Дороги на Ларедо

1

— Бандиты, промышляющие в поездах, в большинстве своем недоумки, к счастью железнодорожных компаний, — сказал Калл. — Были бы они поумней, то впятером могли бы пустить любую из них по миру.

— Этот молодой мексиканец не дурак, — заметил Брукшир, и прежде чем он успел среагировать, ветер сорвал с его головы шляпу. Пришлось ее догонять. С момента приезда в Амарилло подобное происходило уже не раз. Он натягивал шляпу на лоб по самые брови, но ветры в Техасе имели совершенно иной норов, чем тот, к которому он привык в своем родном Бруклине, и, несмотря ни на что, время от времени поднимали ее в воздух. Причем это происходило прежде, чем он успевал рукой схватить ее. Это была самая обычная мягкая шляпа, но, с другой стороны, она у него единственная, и не в его правилах ходить с непокрытой головой, по крайней мере, занимаясь делами железной дороги. Полковник Терри не одобрил бы этого. Он платил Брукширу зарплату, и с его мнением нельзя было не считаться.

На этот раз шляпа летела по ветру, как жирная птица, ярдов на двадцать опережая своего хозяина, а когда все же шлепнулась на землю, быстро покатилась вдоль пыльной улицы. На счастье Брукшира у станции стояла повозка, в колесе которой и застряла шляпа. Он подошел и подобрал ее, стараясь казаться невозмутимым, хотя на самом деле был не на шутку раздосадован.

По приказу начальства — в лице полковника Терри, президента компании, а значит, наместника Бога на земле, — Брукшир проделал весь этот путь из Нью-Йорка, чтобы нанять охотника за бандитами. Брукшир был бухгалтером, и нанимать охотников за бандитами не входило в его обязанности, но человек, который обычно занимался этим делом — Большой Джонни Робертс, — случайно проглотил винную пробку и отдал Богу душу как раз перед тем, как отправиться в Техас.

С точки зрения полковника Терри, это был непорядок. Он обвел взглядом контору, и прежде чем Брукшир понял, в чем дело, он обнаружил себя сидящим в поезде, который мчал его на Запад вместо Робертса. Куда только ни посылали его с поручениями за годы службы на железной дороге, но никогда еще он не бывал в таком месте, где ветер срывал с него шляпу каждый раз, когда он поворачивал за угол. Необходимость гоняться за головным убором была досадной, но настоящая причина его раздражения крылась в том, что на него совершенно не произвел впечатления охотник, которого ему было предписано нанять.

Пожалуй, самое лестное, что Брукшир мог сказать о маленьком, утомленного вида человеке, который стоял перед ветхим сараем, свалив рядом седло и скатанное одеяло, так это то, что тот был пунктуален. Он прискакал на рассвете, привязав у отеля свою гнедую кобылу ровно в семь, как было условлено. Тем не менее Брукшир едва смог скрыть свое удивление, когда увидел, что тот совсем не молод. Конечно, его репутация Брукширу была известна: никто на Западе не мог сравниться с Вудроу Каллом в этом отношении. Но ведь не репутация расправляется с бандитами, считал Брукшир, тем более такими, которые носятся по стране, как молодой Джо Гарза. Говорят, этому мексиканцу всего девятнадцать лет, тогда как капитану Каллу, если судить по его виду, скоро стукнет семьдесят.

Тем не менее Брукширу было приказано нанять Вудроу Калла, и никого другого. Более того, ему был доверен причудливый револьвер системы «кольт», весь разукрашенный гравировкой, который полковник Терри послал с ним в качестве специального презента Каллу.

К неудовольствию Брукшира, капитан едва удостоил подарок взглядом. Он даже не потрудился вынуть револьвер из дорогого футляра, покрутить барабан или повосхищаться гравировкой.

— Спасибо, но я обойдусь, — пробормотал капитан. Казалось, что он был больше благодарен за кофе. День, конечно, выдался холодным, а на старом рейнджере была всего лишь легкая куртка.

— Боже милостивый, а что я скажу полковнику Терри? — воскликнул Брукшир. — Эта пушка обошлась ему, наверное, долларов в пятьсот. Это же ручная работа. А она ценится недешево.

— Ну так что, полковник может оставить его себе, — ответил Калл. — Я ценю его внимание, но у меня нет места для такой затейливой штучки. Мне пришлось бы сдавать ее на хранение в банк, а с банками я предпочитаю не связываться. Я обычно полагаюсь на винтовку, а не на пистолет, — добавил он. — Если подошел к убийце на пистолетный выстрел, то это уже слишком близко.

— Боже милостивый, — опять проговорил Брукшир. Он слишком хорошо знал полковника Терри, чтобы догадаться, что тот не придет в восторг, когда узнает, что его подарком пренебрегли. Полковник Терри неспроста был полковником. Когда выяснится, что столь дорогой подарок отвергнут каким-то престарелым ковбоем, он, несомненно, выйдет из себя, и тогда Брукширу и всем, кто окажется в этот момент в конторе, придется попотеть, чтобы не потерять свои места.

Заметив огорчение на лице посланца, Калл подумал, что из вежливости ему следовало бы принять подарок. Но в последние годы губернаторы и президенты железнодорожных компаний, так же как сенаторы и прочие богатеи, обычно предлагали ему замысловатое оружие или дорогие седла, или свои спецвагоны для передвижения, или даже прекрасных коней — но всегда в нем что-то противилось этому.

Одной из причин являлось то, что он презирал замысловатое снаряжение. Ездить он предпочитал в простом седле, а от оружия требовал только, чтобы оно было надежным и точным.

Другая причина заключалась в том, что он никогда еще не встречал губернатора или президента дороги, или сенатора, или богача, который бы пришелся ему по душе и не раздражал его. Зачем быть обязанным какому-то чванливому вельможе из-за пушки, из которой он не сделает ни одного выстрела, а может быть, даже никогда ее не зарядит?

Он и Чарлз Гуднайт обсуждали эту тему всего лишь несколько дней назад. Это было в тот день, когда Гуднайт приехал в маленькую полевую хижину, которую предоставлял Каллу на время между работами, и вручил ему телеграмму с просьбой встретиться с мистером Недом Брукширом в семь часов утра в холле лучшей гостиницы города Амарилло.

Гуднайт был известной личностью — насколько только может быть известен пастух. За последние годы ему тоже не раз предлагали инкрустированные винчестеры, но, как и Калл, он относился скептически к сильным мира сего и редко чувствовал себя уютно в их обществе.

В прошлом их пути пересекались лишь изредка, а когда это случалось, то нельзя было сказать, что они ладили с Чарлзом. Как-то так выходило, что еще во времена войны с индейцами они каждый раз наступали друг другу на мозоль. И даже теперь они не считали себя настоящими друзьями. Примерно раз в неделю, когда Гуднайт оказывался на своем родном ранчо, он по привычке заезжал в полевую хижину, чтобы проведать своего гостя — знаменитого техасского рейнджера.

Хижина стояла недалеко от северного края каньона Пало-Дьюро, и они часто сидели вдвоем, молча наблюдая, как утробу каньона заполняет ночная мгла. В ее сумеречных тенях каждому виделось былое. Игра света и тени воскрешала павших: рейнджеров, индейцев, ковбоев…

— Позволь человеку всучить тебе какую-нибудь дорогую игрушку, и он раструбит на всю округу, что он твой друг, когда на самом деле ты можешь презирать его, — сказал Гуднайт, сплюнув. — Среди моих друзей не много богатых. А у тебя?

— Последние несколько лет у меня вообще нет друзей, — заметил Калл и только затем сообразил, что его слова прозвучали так, словно он искал сочувствия. — Конечно, у меня есть Пи и есть Бол, — добавил он поспешно. — Бол тронулся умом, но я все равно считаю его другом.

— А, это твой повар… Мне кажется, он кормил меня однажды, — проговорил Гуднайт. — Если он тронулся, то как ты с ним обходишься?

— Я оставляю его в одной семье из Сан-Антонио, — пояснил Калл. — А когда на границе подворачивается работенка, то сажаю его на мула и беру с собой. В Нуэво-Ларедо есть еще одна семья, на попечение которой я могу сдать его, когда приходит время делать дело. Он любит немного попутешествовать, — добавил Калл. — Воспоминания все еще живут в нем. Просто он не может соединить их между собой.

— Мне самому едва ли под силу связать их, — откликнулся Гуднайт. — Это то, что получаешь, когда живешь слишком долго. Они заполняют голову и переливаются через край, как из паршивого ведра. Все, что вылилось, то, считай, пропало. Сомневаюсь, что во мне осталась хотя бы половина того, что я знал, когда мне было пятьдесят.

— Ты очень часто ездишь на поездах, — смягчившимся тоном заметил Калл.

— Я думал, мы говорим о моей плохой памяти, — проговорил Гуднайт, впиваясь в него взглядом. — Какое отношение к этому имеют поездки на поездах?

— Все эти поездки на поездах ослабляют мою память — это уж точно, — сказал Калл. — Человеку, который ездит верхом, надо помнить, где находятся родники, а тот, кто едет поездом, может позволить себе не помнить о родниках, потому что поезда не пьют.

Гуднайт несколько минут размышлял над этим наблюдением.

— Я никогда не блуждал, ни днем, ни ночью, — произнес он наконец. — А как ты?

— Я однажды прошелся по кругу в Мексике, — ответил Калл. — Это было безлунной ночью. Моя лошадь упала, а когда поднялась, то оказалась развернутой не в том направлении. Я дремал и заметил ошибку только к утру.

— Ты рассердился на лошадь, когда заметил? — спросил Гуднайт.

— Я рассердился на себя, — возразил Калл.

— Ладно, это бессмысленный разговор. — Гуднайт резко повернулся и пошел к своей лошади. Не говоря ни слова, он вскочил в седло и ускакал.

Чарлз всегда отличался непредсказуемыми поступками, подумал Калл. Когда Чарлз Гуднайт заключал, что разговор исчерпан, он обычно не задерживался надолго.

Пока Брукшир шел назад через улицу, пытаясь выбить из шляпы пыль, в поле зрения показался поезд, который они ждали и который должен был через некоторое время доставить их в Сан-Антонио.

Калл пытался придумать, как бы повежливее намекнуть Брукширу о неуместности его шляпы в таких ветреных местах, как Техас. Такая штука, как шляпа, постоянно сдуваемая с головы, может явиться причиной бесконечных бед, если имеешь дело со столь поднаторевшим бандитом, как Джо Гарза.

Более того, Калл не стал переживать, если бы Брукшир вообще убрался в свой Нью-Йорк, предоставив молодого мексиканского бандита ему одному. Таскаться по Западу с таким мальчиком на побегушках, как мистер Брукшир, гораздо изнурительнее, чем выслеживать бандитов в одиночку. Каллу почти не о чем было говорить с такими людьми, зато они без конца доставали его своими разговорами. И шесть сотен миль предстоящей болтовни мистера Брукшира вовсе не приводили его в восторг.

— Этот ветер напоминает мне Чикаго, — сказал Брукшир, вернувшись туда, где стоял Калл. Теперь он даже не пытался водрузить шляпу на голову, а крепко держал ее обеими руками.

— Мне не приходилось бывать в Чикаго, — откликнулся Калл, чтобы не выглядеть невежливым.

— В наших местах не бывает такого ветра, — продолжал Брукшир. — Дома я могу ходить месяцами, и ветер ни разу не сдует с меня шляпу. Здесь я сошел с поезда только вчера, и с тех пор не перестаю гоняться за своей шляпой.

Со скрипом и скрежетом подкатили вагоны. Когда они окончательно замерли на месте, капитан Калл подхватил седло и скатку с одеялом. Брукшир же, к своему изумлению, неожиданно с отчаянием обнаружил, что не может решиться сдвинуться с места. Ветер стал еще свирепее, и ему показалось, что теперь уже сдует его самого, а не только его головной убор. Вокруг, насколько хватало глаз, не было ни деревца, лишь одна бесконечная равнина. Если только не прибьет к колесу повозки, как было со шляпой, его будет носить несколько дней, прежде чем он найдет, за что зацепиться. Он понимал, что это нелепое предчувствие: взрослых людей, особенно таких тяжелых, как он, просто так не уносит ветром. Тем не менее ощущение неустойчивости не проходило, и при каждом взгляде через улицу, туда, где были лишь трава да бескрайнее небо, оно становилось все сильнее.

От Калла не укрылось странное выражение лица Брукшира, который стоял, прижав шляпу к животу и словно не решаясь сдвинуться о места. И все это — среди бела дня и на абсолютно ровном месте.

— Вы больны, мистер Брукшир? — спросил Калл. В конце концов, человек был вежлив с ним. Он согласился на условия Калла и опять же с радостью уплатил за кофе.

— Мне бы сесть на поезд, — проговорил Брукшир. — Я бы быстро пришел в себя, если бы только смог попасть в вагон.

— Так в чем же дело? Вот он, у вас за спиной, — попытался втолковать ему Калл. — Билеты у вас есть, полагаю. Так что мы можем садиться.

— Понимаете, я оставил свой чемодан. Это моя промашка, — признался Брукшир.

— Что, в отеле? — спросил Калл.

— Да, в вестибюле, — ответил Брукшир, глядя в землю. Он чувствовал, что было бы неразумно опять смотреть через улицу. Ведь именно в такие моменты ему начинало казаться, что его уносит.

— Что ж, поезд только что пришел и, думаю, никуда не денется, пока вы сходите за своим чемоданом, — произнес Калл. — У вас вполне достаточно времени для этого.

Затем, взглянув на Брукшира еще раз, он понял, что на его попутчика нашел столбняк. Тот стоял в оцепенении, уставившись себе под ноги. Было похоже, что он не в состоянии сдвинуться с места. Пройти сотню ярдов до отеля явно было выше его сил.

— Я не могу сходить за ним, — пробормотал Брукшир. — Я не могу. Мне бы только сесть на поезд. — Он помолчал, все так же упорно глядя себе под ноги. — Ох как мне надо сесть на поезд, — снова повторил он.

Не став больше медлить, Калл опустил седло со скаткой на землю и взял Брукшира за руку: ведь тот готов был впасть в панику, а когда человек в таком состоянии, разговоры помогали редко.

— Пойдемте, я отведу вас в вагон, — предложил Калл, крепко держа Брукшира за запястье. Тот сделал нерешительный шажок, затем еще один. Вскоре Калл усадил его на место. Брукшир стал судорожно хватать ртом воздух и исходить потом. Но паника, по крайнее мере, миновала, заключил Калл.

— Сидите здесь и устраивайтесь, — велел он. — Я схожу в отель и принесу чемодан.

— Благодарствую, — только и смог вымолвить Брукшир, испытывая непреодолимое желание забраться под сиденье и осознавая при этом всю нелепость этого желания. Как бы там ни было, говорил он себе, у вагона есть стены, и они не дадут ветру унести его.

Через несколько минут с чемоданом, седлом и скаткой в руках появился капитал Калл и как ни в чем не бывало сел напротив. Но Брукшир понимал, что произошло нечто ужасно неловкое. Он был смущен и одновременно благодарен капитану: ведь тот не только привел его в вагон, но и не поленился принести его чемодан, и сделал все это деликатно. Калл не стал спрашивать, почему Брукшир не может пройти сотню ярдов и принести свой багаж — он просто принял это как должное и без лишнего шума посадил его на поезд.

Брукшир работал на людей, которые ни на минуту не давали ему забыть, что он мелкая сошка. Капитан Калл не был особенно вежлив, когда они встретились этим утром, но он не относился к нему как к мелкой сошке. Заметив неладное, он действовал сноровисто и без видимого презрения к слабости Брукшира.

Это было в глазах Брукшира необычайным поведением. За годы, проведенные с полковником Терри, он не раз сталкивался с необычайным поведением, но, как правило, оно бывало необычайно плохим. Человек, не привыкший к приличному обхождению по отношению к себе, он неожиданно встретил его со стороны капитана Калла. Когда сердце Брукшира перестало, наконец, бухать, он еще раз посмотрел на того, кто сидел через проход от него.

Калл спокойно курил. Даже если капитан и помнил о происшедшем на платформе, то виду не подавал.

Поезд тронулся, и вскоре они мчались по бескрайней прерии. Ветер был все таким же резким и все так же будоражил поверхность зеленого моря.

— С вас когда-нибудь сдувало шляпу? — спросил Брукшир.

— Редко, — ответил Калл. — Дело в том, что я приучил свою шляпу крепко держаться на голове, — добавил он, внимательно оглядывая посланца из Бруклина. — Вы здесь новый человек, поэтому вам потребуется некоторое время, чтобы приучить свою.

— Сомневаюсь, что мою можно приучить. Мне, наверное, придется гоняться за ней по всему Техасу, — вздохнул Брукшир.

Напряжение спало, и он заснул. А когда проснулся и посмотрел в окно, то не увидел ничего, кроме травы. Капитан Калл за все это время, похоже, ни разу не пошевелился, продолжая курить. Приклад винтовки все так же торчал из его скатки. Брукшир был рад, что Калл никуда не делся. Путь до Сан-Антонио неблизкий, и если его не с кем будет разделить, Брукширу опять может показаться, что его уносит ветром. Наверное, его начальники все же знали, что делали, когда выбирали охотников на бандитов. Скорее всего, эта задача по плечу именно капитану Каллу.

— Давно служите закону, капитан? — поинтересовался он, чтобы не молчать.

Калл не шелохнулся.

— Я не служу, — произнес он. — Я работаю сам по себе.

В нависшей тишине Брукшир почувствовал себя так, как бывало во время танцев, когда он постоянно наступал партнерше на ногу.

— Что ж, вы избрали довольно увлекательную работу, я бы сказал, — заметил он.

Калл промолчал, и Брукшир совсем пал духом. Он уже жалел о своем вопросе и о том, что заговорил вообще. Из груди у него вырвался тяжелый вздох. Капитан по-прежнему хранил молчание. Брукширу вдруг пришло в голову, что он почти не знает техасцев. Может быть, те просто небольшие охотники до разговоров. Во всяком случае, у капитана явно не было склонности к болтовне. Даже вопрос о работе не заставил его разговориться.

Брукшир стал скучать по Кэти, своей жене. Кэти тоже не отличалась разговорчивостью. Бывали времена, когда за месяц они с ней едва обменивались тремя-четырьмя словами. Равнины за окном были такими огромными и безжизненными, и ветер все так же неистово рвал стебли травы. Брукширу захотелось домой, в Бруклин. Будь он в Бруклине, а не в Техасе, он бы не чувствовал себя таким потерянным. Будь он в Бруклине, он наверняка сидел бы сейчас с Кэти в их уютной кухне Кэти бы, наверное, тоже молчала, но зато в их теплой кухоньке никогда не дул ветер.

2

Лорену разбудил кашель младенца. Пи Ай носил их грудную дочку на руках, пытаясь ее успокоить. Минуту или две Лорена продолжала лежать без движения, чувствуя себя слишком несчастной, чтобы пошевелиться, — несчастной или взбешенной, или то и другое вместе. Причиной была не только болезнь ребенка. Она всегда испытывала эти чувства перед тем, как Пи Ай должен был покинуть дом.

— Мне кажется, что у нее круп, — сказал Пи Ай.

— Дай ее мне. — Лорена устало приподнялась, взяла дочку и сунула ей грудь. — Это не круп, это все тот же сухой кашель. Пора бы тебе научиться распознавать разницу, — заметила она. — Точно такой кашель уже был у всех, кроме Клэри.

Произнеся это, она услышала, как мимо их спальни прошла Клэри, отправляясь на дойку. Клэри была старшей и в свои пятнадцать лет отличалась энергией, которой могли позавидовать взрослые. Ей не надо было напоминать о работе по хозяйству. Даже Пи Ай признавался, что бывали дни, когда Клэри удавалось заткнуть за пояс даже его, а Пи Ай не был ни ленивым, ни слабым.

— Может быть, я и вправду слишком паникую, — проговорил Пи Ай, обрадованный тем, что девочка перестала кашлять, если только причиной тому не была материнская грудь, к которой она прильнула.

— Есть еще много других детских болезней кроме крупа, — напомнила ему Лорена.

— Похоже, что каждый раз, как только мне надо уехать, кто-то обязательно заболевает, — вздохнул Пи Ай. — Я буду ужасным компаньоном капитану со своими тревогами за тебя и детей.

Лорена не сомневалась, что он станет беспокоиться о них, но в данный момент ей требовалось только сочувствие. Самой же ей совершенно не хотелось сочувствовать ему.

— Это ты идешь подставляться под пули, — напомнила она. В голосе ее звучал гнев, с которым она ничего не могла поделать. — Мы с Клэри сможем позаботиться о хозяйстве, — добавила Лорена. — Если будут неприятности, соседи помогут нам. Я же здесь единственная учительница. Они привезут доктора, если Лори станет хуже.

Когда дочурка бросила сосать грудь, Лорена протянула ее Пи Аю. С ребенком на руках он поспешил на кухню ставить кофе. До станции, где он условился встретиться с капитаном, было четыре часа езды, и ему вскоре уже надо было отправляться. Но когда он стал наливать кофе в блюдце, из которого давно уже привык пить, Лори заерзала, и большая часть кофе пролилась. Появившаяся на кухне Лорена застала его за поисками тряпки, которая требовалась ему, чтобы вытереть пол.

— Хоть бы ты научился пить кофе из кружки, как все остальные люди! — не удержалась она.

— Я привык пить из блюдца еще в те времена, когда был рейнджером, — пояснил Пи Ай. — Тогда у меня не было младенцев, которых надо держать на руках и которые не дают сосредоточиться. Большую часть жизни я был холостяком — таким же, как сейчас капитан.

— Ты никогда не был таким, как капитан, — возразила Лорена. Она взяла у мужа ребенка и подальше отодвинула стул от стола, чтобы кофе не капал ей на рубашку.

— И тогда я не готовился к семейной жизни, — осторожно продолжил он. «Лорена, похоже, слегка на взводе», — подумал Пи Ай, решив, что лучше быть помягче.

— Ты вообще не готовился к ней — учить тебя пришлось мне, и все еще приходится заниматься этим до сих пор, — отрезала Лорена. — Нам повезло обоим. Клара заставила меня пойти учиться, а я заставила тебя стать мужем.

— Повезло обоим, но мне больше, — откликнулся Пи Ай. — По мне лучше быть женатым, чем вдалбливать им дроби, или как там это называется то, чему ты учишь мелюзгу. Больше, хотя бы потому, что я женат на тебе, — задумчиво добавил он.

— Мне не нравится, что он продолжает отнимать тебя у нас, — сказала Лорена, чувствуя, что больше не может носить в себе раздражение. — Почему бы ему не взять кого-нибудь помоложе, если ему нужна помощь в борьбе с бандитами? Мало того, он даже не спрашивает твоего согласия! Он просто шлет эти телеграммы и приказывает тебе явиться, как будто ты его слуга.

Хотя Пи Ай еще вслух не признавался Лорене, но он сам с некоторых пор стал с ужасом ждать прихода этих телеграмм. Капитан направлял их в маленькую контору в Квантаки, откуда через неделю или две их привозил какой-нибудь ковбой или погонщик мулов, или любой, кто направлялся в их места. Телеграммы были короткие, но, даже несмотря на это, читать их все равно приходилось Лорене. Читать она научилась давно, а ему так и не довелось. Из-за этого он чувствовал себя несколько неловко, ведь мужу школьной учительницы не пристало быть неграмотным. Клэри — так та строчила, как пулемет, и каждый год завоевывала призы на грамматических конкурсах, начиная с шестилетнего возраста. Пи Ай всегда хотел учиться, хотел он этого и сейчас, но тем временем у него появилась ферма, на которой надо было работать, и не просто так, а от зари до зари. Когда же подходило время уборки урожая, то работать приходилось еще больше.

Обычно телеграммы капитана состояли из одного предложения, в котором сообщались дата, время и место, где капитан хотел его видеть. Но какими бы короткими они ни были, Лорена никогда не могла удержаться от гнева, читая их мужу. Ее щеки начинали полыхать, на лбу вздувалась вена, а маленький шрам над верхней губой казался белее на потемневшем лице. Она редко выражала свои чувства словами. Вместо слов это делала ее кровь.

И теперь, стоя на одном колене и пытаясь посудным полотенцем вытереть разлитый кофе, Пи Ай чувствовал в себе такую печаль, что хоть плачь. Маленькой Лори всего три месяца. На Лорене была школа, где надо проводить занятия, грудной ребенок и другие дети, за которыми надо присматривать, а он собрался опять уехать и оставить их одних. И все только потому, что какому-то железнодорожному боссу понадобилось, чтобы капитан выследил и прикончил какого-то бандита.

Конечно, Клэри уже почти взрослая и будет матери хорошей помощницей, но ему от этого не легче. Каждую ночь он будет скучать по Лорене с детьми и все время переживать из-за брошенного хозяйства. Даже если бы у маленькой Лори был не круп — а он считает, что это именно так, — то ему бы все равно не хотелось ехать. Пи Ая начинало здорово беспокоить то, что капитан, похоже, совершенно не собирался считаться с тем обстоятельством, что Пи женат. И не только женат, но и отец пятерых детей. У него есть чем заняться кроме преследования бандитов. Покинув дом ради одного дела, ему придется забросить другие, которые для него гораздо важнее. При этом несколько недель он будет чувствовать себя несчастным и виноватым, а этого ему совсем не хочется. Дело в том, что он и так очень часто чувствовал себя несчастным и виноватым, даже когда не оставлял жену, детей, или работу по хозяйству.

— Я слышал, что бандит на сей раз совсем зеленый, — сказал Пи Ай. — Может быть, это не займет много времени.

— А почему не займет, даже если бандит молодой? — спросила Лорена.

— У капитана слишком большой опыт, чтобы молодые доставляли ему много хлопот, — пояснил Пи Ай.

— Если это все так просто, то зачем ему нужен ты?

Пи Ай промолчал, потому что не знал, что ответить. Он дважды побывал с капитаном в Вайоминге. Однажды они были с ним в пекле под названием Юма, что находится в Аризоне. Несколько раз посещали Калифорнию и раз или два Старую Мексику. Но, как правило, им удавалось загнать свою жертву в угол где-нибудь в Техасе. Некоторые крепкие орешки бились до конца, но большинство преступников — в основном грабители банков, — как только убеждались, что им противостоит знаменитый Калл, тут же смекали, что пора сдаваться. И вот тут наступал черед Пи Ая. Он отвечал за то, чтобы они были как следует связаны или привязаны к своим лошадям, и за все остальное, что требовалось в той или иной ситуации. По сравнению с тем, что приходилось испытывать, сражаясь с индейцами, это была не особенно опасная работенка. Ему редко приходилось пускать в ход оружие и даже доставать его.

Из-за этого вряд ли стоило бросать дом, но тем не менее он собирался сделать это, и поэтому ходил как в воду опущенный.

— Правда, на сердце у меня будет неспокойно, — проговорил Пи Ай. — Зато заработаю немного денег.

Лорена молчала. Она не любила те утренние часы, когда Пи Аю приходилось уезжать, не любила вечерние часы накануне его отъезда и просто ненавидела все то время, которое протекало с того момента, как приходила одна из телеграмм. Она знала, что Пи Аю совсем не хочется уезжать. Жить с ней, работать на ферме, помогать ей растить детей — вот чем хотелось ему заниматься. Она не сомневалась ни в его любви, ни в его преданности, ни в его верности, ни в его силе. Все это было в ее распоряжении все время, кроме тех моментов, когда часть этого требовалась капитану Каллу.

Однако Лорена давно уже решила для себя, что не будет облегчать ему отъезд. Дело в том, что преданность Пи Ая капитану была одним из условий, которые она приняла, когда выходила за него замуж. Клара Аллен, в честь которой была названа Клэри, рассказала ей, как все будет выглядеть в этом отношении, и оказалась права. Если Пи Ай не сохранит свою преданность капитану, под началом которого он прожил большую часть своей жизни, то вряд ли будет предан и тебе, подчеркивала Клара.

Она не будет препятствовать Пи Аю, но не будет и помогать своему мужу покинуть дом, и не собирается благословлять его в путь.

И теперь, сидя с Пи Аем в кухне, Лорена хранила молчание и старалась не смотреть ему в глаза, переполненные страданием. Вскоре с полным ведром молока вернулась Клэри. Утро было холодным, и над ведром поднимался пар. Щеки у Клэри раскраснелись, и Лорена не смогла сдержать улыбки. При виде своей молодой и красивой дочери она всегда испытывала радость. Клэри взяла марлю, аккуратно расстелила ее на дне сита и медленно процедила парное, пенившееся молоко.

— Я помогу тебе, ма, пока папы не будет, — сказала Клэри.

— Конечно, поможешь, если сможешь хоть на время оторваться от Роя Бенсона, — проговорила мать. Клэри вступала в пору зрелости, и ковбои уже начинали увиваться за ней. Особое внимание к дочери проявлял неуклюжий парень Бенсонов.

— Ох, мама, не вспоминай о нем, — запротестовала смущенная Клэри.

— Так вот я и говорю, деньги бы нам не помешали, — откликнулся Пи Ай, чувствуя, что его проблема оказалась отодвинутой в сторону. С женщинами такое, похоже, случается часто. Минуту назад Лорена сверлит тебя глазами, а в следующую они с Клэри уже расчесывают друг другу волосы и напевают песенки.

— Мы слышали тебя, — сказала Лорена. Дело было в том, что свою зарплату школьной учительницы она получала или в виде части говяжьей туши, или поношенной одежды для детей, или лошади, которой было столько лет, что она годилась лишь для того, чтобы с трудом тащить одну ее коляску. Словом, люди платили ей всем, что могли выкроить в своем скромном семейном бюджете. И это было честное и единственно возможное решение вопроса в таких малонаселенных местах.

Пи Ай заговорил о деньгах только для того, чтобы напомнить Лорене, что капитан не ждет от него бесплатной работы. А наличные деньги никогда не помешают.

Другой неприятной стороной охоты на бандитов было то, что между Пи Аем и капитаном нередко возникали трения из-за того, что Лорена смогла набраться достаточно грамоты, чтобы стать школьной учительницей. Образованность Лорены наполняла Пи Ая гордостью, и он любил поговорить об этом. То была заслуга Клары Аллен, которая приютила ее в Небраске и позаботилась о том, чтобы Лорена училась читать, писать и считать. Наверное, из-за нее капитан становился таким отрешенным всякий раз, когда Пи Ай принимался хвастать своей образованной женой. Клара с капитаном когда-то не поладили, но в глазах Пи Ая это не означало, что он должен меньше гордиться способностями Лорены.

Клара добралась до самого Сент-Луиса, чтобы найти подходящих учителей для Лорены и своих двух дочек, конечно. Она принимала их в своем собственном доме, где они проживали месяцами. Бетси — ее старшая дочь — даже вышла замуж за одного из них.

Все сходились во мнении, что Лорена была самой способной ученицей в той части Небраски. Какое-то время Клара заказывала для нее книги, но вскоре Лорена стала делать это сама. Их радости не было конца, когда Лорена получила диплом заочного колледжа в Трентоне, что находится в штате Нью-Джерси.

Когда они купили ферму в Техасе, соседи быстро прознали о дипломе и уговорили Лорену взяться учить их детей. Свои первые уроки она проводила в амбаре. Однажды мимо проезжал Чарлз Гуднайт. Увидев, что она занимается с детьми в холодном амбаре, где гуляют сквозняки, он тут же выписал чек, который позволил селянам построить простенькую школу на высоком берегу Ред-Ривер. До школы было пять миль от их фермы, но Лорена не жаловалась, добираясь туда на коляске. Когда у них появились дети, она брала их с собой, приспособив в качестве колыбели старый ящик из-под патронов, устланный внутри одеялами.

Лорена поражала многих жителей равнин своим стремлением учить детей, из-за чего ее собственным детям приходилось каждый день трястись по прерии. Ей не хотелось подводить учеников, большинство из которых могли рассчитывать лишь на три-четыре года учебы. Лет в девять-десять ребята уже нужны в поле. Парень Бенсонов, которому так нравилась Клэри, все еще ходил в школу, хотя ему уже исполнилось четырнадцать. Но это был исключительный случай. К двенадцати или одиннадцати годам школу приходилось бросать даже девочкам, без которых также не могли обходиться в поле.

Лорена считала, что капитан Калл относится к ней так из-за того, что его старый партнер Гас Маккрае оставил ей половину своей доли за стадо, с которым люди из компании «Хэт крик» пришли из Техаса в Монтану. Половина, доставшаяся Лорене, была, по мнению Пи Ая, не такой уж большой, чтобы обижаться. Тем более что их затея с Монтаной рухнула уже через два года. Гаса убили еще до того, как они успели основать ранчо. Диш Боггетт — их главный заводила — сбежал в первую же зиму. Капитан покинул их весной. Ньют — сын капитана, как считали все, хотя сам капитан никогда не признавал этого, — погиб в конце лета, когда кобыла по кличке Чертова Сука, которую дал ему капитан, взвилась на дыбы и упала на спину, подмяв его под себя. Лука седла проломила ему грудную клетку и раздавила сердце. По мнению всех, кто разбирался в лошадях, Ньют был слишком неопытен, чтобы доверять ему такую коварную и строптивую лошадь. Тем не менее капитан дал ее ему, и Ньют счел себя обязанным ее объездить. И в один из дней она убила его, как предсказывали Липпи с Джаспером и еще пара человек.

После смерти Ньюта ранчо вскоре пришло в упадок, капитану пришлось вернуться и продать его. Цены на скот были низкими, так что он выручил немного, но доля, доставшаяся Лорене, позволила ей с Пи Аем купить ферму в Техасе.

Как считала Лорена, капитан не мог простить ей ее непростое прошлое. Правда, она говорила об этом только Кларе и никогда не заводила подобных разговоров с Пи Аем.

— Он считает, что проститутки не могут быть учительницами, — говорила она Кларе.

Для Пи Ая у нее была другая версия.

— Он не может простить мне Гаса, — говорила она ему. — Теперь, когда ты женился на мне, я увела двоих его людей. Вначале я забрала у него Гаса, а теперь тебя. Он никогда не смирится с этим, но мне наплевать.

Пи Ай предпочитал не задумываться над такими сложными вопросами. Когда на ферме столько работы, а делать ее приходится одному, ведь дети еще слишком малы, чтобы пахать, вряд ли можно найти время для праздных размышлений. И даже если бы оно у него было, он не стал бы тратить его на раздумья о том, почему капитан поступал так, а не эдак, или почему ему нравился тот, а не этот. Капитан был таким, каким был, и Пи Ай воспринимал его как часть своей жизни. Лорена с Кларой могли обсуждать капитана до посинения, этими разговорами до его нутра все равно не доберешься.

Беспокоило Пи Ая лишь то, что капитан ни разу не приехал, чтобы взглянуть на его ферму или полюбоваться на детей. Не так уж далеко от них была его хижина, которую предоставлял ему Гуднайт. Пи Ай гордился своей фермой и еще больше своими детьми. Он был бы очень рад познакомить капитана с семьей и показать ему хозяйство.

Вместо этого всего лишь через полчаса ему предстояло покинуть жену и детей, чтобы отправиться помогать человеку, который не любил его жену и никогда не видел его ребятишек. При этой мысли у него защемило сердце. Ловля бандитов — мудреная работенка, и нельзя предсказать, сколько она может потребовать, времени. Лори совсем еще крошка. Она родилась на месяц раньше срока, и ей предстоит пережить суровую виргинскую зиму. Пи Ай любил эту кроху всем своим сердцем. Он считал, что она вылитая мать, и не мог наглядеться на нее. У старого и глухого индейца из племени кайова, который жил теперь в Квантаки, он купил кроличью шубу, выстелил ею колыбель, сооруженную из ящика из-под патронов. Лорена уверяла его, что теперь колыбель хоть куда, но Пи Ай продолжал беспокоиться, ведь холода предстояли нешуточные. Зима никогда не проходила без того, чтобы не унести нескольких маленьких созданий на соседних фермах и ранчо. Пи Ай часто видел во сне, как умирает Лори. Для него была невыносимой даже мысль о том, что он может не увидеть ее, когда вернется.

Долгое время он не давал своим страхам выплеснуться на поверхность, не желая взваливать собственные тревоги на плечи Лорены. Но сейчас, когда он, стоя на коленях, пытался вытереть разлитый кофе, его страхи и печали неожиданно рванулись наружу, да так стремительно и сильно, что с ними невозможно было справиться.

— На этот раз я не хочу ехать! — выпалил он. — Что, если Лори умрет, пока меня не будет?

Ему казалось, что Лорена страшно удивится, услышав, что он не хочет ехать с капитаном. Никогда прежде ему даже в голову не приходило, что он может отказаться сопровождать капитана Калла, когда тому это понадобится.

Лорена тем не менее не выказала удивления. Может быть, потому, что была слишком занята ребенком. Лори, очень слабенькая, часто бросала сосать, не получив достаточно молока. Лорена опять давала ей грудь в надежде, что после этого малышка хоть немного поспит.

— Что, если мы все умрем, пока тебя не будет? — тихо спросила она, стараясь не беспокоить ребенка. У мужа, наверное, кошки скребли на сердце, раз он говорит такое, и ей не хотелось оставлять его слова без внимания.

— Я не переживу, если кто-то из вас умрет, — произнес Пи Ай.

— Переживешь. Люди переживают и не такое. Я пережила хуже, чем собственную смерть, и ты знаешь об этом, — сказала Лорена. — Но все это в прошлом. И тебе не надо так беспокоиться. Я не собираюсь умирать и не дам умереть этой крошке. Как, впрочем, и любому из твоих детей.

Пи Ай поднялся с коленей. Несмотря на спокойный тон Лорены, его била дрожь. Лорене можно доверять — если она сказала, что все будут живы, значит, она сделает для этого все возможное. Но другие тоже делают все возможное для своего спасения, но все равно погибают. Зачастую дети переживают их. И это естественно, но иногда ведь случается и наоборот. Он знал, что Лорена была искренна, когда говорила, чтобы он не беспокоился, но он также отлично знал, что все равно будет переживать.

Капитан навряд ли проявит к нему сочувствие. Он просто не понимает этого. Капитан Калл всегда был одиноким. У него нет никого, о ком приходилось бы скучать и тем более волноваться.

