верхом!

С трудом уговорили ее сесть на верблюда к байбиче, а когда устанет, перебраться в тарантас к матери. Для аксакала подали тележку, на которой обычно ездил сам бай.

Над горизонтом медленно взошло солнце, озарив степь алым сиянием.

Все было готово. Сарсембай взобрался на любимого иноходца.

— Керим-эке, трогай!

— Отдаемся в твои руки, создатель, — пробормотал старик, трогая коня.

Впереди поехали большие фуры, двуколки, за ними следовали навьюченные верблюды, тарантасы и белый верблюд байбичи. Огромный караван, вытянувшись по узкой дороге длинной цепью, направился к северу.

Вместе с ними тронулись стада овец, коров, табуны кобылиц и жеребят. Все пастухи ехали верхом.

Карлыгач после долгих пререканий с отцом добилась разрешения ехать на своем новом жеребце и теперь вместе с Арсланбаем, длинноволосым джигитом, Айбалой и еще несколькими девушками шутя помогала пастухам. Животные выбрались на дорогу и пошли степенным шагом. Группа молодежи появлялась то с одной, то с другой стороны каравана, перекидывалась шутками со всеми и везде вносила оживление и веселье. Скоро, однако, им надоело следовать за караваном.

Этот переезд был для Айбалы большим праздником. Она дни и ночи проводила в работе. Только в эти редкие часы переездов она могла отдаться отдыху и радости.

Она первая заметила далеко справа юрты, похожие на большие копны сена. Натянув поводья, она подскакала к Карлыгач.

— Видишь юрты? Что, если заедем туда, напьемся кумыса?

— Хоть ты и женщина, но голова у тебя работает отлично. Едем! — со смехом подхватил Арсланбай.

— Мы едем вот в то джайляу, — предупредила девушка отца и поскакала в указанном направлении.

Остальные последовали за ней.

XXXVI

Подъезжая к джайляу, длинноволосый джигит сказал Карлыгач:

— А ты знаешь, это джайляу Дирвисала. Сюда выдана твоя подруга Чулпан.

— Что ты говоришь? Разве они не на берегу Дингез-Куля? — удивилась девушка.

— Побережье Дингез-Куля перешло в руки казны. Дирвисал-эке кочует по этому вот отвратительному джайляу, — объяснил Арслан.

Стегнув коней, примчались к аулу. Их встретила стая собак. За ними показался сам хозяин. Это был старик казах необычной толщины.

— Счастливого вам пути, детки!

Арсланбай приветствовал его и сказал:

— Сарсембай переезжает из Алтын-Куля в Кзыл-Ком. Молодежь повернула коней в вашу сторону.

Старик сделал еле заметное движение:

— Добро пожаловать, дети! Джайляу мое хоть и плохо, но кумыс найдется и ярки жирны.

Пока хозяин и гости, переговариваясь, шли к юрте, около привязанных жеребят показалась молодая женщина с приятным, но усталым, измученным лицом, оттененным белым покрывалом; на ней было грязное платье, в руке она несла полное ведро молока. Она издали улыбалась гостям, но на нее никто не обратил внимания.

— Милая Слу, ты не узнаешь свою подругу? — остановила она Карлыгач.

Девушка оглянулась и застыла от изумления: перед ней стояла ее близкая подруга Чулпан, участница всех забав, свидетельница первой встречи с Арсланбаем — на свадьбе и второй — в пути.

Красивая, веселая, остроумная девушка поблекла, осунулась, лицо пожелтело, глаза потеряли блеск, плечи беспомощно опустились. Вся она превратилась в уставшую, апатичную женщину.

Две подруги, не зная что сказать друг другу, поздоровались, обнялись.

— Чулпан, дорогая моя! Что с тобой? Или хвораешь? — не могла успокоиться Карлыгач-Слу.

Молодуха вытерла слезы концом покрывала.

— Наверно, слышала поговорку: «Жизнь снохи — собачья жизнь»? Встаешь с зарей, ложишься поздней ночью, усталая как собака. Некогда спокойно чашу кумыса выпить. Мудрено ли не узнать меня?

Подруги, обнявшись, отошли в сторонку. Молодуха жаловалась:

— Служу как рабыня, слышу одни попреки. Свекровь — злая змея. Милая подруга моя, помни: девичья пора — золотая пора, умей ценить ее. Станешь снохой — таких дней и во сне не увидишь. Вся тяжелая, грязная работа ляжет на тебя.

Долго беседовали подруги. Не утерпела и Карлыгач, поведала свою печаль:

— И у меня горе. Мать грозит: «Не пойдешь за Калтая, ослушаешься, не прощу тебе молока, которым вспоила тебя». Отец затевает ссору с Найманами. Знаешь ведь, в младенчестве просватали меня за сына бия Кара-Айгыров. В калым получили сто голов скота, пятьсот рублей денег, два сундука дорогих вещей. Хотят через полтора месяца сыграть свадьбу и проводить меня в дом мужа. Но не лежит душа моя к суженому. Наверно, видела ты этого противного Калтая? Ходит он, как свинья, опустив рыло. Маленького роста, гнусавый. Дух нехороший от него идет. Ни ума, ни храбрости, слова толком сказать не умеет… Страшно подумать — обнять такого! Приезжал недавно — не приняла, отказала. Уезжал — грозился.

Чулпан, пережившая подобное же испытание, с горячим участием отнеслась к судьбе подруги.

— Ай, колончагым, и ты оказалась в моем положении!

— Отец, видно, боится, думает: «Если отдам дочь за другого, с Кара-Айгыром возникнет ссора, отношения между двумя родами испортятся, они покинут меня в моей борьбе с Найманами, и я буду побежден», — продолжала девушка.

Но Чулпан снова перебила:

— Ну и пусть будет побежден. Выбрала ты джигита отличного, не губи себя с Калтаем. Выйдешь — вернуться не сможешь, дорогая.

Из юрты вышла женщина, позвала Карлыгач:

— Наверно, устала, красавица? Зайди, выпей кумыса.

Слу вошла в юрту.

— Досыта наговориться не успели. Мясо скоро сварится. Не угостив как следует, не отпущу, — сказала вслед ей Чулпан.

Арсланбай рассказал старому Дирвисалу о своем изгнании и возвращении, а под конец коснулся вчерашних похорон:

— Видно, высохло озеро Найманов. Большинство народа хочет на предстоящих выборах волостным управителем выбрать Сарсембая. Якуп не сможет занять место Байтюры, и должность волостного управителя перейдет сторонникам Сарманов.

Дирвисал стоял в стороне от партийных распрей, и новости эти его не заинтересовали. Он стал жаловаться на плохое джайляу.

Айбала беседовала с тукал, длинноволосый джигит — с джигитами аула, несчастная молодуха не расставалась с Карлыгач.

XXXVII

Из аула гостей не выпустили до тех пор, пока не угостили мясом, как того требовал обычай. Когда гости, пожелав хозяевам благоденствия, сели на коней, было уже за полдень и жара начала спадать.

Надо было поспеть на новое джайляу раньше каравана.

Засвистели плети, кони помчались стрелой.

Но когда копыта пегого жеребца ступили на землю джайляу Кзыл-Ком, караван уже стоял на южном берегу небольшого красивого озера, окаймленного красными песками.

Карлыгач подалась всем телом вперед, натянула поводья, взмахнула плетью и, обогнув караван, остановилась подле матери.

— Мама, мы ели мясо и пили кумыс в джайляу Дирвисала. Я видела Чулпан… — начала она рассказывать.

Тем временем подоспели и остальные. Пожелав счастья на новом джайляу, все принялись за работу.

В сборке юрт главная роль принадлежала младшей жене бая — тукал. Работница, старуха и Айбала помогали ей. Карлыгач-Слу крутилась тут же. Мускулистый Джолконбай должен был поднимать тяжести и вообще исполнять всю работу, требующую физической силы. Покончив с полагающимися в таких случаях заклинаниями, тукал приказала Джолконбаю:

— Чанграк положи сюда.

Работник принес нечто похожее на обруч со сквозными отверстиями и положил на указанное место. Это место — центр будущей юрты. Женщина, определив на глаз расстояние, стала расставлять киреге, состоящую из нескольких канатов[66]. Каждый канат представлял собой целую решетку в два аршина шириной и четыре длиной из плоских, в три пальца толщиной, крашеных планок. Тукал первый канат поставила сама, старуха принесла другой, служанка поддерживала, а тукал привычными пальцами быстро соединила их тонкой крепкой веревкой. За первыми двумя последовали остальные, счетом до десяти. Они были соединены не по прямой линии, а по кругу, так, что между первым и последним канатом остался промежуток в аршина полтора. Этот промежуток предназначался для двери. Сюда сначала положили на землю порог, потом крепко привязали к обоим канатам два косяка — таянычы. Обе половинки раскрашенной тонкой двери широко распахнулись. На этом закончилась «кладка стен» жилища. Для прочности верхняя окружность киреге была обмотана поясом, концы которого привязали к косякам двери.

Спорая работа развеселила старуху.

— Руки твои, светик мой, легки на работу, — похвалила она тукал.

Теперь следовало поднять «крышу».

