Глава девятая ТВОРЦЫ И ЖЕРТВЫ ГЕРОИЗАЦИИ

«Знак Почета» Губареву за пропаганду доноса. — Писатели соревнуются в воспевании героя. — Курил ли Павлик? — Фотография, которая никогда не публиковалась. — Его умственное развитие. — Опера Красева. — Роковой просчет в фильме Эйзенштейна. — Создание советского бумажного идола.

Едва политический заказ сформулировали наверху, он начал срочно выполняться. Кроме уральца Соломеина, о котором уже рассказано, появились два других очевидца показательного суда над убийцами братьев Морозовых, два столичных конкурента: Губарев и Смирнов. Все свои творческие силы три указанных автора посвятили созданию мифа о подвиге героя-доносчика 001.

В Краткой литературной энциклопедии говорится, что Виталий Губарев участвовал в расследовании дела об убийстве Морозова и опубликовал первые материалы о нем. Как выяснилось, статью для энциклопедии Губарев написал о себе сам. Приехав после службы в Красной армии в Москву, Губарев начал делать комсомольскую и журналистскую карьеру. Первая статья Губарева опубликована 15 октября — на неделю позже статьи Соломеина, а книга вышла позже на несколько лет.

Та же энциклопедия сообщает, что в 1933 году Губарев опубликовал книгу «Один из одиннадцати» (выдумка о том, что в деревне одиннадцать пионеров)[141]. На самом деле, это не книга, а газетная статья. Незадолго до смерти Губарев рассказал нам, что Горький, с которым он встретился в редакции «Крестьянской газеты», поручил ему написать книгу о мальчике-герое. Первый вариант под названием «Сын: Повесть о славном пионере Павлике Морозове» появился в журнале «Пионер»[142]. Губарева сделали редактором «Пионерской правды» и за пропаганду подвига пионера Морозова наградили орденом «Знак Почета». В последнее десятилетие жизни писатель издавал назидательные книги о верности детей делу партии. Умер он в 1981 году от инфаркта, причиной которого стал хронический алкоголизм.

Третьим после Соломеина и Губарева создателем мифа о Морозове стал Елизар (точнее — Елиазар) Смирнов. В редакции он носил другое имя, из-за чего мы с трудом нашли знавших его коллег. Смирнов вырос в детском доме, где его назвали Вил (аббревиатура имени В. И. Ленина, позже переделанная в Вильям). Настоящее свое имя он узнал уже взрослым. Сын учителя, Смирнов посещал лекции в Ленинградском институте журналистики, работал в газетах, в том числе военных, имел чин полковника, награжден орденами. В 1962 году он найден в своей московской квартире через несколько дней после смерти. В том же году умер Соломеин[143].

Смирнов, общественный обвинитель на процессе в Тавде, участвовал в редактировании текстов судебных документов, написал ряд статей о Морозове, книгу «Павлик Морозов» и несколько книг о пионерском движении, но на приоритет в создании мифа не претендовал. Более того, в очерке, опубликованном за год до смерти, он отдал пальму первенства другим и даже не упомянул о своей активной роли в показательном процессе[144]. Возможно, этому есть объяснение. В последние годы жизни он общался с Евгенией Гинзбург, репрессированной писательницей, автором самиздатских книг, опубликованных на Западе, и начал что-то понимать. Но в 30-е годы именно Смирнов оказался не только главным «мифотворцем», но и основным поставщиком информации для других авторов, в частности когда героем Морозовым занялся по заказу детского издательства маститый писатель Александр Яковлев.

Яковлев взялся за тему позже других, в преддверии 1937 года. Он «жадно искал в человеке лучшее», по выражению писателя Владимира Лидина, написавшего предисловие к другой книге Яковлева. Мы можем только догадываться о причинах, по которым тот, кто жадно искал в человеке лучшее, пришел к воспеванию доноса[145].

До революции активный член эсеровской партии, он дважды арестовывался и пробыл в ссылке пять лет. Глубоко религиозный человек, он отказался от веры. Сын неграмотного маляра, Яковлев написал одну из первых книг о большевистской революции — роман «Октябрь», изъятый из библиотек. В повести «Повольники» Яковлев, как говорится в литературной энциклопедии, воспевал «анархическую крестьянскую силу»[146]. В 1929 году вышло семитомное собрание сочинений писателя, а после этого вдруг произошла смена декораций. Он стал корреспондентом «Правды», но это не помогло: в середине 30-х годов Яковлева перестали печатать. Месяцами жил он на даче один, разговаривал с птицами. Лидин вскользь замечает, что писатель возмущался несправедливостью «только в личной беседе». К решению взяться за книгу «Пионер Павел Морозов» Яковлева подтолкнули многочисленные аресты в Союзе писателей.

Яковлев в Герасимовку не ездил и не скрывал, что делает компилятивную книгу на заказ. Сын Смирнова в беседе с нами вспоминал: помогая Яковлеву, отец, смеясь, приговаривал: «Он художник, а мы поденщики». Позже этот художник написал несколько книг с названиями вроде «Великие стройки коммунизма». Писатель умер в один год со Сталиным, могила Яковлева затерялась на кладбище.