— Я так и не закончил чистку ружья, — проговорил Пи Ай, с отсутствующим видом глядя на жену. В этот момент, протирая глаза кулачками, на кухню забрел Гас, их младший сынишка, которому не было еще и двух лет.

— Хочу есть, — сонно проговорил он и полез к матери на колени.

— От тебя и так всю ночь пахло, как от масленки, — ответила мужу Лорена. У Гаса текло из носа, и она протянула руку за полотенцем, которое держал Пи Ай.

— Это посудное, — заметил он, все с таким же отрешенным видом.

— Было посудное — теперь стало просто тряпкой, — возразила Лорена. Гас выгибался дугой, пытаясь увернуться от матери. Он терпеть не мог, когда ему вытирали нос. Но мать знала, как с этим бороться. Она прижала его к себе локтями и все-таки вытерла ему сопли.

— Ты должен как следует позаботиться о своем оружии, если собираешься отправиться за убийцей, — сказала она. — Я не хочу, чтобы ты забывал о таких важных вещах, даже если я жалуюсь, что от тебя пахнет.

— Я не хочу ехать, — упавшим тоном проговорил Пи Ай. — Я просто не хочу ехать на этот раз.

Наступившую тишину нарушало лишь хныканье Гаса да причмокивание крохи, сосавшей грудь. Пи Ай только что произнес слова, которых давно ждала Лорена, но вся беда была в том, что она не выспалась. Сон буквально валил ее с ног и заставлял мечтать лишь о том, как бы опять оказаться в постели. Но это было невыполнимое желание: Гас уже проснулся, и Бен с Джорджи тоже могли объявиться в любую минуту. Нравится ей это или нет, но день начался. Ее давно уже возмущает слепая преданность Пи Ая капитану, но она ничего не могла с этим поделать. Разве только заставить себя вообще ничего не думать на этот счет.

Клара в свое время предупреждала ее, что так оно и будет. Но при этом все равно советовала ей выходить за Пи Ая.

— Он бесхитростный, а это неплохо, — говорила Клара. — И к тому же мягкий, но не слабый. К нему хорошо относятся его лошади, а я склонна доверять их интуиции. Правда, он не слишком разговорчив, — добавляла Клара.

— Мне все равно, разговорчив он или нет, — отвечала Лорена. — Я выхожу замуж не ради разговоров. По мне лучше почитать, раз уж я выучилась этому, чем слушать мужскую болтовню.

— Тебе придется самой сделать ему предложение, — сообщила ей Клара. — Ему никогда и в голову не придет, что ты имеешь на него виды. Сомневаюсь, чтобы он вообще когда-либо осмеливался мечтать о такой красавице, как ты.

В то время Пи Ай уже год работал у Клары. Джули Джонсон, бывший шериф из Арканзаса, самозабвенно, но безответно любивший Клару, утонул, пытаясь перейти вброд реку Репабликан со стадом из семидесяти жеребцов и молодых кобыл. Джули не имел настоящего понятия ни о лошадях, ни о реках, ни, как оказалось, о женщинах. Его сын Мартин будет более сведущим в этих вопросах, но только потому, что его наставницей была она сама, полагала Клара.

После гибели Ньюта и развала компании «Хэт крик» Пи Ай подался на юг, намереваясь спускаться по цепочке рек, пока не доберется до своего родного Техаса. Но судьба распорядилась так, что он оказался в Огаллале, и как раз в тот момент, когда Кларе не хватало рабочих рук.

Советуя Лорене выходить за него, Клара из своего окна могла наблюдать за тем, как Пи Ай на участке пытается взнуздать молодого гнедого жеребчика. Конечно, Пи Ай был старше Лорены, и намного. Но человек не может обладать всеми достоинствами. Клара тоже была не прочь заиметь мужа. Она считала себя достаточно миловидной, старалась быть заботливой и полагала, что с такой, как она, всегда можно поладить. Но ни мужа, ни перспектив на то, чтобы заполучить его, у нее не было. Приличные мужчины вообще были большой редкостью, а Пи Ай, по ее мнению, именно такой. Лорена вряд ли бы выиграла что-нибудь, выжидая, что подвернется лучший вариант. Клара так ей и сказала.

Видя, как муж терзается при мысли о предстоящей разлуке, Лорена вновь убеждалась в правоте Клары. Он предан ей, а преданность мужчины была редкостью в ее жизни. Даже Гас Маккрае, ее самая большая любовь, на самом деле был влюблен в Клару, и, не задумываясь, оставил бы Лорену ради того, чтобы жениться на своей многолетней привязанности, если бы та того пожелала. Однажды, как полагала Лорена, какой-нибудь бандит окажется проворнее капитана Калла в обращении с оружием, и она, наконец, получит Пи Ая в свое полное распоряжение. Если только он к тому времени еще будет жив.

Пи Аю так и не удалось справиться с лужей, и кофе все еще капал со стола. Он потрепал малышку Гаса по головке и вышел из кухни. Через несколько минут вернулся в шляпе и с плащом в руках. Оружия при нем не было.

— Неужели твои ружья такие грязные, что ты решил оставить их? — спросила удивленная Лорена. Муж никогда не выезжал без оружия.

— Они не нужны мне, — ответил Пи Ай. — Я съезжу на станцию только затем, чтобы сообщить капитану, что больше не могу гоняться с ним за бандитами.

Хотя это было именно то, что она хотела услышать, Лорене стало не по себе. Пи Ай следовал за капитаном уже столько лет, что ей трудно было сказать сколько — как, наверное, и самому Пи Аю. В этом была вся его жизнь, пока она не забрала его у капитана. Покончить с этим только из-за того, что ребенок проснулся с кашлем, значило для Пи Ая претерпеть серьезную перемену — настолько серьезную, что Лорена оказалась не готова к ней.

— Пи, — проговорила она, — ты не должен делать это только из-за меня. И из-за ребенка тоже. Нам ничто не угрожает, и все мы будем здесь, когда ты вернешься. Я только прошу тебя об одном — будь осторожен. Помоги этому человеку, если хочешь. Только не подставляй за него свою голову.

— А я и не собираюсь подставлять свою голову, поскольку вообще не намерен ехать, — повторил Пи Ай. — У меня есть дела поважнее. Надо же когда-то кончать с этими преследованиями бандитов.

Он сходил в их маленькую коптильню и принес кусок бекона. Все трое ребят — Бен, Джорджи и Гас — к этому времени уже сидели за столом и с сонным видом ели хлеб, размоченный в теплом молоке, которое принесла Клэри. Это был их обычный завтрак, хотя иногда, когда Лорена вставала пораньше, она варила кашу. Клэри взбивала масло — старое они доели еще вчера вечером.

— Вы, ребята, помогайте матери, пока меня не будет, — сказал Пи Ай, забыв о своем намерении на сей раз никуда не ехать.

Лорена с недоумением взглянула на него, пытаясь понять, действительно ли он передумал. Это было бы не похоже на него. Ему всегда требовалось время, чтобы принять решение, но если он его принимал, то уж раз и навсегда.

— Ох, — вырвалось у Пи Ая, когда он понял, что допустил оплошность. — Помогайте матери этим утром, — добавил он. — К вечеру я вернусь.

— Папуля, купи мне ружье, — попросил Бен. Ему было девять лет, и он благоговел перед огнестрельным оружием.

— Нет, он не купит тебе ружья, — отрезала Лорена. — Ты возьмешь и застрелишь Джорджи, а мне без него не обойтись.

Семилетний Джорджи был светловолосым и щербатым, но, несмотря на это, мать любила его больше других. Она просто ничего не могла поделать с собой. Когда она смотрела на него, ее сердце начинали распирать нежные чувства. Он немножко заикается, но с возрастом это должно пройти.

— Я сам его застрелю, — возразил Джорджи.

Пи Ай взял свой непромокаемый плащ, надел шляпу и посмотрел на Лорену, которая на сей раз не избегала его взгляда. Она ничего не сказала, но в ее взгляде читалось какое-то беспокойство. В этом не было ничего нового. В глазах Лорены всегда стояла тревога.

Пи Ай попытался было сказать что-нибудь еще, но не нашелся. Он всегда был немногословен, и жизнь со школьной учительницей мало что изменила в нем в этом отношении. К тому же это был не первый взгляд Лорены, который оставался для него загадкой.

— Увидимся к ужину, — произнес он наконец.

— Если не вернешься, я буду считать, что ты передумал, — сказала Лорена. — Он еще может уговорить тебя.

— Нет, он не уговорит меня, — твердо заверил Пи Ай.

Но тем не менее на протяжении всего пути через равнины он с ужасом ждал встречи, на которую ехал. День был ясный и свежий, и совсем не соответствовал тому, что творилось в душе Пи Ая. Он никогда не говорил капитану «нет», а теперь собирается сделать это. Капитану не понравится такая новость. Да, это так, она ему определенно не понравится.

3

Как только капитан Калл увидел Пи Ая, стоящего возле железнодорожных путей без снаряжения и оружия, он сразу понял, что в нем что-то переменилось. Это была хоть и неприятная, но не такая уж неожиданная новость. Лорена с каждым годом все надежнее прибирала его к рукам. Последние два года нежелание Пи Ая участвовать в делах капитана становилось все более очевидным и даже начинало сказываться на его работе. Во время их вылазок Пи Ай слишком скучал по дому и жене, чтобы действовать так же сноровисто, как некогда. К тому же его возможности имели свои пределы даже тогда, когда он был молодым.

— Полагаю, что зря остановил этот поезд, раз ты не собираешься садиться, — проговорил Калл. Капитан был раздосадован и знал, что Пи Ай понимает это, но, поскольку он прибыл без снаряжения, Калл не видел смысла заострять на этом внимание. — Я, пожалуй, пойду, — заключил капитан. — Желаю тебе удачи в фермерских делах.

Он пожал Пи Аю руку и сел в поезд, который тут же тронулся. Вскоре даже тамбур служебного загона скрылся из поля зрения, как исчезает лодка среди беспокойного моря. Пи Ай медленно отошел от путей и поймал свою лошадь, которая паслась в некотором отдалении. Он был ошеломлен: капитан уехал. Калл даже не стал спорить, хотя был явно раздосадован. Само собой, капитан сразу же заметил, что Пи Ай приехал без оружия.

— Забыл свой арсенал? — спросил Калл, как только вышел из вагона.

— Нет, я не забыл его, а просто оставил дома, — ответил Пи Ай. Из окна вагона на них смотрел человек в шляпе. Пи Аю и без того было неловко, а тут еще этот в шляпе.

— А, это Брукшир, он работает на железной дороге, — пояснил капитан, перехватив взгляд Пи Ая. — Ему придется поменять эту шляпу, если он собирается ехать со мной дальше. От человека, который не может удержать шляпу на голове, не будет много пользы в Мексике.

— Полагаю, что от меня тоже не будет пользы в Мексике, капитан, — проговорил Пи Ай. — У меня жена и пятеро детей, один из которых только что родился. Настала пора, когда мне надо оставаться дома.

Хотя Калл давно уже ждал такого решения от Пи Ая, оно все же оказалось неожиданным. Он платил ему за последние поездки особенно щедро, пытаясь тем самым преодолеть его нежелание, ведь ферма требовала расходов, а то немногое, что Лорена унаследовала от Гаса, уже наверняка давно истрачено.

Однако Калл слишком хорошо знал Пи Ая, чтобы рассчитывать, что деньги или что-то другое возымеют решающее действие. Рейнджер в Пи Ае умер, и Калл должен был признать, что их последние поездки больше напоминали пародию на настоящие операции рейнджеров.

Предвидя дезертирство Пи Ая — а в глазах капитана это было именно дезертирство, — Калл всегда злился. Но там, возле железнодорожного полотна, на продуваемой всеми ветрами равнине севернее Куаны, он подавил в себе злость, пожал Пи Аю руку и вернулся в вагон.

Женщина одержала победу. Похоже, что в конце концов победа всегда остается за ними.

Брукшир опешил, когда увидел, что капитан вернулся один. Виду него был раздраженный. Затем поезд тронулся, оставив высокого и его лошадь одних посреди прерии.

— Что случилось с вашим человеком? — спросил Брукшир. — Он что, болен?

— Нет, он не болен, он женат, — ответил Калл. — И ему больше не хочется гоняться за бандитами.

— А я думал, что у вас все решено, — проговорил Брукшир, не на шутку встревоженный. Согласно указаниям полковника Терри, Калл должен был привлечь своего человека. Пи Ай в некотором смысле был легендой, и Брукшир с нетерпением ждал встречи с ним. Рассказывали, что, вырвавшись из рук индейцев чейеннов, он прошел больше сотни миль голый, чтобы привести подмогу другому знаменитому рейнджеру Августу Маккрае. Немногие могут пройти сотню миль голыми по земле чейеннов и остаться в живых. Брукшир сомневался, что он способен пройти сотню миль нагишом даже по обжитому и родному Нью-Джерси.

Он надеялся встретиться с Пи Аем и поговорить о его приключениях. О приключениях капитана Калла он пока так ничего и не узнал. А интересно было бы послушать о легендарном стомильном переходе, но этому уже, видно, не бывать.

— Я приношу извинения — раньше на него всегда можно было положиться, — сдержанно отреагировал Калл. — Он прослужил со мной более тридцати лет, но я никогда не думал, что он может жениться. Когда он ездил со мной, женщины его совершенно не интересовали.

— Что ж в этом такого, я сам женат, — заметил Брукшир, вспомнив толстые ноги Кэти. Эти ноги когда-то страшно привлекали его, но с годами потеряли свою притягательность. Иногда он скучал по Кэти, а иногда нет. Когда не скучал, то считал, что совершил глупость, связав себя семьей. По правде говоря, он надеялся, что вознаграждением ему за долгое путешествие станет мексиканская девушка. В Бруклине бытовало мнение, что мексиканские девушки яркие, темпераментные и дешевые.

— Кем мы заменим его? — спросил он, памятуя о том, что полковник Терри ждет результатов — и не в будущем году. Джо Гарза нападал семь раз, останавливая поезда в отдаленных местах юго-запада, там, где этого никто не ждал. Пока на его счету было одиннадцать жертв, которых он, похоже, выбирал наобум. Семеро из них были пассажирами, остальные — машинисты. Четверо из, семерки ограбленных поездов везли воинское денежное содержание, а на одном из них ехал сам Леланд Станфорд собственной персоной. В то время он считался самым богатым человеком в Калифорнии. Парень снял с него кольца, часы и взял отличные шелковые простыни с постели в его персональном вагоне. Забрал он также и его бриллиантовые запонки.

Леланд Станфорд был не из тех, кто остается спокойным, когда мексиканские малолетки вытаскивают из-под него шелковые простыни. Он-то и запалил огонь под хвостом у полковника Терри, потребовав от того нанять такого дорогого охотника на бандитов, как капитан Вудроу Калл.

Брукшира беспокоило, что их план пошел наперекосяк, когда до границы оставались сотни миль и еще больше — до того места, где предстояло отыскать Джо Гарзу, если его вообще можно было найти.

О полковнике Терри можно было сказать с уверенностью только одно: он не любил, когда планы шли наперекосяк. Если какой-то из них все же шел именно так, кто-то неизменно оказывался виноватым, и в большинстве случаев этим «кем-то» оказывался Брукшир.

— Мне повезет, если я не лишусь работы, — сказал Брукшир, привыкший думать вслух.

— С чего бы это? За Пи Ая вы не отвечаете, — возразил Калл. — Вы с ним даже не знакомы и не виноваты в том, что он женился и ведет теперь оседлый образ жизни.

— На меня можно повесить любую собаку, — заверил его Брукшир. — Я один из тех, кого обвиняют во всех бедах без исключения.

Несколько минут он сидел с опущенной головой, испытывая жалость к себе. Жизнь представлялась ему сплошной чередой несчастий, вина за которые ложилась на него. Он был восьмым сыном в семье, где было восемь сыновей. Мать винила его в том, что он не родился девочкой, которую она так ждала. Отец обвинял в том, что он не смог выбиться в люди и разбогатеть. Братья сетовали, что он коротышка, а в армии обвиняли в трусости.

В последнем случае он должен был признать, они были правы. Брукшир был трусоват. Рукопашные бои вызывали у него отвращение, а ружейная стрельба приводила в состояние ужасной тревоги. Он не любил грозу и предпочитал жить на первом этаже, чтобы легче выбраться в случае пожара. Он боялся, что Кэти не выйдет за него, а когда она вышла, стал бояться, что бросит его или, еще чего доброго, умрет.

Но из всего того, что его пугало в этой жизни, самым страшным был, безусловно, гнев полковника Терри. Брукшир боялся его настолько, что скорее откусил бы себе язык, чем сообщил полковнику даже малейшую плохую новость.

Калл не сомневался в том, что услышит от Брукшира именно это. Человек, который не может справиться даже со своей шляпой, неминуемо становится причиной всех бед. В этом отношении, по мнению Калла, Брукшир не отличался от самого Пи Ая. У Пи была странная тенденция полагать, что любой дурной поворот судьбы происходит по его вине. Во время долгого перегона скота в Монтану случались разные вещи, которые нелегко было предусмотреть. Однажды утром молодой техасский бычок, которого побаивались все ковбои, вступил в схватку с гризли. Гризли определенно не боялся бычка, и схватка так ничем и не закончилась, хотя бычок изрядно потрепал медведя.

По непонятным для всех причинам Пи Ай решил, что стычка лежала на его совести. Он считал, что ему следовало либо заарканить бычка, либо застрелить медведя, хотя ни то ни другое, по мнению Калла, не было бы разумным решением. Попытайся он заарканить бычка, тот вполне мог бы свалить лошадь Пи Ая, и тогда они оба стали бы добычей гризли. Если бы Пи Ай попытался пустить в ход свой наган, медведь мог бы вместо быка наброситься на ковбоев.

Пять лет спустя ему все еще не давало покоя то, как он вел себя во время той стычки. Это свидетельствовало о том, что люди бывают недостаточно разумны, когда возводят вину за то или иное обстоятельство на себя или кого-либо другого.

По мнению Калла, люди вообще редко бывают разумны в сложных ситуациях. Как ему казалось, сам он разумно отнесся к дезертирству Пи Ая, когда был лицом к лицу с ним, но теперь, когда его старого капрала не было рядом, Калл почувствовал, как внутри закипает злость. Он взял Пи Ая в отряд рейнджеров, когда тот был еще слишком молод, чтобы стать членом какой-либо военной организации. Но, поскольку парень казался честным, Калл поступился правилами.

Теперь, похоже, супружество толкнуло Пи Ая на дезертирство, и это заставляло капитана ощущать горький привкус во рту. Калл полагал, что если он и может рассчитывать на кого-либо из своих старых бойцов, то в первую очередь именно на Пи Ая. Но, оказывается, рассчитывать на него может только Лорена, бывшая когда-то проституткой, а теперь ставшая школьной учительницей.

Калл не сомневался, что за всем этим стоит Клара Аллен, и, хотя прошло уже пятнадцать лет, его все еще возмущало ее вмешательство. Одно дело дать Лорене образование — проститутки имеют на него такие же права, как и другие. Но совсем другое — устроить все так, чтобы девица смогла увести у Калла одного из самых верных помощников.

Диш Боггетт, лучший в отряде ковбой и гораздо лучше Пи Ая державшийся в седле, годами вздыхал по Лорене. Что мешало Кларе уговорить девицу выйти за него? К тому времени Пи Ай не проявлял склонности к семейной жизни, хотя за ним приударяла довольно видная вдовушка из местечка Лоунсам Дав. Перегон скота положил этому конец, если вообще было чему класть конец.

И вот в результате вмешательства Клары или решительности Лорены, а скорее всего, того и другого вместе, Калл направлялся на юг лишь в компании какой-то конторской крысы с севера, с которой ему предстояло брать одного из самых предприимчивых бандитов, объявившихся на границе за последнее десятилетие.

Это Каллу не по нутру, и он так и скажет, когда столкнется с Пи Аем в следующий раз.

— Теперь я жалею, что не стал настаивать, — признался Калл Брукширу. — Без него я как без рук. Но дело в том, что я просто не ожидал такого от Пи Ая. Раньше его никогда не надо было уговаривать.

Брукшир заметил, что рот у капитана был сжат сильнее обычного.

— Сколько лет женат ваш приятель? — спросил он.

— Лет пятнадцать, мне кажется. У него уже несколько детей. Правда, я еще не видел их, — ответил Калл.

— А сами вы не женаты, как я полагаю? — осторожно поинтересовался Брукшир, которому не хотелось оказаться в такой же ситуации, как тогда, когда он спросил, сколько лет капитан служит закону.

— О, нет, — ответил Калл. — Это единственное, чего я никогда не пробовал. Но вы-то женаты, и тем не менее вы здесь. Ваша жена не помешала вам отправиться выполнять свой долг.

— Кэти было бы все равно, даже если бы я отправился в Китай, — заявил Брукшир. — У нее есть ее шитье, да и кот опять же. Она очень любит кота.

Калл ничего не сказал. Ему было известно, что женщины иногда любят кошек, хотя причины этой привязанности оставались для него загадкой.

— Так что же мы будем делать с напарником теперь, когда ваш помощник уклонился? — спросил Брукшир. — Знаете какого-нибудь хорошего оруженосца в Сан-Антонио?

— Никого надежного, — ответил Калл. — А потом я не знаю, что такое оруженосец, но даже если бы мне случилось повстречать такого, я вряд ли захотел бы нанять его.

— Не обижайтесь, — смутился Брукшир. — Просто мы называем их так в Нью-Йорке.

— Я бы предпочел делать работу один, чем нанимать кого-нибудь ненадежного, особенно направляясь в Мексику, — заключил Калл.

— Мы все же могли бы кого-нибудь попробовать, мне кажется, — глубокомысленно заметил Брукшир. — Гарза ограбил поезд, на котором ехал губернатор Коауилы. Такого спускать нельзя. Это был самый отвратительный поступок после налета на мистера Станфорда.

— Сомневаюсь, чтобы он знал о губернаторе, — усмехнулся Калл. — Так уж, наверное, было угодно судьбе. Я не уверен, слышал ли он также и о мистере Станфорде. Я, например, не слышал, пока вы не рассказали о нем.

— Может быть, мне дать телеграмму полковнику, — предложил Брукшир. — Полковник может собрать целую армию, если захочет, а уж одного человека он всегда найдет.

— Нет, — возразил Калл. — Я буду искать сам. Ваш полковник может найти не того человека.

— Я оставляю это на ваше усмотрение, капитан, — согласился Брукшир.

Калл не ответил. Он не был готов обсуждать вопрос о замене Пи Ая. Из головы у него никак не выходил сам Пи Ай — человек, который не пошел с ним. Думая о нем, Калл распалялся все больше и больше. В конце концов, ему потребовалось собрать все свое самообладание, чтобы не остановить поезд и не отправиться вслед за Пи Аем. Часть его гнева была обращена на самого себя — ведь он проявил непростительную мягкотелость перед лицом самого настоящего дезертирства. Конечно, строго говоря, это не было дезертирством. Война не велась, и он больше не был рейнджером, как и сам Пи. Парень больше не состоял под его началом, да и дело, на которое они отправлялись, не такое уж славное.

А какие из их дел были славными? Все они были кровавыми, тяжелыми и изнурительными, начиная с их первого налета на индейцев кайова и по сей день. В жизни рейнджеров нет звуков фанфар, парадов и очень мало определенности. Калл убил нескольких человек, среди них белые, индейцы и мексиканцы, храбростью которых он восхищался. В некоторых случаях он даже вполне разделял их идеалы. Очень часто случалось так, что в бою часть его симпатий находилась на стороне противника. В приграничных районах грабительский договор лишил мексиканцев земли и скота, которыми владели еще их предки. Команчи и кайова вынуждены были охранять свои поселения на землях, которые веками принадлежали им.

Калл не осуждал мексиканцев за их сопротивление. Не осуждал он и индейцев. Окажись он на их месте, воевал бы так же отчаянно. Но он был призван арестовывать и устранять, а не судить их.

А вот Пи Ая за то, что тот не пошел с ним, он осуждал, хотя и понимал, что причины для этого у того были. Ему надо заботиться о жене, растить детей и работать на ферме. Это были не просто отговорки.

Превыше этих обязательств в глазах Калла стояло только одно, и это была преданность. Преданность представлялась ему самым высоким жизненным принципом. Он ставил ее даже выше чести, ибо никогда не понимал, что конкретно имеют в виду люди, когда говорят о чести. Когда же он говорил о преданности, он хорошо знал, что стоит за этим. Мужчине не пристало бросать своих товарищей, свой отряд, своего командира. Если он сделал это, значит, в глазах Калла он становился ничтожеством.

Джейк Спун — друг, которого ему, в конце концов, пришлось повесить, — был примером человека, лишенного чувства преданности. Джейк промышлял вместе с ним и Гасом. Он был самым приятным и интересным из всех, кого знал Калл. Но Джейку была неведома преданность, как это выяснилось в Канзасе, где он сбежал с бандой воров и убийц. Когда они схватили его, Джейк не мог поверить, что его старые companeros[1] повесят его, но они сделали это.

Пи Ай, конечно, не зашел так далеко. Он не спутался с убийцами и ворами, а всего лишь женился. О Пи Ае нельзя сказать, что у него нет такого качества, как преданность. Но его преданность поменяла сферу своего приложения. А о чем это говорит? Весь смысл преданности состоит в ее неизменности и сводится к тому, чтобы держаться тех, кто держится за тебя. Пи Ай демонстрировал свою преданность бесчисленное множество раз в былых походах. Но потом он избрал новую стезю.

Раздумывая над этим, Калл испытывал то гнев, то печаль. То ему хотелось отправиться в Квантаки и приказать Пи Аю взять ружье, оседлать коня и присоединиться к нему. Но уже через мгновение Калл начинал понимать, что должен с уважением отнестись к решению Пи Ая остаться с женой и детьми на своей ферме. Поездка на юг доставила бы Каллу гораздо больше удовольствия, будь с ним Пи Ай, но ведь он занимается своим делом не ради удовольствия, а ради того, чтобы заработать на жизнь. Когда-то дело не сводилось только к этому, или, по крайней мере, он верил, что оно не сводится только к деньгам. Политики утверждали, что убийства, которые он совершал, были необходимы, хотя теперь Калл совсем, не уверен в этом. Но даже если это лишь средство заработать, преданность в этом деле все равно оставалась для него самым главным долгом, и мысли об отказе Пи Ая болью отдавались в его груди.

Брукшир посмотрел на плоскую, как стол, равнину за окном и тяжело вздохнул. Казалось, что поезд застыл на месте, ибо, кроме горизонта, вокруг не видно ничего, с чем можно было бы сопоставить его движение. А горизонт постоянно отодвигался все дальше и дальше. Он вспомнил, что в чемодане у него спрятаны какие-то дешевые приключенческие романы, которыми он запасся в Канзас-Сити на случай, если в пути на него навалится хандра.

В чемодане у него всегда лежала также колода карт. По правде говоря, чтению он всегда предпочитал карточную игру, поскольку она утомляла его гораздо меньше.

— Капитан, вы играете в карты? — спросил он с надеждой. Хорошая карточная игра способна надолго избавить от скуки путешествия поездом.

— Нет, — ответил Калл.

— Что ж, я так и думал, — вздохнул Брукшир и, порывшись в чемодане, достал свои романы. Бросив на них тоскливый взгляд, он вернул их на место и извлек колоду карт.

— В таком случае буду играть один, — проговорил он, еще раз с надеждой взглянув на капитана.

Капитан Вудроу Калл не вымолвил ни слова.

4

По пути домой Пи Ай сделал крюк, чтобы заехать в школу, приютившуюся на пологом утесе над Ред-Ривер и видневшуюся на расстоянии пятнадцати миль.

Пи редко бывал в школе. Когда же он появлялся в ней, Лорена ясно давала ему понять, чтобы он без промедления сообщил, что привело его сюда, и не задерживался долее, чем это было необходимо. Школа — это ее вотчина. В горячие дни на уроки собиралось до тридцати детей, которым она должна была уделять все свое внимание. Большую помощь ей оказывала Клэри, успехи которой в грамматике и арифметике были столь значительными, что Лорена иногда позволяла ей заниматься с малышами. Но хозяйка в школе она, и основную работу приходилось делать ей.

Зная, что ей сейчас не до него, Пи Ай все же чувствовал, что ему просто необходимо повидать жену. В первый момент после того, как капитан вежливо пожал ему руку и вернулся в вагон, Пи почувствовал облегчение. Хоть вид у капитана был не совсем обычный, но он, по крайней мере, не злился и не стал настаивать, чтобы Пи Ай поехал с ним.

Но стоило поезду скрыться из виду, как от облегчения Пи не осталось и следа, и он стал ощущать в себе нечто странное. У него появилось такое чувство, словно из него, как из простреленного ведра, вытекает содержимое, и внутри образуется пустота, которую заполняет печаль — та же самая печаль, какую он испытывал накануне ночью. Тогда он лежал в кровати рядом с Лореной, согретый теплом ее тела, и желал только одного — чтобы ему не надо было никуда ехать. Теперь уже все решено, и уезжать ему не надо. Он может остаться с женой и детьми и заниматься своими многочисленными делами по хозяйству. Весенние ветры снесли угол крыши амбара. Все лето и осень он собирался починить крышу, но руки так и не дошли. Теперь он может взяться за это и другие необходимые дела. Он сможет заняться любым делом на ферме, каким только захочет.

Однако печаль была такой, что хоть плачь. Вместе с ней нахлынули воспоминания. Протекавшая крыша амбара напомнила о другом амбаре, некогда принадлежавшем компании «Хэт крик» в долине Лоунсам Дав. Тот амбар вообще не имел крыши. Правда, в долине редко шли дожди, и припасы не страдали так, как если бы это было в здешних местах. Но не это занимало его мысли. В памяти прежде всего возникали его старые companeros — товарищи, с которыми он годами гонял по прериям. Капитан Калл, конечно, и Гас Маккрае, и Дитц, и Ньют, и Диш Боггетт, и их повар Бол и Джейк Спун, и Соупи, и Джаспер Фант, и все другие. Теперь их всех разбросало, и не только по стране, но и между жизнью и смертью тоже. Гас умер в Майлс-Сити в Монтане от гангрены ноги. Дитц погиб в Вайоминге от руки индейца-подростка. Джейка им пришлось повесить в Канзасе. Затем славный мальчишка Ньют, который так нравился ему, лишившийся жизни под Чертовой Сукой на реке Милк.

Пи любил жену и детей и не представлял себе жизни без них. Он не хотел ехать с капитаном и все еще не хочет. Но, несмотря на это, ему не хватало его старых товарищей. Они никогда больше не соберутся вместе. Это было печально, но такова жизнь.

Он знал также, что капитану, наверное, было нелегко сдержать свой темперамент, когда выяснилось, что ему придется ехать за Джо Гарзой одному. Однако сама по себе поимка бандита не волновала Пи Ая. Он не мог представить себе бандита, с которым капитан не смог бы справиться. Все это в порядке вещей, хотя Лорена все время твердила ему, что порядок вещей может меняться.

— Нет ничего неизменного, — настаивала она. — Мы будем стареть, а дети становиться взрослее.

— Сначала стареть буду я — я уже сейчас старый, — отвечал Пи Ай. — Тебе же это еще не грозит.

— Не говори ерунды, — сказала Лорена. — Я родила пятерых детей, а это не делает моложе.

Теперь, направляясь вдоль широкого русла высохшей реки и изредка взглядывая на виднеющийся вдалеке домик, где проходила значительная часть жизни его жены, Пи Ай вынужден был признать, что в жизни действительно многое меняется.

Лорена увидела Пи Ая через застекленное окно маленькой классной комнаты. Стекло в свое время пришлось заказывать в Форт-Уэрте, и жители Квантаки гордились этим. Сами поселенцы редко могли позволить себе застекленные окна.

— Вон едет твой папа, — сказала она Клэри. — Интересно, задал капитан Калл ему перца или нет?

— Еще чего. Он не хозяин моему папе, — возмутилась Клэри. Она не любила капитана, хотя никогда не видела его. Он даже не появлялся у них, чтобы взглянуть на нее и других детей, но его тень постоянно витала над ней, ибо он в любую минуту мог забрать у нее отца. Она знала, что отец чувствовал себя обязанным капитану, но не знала почему. Деньги, которые получила мать, чтобы купить ферму, дал ей не капитан. Мать тоже не любила его. Клэри узнала это, подслушивая разговоры родителей.

Половина всех подслушанных споров между ними была связана с капитаном Каллом. Хотя их трудно было назвать спорами. Отец не умел спорить или не хотел, а вот мать умела. Мать могла наговорить много чего, когда выходила из себя. Отец же, главным образом, только соглашался с ней и изо всех сил старался угодить матери. Единственным исключением являлись случаи, когда он был нужен капитану. Тогда он просто седлал коня и уезжал.

— Я думала, он уехал с капитаном, — недоуменно проговорила Клэри.

— Нет, на этот раз он не поехал с ним, — ответила Лорена. — Наконец-то отец устоял перед этим человеком.

— Господи! — вырвалось у Клэри. Уж такого она никак не ожидала. — Ты рада, мама?

— Буду, когда увижу, что этому можно верить, — откликнулась Лорена.

Собравшаяся было проверить, как старшие ребята усвоили таблицу умножения, она захлопнула учебник арифметики и пошла к задней двери школы. Пи Ай подъехал с видом слегка побитой собаки. Он знал, что ей не нравилось, когда он появляется в школе. Она не любила также, когда он был похож на побитую собаку — это заставляло ее испытывать угрызения совести. Ей не хотелось думать, что она плохо обошлась с ним. За годы их совместной жизни он ни разу не повысил на нее голоса, не говоря уже о том, чтобы поднять руку. Ей было известно, что Пи Ай не ангел, и тем не менее годы шли, а его отношение к ней оставалось ангельским. Такое постоянство в мужчине было редкостью, и она знала об этом.

Но, что ни говори, в данный момент она была занята. У нее шел урок арифметики, в которой преуспевали лишь немногие из детей.

— Так вот, капитан поехал без меня, — тихо проговорил Пи Ай, чувствуя себя не в своей тарелке. Он всегда чувствовал себя так, когда бывал у нее в школе. Но сейчас он даже не знал, зачем приехал сюда. Ему было тоскливо и хотелось несколько минут провести с женой.

— Он кричал на тебя? — спросила Лорена, польщенная тем, что он вернулся. В ее жизни было много сомнений, но ни разу ей не пришлось усомниться в том, что она нужна Пи Аю. Если он в ком-то нуждался вообще, так это в ней. Сейчас он был мрачен и бледен. В последнее время его мучили головные боли.

— Ты плохо себя чувствуешь, милый? — спросила она неожиданно смягчившимся тоном. Почему она так часто была резка с ним? Похоже, что на это ее толкало уже одно только сознание того, что он любит ее до самозабвения. Ей нравилось, что он любит ее, но иногда хотелось, чтобы это было не столь очевидным.

— Нет, он просто пожал мне руку и уехал, — сказал Пи Ай.

— У тебя опять болит голова? — спросила она.

— Стучит в висках, — признался он. — У лошади очень жесткая поступь.

«Нет, это не жесткая поступь, а жесткая жена», — подумала про себя Лорена, не видя смысла в том, чтобы произносить это вслух. До него обычно не доходило, что его бранят, даже когда бранили на чем свет стоит.

— Подожди минутку, — проговорила она, поворачиваясь к двери. Клэри успокаивала маленького мальчика, который промочил штаны. Мать ребенка тронулась умом этой зимой, и ее пришлось отправить из поселка. Ребенок так страдал без матери, что без конца мочился в штаны.

— Клэри, тебе лучше пойти домой с отцом, — велела Лорена. — Он плохо себя чувствует.

— Но мама, мы с Роем собирались позаниматься, — запротестовала Клэри, глядя на Роя Бенсона. Рой на голову выше всех в школе, да и симпатичней, пожалуй, тоже. Он почти такого же роста, как ее отец, — может быть, поэтому он так ей нравился.

— Ты можешь позаниматься с Роем завтра, а сегодня ты нужна папе, — настаивала Лорена.

— А кто поможет тебе привезти назад Лори и мальчишек? — спросила Клэри, изо всех сил стараясь найти убедительный предлог, чтобы остаться. Родители Роя подумывали о том, чтобы забрать его из школы, поскольку не могли больше обходиться без него на ранчо. И ей не хотелось упускать ни дня из тех, что им еще оставалось пробыть вместе. Ранчо Бенсонов находилось в пятнадцати милях от их фермы, и Клэри чувствовала, что она никогда больше не увидит Роя, как только он перестанет ходить в школу.

— Когда это я не могла сама добраться до дома со своими детьми? — В голосе Лорены прозвучало нетерпение. Ей хотелось побыстрее отправить Клэри с Пи Аем домой. Дети начинали шалить, как это бывало всегда, когда она отвлекалась больше, чем на одну-две минуты. Зачинщиком, как обычно, выступал Рой Бенсон. Что и говорить, смышленый паренек, но страшный непоседа.

— Никто не спорит, что ты можешь справиться с ними, но Лори — моя сестра, и мне хочется позаботиться о ней, — настаивала Клэри.

— Сейчас мне надо, чтобы ты позаботилась о своем отце, — твердо отрубила Лорена. — Я бы не стала просить, если бы это не нужно было мне.

Клэри сдалась. Взгляд материнских глаз был из таких, которым не возражают, если у тебя хоть что-то есть в голове.

— Можно, я только скажу Рою, что не смогу позаниматься с ним сегодня? — попросила она.

— Я скажу ему об этом сама, — возразила Лорена. — До завтра с ним ничего не случится, Клэри.

— Роя завтра уже может не быть в школе, — проговорила Клэри, возвращаясь к тому, с чего начала. — Родители могут заставить его работать, и тогда уж я никогда больше не увижу его.

На глаза у нее навернулись слезы. Рой — единственный, кто нравился ей, и теперь родители могут разлучить их, заставив его ходить за коровами.

Но как ей было ни горько, она знала, что неразумно доводить мать до крайней точки, а до этого, судя по всему, было уже недалеко. Бросив на Роя еще один безнадежный взгляд — он в это время поддразнивал маленького мальчонку и не заметил ее взгляда, — она покорно вышла и взобралась на коня позади отца. Уиндмилл, серый жеребец отца, хоть и захрапел, но портить воздух не стал. Это всегда сильно смущало ее — по крайней мере, в присутствии мужчины, даже если этим мужчиной был ее отец.