Все вошли внутрь. Батрак взял длинный, вилообразно расщепленный шест и поднял на две сажени чанграк, лежащий посередине юрты. Женщины ухватились за четыре кёльдрауша, свисающие с четырех сторон чанграка, и быстро укрепили их у верхнего конца киреге. Между ними расположили уки[67], что должно было усилить прочность и придать куполу кибитки округлость. В центре осталось отверстие шириной в аршин. Отсюда будет проникать в юрту свежий воздух, свет и будет выходить дым.

Джолконбай принес с арбы четыре кошмы с веревками на концах. Женщины по указанию тукал накрыли ими киреге с наружной стороны и прикрепили в верхней части к укам и киреге. Потом принесли две большие кошмы с тонкими волосяными арканами на концах и, подняв их вилами, покрыли купол. Арканы прикрепили к нижним кошмам. Оставалась еще одна кошма с тремя длинными веревками. Джолконбай прикрыл ею отверстие в куполе. Женщины подтянули веревки. Юрта, похожая на большой стог сена, была готова. Для проверки плотности прилегания кошм, правильности установки киреге вошли в юрту. Внутренность юрты была совершенно темная. Айбала вышла наружу и потянула один из арканов — верхняя кошма откинулась в сторону, открыв тютюнлык. Юрта наполнилась светом. Все нашли ее отличной. Киреге прилажена плотно, чанграк на месте, дверь не покосилась, кошмы натянуты без морщин и просветов. Дождю и ветру доступ в юрту прегражден.

Старуха снова похвалила работу.

Теперь следовало убрать внутренность юрты. Позвали длинноволосого джигита. Пришла байбича. Двое мужчин принесли вещи, снятые с возов, принялись убирать юрту. Полом служила зеленая трава. В центре ее соскоблили — приготовили место для очага. Все остальное пространство покрыли сначала камышовыми циновками, а поверх них старыми черными кошмами. Потом стали по одному вносить большие, ярко раскрашенные, в большинстве обитые жестью сундуки. В глубине юрты оставили пустое пространство аршина в два. Это место хозяина или почетного гостя. По обе стороны этого места поставили сундуки в два яруса. На сундуки положили белые кошмы, атласные и шелковые одеяла. Справа от двери, выходящей на север, ближе к почетному месту, вплотную к сундукам, поставили постель байбичи, ниже поместили столик со шкафчиком. В нем хранятся чай, сахар, ценная посуда. Влево от двери, также вплотную к сундукам, поставили вторую постель. Пол устлали еще одним слоем белой кошмы и сверху ковром. Почетное место застелили пушистой шкурой рыжей овцы.

Эта юрта считается белой и служит постоянным местопребыванием байбичи. Покончив с убранством белой юрты, женщины пошли ставить вторую.

Она должна была быть расположена в четырех-пяти саженях от первой. Все в ней такое же, как в белой юрте, только размером она больше. Кошмы чуть поизносились, и убранство победнее. Кроме сундуков, одеял и постелей, справа от двери поставили большую саба, повесили несколько турсуков. Здесь же расставили всевозможную посуду с катыком[68], айраном, творогом, кёже[69] и объемистые котлы. Развесили колбасы.

Эта юрта, называющаяся большой, — постоянное местопребывание тукал. Здесь же происходят пиры. Бай должен ночевать по очереди то в белой юрте, то в большой.

Теперь оставалось устроить маленькую черную юрту.

Это не составляло большого труда. Вещей в ней было мало, главным образом упряжь и узлы с кошмами, овечьей, верблюжьей шерстью и конским волосом. В черной юрте помещались батраки. Поставили свои старенькие юрты и бедняки аула, внесли туда несколько сундуков, одеял, кошмы и упряжь.

С момента приезда прошло неполных два часа, а на зеленой траве, которую в этом году не топтал ни человек, ни скот, вырос аул.

Юрты стояли на расстоянии четырех-пяти саженей друг от друга. Они расположились не по прямой линии, а полукругом. Середина этой дуги называется кутаном и служит общим двором, общей площадью. Здесь держат на привязи жеребят, здесь ночуют овцы. Здесь же размещены двухлемешные плуги, жнейка и косилка бая.

Арбы поставлены позади юрт. Гость, верхом ли, на телеге ли, подъезжает к юрте сзади. Проехать через кутан считается предосудительным.

XXXVIII

Пока ставили юрты, Сарсембай хлопотал около подошедшего стада. Он расспросил пастухов о состоянии скота, приказал больных животных показать старику Кериму.

Тем временем Арсланбай и аксакал, сидя в стороне на разостланной кошме, опираясь на мягкие подушки, вели беседу. Джигит долго рассказывал старику о своей заботе, своем желании, но старик ни о чем не хотел даже и слышать.

— Ты умный, рассудительный, как же ты мог вбить себе в голову такое неподходящее дело, дитя мое? — начал он.

Он долго журил джигита, постепенно все более распаляясь.

Веселая Карлыгач-Слу пришла звать Арсланбая и аксакала в прибранную юрту, но, увидев их лица, смутилась. У старика брови были насуплены, худое, морщинистое лицо потемнело от злости. Арсланбай сидел возмущенный, стиснув зубы.

— Бирем-эке, жилище готово, мама зовет вас в белую юрту… — растерянно пролепетала девушка и побежала к Сарсембаю.

Но не успела добежать — увидела двух мужчин и старуху, направляющихся в их сторону.

Это, следуя обычаю, соседний аул приветствовал новоприбывших и посылал им мясо и кумыс. Эти люди, посланцы аула, расположенного в противоположном конце озера, несли большое блюдо, полное мяса. Они поздравили с прибытием, пожелали счастья и здоровья.

Подошел Сарсембай. Все вместе вошли в большую юрту и принялись за угощение.

Близился вечер. В новом джайляу началась обычная жизнь.

Бирем-эке оставили ночевать, говоря, что из-за перекочевки не сумели как следует его угостить. Джигиту давно следовало распрощаться. Он поблагодарил хозяев, пожелал здоровья и, сев на коня, поехал в Яман-Чуль.

Напоследок аксакал повторил:

— Пора образумиться, Арсланбай, брось ребячиться!

Карлыгач-Слу с большим риском улучила свободную минутку, чтобы переговорить с Арсланбаем. Джигит глаз не поднял, зло сказал:

— Боятся поссориться с Кара-Айгырами. Аксакал против нас, бранил меня, требовал, чтобы я не «ребячился». Будь мужественна. У нас, кроме темной ночи да крылатых коней, нет ни друзей, ни помощников. Дня через два получишь от меня весть. Будь готова!

Девушка решила бесповоротно: за Калтая она не пойдет, будет ждать приезда любимого.

XXXIX

Якуп и Янгырбай прекрасно поняли, почему люди, собравшиеся на похороны, поссорились из-за пустяков и разъехались в гневе. В тот же день они собрали своих сторонников, руководителей родов и партий, и, посоветовавшись с ними, приступили к работе. Тщательно обсудили, кого задарить, кому обещать бийство, как подстрекать противников.

Азымбай отказался от своих греховных помыслов и, не слезая с лошади, скакал день и ночь от одного джайляу к другому, беседовал с нужными людьми. Бывали дни — делал сотни верст, загонял отличных скакунов. Количество золота, скота, чапанов, шуб, предназначенных для раздачи с целью получить на выборах лишний шар, не было ограничено. Трата двадцати — тридцати тысяч рублей, нескольких сот голов скота, конечно, никого не могла испугать.

Байбича Рокия руководила борьбой.

Ей припоминалось, как некогда сказала она жене Сарсембая Алтын-Чач: «Понадобится — дадим скот, понадобится — дадим девушку, понадобится — добьемся высылки, но поставим на своем».

Между тем существовала серьезная опасность. Гельканыш, дочь Янгырбая, любила не суженого, за которого была просватана с семилетнего возраста, а другого. Джигит этот приехал ночью в аул девушки и выкрал ее от родителей. Теперь между, родом Янгырбая и родом жениха готова была каждую минуту вспыхнуть вражда, а это грозило тем, что род обиженного жениха или примкнет к партии Сарсембая, или выделится в обособленную партию, или же — в лучшем случае — останется в стороне. Во всех случаях это было бы большим уроном для Найманов.

Злосчастное сватовство это было делом рук Рокии, и теперь она со всей энергией вступила в борьбу. Через посредство Азыма созвала она сорок джигитов, наварила жирного мяса, подала кумыс в изобилии, каждому пообещала подарок. Некоторые джигиты после угощения вернулись в свои юрты, но большинство сели верхом на коней бая и поскакали в аул джигита, похитившего девушку. С бранью и издевательствами по адресу похитителей они явились за девушкой и доставили ее в родительский дом. Род похитителей был достатка среднего, за спиной Рокии стояло русское начальство, начать борьбу с ней не хватило решимости.

Случай этот произвел на всех большое впечатление и упрочил связь рода жениха с Найманами, показав, что с Найманами шутки плохи.