К описанию подвигов Павлика Морозова власти подключили десятки творческих работников в разных сферах искусства. Писать о нем начинали Демьян Бедный и Александр Твардовский. Что им помешало, мы не знаем. Большинство авторов использовало для своих сочинений о героическом ребенке публикации указанной четверки мифотворцев. Периодически между авторами вспыхивали ссоры.

В личном архиве Соломеина сохранилась рукопись статьи «Творческий метод писателя Яковлева». «Странное дело, — писал Соломеин, — ни один автор не удосужился выехать на место происшествия, поговорить с героями, изучить быт жителей Герасимовки, нравы. Читаешь рассказы, повести и пьесы о Павлике и с грустью констатируешь, что тут больше вымысла, чем исторической правды». Соломеин перечислял жителей Герасимовки, которые выдуманы Яковлевым, приводил примеры: «Апрель, как всегда в Зауралье, стоял светлый. Вереницами летели на север гуси, утки, журавли. На озере Сатоково останавливались лебеди». Соломеин добавляет, что эти строки у любого жителя деревни вызвали бы смех: в апреле в Герасимовке нередки тридцатиградусные морозы. Соломеин потешался над тем, как Яковлев описывал Павлика Морозова, и делал вывод: «Это манекен, который только и говорит о колхозе и мировой революции. У него нет ни одной отрицательной черты». Сопоставляя абзацы из своей книги «В кулацком гнезде» и книги Яковлева, Соломеин обвинял Яковлева в плагиате.

Друзья Соломеина советовали воздержаться от скандала. В этом был резон: Соломеин и сам заимствовал целые абзацы у коллег. Его Павлик Морозов тоже в изрядной степени походил на манекен. А главное, конфликт невольно затрагивал официального героя, и это могло кончиться печально для участников. Статья осталась неопубликованной, да и вряд ли ее разрешили бы напечатать. Но обиду Соломеина понять можно. Вынужденный умолкнуть после разгромной горьковской рецензии, Соломеин из глуши наблюдал, как предприимчивые столичные авторы наживали капитал на «его» герое.

Яковлев издал и переиздал книгу о Морозове, а затем написал пьесу. Смирнов издал книгу «Павлик Морозов. Жизнь и борьба отважного пионера». Губарев благодаря служебному положению (редактор центральной газеты) публиковал бесконечные варианты одной и той же повести о Морозове для детей младшего, среднего возраста, для семилетней школы, для нерусских школ, для дошкольников. Книга Губарева переиздавалась в десятках городов советской страны, а также неоднократно в Праге, Братиславе, Будапеште, Бухаресте, Софии. В театрах широко ставилась его пьеса.

Используя личные связи в верхах, Губарев пресек все возможности для Соломеина печататься в Москве, прекратил переиздание книг Яковлева и Смирнова и стал таким образом монополистом, поставив героя на конвейер: перечень изданий губаревского «Павлика Морозова» (под разными названиями) занимает несколько страниц. В последних книгах Губарев изображал себя в качестве следователя. Этот следователь очень напоминал барона Мюнхгаузена. Губарев в «Пионерской правде» писал: «Жизнь, борьба и смерть Павла Морозова займут славную страницу в истории»[147]. Начал он со страницы, а пришел к тысячам страниц, изданных миллионными тиражами. Павлик кормил писателя до смерти. Затем пробилась в печать новая книга Соломеина, издание пошло за изданием. На Урале в маленьком городишке мы зашли в книжный магазин. Там продавалась только одна книга, сотни экземпляров заполнили все полки — соломеинский «Павка-коммунист».

Сопоставим теперь сведения о Морозове: каким он был в жизни и каким оказался в книгах. Другими словами, как создавали миф.

Когда пришло сообщение о смерти пионера Морозова, газетам потребовалась фотография. У матери таковой не нашлось, но у жителей деревни отыскали групповой снимок учеников, сделанный заезжим фотографом за два года до убийства детей. Как ни удивительно, именно этот единственный реальный портрет никогда до нашей книги не публиковался. В облике Павлика тут нет ничего героического, а слева от него стоит его официальный будущий убийца Данила с красным флагом в руке.

Изображение мальчика вырезали из общей фотографии и послали в редакцию. Там, как вспомнила тогдашняя сотрудница «Пионерской правды», решили, что это фотография трупа. Для большей убедительности ретушер соскоблил расстегнутую косоворотку и подрисовал голую шею. В номере от 15 октября 1932 года так и написали: «Убитый кулаками пионер Павлуша Морозов». На групповой фотографии, которую мы нашли в семейном альбоме учительницы Поздниной, Морозов совсем ребенок, хотя ему уже одиннадцать. В это время отец его еще не арестован. Павлик в огромной отцовской фуражке. У него большие печальные глаза.

А тогда вырезанная из школьного снимка голова Морозова начала самостоятельную жизнь. К ней пририсовали спортивную майку, воротник шинели, курчавые волосы, затем руку, держащую книгу с символическим названием «Новый путь». Во втором издании Большой советской энциклопедии Павлик уже в новой фуражке, белоснежной рубахе и пионерском галстуке — форме, введенной в школе по приказу Сталина после Второй мировой войны. Выражение лица улучшено в соответствии с мифической ролью главного пионера страны.