— Па, тебе нравится Рой Бенсон? — спросила она, когда лошадь понесла их вперед.

— Рой? Этот долговязый? Правда, тогда и я точно такой, — ответил Пи Ай.

5

Последние пять миль до Охинаги Билли Уильямсу пришлось идти пешком, потому что он потерял свою лошадь. Положение было смешным и подрывало его репутацию последнего великого следопыта, которая и без того сильно пошатнулась за последнее время.

Лошадь пропала из-за того, что Билли был вынужден справить естественную надобность. Он гнал животину всю дорогу от Педрас-Неграс — новость, которую он вез, была столь срочной, что он игнорировал все естественные потребности до тех пор, когда вот-вот должно было случиться непоправимое. Торопясь, он не привязал как следует своего скакуна, и тот куда-то убрел. То ли из-за быстрой езды, то ли из-за выпитой на скаку текилы, но Билли так расслабился, пока справлял свою надобность, что задремал на несколько минут, сидя на корточках. В этом не было ничего неожиданного, ибо он часто отключался на несколько минут, сидя на корточках, когда этого требовало его естество. По сути дела, то было одним из немногих положений, в которых Билли чувствовал себя хорошо. Когда он выпрямлялся, его начинал душить кашель, из чего Билли заключал, что пара его ребер впивается ему в легкие вследствие стычки, имевшей место несколько лет назад с буйволицей, которая выглядела мертвой, а на деле, как оказалось, вовсе такой не была.

Лежать на спине тоже было не очень удобно. В этом положении у него обычно начинала болеть голова, потому что Билли никогда не лежал на спине, если только не был мертвецки пьян.

На самом деле его лошадь ушла не так уж далеко, просто Билли не видел ее. Когда-то его зрение отличалось такой остротой, что он был способен разглядеть крошечного зеленого червячка на маленьком зеленом листике в тридцати ярдах от себя. Теперь на расстоянии тридцати ярдов он не мог разглядеть даже свою лошадь. Для великого следопыта дойти до такого состояния значило дожить до великого позора.

— Не лучше ли тебе уйти в отставку, Билли, — посоветовал его друг Рой Бин при последней встрече. — Такому слепому, как ты, нельзя ездить по этой реке. Когда-нибудь ты свалишься в яму, захлебнешься — и дело с концом.

Рой Вин выразил это мнение без особой озабоченности в голосе. Как и большинство заявлений Роя Бина, оно высказывалось больше всего из тщеславия. Рой всегда упивался звучанием своего голоса, хотя никому, кроме него самого, оно не казалось райским пением.

— У тебя глаза залиты девять дней из десяти, так что ты тоже можешь свалиться в яму и захлебнуться, — возразил Билли.

— Однако я сижу здесь, в этом кресле, в этом салуне, не девять дней из десяти, а все десять дней из десяти, — заявил Рой Бин. — Если бы я мог сидеть в этом кресле одиннадцать дней из десяти, то не преминул бы сделать это. И я не болтаюсь там, где можно провалиться в яму.

С этим было трудно спорить. Рой Бин редко вставал со своего стула; еще реже он выходил из своего салуна и никогда не покидал техасского городка Лэнтри, который состоял в основном из салуна Роя Бина.

— И опять же я — не последний из великих следопытов, — сказал Рой Бин. — Мне не надо таскаться по оврагам да канавам. У меня нет репутации, которую надо блюсти.

— Ни в какую яму я не свалюсь и уж тем более не захлебнусь, — заверил его Билли. — Пройдет еще немало времени, прежде чем я брошу ходить по следу, — добавил Билли больше для бравады. Совершать вылазки ему становилось все труднее, а что касалось охоты, то выследить слона, он, наверное, еще мог, но только если слышал его. А вот обнаружить что-нибудь более мелкое, чем слон, включая собственную лошадь, стало для него уже безнадежным делом.

— Да, но кроме ям еще существуют убийцы, — напомнил ему Рой Бин. — Ты же не видишь ничего ни перед собой, ни сзади себя, ни по сторонам. Самому тупому убийце на Западе ничего не стоит подобраться к тебе и перерезать тебе горло.

Билли воздержался от комментариев. Разговор между ними происходил в грязном и засиженном мухами салуне Роя. Здесь было столь же жарко, как и грязно, а выпивка стоила слишком дорого, но это единственный салун на этом участке границы, где продавалось спиртное.

Из скуки, жадности и тщеславия Рой недавно назначил себя судьей огромного района, лежавшего за рекой Пекос, и теперь то и дело вешал людей, нередко из-за проступка, укладывающегося в стоимость не более чем пятьдесят центов. По мнению Билли, это была зловещая практика. Очень часто он расходился с Роем в цене на гораздо большую сумму, чем пятьдесят центов. Многие жители говорили Рою, что не следует вешать людей за столь ничтожные проступки, но у него был наготове ответ.

— Человек, способный украсть пятьдесят центов, украдет миллион долларов, как только предоставится возможность, — утверждал Рой.

— Рой, такой возможности не представится, во всяком случае, здесь, — указывал Билли. — Здесь ни у кого нет миллиона долларов, чтобы украсть. Не у многих найдется даже пятьдесят центов, по крайней мере, наличными.

— А вот у меня есть пятьдесят центов, — отвечал Рой. — И я хочу, чтобы они у меня и оставались.

— А если бы я украл их, ты бы меня тоже повесил? — поинтересовался Билли. Он не предполагал в Рое большой выдержки, но все равно считал, что должен спросить его об этом.

— Я повесил бы тебя тут же, как только отыскал веревку, — любезно проговорил Рой.

— Мы же давно знаем друг друга, — напомнил ему Билли. — Я несколько раз спасал тебя от лихорадки, а однажды убил мексиканца, который набросился на тебя. Думаю, что он обязательно бы потом перерезал тебе глотку, не уложи я его тогда.

— А из чего ты уложил этого парня? — Рой предпринял отвлекающий маневр, на которые был большим мастером.

Билли пришлось остановиться и подумать. Со времени той стычки прошло уже несколько лет, а память его стала такой же мутной, как и его зрение.

— Это точно был не «кольт», — произнес он наконец. — Я не помню, что это было. Какой-то пистолет. Да и какая теперь разница? Он мертв, а это одна из причин того, что ты жив. И вот теперь ты заявляешь, что повесил бы меня из-за пятидесяти центов. Мне кажется, это слишком круто.

— Ну что ж, я же не утверждаю, что я тут же возьмусь за веревку, — ответил Рой. — Ты мог бы сбежать, если бы проявил достаточно прыти.

— А кто сказал, что ты можешь судить людей? — поинтересовался Билли. — Я бы захотел увидеть какие-нибудь бумаги на этот счет, прежде чем позволил тебе повесить себя.

— С каких это пор ты научился читать? — спросил Рой. — Я знаком с тобой слишком давно, чтобы не знать, что ты читаешь только карты.

— Я смогу прочитать то, что мне надо, если дело дойдет до петли, — заявил Билли. — Нельзя же просто заявить, что ты судья, и ждать, что это примут за чистую монету. Должны же быть хоть какие-то бумаги на этот счет.

— Здесь, к западу от Пекоса, любому можно быть судьей, если очень захочется, — сообщил Рой. — А мне как раз очень хочется.

— Предположим, я украл десятицентовик, — полюбопытствовал Билли. — Что тогда?

— Тот же самый приговор, если ты украл его у меня, — произнес Рой. — Мне нужны мои десятицентовики. Если ты украл десять центов у мексиканца, я могу и отпустить тебя. Как официальное лицо я не потерплю потери любой суммы, — добавил он.

— Я бы не сказал, чтобы у тебя когда-нибудь водились большие деньги, Рой, — заметил Билли. — А потом, противно то, что ты на закате жизни взялся судить своих земляков. Это все из-за салуна. Он единственный в этих местах, и по этой причине ты решил, что можешь быть судьей.

— Согласен, что это была своевременная покупка, — важно произнес Рой.

— Ты не купил салун, ты убил его владельца, — напомнил ему Билли. — Тома Сайкса, я знал его. Он сам был таким же головорезом.

— Правильно — поэтому я купил салун за пулю, — согласился Рой. — За три пули, если быть точным. Том совсем не торопился на тот свет.

— Все равно дешево, — настаивал Билли.

— Не так дешево, как за одну, — отвечал Рой. — Беда в том, что я уже не тот стрелок. В лучшие годы мне бы не пришлось потратить столько боеприпасов на Томми Сайкса.

Из-за салуна с Роем необходимо было поладить, но еще больше Билли нужно добраться до Охинаги и сообщить Марии новость, которую он подцепил в Педрас-Неграсе. Поэтому потеря лошади в результате долгого сидения на корточках и охватившей его короткой дремы явилась для Билли большой неприятностью. Но так уже получилось, и ему не оставалось ничего, как только ковылять вперед на своих двоих.

Когда же он, наконец, дотащился до дома Марии, силы у него были на исходе. От долгой ходьбы он был мокрый, как мышь, а голова шла кругом К дому Марии пришлось пробираться среди коз, которые, похоже, считали, что он проделал весь этот путь только затем, чтобы покормить их.

Мария услышала их блеяние и вышла посмотреть, что случилось. Дело в том, что неподалеку от деревни видели пантеру, и Марии совсем не хотелось, чтобы та унесла одну из ее коз. Но козы переполошились всего-навсего из-за Билли Уильямса, вид у которого был такой, как будто ноги уже не держали его.

— Где твоя лошадь? — спросила Мария, подходя ближе, чтобы получше разглядеть его. Она знала Билли Уильямса уже долгие годы. Иногда позволяла ему остановиться в своем доме, потому что он был привязан к ее детям и помогал ей с ними гораздо больше, чем любой из ее мужей. Он любил и ее тоже, но это была не та тема, которую она позволяла ему затрагивать в разговорах.

— Где Джо? У меня плохие новости, — сказал Билли, останавливаясь среди коз. Мария несколько смутила его. Она всегда смущала его, потому что он никогда не мог предугадать, как она его встретит.

— Джо нет. Я не знаю куда он уехал, — ответила Мария.

— Вот не повезло, — чертыхнулся Билли. — Я так долго добирался, чтобы сообщить ему кое-какие новости, что совсем выбился из сил. Я устал, я слепой и старый, и к тому же меня мучит жажда.

— Ты можешь поспать в сарае, — предложила Мария. — Входи, я покормлю тебя и дам кофе. С остальными твоими проблемами я ничего поделать не могу.

— Я бы предпочел бутылку пива, если бы у тебя нашлась, — попросил Билли, ковыляя в дом. — Я редко хожу по жаре да и сегодня не стал бы, если бы не пропала лошадь.

— Я не держу в доме пива, — напомнила Мария. — Ты знаешь это. Если хочешь пива, иди в лавку.

— Что плохого в пиве, — пожал плечами Билли, которому стало не по себе от сурового голоса Марии. Он сам не знал, зачем спросил пиво, поскольку ему было известно, что Мария не держала спиртного. Она была когда-то необыкновенно красивой и, возможно, все еще оставалась такой, но из-за плохого зрения Билли, когда смотрел в ее лицо, мог видеть только смутное очертание. Ему оставалось лишь заполнять это очертание своими воспоминаниями. В молодости он страшно приударял за Марией. И женился бы на ней и отдал бы все, чтобы только ощутить вкус ее благосклонности. Но ощутить его так и не пришлось. По правде говоря, он и сейчас все еще приударял за ней, хотя уже мог видеть ее только в своей памяти.

— Плохое не в пиве, — объяснила Мария. — Плохое в мужчинах, когда они напьются. Тогда некоторые из них поколачивают женщин. От кое-кого из них перепадало и мне. Если хочешь пива, отправляйся в лавку, но прежде скажи мне свою новость.

— Это важная новость, — заявил Билли и, разглядев у печи ведро с торчавшим из него ковшом, подковылял к нему и зачерпнул воды. Она была холодной и такой приятной, что он не успел опомниться, как выпил целых три ковша. — Неужели ты не знаешь даже, в какую сторону он подался? — спросил Билли.

Мария не ответила. Она не любила отвечать на вопросы, и не только о своем сыне Джо, но и на все другие тоже. Что она знала, было ее. И никто не имел на это права, если только это не были ее дети, но и их права имели свои пределы. Многое из того, что было известно ей, не должен был знать никто. Это было только ее, и поэтому она выжила. Все люди любопытны, а женщины в этом отношении — самые худшие. Но она ограждала себя от чужого любопытства.

— А куда дует ветер? — ответила она вопросом на вопрос. — Джо молод. Тысяча миль для него не расстояние.

— Нет, на сей раз и тысячи миль могут оказаться недостаточны, — возразил Билли.

Мария лишь взглянула на него. Он был в отвратительном состоянии, немытый и пьяный. Глаза, красные от многолетнего пьянства, слезились. Но он был предан ей и ее детям уже долгие годы. Билли был единственным, кто по-доброму относится к маленькому Джо. Он купил ему его первое седло. Для Джо этот день стал самым счастливым в жизни.

Мария тогда жила с Хуаном Кастро, со вторым и самым худшим из мужей. Хуан Кастро был таким ревнивым, что она не решалась сказать ему, что Джо ее сын. Поэтому ей приходилось делать вид будто бы он ребенок ее умершей сестры. Но даже несмотря на это, Хуан Кастро в том же году продал его апачам. Марии тогда не было дома. Она уезжала в Агуа-Приета, чтобы проводить свою мать в последний путь Вернувшись в Охинагу и не обнаружив там сына, она пришла в ярость и сказана Хуану Кастро, что убьет его, как только он заснет. Муж избил ее, как это было уже не однажды, и ушел. Мария никогда больше не видела его, но ей не пришлось заботиться о том, чтобы убить его. Это сделал за нее его собственный брат в драке из-за коня.

Тогда она бросилась к Билли Уильямсу и умолила его отправиться к апачам, чтобы выторговать ее сына обратно. Мария никогда не продавала себя. Она никогда не была с мужчиной, которого не хотела. Но тогда она была в отчаянии и предложила себя Билли Уильямсу в оплату за спасение сына. Ей никогда не приходилось говорить таких слов ни одному мужчине. Она считала себя скромной женщиной. Когда дело доходило до мужчин, она выбирала их очень тщательно, ведь она выбирала их для любви. Джо был ее первенцем, и она знала, что апачи убьют его, если он разозлит их, или будут продавать его друг другу все дальше на север, пока его след не пропадет окончательно.

Мария не хотела жить, если Джо не вернется, но у нее было двое детей от Хуана Кастро, которых надо растить. Рафаэль был слабоумным и погиб бы без ее заботы. Дочь Тереза смышленая, прелестная и подвижная, но Бог лишил ее зрения. Рафаэль жил вместе с козами и курами. Его сестра Тереза всегда была неподалеку, ибо только она могла понимать его мычание.

Мария знала, что не сможет растить своих убогих детей, если не вернет Джо. Если она лишится своего первенца, у нее окончательно опустятся руки. Ей придётся стать проституткой или кем-то еще хуже того. Про Билли говорят, что он хороший следопыт, поскольку может объясняться на языках индейцев. Ради своих детей она будет продолжать бороться.

Поэтому она пошла к Билли Уильямсу и предложила себя. Но Билли, который ходил за ней по пятам и даже делал ей предложение, вдруг смутился.

— О, нет, это было бы неправильно, я не могу воспользоваться этим, — сказал Билли. Он даже отодвинулся со своим стулом назад, чтобы не поддаваться даже малейшему искушению.

Мария потеряла всякую надежду. Больше ей было нечего предложить, и вот мужчина отказывался оттого, чего так долго добивался.

— Это было бы неправильно, — повторил Билли. — Не переживай, Мэри. Я найду Джо.

Он нашел Джо далеко на севере, в горах Сьерра-Мадре, но апачи не захотели его обменивать. Все, что он смог сказать Марии, так это только то, что Джо выглядел здоровым и мог говорить на языке апачей лучше, чем он сам.

Через год, испугавшись, что Мария умрет от горя, Билли вновь отправился на Сьерра-Мадре, но вновь вернулся ни с чем. На этот раз он взял с собой достаточно денег, чтобы выкупить Джо, но того нигде не оказалось. Он сбежал, и даже апачи не могли поймать его. С тех пор его уже никто не мог поймать. Он появился в Охинаге через неделю после возвращения Билли, как раз тогда, когда Мария начинала терять всякую надежду.

Позднее Джо утверждал, что именно годы, проведенные им среди апачей, научили его так легко грабить поезда гринго. Школа индейцев была нелегкой, но научила многому. Джо хорошо усвоил то, что знали апачи, и до сих пор помнил их науку.

— Расскажи мне свою новость, — попросила Мария. — Джо нет, но я-то здесь.

— Железка наняла Вудроу Калла, вот что, — выпалил Билли и облегченно вздохнул. — Ты знаешь, кто это такой, не так ли?

— Да уж наверное — он повесил моего отца и моего брата, — проговорила Мария. — И моего зятя. Из-за Калла моя сестра стала вдовой.

— Так вот, его-то они и наняли, — повторил Билли. — Это, конечно, лестно, я полагаю. Железка не на всякого бандита стала бы тратить такие деньги.

— Ты знаешь Калла? — спросила Мария, содрогнувшись при звуке этого имени. Она любила своего отца и своего брата. Они всего лишь вернули своих лошадей, которых у них забрали техасцы. Никто из живущих на земле не принес ей столько зла, как Вудроу Калл. Даже четверо ее мужей, трое из которых нещадно били ее. Даже гринго, которые оскорбляли ее, полагая, что раз у нее коричневая кожа, значит, она проститутка.

Теперь Каллу был нужен Джо. Ему нужен был ее первенец.

— Я знаю его. Правда, встречались мы с ним очень давно, — пояснил Билли. — Когда-то я с месяц ходил у него в рейнджерах, но он прогнал меня за пьянство в дозоре. Я старше его и пил всю жизнь, когда на меня нападала жажда. Это не влияло на мою бдительность, но капитан не верил мне. Или не любил меня, или что-то еще. Словом, я не подошел ему.

— Ты узнаешь его? — спросила Мария.

— А как же, конечно. Думаю, что узнаю, — сказал Билли.

— Если он появится здесь, покажи мне его, — попросила Мария.

— А зачем? Чтобы ты смогла убить его? — поинтересовался Билли.

Мария не ответила. Билли знал, что ее лучше не переспрашивать. Всякий повторно заданный вопрос заставлял ее замыкаться еще сильнее.

— Как звали твоего последнего мужа? — спросил он, меняя тему разговора. — Его имя выскочило у меня из головы.

— Роберто Санчес, — сказала Мария.

— Я не вижу его — он что, уехал? — спросил Билли.

— Да, уехал.

— Получается четыре мужа, по моим подсчетам, — заключил Билли. — Два негодяя, затем Бенито и этот, про которого я ничего не знаю.

— Зачем это ты взялся подсчитывать моих мужей? — спросила Мария. Несмотря на дурные вести, ей стало весело. В жалком, худющем и слепом Билли все еще теплилось достаточно жизни, чтобы проявлять интерес к ней и к тому, где ее муж. Жизнь все еще радовала его. Когда-то она радовала их обоих. Они вместе танцевали, вместе смеялись. Бывали времена и сейчас, когда жизнь по-прежнему радовала и Марию, но такое случалось все реже. И ей стало забавно от того, что старик без денег и почти слепой все еще мог проявлять интерес к житейским вещам и испытывать к ней влечение.

— Мне просто хочется держать твоих мужей в поле зрения. Это мое хобби, — пояснил Билли. — Так почему же сеньор Санчес покинул тебя, если, конечно, я не сую свой нос в чужие дела?

— Ты как раз суешь его не в свои дела.

— У меня болят ноги, так что все равно расскажи, — попросил Билли.

Мария улыбнулась. Билли не мог видеть ее улыбки, но смог определить по тону, что она несколько смягчилась. И еще раз пожалел, что вместо ее лица различает лишь его смутное очертание.

— Он бросил меня, потому что я не нравилась ему, — сообщила Мария.

— Почему же тогда он женился на тебе, если ты не нравилась ему?

— Ему нравилась моя внешность, — ответила Мария. — И он принял ее за меня.

— Сочувствую ему, я тоже часто делал такую же ошибку, — заметил Билли. — Я уверен, что сделал бы ее опять, если бы мог видеть лучше.

— Мне кажется, что Джо отправился в Кроу-Таун, — проговорила Мария, которой не хотелось продолжать разговор о своих мужьях и вообще о своих взаимоотношениях с мужчинами.

— В Кроу-Таун, о Боже милостивый! — воскликнул Билли.

— А что, Джо молод, — сказала Мария, — и ему нравятся такие места.

— Я старый, и они мне не нравятся, — изрек Билли. — По мне, лучше умереть, чем отправиться в Кроу-Таун.

— А кто сказал, что тебе надо отправляться туда? — спросила Мария.

— Вудроу Калл повесил немало мексиканцев, — объяснил Билли. — Так что мне лучше поехать и предупредить Джо. Такой шустрый, как Джо, еще может успеть исчезнуть. Если это поможет, я поеду в Кроу-Таун.

— Ты не слушаешь меня, — прервала его Мария. — И не даешь мне сказать. А когда мне это удается, мои слова пролетают мимо твоих ушей. Я поеду в Кроу-Таун сама.

— Ты? — удивился Билли. — И насколько, ты думаешь, тебя хватит в этой вонючей дыре?

— Настолько, чтобы предупредить моего сына, — твердо ответила Мария.

— Нет, поеду я. Джо от меня ждет информации о служителях закона и им подобных, — настаивал Билли.

— Ты потерял свою лошадь, — напомнила Мария.

— Ну и что, это не единственная лошадь в мире, — возразил Билли. — Я могу раздобыть другую. Я сомневаюсь в том, что сам Вудроу Калл решится сунуться в Кроу-Таун, — добавил он. — Там все его ненавидят. Ему пришлось бы перестрелять весь город.

— Ты забываешь, каков он на самом деле, — заметила Мария. — Если его наняли, он поедет туда. Если его послали убить Джо, он поедет в любое место за ним.

— Что ж, я доберусь туда раньше него, даже если мне придется идти пешком, — заявил Билли. — Он показал мне от ворот поворот. Я такого не забываю.

Воспоминания о Кроу-Тауне вызвали в нем такую нестерпимую жажду, что он бросился в лавку и купил две бутылки текилы. За лавкой был навес, в тени которого он присел и быстро опустошил одну из них. На середине второй, когда к нему уже подступало беспамятство, подъехал пастух, на поводу у которого брела его пропавшая лошадь.

— Я нашел твою лошадь, старик, — сказал пастух Педро.

Билли вдруг почувствовал, что одна только мысль о его лошади, не говоря уже о ее виде — насколько позволяло ему зрение, приводит его в ярость. Зловредное животное заставило его испытать не только неудобство, но и позор. Для человека с его репутацией появиться на своих двоих в таком городе, как Охинага, где был всего один салун, значило окончательно подорвать уважение к себе.

Без колебаний, но не без труда он вынул из кобуры пистолет. Рука словно отказывалась направляться туда, куда ее посылал мозг. Она частенько бунтовала, когда он был пьян. Не в конце концов ему удалось более или менее твердо вскинуть пистолет и выпустить всю обойму в направлении Педро и лошади. Он, безусловно, не хотел причинить вреда Педро, который был приличным пастухом. Он намеревался лишь пристрелить свою лошадь, попав ей в голову, если возможно. Но единственной жертвой расстрела стал маленький белый козленок, от нечего делать оказавшийся там, где не нужно.

— Благодарю. — Педро приподнял шляпу перед стариком, привалившимся к стене лавки. — Одним козленком меньше на моем жизненном пути.

Происшедшее вызывало у Педро отвращение. Старик был когда-то знаменитым следопытом. Говорили, что он выслеживал даже индейцев. И был к тому же непревзойденным стрелком. А теперь не мог попасть в свою собственную лошадь с расстояния двадцати ярдов. Лучше уж умереть, считал Педро, чем болтаться, стреляя в чужих коз.

Позднее Билли обнаружил кусты, где было больше тени, чем под хилым навесом лавки и, перебравшись туда, прикончил вторую бутылку и задремал. А когда проснулся с пустой бутылкой и разряженным пистолетом, обнаружил рядом с собой Марию, которая, стоя на коленях, привязывала к его ногам веревку. Возле нее виднелась его кобыла. Затем его медленно поволокли. Если бы его волокли быстро, желудок наверняка бы не выдержал и изверг свое содержимое. Когда волочение прекратилось, он оказался за домом Марии, возле насоса, которым качали воду, и, прежде чем Билли успел сообразить, в лицо ему ударила холодная струя. Он почувствовал, что может захлебнуться. Но вскоре струя перестала бить в лицо, и он понял, что не захлебнется. Попытавшись встать, Билли сильно ударился головой о насос, из которого Мария поливала его.

— Я должна идти искать Джо, — сказала Мария. — Присмотри за моими детьми. Позаботься, чтобы с ними ничего не случилось.

— Ладно, позабочусь. Ты вооружена?

— Нет, я не люблю оружия, — ответила Мария.

— Ты должна взять мой пистолет. Так будет безопаснее.

— Мне не нужен твой пистолет, Билли, — отказалась Мария. — Если у меня будет с собой пистолет, его могут отнять и им же убить меня. Мне надо, чтобы ты остался здесь и позаботился о Рафаэле с Терезой.

Но Билли удалось настоять на своем, и Мария взяла его пистолет. Когда она уже уезжала на своей пятнистой кобыле, до Билли дошло, что Мария называла его по имени. Значит, она переменилась. В последний раз она обращалась к нему по имени несколько лет назад.

6

Завидев капитана, Боливар расплакался.

— Капитан, капитан, — говорил он всхлипывая. Калл привык к этому, поскольку Бол плакал при каждом его появлении. А вот Брукшир, видевший старика впервые, был смущен. Место, в котором ютился старик, представляло собой всего-навсего глинобитный навес.

Вскоре принялась плакать и Джозефета — мать семейства, ухаживавшего за Боливаром.

— Бог послал вас как раз вовремя, капитан, — проговорила она срывающимся голосом. — У Роберто больше не хватает на него терпения и он бьет его.

— Он не должен его бить, — сухо сказал Калл. — Разве Бол заслуживает такого обращения?

— На прошлой неделе он поджег себя, — объяснила Джозефета. — А иногда пытается зарезаться. По ночам он кричит и будит детей.

Калл вздохнул. Бол был белый как лунь. Рыдания все еще сотрясали его тщедушное тело.

— Его нужно подстричь, — заметил Калл. Волосы у старика отросли до самых плеч и делали его похожим на привидение.

— Прошлый раз, когда мы стригли его, он выхватил ножницы и попытался заколоть Рамона, — ответила Джозефета. — Потом он вонзил их в себя. Мне кажется, он хочет совершить грех и наложить на себя руки.

Калл относился к Джозефете с большим уважением. На руках у нее находилось девять или даже десять детей и муж, почти ничем не отличавшийся от них. Деньги, которые Калл платил за содержание Бола, были для семьи едва ли не единственным средством существования.

Калл понимал, что старик с годами стал несносным, но не предполагал, что до такой степени.

Брукшир кипел от возмущения. Старик будет явной помехой им, хоть капитан и утверждал, что они повезут его с собой не дальше Ларедо. Тем не менее им дорога каждая минута, считал Брукшир. Вернее, так считал полковник Терри. И в этом нельзя было усомниться. Полковник ждал, что они схватят Джо Гарзу прежде, чем тот успеет ограбить еще один поезд, особенно из тех, что перевозят денежное содержание военных. Военным не нравилось, когда умыкали их деньги, и они уже намекали, что найдут другой способ доставки, если сопливый мексиканец нападет еще раз.

Один из мальцов Джозефеты привел из-за дома мула, на котором возили Боливара. Мальчик приладил седло, и им не без труда удалось вскинуть Боливара на костлявую спину животного. Брукшир совсем пал духом. Старик не мог даже взобраться на собственного мула. Но капитана это, похоже, не трогало. Со стариком он был терпелив и дал женщине приличную сумму за труды.

— Мне очень жаль, что Бол доставил вам столько беспокойства, — извинился Калл. — Он просто старый и начинает выживать из ума. Может быть, небольшая поездка поднимет его настроение.

Когда они собрались тронуться в путь, к старику и его мулу стали сбегаться дети. У мальчиков и девочек, которых оказалось поровну, глаза были на мокром месте.

— Мы не хотим, чтобы он уезжал, — сказала Джозефета. — Мы любим его. Вот только у Роберто больше не хватает терпения, и я боюсь, как бы не случилась беда.

Беспокойство не покидало Брукшира все утро, но когда они медленно подъезжали к окраине города, жара стала такой нестерпимой, что победила даже его способность беспокоиться. На равнинах была зима, а в Сан-Антонио все еще стояло лето. Ночью маленькая комната в отеле казалась Брукширу ящиком, под которым непрерывно топилась печь. Белье на нем становилось мокрым от пота. Такими же были и простыни. Он потел так, что просыпался в луже. В окна не залетало ни ветерка. Залетали лишь москиты, осы и какие-то летающие жуки. Каждое утро он вставал, чувствуя себя еще более уставшим, чем накануне вечером.

Что же касается капитана, то если жара и беспокоила его, то это, во всяком случае, никак не проявлялось внешне. Вообще, если что-нибудь ему и досаждало, то этого никогда не было заметно Он брал Брукшира с собой, когда ходил к шерифу Сан-Антонио. Калл хотел посмотреть, нет ли у того надежного заместителя, которого можно было бы на время позаимствовать.

— Господин Брукшир представляет железную дорогу, — произнес Калл и замолчал, решив, что сказал достаточно много.

Услышав, что его представляют как самого полковника Терри или кого-то не менее важного, Брукшир ненадолго воспрянул духом и почувствовал себя банкиром — он часто жалел, что не стал им в свое время. К тому же ему было лестно разгуливать со знаменитым рейнджером. Но задолго до наступления вечера пот вышиб из него всякое тщеславие. Радовало только то, что рядом не было его жены Кэти. Кэти неодобрительно относилась к тому, что он потел. Она считала это нецивилизованным. По ее мнению, приличные люди не напиваются, не плюют на людях, не портят воздух и не потеют. Временами, когда летняя жара у них в Бруклине достигала пика, Кэти даже лишала его своей благосклонности, чтобы не отступать от принципов, которых она придерживалась в отношении потения.

Передвигаясь по раскаленному Сан-Антонио или лежа по ночам в своем маленьком гостиничном ящике, Брукшир был рад хотя бы тому, что его супружеская жизнь не протекает в южном Техасе. С таким отношением к потению, как у Кэти, жизнь в Сан-Антонио стала бы совсем бесцветной, ибо здесь при малейшем объятии прошибал бы обильный пот.

Молодой шериф испытывал глубокое почтение к капитану, но заместителя одолжить не мог, поэтому остаток дня капитан провел в поисках лошадей, вьючных мулов и экипировки, которые были необходимы для поездки вверх по реке.

Именно с этого момента Брукшир стал обузой для капитана. Когда полковник Терри отдавал распоряжение своим людям направить капитану телеграмму, он хотел, чтобы в ней было ясно сказано, что Брукшир станет сопровождать его от начала и до конца, то есть до тех пор, пока Джо Гарза не будет убит или схвачен. Полковник не привык бросать деньги на ветер. Брукшир был опытным бухгалтером. Более двадцати лет он вел счета полковника. Он не был допущен лишь к тратам, связанным с любовницей полковника — таинственной женщиной по имени мисс Кора. Никто в конторе даже не видел мисс Кору, хотя было известно, что полковник снимал для нее квартиру на Пятой авеню. Время от времени в контору по ошибке присылали счет то за цветы, то за ювелирные украшения, что неизменно вызывало ярость у полковника.

— Идиоты, это же для Коры, — говорил он, выхватывая счет и запихивая его в карман. Жена полковника, еще одна таинственная фигура, была известна в конторе под именем мисс Элеоноры. В конторе ее считали чопорной и этим объясняли мисс Кору и квартиру на Пятой авеню, цветы и ювелирные украшения.

Встречая ошибочно присланные счета — а приходили они всегда из престижных заведений, — Брукшир позволял себе немного помечтать. Он представлял себя таким же богатым, как полковник, и способным содержать великолепную девицу, принципы которой в отношении потения не столь непреложны, как у Кэти. В мыслях он называл девицу мисс Белль, потому что ему нравилось это имя. Конечно, это была всего лишь маленькая мечта. Брукшир знал, что ему не стать таким богатым, как полковник, и даже если ему обломится немного больше денег, он все равно может не найти девицу по имени мисс Белль, которая согласится жить в квартире на Пятой авеню, принимать от него цветы и украшения. Это всего лишь маленькая мечта.

Капитан Калл, однако, был ошарашен тем, что в погоне его станет сопровождать Брукшир со своими бухгалтерскими книгами. Капитану обещали покрытие всех его расходов, а также значительное вознаграждение в случае быстрого успеха. Экспедиция, даже такая маленькая, требовала расходов, поэтому Брукшир, естественно, должен вести их полный учет. Возникавшие в прошлом проблемы в большинстве своем были связаны хоть и с грязными проделками, но все же цивилизованных конкурентов из Чикаго, или Кливленда, или Буффало. В таких случаях обязанности Брукшира сводились к тому, чтобы держать в узде пинкертонов, которые, в отличие от полковника, не были приучены считать деньги.

Нанять капитана Калла для того, чтобы он схватил Джо Гарзу, оказалось не так просто, как заполучить пинкертонов для поимки тех, кто выводил из строя путевые стрелки. Общим было лишь то, что в обоих случаях тратились деньги полковника. А когда тратились деньги полковника, Брукшир требовал полного отчета.

— А почему? Он что, не доверяет мне? — спросил Калл, когда Брукшир сообщил, что будет сопровождать его.

— Полковник не доверяет самому Господу Богу, — сорвалось с языка у Брукшира Недоверчивость полковника Терри являлась притчей во языцех у них в конторе. Он постоянно заглядывал туда, чтобы проверить их работу. В конце каждой недели, когда Брукшир зарывался в свои приходо-расходные книги, полковник садился рядом, доставал огромную лупу и проверял каждую строчку.

Калл осматривал сытого серого мерина, когда Брукшир сообщил о том, что ему предписано ехать с капитаном. Калл только что приподнял переднюю ногу мерина, чтобы рассмотреть его копыто. Ему предстояло ехать по каменистой местности, и у животных должны быть крепкие копыта. Каллу даже в голову не приходило, что такой человек, как Брукшир, у которого даже шляпа не держалась на голове, собирается отправиться с ним в Мексику. Даже Бол со всей своей немощью для него меньшая помеха. Бол, по крайней мере, привык к лишениям походной жизни и был мексиканцем. Брукшир производил приличное впечатление, но выглядеть приличным — это одно, а иметь опыт — совершенно другое. Калл даже не знал, умеет ли Брукшир ездить верхом.

— Но, мистер Брукшир, — проговорил он. — У вас нет необходимой экипировки и это не ваш профиль работы. Мне известно, что вы семейный человек, а эта работа связана с некоторой опасностью. Честно говоря, мне лучше не брать вас.

— Мне тоже лучше не ездить, но у меня нет выбора, — ответил Брукшир. — Я сижу на жалованье. И платит ее мне полковник Терри, который ждет от меня ежедневных отчетов, а кроме того, и докладов.

— Докладов? — переспросил Калл.

— Да, я должен докладывать ему, — подтвердил Брукшир. Мрачный вид капитана не оставлял никаких сомнений в том, что тот не в восторге от услышанного. — Если вы схватите молодого мексиканца или убьете его, полковник должен узнать об этом сразу же, — добавил Брукшир. — Он очень щепетилен по части своевременности.

— Я рассчитываю, что он также щепетилен и по части результатов, — заметил Калл. — Что, если я не схвачу молодого бандита достаточно быстро? Что, если ему удастся ограбить военных еще несколько раз?

Брукширу стало не по себе от этих вопросов. Он был не единственным в конторе, кто высказывал сомнения, связанные с возрастом Калла. Все, конечно, восхищались репутацией капитана. Когда-то он, несомненно, был лучшим из лучших. Попадись Джо Гарза капитану в расцвете лет, бандит не продержался бы и недели.

Но теперь капитан постарел и выглядел соответственно своему возрасту. Если бы полковник Терри увидел его, он бы, наверное, не стал нанимать Калла, или, по крайней мере, уменьшил его гонорар.

— Надеюсь, я еще не оглох, — сказал Калл. — Не слышу вашего ответа. Что, если я окажусь не слишком быстрым?

— Он тут же откажется от ваших услуг, — проговорил Брукшир.

— Благодарю за откровенность, — усмехнулся Калл. — Я достану вам Джо Гарзу, но я не могу сказать, когда это будет, и сам Бог не скажет тоже. Мексика велика, да и западный Техас тоже не мал. Нас может не оказаться на телеграфном проводе в тот день, когда полковник решит отказаться от моих услуг.

— Капитан, ловите бандита, — тихо попросил Брукшир. — И не слишком беспокойтесь о полковнике Терри. Беспокоиться о нем — моя забота.

— Неужели вы не можете найти другую работу? — спросил Калл. — Не думаю, что эта так уж нравится вам. Ваш полковник, похоже, совсем не сахар.

Брукшир не стал отрицать этого, но от комментариев воздержался. Жизнь научила его быть осторожным с комментариями в отношении полковника. Сделанные в сотнях миль от конторы, они каким-то неведомым образом все равно достигали ушей шефа.

— Мне нравятся преданные люди, — произнес Калл, видя что Брукширу нечего сказать. — Думаю, что вы преданный человек. Но быть преданным еще не значит подходить для такой работы, какая предстоит нам. И совершенно неразумно со стороны вашего босса рассчитывать, что вы выполните работу, которой не обучены.

— Да уж, разумным его не назовешь, — вырвалось у Брукшира. — Но он велит ехать и мне лучше не возражать. Я согласен, что я недотепа. Другого такого, наверное, и не сыскать. Но тем не менее я здесь и должен ехать.

— Пошлите полковнику телеграмму, — предложил Калл. — Сообщите ему, что подхватили техасскую чесотку и что доктор не разрешает вам садиться в седло раньше, чем через шесть недель.

— Что такое техасская чесотка? — спросил Брукшир, гадая может ли он подцепить ее на самом деле. — И как ее можно подцепить?