Для Сарсембая и его сторонников такой исход дела был крайне неприятен, но, несмотря на это, они продолжали разжигать вражду. Они не были так родовиты и так богаты, как Якуп и Янгырбай, не могли позволить себе таких крупных трат, у них не было поддержки со стороны русского начальства — и все же аксакал Биремджан твердо верил в победу. Народ считал Найманов исполнителями воли белого царя и, хотя внешне покорялся им, по существу относился к ним враждебно, обвиняя род Байтюры в уменьшении количества пастбищ, в притеснениях, негодовал на них за участь безвинно томящихся в тюрьмах казахов. Зная такое отношение большинства, старик верил, что народ не будет голосовать за соратников Байтюры.

Заночевав у Сарсембая, аксакал долго рассказывал хозяину темную историю Найманов, рассказывал о своей борьбе с ними. Старик был живой летописью. Его деды жили в Малой Орде под властью хана Эбельхаира. Хан Эбельхаир, не довольствуясь своим положением и желая стать ханом всех трех Орд, использовал войну с калмыками для сближения с белым царем. Тогда предок Бирема Торсонбай сказал ему:

— Ты хочешь, спасаясь от сокола, отдаться в когти ястребу. И хоть имя твое Эбельхаир[70], дела твои не благие.

Род Торсонбая был силен, и хан не решился наказать его за дерзость. Но от своей тактики не отказался. Когда приехал Тевкилев и стал гнуть в сторону Петербурга, Торсонбай опять не выдержал и ударил генерала-татарина плетью по лицу и бежал в степь. С тех пор, бросив Малую Орду, он окончательно перебрался в Среднюю Орду. Нанялся к известному водителю караванов Мустафе и разъезжал между Петропавловском, Кокчетавом, Семипалатинском, Ташкентом и Троицком. Под старость примкнул к какому-то роду и стал заниматься скотоводством. Потомки Торсона и богатства не нажили и покоя не обрели.

Детство Биремджана было насыщено героическими рассказами о подвигах его предков. В юности он сам прославился необыкновенной удалью. В зрелые годы не только его род Кзыл-Корт, но и многие другие видели в нем иль-агасы — общественного деятеля. В Сары-Арка уничтожили ханов. Взамен их на общественную арену вышли султаны. Постепенно исчезли и они. Степь осталась в руках аулнаев, биев. Эти последние не были аксакалами, достигшими высокого положения благодаря большой общественной деятельности, как было прежде. При выборах главную роль играли не популярность, а богатство и предвыборная щедрость.

Прежняя система выборов, в основе которой лежал принцип родства, была заменена выборами по территориальному признаку, а это привело к тому, что избирались люди, угодные русскому начальству.

Несколько раз хотели выбрать Биремджан-аксакала бием или волостным начальником, но он каждый раз брезгливо отказывался.

Указывая на медали, нацепленные на груди выборных, он говорил:

— Пусть повесят их на шею собаке, своей шеи я ими поганить не буду.

Тем временем потомки прежних ханов и султанов поняли веяние времени и стали придерживаться совсем иного пути.

Один из Найманов благодаря щедрым тратам и неустанным стараниям стал волостным правителем, родственников своих поставил биями и аульными правителями. Таким образом, все дела рода перешли в их руки. Они снискали расположение наместников белого царя.

Биремджан-аксакал очутился лицом к лицу с новым врагом.

До последнего времени он ограничивался проклятьями, но после смерти Байтюры, невзирая на старость и слепоту, ринулся в гущу борьбы.

Он старался не для себя, а хотел во что бы то ни стало провести на место Байтюры Сарсембая, так как был уверен, что тот окажется полезным для общества. В случае удачи он мечтал поодиночке снять аулнаев, взяточников-биев и заменить их честными людьми.

Старик знал, что если Арсланбай отнимет у Калтая невесту, то с Кара-Айгырами начнется вражда, поэтому он так бранил джигита. Это было большой поддержкой для Сарсембая.

После отъезда Арсланбая Биремджан и Сарсембай беседовали до глубокой ночи. Наутро, как ни хотел старик ехать, его опять не отпустили.

— Сегодня приедет сват. Нужно посоветоваться с вами, а не то положение у нас будет незавидное, — сказал хозяин.

В компанию к ним пригласили из Танабуга бая Ирджана, из Кзыл-Корта — Ахмета. Оба они были баями обиженных Найманами родов, у них были отняты лучшие джайляу, в то же время они приходились Сарманам не то сватами, не то билькода[71]. В случае избрания Сарсембая волостным управителем они должны были стать биями и аулнаями.

Закололи жирных ярок, подали много кумыса. Байбича, зная ценность гостей, подала особо изысканное угощение — коурдак[72] и копченую почку.

Наполнив желудки жирным мясом, напившись до опьянения кумысом, старейшины провели целый день за совещанием.

XL

Отчетливо выяснилось следующее.

Сарманы, Танабуга, Кзыл-Корт, Кара-Айгыр безусловно на их стороне.

Найманы, Дюрткара стоят во главе противников. После возвращения дочери Янгырбая его сваты Кипчаки тоже будут их защищать.

Кроме перечисленных, имелись на этой территории отдельные мелкие аулы, части разных родов.

В выборах участвуют не все, а только аулнаи, бии, аксакалы, баи, и все же эти осколки разных родов, несмотря на бедность, составят около тридцати голосов.

Главная задача заключалась в том, чтобы сохранить единство четырех крупных родов и перетянуть на свою сторону колеблющихся.

Чем перетянуть?

— Найманы потеряли уважение народа, — снова повторил аксакал.

Но опытный Сарсембай понимал, что этого для победы мало. Он помнил похвальбу Рокии: «Понадобится — дадим скот, понадобится — дадим девушку, понадобится — добьемся высылки, но поставим на своем!»

Всего этого Биремджану сказать прямо было нельзя. Он уклончиво ответил старику:

— Душа наша чиста, намерения наши благие, создатель должен помочь нам. Но разве и мы сами не должны приложить усилие?

Старик уехал после полудня.

Снова ели мясо, пили кумыс. Долго тянулась беседа. Сват Сарсембая прикинул, кому и какие подарки нужно будет сделать перед выборами, кто сколько сможет на это ассигновать средств. Потребуется не менее ста голов скота, десяти тысяч рублей. Если половину этого возьмет на себя Сарсембай, другую половину возьмут остальные.

Сарсембай не был сильно удивлен. По опыту Байтюры и всех остальных он прекрасно знал, что предвыборные траты полностью окупались впоследствии.

Выработав план действий, гости сели на коней и под разными предлогами поехали в джайляу колеблющихся родов. Проводив их, Сарсембай вошел в белую юрту к байбиче.

— Говорят, скот в городе в цене. Предстоит свадьба Карлыгач. Она потребует расходов. Старейшины хотят выбрать меня волостным правителем. Это тоже не обойдется без расходов. Что скажешь, если продадим голов двадцать лошадей, волов?

Алтын-Чач разбиралась в этих делах не хуже мужа. Без лишних слов она согласилась:

— Послезавтра в городе базарный день. Если думаешь ехать, пошли Джолконбая за «отцом конских пастухов».

Сарсембай, не трогаясь с места, крикнул батрака и приказал ему ехать в табун, а сам верхом отправился в джайляу Таш-Тюбе. Нужно было кое с кем переговорить о свадебных и предвыборных хлопотах, кое-что передать.

Карлыгач-Слу, понимая, что этими таинственными разговорами решается и ее судьба, хотела открыто поговорить с отцом, но не могла улучить подходящую минуту. Беседовать же с матерью не имело смысла, да и сама она, кажется, избегала этого.

Карлыгач-Слу чувствовала себя так, как, вероятно, чувствуют себя жители городов, расположенных у подножия вулканов, при первых подземных толчках. Где-то что-то творится, что-то готовится, надвигается какая-то черная опасность. Что будет? Сможет ли она спастись? Или принесут ее в жертву? В тревоге провела девушка ночь.

XLI

Сон или явь? Непонятно.

Кого-то ожесточенно бьют. Избиваемый кричит благим матом. Его бьют, он снова кричит.

Девушка испуганно раскрыла глаза.

Ясный, светлый день. Кошма юрты откинута. Тютюнлык открыт. Лучи солнца играют на бархатном ковре. Но вопли не прекращаются.

Карлыгач-Слу поспешно встала, торопливо расчесала волосы, чуть-чуть насурьмила ресницы, надела новое алое платье, обулась в узкие сапожки и вышла из юрты.

Позади большой юрты, около стальных плугов, косилок, жнеек, толпилось множество ребят, женщин в белых покрывалах и мужчин в малахаях.

В центре Сарсембай, рядом Керим, «отец конских пастухов», байбича и еще кто-то. Муж Айбалы и длинноволосый джигит хлещут кого-то плеткой, приговаривая:

— Что рассказал? Зачем ездил к Янгырбаю? Сознавайся, да будет проклят твой отец!

Девушка бросилась туда и увидела:

Со скрученными назад руками, в разорванном бешмете, с окровавленным, измазанным в глине лицом лежит Джолконбай. Длинноволосый джигит не переставая наносит удары, батрак силится высвободить руки, прикрыть измученное тело, но это ему не удается, и он продолжает вопить.

— Отец, что случилось? — Девушка схватила отца за руку.

Избитый посмотрел на девушку залитыми кровью глазами, словно умолял о помощи.

Изловчившись, он выгнулся, спиной оттолкнул джигита и вскочил на ноги.

— Убить хотите? — И кинулся бежать.