Любопытная фальшивая фотография выставлена в Тавдинском музее. На первый взгляд, это фрагмент известной школьной фотографии. Но сам Морозов старше, выражение лица из угрюмого стало оптимистически-целеустремленным, на шее пионерский галстук. Фальшивка в чистом виде.

Реальный Морозов не годился для мифа. Вот почему в редакциях подбирали изображения, которые казались более подходящими для образа героя. Например, через 35 лет, 27 августа 1967 года, газета «Тавдинская правда» под заголовком «Публикуется впервые» внесла свой вклад в миф: «Перед вами подлинная фотография Павлика Морозова. Семейный снимок, на котором запечатлен герой-пионер, был обнаружен в архивах свердловской фотохроники...» Учительница Кабина видела даже фальшивые фотографии судебного процесса над отцом, Трофимом Морозовым: «Мне присылали фото суда. Сидит учительница — липовая, и Павлик разоблачает отца — липовый. Просили подписать где кто. Но это была ложь».

Как же выглядел пионер 001? Павлик был сероглазый, глаза блестящие (Кабина в рассказе Соломеину, 1932), с темными глазами (Кабина в рассказе нам, 1981), черноглазый (Губарев, «Пионерская правда» 15 октября 1932), голубоглазый (тот же Губарев в той же газете 3 сентября 1933), голубоглазый и черноглазый (на этот раз Соломеин в газете и в личных записях), кареглазый (писатель Коряков, предисловие к книге Соломеина «Павка-коммунист»). Имеются более общие описания: «Ясные, очень честные, очень смелые глаза»[148]. Все Морозовы крупные, высокие, как вспоминают их знакомые. А Павел? Он небольшого роста (Кабина), маленький и худенький от голода (Татьяна Морозова), высокий ростом (Соломеин), «костлявый да длинноногий — лучший бегун в деревне» (Губарев). «У Павлика было на правой щеке родимое пятно размером с ноготь», — вспоминает Морозова. Губарев для придания мужества нарисовал Павлику шрам над правой бровью[149].

В книгах и статьях находим множество разночтений, касающихся цвета волос, голоса, одежды героя. О Павлике написано, что он ходил в дядиной фуражке, отцовской размахайке, папахе, картузе с высокой тульей и шапке-ушанке — одно ухо оторвано. Запутываясь в выдуманных подробностях, авторы переходили к общим описаниям вроде: «Очень славный и вполне обыкновенный паренек» (писатель Коряков)[150] или: «Каждый школьник чем-то на него похож» (поэт Дорошин)[151]. С годами источников для проверки мифа становилось все меньше. Многие, знавшие его, черпают подробности для воспоминаний из книг. «Учился Павлик хорошо, — пишет учительница Исакова в газете «Тавдинская правда» через тридцать пять лет. — К урокам относился серьезно. Был очень дисциплинированным. Он очень любил своих братьев. Павлик заботился о Феде, следил, чтобы он был тепло одет»[152]. Кабина, которая знала его лучше других, утверждала обратное: «Помогать в учебе он не помогал другим, он и школу-то посещал редко...»

В блокноте Соломеина читаем: «Любил хулиганить, драться, ссориться, петь песни нехорошие, курил». В печатном тексте проблема «курил ли Павлик» будет выглядеть так: «Бывало, соберемся вместе, кто-нибудь из ребят возьмет папироску, а Павлик теребит его за рукав: “Брось, не надо, куренье вредит здоровью”»[153].

На наш вопрос: «Как Павлик проводил досуг?» — учительница Кабина отвечала: «Любил играть в карты на деньги». А на вопрос: «Какие пел песни?» — «Всякие. С ребятами заворачивали блатные». Учительница вспоминала, что Павел любил дразнить, травить кого-либо: «Сколько ни уговаривай, отомстит, сделает по-своему. По злобе часто дрался, просто из склонности к ссорам». Родственник Морозовых Лазарь Байдаков, беседуя с нами, подвел итог так: «Павлик был просто хулиган. Ходил по деревне переросток-оборванец, всегда голодный, от этого злой, и искал где бы нашкодить. Вот все его и ненавидели».

Пионерская униформа, галстук, ботинки — все это миф. Морозов ходил в лаптях. «Пальто, — говорила Кабина, — рваное, старое, отцовское». «Павлика звали в деревне “срака драная” и “голодранец”», — вспоминала мать Татьяна Морозова. «Если честно сказать, Павлик был самый грязный из всех в школе, не мылся, — говорила нам его одноклассница Матрена Королькова. — Дети в семье Морозовых, когда ссорились или просто развлекались, обычно мочились друг на друга и так шли в школу. От Павлика всегда нестерпимо воняло мочой. Губарев сочинил, что мы с Павликом мечтали пожениться. Вы только подумайте!»

Учебник в руках Павлика на фотографии дал авторам возможность изобразить его ненасытным читателем, эрудитом, идейным вожаком детей и взрослых, полпредом новой власти в деревне. Газеты называли разные любимые им революционные стихи и песни, благодаря которым, как писал поэт Александр Яшин в «Комсомольской правде», Павлик почувствовал «с детства всей своей чистой душой великую правду и благородство идей партии Ленина - Сталина»[154]. Отметим, что после смерти Сталина Яшин написал весьма откровенный и мрачный рассказ о деревне «Рычаги», запрещенный на долгие годы.