— Она сама тебя находит, — пояснил Калл, которому вдруг стало забавно. Человек был таким зеленым, что его становилось жалко. Калл не смог представить, как повеселился бы его старый приятель Гас Маккрае, окажись он в компании с мистером Брукширом. Гас исходил бы шутками по каждому поводу, связанному с бухгалтером. И уж несомненно припомнил бы болезни пострашнее техасской чесотки.

— Мне бы не хотелось, чтобы она нашла меня, — заявил Брукшир.

— А мне не хотелось бы, чтобы вам снесли голову этом походе, — возразил Калл. — Стрелять-то вы умеете?

— Могу прицеливаться и довольно хорошо, — заверил его Брукшир. — Меня учили этому на войне, но потом перевели в санитары. С тех пор я никогда больше не целился.

— Когда вы в последний раз сидели на лошади? — поинтересовался Калл.

— Мой опыт по части лошадей в основное ограничен конными экипажами, — признался Брукшир. — Верхом на лошади я не ездил уже много лет. — Правда, однажды я сидел на верблюде, — припомнил он. — Это было на ипподроме. На именинах полковника.

— Что такое ипподром? — спросил Калл.

— Место состязаний, — пояснил Брукшир. — Там выступал Буффало Билл — я видел его три раза. Я видел там даже Сидящего Булла. Подозреваю, что полковник лично знаком с Буффало Биллом и Сидящим Буллом также.

Калл промолчал.

— Вы встречались с мистером Коуди? — спросил Брукшир, только чтобы не молчать. Суровый во время разговора, капитан становился еще суровее, когда молчал.

— Не имел удовольствия, — сухо проговорил Калл, считавший Коуди выскочкой и хвастуном. Спору нет, он убил нескольких бизонов, но в те времена, когда их было не счесть, любой, кто умел держать ружье, мог настрелять их сколько угодно. Однажды в Эль-Пасо Калл смотрел снятое на пленку шоу Коуди, в котором индейцы сиу играли в бейсбол. А почему бы индейцам сиу не играть в бейсбол, заключил Калл после некоторых размышлений над увиденным. Что им остается? Почему бы им также не зарабатывать деньги, гоняя вокруг арены и изображая нападения на почтовые кареты? Коуди не откажешь в некоторой предприимчивости. Он быстро смекнул, что люди, никогда не видевшие живых индейцев, тем более никогда не воевавшие с ними, будут готовы выкладывать любые денежки за такие зрелища. Может быть, в этом и нет ничего плохого, но он почему-то не жаждал знакомства с Биллом Коуди, да и с Сидящим Буллом тоже.

— Так вот, полковник настоял, чтобы я сел на верблюда и сфотографировался, — продолжал Брукшир. Это было невинное событие, всего-навсего именины на ипподроме, но Брукшир почувствовал, что одно лишь упоминание об этом еще ниже опустило его в глазах капитана. Он не предполагал, что занимает в его глазах сколь-нибудь высокое место, но и не мог позволить себе падать еще ниже.

— Вы не ездите верхом и не уверены в том, что умеете стрелять, — произнес капитан тоном, который, как ни странно, нельзя было назвать нелюбезным. — Вашу шляпу каждые пять минут уносит ветром, и жара доставляет вам неприятности. Нам, возможно, придется пересечь пустыню или две, чтобы догнать Джо Гарзу. Возможно, мы никогда не догоним его, а если догоним, он может пристрелить нас обоих.

— Пристрелить вас? — вскрикнул от удивления Брукшир. — Вот уж чему не верю, так это тому, что он может пристрелить вас.

— Может, — ответил Калл. — Говорят, он замечательный стрелок.

— Но у вас же такая репутация, — не унимался Брукшир. — Иначе полковник не стал бы нанимать вас.

— О своей репутации, господин Брукшир, могу твердо сказать только одно, — заявил Калл. — Она не остановит пулю. Поэтому я бы предпочел не брать вас с собой. Мне не хочется, чтобы вам снесли голову.

— Снесли голову? — переспросил Брукшир. — А почему мне должны снести ее? — Брукшир решил, что из-за жары он стал плохо слышать. Он проработал на железной дороге много лет, но никогда перед ним не возникал вопрос о смерти. Бухгалтеров не убивают, даже в таких путешествиях, какое предстоит ему. Даже во время самых яростных беспорядков в чикагских депо он с комфортом отдыхал в гостиничном номере, позволяя себе время от времени прикладываться к бутылочке бренди.

— Снесут или не снесут, а полковник велел ехать, — повторил Брукшир, в голосе у которого поубавилось уверенности.

— Испробуйте на нем техасскую чесотку, пока я занимаюсь этими лошадьми, — посоветовал Калл. — У вас будет достаточно времени, чтобы послать телеграмму.

Брукшир действительно послал телеграмму, только не стал ссылаться ни на болезнь, ни на собственную непригодность, поскольку это могло лишь отправить его на вольные хлеба. После мучительных размышлений и нескольких пробных заходов он свел содержание к одной фразе и запросу:

Ответ последовал немедленно и в такой же краткой форме:

Брукшир показал Каллу телеграмму, когда они собирались отправиться за Боливаром. Калл взглянул на листок бумаги и тут же вернул его.

— Я бы на его месте пошел на компромисс, — заметил он. — И дал бы вам возможность прокатиться до Ларедо. Вы могли бы помочь мне с Болом. Он иногда бродит по ночам. Можете взять одну из запасных лошадей.

— А оружие можно? — спросил Брукшир.

— Какое оружие вам хотелось бы иметь?

— Винтовку, я полагаю, — ответил Брукшир. — Или дробовик и несколько пистолетов. Мне кажется, с оружием я буду чувствовать себя спокойнее.

— Прошу, — сказал Калл. — Ружейный магазин прямо через улицу. А мне еще надо заглянуть к кузнецу и купить несколько запасных подков. Попробую отыскать там седло для вас. Через полчаса я буду готов.

Через полчаса, когда Калл вернулся верхом на лошади, к которой были привязаны две другие и два мула, он обнаружил Брукшира вооруженным двумя большими «кольтами», «винчестером» и дробовиком восьмого калибра.

— О Господи, — вздохнул Калл. — А на что вам дробовик восьмого калибра?

— Мне рекомендовал его парень в магазине, — ощетинился Брукшир. Он очень гордился своим крупнокалиберным дробовиком, а капитан почему-то смотрел на него косо, и уверенность Брукшира в себе начала улетучиваться.

Капитан взял ружье и вскинул его пару раз к плечу.

— Потребуется целый мул для перевозки одних только патронов к нему, — заметил он, возвращая ружье Брукширу.

— Парень сказал, что это незаменимое средство самообороны, — возразил Брукшир.

— Я не могу спорить с этим, — проговорил Калл. — Правда, у него такая отдача, что может вышибить дух, но если вы сами останетесь живы после выстрела, то о противнике можно не беспокоиться.

— Револьверы новейшей модели, — удрученно проговорил Брукшир. Чувство собственной непригодности к тому, что он собирался делать, навалилось на него с новой силой. Но жребий был брошен. Капитан Калл отвернулся и стал методично пристегивать поклажу к одному из вьючных мулов.

Затем они отправились за старым мексиканцем, который выжил из ума. К тому времени, когда жара достигла своего апогея, они оставили позади последний из глинобитных навесов и направились через пыльную и тернистую равнину к мексиканской границе. Под Брукширом был худющий гнедой жеребец по кличке Дох.

— Мне непонятна его кличка, — буркнул Брукшир, страдая от того, что спина у лошади оказалась такой костлявой. Он и не предполагал, что в седле так неуютно.

— Просто кличка, — пояснил Калл. — Может быть, она происходит от слова «доходяга», но это всего лишь моя догадка.

Интересно, думал Брукшир, как воспримет полковник Терри счет за Доха. Лошадь стоила восемьдесят пять долларов, что было, по убеждению Брукшира, огромной суммой. Что, если полковник Терри собирался позволить ему лошадь всего за шестьдесят долларов? Тогда за счет чего покрыть разницу?

Калл настоял, чтобы Брукшир расстался со своей широкополой соломенной шляпой и купил более подходящую фетровую. Он настоял также на приобретении грубой одежды, ботинок и даже chapaderos — кожаных штанов, без которых нельзя обойтись в каменистых районах близ мексиканской границы.

В результате этого, вынужден был признать Калл, Брукшир вызывал улыбку не только у него самого, но и у всех, кто попадался им на пути. Эти одеяния почему-то как ничто иное выдавали в нем северянина и откровенно делали его похожим на нью-йоркского бухгалтера, которого запихнули в платье, совершенно ему несвойственное.

Брукшир и сам чувствовал себя в новом облачении стесненно, но, как только они выехали из Сан-Антонио, он обнаружил, что внешний вид доставляет ему не самое большое беспокойство. Новая шляпа была в несколько раз тяжелее его старой любимицы. Она стала таковой, как только он примерил новую, которая не только была тяжелой, но и до боли сжимала ему голову. Дело с головой довершала жара, а с ногами — ботинки.

— Они ведь жмут, — пожаловался Брукшир, но капитан взглянул на него так, словно не имел представления, о чем толкует Брукшир. У капитана ботинки, очевидно, не жали.

К удивлению и неудовольствию Брукшира, сидеть на Дохе для него было все равно что на пиле. Лошадь оказалась слишком тощей, а седло узким и жестким. Голова болела, ботинки жали, и у него все время было такое ощущение, что еще несколько миль езды верхом — и он окажется распиленным надвое. Но ни одно из этих неудобств не тревожило Брукшира так, как вид местности, по которой они ехали. Он даже не представлял себе, что в Америке может существовать такая блеклая и неприветливая местность. Земля была усыпана приземистыми кактусами. Всюду рос густой и колючий кустарник — чапараль, переплетенный не менее колючим мескитом. Несколько раз им попадались гремучие змеи, издававшие угрожающий звон. До вечера было еще далеко, а Брукшир уже устал. Но поглядывая на проползавшую под ним землю, он не мог даже вообразить, где и как они здесь найдут ночлег. Единственное, что не страшило его, так это опасность продрогнуть. Небо совсем не походило на то, что было в его родных местах. Оно было огромным и, вместо голубизны, отливало белизной. Однако делали его белесым не облака, а невыносимый зной.

Капитана не устраивало поведение одного из мулов, который оказался не в меру игривым. Он так резвился, что Каллу в конце концов пришлось спешиться и надежнее закрепить поклажу.

— А змеи ползают по ночам? — спросил Брукшир.

— Только когда охотятся, — ответил Калл. — Я жалею, что выбрал этого мула.

Мул, словно раздосадованный нелицеприятным отзывом о себе, попытался укусить Калла, который шлепнул его перчаткой по носу.

— Будет, пожалуй, лучше, если я заменю его в Ларедо, — решил Калл. — Хорошо хоть Бол успокоился. С ним всегда так во время поездок.

Старик-мексиканец действительно стал намного спокойнее. Время от времени он что-то бормотал по-испански, предаваясь воспоминаниям и испытывая радость от езды на муле.

Брукшир обнаружил, что, несмотря на многочисленные неудобства и предстоящую бессонную ночь, он был не совсем разочарован в путешествии. К одежде просто надо было привыкнуть, как и к ботинкам тоже. Правда, потел он так сильно, что Кэти, наверное, развелась бы с ним, если бы обнаружила в нем такие запасы пота.

И все же это было первое в его жизни приключение, если не считать войны, но тогда он был слишком молод и напуган, чтобы получать от нее удовольствие.

И вот теперь, оставив позади Сан-Антонио, он отправился к мексиканской границе вместе со знаменитым капитаном Каллом на поиски опасного бандита Джо Гарзы. Несмотря на неудобства, поездка обещает быть интересной. Тем более что в его распоряжении имелись целых четыре ствола, и все они были заряжены. Он был предоставлен самому себе на Диком Западе — самому себе, если не считать капитана Калла. Пусть попробует теперь полковник Терри разыскать его и наорать. Он не сможет сделать этого даже с помощью телеграммы, а если и сможет, то не скоро. Капитан говорил, что до Ларедо три дня пути. Брукшир считал, что к тому времени, когда они доберутся туда, он окончательно созреет как наездник и, возможно, как стрелок.

В ту ночь он спал на удивление крепко, так крепко, что вряд ли почувствовал бы змею, случись ей заползти на него. На завтрак у них был только кофе. Между тем капитан посоветовал Брукширу получше познакомиться с оружием, попробовав зарядить и разрядить его несколько раз, чтобы изучить работу всех механизмов. Пока капитан готовил кофе, Брукшир занимался именно этим. Самым простым в этом отношении оказался дробовик восьмого калибра. Надо было только согнуть его и вставить в стволы два огромных патрона.

— Если вдруг придется стрелять, держите его что есть мочи, — заметил капитан. — Сомневаюсь, что какой-нибудь из этих мулов может лягнуть вас с такой же силой, как это ружье.

— Не думаю, что мне придется стрелять из него, — ответил Брукшир.

И действительно, у него не было намерений пускать его в ход, если только не случится чего-то очень серьезного. Он уже собрался было разрядить ружье и убрать боеприпасы в патронташ, как к нему неожиданно подскочил старый Боливар, вырвал дробовик и выпустил оба заряда по ближайшему мулу. Отдача и вправду оказалась столь сильной, что старик хлопнулся на спину, перелетев через лежавшее под ногами седло, и уронил ружье. Мул с вырванным желудком тут же испустил дух, даже не успев дрыгнуть ногами.

— Проклятье, он застрелил не того мула! — воскликнул Калл. — Это был хороший мул. — Он был зол на себя за то, что невнимательно следил за стариком, у которого по утрам всегда разыгрывалось воображение.

— Индейцы! — выкрикнул Бол, вскакивая на ноги.

Калл схватил дробовик.

— Никаких индейцев, Бол, это всего лишь мулы, — в голосе Калла прозвучала жалость. Что могло так травмировать мозг старика, удивлялся он, чтобы тот стал путать мулов с индейцами? Скоро и сам он станет старым, если останется жив. Неужели и для него настанет такое утро, когда он не сможет отличить коричневого мула от коричневого индейца?

— Эта поклажа будет дополнительной нагрузкой на остальных, пока не доберемся до границы и не найдем замену этой животине, — решил капитан, поделив груз между своей лошадью, оставшимся мулом и гнедым доходягой.

Вид убитого мула с вырванным боком отбил у Брукшира охоту пить кофе. На войне он видел много убитых лошадей и мулов, но это было совсем давно.

— Сколько вы отдали за мула, капитан? — спросил он, когда они садились на лошадей. Бухгалтерская книга учета лежала в его седельной сумке, и он хотел внести в нее потерянное имущество, пока не забыл.

— Сорок пять долларов, — ответил Калл.

— Сделаю запись — я же бухгалтер, — пояснил Брукшир. — Мне следовало записать все это еще вчера, но я привыкал к новой одежде и забыл о своих обязанностях.

— Один приличный мул и два патрона к дробовику. Если ваш босс такой скряга, то лучше указать и патроны.

7

Джо Гарза впервые отправился в Кроу-Таун когда ему было семнадцать. Ковбой, допившийся до того, что забыл, по какую сторону от границы находится, пристал к Марии прямо посреди Охинаги. Когда Мария попыталась отвязаться от него, ковбой расстегнул штаны и продемонстрировал свое мужское достоинство. Джо стоял перед их домом, всего в нескольких ярдах от происходившего. Он был согласен с гринго в том, что его мать шлюха. А чем еще можно было объяснить ее четверых мужей? Но ему хотелось убить техасца, который был прямо под рукой. Джо сунул за пояс пистолет, прошел мимо Марии, спешившей с опущенными глазами к дому, и остановился возле ковбоя, который пытался застегнуть штаны. Ни слова не говоря, приставил к его лицу пистолет и снес ему полчерепа. Ковбой был настолько пьян, что даже не понял, что с ним произошло. Но Мария поняла. На нее уже тогда пахнуло смертью, когда Джо шел мимо. Он улыбался, но не ей. Она знала, что сын не любит ее. Улыбку у него вызывала смерть, которая вот-вот должна была наступить от его руки. Вскоре улыбка Джо станет частью легенды, которая будет ходить среди гринго: Джо Гарза всегда улыбается, перед тем как убить.

Мария дала Джо свою лошадь и заставила его уехать. Она знала, что гринго вернутся, чтобы убить сына. Он должен был скрыться. Она не обольщалась тем, что он убил ковбоя из-за нее. Джо ничего не делал для других. Он делал все только для себя. Для него неважно было, что ковбой оскорбил его мать. Просто ему в тот момент захотелось убить именно того человека.

Когда с ранчо, где работал убитый ковбой, приехали его напарники, они вначале избили ее арканом, а затем притворились, что собираются повесить на той же веревке. Разыграв повешение, они опять избили ее. Марии хотелось молчать, но они жаждали увидеть ее слезы, и она плакала. Только ради того, чтобы доставить удовольствие тем, кто ее бил. Ибо рассчитывать на то, что она расскажет, где искать Джо, им не приходилось.

Бить ее было легче, чем искать Джо. Она знала, что одними побоями тут не отделаешься. Так и случилось. Поздно вечером, побывав в кантине, мужчины вернулись в ее дом. Мария отдала свою лошадь Джо и уехать не могла. К тому же она все равно бы не бросила остальных детей.

То, что происходило в ее доме, было хуже избиения. Она никогда не принадлежала мужчинам, которые ненавидели ее. Мария была скромной женщиной и даже не предполагала, что придется пережить такой позор и унижение. Она боролась, но без души. Ее душа была в Кроу-Тауне вместе с ее сыном, которого она должна была любить, несмотря ни на что.

Белые мужчины с ранчо по ту сторону границы не знали, чего они хотят. Когда им надоело унижать Марию, они уехали.

Не менее тяжкой, чем позор унижения, была боль от сознания того, что она навсегда потеряла Джо. Оставшись одна, Мария плакала, пока хватило слез. Проходили дни, слезы накапливались, и она опять плакала до полного опустошения. Жив Джо или нет — так или иначе, она знала, что лишилась его навсегда. У нее никогда уже не будет того сына, каким он был до того, как Хуан Кастро продал его апачам. Тот сын был далеко — дальше, чем даже Кроу-Таун. Ему было всего семнадцать, но он уже находился во власти смерти.

Когда Джо вернулся, Мария сказала ему об этом. Джо лишь рассмеялся.

— Мы все во власти смерти, мать, — проговорил он.

— Ты слишком молод, чтобы говорить это мне, — сердито возразила Мария. — Я — не во власти смерти. И тебе я дала жизнь для того, чтобы ты жил. Ты убил всего одного американца. Тебе надо уйти в горы. Белые будут охотиться за тобой не вечно.

— Я не люблю гор, — ответил Джо. Потом он уехал и как раз вовремя. На следующий день нагрянуло четверо блюстителей закона. Самым ужасным из них был шериф по имени Донифан, который лишь наблюдал, пока остальные делали свое дело. Блюстители закона оказались грубее ковбоев. Они привязали Марию за ноги и поволокли вокруг деревни. После этого протащили ее по колючим зарослям. Затем взвалили на мула и стали перебираться вместе с ним на другой берег реки. Воды в реке было много, и их лошадям пришлось плыть. Мул тоже плыл. На середине реки они отпустили мула. Течение понесло Марию и мула вниз по реке. Она думала, что утонет.

В конце концов мулу все же удалось вскарабкаться на каменистый берег. При этом Мария несколько раз больно ударилась головой о скалы. Вслед доносился мужской хохот, не шерифа, а остальных его подручных. Затем они месяц держали ее в тюрьме, где у нее все время был сильный жар от загноившихся ран. Руки у нее были в наручниках — и ей удалось вытащить лишь несколько из вонзившихся в тело колючек. Спать можно было только прислонившись к стене. Если же она ложилась, то шипы еще сильнее вонзались в тело.

Хотя люди шерифа не говорили об этом, Мария знала, что они держат ее в тюрьме в надежде, что Джо попытается освободить мать. Подручные шерифа не знали, что сын не любит ее. Это было известно ей одной. Джо не станет пытаться ее спасти. Он не был предан ей. А вот она ему — была. Она словно не слышала вопросов людей шерифа и упрямо не сообщала, куда отправился Джо. Они не насиловали ее, они морили ее голодом. По нескольку дней они не давали ей ничего или только маисовую лепешку и немного воды. Она совсем ослабела и пала духом.

Когда же они, наконец, выпустили ее, она не смогла даже перейти улицу. Сил не хватило просто подойти к реке, не говоря уже о том, чтобы переправиться на другой берег. Ноги у нее подкосились и ей пришлось ползком добираться до небольшого кустарника, чтобы передохнуть в его тени. Пока она лежала там, в голову стали заползать мысли о смерти. Тело заживет, но заживет ли душа, которая вдруг состарилась. Она перестала быть душой женщины, которой хочется жить и быть такой же, как другие женщины. Ее душе было слишком неуютно в ней, и Мария думала о том, что должна умереть и дать душе переселиться в кого-то другого, перед кем открывается жизнь, а не смерть.

Но на свете были еще Рафаэль с Терезой, и она не могла позволить себе умереть. Пока она пыталась восстановить силы и желание жить, неизвестно откуда появился Билли Уильямс. Он приехал в город, как всегда, в изрядном подпитии и увидел сидящую под деревом коричневую женщину. Зрелище для Пресидио не столь уж необычное, и он уже было проехал мимо, когда заметил, что этой женщиной была Мария.

— О Боже, Мария! — воскликнул он и немедленно принес ей воды. Затем он сходил в дом мексиканской женщины и выпросил немного требухи, но Мария была слишком слаба, чтобы есть.

Видя ее состояние, Билли стал закипать. Руки у нее почернели от наручников, которые не давали циркулировать крови. Тело покрывали загноившиеся раны от уколов колючек.

— Я ненавижу людей шерифа, — проговорил он. — Я ненавижу их вонючие сердца.

Красный от гнева, он вернулся к своей лошади и выхватил винтовку, висевшую у седла.

— Что ты делаешь? — встревожилась Мария.

— Иду убивать этих паршивых псов, — решительно ответил Билли.

— Нет, отвези меня домой, мне плохо, — попросила Мария.

— Ладно, тогда я убью их позднее, — согласился Билли.

Том Джонсон, старший из подручных Донифана, вышел на крыльцо и смотрел, как Билли осторожно усаживает Марию на своего коня.

— Вот уж не знал, что ты мечтаешь о мексиканских шлюхах, Билли, — заметил Том Джонсон.

— Я мечтаю о том, чтобы вырезать у тебя твое вонючее сердце, Том, — сказал Билли. — Я сделаю это, как только отвезу Марию домой.

— У вас, старичков, острые языки, — расхохотался блюститель закона. — Тебе нравятся все шлюхи или только эта?

Он повернулся, чтобы посмотреть, не идет ли полюбоваться зрелищем его помощник Джо Мине. Взгляд его отсутствовал всего секунду, но когда он опять обратил его на Билли Уильямса, раздался хруст, и правое ухо Джонсона онемело. Решив, что на него налетела оса, он схватился за болезненное место и обнаружил, что его ухо болтается на полоске кожи, а по щеке ручьем льется кровь.

— Что ты сделал? — спросил пораженный Том. Старик приближался к нему с большим ножом в руке. Тома пронзил страх. Эти старые следопыты непредсказуемы. Он хотел достать пистолет, но страх парализовал его. Прежде, чем Том Джонсон смог потянуться за оружием, старик уже оказался перед его носом и взмахом ножа перерезал полоску кожи, на которой висело ухо. Поймав его руку, Билли помахал им перед глазами остолбеневшего блюстителя закона.

— То же самое могло бы случиться и с твоим вонючим сердцем, — сказал Билли, сунул ухо в нагрудный карман подручного шерифа, осторожно спиной попятился назад. Он не думал, что Том Джонсон придет в себя и выстрелит, просто ему не хотелось испытывать судьбу.

Все еще в шоке, Джонсон бросился назад в помещение тюрьмы. Джо Минс, сняв ботинок, срезал бритвой мозоль на большом пальце правой ноги, когда вошел Том, по щеке которого текла кровь. Крови было столько, что Джо чуть не отхватил себе палец вместо мозоли. Первое, что мелькнуло у него в голове, — «апачи». Том вышел из тюрьмы всего минуту назад. Разве можно за такое время снять скальп с человека?

— Господи помилуй, Том, где твое ухо? — с ужасом воскликнул Джо.

— В кармане рубашки, — проговорил Тем, не отдавая себе отчета, что ответ у него вышел несколько странным. Но ведь ухо, действительно, лежало в его кармане.

Эти слова будут гулять вдоль границы до конца жизни Тома Джонсона, который окажется крепким орешком и переживет своего друга Джо Минса на целых три десятка лет. А Джо уже в следующем году умрет от укуса гремучей змеи. Однажды вечером он будет возвращаться домой, как всегда, пьяный, и соскочит с коня прямо на свернувшуюся кольцом змею. Обычно змея в таких случаях гремит достаточно громко, чтобы предупредить человека, но, к несчастью Джо, в тот раз она сбросила с себя все погремушки, кроме одной. Если она даже и гремела ею, то Джо не услышал. Обычно люди не умирают от укуса этой змеи, а вот Джо испустил дух через сутки. В Пресидио мало кто лил по нему слезы. Он отличался сварливостью, ибо очень старался выслужиться и часто арестовывал людей за такие мелочи, на которые бывалый помощник шерифа не обратил бы внимания.

Том Джонсон как раз считал себя бывалым, но население этого не находило. Единственное, что помнили о нем, так это то, как он держал свое ухо в кармане рубашки. Том запил. Напившись, он проклинал Билли Уильямса. Доставалось при этом и мексиканской женщине. С нее начались все его беды. Из-за нее он стал посмешищем на всей границе. Если бы ему случилось опять арестовать ее, он собирался поступить с ней гораздо суровее, чем когда-то. А пока он срывал зло на других коричневых женщинах, которых было много в самом Пресидио и за рекой тоже. Каждая, кто попадала в тюрьму к Тому, знала, что ее ждут большие неприятности. Для двух из них пребывание в тюрьме закончилось смертью. Несколько раз Том отправлялся в Охинагу с намерением арестовать Марию и показать, что ей не сойдет с рук насмешка над белым блюстителем закона.

Но по какой-то причине, когда подходил момент, он не арестовывал ее. Вместо этого он брал другую коричневую женщину, привязывал ее к мулу и тащил через реку. Однажды в пьяном угаре он сказал ковбою в баре, что не забирает ее потому, что хочет, чтобы она жила в страхе. Ему хочется, чтобы каждый день она просыпалась с мыслью о том, что он сделает ей в следующий раз.

Билли Уильямс рассмеялся, когда ковбой рассказал ему об этом.

— Он не поэтому не трогает Марию, — возразил Билли.

— А он говорит, что поэтому. — Ковбой был в растерянности.

— Он не трогает ее потому, что знает: в следующий раз я не ограничусь ухом, — проговорил Билли. — В следующий раз я привяжу его к столбу и вырву его вонючее сердце.

— Ого, — воскликнул ковбой, которого звали Бен Грайдсалл. — Ты вырвешь сердце у самого помощника шерифа?

— Вырву, — заверил его Билли.

— Ну, это слишком сильно сказано, — заметил Бен. — Убить блюстителя закона — это для них все равно, что украсть лошадь. У тебя должна быть очень резвая лошадь, если ты сделаешь это. Они будут гнаться за тобой до самой Канады.

— Я не поеду в Канаду, — сказал Билли. — Я отправлюсь в Кроу-Таун.

— Это тоже подойдет. Ты им должен быть очень сильно нужен, чтобы они приехали и взяли тебя там.

8

Мария была единственной, кто принимал роды в Охинаге, и вскоре ее помощь должна была понадобиться нескольким здешним женщинам. Поэтому ей нельзя было долго задерживаться в Кроу-Тауне, который лежал в двух сотнях миль к северу от границы среди песчаных холмов. Мария никогда не была там, но знала о его славе — зловещая молва о нем доходила до каждого. В старые времена там, среди песчаных холмов, торговали рабами, ворованными детьми — как белыми, так и цветными, украденными женщинами. Побывать в Кроу-Тауне и остаться в живых считалось подвигом среди молодых приграничных pistoleros.[2]

Много лет назад, когда шла охота на бизонов, огромное стадо с равнин, спасаясь бегством, оказалось среди песчаных холмов. Его преследовали индейцы кайова и команчи, а также самые упорные охотники на бизонов из числа белых. В безумии последней охоты было убито более пятнадцати тысяч бизонов. Огромные горы шкур лежали в ожидании повозок, которые должны были вывезти их на восток. Но цены на кожу упали, и повозки так и не появились. Горы шкур медленно гнили. Веревки, которые связывали их, грызли мыши. Ветер разносил шкуры по пескам. Их трепали волки, койоты и барсуки. Вскоре в них завелись полчища насекомых. Тысячи шкур валялись разбросанными среди холмов. Однажды весной, два года спустя после того, как был убит последний бизон, пастухи увидели на холмах тучи ворон, которых привлекали шкуры или гнездившиеся в них насекомые. По ночам вороны сотнями сидели на кучах, а днем огромными стаями носились в небе. Бывали времена, когда их можно было видеть тысячами, и слышать тоже. Их карканье разносилось на десятки миль окрест.

Индеец по имени Синяя Кожа построил в Кроу-Тауне первую саманную халупу из одной комнаты. Синюю Кожу застрелил vaquero,[3] сбежавший из Мексики после того, как натворил там дел. Он поселился в халупе Синей Кожи и жил там некоторое время, пока не вернулся в Мексику. Бизоньи шкуры продолжали гнить, привлекая все больше ворон.

Потом возле халупы Синей Кожи выстроил хижину баск, кочевавший с овцами. Баска выпороли кнутом в Канзасе за то, что его овцы потравили пастбища для скота. Песчаные холмы Пекоса еще не были пастбищными угодьями. Здесь проходили со скотом только Чарлз Гуднайт и его напарник Ловинг. Баск чувствовал, что здесь его не потревожат, поскольку земли были слишком скудными для выпаса скота. Овцы, и те едва могли прокормиться. Баск погиб от руки знаменитого убийцы Джона Уэсли Хардина, которому случилось проходить мимо и которому просто нечего было делать. Джон Уэсли нашел ворон забавными.

— Если бы здесь была еще пара домов, мы могли бы назвать это городом ворон,[4] — заявил он, обращаясь к своей лошади. Джон Уэсли путешествовал в одиночестве и все разговоры вел со своей лошадью. Он повторил эти слова в Эль-Пасо, и название прилипло к месту.

Позднее, преследуемый законом, он укрылся в Кроу-Тауне. В халупе Синей Кожи проживали два крутых братца из Чикаго. Их надо было кончать обоих или не трогать вообще. Уставший Джон Уэсли выбрал второе и удовлетворился навесом, оставшимся после баска. Земля вокруг Кроу-Тауна кишела паразитами от тысяч гниющих шкур, но они не беспокоили Джона Уэсли. Единственное, что раздражало его в городе, которому он дал название, так это отсутствие в нем жертв. Ему не требовалось убивать каждый день или даже каждый месяц, или каждый год, но он хотел иметь людей под рукой на случай, если придет настроение кого-то шлепнуть.

Он часто уезжал, но возвращался в Кроу-Таун всякий раз, когда нуждался в передышке между сериями убийств. И с каждым годом находил здесь все больше людей и приземистых домиков, ветхих палаток и саманных хибар, которые были еще меньше и грубее, чем та, которую построил Синяя Кожа. В конце концов здесь появилось двенадцать домиков и салун, принадлежавший ирландцу по имени Патрик О'Брайен. Виски поставлялось редко и с большими перерывами. Когда повозки с ним все же приходили, хозяин салуна забивал бутылками весь дом до потолка и даже складывал их снаружи. Посетители были непредсказуемы, и он боялся оказаться без спиртного.

Держать виски во дворе было рискованно. Патрик спал с четырьмя заряженными пистолетами и часто выскакивал на улицу, чтобы разрядить два или три из них в темноту, защищая свой товар.

В Кроу-Тауне, где днем и ночью разносилось карканье ворон, законопослушные граждане появлялись редко. В большинстве своем сюда приезжали отпетые типы, а некоторые из них настоящие сорвиголовы. Немало путешественников ни за что ни про что сложили здесь свою голову, чему свидетелями были лишь вороны, отдыхавшие на ветках хилого мескитового кустарника. Иногда они, словно люди, разгуливали среди строений. Воздух в городе даже в прекрасные весенние дни был пропитан запахом гнили, исходившим от тысяч разбросанных шкур.

За городом находился невысокий песчаный холм с единственным тощим мескитом на вершине. Здесь наспех хоронили тела убитых, большинство которых через день или два оказывались вновь выкопанными вредными животными.

Самым мерзким из них являлся гигантский дикий кабан, который объявился в одно из воскресений и сожрал целых три трупа. Местные жители, возмущенные непорядочностью свиньи, наскоро собрали команду стрелков и обрушили на животное лавину ружейного огня, но, ко всеобщему изумлению, кабан проигнорировал его. Он не сдох и даже не отступил. Он продолжал свою трапезу. Ночью он исчез и не появлялся около месяца. Затем он пришел опять и сожрал несчастного погонщика мулов, которого насмерть забодал его собственный бык. Обычно смирный бык вдруг свихнулся и пронзил рогами погонщика, который нянчился с ним восемь лет.

Тем временем огромный кабан совсем обнаглел. Иногда он проходил через город в сопровождении почетного эскорта ворон, которые шествовали по бокам от него или торжественно вышагивали впереди и непрерывно каркали. Когда кабан растягивался под жарким солнцем, чтобы поспать, несколько ворон обхаживали его, извлекая из его шкуры паразитов. Бедные жители, которым приходилось работать среди песчаных холмов, были в ужасе от этой свиньи, которую между собой называли дьяволом.

Кабан надолго исчезал, но только для того, чтобы появиться вновь, когда люди уже начинали надеяться, что он сгинул навсегда. Самые суеверные из бедняков считали, что кабан ходил в ад получать указания сатаны, спускаясь туда по длинному подземному ходу, который начинался на берегу реки южнее Боквилласа. Его видели в самых разных и отдаленных местах: возле Абилина на востоке, Таскосы на севере и Педрас-Неграса на юге. Старая женщина из Боквилласа утверждала, что видела своими глазами, как он залезал в ход, ведущий в преисподнюю.

Лишь немногие из тех, кто бывал в Кроу-Тауне, привыкали к карканью ворон. Картежники и преступники, которым случалось оказаться в городе, чуть ли не сходили от него с ума. На одного знаменитого шулера, известного на Западе под кличкой Теннессийский Боб, оно подействовало так, что тот выхватил во время игры револьвер и разнес себе череп, имея при этом на руках выигрышную карту. Теннессийский Боб выигрывал в карты от Доджа до Дедвуда и Юмы. Удача не изменяла ему и в Кроу-Тауне. Единственное, что подкосило его, была какофония вороньего карканья.

Настоящее имя Теннессийского Боба было Сэм Ховард. Подобно большинству временных жителей Кроу-Тауна, он объявился здесь потому, что уже достаточно потряс Запад и хотел отсидеться. Профессия бросала его из Мемфиса в Абилин, из Абилина в Додж-Сити, из Додж-Сити в Силвер-Сити, из Силвер-Сити в Денвер, из Денвера в Дедвуд, из Дедвуда в Шайенн, из Шайенна в Томбстоун и из Томбстоуна в Кроу-Таун. Другие отщепенцы — будь то мексиканцы, шведы, индейцы, ирландцы или американцы — кочевали по тому же маршруту, только в другом порядке. Все они сознавали, что на земле остается не так уж много мест, где жизнь ценится так низко, что закон не утруждает себя тем, чтобы сохранять ее там. Зачем посылать рейнджеров или армию корчевать сорняки в маленьком грязном местечке среди песчаных холмов, где обитатели настолько драчливы, что в конце концов сами уничтожат друг друга?

Отщепенцы всех мастей селились в Кроу-Тауне и не опасались, что их достанет закон. Опасались они только друг друга. Немногочисленное женское население тем более не тешило себя иллюзиями в отношении своей безопасности. Они были беззащитны перед любым из обитателей и знали об этом.

Очень немногие блюстители закона шли на риск оказаться среди песчаных холмов.

— Сомневаюсь, что даже Вудроу Калл рискнет отправиться в Кроу-Таун, — говорил Билли Уильямс месяца за два до отъезда Марии. Он обсуждал это дело на кухне Марии с опытным контрабандистом по имени Олин Рой, который специализировался на переправке через границу золота, наворованного коррумпированными мексиканскими генералами, которые боялись оказаться обворованными другими, еще более коррумпированными.

Олин Рой был огромный мужчина, вес которого превышал три сотни фунтов. Ему с трудом удавалось находить скаковых лошадей, которые могли бы перебросить его на нужное расстояние.

— Думаю, Калл поедет в Кроу-Таун, если захочет, — возразил Олин. — Другое дело, захочет ли.

Мария слышала этот разговор. Она не могла его не слышать поскольку Билли с Олином сидели в ее кухне. Олин Рой однажды делал ей предложение и, получив отказ, все еще не терял надежды. Они с Билли расходились только в том, что Билли всегда был пьян, а Олин трезв. Несмотря на огромные размеры, Олин отличался умеренностью в еде. Он мог поглощать без устали только сладкий перец и еще предпочитал сырые яйца, взбитые с подслащенным молоком. Но во время поездок яйца не валялись у него на пути. В знак благодарности за доброе отношение к ней Мария старалась всегда иметь яйца под рукой, когда Олин приезжал навестить ее. Она знала, что великан ценил эти маленькие знаки внимания с ее стороны.

Когда Билли и Олин оказывались в Охинаге в одно и то же время, Мария вынуждена была держаться с большой осторожностью. В ее жизни не было места мужчинам, но мужчины оставались мужчинами, и она хлебнула немало горя с теми из них, кто заблуждался в отношении ее намерений.

Ее первый муж, Карлос Гарза, был таким ревнивым, что бросался с кулаками на каждого, кто хотя бы бросал взгляд в ее сторону. Тогда она была красивой, мужчины часто заглядывались на нее, и поэтому драки были бесконечными. Она пыталась успокоить Карлоса и старалась, чтобы он не вставал с постели неудовлетворенным, но ее любви, хотя она отдавала ее всю без остатка, было недостаточно. Даже если он только что встал с кровати, в черных глазах Карлоса все равно полыхала ревность. Он любил ее, но не мог доверять ей, и, когда она забеременела Джо, он избил ее, обвинив в измене. Карлос не мог поверить, что ребенок был его.