Но не успел. Сарсембай пинком свалил его:

— Проклятый! Ешь мою пищу, пьешь мой кумыс, а им доносишь! Да будет проклят твой отец! — крикнул он и стал топтать его ногами, стегать плетью по лицу и голове. Обычно сдержанный, Сарсембай в минуту гнева не помнил себя.

Батрака избили жестоко, но он так ни в чем и не сознался, а только продолжал вопить.

В конце джайляу, у озера, показался человек. Избиваемый, как будто нашел избавителя, крикнул:

— Приведите этого знахаря, он меня видел! Расспросите его!

Карлыгач подбежала к знахарю и привела его.

Это был юродивый, в рваной одежде, босой, с домброй в одной руке и со свертком с принадлежностями знахарства в другой.

Бай повернулся к нему:

— Откуда идешь?

— Из джайляу Якты-Куль.

— В какое время видел ты там этого человека?

Юродивый жалобно посмотрел на Джолконбая.

— Получив от бая садака, погадав старухам, вышел я из джайляу Якуп-Мирзы и направился в вашу сторону. Тут встретил я вашего батрака. «Куда едешь?» — спросил я. «Ехал я в джайляу Байтюры, но испугалось сердце мое. Правилен ли путь мой — не знаю. Погадай мне», — ответил он.

На лицах слушателей отразилось изумление. Бай отбросил плеть. Джолконбай сел.

Юродивый продолжал:

— Могу ли я отказать человеку в просьбе? Разложил я доску, обратился мысленно к святым угодникам и открыл книгу. Но бог наказал меня — книга ничего ясного не сказала. Джигит обозлился и поскакал в Якты-Куль. Я пошел к вам… Вскоре послышался сзади конский топот. Гляжу — Джолконбай, не доезжая джайляу Байтюры, повернул обратно. Он сильно гнал коня. Поравнявшись, он с руганью больно стегнул меня по спине. Если не верите, взгляните.

Молодежи это показалось забавным. Со смехом задрали юродивому рубаху. И правда, на спине чернел двойной след от плети.

— Скажи, когда Джолконбай повернул обратно: достигнув Якты-Куль или раньше? — спросил молчавший до того Юнес.

— Что ты лопочешь? До джайляу было далеко. Он повернул не доезжая, — не задумываясь ответил знахарь.

«Отец конских пастухов» подошел к Сарсембаю.

— Ошибка моя. Следует отпустить.

Он развязал батраку руки.

— Ай, милый Джолконбай! Ты один из несчастных, не находящих себе места в широких степях Сары-Арка. Но не отчаивайся, за эту ошибку бай вознаградит тебя. Извести приглянувшуюся тебе вдовушку: Серсеке дарит тебе четыре головы скота, которых она потребовала от тебя.

Старик быстро переглянулся с байбичей. Сметливая женщина, довольная ловкостью старика, весело улыбнулась.

Батрак поднялся на ноги, обтер лицо и, глядя в землю, отозвался:

— Бай сумеет завтра отнять то, что подарит сегодня. Нет больше в сердце моем веры… Я уйду из этих краев. Если суждено, найду и женщину.

Айбала принесла кумыс, но джигит не стал пить. С трудом дотащил он свое большое избитое тело до черной юрты и стал собирать свои пожитки.

Сарсембай, чтобы избежать возможных недоразумений, послал к батраку «отца конских пастухов».

XLII

Батрак встретил Юнеса неистовой руганью, хотел избить его, но, чувствуя слабость свою, сдержался. У Юнеса вид был виноватый.

— Вина моя, — начал он. — Передавали, что на дженазе Байтюры пес Азым-эке кружился вокруг тебя. Бай приказал мне: «Последи за ним. Похоже, враги наши спелись с моим батраком». Вскипело сердце мое. А когда прискакал ты из джайляу Якты-Куль к нам в табун на потном, усталом коне, закралось мне в душу сомнение и подумал я: «Прав бай, он передает Найманам тайны Сарманов». Вернувшись, сказал об этом баю. Сам знаешь, стоит Сарсембаю услыхать имена Якупа или Байтюры, как лишается он разума, глаза ему застилает кровь. Он сгоряча приказал связать тебя… Но главная вина на мне.

Джигит некоторое время стоял молча, потом вдруг поднял голову и сказал:

— Да будет проклят твой отец! Что вы хлопочете? Разве вчера целый день не совещались здесь старейшины Кзыл-Корта, Танабуга, Кара-Айгыра? Я слышал большинство их речей и хотел все это пересказать мирзе Якупу!

Сверкнули острые глаза пастуха. Он выхватил из-за пояса плеть и замахнулся на батрака.

— Так, значит, не напрасны были мои подозрения!

Но батрак не испугался. Теперь у него руки были развязаны.

— Ты, Юнес-ага, — сказал он, — умей сохранять свое достоинство или уходи, покуда цел.

Старик сдержался и с усмешкой обратился к батраку:

— Между нами: чем купил тебя мирза Якуп?

Джолконбай рассмеялся.

— Хотел купить, да не смог. Если бы вместо Джолконбая был Юнес или Азымбай, Найманам не пришлось бы много тратиться… А мне претит такое дело.

И рассказал все как было.

Джолконбай лет восемнадцати от роду покинул степь, ушел на заработки. Работал пастухом у украинцев, у русских богатых казаков дворником, в городе, на заводе, возчиком. Как-то, возвращаясь в джайляу, встретил в ауле Биремджан-аксакала молодую вдову. Приглянулась она ему. Вдова согласилась за него выйти, но поставила условие: «Дай четыре головы скота и тридцать рублей денег, тогда выйду за тебя замуж». Джигит перестал ездить на сторону, нанялся к Сарсембаю за пятьдесят рублей в год. Спустя год открыл хозяину тайну и попросил:

— Или прибавь жалованья, или обещай женить меня на этой вдове.

— Работай, там видно будет. В долгу не останусь, — ответил бай.

Джигит работал три года — ждал. Бай обещания не выполнил. Вдова решительно заявила:

— Столько времени ждала, а ты не мог обзавестись четырьмя головами скота! Пропади пропадом все твое джигитство! Сердце мое склоняется к другому.

Но откуда джигиту получить требуемое? Сарсембай забыл о своем обещании. И вот этой весной, на ярмарке, подозвал джигита Янгырбай и сказал:

— Срамишься ты перед народом. Храбр ты, как сокол, неужто же упустишь вдову? Сарсембай не сумел оценить тебя. Ты продолжай у него работать, но изредка, когда понадобится, послужи и нам — сообщи, если узнаешь что-нибудь важное. За то желудок твой насытится мясом, сердце — женщиной.

Джолконбай отругал бая на чем свет стоит.

— Не сбивай на такое дело…

Но Янгырбай не рассердился, он только добавил:

— Запомни слова мои. Не будь дураком.

Вчера собрались старейшины четырех родов. Совещались. Многое из их речей слышал Джолконбай. Охватила джигита злоба, вспомнились слова Янгырбая. И когда сел на коня, чтобы ехать в табун, потянул повод, поворачивая в сторону Якты-Куля. Но внезапно родилось сомнение:

«И Сарсембай и Янгырбай не один ли пес? Какая польза, если победят Сарманы? Какой вред, если победят Найманы?.. С какой стати везу я тайны Кзыл-Кома в Якты-Куль?»

Встретился тут знахарь. Но и он ничего определенного не сказал. Джигит от боли сердечной огрел его плетью и повернул коня…

Старый Юнес, поняв, как было дело, сильно огорчился.

Он подошел к джигиту, положил руку ему на плечо и сказал:

— Ну, светик мой, ошибка моя! Не ходи в суд, не рассказывай сплетницам-старухам. Бай сдержит обещание, пошлет свах к твоей вдове, даст четыре головы скота. Наслаждайся с любимой.

— Много плетей испробовала моя спина здесь. Если вдова вышла за другого, что делать мне тогда с вашим обещанием? Если суждено, найдется какая-нибудь и на мою долю, а не суждено — разве мало в этой широкой степи джигитов, чье сердце голодает по женщине, а желудок по еде? Баю скажи — пусть заплатит, что полагается. Я ухожу… У русского ли казака, у украинца ли, на заводе ли в городе — не все ли мне равно? Мне везде привычно…

Юнес вышел из юрты.

Карлыгач принесла батраку маленький турсук кумыса, немного мяса и баурсаков. Джигит наелся, напился досыта и повалился на кошму. Он проспал почти сутки.

XLIII

Много думал Арсланбай, вернувшись под вечер в Яман-Чуль. Как быть? Он не одинокий джигит, он бай, старший аула, состоящего из десяти семейств. И хоть имелись в этом джайляу мужчины старше его, белобородые, но они были бедны, и всеми делами верховодил Арслан. Сильно бранился Бирем-эке. Больше советоваться не с кем. Не стрясется ли беда над всем родом Танабуга? Два дня ломал голову джигит. На третий день к вечеру велел привести из стада жирную овцу. Приказал, кроме мяса, сварить колбасы и подать вдоволь кумыса и позвал трех надежных джигитов.

— Вы, храбрые молодцы, скажите: если джигит и девушка много лет любят друг друга, но если родители девушки все же хотят отдать ее другому, за которого была она просватана в младенчестве, если просьбы, уговоры не действуют, как бы вы поступили?