Обычные качества, свойственные любому подростку, такие, как самоуверенность, стремление отстаивать свое мнение, категоричность оценок, авторы переносили в область политики и говорили об убеждениях Морозова, его преданности партии, идеологической зрелости. Писатель Коряков: «Он был ярым, воинствующим правдолюбом».

Немало написано о беззаветной храбрости мальчика. По свежим следам Соломеин писал в газете «Всходы коммуны», что Павел, бросив Федора, первым побежал от убийц. «Бежать! И Павел бросился в чащу осинника. Он хотел напрямик выбежать в поле. Недалеко убежал. Всего несколько метров. Кулацкий нож вонзился в его шею. Прежде чем вскричать, Павел услышал предсмертный крик Феди»[155]. В последующих изданиях поведение пионера исправлено: не испугавшись убийц, Морозов пытается спасти младшего брата; приняв удар на себя, дает Феде возможность убежать, но это не удается.

Иногда авторы лгали преднамеренно. В речи на суде корреспондент газеты «Пионерская правда» Смирнов неожиданно заявил, что Морозову было пятнадцать лет, хотя до этого сам указывал меньший возраст. Почему? Да потому, что он привел известную цитату из Ленина: «То поколение, которому сейчас пятнадцать лет, оно увидит коммунистическое общество». Для пущего эффекта Смирнов просто подогнал возраст Павлика к ленинской цитате: «15-летний герой... убит».

Газеты требовали о герое новых материалов, а взять их откуда? Приходилось сочинять новые подробности. Губарев рассказывал в «Пионерской правде», как беспощадный к врагам Павлик одновременно «по-товарищески относился к окружающим, заботливо разъяснял ребятам и взрослым, в чем их ошибки...». Смирнов писал, что Морозов «со всей горячностью и классовой ненавистью разоблачал агитацию классового врага... почти каждый день собирал вокруг себя ребят-школьников и подолгу объяснял им сущность сопротивления классового врага, призывал к борьбе с кулачьем, учил ребят вести разъяснительную работу в семьях»[156].

Ребенок разъяснял цели партии, задачи строительства социализма, проводил читки газет для крестьянок, рекомендовал жителям принять новый устав сельхозартели и критиковал левые перегибы районных уполномоченных. Весь аппарат Тавдинского райкома партии и Свердловского обкома, если полагаться на миф, не сделал столько, сколько один Павлик Морозов.

Сегодня все эго звучит пародийно, но тогда, когда создавался литературно-политический миф, авторы всерьез соревновались в придумывании для убитого мальчика новых заслуг. Между тем реальная жизнь Морозова совсем не походила на ту, что сочинили литераторы.

В реальной Герасимовке и близлежащих деревнях крестьяне перероднились между собой, большинство браков оказывалось кровными. В результате нередко появлялись дети с чертами вырождения. Мать Павла была психически больна, сообщения об этом проскакивали в советской печати[157].

Есть сведения и о том, что Павлик был нервным и неуравновешенным: «У него нервно подергивался подбородок; мальчик немел от судороги, дрожал, сказать ничего не мог» (писатель Губарев)[158]. Учительница Кабина Соломеину: «Морозов говорил с отрывами, гавкая, не всегда понятно, на полурусском-полубелорусском языке, вроде: “Ён ведь бальша нэ прыйдеть”»[159]. Учительница Кабина нам: «Он был щуплый, нездоровый ребенок. О развитии его мало что можно сказать. Какое там развитие!» Учительница Позднина: «Игры товарищей его редко интересовали, он больше сидел в стороне и лишь наблюдал за ними...»[160] Одноклассница Павла Матрена Королькова: «Был он слабенький, болел часто. Если бы у него были нормальные условия и мать нормальная, он был бы нормальным». Крестьянин Байдаков: «Павел был недоразвитый мальчик».

Косноязычие, бедный запас слов — это свидетельство позднего и замедленного развития, при котором нарушена познавательная деятельность, а также мотивация поведения[161]. У таких детей больше интереса к тому, что происходит за забором, чем к своим занятиям. За год до смерти Павлик поступил в первый класс. Добавим: в третий раз, а ему почти тринадцать лет. В середине года учительница перевела его во второй класс, так как он научился еле-еле читать.

В начале 30-х годов советские педагоги считали, что если родители оба малокультурны, то и ребенок растет умственно отсталым. Позже было официально запрещено считать причиной умственной отсталости социальные причины, разрешалось только болезни нервной системы. Современные психологи признают малоразвитыми детей педагогически запущенных, лишенных надзора, с дурными привычками и склонностями, то есть фактически возвращаются к признанию важной роли социальных факторов. А недоразвитие считают достаточной причиной для зачисления в категорию умственно отсталых.

Умственно отсталый ребенок часто не обдумывает своих действий, не предвидит их результата. Такой ребенок подвластен воздействию ситуации, у него с опозданием формируются духовные чувства: совесть, долг, ответственность. Такого ребенка легко побудить обидеть кого-либо, совершить хулиганский поступок[162]. У Павлика Морозова, судя по рассказам знавших его, бывали периоды угнетенного мрачного состояния, злобы и раздражения, которые сменялись эйфорией: он веселился, дурачился. Затем наступала апатия — утеря детских интересов и привязанностей. Вот почему разные люди указывают на разные черты его характера. Упрямство Павлика отмечается многими авторами, хотя называется по-разному. Отметим также сутяжнический характер и чрезмерную обидчивость.