Его недоверие вызывало у Марии боль и полное непонимание. Она была молодой и всецело отдавала себя Карлосу. Мария не понимала, как он может думать, что она способна отдаться другому мужчине. Она не хотела принадлежать никому другому и не могла даже представить себе этого. Только Карлос Гарза был способен возбуждать в ней желание. Он был очень симпатичным и мог зажечь ее лишь одним прикосновением или взглядом. Много раз она умоляла его не глупить и не сражаться с тем, чего нет и не может быть. Но Карлос был глух к ее словам. С ним Мария усвоила ту истину, что немногие мужчины доверяют женщинам. Карлос прислушивался только к своим собственным страхам. Слова Марии ничего не значили, ибо для Карлоса все женщины были обманщицами.

Когда Джо исполнился всего год от роду, Карлос заметил, что на Марию смотрит солдат. Она делала лепешки на дворе под солнцем. Солдат, толстый федерал, сидел на телеге через улицу. День стоял жаркий. Солдат, очевидно, был голодным и всего лишь хотел отведать лепешек. Мария заметила его взгляд, но была слишком поглощена работой, чтобы отозваться на него. Карлос в это время должен был носить воду. Она думала, что он на реке, пока не услышала его гневный голос. Солдат держал в руках ломик, поскольку федералы ремонтировали почту. Она увидела, как солдат ударил Карлоса, и так сильно, что она стала вдовой прежде, чем успела перебежать улицу. Карлос все же был прав в отношении солдата, ибо тот через три недели вернулся в Охинагу и пристал к ней прямо на улице. Мария плюнула ему в лицо на глазах у всех. Она ждала, что будет убита за это, но солдат оказался трусом и не предпринял ничего. Целый год Мария чувствовала себя виноватой, считая, что делала не все, чтобы Карлос был счастлив. Если бы она делала чуть больше, может быть, Карлос не страдал бы так от ревности. Если бы он был жив, то со временем наверняка убедился бы в том, что она не хотела других мужчин.

Но Карл ос умер, сделав Джо сиротой; а ее вдовой. С тех пор она стала очень осторожной с мужчинами, обращаясь с ними с такой же опаской, как vaqueros с быками. Известно, что быки наиболее опасны, когда дерутся. В такие моменты проигравший даже опаснее победителя.

Мария не хотела драки между Билли и Олином. Она ценила их и не желала, чтобы один из них сложил голову в глупой схватке.

— Мне кажется, что ни один из вас не знает этого Вудроу Калла, — заметила Мария.

— Я знаю его и поэтому предпочитаю не иметь с ним дела, — отозвался Олин.

Мужчины смолкли. Имя Калла, похоже, напомнило им о бренности жизни на границе.

— Более того, — добавил Олин. — Я предпочитаю объезжать его за сотню миль, если ему случается оказываться на моем пути.

— А разве не ты продал ему лошадь, которая убила его сына? — спросил Билли.

— Нет, нет, — торопливо проговорил Олин, сожалея, что эта легенда никак не прекратит своего хождения.

— Ну как же, я слышал, что это ты продал ее Каллу, — настаивал Билли. — Все так говорят.

— Та кобыла, действительно, когда-то была моей, — признался Олин. — Тогда я понятия не имел, что у Калла есть сын, которого она может убить.

Смеркалось. Тени вытянулись до самого горизонта. Мужчины все говорили и говорили о вещах, которые уже ушли в прошлое и стали историей. Неприятности случались и у Марии тоже, но она не любила вспоминать о них. Ее охватывало беспокойство, когда она слишком много слушала о прошлом. Она все еще любила посмеяться, немного потанцевать в кантине. Роберто Санчес, ее последний муж, был не очень хорошим человеком, но ей все равно не хватало его. Она бы не отказалась иметь мужа. Ей нравилось быть по ночам со своим мужчиной, а не просто с pistolero или завсегдатаем кантины. Ей хотелось иметь мужчину, не склонного приходить и уходить, а такого, который проводил бы с ней месяцы и даже годы, такого, чьи руки и манеры были бы ей приятны.

Может быть, этому мужчине, если бы она смогла найти его, понравились бы ее манеры и ее смех. Не всем мужчинам нравится, когда женщина радуется. Они словно боялись ее смеха. Неужели только мужчинам позволено смеяться?

Из ее четверых мужей лишь Бенито, третий по счету, смеялся вместе с ней. Карлос и Хуан, ее первые два мужа, были слишком ревнивыми. Хуан к тому же был еще и чрезвычайно свирепым. А Роберто Санчес слишком беспокойным. Он не любил оставаться на одном месте и не мог даже долежать до утра в постели, не говоря уже о том, чтобы находиться рядом с ней месяцами. Но он тем не менее не жил прошлым. Мужчины, жившие прошлым, вызывали беспокойство в ней самой. Жизнь была здесь, в этом доме, во дворе, в городе, в спальне, в ее руках, в ее теле. В прошлом ее не было. Несчастья, которые случались с ней, не убили в ней стремления жить. Они не убили в ней даже желания смеяться.

Билли с Олином стали надоедать ей той легкостью, с которой они обращали свои взоры назад. Мужчины были странными существами. То они слишком суровы, то слишком мягкотелы. Они как дикобразы: колючие сверху, но с нежными животиками.

Бенито, ее третий муж, не был колючим даже снаружи. Он никогда не бранился и даже помыслить не мог о том, чтобы поднять на нее руку. Его единственным недостатком являлась лень. Бенито целыми днями лежал в постели и смотрел на нее своими большими глазами. Если ей случалось оторваться от хлопот и на секунду остановиться возле кровати, он тут же тянул к ней руки.

— И это все, что приходит тебе в голову? — спросила она однажды, польщенная, но едва ли испытывая желание. — Я же старая — почему ты все время хочешь меня?

Бенито пожал плечами и улыбнулся своей детской улыбкой. Он был моложе Джо — не по летам, а по своим чувствам. Джо никогда не был молодым, а Бенито никогда не стал бы старым, даже если бы прожил много лет. Но Бенито мучила зубная боль и очень сильная. Через месяц она стала такой невыносимой, что он чуть не лишился рассудка и больше не тянул к ней руки, когда она останавливалась возле кровати. Мария хотела, чтобы он дал вырвать эму зуб ей или позволил сделать это священнику, или кузнецу, или кому угодно в округе. Но Бенито напрочь отметал такую возможность. У него были красивые белые зубы, составляющие предмет его особой гордости, и ему больше всего хотелось сократить их в целости.

— Значит, ты хочешь оказаться красавчиком на небесах? — спросила Мария, раздраженная его нежеланием расстаться с зубом.

— Да. Я хочу быть самым симпатичным в раю. — Бенито застенчиво улыбнулся. Он решил, что это стоящая цель, хотя видел, что она не устраивает Марию. Ее ноздри раздувались, когда она смотрела на него, раздувались, как ноздри кобылицы.

— Кто сказал, что ты отправишься прямо в рай? — спросила Мария. — Ты слишком ленивый. Ты не вылезаешь из кровати. Без меня ты можешь стать грешником, и тогда тебе придется отправиться в ад.

— Без тебя? Я не хочу, чтобы тебя не стало, — всполошился Бенито. Мысль о возможности остаться без Марии ужасно напугала его. Что он будет делать? Кто позаботится о нем? Все сходились во мнении, что Мария самая прилежная и умелая жена в Охинаге. Одежда у Бенито была простой, но всегда более чистой, чем у других мужчин. Его еда была вкуснее, чем та, что готовили другие жены для своих мужей. Время от времени Мария ходила далеко вниз по реке, выискивая приправы и травы, чтобы придать особый вкус своей стряпне.

Но ему нужно не только ее умение. Были еще ее улыбка, ее прохладные руки, ее нежные груди. Мысль о том, что он может потерять все это, повергла его в панику. «Неужели я не удовлетворяю ее», — задумался он. По ней этого не скажешь, но ведь она женщина. Пойди разберись. Может быть, она просто притворяется. Может быть, она уже нашла себе любовника. Если так, то это скорее всего мясник Гордо Домингуэз. Гордо всегда хотел Марию и, наверное, хочет до сих пор. Наверное, он делает кое-что намного приятнее того, на что способен Бенито. Может быть, Марии так нравятся проделки Гордо, что она собирается сбежать с ним.

Мария увидела тревогу в глазах, которые никогда не были для нее загадкой.

— Ангел может прилететь и забрать меня, — сказала она с улыбкой, только чтобы подразнить его. Ни один ангел никогда не залетал в эти края, и она не собиралась на небеса.

— Ты нужна мне, ангел не может забрать тебя. — Внезапно нахлынувшее на него желание оказалось сильнее зубной боли. Он был так настойчив, что Марии пришлось закрыть дверь и лечь в постель. В Охинаге редко закрывали двери в такую жару. Люди наверняка будут гадать, что происходит у них за закрытыми дверями, подумала Мария.

Но ни умение Марии, ни настойчивость Бенито не смогли заглушить зубную боль. Через несколько дней она стала такой сильной, что он уже не мог оценить ни вкусной еды, ни чистой одежды, ни нежной груди.

— Поезжай в Чиуауа, — сказала Мария. — Там есть дантист.

— Но туда же долго добираться, — стал жаловаться Бенито.

— Не дольше, чем ты мучаешься, — возразила Мария. — Ты можешь умереть.

В конце концов боль стала такой, что в один из дней Бенито все же решил отправиться в Чиуауа. Мария сделала припарку из кукурузной муки, чтобы он приложил ее к зубу, и нежно поцеловала мужа на прощание. Челюсть у него сильно распухла.

— Мне хотелось бы, чтобы ты поехала со мной, — пробормотал Бенито. — Я не люблю ездить так далеко один.

— Но у меня же дети, — напомнила Мария, взглянув на них. Тереза держала крошечного цыпленка, вылупившегося всего день назад. Рафаэль сидел со своим козленком и напевал песню, слова которой были понятны только ему самому. Брат с сестрой были счастливы вместе и никогда не разлучались больше, чем на несколько минут. Иногда Рафаэль верховодил Терезой, но думать за него всегда приходилось сестре. Как ни счастливы они вдвоем, Марии грустно смотреть на них и сознавать, что они никогда не будут похожи на других детей. Они ущербные. Джо тоже был ущербным. Руки и ноги у него нормальные, глаза зрячие, а вот душа больная. Дети почти не страдали от своей неполноценности, тем не менее Марию время от времени охватывало чувство вины. Ни один из ее детей не такой, как другие, и никогда не будет. Она чувствовала, что не знает, как быть матерью. Другим она помогала рожать детей и делала это довольно умело, а у самой у нее что-то не получалось с родами. Она не понимала, какие ошибки с ее стороны могли привести к таким изъянам в ее собственных детях.

Не чувствовала она себя и хорошей женой тоже. Бенито был ленив, а она даже не пыталась переделать его, позволяя ему оставаться таким, каков он есть. Двое из ее мужей убиты, а теперь и третий заболел. Все это подавляло ее. Она старалась изо всех сил, но ее представления о том, что нужно делать, зачастую оказывались неверными или недостаточными.

— Дантисту лучше не делать мне больно, — причитал Бенито. — Я не хочу тащиться в такую даль, чтобы мне сделали там больно.

— Ты будешь благодарить Бога, что съездил, — заверила его Мария. — К тебе придет такое облегчение, что я не смогу отбиться от тебя, даже когда дети будут в кровати.

Позднее она будет горько плакать всякий раз, вспоминая свои слова. Когда она произносила их, она не знала, что они станут последними из всего, что она говорила Бенито, который так и не сможет добраться ни до Чиуауа, ни до дантиста. Меньше, чем в десяти милях от Охинаги под ним будет убита лошадь. Бенито попытается бежать, но убийца заарканит его и затянет на большой валун. Затем убийца отрубит ему кисти рук и ступни ног с помощью мачете. Ослабив веревку, он уедет и оставит Бенито истекать кровью. Бенито проползет почти три сотни ярдов в сторону Охинаги, прежде чем умрет.

Убийцу так и не нашли. Приезжали федералы, но они не очень усердствовали в поисках. Мать Бенито и сестры больше страдали из-за надругательства над ним, чем из-за его смерти. Они считали, что из-за этого душа Бенито будет отвергнута Богом и никогда не найдет себе покоя.

Мария не страдала из-за того, что Бенито не сможет найти покоя. Уж это-то делать он умел. Она не сдержала улыбки, представив его безмятежно лежащим в кровати. Теперь он может лежать вечно. Его не тянуло в дорогу, и это, наверное, то, что больше всего ей нравилось в нем. Он всегда был там, где она оставляла его, — в постели.

Бенито был добрым человеком. Мария знала, что ей станет не хватать его. Он был добрее, чем ее отец, ее братья, ее дядя и все другие мужья в округе. Несправедливо, что его постигла такая жестокая смерть, но, по крайней мере, он пересек границу между тем и этим миром и попал туда, где нет страданий. Мария не верила в ад. Если он существовал, то люди попадали в него при жизни. Его приносили с собой техасцы. Они несли в себе зло, которое выплеснули на нее, когда схватили ее в собственном доме. Вот это был ад, и он настиг ее у родного порога. А Бенито ад не грозил. Он всегда любил покой и теперь обрел его навсегда.

Но он не сможет больше протянуть к ней руку, когда она окажется возле кровати. А она не сможет взять эту руку и направить ее. Мария чувствовала, что убийца, должно быть, знал, чем они занимались за закрытой дверью в то утро. Может быть, именно поэтому были отрублены кисти рук. Кое-кто, как в стародавние времена, все еще делал ожерелья из пальцев. Может быть, руки и ноги Бенито как раз и были отрублены для того, чтобы сделать из них такое ожерелье. Мария не знала этого и никогда не узнает.

Под скорбью у Марии клокотал гнев. Она была верной женой Бенито, и, хотя ее скорбь глубока, гнев оказывался сильнее. Первые два мужа у нее были эгоистами. Со временем они нашли бы себе женщин помоложе. А Бенито не хотел никого, кроме нее, и никогда бы не взял себе молодую. Сознание этого еще сильнее разжигало в ней злость. Когда-нибудь все-таки убийца раскроется. И тогда она обрушит на него всю силу своей мести, даже если это будет стоить ей жизни.

Ей хотелось присесть на кровать и еще раз потрогать руки Бенито. Но теперь это невозможно.

— Как ты думаешь, убийца мексиканец или техасец? — спросила она у Джо дня через два после похорон. Он побывал на месте убийства и осмотрел его, но если и пришел к какому-нибудь заключению, то держал его при себе.

— Какая разница? — Джо любил отвечать вопросом на вопрос.

Временами она едва сдерживалась, чтобы не отвесить ему оплеуху, когда сын был с ней таким наглым. Его насмешки приводили ее в ярость. Он был смышленым парнем, но слишком уж миловидным для мужчины и думая, что смазливость дает ему право быть непочтительным с матерью, Джо был блондином, a guero. И теперь с вызывающим видом смотрел на мать в ожидании ее следующего вопроса. До него не доходило, что она нуждается в помощи. Как не доходило до его отца в свое время. Вместо этого он предпочитал перевернуть ее вопрос и сделать из него другой.

— Разница в том, что Техасом владеют гринго, — пояснила Мария, — а Мексика принадлежит нам.

— Это всего лишь разные названия одного и того же места, — заметил Джо. — Это все должно принадлежать нам. Когда-то это было наше, и мы не должны улыбаться гринго, когда переправляемся через реку.

— Я не улыбаюсь гринго, но Техас не считаю своим, — возразила Мария. — Я женщина, и у меня нет власти ни над чем. Даже мои дети не принадлежат мне. Даже ты.

— Я ничей, — надменно заявил Джо.

Мария вдруг не сдержалась и отвесила ему оплеуху. Он был слишком похож на других мужчин. Он был наглым и ему наплевать на ее скорбь по Бенито — единственному доброму мужу из тех, что у нее были.

Джо не шелохнулся, когда она ударила его; только в глазах прибавилось холода. На голове у него красовалась шляпа — небольшое белое сомбреро, которая слетела от ее шлепка. Джо быстро подхватил ее и внимательно осмотрел, не испачкалась ли она. Он был страшно щепетилен в отношении своего внешнего вида. По его мнению, даже малейшее пятнышко могло испортить шляпу.

— Это был последний раз, когда ты ударила меня, мать, — процедил Джо, аккуратно водружая шляпу на голову.

Мария шлепнула его еще раз, но уже сильнее, и шляпа опять оказалась на полу.

— Ты мой сын, — сказала она, — и я буду шлепать тебя, когда это потребуется.

Джо поднял шляпу и понес на улицу, чтобы отряхнуть от пыли. Потом он исчез и не появлялся с неделю, а когда вернулся, то не стал даже разговаривать с ней. Просто молча достал из седельных сумок грязную одежду и сунул ей, чтобы она постирала. Он приехал на вороном коне, которого Мария никогда раньше не видела, как не видела и седла, укрепленного на коне. На сапогах у Джо были также незнакомые ей серебряные шпоры.

Мария не стала спрашивать его про коня. Она вышла из дома и подошла к Терезе и Рафаэлю, которые играли со своей живностью под деревом во дворе. Рафаэль напевал одну из своих заунывных песенок. Он был уже большим, по характеру своему не шел ни в какое сравнение с Джо, вот только Бог почему-то обделил его разумом. Марию охватила печаль при мысли об этом. Собрав белье, она направилась к реке. Рафаэль пошел вслед за ней со своими козлятами. Тереза остановилась, чтобы поговорить со старой женщиной, моловшей кукурузу. Терезу знала вся деревня. Она была такой проворной и так хорошо ориентировалась на улице, что многие даже не верили в ее слепоту.

Одежды с детей для стирки накопилось столько, что ей трижды пришлось с реки возвращаться за ней. Утро уже было позднее, и на берегу, где женщины стирали белье, осталась одна только старая Эстела. Эстела родила тринадцать детей и всех их пережила. Одни утонули во время наводнения, а остальных унесли болезни. Теперь Эстела жила одна, и стирки у нее было немного. Однажды она рассказала Марии, что пришла к реке потому, что услышала, как из воды ее звали утонувшие дети. После этого она убедила себя в том, что ее дети на самом деле не утонули, а просто живут в реке вместе с лягушками, рыбами и маленькими змейками. Бог дал им жабры, такие, как у рыб, и они могут дышать в воде. Старая Эстела была уверена, что они там, и каждое утро слушала их голоса.

Рафаэль помогал Марии стирать. У него были одна-две простые и посильные обязанности, и он всегда старательно выполнял их. Ему нравилось колотить белье о камень, а затем расправлять его так, чтобы его промывала холодная вода. Время от времени течение срывало какую-нибудь рубашку прежде, чем он успевал придавить ее камнем. Тогда Рафаэлю приходилось нырять, чтобы вернуть ее на место. Завидев его в воде, овцы с перепугу начинали блеять. Иногда к месту стирки приходила и Тереза. Она знала тропинку к реке так же, как и все остальные в деревне. Тереза с Рафаэлем не могли долго находиться порознь. Они слишком нужны друг другу. Тереза не могла заснуть, если Рафаэля не было рядом. Он стал ее глазами, а она его умом. Марии было трогательно смотреть, как заботливо ее дети относились друг к другу.

— Слышишь своих детей, Эстела? — спросила Мария.

— Слышу девочек, — слабым надтреснутым голосом ответила Эстела. — Они там, под тем кустом, где пьют койоты.

Возле куста слышалось журчание воды.

— А вот мальчиков мне не слышно, — пожаловалась Эстела. — Может быть, они отправились в Педрас-Неграс.

— Думаю, что там побывал и мой мальчик, — проговорила Мария, вспомнив о вороном коне и серебряных шпорах.

9

Джо Гарза направлялся в Мехико, чтобы подыскать себе ружье получше. Когда ему было семнадцать, через Охинагу проезжал старый золотоискатель, у которого имелся с собой маленький чемоданчик из отличной кожи с золотым тисненым крестом на нем. Джо нравились изящные вещи. Маленький чемоданчик вызывал у него восхищение, и ему очень хотелось узнать, что там лежит. Старый Томас, который однажды работал на немца, сказал, что сеньор Лихтенберг возит в нем свою винтовку.

Джо подумал тогда, что винтовка, если ее возить в чемодане, будет не нужна, когда возникнут неприятности. Ведь если они возникают, то возникают быстро. Апачи, которым продал его Хуан Кастро, могут убить тебя несколько раз и разными способами, пока ты будешь пытаться достать винтовку из кожаного чемоданчика. Джо видел, как они убивали людей, у которых оружие находилось в руках, но которые были слишком напуганы, чтобы выстрелить из него. Эти люди умирали из-за того, что боялись умереть.

Старый немец очень устал, пока добирался до Охинаги, и едва держался на ногах. Вежливо попросившись на постой к Марии, он дал ей золотую монету, от которой та не стала отказываться. После этого он снял свои высокие ботинки и вскоре уснул, никак не побеспокоившись о сохранности своего багажа.

Мария тогда была замужем за Роберто Санчесом, который, вернувшись домой из кантины, обнаружил, что их кровать сдана. Монету у Марии он взял, но тут же набросился на нее с руганью за то, что она оставила их без кровати. Роберто боялся скорпионов и терпеть не мог спать на земле. Какая дурость, подумал Джо. Скорпионы с таким же успехом могут забраться в кровать и укусить человека, что чаще всего и случалось. Роберто скандалил очень долго, но Марии в конце концов удалось убедить его в правильности своего поступка. От них не убудет, если они одну ночь поспят за домом на земле. Она сама расчистит место и убедится, что там нет скорпионов. Роберто Санчес, все еще не выпускавший из рук бутылку с текилой, поплелся вслед за Марией.

Дебильный мальчик Рафаэль играл за домом с цыплятами и напевал свою дебильную песенку. В голосе у него появились плаксивые ноты, когда он увидел, что его мать скрылась в темноте. Тереза сидела возле брата. Уловив в его песне печальную ноту, она подсела ближе к Рафаэлю и приложила пальцы к его губам, стараясь понять, что его так опечалило. Сама она была только рада, что мать ушла из дома. Теперь она могла всю ночь перешептываться с Рафаэлем, не опасаясь, что ее отругают. Тереза любила оставаться с братом по ночам. В темноте она чувствовала, что они с Рафаэлем одинаковые. Никто из них не видел, а то, что Рафаэль напевал песенки, понятные только ему, не имело никакого значения.

Как только Мария с Роберто ушли, Джо вынес чемоданчик в соседнюю комнату, зажег лампу и внимательно рассмотрел его. На чемоданчике был маленький замочек, но он открыл его куском проволоки.

Внутри чемоданчика, в бархатных углублениях, лежала самая красивая винтовка из всех, какие ему приходилось видеть. Ствол был тяжелый, как у большинства хороших ружей. По мнению Джо, это придавало ружью внушительность. Винтовка была не просто винтовкой. Она была так искусно изготовлена, что с ней в руках он казался себе на голову выше всех остальных людей. Приклад из редкого дерева сверкал полировкой, изящно изгибались спусковые крючки. Ни одно ружье никогда не привлекало Джо так, как эта немецкая винтовка. И он немедленно решил, что должен иметь, ее или другую, такую же хорошую, а может быть, и лучше. Если ему придется убить старого немца, он сделает это, но только не сейчас.

Таким же притягательным, как сама винтовка, был маленький оптический прицел, гнездившийся в особом бархатном углублении. Он имел приспособление для крепления к стволу. Джо установил прицел и посмотрел сквозь него. Даже в полутемной комнате, в тусклом света лампы, прицел творил чудеса, приближая отдаленные предметы настолько, что они оказывались перед носом. Джо тихо выбрался из дома и стал прицеливаться при свете луны, решив, что проделает то же самое на рассвете. Иметь прицел все равно, что иметь более зоркий глаз. Винтовка была так хорошо сбалансирована, что Джо не сомневался в том, что поразит любую цель на большом расстоянии. Он мог лежать на крыше в своей деревне и убивать гринго за рекой в Пресидио. А если еще будет сильный ветер, то они даже не услышат звуков выстрелов. Из троих гринго, разгуливающих по улицам, через секунду может остаться один, и он даже не успеет сообразить, откуда стреляли.

Джо все время думал о том, как украсть винтовку. Он мог бы сбежать с ней туда, где его никто не найдет. Он знал горы на юге в огромной излучине реки как свои пять пальцев. Прерия тоже не была ему чужой. Он мог прожить в горах несколько лет, питаясь жареным мясом косуль. Но ведь это не единственная в мире отличная винтовка. В Мехико таких, должно быть, много, а может быть, есть даже получше.

Он просидел у дома матери почти до рассвета, не выпуская ружья из рук. Затем снял прицел, разобрал винтовку на части и аккуратно уложил в чемоданчик. В нем боролись два противоречивых чувства. Одно подталкивало к тому, чтобы взять винтовку и сбежать, а другое заставляло учиться терпению. Среди апачей самыми лучшими охотниками были самые терпеливые мужчины племени. Хотя выжидать трудно, они выжидали. Лучшие охотники не брали первую попавшуюся косулю, они выжидали, когда появится самая жирная. И стреляли только тогда, когда были уверены в успехе. Джо решил поступить так же. Он выстрелит, когда будет уверен, что не промахнется.

Утром, когда старый немец проснулся, Джо вежливо спросил про чемоданчик. Старик сделал удивленный вид, но после нескольких чашек крепкого кофе Марии открыл его и показал винтовку. Он объяснил назначение маленького прицела и показал Джо, как тот устанавливается. Джо притворился пораженным, когда смотрел в прицел.

Позднее старый немец подошел к Джо и спросил, не хочет ли он пострелять с ним из винтовки и посоревноваться в меткости.

— Если мы станем стрелять, то я выиграю, — заявил Джо. Он ничего не имел против старика, пока не увидел, как тот смотрел на его мать, когда она наклонилась, чтобы вытащить клеща из уха их старой собаки. Мать почему-то любила этого старого рыжего пса, несмотря на его сломанный хвост и незаживающую рану от копья.

Джо считал мать распутной и не сомневался, что, случись Роберто Санчесу погибнуть, она тут же найдет себе другого. Только распутная может четырежды выходить замуж, думал Джо, но от этого его ненависть к тем, кто помогал ей в ее распутстве, не становилась меньше. Увидев, что старый Лихтенберг заглядывается на мать, он решил, что когда-нибудь обязательно убьет его. Ну а пока придется преподать ему урок стрельбы.

Джо отнес несколько тыкв подальше к реке и расставил их в ряд на скалистом берегу.

— Но это же слишком далеко, — пожаловался Лихтенберг, когда Джо вернулся. Что-то беспокоило его в этом светлокожем мексиканском парнишке, на лице которого застыло каменное выражение, характерное для некоторых индейцев, особенно тех, что обитали в горах. Мать же у него была что надо. Этим утром Лихтенберг собирался продолжить свой путь, но теперь стал подумывать о том, чтобы задержаться на несколько дней. Может быть, за одну-две монеты мамаша согласится отлучиться с ним ненадолго. Путешествуя по Мексике, он часто покупал коричневых женщин и мог позволить себе еще одну.

Но вначале он покажет мрачному блондину, как надо стрелять.

— Ты первый, — сказал Лихтенберг. — Когда промажешь, стрелять буду я.

Джо выстроил на камнях восемь тыкв. Взяв красивую винтовку в руки, он разнес их вдребезги одну задругой.

Лихтенберг был поражен. Парень никогда, наверное, даже не держал такую винтовку в руках и тем не менее ни разу не промахнулся На такое способны только индейцы, которые, по его убеждению, обладали более острым зрением, чем белые. В прерии индейцы иногда могли разглядеть такое, чего он не видел даже в бинокль. Ориентиры, явные для них сразу, он начинал различать только через несколько часов пути. В этом парне, должно быть, течет индейская кровь, подумал он.

Джо установил еще восемь тыкв. Лихтенберг в свою очередь тоже разнес их все.

— Ничья, — облегченно выдохнул он. В этот день руки у него немного подрагивали, и было бы стыдно оказаться побитым из собственной винтовки, да еще мальчишкой, никогда не державшим в руках немецкого ружья.

— Мы можем пострелять еще? — вежливо поинтересовался Джо. — Я подыщу что-нибудь поменьше.

Лихтенберг не горел желанием продолжить соревнование. Его вполне устраивала ничья, но парень смотрел с таким вызовом, что он, как честный немец, не мог не принять его.

На этот раз Джо насобирал десять маленьких колючих кактусов, стараясь не пораниться их тонкими иголками.

— Хотите быть первым? — спросил он.

— Нет, ты первый. — Лихтенберг уже сожалел, что предложил парню соревнование. Лучше бы он остался в хибаре и ждал, когда уйдет отец семейства. Затем можно было бы попробовать пустить в ход свои деньги. А сейчас старика одолевало дурное предчувствие. Создавалось впечатление, что учителем был мальчишка, который казался более уверенным в себе, чем он. У парня были молодые глаза, привычные к огромному пространству пустыни, которую мог охватить лишь орел в полете. Лихтенберг сомневался в том, что сможет попасть в кактус на таком расстоянии даже с помощью прицела.

Джо поразил все десять кактусов. Винтовку он держал очень ловко и целился всего мгновение, прежде чем выстрелить. Закончив стрелять, Джо вежливо протянул винтовку Лихтенбергу, который взял ее и сделал пять промахов. Дважды пули шли ниже красных кактусов и, попадая в камень, с визгом отскакивали в долину. Остальные три пошли в белый свет. После пятого промаха Лихтенберг бросил стрелять. Он чувствовал, что день будет неудачным Мексиканка не возьмет его монету, конь подвернет себе ногу, его укусит змея или нападут грабители, он не найдет не то что золота, а даже ручья, чтобы прополоскать свой лоток. Его охватила меланхолия. Зачем он вообще приехал в эту вонючую деревню, в эти пропащие края, где ему не подходят ни вода, ни пища? Зачем он оставил свою родную Пруссию? Останься он там, где был знаком с самим Бисмарком, давно уже стал бы министром или богачом, а не усталым странствующим старателем, кочующим из деревни в деревню в поисках крупинок золота. В любой момент его может прикончить бандит или индеец — каждый, кто попадется на пути. А вот теперь он потерпел поражение от парнишки, который стрелял из его собственного ружья лучше, чем он сам. Лихтенберг притащился в халупу Марии и стал укладывать винтовку в чемоданчик. А не пустить ли из нее пулю себе в лоб, мелькнуло у него при виде раскаленной равнины, уходящей за горизонт. Одна пуля — и ему не надо будет продолжать влачить жалкое существование, таскаясь по пустыне на худющей и мрачной кляче.

Но винтовка все же вернулась на свое место, и через несколько минут ему стало лучше. Весело светило солнце, а кофе, который варила Мария, источал отличный аромат. Лихтенберг любил кофе. Он даже подумал, а не отправиться ли ему на юг, на самый крайний, где кофе выращивали в горах. Он решил, что не стоит сводить счеты с жизнью, когда кофе пахнет так вкусно, а рядом находится такая славная женщина. Вот только муж у нее скотина. Он сразу дал понять, что ему не нравится присутствие в их доме Лихтенберга. А от самого несет как от винной бочки. Но жена у него славная. И муж когда-то должен уйти, но даже если он не уйдет, Лихтенбергу никто не запретит просто смотреть на его жену.

Мария же хотела, чтобы ушел немец. Она видела, как он смотрит на нее. Многие мужчины смотрели на нее с вожделением, она ничего не могла с этим поделать.

У ее мужа Роберта была заячья губа. Когда-то он работал на большом ранчо за рекой, где занимался тем, что подковывал коней. Ковбои с ранчо так досаждали ему его заячьей губой, что он возненавидел всех белых без исключения, а кожа у старого немца как раз была очень бледной. И если Роберто в дурном расположении духа перехватит один из похотливых взглядов старика, он запросто может хватить его ножом или топорам, а то и пальнуть в немца из ружья.

Но скорее всего дело может кончиться тем, что Джо украдет у него что-нибудь ценное. Джо был ловким и шустрым воришкой. Несмотря на затасканную одежду, у старика много прекрасных вещей. Великолепная винтовка, например, а в другом кожаном чемодане — набор старательских инструментов. На ремне у него была серебряная бляха, на пальце красовалось кольцо с зеленым камнем. Мария не прикасалась к его меткам, но из одного из них он доставал золотую монету, и там могло лежать еще золото.

Мария знала, что Джо способен украсть любую из вещей постояльца. И мог сделать это из простого любопытства. Ему нравилось рассматривать красивые вещи, особенно оружие. Трудно сказать, что из вещей старого немца могло привлечь воровскую натуру Джо, но если он все же польстится на что-нибудь, то тут и глазом не успеешь моргнуть, как из-за реки придет беда. Избить мексиканца за кражу — самое большое наслаждение для свирепого шерифа Донифана. Напоминание о том, что Мексика государство с такими же правами, как и другие страны, и имеет границу, которую следовало соблюдать, вызывало у него лишь смех. По мнению Донифана, Мексика страна проституток, лентяев, индейцев и бандитов, Он переходил границу, когда ему хотелось, и арестовывал всех, кого хотел. В Охинаге его боялись как огня.

Если Джо решится на кражу, он сделает это и сбежит. И когда со своими головорезами приедет Донифан, от их мести пострадает отнюдь не Джо. Она обрушится на Роберто Санчеса или того, кто первым подвернется им под руку, ведь они приедут не карать виноватого, а расправляться с мексиканцами.

Неприятностей будет гораздо меньше, если старый немец просто уедет, пока Роберто не потерял терпения, а Джо не обворовал его. Но как раз тому, на что больше всего надеялась Мария, как правило, не суждено сбываться. Вот и теперь старый немец не собирался никуда уезжать. Он весь день пил текилу, курил сигары, часто бегал за угол и вытирал пот с лица тонким шелковым платком.

Когда он не пил и не вытирал пот, то смотрел на Марию или разговаривал с Джо.

— А много ли таких винтовок в вашей стране? — спрашивал его Джо.

— О да. Много, — отвечал Лихтенберг.

— Смогу ли я найти что-нибудь подобное в Мехико, если отправлюсь туда? — интересовался Джо.

— Найти-то найдешь, да вот чем платить будешь? Ты ведь самая настоящая голытьба, — усмехался Лихтенберг, пораженный тем, что какой-то малец из грязной деревни может мечтать о том, чтобы отправиться в Мехико и там подыскать себе винтовку.

— Я буду платить деньгами, — ответил Джо.

В мальчишке есть что-то пугающее, подумал Лихтенберг. От его взгляда по коже пробегает холодок. Он напоминал Лихтенбергу одного его давнего знакомого — молодого австрийского графа-убийцу по фамилии Блиер, задачей которого являлось уничтожение венгерских повстанцев. В Австрии было много мятежников, и императору не хотелось тратиться на бесконечные суды над ними. Молодой Блиер убил сорок повстанцев, прежде чем те поймали его и посадили на кол. Граф умирал трудно, но он сделал свое дело, сэкономив императору расходы на сорок судебных процессов.

Лихтенберг не был знаком с графом близко, но встречал его несколько раз и запомнил выражение его глаз. У этого мальчишки Джо были такие же глаза. Они без сожаления могли смотреть на сотни и даже тысячи смертей. Лихтенбергу приходилось наблюдать казни как в Мексике, так и в Европе. Он видел, как трясутся под дулами ружей приговоренные к расстрелу, как рыдают и молят о пощаде те, на чьи шеи опускается петля. Некоторые мочатся в ожидании смерти, других при этом выворачивает наизнанку. Он не мог смотреть без жалости на людей, теряющих человеческий облик, когда приближалась смерть.

А вот граф Блиер смотрел на это без малейшего чувства сожаления. Так же, наверное, смог бы смотреть и этот мальчишка Джо, который победил его при стрельбе из его же собственной винтовки. Джо был очень миловидным. Он был guero, как в Мексике называл и тех, кто был почти белым. В принципе Лихтенберг мог бы предложить монету ему. С пацанами легче договориться, чем с женщинами. Но только не с этим guero, взгляд которого совсем как у знаменитого графа Блиера.

Мария видела, что Джо все время поглядывает на вещи старого немца, а от чемодана с винтовкой просто не отводит глаз. Видела она также и то, что немец смотрит на Джо теми же глазами, что и на нее. Хоть бы он поскорее уехал, думала она, иначе не миновать беды. Но когда хочешь, чтобы мужчина ушел, ему это всегда невдомек, и старый немец здесь не был исключением. Он проторчал у них четыре ночи. Четырежды ей приходилось уговаривать Роберто провести ночь на земле. Мужу это не нравилось. Он клял ее и поносил немца. Правда, ударил он ее всего раз, а немца вообще не тронул.

На пятое утро, когда Лихтенберг уезжал, Джо украл из его сумки шесть монет. Немец был пьян и ничего не заметил. Джо отправился вниз по реке и купил коня, трехгодовалого вороного мерина. Стоило сыну появиться на нем, как Мария тут же поняла, что немец уехал от них обворованным. Теперь оставалось только надеяться, что тот не скоро хватится. Иначе Донифан с подручными будут тут как тут.

— Не знала, что у тебя есть лошадь, — сказала она Джо. — Еще вчера ее у тебя не было.

— Я украл всего шесть монет, — заявил Джо. — Если старик вернется, я просто пришью его, и дело с концом.

— А что, если приедет Донифан?

— Скажи ему, чтобы искал меня в Мехико, — ответил Джо.

В тот же вечер он уехал. Дня через четыре или пять у Марии немного отлегло от сердца. Лихтенберг был за много миль. И даже если он не досчитается нескольких монет, то вряд ли станет возвращаться. А еще через год она прослышала, что старик утонул в Соноре. Пытаясь переправиться через реку, он угодил в поток, который и поглотил его. Vaqueros, обнаруживший его тело, нашел в его седельных сумках серебряную руду, но Лихтенберг уже не мог рассказать ему, где он отыскал серебро.

Весть о смерти немца подняла настроение Марии. В тот вечер она так плясала в кантине, что в нее влюбились сразу несколько Vaquero. Когда она плясала, то становилась такой счастливой, что мужчины просто шалели. Смерть старика придавала ей особенную легкость. Если он мертв, ей не грозит его месть. Только смерть избавляла ее от мужской мести. Будь старый Лихтенберг жив, он мог однажды объявиться и, призвав на помощь Донифана с подручными, забить ее до смерти за то, что Джо украл те монеты.