Был среди гостей сметливый, ловкий весельчак Тургайбай. Сдвинул он малахай на затылок, поправил плеть, заткнутую за пояс и со смехом спросил Арслана:

— Намеков твоих не понимаю, говори прямо: сегодня пригласил ты нас, чтобы мы украли из джайляу Кзыл-Ком дочь Сарсембая Карлыгач-Слу? Не так ли?

Хозяин в тон ответил.

— Если так, если для этого позвал вас, что скажете?

— Что можем ответить мы? Или, думаешь, боимся съездить в Кзыл-Ком? — весело отозвались гости.

Джигиты единодушно выразили полное свое согласие. К наступлению темноты пять лучших коней Арсланбая стояли уже оседланными.

После мяса выпили кумыса, выкурили папиросы, немного побалагурили, а потом четверо верховых джигитов с одной свободной оседланной лошадью поскакали по широкой степи в сторону джайляу Сарсембая.

XLIV

Девушка была предупреждена заранее. Айбала должна была приглядываться к северному берегу озера и, если заметит в камышах коней, пойти разузнать и сообщить Карлыгач-Слу.

Но сегодня вечером было особенно много хлопот.

Об избиении Джолконбая и о причине этого избиения каким-то образом стало известно в джайляу Якты-Куль. Янгырбай воспользовался случаем поднять шум на всю степь: «Людей избивают, под суд отдать их надо!» Слух об этом еще более распалил батрака. Наконец в это дело вмешалась байбича и сказала джигиту:

— Свадьбу и все хлопоты беру на себя. С баем ездить на базар некому. Наступила пора сенокоса, жатвы. Трудно найти человека, умеющего управлять машинами. Обиду ты проглоти, оставайся. А желание твое мы исполним.

Вдовушка хоть и грозилась парню выйти за другого, но угрозы не исполнила. На следующий день предстояла поездка на базар, поэтому решили со сватовством не медлить. Умыли полоумную старуху, одели в чистое платье, голову покрыли покрывалом и как родственницу Джолконбая послали свахой. Но поручить все дело одной ей не решились: побоялись, как бы она сдуру чего не напутала. В провожатые ей дали Айбалу. Запрягли телегу, посадили голопузого мальчишку кучером, обрядив предварительно в рубаху, и втроем поехали к вдове.

Вдову уговаривать не пришлось.

— По сердцу пришелся мне этот силач. Три года ждала его, — согласилась она.

Оставалось только доставить ей обещанный скот и сыграть свадьбу. Наконец, уже под вечер, Айбала освободилась от этих хлопот, но ее снова позвала байбича:

— Завтра Сарсембай поедет на базар. Нужно приготовиться. Помоги мне, голубушка.

Молодуха возразить не смела и стала помогать Алтын-Чач. И лишь поздним вечером, когда тукал выложила на блюдо мясо из котла и мужчины, помыв руки, сели за табн, Айбала смогла вырваться к себе. Не успела она оглядеться в своей юрте, как тонкий слух ее различил конский топот, доносившийся с озера. Она приложила ухо к земле. Ни звука.

Айбала поняла, в чем дело, побежала к камышам. Там под прикрытием, насторожив уши, стояли оседланные кони. Около них мелькали малахаи. Поигрывая плеткой, подошел Арсланбай.

— Слышали, как бранятся байбича Алтын-Чач и Бирем-эке? Но иного выбора у нас нет. Мы ждем.

Торопливо пересекла Айбала кутан, вошла в белую юрту и видит — сидят мать с дочерью и, мирно беседуя, едят из общего блюда жирное мясо. Молодуха слова сказать не смогла, но взглядом одним объяснила девушке все. Байбича, по обычаю, предложила молодухе разделить трапезу. Карлыгач-Слу, боясь, как бы Айбала видом или голосом не выдала тайны, обратилась к ней:

— Милая, подай, пожалуйста, полотенце.

Женщина немного успокоилась, подала полотенце, села, проглотила несколько кусков мяса. Девушка вытерла руки и, нарушая обычай, не дожидаясь старших, встала, оделась, взяла кумган, окинула взглядом юрту и вышла.

Так покидала она семью, в которой выросла, так избавлялась от ненавистного Калтая и дорогих родителей, готовящихся после пышной свадьбы проводить ее в дом нелюбимого.

XLV

В большой и белой юртах продолжали есть мясо. Карлыгач-Слу поставила кумган на землю и осторожно, боязливо направилась к камышам. Было темно, луна не светила. Тело девушки горело как в огне, в висках стучало. Но раздумывать было некогда.

Озеро встретило приветливым блеском. Впереди, как тонкие деревца, вырисовывались камыши. Оттуда послышался конский храп. Испугавшись чего-то, взвилась утиная стая. До слуха долетел чей-то голос. Мелькнули малахаи. Девушка все шла. Один из малахаев двинулся навстречу, и через секунду Карлыгач-Слу была в крепких объятиях, почувствовала поцелуи на лице, на глазах, услышала торопливый шепот:

— Милая, скорей!

Сильные руки обхватили за талию и усадили в седло. В одно мгновение джигиты были на конях. Пять жеребцов, будто чуя погоню, мчались во весь дух. Спустя некоторое время Арсланбай, придержав коня, повернулся к девушке:

— Милая, мы вне опасности. В джайляу Кзыл-Ком не найдется моим коням соперников.

Тучи рассеялись. Серебристое сияние луны разливалось по степи, успокаивало.

Конь одного из джигитов, очевидно, попал ногой в нору суслика, споткнулся и рухнул, седок перелетел через его голову и шлепнулся на землю. Но не успели остальные разобрать, в чем дело, как конь поднялся на ноги, джигит вскочил в седло и помчался дальше. Случай этот всех позабавил. Звонко рассмеялась Карлыгач-Слу. Молчание было нарушено. Посыпались шутки, смех.

На востоке еле намечалась заря, когда они, приехав в джайляу Яман-Чуль, остановились позади большой белой юрты. Коней привязали не расседлывая. Джигиты остались около юрты, решив не расходиться, пока не проснется народ.

— Карлыгач-Слу, да будет приезд твой счастливым! — пожелали они.

Девушка и джигит, теперь муж и жена, вошли в юрту.

Джайляу Яман-Чуль проснулся с новостью:

— Арсланбай прошлой ночью похитил дочь Сарсембая Карлыгач-Слу.

Первой узнала об этом работница. Она испуганно рассказала пастуху, потом батраку. В несколько минут новость облетела все джайляу. А когда Карлыгач-Слу, как обыкновенная молодуха, накрывшись покрывалом, с ведром в руке, вышли с сестрой Арсланбая доить кобылиц, все кругом было полно ликования. Старухи, пожилые женщины подходили и гладили ее по плечу.

— Приди со счастьем, с легкой ноги! — приветствовали они ее.

Джигиты, женатые мужчины хвалили:

— Арсланбай сумел раздобыть отличную девушку!

Когда овец и коров угнали в степь, а жеребят поставили на привязь, со всех концов джайляу собрались старики. И хоть на языке у них были приветствия и поздравления, в глазах и лицах просвечивала боязнь. За свою долгую жизнь они не впервые видели умыкание невесты и отлично знали последствия такого поступка. Их беспокоила возможность повторения того, что произошло с родом джигита, похитившего дочь Янгырбая. Но об этом вслух не говорили. Новобрачная пришлась им по сердцу, и они разошлись, решив защищать молодых. Закололи кобылу, пили кумыс. Прибытие Карлыгач-Слу отпраздновали играми, конскими состязаниями, весельем.

Но настоящая свадьба была еще впереди. Молодые стали ждать вестей от Сарманов и Кара-Айгыр. Карлыгач-Слу чувствовала себя человеком, сбросившим цепи. Она поклялась ни при каких обстоятельствах не возвращаться к Калтаю и зажила в новом джайляу молодухой.

XLVI

Добрые молодцы, разъезжавшие из джайляу в джайляу в поисках веселья и удовольствия, распивавшие везде кумыс и поглядывавшие на девушек, и люди серьезные, без устали скакавшие по степи перед выборами, в тот же день разнесли во все концы весть о похищении девушки.

Враги торжествовали. Янгырбай и Якуп тотчас послали к Кара-Айгырам надежных людей для подстрекательства и стали всячески разжигать вражду между Сарманами и Танабуга. Они твердо верили в успех.

Друзья сильно опечалились. Сарсембай и байбича почернели от злобы.

— Принимала его как сына хороших родителей, усаживала на почетное место, а он опозорил дом мой! — ворчала Алтын-Чач.

— Я покажу им! Такие шутки с Кара-Айгырами не пройдут даром! — горячился Калтай.

Он начал группировать вокруг себя джигитов, угощать их мясом и кумысом, распалять кровь, будить родовую честь, подбивать их напасть на джайляу Яман-Чуль.

Больше всех был возмущен Биремджан-аксакал.

Он сидел в большой юрте бая аула Ахмета с гостями, прихлебывая кумыс и рассказывая о прошлом. Когда ему сообщили последнюю новость, он, потеряв самообладание, вскочил на ноги, схватил палку.

— Я говорил этому глупцу, сыну умного отца: «Брось ребячиться, пора тебе образумиться!» Не послушался, проклятый!