Живого Павлика Морозова не обследовали невропатологи. По свидетельству матери, его вообще ни разу в жизни не осмотрел врач. Нам хочется считать его здоровым, однако он, по современной научной терминологии, является трудным, педагогически запущенным подростком из семьи с ненормальным психологическим климатом. Поведение Павлика Морозова стало результатом воспитания в условиях неполной семьи, дефектов в нравственной атмосфере, дезорганизованности отношений родителей и детей, безнадзорности, низкой культуры.

Современная педагогика называет три фактора, к которым должно быть привито уважение с детства: личность, закон и собственность. Человек без уважения к этим трем фундаментальным ценностям бытия — потенциальный преступник. В некоторых натурах чужие беды вызывают чувство удовольствия. Понятно, что донос для такого человека есть один из кратчайших путей получить подобное удовольствие.

Именно такой мальчик, превращенный посредством героизации в фанатика идеи, взят советскими психологами за образец для воспитания в детях чувства морального долга. В исследовании современного психолога, например, говорится, что Павлик Морозов в труднейших обстоятельствах поднялся в своем поведении до подлинного, то есть вполне осознанного, самопожертвования[163].

Для авторов, создававших образ героя-доносчика 001 в советском искусстве, все это не имело никакого значения. Вслед за театром, в котором пьесы о Морозове не сходили со сцены до 60-х годов, образ Павлика Морозова начали разрабатывать художники и композиторы.

На выставках появились драматические сюжеты из его «биографии». С холста он перекочевал в симфоническую музыку. Московский композитор В. Витлин создал о мальчике кантату для хора и симфонического оркестра. Ленинградский композитор Ю. Балашкин написал симфоническую поэму «Павлик Морозов». Сошлемся на журнал «Советская музыка»: «Поэма написана в свободной форме, своеобразно претворяющей черты сонатного аллегро». В конце «в высоком регистре флейт вновь, как воспоминание о Павлике Морозове, звучит тема пионерского марша. Слушатель уносит в сердце светлый и мужественный образ юного героя»[164].

В 50-х годах в Москве шла опера Михаила Красева «Павлик Морозов». На сцене звучали лирические песни, переходящие затем в задорные плясовые, арии учительницы и уполномоченного, пионерские хоры. «Зачем его пустил я в пионеры?» — пел арию отрицательный отец героя. Павлик стоял в дозоре, спасая от поджога колхозный хлеб, героя сопровождал хор колхозников:

Что за Пашенька!

Честный, смелый он!

Врагов не испугался,

С отцом не посчитался.

Что за Пашенька!

Скромен да умен[165].

Девочки водили хоровод вокруг Павлика, укладывали его в постель и пели ему колыбельную. По ходу действия Павлик случайно находил в кустах оброненную сплетницей Акулиной (вымышленный персонаж) подделанную отцом справку. Павлик отдавал ее учительнице, а та — уполномоченному. Опера восхвалялась за музыку, но критиковалась за сюжетный ход: по мнению критики, найти бумажку и донести мог и семилетний малыш, а надо сообщать прямо в ОГПУ.

Коллизия с колхозным хлебом, который якобы спасает Павлик, заимствована либреттистами из кинофильма, широко разрекламированного, но так и не увидевшего экран. Здесь следует задержаться еще на одном создателе мифа о Павлике Морозове — Александре Ржешевском. В молодости этот человек отличался недюжинной храбростью. Он служил особым уполномоченным ЧК по борьбе с политическим бандитизмом и действовал под началом знаменитого соратника Дзержинского Яна Петерса, а в конце жизни спился.

В своих воспоминаниях, сильно урезанных советской цензурой, Ржешевский с гордостью рассказывает, как в детстве издевался над учителем Закона Божьего, и с грустью — о том, как его товарищи, узнавая, где он, став взрослым, работал, переставали с ним здороваться. Знакомые после его смерти вспоминали, что в результате работы в органах ЧК у Ржешевского выработался своеобразный дальтонизм. Всех людей он делил на друзей и врагов. О первых говорил — «поддержит», о вторых — «предаст»[166]. Такими же получились и герои его произведений, полных политической трескотни и поддельного энтузиазма.

Если верить Ржешевскому, его увлекла героическая жизнь Морозова, и он пришел в Центральный комитет комсомола с предложением написать о нем киносценарий. В действительности ему просто дали задание увековечить память пионера 001, поскольку автор подходил для такой работы по своей биографии. До этого Ржешевский написал сценарий фильма «В город входить нельзя», в котором отец доносит органам на сына-белоэмигранта.

Изучать жизнь и смерть Павлика Морозова сценарист поехал не в Герасимовку, на Урал, а в Орловскую область, в деревню Спасское-Лутовиново, бывшее имение русского классика Ивана Тургенева. Местный секретарь райкома и начальник ОГПУ показали образцовый колхоз, откуда столичный автор получил «жизненную канву». Название «Бежин луг» сценарист заимствовал у писателя, бывшего владельца имения[167].