В огромном городе Мехико Джо Гарза впервые почувствовал, что нашел то, что искал. Здесь он оказался в своей стихии. Улицы по ночам не пустели. В бархатном воздухе носился красивый перезвон церковных колоколов. Молодые священники ходили босыми по улицам. Особенно много их было вокруг огромного собора. Джо не был верующим, но собор ему понравился. Несколько раз он возвращался в него, чтобы, стоя внутри, поглазеть на высокие своды и почувствовать всю его огромность. В Охинаге все потолки были низкими. Ночью, когда он бродил с лошадью на поводу, за ним устремлялись проститутки. Они принимали его за богатого, потому как в Мехико немногие подростки его возраста имели отличных вороных меринов.

На проституток Джо не обращал внимания и не часто заглядывал в кантины. Он приехал за ружьем — желательно, с оптическим прицелом. Чтобы найти такое, ему потребовалось три дня. Ружье продавал старый француз с необъятным животом и пустыми глазами. Джо так и подмывало воткнуть в его живот нож и посмотреть, исчезнет ли после этого пустота. Возможно, умирая, француз оживет на несколько мгновений. Когда Джо показал ему пять монет — одну он отдал за мерина — француз не сказал ни слова. Он просто спрятал ружье и кивком головы показал, чтобы Джо убирался из его магазина.

Вечером Джо ходил по кантинам и высматривал везучих картежников. В кантине неподалеку от большого собора на глаза ему попался небольшого роста человечек с проворными руками, у которого было много золотых монет. Наигравшись вдоволь, тот сложил монеты в небольшой мешочек и дал его проститутке, которая собиралась идти вместе с ним. Когда к нему стала цепляться ее подруга, он грубо отшвырнул ее прочь. Джо отправился вслед за ним, когда тот шаткой походкой вышел из кантины, запустив руку под платье молодой проститутки. Джо вспомнил, что точно также вел себя Бенито с его матерью. Так вели себя с ней все мужчины. Все ее мужья лезли к ней с руками, не заботясь о том, что их видят другие.

Джо шел за ними, пока человечек с проституткой не удалились от кантины на порядочное расстояние. Когда под ногами у него оказалась булыжная мостовая, он заметил, что один из камней выгнал из нее и лежит совершенно свободно. Джо верил в знамения. Выпавший камень означал, что ему пора действовать. Он поднял его, быстро догнал мужчину и ударил его по голове. Схватил проститутку и отнял у нее мешочек с деньгами. Проститутка перепугалась и бросилась наутек.

Джо не стал смотреть, жива ли еще его жертва, вскочил на коня и поскакал на окраину города, где устроился на ночлег. В магазин француза он вошел наследующий день, позванивая монетами. У толстяка на лице не дрогнул ни один мускул, и он молча продал ему винтовку. Затем Джо купил к ней патроны, два пистолета и отличное седло. Постояв в огромном соборе еще раз, он поскакал из города, держа путь на север.

Через десять дней на границе с Техасом западнее Ларедо Джо ограбил свой первый поезд. Все вышло в некотором смысле случайно. Поезд, перевозивший овец, остановился у водозабора. Пара пастухов и четверо машинистов стояли вокруг бака с водой и курили. Джо находился в трех сотнях ярдов от них. Жара была такой, что все расплывалось в мареве, и его никто не видел. Решив, что представился отличный случай попрактиковаться в стрельбе из новой винтовки, Джо привязал коня и подполз поближе. Вначале он застрелил двух пастухов. Пастухов в них узнать было нетрудно. Они носили огромные сомбреро и были такими же лохматыми, как овцы, которых они пасли. Затем он застрелил двоих машинистов — тех, что были самыми жирными из четверки. Джо не любил жирных, их было слишком много на свете. Хуан Кастро и Роберто Санчес — двое из мужей, с которыми распутствовала его мать, — были жирными. Просыпаясь по ночам в детстве, он часто видел жирную тушу на матери. Ее мужья хрюкали, как свиньи, когда лежали на ней. Два застреленных толстяка с железной дороги были лишь небольшой местью за ту боль, которую доставила ему его распутная мать.

Два других железнодорожника бросились бежать, но не к поезду, а вниз по реке, к Ларедо. Джо смотрел, как они бегут, пытаясь определить подходящее расстояние, на котором его винтовка могла бы продемонстрировать все свои возможности.

Когда первый из бегущих был от него в четырехстах ярдах, Джо глянул в прицел и выстрелил. Он целил в шею, но, поскольку мужчина бежал по склону, пуля прошла чуть выше и, пробив голову, разнесла ему лицо. Потом Джо подъехал, чтобы посмотреть на труп. Большая часть лица отсутствовала.

Шестой бежал изо всех сил. Он несся вдоль реки с такой скоростью, что это стало раздражать Джо. Он поскакал прочь на своем вороном мерине, давая понять жертве, что охота окончена. Мужчина замедлил бег, а затем и вовсе перешел на шаг. Джо обошел его стороной и оказался впереди. Он был доволен винтовкой и теперь хотел испытать свои пистолеты на короткой дистанции.

Человек с поезда появился из лощины не более чем в тридцати ярдах от того места, где Джо сидел на вороном мерине. Беглеца охватил ужас. Он стал умолять Джо именем всех святых. Это лишь разозлило Джо. Священник в деревне имел привычку нещадно драть его за уши, рассказывая о святых. Джо начал стрелять в плачущего и умоляющего человека, но с раздражением обнаружил, что из пистолетов это делать гораздо труднее, чем из винтовки. Разрядив две обоймы и выпустив двенадцать пуль, он только и смог, что заставить перестать действовать руку жертвы. Джо с отвращением отбросил пистолеты. Это плохое оружие. Ведь нельзя же допустить, что он плохо целится.

Джо поднялся на небольшой пригорок, с которого просматривалась река, и достал свою великолепную винтовку. Мужчина был в семидесяти ярдах. Джо дважды выстрелил ему по коленям. Он не собирался отрезать ему конечности, как сделал когда-то с Бенито, ему хотелось лишь покалечить его. И вот теперь мужичонка с раздробленными коленями извивался на земле и вопил от дикой боли. Когда тот затих в беспамятстве, Джо подъехал, чтобы взглянуть. Под ногами у мужчины уже была кровавая лужа. Скорее всего, он умрет от потери крови, как когда-то Бенито. Бенито распутничал с матерью, как животное, стоя на четвереньках. Джо видел их в кровати много раз ранним утром. Бенито тыкался в мать сзади, как какой-нибудь бык или пес. Вот почему Джо поехал вслед, заарканил его и отрубил ему руки и ноги мачете, чтобы он больше не мог тыкаться в мать на четвереньках.

Железнодорожник был тут ни при чем, но беда его заключалась в том, что он внешне походил на Бенито. А мать, так та даже не подозревала, что Джо видел ее распутство или что он поехал за Бенито и убил его.

Позднее, поостыв, Джо вернулся и подобрал свои пистолеты. Пристрелив истекающего кровью железнодорожника с десяти ярдов, он прискакал обратно к поезду. Его разбирало любопытство, ведь в поезде он никогда еще не был. К тому же убитые им люди должны были иметь какие-то пожитки, среди которых могли оказаться нужные ему вещи.

То, что он нашел, превзошло его ожидания. Трое из находившихся на поезде имели «винчестеры», и довольно новые. «Винчестеры» он может загнать.

Кроме ружей он нашел двое часов, отличный нож, бритву с ручкой из слоновой кости, маленькую кисточку для бритья и несколько кусочков ароматного мыла, пользоваться которым под стать только избалованным женщинам. Джо удивился мылу. Мужики были как мужики, не чистюли и не щеголи. Интересно, кто из них мог пользоваться таким мылом, недоумевал Джо.

Он нашел также три сотни американских долларов золотом. Деньги вообще заставили его опешить. Трех сотен долларов не набралось бы у всей их деревни. Это было больше, чем он вообще рассчитывал когда-либо заиметь. А ведь то был всего лишь обычный поезд, груженный несколькими сотнями овец.

Если уж такой поезд дал ему урожай из трех ружей, ножа, бритвы, часов, душистого мыла и трехсот долларов, то что можно найти, если устроить налет на поезд со множеством пассажиров? Да если на нем еще окажутся богатые гринго? Что будет у них?

Джо убил людей из поезда только для того, чтобы испытать свою винтовку. У него не было намерения их грабить. Но теперь, когда он все же сделал это, то задумался о том, что было бы интересно ограбить поезд получше, поезд с богатыми людьми, у которых могли бы оказаться интересные вещи.

Пошарив в вещах еще раз и обнаружив две пропущенные им монеты, а также отличный складной ножичек, он приготовился отправиться в Техас. Когда обнаружат тела, непременно решат, что он уехал в Мексику. Техасцы не отличаются большим умом. Он подумал, что может поехать в Сан-Антонио и купить там кое-что на появившиеся деньги.

Собираясь вскочить в седло, он вдруг вспомнил об овцах. В вагонах их было несколько сот. День стоял очень жаркий, а у овец не было ни воды, ни корма. Если он не выпустит их или никто не наткнется на поезд, все они передохнут.

Джо подумал о том, чтобы выпустить их и использовать как мишени для стрельбы. Они будут пастись в нескольких сотнях ярдов, а он будет отстреливать их из своей бесподобной винтовки, представляя, что перед ним гринго. Но у него не так уж много патронов и он не может тратить их на овец. Это его брат Рафаэль не расставался с козами и овцами. Он бы даже притащил их в дом, если бы разрешила мать. Рафаэль со своими курчавыми и грязными волосами сам был похож на овцу. Он даже мычал, как овца. Его песенки напоминали блеяние. Тереза яростно защищала Рафаэля. Как-то раз, когда Джо дразнил его, она схватила нож и ударила его в плечо. Он недооценил слепую Терезу. Услышав, как он насмехается над Рафаэлем, она схватила нож и ударила на звук. Джо сбил ее и пнул ногой, но ущерб ему все же был причинен. Она продырявила ему новую рубашку, которую он сторговал в Пресидио. Его тогда поразило, что слепая девчонка может быть такой ловкой.

Воспоминания о Рафаэле с Терезой и об испорченной рубашке настроили Джо против овец. Он не выпустил их, а лишь несколько раз свистнул, проскакав мимо вагонов, служивших им тюрьмой.

В открытых товарных вагонах сдохло семьсот двенадцать овец. Над ними кружило бесчисленное множество грифов, когда железнодорожники обнаружили поезд. Скопление птиц в небе было видно за пятьдесят миль. Железнодорожникам приходилось обматывать голову мокрыми одеялами, чтобы добежать и отцепить вагоны с дохлыми и разлагающимися овцами. Грифов на стенках вагонов сидело столько, что их приходилось сбивать дубинами. Сцепки вагонов оказались так загажены, что некоторые из железнодорожников падали в обморок, а другие просто убегали. Дышать было невозможно, когда они пытались отцепить вагоны. В конце концов они ограничились тем, что отцепили лишь паровоз, но и тот был засижен грифами.

— Знаешь, как мухи роятся над мясом, — говорил Гуднайт Каллу. Гуднайт в то время был в южном Техасе и заезжал, чтобы взглянуть на происшедшее.

— Да, зрелище малоприятное, — согласился Калл.

— Вот так и грифы роились над поездом, — сказал Гуднайт. — О Гарзе еще не знали в то время, но мне уже тогда показалось, что это его рук дело. Немногие могли ускакать, бросив на погибель семьсот овец.

— Семьсот двенадцать, — уточнил Калл.

— Ну, я не считал и не знаю, почему они так уверены в этом, — проворчал Гуднайт, которого раздражала педантичность Калла даже в таких вопросах.

— Думаю, что железке было известно это с самого начала, поэтому и всплыла такая цифра, — заметил Калл.

— Тогда я сомневаюсь в ее точности, — стоял на своем Гуднайт. — Никогда не встречал железнодорожника, который мог бы сосчитать живой скот, особенно овец.

— Ничего не поделаешь, все овцы одинаковые, — сказал Калл.

— Я не это имел в виду, — продолжал Гуднайт. — Скотина есть скотина. Дело в том, что эти люди не могут считать точно. Я никогда не встречал железнодорожника, способного точно сосчитать, сколько лап у хромой кошки.

Чем больше Гуднайт думал о несовершенстве человечества, чему он часто бывал свидетелем, тем больше это распаляло его.

— Правда, не могу сказать, что этим отличаются одни только железнодорожники, — заявил он. — Люди вообще не умеют считать животных. А вот я — один из немногих, которые умеют.

— И сколько тебе удавалось насчитать за один раз? — спросил Калл. Нетерпимость к недостаткам других всегда выводила Калла из себя, хотя сам он слыл не менее способным по части точности подсчета, чем Гуднайт.

— Одиннадцать тысяч восемьсот четырнадцать голов, — не задумываясь, ответил Гуднайт. — Это были четыре гурта. Я пересчитывал их перед выходом на сборное пастбище возле Пуэбло в Колорадо во время своего последнего перегона. А пригнать должны были одиннадцать тысяч восемьсот сорок восемь. Тридцать четыре головы мы потеряли, вернее не мы, а Билл Старр. Я доверил ему второй гурт, что было ошибкой. Мне нравился Билл, но ему не хватало здравого смысла, как не хватает и до сих пор.

— С ума можно сойти, пересчитывая этих овец, когда они бросаются врассыпную, — проговорил Калл.

Гуднайт гонял фургон в Кларендон, чтобы привезти оттуда кое-что из продуктов и несколько буров для рытья ям под столбы, а Калл верхом на лошади, которая, по мнению Гуднайта, совсем не подходила ему, попался Гуднайту на обратном пути. Джо Гарза только что ограбил свой третий поезд, убив пятерых, которые все были белыми. Но мысли Гуднайта были заняты не молодым убийцей, орудовавшим на границе. Он по-прежнему размышлял о несовершенстве человечества.

— Как ты думаешь, человек становится толковым с годами или он должен таким родиться? — поинтересовался он у Калла.

— Толковым? — переспросил Калл. — Толковым в смысле коров, погоды или еще чего-то?

— Мне кажется, вопрос задал я, — сказал Гуднайт. — Ты известен своей прямотой, так будь прямым. Ты родился толковым или стал таким со временем?

— В двадцать лет я был не очень-то сведущим, — ответил Калл. — Думаю, что сейчас я принимаю более разумные решения.

— Мне кажется, что твоим лучшим решением было перегнать гурт в Монтану, — заявил Гуднайт. — Оно было смелым, потому что индейцы не были усмирены. Они достали твоего напарника и могли достать тебя. Но все равно это было хорошее решение. Монтана ждала и нуждалась в том, чтобы кто-то пришел и привел отары на ее поля.

Калл ничего не сказал. Только бестактный человек мог привести пример с Монтаной. Гуднайту и практически каждому взрослому, кто интересовался торговлей скотом, было известно, каким провалом закончилась его авантюра с Монтаной.

— Оно было бы неплохим, если бы я знал, как обходиться с ранчо, — проговорил, наконец, Калл. — Но я не знал этого. Гас бы смог. Он мог заправлять чем угодно. Но он погиб прежде, чем мы успели начать. И все закончилось полным провалом.

— Я так не считаю, — возразил Гуднайт.

— Только потому, что это было не твое ранчо, — заметил Калл.

— Правильно, не мое, но мне не нравится, когда ты рассуждаешь, как банкир, — продолжал Гуднайт. — С точки зрения банкиров, все мои затеи были авантюрами, включая мое нынешнее ранчо в Пало-Дьюро. Адвокаты отнимут его у меня еще до смерти. Адвокаты с банкирами — как навозные жуки. В конце концов они утащат все, что я построил, как утащили твое ранчо выше Йеллоустона.

— Хотелось бы мне побывать в Йеллоустоне — места там, говорят, просто поразительные, — добавил он. — Если случится оказаться рядом, обязательно заеду. Только для того, чтобы сказать, что видел их.

— Ты должен заехать — места там великолепные, — подтвердил Калл.

Несколько миль Гуднайт молча правил фургоном. После того как они переехали вброд Коу-Крик, ему пришлось крепко отхлестать своих мулов, чтобы заставить их вытянуть фургон на высокий берег.

— Я тоже не новичок в бухгалтерии, — сердито проворчал он, когда Коу-Крик осталась позади.

Калл обнаружил, что ему трудно следить за ходом мысли Гуднайта. Раньше речь не заходила ни о банках, ни о бухгалтерии. Что он хотел этим сказать?

— Банкиры живут бухгалтерией, — проинформировал его Гуднайт. — Они объявляют тебя банкротом, если у тебя нулевой баланс или ты не можешь оплатить по векселям. Ты круглый дурак, если думаешь, как банкир.

— Я не думаю, как банкир, — заверил его Калл. — У меня нет даже банковского счета.

— Это была смелая затея — привести ту отару в Йеллоустон, — сказал Гуднайт. — Ты прошел прямо через земли сиу и чейеннов. Тут нужна была смелость. И не давай банкирам убедить себя в том, что ты неудачник, потому что прогорел на этом. Я прогорал девять раз в своей жизни и могу прогореть еще раз, прежде чем сыграю в ящик. Но я никогда не терялся — ни днем, ни ночью, ни в дождь, ни в ясную погоду — и не считал себя неудачником.

— Интересно, знает ли Рой Бин что-нибудь про мальчишку Гарзу? — спросил Калл.

— Вполне возможно, — ответил Гуднайт. — На воров у него наметанный глаз. От него им нет пощады. Он вздернет любого, если только почует неладное.

Разговор стал утомлять Калла. Он поддерживал его только из вежливости, ведь как-никак он находился на территории Гуднайта. Некоторое время он ехал чуть впереди, думая о семистах двенадцати мертвых овцах. Ему приходилось видеть кости, оставшиеся от табуна лошадей команчей, который был уничтожен полковником Маккензи. Но то были просто кости, обглоданные ветром и солнцем. Семь сотен мертвых овец, сгрудившихся в вагонах, — это совсем другое дело.

— На месте железной дороги я бы просто сжег эти вагоны, — сказал он, осадив коня и поравнявшись с Гуднайтом.

— Ты присоединишься ко мне, если я все же надумаю съездить в Йеллоустон? — спросил Гуднайт, когда они подъехали к его сараю.

— Нет, тебе придется подыскать другую компанию, — ответил Калл. — Я предпочитаю держаться подальше от Монтаны. Ну а к реке ты выйдешь и без меня.

— Я говорил тебе, что никогда еще не терялся — ни днем, ни ночью, — сказал Гуднайт. — А реку могу обнаружить даже с завязанными глазами.

— Не сомневаюсь. Я даже не знаю, зачем я сказал это, — согласился Калл. — Гуднайт знает равнину как свои пять пальцев. Конечно же, он сможет найти реку Йеллоустон.

— Из меня плохой собеседник, до свидания, — добавил он, но Гуднайт уже выгружал буры и не ответил ему.

10

Едва ступив в помещение телеграфа в Ларедо, Брукшир понял, что случилась беда, и большая. Его ждало не меньше семи телеграмм, и все от полковника Терри. Даже две телеграммы от полковника были необычным явлением и, как правило, означали объявление войны. Брукшир никогда не думал, что ему не повезет настолько, что от полковника придут сразу семь телеграмм. И все же в жарком городе Ларедо такое произошло.

— Вы что, так и не распечатаете их? — спросил Джонни Уитмен, уже двадцать девять лет служивший оператором на этом пограничном телеграфе. Еще никогда он не принимал семь телеграмм для одного адресата, который не хотел распечатать их и поделиться новостями. Может быть, уже идет война и войска выступили из Сан-Антонио, получив приказ уничтожить всех мексиканцев. Если это так, а Джонни Уитмен очень надеялся на подобное, то в ближайшие месяцы его дела пойдут в гору.

Брукшир видел, что телеграфисту очень хочется, чтобы он распечатал телеграммы и поделился с ним новостями, но ему было не до телеграфиста с его любопытством. Семь телеграмм от полковника Терри могли означать только одно. Мальчишка Гарза опять совершил нападение на поезд, прежде чем капитан Калл смог сделать свое дело.

Если это так, то тогда как минимум одна телеграмма уведомляла Брукшира о том, что он уволен. В таком случае ему больше не надо беспокоиться о яростном темпераменте полковника Терри. Придется только опасаться того же самого со стороны Кэти. Кэти не любит перемен. Он имел работу, и она рассчитывала, что он сохранит ее за собой до конца дней. Известие о его увольнении, безусловно, вызовет у нее взрыв неистовства.

В Амарилло было прохладно, как положено зимой, и Брукшир не возражал против этого. А вот в Сан-Антонио, который располагался в том же штате, почему-то стояла страшная жара. Трудно было представить, что она где-то может быть еще сильнее, но через несколько часов пребывания в Ларедо он вынужден был признать, что ошибался. В Ларедо, который тоже находился в том же штате, было еще жарче.

Их приезд в Ларедо был омрачен еще одним обстоятельством. Стал плакать и завывать Боливар. Когда они преодолели реку и оказались в Нуэво-Ларедо, Боливар понял, что капитан собирается оставить его.

— Нет, capitan, нет! — умолял он. — Я хочу ехать. Я могу сидеть в седле и стрелять.

— Да, мы уже видели, как ты стреляешь, — съязвил Калл. — Ты пристрелил нашего лучшего мула, и без всякой на то причины.

Боливар смутно помнил, как выстрелил мулу в живот из крупнокалиберного дробовика. А причина, по которой он сделал это, и вовсе была ему теперь не ясна. Может быть, мул пытался цапнуть его, мулы ведь кусаются.

— Я думал, что стреляю в дьявола, — сказал Боливар, надеясь убедить капитана в том, что убийство мула было продиктовано неподвластными ему силами.

— Нет, ты думал, что это был индеец, — напомнил Калл. — Тебе придется остаться здесь. Бол, тебя могут подстрелить, если я возьму тебя. Я вернусь за тобой на обратном пути домой.

Вскоре он уже передавал деньги небольшой, усталого вида мексиканке, мало чем отличавшейся от той женщины, которой он платил в Сан-Антонио. Из этого Брукшир сделал вывод, что старик, наверное, был очень хорошим поваром, раз капитан все это время содержал его.

Боливара однако не радовало то, что капитан нашел еще одну приличную семью для ухода за ним. Он хотел гнать с ним по реке, сидеть в седле, стрелять, убивать или быть убитым. При мысли, что опять придется остаться с женщиной и детьми, он принялся рыдать и все еще рыдал, когда капитан с Брукширом уезжали из города.

— Успокойся, ты старый и тебе нужен покой, — говорила Хуанита. Она была не рада старику. Он создавал много проблем. Но она нуждалась в деньгах. Да он был и не таким уж плохим стариком, только слишком уж беспокойным.

Бледный Брукшир с ошалевшим ведом выскочил из телеграфа и понес все семь телеграмм капитану Каллу, который разговаривал с местным шерифом, молодым человеком по имени Джекилл, с длинными, как у моржа, усами. Калл пытался разузнать, что говорят в этих местах о парнишке Гарзе.

К удивлению как Калла, так и шерифа, Брукшир просто сунул все семь телеграмм в руки капитана.

— Не могли бы вы прочесть их? Я слишком волнуюсь, — пролепетал он.

Прежде чем раскрыть первую из них. Калл отвел Брукшира в тень росшего неподалеку дерева. Он видел, что шерифу Джекиллу страшно хочется знать, что содержится в телеграммах, но Калл решил, что лучше быть осторожным, чем вежливым. Чем меньше утечет информации, тем будет лучше.

— Ну что ж, это плохо, — произнес Калл, когда прочел все семь телеграмм. — Он опять взялся за свое и, кроме того, тем же самым стал заниматься кто-то еще.

Он вернул телеграммы Брукширу, и тот быстро пробежал их глазами. Ограблено еще три поезда.

— Целых три! О Господи! — воскликнул Брукшир. Даже одно новое ограбление было равнозначно стихийному бедствию, а целых три означали самую настоящую вселенскую катастрофу. Даже известие о том, что землетрясением сровняло с землей Нью-Йорк, не казалось бы ему столь убийственным.

— Я не вижу ничего о втором грабителе — где это? — спросил Брукшир.

— В телеграммах об этом не говорится. Об этом говорят расстояния, — пояснил Калл. — Как здесь сказано, один поезд был ограблен в Ван-Хорне после полудня, а другой в Деминге на следующее утро. Никто не может преодолеть такое расстояние за двенадцать часов.

Калл расположил телеграммы в хронологическом порядке и зачитал Брукширу результаты нападений: два машиниста и три пассажира убиты возле Ван-Хорна, изъята небольшая сумма денег; два машиниста и два пассажира убиты возле Фолфьюрриас, изъята небольшая сумма денег; три машиниста и четыре пассажира убиты под Демингом в штате Нью-Мексико, пропала еще одна зарплата военных.

— О Господи, помилуй нас, — прошептал Брукшир. — Еще одна потерянная получка заставит военных взбеситься, это уж точно.

— Это пассажиров следовало бы помиловать Господу Богу, — проворчал Калл. — Ведь немногим более чем за неделю, мистер Брукшир, жизни лишилось шестнадцать человек. Я пятнадцать лет воевал с индейцами на границе и потерял шестерых человек. Тот, кого мы ищем, не грабитель, а убийца или двое убийц, как теперь выясняется.

— Если грабителей или убийц двое, то кто второй? — спросил Брукшир.

— Не знаю, — ответил Калл.

— Ну, один из них все-таки еще и грабитель, — заметил Брукшир. — Ведь он взял три получки и массу безделушек.

— Да, он берет деньги, — согласился Калл. — Или они оба берут их, потому что деньги подворачиваются им под руку. Но меня больше беспокоят убийства. Сколько всего было убито до того, как я взялся за это дело?

Брукшир стал вспоминать. Три ограбления произошли до того, как он выехал из Нью-Йорка, одно случилось, когда он был в Чикаго. Нападение на поезд с овцами совершено не на железной дороге полковника Терри, поэтому Брукшир не считал его, хотя полагал, что должен засчитать убитых там. Похоже, что в каждом случае было три или четыре смерти, но он не был уверен в этом. Шестеро погибло на поезде с овцами, и теперь еще прибавилось шестнадцать смертей. Всего набиралось примерно около тридцати убитых, что само по себе даже не укладывалось в голове. Его полк потерял сорок человек убитыми за всю Гражданскую войну. Он, конечно, участвовал не в самых горячих схватках, тем не менее война — это мясорубка, и страшно представить, что какой-то мексиканский сопляк перебьет за несколько месяцев больше людей, чем его полк потерял за войну.

— Мне кажется, что даже Уэсли Хардин еще не убил стольких людей. А Уэсли совершенно отпетый тип.

Возле конюшни, где Калл встретил шерифа Джекилла, в тени лежало огромное бревно, служившее скамьей. На нем примостились два беззубых старца и что-то строгали перочинными ножами. Калл подошел и тоже присел на бревно. Он был недоволен собой из-за того, что не принимал всерьез число погибших. Он побывал в нескольких жарких схватках как с индейцами, так и с мексиканцами, где не погибло ни одного человека ни с одной стороны. Раненые, конечно, были, но закаленного бойца нелегко убить. Правда, на войне крупные сражения уносили сотни и даже тысячи жизней, но приграничные стычки этим не отличались. После одного из самых тяжелых боев с индейцами он мог твердо сказать, что противник потерял двух человек, и то только потому, что сам лично похоронил их.

Калл редко читал газеты и не следил за преступными деяниями Гарзы. Он полагал, что цифра убитых им людей сильно раздута. Убьют, бывало, одного или двух в какой-нибудь мелкой потасовке, и пока история гуляет по городам и деревням, цифра разбухает до двадцати или тридцати. До появления мальчишки Гарзы самым знаменитым преступником на Западе был Крошка Билли, о котором говорили, что в девятнадцать лет за ним числилось девятнадцать жертв. Но Диш Боггетт, бывалый ковбой из компании Хэт-крик, который теперь торговал скобяными товарами в округе Линкольн штата Нью-Мексико, где как раз и орудовал Крошка, уверял Калла, что тот убил всего четверых или пятерых человек. Гуднайт, который находился в округе Линкольн в то время, когда там велась охота за Крошкой, соглашался с этой цифрой.

Если сведения в телеграммах были достоверными, Джо Гарза уже затмил Крошку Билли.

В разговоре с шерифом Джекиллом Калл поинтересовался, знает ли кто-нибудь, как Гарзе удается останавливать поезда. Человек, работающий без банды, должен быть очень изобретательным, чтобы остановить поезд.

— Наваливает камни на рельсы, — объяснил шериф Джекилл. — Ленивым его не назовешь. Работая по ночам, он таскает их до тех пор, пока не построит целую стену.

— Но локомотив, движущийся на полной скорости, может без труда пробить груду камней, — удивился Калл.

— Возможно, но состав может сойти с рельсов, и тогда положение будет совсем плачевным, — ответил шериф.

— Если за тобой увязался Джо Гарза, то твое положение в любом случае плачевное, — заметил долговязый помощник шерифа Тед Планкерт. — Если бы мне случилось вести поезд и я бы увидел кучу камней и решил, что это дело рук Джо Гарзы, я бы лишь прибавил пару, — добавил он.

Шериф был удивлен и смущен замечанием своего помощника. Ему даже в голову не приходило, что Тед Планкерт осмелится высказать какое-либо суждение в присутствии знаменитого капитана Калла. Тед Планкерт ни разу не произносил таких длинных и глубокомысленных речей с тех пор, как Джекилл взял его на работу. Что заставило его трепать языком целых пять минут в то время, как он, шериф, обсуждал серьезные вопросы с капитаном Вудроу Каллом?

— Тед, тебя не спрашивали, — резко осадил он его.

— Придется спросить, он представляется мне потолковее тебя, — отреагировал Калл не менее резко. Ему претила манера Джекилла, льстивая и одновременно высокомерная. Так держаться с ним теперь предпочитали многие молодые стражи закона.

Шериф Джекилл сделался красным как рак. Каллу показалось, что его может хватить удар, так ему было неловко.

— Что ж, машинист может пропахать эту кучу, если захочет рискнуть, — сказал шериф.

— Тут остается либо бежать, либо вступать в схватку, если имеешь дело с Джо, — продолжал помощник Планкерт. — Когда он свалился на тебя, то тут не стыдно задать стрекача.

— У вас постоянная работа или вы можете присоединиться ко мне? — спросил Калл. Помощник нравился ему своей прямотой и трезвым взглядом на вещи.

— Постоянная, но душная, — сказал помощник. — Я был бы не прочь забраться повыше, где бывает свежий ветерок.

— Послушай, Планкерт, кто приглашал тебя к этому разговору? — не выдержал шериф Джекилл. Попытка капитана переманить его помощника возмутила его. Он был не такого уж высокого мнения о Планкерте, но если уйдет его единственный помощник, то делать уборку в тюрьме придется ему самому.

Калл сидел на бревне рядом с беззубыми стариками и размышлял над ситуацией. Оставшиеся в живых утверждали, что грабежи совершала не банда. На хорошем скакуне появлялся один-единственный светловолосый мальчишка-мексиканец и забирал самое лучшее из того, что у них было. Некоторые из пассажиров имели оружие, но в мальчишке было что-то такое, что удерживала их от того, чтобы пустить его в ход. Потерянное денежное содержание военных доходило до миллиона наличными. Украденные часы, кольца и драгоценности исчислялись десятками — а люди, ставшие жертвами налетов, не оказывали никакого сопротивления. Парень останавливал поезда с дюжиной или более пассажиров, грабил их, некоторых убивал и исчезал, но только чтобы вновь нанести удар совершенно в другом месте и в удобное для него время.

Из опыта Каллу было известно, что преступники обычно не были так уж уверены в себе. Они потому и сбивались в стаи, что им недоставало этого качества. Они обычно не отличались также и большими способностями. Если у них что-либо выгорало, то только потому, что обстоятельства оказывались на их стороне. Возможно, мальчишка Гарза был исключением — по-настоящему талантливым преступником.

Брукшир был так расстроен, что не мог находиться на одном месте. Он видел, что капитан Калл сидит на бревне с двумя стариками. Он, очевидно, обдумывает ситуацию. Брукшир старался оставить его в покое, но это было трудно. В любой момент от полковника Терри могла прийти еще одна телеграмма с сообщением о том, что они оба уволены. Полковник обычно, не задумываясь, избавлялся от неугодных помощников.

Спохватившись, Брукшир увидел, что подобрался уже к самому бревну, на котором сидел капитан. Поскорее бы тронуться в путь, может быть, тогда ему станет легче.

— Не выехать ли нам пораньше? — попросил он. — Джо Гарза уходит, наверное, все дальше и дальше.

— Вот именно, наверное, — произнес Калл. — С таким же успехом можно предположить, что он движется в нашу сторону, направляясь вниз по реке.

— Что же нам делать? — спросил Брукшир. — Ведь полковник не будет сидеть спокойно.

— Никто не просит его сидеть спокойно, — проворчал Калл. — Он может сесть на первый поезд, приехать сюда и собственноручно схватить мальчишку, если ему совсем невтерпеж.

— О нет. Он не захочет, — заверил его Брукшир. — Полковник не любит покидать Нью-Йорк — он слишком привязан к своей мисс Коре.

— Вы все еще хотите поехать со мной? — спросил Калл. Брукшир начинал ему нравиться. Человек он был совершенно некомпетентный, и Калл обычно презирал таких, но некомпетентность Брукшира почему-то вызывала расположение. В ней было что-то отважное. Нужно быть смелым человеком, чтобы, не умея ни сидеть в седле, ни обращаться с оружием, все же гореть желанием отправиться по самым разбойным местам Запада в погоню за молодым убийцей, на счету которого уже было почти сорок загубленных душ.

— Я должен ехать с вами, — сказал Брукшир. — Мне так приказано.

— А что, если бы вам это не было приказано? — спросил Калл. — Предположим, вы могли бы выбирать?

— Но, капитан, я не могу выбирать, — напомнил Брукшир. — Я работаю на полковника Терри и не могу выбирать. Я даже не представляю себя делающим выбор. Я не смогу выбирать, потому что не знаю, как это делается.

Капитан лишь посмотрел на него. Брукшир был настолько сбит с толку этим вопросом и его взглядом, что не нашел, что сказать. Зачем было спрашивать, что он стал бы делать, если бы мог выбирать? Он никогда не выбирал. Он пошел на единственную работу, которую ему предложили, женился на единственной женщине, которая согласилась пойти за него. Он был просто мужем и работником на жалованье. Выбор не играл никакой роли в его жизни. За него выбирали другие, более умные люди, начиная с полковника Терри и Кэти.

Капитан Калл тоже был умнее его, в этом Брукшир не сомневался. Зачем тогда ему надо было спрашивать об этом?

Калл гадал, останется ли этот человек в живых. Ответа на такой вопрос не могло быть, но он всегда бился над ним, когда вел людей навстречу опасности. То же самое он мог спросить про себя. Однако с годами он хорошо усвоил, что предсказывать, останется ли тот или иной человек в живых, — все равно, что гадать на кофейной гуще. Время от времени на границе люди, которые имели большой опыт и были хорошо оснащены, садились на коня и никогда уже больше не возвращались. Его старый напарник Гас Маккрае на что уж был опытный, а поехал однажды повеселиться в Монтану и закончил могилой. Никто из ковбоев «Хэт крика» не был таким опытным и умелым, как Гас или чернокожий Дитц, который так долго и добросовестно служил ему, и тем не менее Гас с Дитцем были мертвы, а некоторые из самых бездарных — Соупи, например, или Джаспер Фант — живы-здоровы и даже не кашляли. Никакой опыт и никакое умение не могли гарантировать человеку, что он останется в живых, как не было такого способа, который помог бы командиру заранее предвидеть, кто из его подчиненных погибнет, а кто останется живым. Если просуммировать все чисто арифметически, то Брукшир будет первым, кто падет в бою, а сам он, как предположило бы большинство, будет последним, кто сложит свою голову. Но это совсем на значит, что все будет именно так. У Джо Гарзы, говорят, отличная винтовка с оптическим прицелом. Несколько ковбоев с ранчо Пекоса, передвигавшихся по одному вдали от своих баз, были найдены убитыми из винтовки. Вполне возможно, что Джо Гарза убивал людей, которые не видели его и даже не подозревали, что он находится где-то рядом. Нет никакой уверенности в том, что инстинкт, каким бы обостренным он ни был, подскажет человеку, что молодой убийца, прячущийся за камнем в четырехстах ярдах от него со стороны солнца, держит его на мушке и вот-вот нажмет на спусковой крючок. Если они с Брукширом попадутся на глаза Джо посреди дикой прерии, кто будет первым, в кого он выстрелит, рейнджер или изнеженный горожанин?

— Вы можете ехать со мной, — разрешил Калл. — Но вам придется заботиться о себе самому. Может случиться так, что я не смогу остановиться и помочь вам. Поэтому вам надо привыкать полагаться на себя.

— Капитан, я позабочусь о себе, я же взрослый человек, — обиженно проговорил Брукшир.

Калл встал и протянул ему телеграммы.

— Нам нужен еще один человек, — сказал он. — Думаю, я найму того долговязого помощника шерифа.

— Того длинного парня? — удивленно спросил Брукшир.

— Да, — подтвердил Калл, — вы же говорили, что я могу нанять другого вместо Пи Ая, не так ли?

— Да, конечно, если это не будет слишком дорого, — подтвердил Брукшир. — А откуда вы знаете, что он поедет? У него же есть здесь работа.

— Похоже, что она его не устраивает, — ответил Калл. — Думаю, он поедет.

11

Дуби Планкерт зашлась в плаче. Стоя посреди кухни, она как рыба хватала воздух открытым ртом и не могла перевести дыхание. Тед робко постукивал ее по спине, словно поперхнувшегося младенца.

Робость, с которой Тед делал это, начинала злить Дуби Когда Тед вошел и с ходу заявил, что отправляется в Эль-Пасо, а, может, и дальше вместе с каким-то старым рейнджером, о котором она никогда не слыхала, ловить какого-то бандита, до которого ему не было никакого дела, Дуби была поражена в самое сердце. Как он мог, когда она уже четыре месяца носит под сердцем их ребенка, маленького мальчика, если оправдаются ее надежды! Она собиралась назвать его Эдвардом, в честь отца, а все станут звать его Эдди, и он будет светом в их окошке.