Старик ругался такими словами, каких уже много лет не произносили его уста.

Аксакал боялся, что между двумя родами вспыхнет вражда. Он знал — враги воспользуются этим и Найманы снова победят.

— Вели запрягать лошадей. Я сейчас еду к Кара-Айгырам, — сказал он Ахмету.

Такая прыть восьмидесятилетнего слепого старика всех удивила.

Не прошло и часа — лошадь, запряженная в тарантас, остановилась позади юрты Сарыбая, главы рода Кара-Айгыр.

Джайляу похоже было на растревоженный муравейник — все суетились, бегали, волновались.

Разговоры вертелись вокруг того, как отомстить роду Танабуга за похищение девушки, за которую в течение шестнадцати лет выплачивали калым, и роду Сарманов, допустившему похищение.

Сарыбай встретил гостя с удрученным видом, растерянно, испуганно приветствовал его и, усадив на почетное место, спросил:

— Почтенный отец, что посоветуешь? Честь Кара-Айгыр посрамлена.

Аксакал всю дорогу приводил в порядок свои думы, как зерна четок низал слова, которые должен был сказать по приезде.

— Дети мои, не спешите, — начал он. — Я затем и приехал. Род Кара-Айгыр извечно враждовал с Найманами. У вас врагов много, остерегитесь увеличивать их число.

Юрта была полна народу. Пришли и старые, и молодые, и мужчины, и женщины.

— Девушка принадлежит не джигиту, а всему роду. В старину говорили: «От мужа уйдет, от народа не уйдет». Наш род Кара-Айгыр готов с боем вернуть девушку, — сказал поднимаясь какой-то старик.

Остальные шумно одобрили его речь. Оскорбленный жених сиплым голосом понес несуразное:

— Пусть лишусь богатства, пусть распадется род мой, но я не остановлюсь, пока не верну Карлыгач-Слу!

Слова его должного впечатления не произвели. Калтая не любили даже свои за пороки, чуждые казахам. Его отец Ильджан был помешан на желании стать начальником, то же прочил он сыну, которого с этой целью отдал в семинарию. Через год за какой-то проступок Калтая оттуда исключили.

— И русским не стал, и казахом быть перестал, — охарактеризовала как-то Калтая одна старуха.

Таков был взгляд и остальных. Возмущение присутствующих было вызвано не сочувствием к нему, а желанием защитить родовую честь.

Аксакал выслушал всех и, поняв, что внутри рода существует два мнения, решительно, ясно сказал:

— Тот джигит сам получит за содеянное, но пусть старейшины рода запомнят: если из-за длинноволосой женщины поднимем ссору, прольем кровь, друзья наши будут плакать, враги же, жирные Найманы, возвеселятся от радости, нам спасибо скажут. Не спешите, обдумайте поступки свои.

Если бы на месте Калтая был общий любимец, аксакал, может быть, не смог бы многого добиться. Если бы извечные враги Найманы не стояли перед глазами, оскалив зубы, будто говоря: «Перессорьтесь, мы всех вас поодиночке слопаем», — как бы джигита не любили, слова аксакала не возымели бы действия: род Кара-Айгыр, поднявшись, постарался бы вернуть свою сноху. Но общая нелюбовь к Калтаю, радостное оживление врагов были слишком явны. Слова Бирем-эке заставили старейшин призадуматься. После долгих споров и ругани, невзирая на протесты Калтая, Биремджан-аксакал успокоил старейшин, приостановил ссору.

— Старейшины Сарманов и Танабуга должны явиться к Кара-Айгырам с поклоном: вернуть калым со всем приплодом, в противном случае наш род будет защищать свою честь верхом на конях, в жаркой схватке.

На том порешили. Аксакал поехал в Кзыл-Ком. Захватил с собой четырех старейшин рода Кара-Айгыр. Это были посланцы, уполномоченные потушить вражду, вспыхнувшую между двумя родами. Все вместе поехали в аул Сарсембая. Там все были охвачены страхом, горем и скорбью.

XLVII

Увидев аксакала в сопровождении старейшин Кара-Айгыра, Сарсембай понял, к чему клонится дело. Байбича тоже догадалась, что все обойдется без ссоры и кровопролития. В большой юрте снова собрались старейшины. Много обидных слов, колкостей наговорили друг другу. Были минуты, когда казалось — вот сейчас вспыхнет ссора, все сядут на коней и помчатся каждый в свою сторону, чтобы начать войну. Но тактичность Сарсембая наконец победила. После многих споров и здесь согласились с условиями, выработанными в джайляу Кара-Айгыр, в юрте Сарыбая. Только благодаря упорству Сарманов к ним добавили: Сарсембай возвращает весь калым, полученный за свою дочь Карлыгач-Слу, но половину денег и скота Арсланбай должен возместить ему.

Это получилось несколько неожиданно. Некоторые старики насмешливо заметили:

— Напрасно мучаетесь, коней наших привязываете к ветру! Не бывало еще у казахов случая, чтобы с похитителя требовали калым. Если Танабуга не согласится, что будете делать?

Снова заспорили, снова посыпались обидные замечания, выкрики.

Бирем-эке крепко выругал собравшихся, прекратил шум:

— Если жеребенок не лягнул их по голове, они согласятся. Если хорошие слова не достигнут их слуха, они отведают плетей четырех племен.

Это были жестокие слова. Они значили: «Если Танабуга не подчинятся решению двух родов, против них поднимутся копья четырех племен».

Кумыс был крепок, мясо нежное, вкусное. Довольные мирным оборотом дела, гости беседовали долго и наконец, пожелав хозяину богатства, тронулись в обратный путь, неся весть о состоявшемся примирении. Биремджан-аксакал вернулся к себе.

Но его хлопоты на этом не кончились. Он пригласил бая Ахмета и старейшин аула, рассказал им, в чем дело, и велел позвать Арсланбая.

Сегодня джайляу было полно страха. Все ждали, что вот нагрянут либо друзья жениха, либо защитники родителей и постараются отбить девушку. Мужчины никуда не отлучались, коротали время за кумысом в юрте Арслана. Лошади стояли оседланные. При виде верхового из Коргак-Куля все немножко успокоились. Приглашение джигита и нескольких стариков еще более успокоило. Надежда на мирное окончание дела выросла Оседлали тех самых коней, на которых вчера совершили похищение девушки, и Арсланбай в сопровождении двух старейшин поехал к Бирем-эке.

Аксакал встретил гостей яростной бранью:

— Богатство у вас небольшое, род маленький… С возможностями своими не считаетесь, как глупый лев, пытаетесь допрыгнуть до луны. Если поссорились с Кара-Айгыр и Сарманами, с кем думаете вы жить в степи?

Долго ругался старик. Джигит отступать не собирался, хотя в лице и словах его чувствовалось признание какой-то своей вины.

— Зачем позвали нас, уважаемый отец? — спросил он.

Старик снова вспыхнул:

— Тебя — чтобы отодрать плеткой, стариков — чтобы посоветоваться.

— Обычаи, традиции казахские Бирем-эке знает лучше нас. Если джигит похитит равную себе девушку, то ее не возвращают, — сказал один из стариков рода Танабуга.

Слова эти подлили масла в огонь, аксакал снова было принялся отчитывать джигита, но гости почтительно молчали. Они были рады кончить дело миром.

Аксакал разъяснил положение, указал пути для примирения.

Гости удивились:

— Первый раз слышим, чтобы за похищенную девушку требовали калым!

— Не заплатите калыма — отведаете плетей, — возразил аксакал.

Снова готова была вспыхнуть ссора. Вмешался Арсланбай:

— Мы не можем ослушаться совета старейшин дружественных родов. Я согласен отдать отцу девушки половину того, что вернет он роду Кара-Айгыр.

На этом помирились. Старейшины Танабуга благодарили аксакала за избавление их от крупной ссоры. Перед отъездом Арсланбай пригласил всех из рода Бирем-эке к себе на свадьбу.

— Эту великую радость желаем мы ознаменовать праздником, весельем. Милости просим пожаловать послезавтра.

В тот же день двое стариков из рода Танабуга, оседлав лучших коней, надев новые кепе, новые малахаи, захватив ценные подарки баю, байбиче, тукал и старейшинам рода, поехали сватами в джайляу Кзыл-Ком.

На этом заглох скандал, разыгравшийся из-за похищения Карлыгач-Слу.

Только Калтай не желал подчиниться общему решению и твердил:

— Я отобью девушку и привезу ее к себе, а не то покину этот род, не сумевший встать на защиту своей родовой чести.

Он не переставал скандалить и к чему-то готовиться. Этими выходками он еще больше умалил свое достоинство в глазах всего рода, и близкие стали бранить его за неподчинение решению старейшин. Но Калтай нашел защитников среди Дюрткара и Найманов. Янгырбай действовал исподтишка, не переставал подстрекать: где, мол, честь рода, не сумевшего защитить своего! Немало верст сделал Азымбай ради этого дела. Но в конце концов благодаря ловкости Кара-Айгыров сам попал в ловушку, расставленную партией Сарсембая.

XLVIII

Партийные распри, отодвинутые похищением девушки на второй план, на следующий же день после примирения выступили со всей силой.