Сценарий был практически закончен, когда появился знаменитый режиссер. Он вернулся из Америки, полный желания делать фильмы о молодом человеке XX века, о новом человеке в СССР. Это был Сергей Эйзенштейн, увидевший в Морозове именно такого героя. Трудно сказать, что именно переделывал в сценарии режиссер. Но еще в тексте Ржешевского о замечательном советском герое-доносчике миф окончательно освободился от жизненной основы, которая тяготила первых журналистов. Ложь стала абсолютной. Размышления о том, что у Эйзенштейна возникли какие-то антисоветские мысли, что он был «против доноса» и собирался что-то разоблачить, остаются спекуляциями.

В фильме предстояло столкнуться двум укладам: старому деревенскому убожеству и советскому энтузиазму, прогрессу, атеизму. Пионер отвозит на кладбище тело матери, до смерти забитой отцом, и доносит о том, что кулаки хотят поджечь колхозный хлеб. Кулаки прячутся в церкви. Церковь новые власти хотят превратить в клуб и для этого устраивают в ней погром. Вместо лика Богородицы в выбитой иконе появляется лицо колхозницы. Кулаков арестовывают, но они бегут, уничтожив конвоиров. Отец убивает сына, мстя ему за донос. Фоном фильма служили тургеневские идиллии, романтические среднерусские пейзажи. Колхозное изобилие Эйзенштейн снимал под Харьковом, где хлеба выше, а на заводе можно взять новенькие тракторы.

Начинающий американский киновед Джей Лейда в то время учился в Москве в Институте кинематографии у Эйзенштейна и работал его ассистентом на съемках «Бежина луга». Его воспоминания из книги «История русского и советского кино» опубликованы на русском языке в кастрированном виде, поэтому обратимся к оригиналу[168].

Лейда вспоминает, как на Международном кинофестивале в Москве Эйзенштейн объявил, что делает фильм на колхозную тему. Актера на роль мальчика-героя выбирали из двух тысяч детей и взяли сына мосфильмовского шофера. Симпатичный мальчик неутомимо повторял сцену, в которой его смертельно ранили (умирал он под Реквием Моцарта). Подросток покорял всех непосредственностью и обаянием.

Начало фильма снимали в старинном селе Коломенское возле Москвы, что, по мнению Лейды, связывало картину с эпохой Ивана Грозного. Никто не собирался ездить на Урал. «Реальную жизнь» оператор нашел на юге, на берегу Азовского моря, в образцовом совхозе имени Сталина. Соцреализм, как его понял Лейда, означает идеализацию каждого героя и каждого факта. Поля для съемок весной перепахивали под личным надзором Эйзенштейна, чтобы снимать их осенью. В фильме играли крупные актеры, снимал известный оператор Эдуард Тиссэ. Жена Эйзенштейна Елизавета Телешова репетировала с актерами. Во время съемок Эйзенштейн демонстрировал свой метод многочисленным советским и зарубежным гостям. Выпуск картины, о которой много писала пресса, задержался, так как режиссер заболел.

Усмотреть хоть какую-либо автономность мышления сценариста или режиссера «Бежина луга» невозможно. Разница в их взглядах состояла в том, что Ржешевский рассматривал мальчика-доносчика как маленького героя нашего времени, а Эйзенштейн — как вестника будущего коммунистического общества. Критик Виктор Шкловский позже в книге об Эйзенштейне назвал фильм правдивым и великим произведением, в котором отражено торжество жизни и литературы[169]. На деле, создатели картины отражали торжество советской власти в деревне.

Показывая жестокость и насилие в период коллективизации, авторы перестарались. Стало видно, что насилие ничем не оправдано, хотя они и пытались объяснить, что причина жестокости — не в новой власти, а в закоренелой культурной отсталости крестьян. В сущности, стремление авторов морально оправдать необходимость насилия только обнажило всю бесчеловечность происходящего.

Разумеется, Эйзенштейн не был противником классовой борьбы. Но его размышления о моральном праве на убийство и необходимости уничтожать людей ради высоких целей вряд ли могли понравиться членам Политбюро, которые занимались именно чистками и предпочитали делать это тихо. Отснятый материал был в сыром виде просмотрен руководством и оценен как формалистический и зараженный мистицизмом. Авторам предложили мотивировать переход отца к вредительству и предусмотреть оптимистический финал: отца после доноса арестовывают, а сын остается жив.

Отвергнув счастливый конец, Эйзенштейн все же принялся за переработку сценария, витиевато объяснив свою ошибку тем, что обобщенность образов пришла в противоречие с конкретным материалом. Эйзенштейн увлекся работой над фильмом, не обратив внимания на го, что вышло постановление Совнаркома и ЦК ВКП(б), устанавливающее новый порядок в вопросах классового воспитания в бесклассовом обществе. Постановление, в частности, требовало «усилить наблюдение за детской литературой и кинофильмами, не допуская литературы и фильмов, могущих иметь вредное влияние на детей»[170]. Чиновники управления кинематографии в этой связи особенно настороженно относились к каждой новой картине.

Для капитальной переработки сценария Ржешевского режиссер привлек другого бывшего чекиста, известного писателя Исаака Бабеля. Тот, по выражению Лейды, принялся за «ревизию текста», переписав его на шестьдесят процентов. Некоторые имена героев заменили, дав им, не долго думая, имена актеров и работников «Мосфильма». Философские обобщения (в частности, нравственное оправдание доноса и необходимость расправы с врагами народа) стали еще более четкими.