За всю свою короткую замужнюю жизнь длиной в восемь месяцев Дуби никогда не предполагала, что Тед Планкерт может покинуть ее по какой-либо причине даже на одну ночь. До сих пор еще не было ни одной ночи, которую бы они не провели с Тедом в постели. Дуби, конечно, понимала, что всякое может случиться: вдруг пропадет дойная корова или сбежит одна из лошадей. В таком случае Тед пойдет искать их и может не вернуться ко времени, когда ей захочется спать. Он может отсутствовать даже до полуночи, как это случалось, когда он должен был стеречь тюрьму, пока не закроются все сапуны и все пьяные с драчунами не разойдутся по домам.

Терпеть отсутствие Теда до полуночи было одним из тех уделов, с которыми приходится мириться, если ты замужем за тем, кто стоит на страже закона. Дуби было шестнадцать, замужем она была за помощником шерифа и собиралась терпеливо нести свой крест, даже если одолевало одиночество и в голову приходили только мысли о том, как было бы здорово, если бы Тед поскорее вернулся, снял ботинки, стянул носки, скинул портки и рубаху, прыгнул в кровать и крепко стиснул ее в своих объятиях.

Дуби необходимо, чтобы объятиям не было конца. Она выросла в нищете, мать ее умерла, когда Дуби было четыре года, а тетка с дядькой, у которых она воспитывалась, были слишком бедны, чтобы уделять ей внимание. Когда на нее обратил внимание Тед Планкерт, она восприняла как чудо, сотворенное небесами, как осуществление ее самой прекрасной мечты. Но самое приятное заключалось в том, что его нельзя было оторвать от нее все ночи напролет, кроме разве что июльских и августовских, когда стояла слишком сильная жара для того, чтобы долго держать друг друга в крепких объятиях.

И вот теперь Тед уезжал, когда не прошло еще и восьми месяцев их совместной жизни. Это был конец всем ее мечтам. Она так и сказала Теду, прежде чем ее стали душить рыдания, от которых перехватило дыхание.

— Перестань, милая. Перестань, — твердил Тед, робко постукивая ее по спине. — Мы только съездим за Джо Гарзой, и все. Как только капитан схватит его, я сразу же вернусь сюда, к своей ненаглядной.

Но ни слова Теда, ни его похлопывания не могли успокоить Дуби. Тед уезжал. Он собирался оставить ее одну на всю ночь, может, даже на несколько ночей. Это конец ее счастью, единственному счастью, выпавшему ей в жизни, и все это из-за того, что какому-то старому рейнджеру надо было сунуть нос не в свои дела и уговорить Теда поехать с ним.

Мало того, что Тед не будет обнимать ее много ночей, он даже не спросил, отпустит ли она его. Что ей нравилось в Теде, так это то, что во всех домашних делах он отводил ей главенствующую роль. Он сделал ее главной еще до того, как они поженились, и даже заявил об этом официально.

— У меня слишком много хлопот как у помощника шерифа, — сказал он, — так что за всем остальным присматривай ты сама.

И Тед был верен своему слову. Если Дуби хотела пойти в церковь в воскресенье, они шли, если ей не хотелось, они не ходили. Если день был хороший и ей была охота поплескаться в реке, Тед шел с ней, снимал сапоги, закатывал штаны и бродил с ней по реке.

Дуби нравилось быть главной. Ее полная лишений жизнь у тетки с дядькой была похожа на существование рабыни. В замужестве же она изо всех сил старалась принимать наилучшие решения в отношении того, что приготовить, когда делать уборку или как лечить Теда, когда тот болел — обычно гриппом.

Она старалась так, что сама стала верить, что все у нее выходит отлично и что Тед на седьмом небе от счастья. Тем больнее для нее оказался момент, когда Тед вошел и сказал, что через час уезжает. Он заявил это будничным тоном, словно сообщал, что может пойти дождь.

Вначале до нее просто не дошел смысл сказанного. Ей показалось, что она ослышалась или все еще спит и видит дурной сон.

Когда же пришлось признать, что все происходит наяву, а не во сне, и что ошибки тут нет, Дуби принялась реветь и доревелась до того, что аж зашлась в плаче. Сейчас ей было хуже, чем даже тогда, когда умерла ее мать. Тогда она была совсем маленькая, да и мать давно уже была больна. Несчастий было так много, что смерть матери почти не имела значения. Имело значение то, что тетка часто колотила ее, тогда как от матери она не получила ни одного шлепка за всю жизнь.

Она сразу же поняла, что теперь, когда Тед не будет держать ее каждую ночь в своих крепких объятиях, жизнь наверняка станет другой.

— Перестань колотить меня по спине! — заорала она, когда к ней вернулось дыхание, а вместе с ним и дар речи. В ней все еще теплилась надежда, что Тед передумает. Они были счастливы в браке все восемь месяцев, да и Тед, наверное, не представлял себе, что его отъезд так расстроит ее. В конце концов ему было незачем, да и некуда ехать, пока не появился этот старикан-рейнджер.

Дуби давно подозревала, что Тед не всегда так думает, как она. Ей просто необходимо дать ему ясно понять, как сильно она переживает и как нуждается в том, чтобы он остался с ней. Одна из ее самых близких подруг, Сюзанна Слан, как-то говорила ей, что мужчины в некотором отношении бесчувственны. Сюзанна утверждала, что они не понимают того, что может ощущать женщина, а самое главное, даже не пытаются понять этого. Дуби никогда так не считала. Может быть, Тед и не понимал, что она чувствует, но он не возражал против ее главенства в семье, и это уже говорило о многом.

Однако теперь, потрясенная и несчастная, Дуби была вынуждена признать правоту Сюзанны. Тед Планкерт совершенно не представлял, что она чувствует.

— Полагаю, что мне лучше подсобраться, — сказал Тед, когда слезы пошли на убыль. — Капитан торопится отправиться в путь.

— Кто такой капитан? — гневно спросила Дуби. — Всего-навсего какой-то старик, о котором я даже не слышала. Не понимаю, почему ты решил, что должен ехать с ним.

— Как, да это же капитан Калл. — Тед Планкерт был ошарашен. Он знал, что жена у него не шибко-то образованная, как, впрочем, и сам он, но не подозревал, что настолько, чтобы не слышать о капитане Калле.

— Я же сказала, что никогда не слышала о нем, — выкрикнула она. — Не слышала, потому что он не живет здесь. С какой стати я должна была слышать о нем?

— Как, ведь это же капитан Калл, — повторил Тед Планкерт. — Каждый слышал о нем. Он самый знаменитый рейнджер в Техасе. — Он все еще был шокирован и несколько смущен ее невежеством. Это было все равно, как если бы она сказала, что никогда не слышала о воздухе, луне или о чем-то подобном. Он всю жизнь прожил на границе и всю жизнь капитан Калл был известен здесь, как воздух или луна.

— Так почему ты должен ехать с ним? — спросила Дуби, приготовившись просить и умолять, если придется.

— Дуби, тут не может быть никаких «почему», — терпеливо объяснял Тед. — Капитан попросил меня поехать с ним, и этого достаточно.

— Если он просил тебя, значит, ты мог сказать «нет», — заметила Дуби, как ей казалось, спокойным и рассудительным тоном. — Он же не президент и не может просто приказать, чтобы ты сорвался с места и бросил жену.

— Дуби, клянусь, что это капитан Калл, — опять сказал Тед. — Ему не говорят «нет».

Дуби молчала. Ей не хотелось злиться, но гнев нарастал в ней помимо ее воли.

— Кроме того, — добавил Тед, — это большая честь, когда тебя просят поехать с ним. Думаю, это самая большая честь, какую мне оказывали или окажут в жизни.

— Что, если ты не вернешься, когда родится ребенок? — спросила Дуби. — Что, если ты не вернешься вообще? Что, если ты даже не увидишь нашего маленького Эдди? Если ты уедешь и погибнешь, у маленького Эдди может никогда не быть отца.

— Мне, пожалуй, лучше собраться. — Тед пытался сохранять спокойствие. На самом же деле он был несколько раздражен. По его глубокому убеждению, на Дуби нашло временное затмение. Вместо того чтобы посчитать за честь, что капитан Калл — самый известный техасский рейнджер всех времен — из всех мужчин Ларедо попросил именно его отправиться с ним вверх по реке, она не нашла ничего лучшего, как только плакать да жаловаться. В конце концов, капитан мог попросить того же Боба Джекилла поехать с ним. Боб был шерифом и имел больше оснований, чтобы претендовать на такую честь. Но капитан Калл обошел Боба Джекилла и выбрал именно его, Планкерта. Этим следовало гордиться, а Дуби ревела, как телка.

Он, конечно, любил Дуби. Да и кто стал бы мечтать о лучшей жене, когда пирожные у нее получались первоклассными и она даже могла починить сапоги, если дыры в них были не слишком большими. Теду очень хотелось верить, что затмение у Дуби скоро пройдет. Она лезла не в свои дела, допуская мысль о том, что он мог бы отклонить предложение капитана Калла. Он не мог отказать Вудроу Каллу по той причине, что жена будет реветь белугой. Это было совсем даже неуместно с ее стороны, думал Тед. В конце концов, ему действительно надо было собираться в дорогу, и он бы не отказался от ее помощи в этом деле. Однако помощи он не дождался. Впустую прошел почти целый час, и ему пришлось торопиться. Одним из последствий спешки было то, что он забыл свой дождевик, что впоследствии причинило ему немало неприятностей.

Дуби Планкерт стояла у задней двери их маленького дома и без всякой надежды смотрела, как Тед и старый капитан, да еще какой-то коротышка-янки уезжают из города. Сердце у нее разрывалось. Ей казалось, что она не вынесет эту боль. Если бы Тед хоть однажды обернулся в седле и помахал ей, боль, наверное, стала бы меньше. Даже когда Тед просто уходил заниматься своими служебными обязанностями, он и то оборачивался и махал ей. Все дело было в том, что она любила его так сильно, что страшно скучала по нему даже тогда, когда он находился всего лишь через улицу от нее. Ее так и подмывало сбегать в тюрьму, только чтобы убедиться, что он все такой же и улыбка на его лице все такая же приятная. Но Дуби не могла позволить себе такой роскоши. Шериф Джекилл недвусмысленно заявил однажды, когда она сунула нос в тюрьму, что он видит ее там в последний раз. Он так отчитал Теда за поведение его жены, что Тед в тот же вечер сказал ей, чтобы она даже близко не подходила к тюрьме.

— Везде свои правила, — говорил он в тот вечер, стараясь быть мягким с женой, но она все еще обижалась. Ей и надо-то было всего лишь взглянуть на мужа да убедиться, что он не изменился.

И теперь, видя, как он едет вдоль реки на север с двумя незнакомыми людьми, один из которых, по ее мнению, был просто старым убийцей, Дуби опять разревелась и ревела, пока хватало слез. Она была уверена, что маленький Эдди тоже плакал внутри нее. Да, правила существуют, в этом Тед был прав, но, похоже, главное из них состоит в том, что мужчины могут уезжать, когда им захочется. Они могут когда хотят захлопывать перед носом двери тюрьмы и других мест и даже не махать на прощание женам, когда уезжают в горы. Им дозволено все и даже больше, насколько ей теперь известно.

Эти правила были ей не по душе, но Дуби все равно хотела, чтобы Тед вернулся. В ту ночь, лишенная его крепких объятий, она постоянно ворочалась и видела много снов, в самом лучшем из которых ей приснилось, что бандит, за которым они отправились, Джо Гарза, прискакал в Ларедо сдаваться, избавив таким образом Теда с рейнджером и янки от необходимости ловить его.

Это снилось ей так отчетливо, что она даже могла почувствовать запах своего мужа, Теда Планкерта. От него исходил запах седельной ваксы. Прошлым утром ему стукнуло в голову смазать ваксой свое старое седло. Она хорошо пахла, эта седельная вакса. Приснившийся запах напоминал Дуби о том, каким хорошим и добрым был ее муж.

Однако же самым приятным в этом сне было то, что Тед не только пах седельной ваксой. Тед был с ней. Он тихо юркнул в их спальню, как делал всегда, когда приходил поздно, снял сапоги, скинул портки с рубашкой и забрался в постель, чтобы крепко обнимать ее не только всю ночь, но и всю жизнь. Дуби пыталась остаться и спрятаться в своем сне, но он вдруг стал зыбким, и она заподозрила, что это всего лишь сон. Она старалась отогнать пробуждение и глубже зарыться в сон, но из этого ничего не выходило. Несмотря ни на что, она проснулась, открыла глаза и поняла, что случилось самое худшее. Теда Планкерта с ней не было.

Его не было с ней, просто не было, и все. В один из дней, когда она не имела ни малейших оснований ждать беды и даже ни малейшего опасения на этот счет, ее жизнь с Тедом Планкертом неожиданно кончилась.

— Нет, милая, это не так. Он просто уехал на работу, — чуть позже говорила ей в то утро подруга Сюзанна. Дуби была так расстроена, что прибежала к ней босиком и с плачем бросилась на грудь.

— Он никогда не вернется. Он никогда не вернется, я это знаю, — повторяла она между сотрясавшими ее рыданиями.

— Он вернется, — говорила Сюзанна. — Он вернется, Дуби. — На самом деле она была не так уж уверена в этом. Всего год назад ее муж, Джон Слэк, считавшийся одним из лучших ковбоев во всей округе Рио-Гранде, уехал однажды утром клеймить бычков, что он проделывал сотни раз за двенадцать лет их совместной жизни, и больше не вернулся — живым, во всяком случае. Бычок, которого он заарканил, свалился прямо под ноги его лошади, летевшей во весь опор. Передние ноги у лошади подкосились, и Джон Слэк упал прямо на голову и сломал себе шею. Смерть наступила мгновенно, и с тех пор Сюзанна стала вдовой.

У тебя хоть есть от него ребенок, с тоской думала Сюзанна, обнимая плачущую подругу. Они с Джоном мечтали о ребенке, мечтали из года в год, но Бог им не давал его. И теперь от Джона у нее ничего не было, кроме нескольких записок, которые он написал, когда ухаживал за ней, и, конечно, воспоминаний о том, как она была замужем за лучшим ковбоем в долине Рио-Гранде. Когда-то кроме ребенка они мечтали также завести ранчо, но теперь Джон был мертв и у Сюзанны не было ни того, ни другого. Ей пришлось переехать в город и пойти работать в магазин, чтобы сводить концы с концами.

Дуби никак не могла успокоиться. Да и какое утешение могла предложить ей Сюзанна, опечаленная собственной утратой. Вскоре у нее тоже потекли слезы.

— Он не вернется. Он никогда не вернется, — без конца повторяла Дуби. Она никогда ни в чем не была так уверена, как в том, что ее муж, Тед Планкерт, покинул ее навсегда. Маленький Эдди так и не увидит своего отца. Муж никогда больше не будет обнимать ее по ночам.

— Я собиралась справить ему новое седло, — сказала Дуби без всякой надежды в голосе. И действительно, она исхитрялась и экономила, как только могла, чтобы выкроить деньги на эту покупку. Ей пришлось уплатить старому Джезасу, местному седельному мастеру, целых восемь долларов. Она обсудила с Джезасом новое седло Теда до самой мелкой детали. Дуби даже взялась шить, чтобы расплатиться за седло. Старый Джезас обещал управиться до весны.

Дуби мечтала о том дне, когда шериф Джекилл уберется из города, а его место займет Тед. Она считала, что Тед будет прекрасным шерифом, а маленький Эдди, возможно, станет его заместителем, когда подрастет. И ей хотелось, чтобы у Теда было седло, достойное шерифа Ларедо.

Теперь надо было проститься и с этой мечтой тоже, хотя Джезас уже начал делать седло. Пускай он закончит его. Быть может, когда-нибудь оно пригодится маленькому Эдди.

— Я ненавижу этого старика Калла. — От долгих и сильных рыданий Дуби ослабела, но не настолько, чтобы лишиться ненависти к тому, кого ненавидела. Она видела старика лишь издали, как и янки тоже, но ненавидела их обоих. Они приехали и забрали у нее Теда. Чтоб их обоих убили, а грифы съели их внутренности.

— Кто он такой, чтобы являться сюда и вот так забирать людей? — спросила она у Сюзанны.

Сюзанна была на десять лет старше Дуби и слышала много рассказов про капитана Калла, так как ковбои постоянно говорили о нем. Но это были в основном чисто мужские разговоры, и она почти не прислушивалась к ним. Появление расстроенной Дуби огорчило и ее. К тому же ей уже надо было идти на работу.

— Мне кажется, он воевал с индейцами, — ответила Сюзанна.

— Жаль, что они не прикончили его, — сказала убитая горем Дуби.

— Не думай об этом, — посоветовала Сюзанна.

Вскоре она пошла на работу в магазин. Дуби, которой было все равно, как она выглядит, возвращалась домой босая. Ей хотелось, чтобы индейцы напали на город и убили ее. Это было бы легче, чем так страдать. Но тут она вспомнила, что должна жить, потому что без этого не мог появиться маленький Эдди. Как ни тяжело, но она должна жить. И делать это ей придется без Теда. Вчера еще он был здесь, а сегодня его уже нет и, наверное, уже больше не будет. Тед был не очень искушенным бойцом. Дуби знала об этом. Он не создан для того, чтобы убивать. А значит, кто-нибудь да убьет его — не Джо Гарза, так другой. Она чувствовала это нутром.

Дуби пришла домой и весь день пролежала в кровати, гадая, кто именно принесет ей известие о смерти мужа и как долго ей придется его ждать.

12

В десятилетнем возрасте Марии подарили хромого пони — не настоящего пони, а маленькую пятнистую лошадку, которая в свое время сильно поранилась о колючую проволоку, натянутую людьми с большого ранчо за рекой. Они натянули ее где попало, и лошадка, запутавшись в ее хитросплетениях, так сильно порезала одну ногу, что ей грозила потеря копыта. Обитатели Охинаги все ждали, когда старый Рамон, который был хозяином лошадки, зарежет ее и пустит на колбасу.

Так хотелось жителям Охинаги, но не Району. Самому Рамону, несмотря на его преклонный возраст, хотелось Марию, которой было всего десять лет У Района была жена по имени Кармила — скандальная женщина, которую не любил никто и еще меньше сам Рамен, тридцать лет терпевший ее косые взгляды и ядовитый язык. А теперь еще у нее обнаружилась опухоль в матке. По мере того как опухоль росла, Кармила становилась все злее и ядовитее и напрочь отказывалась ложиться с Рамоном в постель. Она заявляла, что это он сделал ей опухоль в матке, чтобы она не могла больше рожать. Детей у них было уже тринадцать.

Лишенный интимных отношений с женой, Рамон все чаще и чаще обращал свои взоры на Марию, у которой уже набухали груди. Заметив однажды, что Мария каждый день приходит поласкать хромую лошадку, которую он собирался превратить в колбасу. Рамон под влиянием момента подарил ее Марии. Это случилось не потому, что он был щедрым, а потому, что имел далеко идущие планы. Как только Кармила отдаст Богу душу, он собирался пойти к Томасу, отцу Марии, и просить ее руки.

План провалился, так как Томас вместе со своим старшим сыном и зятем попался в Техасе на краже двадцати лошадей. Отряд рейнджеров во главе с капитаном Каллом и капитаном Маккрае схватил их, и спустя час они уже болтались на виселице. Рамон подумал-подумал и решил не забирать назад лошадку, которая не только могла хорошо ходить, а даже бегать рысцой, несмотря на покалеченную ногу.

Когда пришло известие о смерти отца и брата, Мария взяла свою лошадку, которую звала Трехножкой, и ушла с ней далеко вниз по реке, куда еще никогда не забредала прежде. Она никогда не ездила на Трехножке верхом, но любила ее больше всего на свете и каждый день делала ей припарки на больную ногу в надежде, что рана заживет. Но колючая проволока, в которой когда-то запуталась Трехножка, перерезала ей сухожилие, а с перерезанным сухожилием нога не могла поправиться.

На реке, пока она оплакивала отца, Мария питалась побегами мескита и осторожно блуждала среди колючих кактусов. Раз или два ей удавалось ухватить в воде маленькую рыбку, которую она съедала сырой. Однажды в руки ей попала небольшая черепаха, которую она тоже собиралась съесть, но вместо этого продержала ее несколько дней и выпустила. Днем она бродила с Трехножкой, пока та паслась, а в самую жару пряталась в тени и смотрела через реку на ненавистные места, которые звались Техасом и где люди лишали жизни других людей из-за нескольких лошадей. Ей хотелось убить тех, кто повесил ее отца с братом. Она понимала, что это вряд ли будет в ее силах, но все равно поклялась сделать это, если представится возможность.

По ночам она смотрела на звезды, спала мало и слушала реку. Реки были непостижимы для нее. Откуда берется столько воды? Может быть, думала она, река берет свое начало на небе, где живет дождь? Бывали дни, когда она не ела вообще, а лишь пила прохладную воду из реки.

Рамон негодовал из-за того, что Мария исчезла с лошадью, которую он ей дал. Ему хотелось разыскать девчонку и поколотить ее, но он был слишком ленивым, чтобы пуститься на поиски. Рамону было наплевать на то, что Томаса с сыном повесили. Они были отъявленными ворами, и неудивительно, что рейнджеры поймали их и вздернули. Они знали, что им грозит, когда переправлялись через границу. Те, кто ворует лошадей, должны быть повешены. Этот закон действовал по обе стороны границы.

Рамона злило то, что десятилетняя девчонка осмелилась уйти, не спросив никого об этом, да еще прихватив при этом лошадь, которую дал ей он. Его жена Кармила находилась при смерти и в любой момент могла отдать концы. Живот у нее посинел и разбух. Есть она уже не могла. И все, о чем Рамон мог думать в отсутствие Марии, были ее маленькие распускавшиеся груди. Ему хотелось трогать свежие и молодые груди, а не отвисшие мешки, которые были у Кармилы.

Наконец Мария вернулась в деревню. Молодые побеги мескита закончились, а она хотела есть.

Через два дня после возвращения Марии Рамон застал ее на кукурузном поле, где она кормила с руки Трехножку кукурузными зернами. Мария встретила Рамона улыбкой, но тут же увидела, что он настроен отнюдь не по-дружески. Она кое-что слышала о мужчинах и женщинах, поэтому жутко испугалась, когда Рамон, ни слова не говоря, повалил ее на землю и стал задирать на ней платье. Она закричала, и Рамон ударил ее. Она закричала опять, и он опять ударил ее. Мария подумала, что он сошел с ума, когда он стал раздвигать ее ноги. На крик из деревни никто не появлялся. Сил после недавнего голодания у Марии было мало, а Рамон был здоров, как бык. К тому же она была так потрясена переменой в Рамоне, который всю жизнь жил по соседству, что не знала, что делать. Она думала, что болезнь жены свела его с ума. Он вел себя как сумасшедший. Лицо его было перекошено, зубы оскалены, и он был готов ударить ее опять, если она попытается кричать.

Мария сдалась. Ее существо превратилось в одну сплошную боль. Она поразилась удовольствию Рамена, которое вскоре потекло из нее вместе с ее собственной кровью. Все еще не выпуская ее из-под себя, Рамон сказал, что хочет, чтобы она жила теперь с ним. Кармила скоро умрет. И как только это случится, он женится на Марии. Даже когда он валил ее в грязь, Рамон хотел, чтобы она знала, что намерения у него были чистыми.

То, что он сказал, потрясло Марию, пожалуй, даже больше чем то, что он сделал. Она не хотела выходить замуж за Рамона и ни за кого другого Случившееся на кукурузном поле напугало и травмировало ее, но и кое-чему научило. Оно показало ей, чего на самом деле мужчины хотят от женщин. Это было как раз то, что только что проделал с ней Рамон.

Кармила умерла на следующий день. Через два дня после похорон Сильвана, мать Марии, сообщила ей, что приходил Рамон и просил ее руки. Сильвана считала, что отказывать не следует. У Рамона водились деньги — не такие уж большие, но все же больше, чем у них. У Марии было два младших брата и маленькая сестра, Сильване с трудом удавалось прокормить их. Она была невысокого мнения о Рамоне, но считала, что он не хуже большинства мужчин. Если Мария выйдет за него, он, возможно, будет помогать Сильване с оставшимися детьми.

Мария опять была потрясена. Она знала, что мать устала от этой жизни. Всю свою жизнь Сильвана работала из последних сил. Но теперь она потеряла мужа и взрослого сына. Это заставило ее сдаться. Мария знала, каково человеку, когда ему приходится сдаваться. Она испытала это на кукурузном поле, когда испугалась, что спятивший старик может убить ее.

И тем не менее она не собиралась идти замуж ни за него, ни за кого другого.

— Он плохой человек, — сказала она матери. — Он сделал мне нехорошую вещь. — Она не собиралась рассказывать об этом; но не смогла сдержаться.

Новость стала для Сильваны новым горем. Подтвердились ее страхи, которые она гнала от себя последние два года: Рамону нельзя было доверять в отношении Марии. Сильвана плакала, но недолго. Это было лишь еще одно несчастье, которых накопилось столько, что слез не хватало.

— Он не хуже некоторых, — сказала Сильвана.

— Он плохой, он укусил меня! — Мария показала след от зубов Рамона на своем плече.

— Он даже не такой плохой, как твой отец, — настаивала Сильвана. — Тот делал вещи и похуже. Выходи за Рамона, Мария. Это поможет нам прокормиться.

Но Мария не соглашалась даже под страхом голодной смерти всей их семьи.

Сильване пришлось сказать Рамону, что Мария отказалась. Что поделать, она упрямая девчонка, упрямая до того, что может ослушаться мать.

Рамон плохо воспринял это известие. Он поносил Сильвану и считал, что та вообще не спрашивала Марию. Ему всего семьдесят два и он дал девчонке лошадь, хоть и хромую, но все же лошадь. Сколько у них в деревне найдется таких, кто бы мог подарить десятилетней девчонке коня?

После этого Рамон окончательно спятил и стал постоянно следить за Марией. Но ее уже нельзя было застать врасплох, как тогда на кукурузном поле, когда она еще считала, что Рамон ее друг. Наверное, мужчины никогда не станут ей друзьями, если будут хотеть того же, что и Рамон, который никогда больше не испытает удовольствия с ней. В этом она была твердо уверена. Ее брат оставил в доме старый мачете, когда в последний раз отправлялся в Техас. Мачете было тупое, но она наточила его на наждаке так, что оно стало острым, словно бритва. После этого мачете постоянно висело в ножнах у нее за спиной. Всякий раз, когда она водила Трехножку пастись на кукурузное поле, мачете было у нее в руке.

В один из дней, когда Сильвана ушла на реку стирать белье, Рамон тихо пробрался к ним в дом в надежде застать Марию врасплох. Вместо этого он обнаружил ее стоящей на пороге полутемной кухни и двумя руками сжимающей мачете.

Рамон бранился последними словами, но против секиры тогда не полез. Он был слишком неповоротлив, да и подслеповат тоже. Мария могла сильна порезать его, пока он будет пытаться подчинить ее себе. Он может истечь кровью или в рану попадет инфекция. Многие из тех, кого он знал, умерли от инфекции, попавшей в раны, полученные в драках. Рамон не собирался расставаться с жизнью из-за того, что его порезала десятилетняя девчонка.

В тот же день, после полудня, когда Сильвана вернулась домой, Рамон пришел и предложил купить у нее Марию. Девчонка не выходила у него из головы. Он чувствовал, что свет будет ему не мил весь остаток жизни, если он не заполучит ее. Ему так сильно хотелось Марию, что он предложил за нее Сильване две сотни песо. Две сотни песо было неслыханной суммой за такую молодую и неопытную девчонку.

Каково же было удивление, когда Сильвана вместо Марии предложила ему себя.

— Она не хочет тебя, — сказала Сильвана. — И не пойдет за тебя. Бери меня. Я твоя соседка, и мне нужен муж.

Рамон был вне себя от злости. Он хотел девчонку, не мамашу.

— Ты слишком старая, — сказал он. — Почти такая же, как Кармила. Продай мне девчонку.

— Она не пойдет за тебя. А если заставить, зарежет тебя, когда ты будешь спать, — сказала Сильвана. — Мать Томаса из апачей, а Мария вся в нее. Они не боятся резать мужчин.

— Я не знал мать Томаса. — Рамон несколько сник. Он не любил апачей, но все еще хотел Марию и продолжал твердить об этом.

— Нет, она не пойдет за тебя, — повторила Сильвана. — Бери меня в жены. Не такая уж я старая.

Сильвана не ожидала, что предложит себя мужчине, который хотел ее дочь, но в жизни случалось много такого, чего она не ожидала. И это могло бы стать еще одной неожиданностью, которая помогла бы ей прокормить детей.

Рамон плюнул и с отвращением отвернулся. Старухи ему больше не нужны.

На следующее утро Марию разбудил ружейный выстрел. Сердце сжалось от страха. С мачете в руках она выскочила на улицу, но было уже поздно, Рамон застрелил Трехножку. Он не стал пускать ее на колбасу, а просто увел за кукурузное поле и пристрелил ее там.

Мария плакала, пока могла. Когда мать пришла успокоить ее, она перестала плакать и окаменела. Это было еще одним уроком ей в отношении мужчин: им хотелось только одного, и они мстили, когда не получали этого или получали не сполна. Позднее ей придется усвоить, что тот, кто получал то, чего хотел, становился еще мстительнее.

Через несколько недель Рамон передумал и взял к себе Сильвану. А девчонку он стал побаиваться. Как-никак, а в ней текла кровь апачей. Она могла зарезать его во сне. Когда бы он ни посмотрел на нее, он видел ненависть в ее глазах, черную ненависть. Он стал избегать ее, особенно ее ненавидящих глаз. Ее ненависть была слишком черной. Девчонка вполне могла оказаться ведьмой. Ему все больше и больше казалось, что в один прекрасный момент она подкрадется и зарежет его в собственном доме. Она всего лишь грязное индейское отродье, и как только он мог хотеть ее.

Сильвана и в самом деле оказалась не такой уж старой. От нее не исходил такой неприятный запах, как от Кармилы. Она была вполне приличной мексиканкой и слегка напоминала свою красивую дочь. Жениться на ней Рамон не хотел, но привел ее в свой дом. Однако ее отпрыски должны были оставаться у себя. Он давал ей немного денег на их питание, но не хотел, чтобы они путались у него под ногами.

Дети Сильваны, двое мальчишек и одна маленькая девочка, находились на попечении Марии в доме Сильваны. Мария была им матерью. Сильвану они видели редко с тех пор, как та ушла жить к Рамону, хотя до его дома было рукой подать.

Мария не осуждала мать. Она знала, что Сильвана устала от этой жизни Она приняла предложение Рамона, потому что душа ее была сломлена и умирала. Только женщина с умирающей душой могла отдаться такому, как Рамон.

Когда Рамон убил Трехножку, Мария почувствовала, что ее душа тоже может умереть. Она любила свою лошадку больше всего на свете. Но ее душа не умерла. Она осталась жить благодаря ненависти, ненависти к Рамону, а заодно и ко всем остальным мужчинам. Они были насильниками и животными. Мария собиралась жить одна. Она будет растить своих братьев с сестрой и не собирается жить с мужчиной, как другие женщины. Мужчина овладеет ею, если только окажется быстрее и сильнее нее, как это было с Рамоном.

Сильвана родила Рамону еще двоих детей. Большую часть времени они проводили с Марией и другими детьми. Марии было жаль мать, ведь душа у нее была такой израненной. Она помогала матери как могла, но к Рамону относилась с неизменной ненавистью.

Со временем Рамон стал бояться ее как собственной смерти. Однако в отношении всех остальных мужчин Мария была не права, когда думала, что ни с одним из них не сойдется по собственной воле. Годы шли, и однажды в их городе появился Карлос Гарза. Он был пастухом и работал на юге. Она видела, как он смотрит на нее, а когда он заговорил с ней своим бархатным голосом, она почувствовала, что внутри у нее что-то изменилось. Через несколько дней она пошла с Карлосом, и не только по собственной воле, но даже с готовностью. Лишь потом она узнает, что за бархатным голосом Карлоса скрывалась натура ревнивца. Вскоре после их первой встречи Карлос подарил ей коня — маленького белого мерина, который был слишком неповоротлив для него. По причине низкорослости животного Мария назвала коня Чапо.[5]

Через день после того, как Карлос подарил ей коня, они верхом на лошадях отправились с ним далеко вниз по реке, мимо тех мест, где Мария оплакивала своего отца. По пути им попался каньон, огромные скалы которого нависали над рекой. Карлос Гарза был ей особенно симпатичен в тот день. Ее влекло к нему. Такого влечения она еще никогда не испытывала.

Во время той поездки был зачат Джо.

После того как Карлос дал ей Чапо, Мария не расставалась с конем. Чтобы прокормить ребят и свою лошадь, ей приходилось работать в поле, получая за это кукурузу.

Джо было шесть лет, когда Хуан Карлос продал его апачам. Мальчика не было дома два года. Мария уже стала терять надежду, когда Джо неожиданно вернулся. Но, увидев его, она поняла, что с надеждой встретиться с сыном ей все же придется расстаться, хотя и по другой причине. Хуан Карлос продавал прелестное дитя — ребенка, в котором она не чаяла души, а тот, кто к ней возвратился, вовсе даже не был похож на ее сына. Его не узнавал никто. Он был самым красивым мальчишкой в деревне. Девчонки с надеждой заглядывались на него.

Но надежды их были напрасны. Всем, кто возлагал на Джо Гарзу свои надежды, суждено было надеяться напрасно. С десяти лет он часто исчезал из деревни и пропадал по месяцу и больше. Уж не вернулся ли он к апачам, сокрушалась Мария. Неужели индейская кровь в нем побеждала ее собственную? Однажды, когда она спросила его об этом. Джо лишь посмотрел на нее и усмехнулся.

— А почему тебя это заботит? — спросил он.

— Ты мой сын, — сказала она. — Разве это может не интересовать меня? Я уже сломала себе голову.

— Я не хожу к апачам, — заверил Джо. — Если мне придется пойти к ним опять, то только для того, чтобы расквитаться с теми, кто бил меня.

Позднее Мария случайно узнала правду. Джо ходил вниз по реке аж до самого Ларедо, чтобы воровать. Он был вором, и весьма удачливым. О его проделках ей стало известно от Олина Роя. Олин рассказал, что Джо нашел пещеру в горах к северу от Боквилласа. Однажды вечером Олин случайно краем глаза заметил, как Джо нес дорогое седло, украшенное серебром и сверкавшее в лучах заходящего солнца. Олин понял, что седло краденое, потому что всего двумя днями ранее он останавливался в доме идальго, у которого пропало точно такое седло. Старый идальго считал, что его украли индейцы, поскольку не обнаружил следов лошади, которые бы вели к его ранчо или обратно. Никаких следов не было вообще.

Путь от ранчо старого идальго до гор возле Боквилласа был неблизкий. Но Джо тем не менее, был здесь, у реки, и нес седло. На такое способны только апачи. Апачи редко ездили на лошадях. Они ходили пешком и не оставляли следов.

Олин провел ту ночь у реки, надеясь утром разыскать Джо. Но это ему не удалось. Пещер было множество в высоких известковых скалах, которые тянулись на многие мили, уходя в Техас, там, где река делала огромную петлю. В пещерах обитали пантеры и даже встречались медведи-гризли.

Олин рассказал об увиденном Билли Уильямсу, а тот — многим другим. Вскоре о пещере Джо Гарзы стала ходить легенда. В ней утверждалось, что Джо Гарза прячет в ней несметное количество дорогим ружей, диковинных шпор, вычурных уздечек, расчесок из слоновой кости и драгоценных украшений, украденных им из спален богатых владельцев ранчо по обе стороны реки. Река не была для него препятствием. Он преодолевал ее с легкостью, словно какой-нибудь ручей.

Олин рассказал Марии об увиденном, потому что любил ее и знал, что она беспокоится о своем сыне. Он знал также, что с сыном у нее было неладно, с тех пор как Джо вернулся от апачей.

— Он уезжал отсюда на гнедой лошади, которую взял у сына Рамона, — сказала Мария, выслушав рассказ Олина. — А когда вернулся, лошади уже не было. Он уезжает верхом, а возвращается пешком. Или уходит пешком, а возвращается на лошади. Я не могу его понять.

— Может быть, Джо ест лошадей. Апачи это делают, ты же знаешь, — говорил Олин, обсуждая это дело с Билли Уильямсом. — Из Охинаги до Ларедо путь неблизкий, а он шурует там, как в соседней конфетной лавке.

— Пусть он лучше ворует лошадей, чем ест их, — заключил Билли, которому всегда нравился Джо. Он считал его хорошим парнем, только странным. Но быть странным никому не запрещалось. В конце концов, ведь он и сам был странным.

— Жизнь делает странными всех, кто живет долго, — сказал как-то Билли Марии.

Мария не согласилась.

— Я не странная, — возразила она. — Я даже могла быть счастливой, если бы имела хоть небольшую поддержку.

— Ну, так я поддержу тебя, — сказал Билли. — Ты попроси, я сделаю.

— Если бы ты на самом деле хотел помочь, мне не надо было бы просить тебя, — заметила Мария. — Ты бы просто делал, что надо, и все.

Однако на лице у нее при этом была довольная улыбка.

Билли охватило беспокойство. Они только что вкусно пообедали. В какой помощи могла нуждаться Мария? Он хотел спросить ее, но в последний момент передумал. Вместо этого он напился.

У Марии почти не было денег. За работу акушеркой с ней расплачивались продуктами, которых хватало только на то, чтобы прокормить себя и Рафаэля с Терезой. Два ее брата сбежали в Техас, а младшая сестра умерла в одну из зим. Она подхватила болезнь легких, которая свалила ее за неделю. Чтобы Рафаэль с Терезой не сидели голодными, Марии приходилось много и тяжело работать. Когда Джо возвращался из своих походов, у него всегда были деньги. Он держал их в поясе, который носил через плечо. Когда-то она точно так же носила ремень, на котором у нее висело мачете для защиты от Рамона.

Марию злило, что сын не делился с ней деньгами, ни единым песо, чтобы помочь прокормить семью. Кроме акушерства, Мария подрабатывала стиркой и уборкой, чтобы у детей на обед были хотя бы кукуруза с капустой.