С приближением дня выборов Янгырбай и Якуп стали без оглядки сорить деньгами направо и налево. Дареному скоту потеряли счет. Случалось, что для привлечения на свою сторону старейшины одного аула или бия жертвовали пятью головами крупного скота. Сплошь и рядом заключали сговоры даже на неродившихся еще детей. Было обещано столько должностей аульных управителей, биев, что если бы потребовалось все эти сговоры выполнить, то на одну должность пришлось бы назначать по пять человек.

Из противников особенно яростными оказались Кара-Айгыры. Они старались не столько из дружбы к Сарманам, сколько из вражды к Дюрткара и Найманам. Они напрягали все усилия, чтобы только сломить Якупа, поставить на место Байтюры волостным управителем Сарсембая. Выборы происходили раз в три года. Кара-Айгыры надеялись в следующий раз сами занять заманчивую должность, а пока наиболее подходящим был для них Сарсембай.

Сарыбай обрадовался примирению и был готов весь возвращенный калым потратить на выборы. Но одного калыма не хватало. Хотя было намечено истратить десять тысяч рублей, расход превысил тридцать тысяч. Этим не ограничились. Когда потребовалось привлечь всеми уважаемого Дирвисала, Сарсембай, страстный охотник, подарил ему любимого беркута и двух соколов. Кое-кому из колеблющихся преподнес дорогие ружья, а одному обещал по приезде на зимовку отдать лучшего иноходца.

Свадьба Арсланбая и Карлыгач-Слу была особенно удобным поводом для раздачи подарков-взяток.

Свадьбу справили пышную. Постарались созвать всех окрестных казахов. Заколотым животным, выпитому кумысу потеряли счет. Устроили конские состязания, борьбу. Победителей одаривали. Если не было возможности выказать нужному человеку предпочтение этим путем, наделяли чапанами, конями под видом подарков от новобрачных.

Азымбая взяли хитростью.

— Хоть он и в партии противников, но человек пожилой, душа у него чистая. Будем ждать его в гости.

Старик видел, что ему льстят, но приглашение принял. Его встретили с особым почетом, наделили дорогим подарком. После трапезы Сарсембай отвел его в сторону.

— Борода твоя поседела, всю жизнь свою был ты для Байтюры и Якупа псом — неужто так и в могилу сойти хочешь?

Старик кинул на бая хитрый взгляд.

— А если и не хочу, как быть? Не биться же головой о камень!

Оба поняли друг друга. Сарсембай тут же, не моргнув глазом, дал старику сотню золотыми и добавил:

— Коней, верблюдов, коров выберешь сам.

Поклялся дать место бия. Разговор на этом кончился.

Азым-эке затеял с кем-то ссору и, якобы обидевшись, покинул свадьбу. Домой вернулся больным.

— Лошадь, испугавшись чего-то, понесла, я упал и повредил поясницу.

А через некоторое время уехал за сто верст в город, к татарскому ишану.

— Смерть моя приближается. Поеду испрошу у святых прощение, — объяснил он свой отъезд.

Партия Сарсембая была от этого в выигрыше: узнала секрет противника, получила точные сведения о том, кому какие подарки даны, какие должности обещаны, и удалила с арены борьбы ловкого интригана.

Дело одной свадьбой не ограничилось. Обе стороны, пользуясь любым ничтожным предлогом, созывали гостей, устраивали скачки. Угощениям, подношениям потеряли всякий счет. Кое-кто широко использовал предвыборную горячку: угощался у обеих сторон, открыто торговался и принимал подарки. Угощали всех, лишь бы ослабить противника, даже если надежда на «помощников» была слабой.

— Я темный казах, всю жизнь свою пас скот, но разве я настолько глуп, чтобы при жизни благородного Якупа, потомка ханов, султанов, самого Чингиса, положить шар за какого-то Сарсембая, сына Этбая? — нередко говорил тот, кто накануне превозносил Сарманов.

— Много лет выбирали Найманов за их родовитость, но они лишь приумножили свое богатство, отдали джайляу казахов колонистам и казне, грабили народ, добились того, что превратили его в рабов белого царя. Сарсембай — свой человек, простой, чистосердечный, — заявляли на одном пиру иные, хотя на другом они кричали противоположное.

Таких людей было много, и требовалось подарками, обещаниями затыкать им рты, без устали разъезжать из одного джайляу в другой, укреплять настроение сторонников там, где намечалось ослабление.

До самых выборов степь непрерывно кипела борьбой, ссорами, склоками. Ни один пир, ни одно сборище без этого не обходились.

XLIX

Солнце не показывалось. С самого утра темные тучи окутали степь. Поднялся ветер, порывами шел сильный дождь. Было сыро, холодно.

Сегодня выборы.

Несмотря на отвратительную погоду, вокруг белого кирпичного домика, одиноко стоящего на голой, безлесной, безводной местности, настоящее светопреставление. Низкий, выбеленный домик в три оконца до отказа набит старейшинами, управителями аулов, баями, биями, аксакалами, а вокруг него толпятся сторонники обоих кандидатов, пришедшие увидеть конец кипучей борьбы. Оседланным коням нет счету. Вокруг тарантасов, двухколесных тележек, около верблюдов в нетерпеливом ожидании суетятся казахи в кепе и малахаях и женщины в белых покрывалах. Несколько в стороне на своем неизменном Ак-Дельбере сидит Алтын-Чач. Откинувшись на спинку дорогого экипажа, с кем-то беседует мудрая бикя Рокия. Длинноусый украинец-стражник, в черной шинели с зеленым кантом и светлыми пуговицами, в фуражке с зеленым же околышем, сдвинутой набекрень, с большим трудом поддерживает порядок.

У всех на языке одно: кто победит, чья сторона получит перевес? Иногда вспыхивает ссора. Найманы, Дюрткара кажутся несколько растерянными. Зато Кзыл-Корты, Кара-Айгыры, Сарманы, Танабуга разговаривают нарочито громко, ходят подбоченившись. То там, то тут мелькает фигура «отца конских пастухов» Юнеса. Он без устали разговаривает, хвалит Сарсембая, хает Якупа, подзадоривает врагов.

— Жирные Найманы, посмотрите на невиданное зрелище: сегодня обыкновенный казахский конь Байчубар обгонит знаменитого чистокровного иноходца!

Его шутка быстро облетает собравшихся и передается из уст в уста. Противники возмущаются. Страсти разгораются.

В этот момент распахиваются двери кирпичного домика, оттуда выбегает молодой казах с непокрытой головой, вскакивает на ближайшего коня, встает на седло и, приложив руки ко рту, громко, на всю площадь, кричит:

— Великая радость всему казахскому народу! Исполнилось его желание! Сарсембай получил на четырнадцать шаров больше. Якуп побежден!

Поднимается невообразимая суматоха. Конные, пешие, давя друг друга, кидаются к управлению. Стражник мечется из стороны в сторону, но людская волна сбивает его с ног. Арбы, верблюды, тарантасы трогаются, зацепляются друг за друга, кучера перебраниваются, размахивают плетками.

Проходит несколько минут. На крыльцо выходит начальник, при шпаге, в блестящих погонах. Лицо злое, губы дрожат. Якуп и Янгырбай наперебой ему что-то объясняют. У обоих возмущенный вид. Следом за ними в дверях показывается толстая фигура Сарсембая. Вся она дышит радостью и весельем. «Отец конских пастухов» и длинноволосый джигит начинают шуметь, к ним со смехом, выкриками присоединяется большинство собравшихся. Среди шума и суматохи тарантасы, верблюды, оседланные кони, рассыпавшись по степи, направляются в соседние джайляу.

L

Подошла середина зимы. Широкая степь лежала под толстым снежным покровом. В джайляу, где летом паслись жирные кони, теперь обосновались бураны и ледяные ветры, бродили голодные волки, собираясь по вечерам на охоту.

Казахи давно разобрали юрты и, распрощавшись с привольной степью, вернулись в полуразрушенные, наполовину ушедшие под землю зимовки.

Как узник в грязной, сырой тюрьме мечтает выйти на свет, на волю, так и они, забившись в тесные землянки, мечтали о весне, когда зазеленеют берега озер и можно будет раскинуть в степи белые юрты. Скот, не обеспеченный кормом, бо́льшую часть времени проводил в открытом поле, добывая еду из-под снега. И только в особо сильные бураны забивался в тесный загон.

Неожиданно дни потеплели, вечером пошел дождь. С утра опять подморозило. Вся степь покрылась блестящей, гладкой коркой льда, трава замерзла, примятая мокрым снегом. Наступил джут. Скот не мог докопаться до корма и погибал. А потом повалил снег, начались бураны.

— Этот год — год лошади. Оттого-то такая страшная зима! — говорили старики. Они уже не надеялись, что овцы и молодняк доживут до весны.

Была темная, метельная зимняя ночь.

По занесенной снегом степной дороге шел высокий казах в старенькой одежонке. Дойдя до зимовки Сарсембая, он остановился около чьих-то ворот, постучал. Ответа не последовало. Постучал в окно. Опять ни звука.

«Если люди и заснули, то собаки должны залаять», — подумал спутник и перемахнул через низкий глинобитный вал. На дворе не видно было человеческих следов, протоптанной тропинки он не нашел. Кроме глубокого снега, не было ничего. Еле виднелись занесенная снегом покатая крыша загона да сорванная калитка.