Между тем времена изменились. Поднимающаяся волна арестов пугала руководителей кино. Они во всем видели для себя опасность. В съемочной группе Эйзенштейна — Тиссэ имелся свой «Павлик», который о каждом высказывании режиссера сообщал куда следует. Борис Шумяцкий, начальник Управления кинематографии и заместитель председателя Комитета по делам искусств, проявляя бдительность и перестраховываясь, строчил доносы на Эйзенштейна в Политбюро, доказывая, что фильм порочный, вредительский. Шумяцкий искал крупную жертву, которой он надеялся прикрыться.

В это время в Москве появился прогрессивный немецкий писатель Леон Фейхтвангер. В поисках поддержки Эйзенштейн показал ему «Бежин луг», отснятый к тому времени приблизительно на восемьдесят процентов. Фейхтвангер пришел в восторг от фильма, а также от многого другого в советской стране. Как сообщил Шумяцкий в письме Сталину, защитники фильма помогают «разной сволочи за границей вести кампанию защиты Эйзенштейна»[171].

Теперь видится, что, скорее всего, ленту запретил Сталин лично, и вовсе не из-за идеологических просчетов. Вождю просто не понравилось обсуждение фильма до одобрения или вето, наложенного им самим — главным цензором кино. Шумяцкий был вскоре арестован. Летом 1938 года его расстреляли за попытку организовать теракт в кремлевском просмотровом зале. От создателей фильма «Бежин луг» потребовали, как тогда выражались, публичного покаяния. Эйзенштейн заявил, что он готов каяться немедленно, но власти это не устраивало. Им требовалось шумное судилище. В журналах и газетах началась травля режиссера. Печать резюмировала результаты обсуждения инцидента в высших инстанциях: вместе с Эйзенштейном виноваты все, кто его не критиковал.

Эйзенштейн каялся в кабинетах руководства, с трибун и в печати, называя свое детище порочным, политически несостоятельным. Он обвинял себя в том, что за человеческой драмой сыноубийцы скрыл от зрителя классовую ненависть к кулаку. Кляня себя за слепоту, беспечность, отсутствие бдительности, отрыв от коллектива и масс (вся эта терминология его собственная), режиссер умолял дать ему возможность снять фильмы о 1917 и 1937 годах — героические, партийные, военно-оборонные. Он клялся в своих благих намерениях и преданности Сталину[172]. Он не без основания чувствовал себя на волосок от ареста. В этот момент вдруг ему великодушно разрешили исправиться и показать победы «ленинско-сталинских кадров». Вопроса, кто разрешил, не возникает. Многолетняя травля привела Эйзенштейна к инфаркту.

Ржешевский оправдывался тем, что он старался как можно ярче показать Морозова языком большевистского кино. То обстоятельство, что первого сценариста отстранили от работы и заменили Бабелем, оказалось его спасением. Тем не менее карьера Ржешевского на фильме о Морозове закончилась. Его почти не печатали. Жертвой репрессий оказался и новый соавтор сценария Бабель, который исчез на Лубянке. Недоснятый материал первого звукового фильма Эйзенштейна, как объясняют теперь одним иностранным гостям, случайно погиб от воды, которая залила помещение. Другим говорят, что во время войны в помещение попала бомба. В действительности пленка просто была смыта по устному распоряжению, чтобы не осталось следов. Уцелели отдельные слайды, попавшие позже в музей Эйзенштейна.


Павел Соломенн, корреспондент свердловской газеты «Всходы коммуны», с учительницами Зоей Кабиной (слева) и Анной Григорьевой после суда над «убийцами» героя. Тавда. 1932. Архив П. Соломеина

Павел Соломенн незадолго до смерти. Первоуральск. 1962. Архив П. Соломеина

И. Сталин и М. Горький. Художник В. Сварог. Опубл. в день открытия Первого съезда советских писателей в газете «Комсомольская правда» (1934. 17 авг.)

М. Горький на своей даче под Москвой с пионерами из Сибири, которые выступили на Первом съезде советских писателей с предложением поставить памятник герою Павлику Морозову. Горки. 1934. Фотография Союзфото (ТАСС)

Виталий Губарев после демобилизации из Красной Армии, в период работы в газете «Дружные ребята». Москва. Начало 1930-х гг. Архив В. Губарева

Корреспондент «Пионерской правды» Виталий Губарев выступает па слете пионеров-дозорников. Москва. Начало 1930-х гг. Архив В. Губарева

Александр Яковлев, опальный писатель, взявшийся описывать подвиги Морозова, чтобы заработать на хлеб. 1930-е гг. Архив А. Храбровицкого

Елизар Смирнов с пионерами юнкорами в редакции «Пионерской правды». Москва. 1934. Архив автора

Первое изображение Павлика Морозова в прессе. Пионерская правда. 1932. 15 окт.