Путник остановился в недоумении. Он знал о высылке бая еще летом, слышал о его отъезде. Но ведь байбичу Алтын-Чач и тукал не выслали, скот не конфисковали. Куда же они делись?

Путник снова перелез через вал и, оглядываясь по сторонам, пошел по зимовке. Единственный деревянный дом с большими окнами и покатой крышей принадлежал Сарсембаю. Все остальные — глинобитные хижины или обыкновенные землянки с маленькими оконцами, затянутыми пузырем, с плоской крышей.

Большинство казахов кочуют летом аулами в восемь-десять семейств, а на зимовках собираются вместе. И здесь можно было насчитать до тридцати хибарок.

Путник окинул взглядом селение и направился к хижине, в оконце которой мелькал слабый свет. Большой пес встретил его громким лаем. Под крытым навесом стояли лошади, слышно было, как пережевывают жвачку коровы. Это обрадовало путника. Прежде всего было необходимо, чтобы лошади стояли в стойлах. Он подошел к низенькой двери, засыпанной снегом, и постучал. Изнутри раздался голос. Было ли то разрешение войти или нет, путник не разобрал и, распахнув неподатливую дверь, шагнув в темные сени, оттуда, согнувшись, задев что-то ногами, вошел в комнату, еле освещенную тлеющим в очаге кизяком.

Комната разделена на две половины. Земляной пол передней половины застлан грязной соломой и измельченным сеном. Тут же возятся несколько телят и штук десять ягнят. На границе второй половины стоит большая, низкая печь. Пройдя ее, попадаешь в «чистую» половину. Она почти целиком занята деревянным сяке[73]. Сяке застлана кошмой, вдоль стен, обмазанных желтой глиной и потрескавшихся от ветхости, стоят сундуки, лежат одеяла и подушки. По левую руку в стену вбиты деревянные колышки, на них висят хомуты, седла, уздечки.

Войдя в переднюю половину, путник громко произнес салям. На сяке сидел древний старик в пестром кепе и в ичегах. Ответив на салям, он голосом, в котором слышалась радость, сказал:

— Проходи, сын мой!

Путник подошел к старику, поздоровался. Около печки, стараясь раздуть огонь, чтобы хоть немного согреть на ночь холодное помещение, стояла женщина. Путник поздоровался и с ней, Она, не поднимая головы, отозвалась тихим голосом.

Хижина эта принадлежала аксакалу, и старик, сидевший на сяке, был Биремджан-эке.

Можно ли без всякого угощения уложить озябшего путника? Несмотря на поздний час, женщина принесла из колодца воды, поставила самовар, достала с полки каймак[74], баурсаки, расставила чашки.

Буран усилился. Ветер выл в трубе, стучался в окно. Гость и хозяин, прислушиваясь к его шуму, медленно попивая чаек, углубились в бесконечную беседу.

Первый вопрос гостя был о Сарсембае.

Старик глубоко вздохнул.

— Раз в жизни ступил я в грязь, именуемую партийным раздором, и хоть вышел победителем, но все же конец оказался плохим.

И одно за другим он перечислил последние события.

Путник был поражен.

И действительно, события были несколько неожиданные.

Кара-Айгыры, Сарманы, Танабуга, Кзыл-Корт, объединившись, одержали на выборах победу. Но дело этим не кончилось. Выборы должны были быть утверждены русским начальством. Тут получилась заминка, так как до сведения начальства дошло, что Сарсембай якшается с лицами, враждебными русскому царю. Как раз в это время бывший жених Карлыгач-Слу Калтай поссорился с братом и со всем родом и заявил:

— Я не могу жить в роду Кара-Айгыр, не сумевшем защитить своего сына!

Он судом добился раздела имущества и покинул аул.

Этим обстоятельством воспользовался Янгырбай, подыскал джигиту невесту из своего рода, сыграл свадьбу и торжественно принял его в свой аул.

— Отличные джигиты, которых не сумели оценить Кара-Айгыры, найдут почет у Дюрткара.

Этот самый джигит, ведя против Сарсембая и Арсланбая упорную борьбу, нашел с помощью Янгырбая подходящего адвоката и подал на них жалобу. В ней было написано:

Сорок казахов присягнули:

— Мы слышали эти слова Сарсембая.

Еще больше казахов под присягой же заявили, что эта клятва ложная. Давшие присягу на меджлисе с Сарсембаем не были. Такие-то из них были на базаре, такие-то болели, такие-то пировали на свадьбе…

За второй присягой последовала третья, за третьей четвертая. Разыгралась такая шумная история, что по сравнению с ней все предыдущие раздоры казались пустячными.

В конце концов победила партия Якупа — Янгырбая, действовавшая через Калтая. Начальник не утвердил Сарсембая волостным бием. За смуту против белого царя были высланы четверо наиболее видных казахов, среди них Сарсембай и Арсланбай. Единственным кандидатом на освободившуюся должность оказался Якуп. Он занял место покойного брата, забрал власть в свои руки и начал выживать врагов. Карлыгач-Слу не пожелала расстаться с мужем. Дальнозоркая байбича Алтын-Чач понимала, что после высылки мужа Найманы не дадут ей житья. С «отцом конских пастухов» она стала ездить по базарам, распродала весь скот и вместе с тукал, Гельчечек и Карлыгач-Слу последовала за мужем и зятем.

— В старину говорили: «Чем быть султаном на чужбине, будь подметкой на родине». Но что мы можем поделать? Широкой степи Сары-Арка мы стали падчерицами, — сказала она, покидая степь.

Они перебрались на постоянное жительство в город.

Через несколько дней после высылки Сарсембая нашли в озере труп нового друга Янгырбая — Калтая. Под подозрение попали Джолконбай и джигит из рода Танабуга. Четверо казахов над кораном присягнули:

— Джолконбай подговаривал нас на это дело, но мы не пошли.

Джигита из рода Танабуга в тот же день, заковав в кандалы, отправили в город, в тюрьму. Джолконбай же, завидев старшину с шестью стражниками, вскочил на чью-то лошадь и умчался в степь. Он намеревался пробраться в незнакомые места и наняться либо на завод, либо к колонистам.

Запуталась судьба и остальных.

Хитрость старого Азымбая раскрылась. В отместку за предательство Якуп угнал его стада. Говорят, теперь он лишился разума, ходит из дома в дом с домброй и поет одну песню:

— Просил богатства, просил счастья… Один раз дал ты, но отнял богатство джут, другой раз дал — отнял Якуп. Что будешь делать со мной, творец мой?

Теперь с Найманами усиленно борется Сарыбай из рода Кара-Айгыр. Все враги Якупа и Янгырбая группируются вокруг него.

— Опостылел мне мир. Если послышатся снаружи шаги, ожидаю с надеждой: думаю — идет смерть моя… Но входит какой-нибудь горемычный вроде тебя, — тяжело вздохнул старик.

Недавняя смерть единственного сына вконец надломила старика.

— На небесах совершаются ошибки, оставляют таких, как я, забирают души молодых, полных сил…

Ветер постепенно стих. В маленькое оконце виднелся кусочек неба — там сверкали звезды. Близился рассвет.

Путник заторопился. Ему следовало удалиться раньше, чем проснется зимовка. Он сказал об этом старику.

— Я стал несчастным скитальцем, которому нет места в широкой степи. Но не теряю я надежды, что мир изменится и для меня выглянет солнце. Буду жив, отплачу добром, — дай, Бирем-эке, если можешь, коня, чтобы мог я скрыться подальше. Никому другому показываться не хочу.

Старик живо понял, в чем дело. Вместо ответа он обратился к женщине, дремавшей в углу:

— Колончагым, подай мне седло из желтой кожи, короткую плеть и кожаную уздечку.

Он поднялся с места, ощупью нашел меховое кепе, малахай, оделся, натянул на ноги высокие, подбитые войлоком сапоги.

— Ступай, сын мой! Путнику надлежит быть в пути! — сказал он и, опираясь на плечо гостя, вышел во двор.

Буран затих. В далеком небе мерцали звезды, будто улыбаясь безбрежному снежному покрову, окутавшему степь. Было очень морозно, под ногами хрустел снег.

Старик передал уздечку гостю и указал на ближнюю конюшню:

— Здесь четыре коня. Возьми черногривого.

Гость вошел в конюшню. Было слышно, как шарахнулись испуганные лошади. Через минуту гость вывел оттуда коня.

Это был стройный буланый жеребец с длинной черной гривой, с белой отметиной на лбу.

Он был обеспокоен вторжением среди ночи незнакомого человека, но при виде хозяина успокоился, видимо решив, что либо поедут в табун, либо предстоит охота на волков. Незнакомец действовал торопливо, но уверенно.

Забрезжила заря, разливаясь алым светом по небу.

Путник быстро покончил с приготовлениями, искренне поблагодарил хозяина, попрощался с ним и вскочил на коня.

— Счастливый путь! — пожелал Бирем-эке.

Буланый жеребец умчал ночного гостя навстречу разгорающейся багрянцем далекой заре.

Путник был батрак старейшины Сарманов Сарсембая Джолконбай.