Исправление той же фотографии. Пионер. 1933. № 5-6

Единственная подлинная фотография Павлика Морозова, найденная автором книги и впервые опубликованная в Лондоне (1988 г.). По видимому, из этой фотографии было вырезано и многократно отретушировано изображение героя. Школьники с учительницей Еленой Поздниной (во 2-м ряду, в центре). Павлик указан стрелкой. Слева от Павлика, с красным флагом: Данила Морозов, позже притворенный к расстрелу за убийство двоюродного брата. Слева от Данилы: Кузьма Силин, сын оправданного подсудимого Арсения Силина. Во 2-м ряду, 4-я справа: Матрена Королькова. Герасимовка. 1930. Домашний альбом Е. Поздниной

Увеличенный фрагмент подлинной фотографии

Процесс создания мифологического портрета пионера-героя

Улучшение фотографии из «Пионерской правды» (1932. 15 окт.). Тавдинский краеведческий музей

Один из многочисленных вариантов усовершенствования образа Павлика в газетах, журналах и книгах 1930-х гг. Пионерская правда. 1932. 17 дек.; 1933. 29 марта

Идеологически правильная фотография пионера героя в Большой советской энциклопедии. 2-е изд. М., 1953. Т. 28

Совершенствование образа героя-доносчика в советской печати

Портрет Павлика 1950-х гг.

Портрет Павлика 1960-х гг.

Портрет Павлика 1970-х гг.

Вариант облика героя пионера — фальшивка, опубликованная к 35-летию со дня смерти героя с комментарием: «Перед вами подлинная фотография Павлика Морозова. Семейный снимок, па котором запечатлен герой пионер, был обнаружен в архивах свердловской фотохроники, переданных областному краеведческому музею». Тавдинская правда. 1967. 27 авг.

На съемках кинофильма «Бежин луг» о Павлике Морозове. Сергей Эйзенштейн демонстрирует, как следует вырвать сына пионера из рук отца, который собирается избить мальчика. В роли отца известный актер Борис Захава. 1936

«Зачистка» церкви: Павлик участвует в превращении церкви в клуб. Съемки фильма С. Эйзенштейна «Бежин луг». 1936

Ежедневный утренний ритуал и герасимовской школе: дети завязывают красный галстук па шею гипсовому Павлику Морозову — «вечно живому члену их пионерского отряда». Фотография А. Грахова в буклете: Герасимовка помнит Павлика Морозова. Свердловск. 1969

Физкультурный парад на Красной площади: воспитание безграничной преданности третьего поколения советских людей товарищу Сталину. Москва. 1934. Фотография Союзфото (ТАСС)

Павел Постышев, секретарь ЦК партии, заведующий орготделом и агитпропом, кандидат в члены Политбюро, расстрелянный в 1939 г.

Александр Косарев, генеральный секретарь ЦК комсомола, расстрелянный в 1939 г.

Василий Архивов, заместитель председателя Центрального бюро детской коммунистической организации. Бежал от ареста на фронт, погиб. Фотография из газеты «Пионерская правда» (1932. 17 дек.)

Валентин Золотухин, председатель Центрального бюро детской коммунистической организации, впоследствии генерал полковник органов, заведующий административным отделом ЦК. Рисунок и газете «Пионерская правда» (1934. 10 янв.)

Александр Щербаков, сотрудник отдела культуры и пропаганды ленинизма ЦК партии, первый секретарь Союза писателей, позднее генерал полковник, кандидат в члены Политбюро, по официальной версии, отравленный в 1953 г.

Александр Поскребышсв, заведующий Особым сектором личного секретариата Сталина, у гроба «хозяина». Москва. 6 марта 1953

Алексей Стецкий, заведующий отделом культуры и пропаганды ленинизма ЦК партии, уничтоженный в 1938 г.

Ритуал встречи Сталина с детьми. Аэродром на Ходынском поле. Москва. 1936

Постамент скульптуры великого вождя всех времен и народов перед полуразрушенным Домом культуры (бывш. Клуб имени Сталина), где проходил процесс над «убийцами» Павлика Морозова. Тавда. Фотография 1981 г.

Творцы героизации юного доносчика сами стали ее жертвами. Просчет авторов, которые вовсе не собирались противоречить доктрине, состоял в том, что они начали делать фильм в 1933 году, а закончили в 1937-м. То, что допускалось раньше, стало крамолой. К тому времени никакие философские оправдания доноса уже не требовались, ибо оправдания вытекали из размышлений, а размышлять не следовало. Из Кремля уже сказали, что доносить хорошо, и дискутировать на подобную тему могли только классовые враги.

Созданный о главном доносчике страны миф помогает понять сущность метода социалистического реализма. Герой, по формуле китайских вождей, — это «продукт партийного руководства, горячей помощи масс и труда писателя»[173]. В процессе воссоздания мифического образа Павлика Морозова реальная фигура все глубже утопала в домыслах. Герой был придуман наверху и опущен в псевдодействительность. Задача искусства оказалась вывернутой наизнанку: материю пытались изменить посредством воли, осуществляя операцию в духе чистого идеализма, причем нетерпимого к какой бы то ни было критике.

Все произведения, прославляющие подвиг Морозова, называются документально-художественными, полудокументальными или, как одобрительно выразился в газете «Литературная Россия» уральский писатель Евгений Пермяк, «почти документальными»[174] . С таким же успехом их можно назвать почти художественными. Газетный образ мальчика стал прототипом литературного образа. Бумажному герою начали ставить бронзовые монументы.

Загрузка...