Джо нравилось носить одежду, выстиранную матерью. Она делала это умело. После стирки одежда у нее всегда была чистой и мягкой. Чистую и мягкую одежду Джо воспринимал как должное. Ему никогда также не приходило в голову предложить матери деньги за еду. Брата с сестрой он не замечал вообще, если только на него не находило настроение поиздеваться над кем-нибудь из них.

В один из дней, когда Мария была особенно измотана и разозлена, — старик, для которого она готовила еду, пытался залезть своей костлявой рукой к ней под юбку, а когда она отшвырнула его, то плюнул в нее, — она не выдержал и спросила Джо про пещеру.

— Я слышала, у тебя есть пещера, полная сокровищ, под Боквилласом, — сказала она. — Это правда?

Джо посмотрел на нее с наглым вызовом, как делал всегда, когда его спрашивали. Кто она такая, чтобы задавать ему вопросы? Она развратничала с четырьмя мужиками. А может быть, их было еще больше.

— Где ты пропадаешь? — спросила Мария, не дождавшись от него ответа. Ее так и подмывало закатить ему оплеуху или садануть кулаком. Даже убогие Рафаэль с Терезой относились к ней с любовью. Рафаэль не упускал случая, чтобы подойти к ее кровати и промычать какие-нибудь слова ободрения. Если на свет появлялся новый цыпленок, он осторожно приносил его в своих больших ладонях и протягивал матери в подарок. Тереза каждое утро лезла к ней с объятиями. Если Мария была печальна, если из глаз у нее текли слезы, Тереза пыталась утешить ее и вытирала ей мокрое лицо.

— Не расстраивайся, мама, — говорила она. — Я с тобой. Рафаэль тоже. Мы не дадим тебя в обиду.

Марию злило, что даже ее обделенные дети — одна зрением, другой разумом — отдавали ей свою любовь, тогда как Джо, которому Бог дал все: и быстрый ум, и зоркие глаза, и белозубую улыбку, от которой млели даже замужние женщины, — Джо не давал ей ничего и даже не хотел с ней разговаривать. Марии не так уж нужны его деньги. В чем она действительно нуждалась, так это в его поддержке.

— Тебя видели возле Боквилласа, — сказала Мария. — У пещеры, где ты прячешь свои сокровища.

— У меня нет никакой пещеры, — сквозь зубы процедил Джо. — И езжу я в Педрас-Неграс, а не в Боквиллас.

Мария подумывала о том, чтобы выследить, где у Джо пещера. Она не поверила, когда он сказал, что ее нет у него. Его деньги нужны были ей не для себя, а для детей. Она слышала, что в Мехико есть доктора, которые творят чудеса, делая слепых зрячими. Ей очень хотелось свозить Терезу к таким докторам и открыть для своей маленькой девочки красоту этого мира.

Мария слышала также, что есть доктора, которые помогают тем, у кого не в порядке с умом. Она хотела показать Рафаэля таким докторам, чтобы он когда-нибудь смог думать, как все остальные люди.

Ей очень хотелось взять детей и отправиться на поиски великих докторов в большой город Мехико, но у нее не было денег. У Джо деньги были, но Мария знала, что он никогда не даст их ей. Джо не отличался щедростью и всегда был безразличен к ней и к брату с сестрой. Небезразличен он был только к самому себе.

— Ты никому не помогаешь, — с горечью заявила она ему однажды.

— Я помогаю себе, — отрезал Джо.

— А разве ты на свете один-единственный? — спросила Мария.

Джо не ответил. Он ушел, как делал всегда, если она спрашивала его о чем-нибудь.

В тот день, когда Мария уехала в Кроу-Таун предупредить Джо о том, что капитан Калл, знаменитый охотник за людьми, специально нанят, чтобы убить его. Билли Уильямс уже протрезвел и готовил еду для детей Марии. Настроение у него было мрачное. Ему следовало поехать вместе с Марией, хотя он был почти так же слеп, как Тереза. Он бы поехал, если бы Мария попросила об этом. Но ему следовало сделать это и без ее просьбы. Правда, он уже слишком стар для таких мест, как Кроу-Таун. Поездка туда могла бы закончиться для него смертью. Но она может также закончиться смертью и для Марии. Теперь беспокойство не будет покидать его до того самого момента, пока он не увидит ее вновь. Неужели она отказала ему только потому, что он был из Техаса? Похоже, что это так, поскольку все ее мужья были мексиканцами. Но все же подлинной причины он не знает. Может быть, он допустил какую-нибудь ошибку, которая заставила Марию отвернуться от него? Он ел свое фриджоле в полном унынии. Он был стар и уже здорово опоздал. Больной парень Марии что-то напевал, маленькая слепая девчушка без умолку трещала. Будет уже хорошо, думал Билли, если Марии просто удастся уцелеть и вернуться из Кроу-Тауна живой и невредимой к своим ребятам. Ему же надо тем временем оставаться трезвым и заботиться о детях.

Однако позднее, когда дети Марии спали на своих маленьких соломенных тюфяках, на Билли вновь навалилась тоска по его утраченной любви, которая теперь уже навсегда останется безответной. Вынести эту тоску было невозможно, во всяком случае, трезвым. И он опять напился.

13

— Теперь ты жалеешь, что не поехал, не так ли? — спросила Лорена.

Пи стоял за домом и с тоской смотрел вдаль. Уже давно надо было запрячь повозку и начать новый день, а он все стоял и смотрел на уходившую за горизонт равнину. С утра задул северный ветер, и ехать в школу будет холодно. Но не это беспокоило Лорену. Почти месяц после того, как Калл уехал без него, Пи Ай работал с настроением. Но затем настроение стало подводить его. Обычно он был уже на ногах и хлопотал на кухне, растапливая печь, поднимая детей или начиная готовить завтрак, прежде чем она заканчивала кормить грудью Лори и выбиралась из-под одеял. Лорена привыкла рассчитывать на эти лишние десять минут в кровати, которые давали ей возможность собраться с силами перед предстоящим днем. Но она могла рассчитывать на них только потому, что Пи был достаточно сознательным, чтобы встать пораньше и взяться за домашние дела.

Он по-прежнему вставал первым и первым принимался хлопотать по хозяйству, но делал это без настроения и словно во сне. Все валилось у него из рук. Занятый своими мыслями, он путал детскую одежду, каша у него пригорала, и вместо того чтобы экономить ей время, он отнимал его у нее, заставляя исправлять его ошибки.

Эта рассеянность не покидала его и на протяжении всего дня. Клэри жаловалась, что, дав сена лошадям, он забывал про коров. Отправившись, как обычно, в поле, он, вместо того чтобы работать от зари до заката, как требовалось от хорошего хозяина, возвращался домой в середине дня. Вернувшись из школы, Лорена часто находила его в сарае, где он, взяв упряжь, которую надо было починить, так и стоял с ней в руках ничего не делая и словно погруженный в сон.

Недели три Лорена старалась не трогать его. Бывали дни, когда она сама не могла сосредоточиться на делах.

И тоже забывала о некоторых из них или делала их плохо, или просто ленилась. Она не была склонна устраивать трагедию из людских слабостей, потому что и сама была человеком и имела свои слабости.

Но со временем эта заторможенность Пи Ая стала выводить ее из себя. У каждого из них были свои обязанности, и она хотела, чтобы он выполнял их так же, как и она свои. Тяжелый труд был основой их существования. В прошлом, когда Пи Ай уезжал с Каллом, им приходилось трудиться больше обычного, чтобы, вернувшись, Пи мог удостовериться, что они все живы, а ферма стоит как стояла. Худо-бедно, но они справлялись с этим. Переделать все полевые работы было им не по плечу, но в остальном дела у них шли хорошо, так что с возвращением Пи Ая они еще долго не могли приспособиться к его присутствию. Вернувшись, Пи неизменно обнаруживал, что скот не пал, амбар не сгорел и все необходимое делалось, как надо.

Брать на себя дополнительную ношу, когда Пи Ай отсутствовал, — это одно, а взваливать ее на свои плечи, когда он был здесь, — совсем другое. Но досаднее всего была причина его страданий: он жалел, что не поехал с капитаном Каллом.

Шагнув из двери во двор, где дул пронизывающий ветер, Лорена повторила:

— Теперь жалеешь, что не поехал, да?

— Я жалею, что поехал капитан, — промолвил Пи Ай. — Лучше бы он бросил это дело.

— А чем бы он тогда стал заниматься? — спросила Лорена. — Он ничего не умеет делать, кроме как убивать людей.

— Это несправедливо, Лори, — сказал Пи Ай. Чего он не любил делать, так это спорить со своей женой Лореной по поводу капитана Калла, своего старого командира. И тем не менее сейчас он занимался именно тем, что спорил с ней, да еще на холодном ветру.

— Но это так, — возразила Лорена. — Во времена индейских беспорядков, возможно, была потребность в таких людях, как он, но те времена давно прошли.

— Ты же знаешь, что нужда в таких людях еще есть. Вспомни, что сделал Синий Селезень. И это лишь один из примеров, — произнес Пи Ай.

— Я не хочу вспоминать, что сделал Синий Селезень, — встрепенулась Лорена. — Я научилась выбрасывать такие вещи из головы. К этому меня приучила еще Клара.

— А при чем здесь Клара? Он никогда не трогал ее, — недоуменно проговорил Пи Ай. — Он тоже старался не вспоминать те ужасные времена, когда Синий Селезень — один из самых отъявленных головорезов-индейцев, терроризировавших равнины, — похитил Лорену. Гас Маккрае вызволил ее, и она осталась в живых. Оправившись от потрясения, она стала его женой. В те времена подобное часто происходило с людьми, жившими на границе. Сам он побывал более чем в двадцати стычках с индейцами, самой страшной из которых для него оказалась самая первая. Местные жители запомнили ее как сражение за каменные дома. Индейцы подожгли прерию и увели их лошадей, оставив их пешими в местах, где легко можно было умереть от голода. От голода они не умерли, но Пи Ай с тех пор был глуховат на левое ухо из-за того, что ошалевший от ужаса рейнджер в густом дыму саданул из своей винтовки, не подозревая, что всего в ярде от него целится с колена Пи Ай.

Времена были тяжелые, и Пи Ай сомневался, что занимался бы сейчас мирным фермерским трудом, не будь тогда у них во главе капитана с Гасом.

Клара Аллен, однако, жила в Небраске и, насколько ему было известно, ее не похищали такие головорезы, как Синий Селезень.

— Кларе тоже было несладко, — настаивала Лорена. — Кроме того, что случилось со мной, с людьми происходят и другие несчастья. Бог забрал у Клары троих мальчиков — всех, что у нее были. Вот у нас их трое. Каково бы нам было, если б все они умерли?

— Типун тебе на язык, — вздрогнул Пи Ай. — Пошли обратно в дом.

Разговор отрезвил его. Конечно, потерять детей было хуже, чем наполовину оглохнуть в бою. Сам он даже не допускал мысли о том, что может потерять детей. Лори права, как всегда. Удел у женщин тоже нелегкий, даже если им не приходится участвовать в боях.

— Клара страдала побольше моего, — заметила Лорена, опечаленная собственными словами. — Но осталась добрейшей души человеком. — Теперь, когда Клара постарела и выдала замуж своих дочерей, ее, похоже, все сильнее одолевали воспоминания о прошлых страданиях, если судить по тем письмам, которые она присылала Лорене. Хорошо еще, что она любила лошадей и держала табун, которым надо было заниматься.

— Если бы я потеряла троих детей, я бы сломалась, — продолжала Лорена. — Даже если бы я потеряла одного, и то бы не выдержала, наверное. А Клара лишилась троих, да еще мальчиков, и не сломалась. И все, что она делала для меня, она делала, преодолевая свое собственное горе.

— Я ничего не говорю плохого о Кларе, — стал оправдываться Пи Ай. — Если бы не она, мы могли бы не встретиться и у меня бы ничего этого не было. Я обязан Кларе и всегда буду благодарен ей. Я был гол как сокол. Она помогла мне встать на ноги. И я не из тех, кто забывает добро. Но точно так же мне помог капитан Калл. Теперь он попросил помощи у меня, а я взял и не поехал. Это неправильно, хотя я знаю, что, если бы я поехал, это было бы совсем неправильнее.

— Совсем неправильно, — поправила его Лорена.

Совершенно неожиданно и помимо ее воли из глаз Лорены хлынули слезы, слезы гнева и боли. Этим бедам из-за Калла никогда не будет конца! Во всяком случае, пока жив капитан, они не кончатся…

— Поезжай! — выкрикнула она. — Поезжай! Я хочу, чтобы ты поехал. Все равно ты не будешь принадлежать ни мне, ни детям, пока жив этот капитан. Поезжай! А если тебя убьют, то туда тебе и дорога!

Пи Ай ошарашенно смотрел на нее.

— Я не хочу ехать, — проговорил он. — И уже говорил тебе почему. Так же, как и капитану. Именно по той причине, что у меня семья, я и не хочу езжать.

— Не хочу ехать, — опять поправила его она.

Пи Ай был совершенно сбит с толку. Он видел ее слезы и гнев, но ведь не грамматическая ошибка была тому причиной.

— Я не поеду, — заявил он. — Я не поеду. И даже не хочу этого. Я просто переживаю из-за капитана. И не могу ничего поделать с собой.

Лорена повернулась и пошла в дом. Она устала от разговоров на эту тему и больше не сказала ему ни слова до своего отъезда в школу. Но печальный взгляд, которым он проводил ее с детьми, весь день не давал ей покоя. Вернувшись домой, она тут же поспешила а сарай, где он тщетно пытался выправить подкову. Пи Ай и в добрые-то времена не отличался большим умением обращаться с инструментами. Бывало, что даже Клэри удавалось отремонтировать то, перед чем пасовал он.

Но его вид с подковой в руках, которую он, похоже, совсем испортил, растрогал ее. Он не отличался сноровкой, да и хорошими физическими данными тоже. Удивительно, как он только выжил, побывав там, где физические данные имели такое большое значение. И тем не менее сам факт отсутствия у него достаточной ловкости там, где другие преуспевали, казался ей трогательным. И не только сейчас, а всегда. Пи Ай был мужчиной, за которого она могла что-то сделать, и он позволял ей делать это за него. Он воспринимал ее указания с благодарностью, тогда как большинство других, кому она пыталась давать указания, даже по самым мелким и незначительным вопросам, неизменно взвивались на дыбы и начинали злиться, а в некоторых случаях просто становились агрессивными. А вот в Пи Ае не было агрессивности. Он мягко уступал и всегда относился со вниманием, когда она или Клэри пытались показать ему, как надо выполнять какую-нибудь простую работу.

— Я это сгоряча сказала, что если не вернешься, то туда тебе и дорога. Мне жаль, что так получилось. Я просто была не в себе, — проговорила она.

Когда Лорена извинялась перед ним, что происходило каждый раз после того, как она выходила из себя, а выходила она из себя довольно часто, Пи Ай расстраивался еще больше. Лорена не должна извиняться. В его глазах она всегда была права. Если они в чем-то расходились, то из них двоих не прав был он. А в случае с капитаном он не прав дважды: по отношению к Лорене и детям — если бы поехал, а по отношению к капитану — потому что не поехал.

Но в этот раз ему, похоже, совсем было худо. Капитан казался ему совсем старым, когда они встретились у поезда. Ему на самом деле было уже много лет и следовало бы перестать гоняться за бандитами в таком возрасте. Конечно, обычные бандиты, которых еще много разгуливало по Западу, не представляли для капитана никакой проблемы даже в таком возрасте.

Но все дело было в том, что этот Гарза не походил на обыкновенного бандита. Пи Ай встретил Чарлза Гуднайта, когда ездил к кузнецу в Квантаки, и Гуднайт был удивлен, увидев его.

— А я думал, ты поехал с Каллом отлавливать парнишку Гарзу, — сказал он угрюмо.

— Нет, у меня семья стала слишком большая, — ответил Пи Ай. Чарлз Гуднайт был суровым мужиком даже когда находился в хорошем расположении духа, а тем, кто впадал к нему в немилость, приходилось совсем туго.

— У меня родился еще один ребенок, а жене надо учить детей в школе, — продолжал Пи Ай, чувствуя, однако, что всякие объяснения тут бесполезны. Какие бы причины он ни придумал, они все равно не стали бы для Гуднайта уважительными. Тот все равно воспринял бы их так же, как и капитан: как оправдание человека, у которого кишка стала тонка для таких рискованных дел.

— Мне наплевать на подробности. — Гуднайт критически рассматривал копыто лошади, на которое кузнец только что посадил подкову.

— Так вот, капитан уехал с человеком с железной дороги, — пояснил Пи Ай. — Парень, за которым его снарядили, совсем молодой, и я сомневаюсь, чтобы он доставил капитану много хлопот. Как говорится, молодо-зелено.

— Ты умалчиваешь о кое-каких фактах. — Гуднайт так задрал ногу лошади, что та едва не упала. Он был здоровенным мужиком и, несмотря на преклонный возраст, все еще мог поднять едва ли не любую лошадь, если в том была необходимость.

— Какие факты? — спросил Пи Ай. — До нас на ферму доходит немного новостей.

— По прикидкам, Джо Гарза убил свыше тридцати человек, и это только те, кого нашли, — произнес Гуднайт. — Могут быть еще и те, которых не нашли и никогда не найдут. Он стреляет из немецкой винтовки с оптическим прицелом, да так, что валит наповал на расстоянии пятисот ярдов, а это дальше, чем видит большинство людей. Так можно перестрелять половину всех путевых обходчиков к западу от Пекоса. Кто найдет путевого обходчика, если его застрелили в пятидесяти милях от блок-поста? Да и кто спохватится, что его нет? Они и так пропадают без конца.

Пи Ай видел винтовки с оптическими прицелами. Они появились уже давно, но не подходили рейнджеру из-за того, что из них нельзя было быстро произвести выстрел, поэтому он лично никогда не пользовался такой винтовкой. И то, что человека можно убить с расстояния в пятьсот ярдов, ему трудно было себе представить, если только то был не феноменальный выстрел, подобный тому, что сделал знаменитый Билли Диксон в бою под Эбоуд Уоллз. В большинстве случаев, которым он был свидетелем, смертельные выстрелы производились с расстояния не более тридцати ярдов. Очень часто это расстояние было даже еще меньше. Пятьсот ярдов — это примерно как от школы Лори до Ред-Ривер. Он лично сможет увидеть быка или бизона на таком удалении, но это еще не значит, что он попадет в него, если станет стрелять.

— Боже милостивый, я ничего не слышал об этом, — пролепетал Пи Ай.

— Тебе следовало бы отправиться со своим капитаном, — заявил Гуднайт. — На этот раз ему может понадобиться опытный помощник.

— Ладно, я обещаю, — сказал Пи Ай, которому вдруг стало дурно. Мистер Гуднайт был, очевидно, прав. Ему следовало поехать.

— Думаю, капитан справится с этой задачей, — виновато добавил он.

— По моему, Вудроу Калл просто дурак, если бросается в таком возрасте за молодыми убийцами, — отрубил Гуднайт. — Мне столько же лет сколько ему, и у меня нет никакой охоты гоняться за ними.

Пи Ай молчал. В нем нарастало чувство вины. Ему было дурно от одного только неодобрительного отношения к нему старого рейнджера.

— Он опасен, этот парень? — спросил Пи.

— Всему племени команчей понадобится год, чтобы перестрелять тридцать человек, и то это должен быть удачный год, — ответил Гуднайт с непонятным торжеством, глядя на Пи Ая.

Затем, словно ему вдруг надоели его мысли, а может быть, и сам процесс размышления, Гуднайт опустил ногу мерина и вскочил на него.

— Всегда бывает шанс оказаться в проигрыше, — заключил он. — Для меня этот шанс оказался связанным с адвокатами. Я никогда не выигрывал ни у одного из адвокатов, даже у самого тупого. А они тоже грабят, только с помощью закона. Им не надо стрелять из немецких винтовок с оптическими прицелами.

Пи Ай встречал лишь двух адвокатов. Один из них жил в Куане и выправлял им купчую, когда они с Лореной покупали ферму.

— Всегда бывает поездка, из которой не возвращаешься, — сказал Гуднайт и развернул коня, собираясь тронуться в путь, но затем повернул обратно, привстал на стременах, сунул руку в карман и, вынув несколько монет, протянул их кузнецу.

— Ты что, так и дал бы мне уехать, не заплатив тебе? — спросил он молодого кузнеца.

— Да, сэр, — ответил кузнец Джим Пиплз, которому и в голову бы не пришло спрашивать у Чарлза Гуднайта про деньги.

— Было бы чертовски досадно, — заявил Гуднайт, — если бы мне пришлось возвращаться в такую даль, чтобы расплатиться. Если хочешь, чтобы дело шло, научись говорить.

— Да, сэр, — проговорил обалдевший Джим Пиплз. Он даже не предполагал, что Чарлз Гуднайт станет разговаривать с ним, а тем более читать ему мораль. Это было все равно, как если бы мораль ему стал читать сам Господь Бог или, по меньшей мере, пророк Моисей. Джим Пиплз был баптистом. Он читал Библию каждый вечер, да и по воскресеньям тоже, но, несмотря на это, не считал, что знает, как выглядит Господь Бог, а вот пророка Моисея мог представить себе довольно отчетливо. По мнению Джима, Моисей был очень похож на Чарлза Гуднайта.

Гуднайт перевел взгляд на Пи Ая. Этот человек совершил поразительный переход длиной в сотню миль, совершенно раздетый, по земле чейеннов, чтобы, отыскав Калла, привести его туда, где умирал его раненый напарник Гас Маккрае. Этот переход был, по мнению Гуднайта, большим делом. Немногие на его веку удавалась совершить нечто подобное хотя бы раз в жизни. И лишь единицы совершали такое более одного раза, насколько ему было известно. Он сам водил людей в походы, и многих. Люди, столь верные, каким был Пи Ай по отношению к Каллу, шли со своим капитаном до конца, и лучшие из них полегли в боях. Гуднайт сам был женатым, но бездетным. Он частенько задумывался над тем, что это значит — иметь своих отпрысков. Как это отразилось бы на нем как на вожаке, на его способности сняться с места и выступить, а выступив, идти и не сдаваться, на его отношении к опасностям жизни рейнджера? С ним этого не случилось, но он не предполагал, что жизнь его стала бы проще, если бы ему было о ком беспокоиться. В моменты опасности он иногда вспоминал о жене, но в основном всегда его мысли были заняты его людьми. Он не слишком беспокоился о жене и никогда не считал себя хорошим мужем, ибо постоянно был занят. Его жена была деловитой женщиной и, наверное, была бы счастливее с кем-нибудь более оседлым. Не ему никогда не приходилось беспокоиться о детях, а вот человеку, стоящему перед ним, действительно надо было думать о них.

— Полагаю, что твоя жена не одобряет этого, — заявил он.

— Не одобряет чего? — не понял Пи Ай. Его несколько удивляло то, что он так долго разговаривал с Чарлзом Гуднайтом, который прослыл по всему Западу своей нелюбовью к долгим разговорам.

— Тебя и Калла, — сказал Гуднайт. — Женщинам не нравится, когда им приходится делить мужей с кем-то еще, как я заметил.

— Меня не надо делить, я предан им обоим, — ответил Пи Ай.

— В таком случае было бы отлично, если бы Калл жил у тебя, — продолжал Гуднайт. — Дело в том, что он останавливается у меня, когда бывает здесь, а это не лучший вариант для него. Однако у тебя он не останавливается. Теперь он преследует в Мексике парня с немецкой винтовкой и чертовски хорошим глазом, если ему удается убивать людей с пятисот ярдов.

Пи Ай не знал, что сказать. Капитан Калл был в опасности большую часть своей жизни, но Пи Аю и в голову не приходило, когда он был с капитаном, что его могут убить. Хотя Гуднайт считал, что капитана вполне могут убить.

— Вы думаете, Джо Гарза может убить капитана? — спросил Пи Ай.

— Да, думаю. — Гуднайт развернул коня и поскакал прочь.

После извинения Лорены Пи Ай вместе с ней вернулся в дом. За ужином дети сидели непривычно притихшие. Перед сном Лорена читала им сказки. Маленькая Лори тоже любила сказки. По крайней мере, ей нравилось слушать голос матери, когда та читала. Ее маленькие глазки блестели, она размахивала ручонками, но вела себя во время чтения очень тихо.

Вечер прошел великолепно, но посреди ночи Пи внезапно проснулся и почувствовал, что дрожит, как при ознобе. Ощущение было такое, словно сама смерть забралась к нему в постель. Когда он попал с Гасом в ловушку в Монтане и смерть была для него реальностью, он не очень-то задумывался о ней. Приходилось слишком многое делать, чтобы остаться в живых, и беспокоиться о смерти было некогда. Но в последний день своего долгого, холодного и голодного выхода к своим ему стало казаться, что он уже на том свете. В предрассветных сумерках последнего утра он почувствовал, что рядом с ним идет, направляя его, его друг, чернокожий ковбой Дитц. Дитц был мертв. Если он с Дитцем, значит, и сам он тоже, должно быть, мертвый.

Но это было не так. Через несколько часов Пи Ай набрел на табун, и Дитц, если только он был с ним, вернулся туда, где положено находиться духам.

Теперь же, когда Лорена была под боком, а в доме по лавкам лежали пятеро детей, смерть представилась ему совсем по-иному. Далеко на юге, за мексиканской границей, она, возможно, уже смотрит в глаза капитану Каллу. В следующий раз она может унести маленькую Лори, когда у той будет круп. Лорену она может забрать, когда та будет рожать их следующего ребенка. Каково это будет, если кто-то из них умрет?

Лорена знала, что Пи Ай не спит. Она проснулась еще до него, разбуженная тем, что, ворочаясь во сне, он задел ее ноги своими ногтями. Ему было лень стричь их, и он делал это только после ее неоднократных напоминаний.

Но не это потревожило ее. Ей приснился дурной сон из того прошлого, когда она ходила по рукам дурных мужчин. Лорена всегда старалась выбираться из таких снов как можно скорее. Лучше бороться с этими воспоминаниями наяву, когда на твоей стороне находятся мысли о муже и детях, чем позволять снам уносить тебя в пучину боли и страха.

— Лори, мне страшно, — прошептал Пи Ай. — Я даже похолодел от страха.

Лорена обняла его. И действительно, он был в холодном поту.

— Может быть, у тебя то же самое, что и у Джорджи, — сказала Лорена. У Джорджи уже несколько дней был сильный жар.

— Я согрею тебя. — Она теснее прижалась к нему.

— Мне холодно внутри. — Однако он был рад, что Лорена придвинулась к нему. Это было как чудо, когда она впервые позволила ему овладеть собой. И до сих пор ему казалось чудом, что он, никогда не поднимавшийся выше звания капрала, может быть желанным для такой необыкновенной женщины, как Лорена, которая будет отдавать ему все тепло своей души и тела. Да, она была щедрой. Из жалоб других он знал, что не все женщины столь щедры с мужчинами. Он обвил ее руками и прижал к себе, благодарный и согретый, но по-прежнему испуганный.

Лорене нравилось, что она способна утешить его одним лишь своим объятием. Жаль только, что она опять беременна. Это было несколько преждевременно, ведь она еще не успела прийти в себя после рождения Лори. Но, несмотря на связанные с этим неудобства, ее по-прежнему влекло к мужу.

Лорена знала, что Клара Аллен поступила мудро, посоветовав ей выйти замуж за Пи Ая. Тогда она не собиралась выходить замуж или делить с кем-то постель, да еще и желать кого-то при этом. Слишком часто ей приходилось отдаваться мужчинам, которых она не желала и даже презирала. И слишком часто была вынуждена отвергать любовь приличных людей, таких, как Диш Боггетт. Впрочем, в Огаллале были и другие, которым она не могла ответить взаимностью.

Почему она смогла ответить на чувства Пи Ая, она так и не поняла. Может быть, потому что этого хотел бы Гас, будь он жив. Он и Пи были друзьями. Но скорее всего, это глупое предположение. Гас был таким же ревнивым, как и любой другой мужчина. Он любил Клару, но и ее не обделял вниманием. Пи Ай ходил у него в капралах, а Клара была ее лучшей подругой. Что-то другое влекло ее к Пи Аю. Наверное, то была его простая и бесхитростная натура. И она по-прежнему влекла ее к нему, что было больше, чем простое благословение судьбы, которое многие получают в своей жизни. Больше, чем имела сама Клара, в жизни которой не было места мужчинам с тех самых пор, как умер ее муж.

Тем труднее ей было уступить и позволить ему исполнить свой долг перед старым капитаном Каллом. Она, возможно, еще уступит, вынуждена будет уступить, но не без борьбы, в которой женское начало выступает против мужского. Вот именно, женское против мужского. Ее тело, душа, чувства и страсти, их общие с Пи Аем дети, их совместная жизнь на ферме, в которую она вложила свои деньги и энергию, — все это восставало в ней против старика с ружьем и того образа жизни, с которым следовало покончить. Тот образ жизни требовал преданности одного бойца другому и своему командиру, но Лорена относилась к этому без благоговения, особенно когда это касалось Пи Ая. Ее муж был мирным человеком. Такому никогда не следовало бы быть рейнджером и иметь дело с насилием. Достаточно других, у кого насилие в крови. Старику Каллу не следовало привлекать такого, как Пи Ай, который жил в мире и согласии с собой и мог часами вынимать колючки кактуса из ребячьих рук, занимаясь каждой из ладошек до тех пор, пока в них не оставалось ни одной занозы.

Пи Ай не был создан для военной жизни и с радостью променял ее на жизнь с ней. Больше всего ему нравились летние дни, когда Лорене не надо было ездить в школу и когда они вместе могли заниматься какой-нибудь несложной работой на ферме. Чтобы она могла разводить сирень, он ездил за саженцами чуть ли не на край света, а потом помогал ей укрывать их от февральских морозов и мартовских ветров.

Она просто обязана победить, стучало в голове у Лорены. Крепко сжимая его в своих объятиях, она хотела, чтобы он знал, что с ней у него будет еще больше счастья, больше детей, если он захочет того, и больше ее любви.

Но, даже обнимая ее. Пи Ай смотрел куда-то в пространство.

— Я как будто ужасно боюсь чего-то, — произнес он. — Я ужасно боюсь чего-то, Лорена, — шепотом повторил он. Пи Ай всегда боялся разбудить детей. Его голос, когда он говорил шепотом, был точно таким же, как у Джорджи, когда тот нашептывал ей на ухо свои маленькие секреты.

Лорене стало страшно за себя. Она всего лишь женщина и может только то, что может. Она знала, что сердце Пи Ая принадлежит ей, а не капитану. Но капитан присутствует в жизни Пи Ая гораздо дольше, чем она. Он появился в ней первым, и не вчера, а без малого тридцать лет назад. Это был факт, с которым она не могла ничего поделать. Она могла изменить привычки мужа, и она их изменила, но изменить его прошлое ей было не под силу, а собака-то как раз и зарыта в его прошлом.

— Я должен поезжать и найти капитана, — прошептал Пи Ай. — Он старый человек, а я нет.

— Поехать, — поправила его Лорена. Но что толку исправлять его грамматику, если он направится к Каллу? Правильная грамматика не спасет его, а спасать его надо, и немедленно.

Страх Пи Ая стал передаваться и ей. Он завладел ими обоими, мужем и женой. Пи уезжал не в первый раз, и всякий раз это раздражало Лорену. Но никогда так не пугало. Она не любила, когда он уезжал, но всегда знала, что он вернется. Почему им казалось, что эта поездка должна закончиться по-другому, не могла объяснить ни она, ни сам Пи Ай. И теперь они лежали, одинаково встревоженные и испуганные.

— По крайней мере, заработаю немного денег, — неуверенно проговорил Пи Ай.

— Мне наплевать на твои деньги, — голос у Лорены дрожал. — Они не могут обнять меня, не могут сделать мне ребенка и не могут быть отцом Гасу, Джорджи, Бену и девчонкам.

— А в этом и не будет необходимости, — сказал Пи Ай, — ведь я вернусь.

— Я не верю тебе в этот раз. Если ты уедешь, то больше уже не вернешься. Мы никогда больше не будем лежать вот так в постели. Я состарюсь, и у меня не будет тебя, а у детей не будет отца.

Пи Ай ничего не сказал. В голове у него лихорадочно закружились мысли, одна из которых была та, что капитан, может быть, уже мертв. А это означало бы, что ему не надо ехать. Но если бы капитан был убит, то он бы уже услышал об этом.

Лорена тоже не произносила ни звука и в голове у нее тоже все перемешалось. Если Пи Ая убьют, ей, наверное, опять придется отказывать Дишу Боггетту. Он держал магазин в Мехико и все еще был неженатым, во всяком случае, до последнего времени. Если Пи Ая убьют, он вскоре прослышит об этом и тут же прискачет свататься. Он совсем даже неплохой человек, но она никогда не хотела его и не захочет ни за какие коврижки. Хоть бы все это прекратилось, думала она, я сойду с ума, если так будет продолжаться.

Утром оба они были такими разбитыми, как после трех дней непрерывной работы, Клэри пришлось одной заниматься и хозяйством, и малыми детьми.

— Что случилось, мама? — встревоженно спрашивала она. — В чем дело, папа?

И ни от одного из родителей не могла добиться ответа. Когда Клэри ушла доить коров, Лорена предприняла последнюю попытку.

— Почему ты думаешь, что сможешь найти его? — спросила она. — Уже почти месяц, как он уехал. К этому времени он мог уже проехать половину Мексики или даже добраться до Тихого океана.

— Я рассчитываю найти капитана, — ответил Пи Ай. — Люди всегда знают, когда он поблизости. Рой Бин или кто-то еще будут знать, где он.

— Тогда отправляйся сегодня же, — сказала Лорена. — Поезжай сейчас. Я не вынесу еще одной такой ночи, как прошлая. Уезжай прямо сейчас пока я не отправилась в школу.

Пи Ай взял плащ, подхватил винтовку и пошел седлать коня.

— Ты собираешься ехать верхом? — спросила Лорена, когда он вернулся. — Ты мог бы сесть на поезд, ведь он-то поехал поездом.

— Нет, я поеду верхом. На границе я могу не найти подходящую лошадь, — ответил Пи Ай. Пеструшка в белых пятнах с огромным животом была ему подходящей лошадью.

Пи Ай поцеловал на прощание каждого из детей. Все они ревели, причем Клэри громче остальных, хотя была уже почти невестой. Мальчишкам было жаль расставаться с отцом, а Лори плакала, потому что плакали все остальные.

Лорена пошла собираться в школу. Одевалась она медленно, очень медленно. Также медленно и аккуратно складывала учебники. Обычно она просто бросала их в сумку и разбиралась уже потом, в школе. Но этим утром она укладывала их медленно и аккуратно, словно от того, как они будут уложены, зависела вся ее жизнь.

Вновь оказавшись во дворе, она едва нашла в себе силы, чтобы поднять на мужа взгляд. Его глаза, хотя и встревоженные, были все теми же честными и бесхитростными, которые когда-то заставили ее перестать быть ко всему безразличной. Она быстро поцеловала его, крепко обняла и долго стояла, не разжимая рук, затем, двигаясь на негнущихся ногах, помогла детям забраться в коляску, села сама и поехала в школу. Обернувшись, дети смотрели на своего отца. Лорена не поворачивалась. Она неотрывно смотрела не лежавшие впереди равнины.

Пи Ай положил в мешок немного соли и перца, сунул в переметную сумку плоскую кастрюльку и постоял с минуту у двери дома, задумавшись о том, когда увидит всех их вновь — тех, кого любил и которые теперь почти скрылись из виду на северном горизонте.

Затем вскочил на Пеструшку, проверил, хорошо ли приторочена винтовка и, развернув коня на юг, по направлению к Мексике, двинулся на помощь капитану Вудроу Каллу.

14

По пути в Мексику Калл заехал попрощаться с Боливаром. Старик провел под его началом много времени, и при встрече с ним на капитана нахлынули воспоминания, хорошие и плохие, о роте рейнджеров и компании «Хэт крик». В памяти ожили образы Гаса и Дитца, Пи Ая и Ньюта, который был его сыном. Калл смог признать это только после смерти, настигшей парня в Монтане. Даже теперь, когда прошло уже несколько лет, Калл все еще не мог вспоминать об этом без боли. Он произвел на свет сына, но не был ему отцом, хотя тот провел в компании «Хэт крик» почти всю свою короткую жизнь. Он жил с ними, но как наемный рабочий, а не сын капитана. Теперь уже слишком поздно, чтобы изменить что-либо. Это была рана, которая болела каждый раз, когда он прикасался к ней. Боливар, которому не так уж много оставалось жить на этом свете, был так прочно вплетен в воспоминания Калла о своих прошлых днях, что ему совсем не хотелось оставлять его, хотя Боливар был слишком старым и дряхлым для опасных поездок.

Но, оставляя его, Калл словно оставлял позади свою жизнь.

— Capitan, колокол! Я все еще могу звонить в колокол! — воскликнул Боливар. В глазах у него стояло отчаяние, а голос вибрировал. Он видел, что capitan собирается уезжать без него. Двое гринго уже сидели в седлах, а их мул был навьючен и готов в дорогу. Это означало, что capitan уезжает и, наверное, уже никогда не вернется назад.

Боливар имел в виду обеденный колокол возле платной конюшни в Лоунсам Дав, которая когда-то принадлежала Каллу и его напарнику Гасу Маккрае. Боливар собирал их на свои не очень вкусные обеды, ударяя по колоколу кривым ломиком. Постепенно выживая из ума, он иногда звонил в колокол независимо от того, приготовлен обед или нет. Колокол у него часто звонил, когда вокруг никого не было и в помине, кто бы мог прийти и отведать приготовленной им пищи. Когда он бил в колокол кривым ломиком, жизнь не казалась ему горестной. Колокол звонил так громко, что чуть ли не делал его глухим, но он тем не менее продолжал нещадно колотить в него. Жизнь Боливара была полна горестей, и он нуждался в чем-то таком, что заставляло бы его забывать а них, даже если в результате он становился глухим.

Калл, как и Боливар, сожалел, что кампании «Хэт крик» больше не было. Теперь их объединяло одно только сожаление, которое не могло вернуть им друзей. Одних уже не было в живых, а другие были разбросаны по равнинам и рекам, Ньют, Дитц и Гас были мертвы, да и Боливара, как предчувствовал Калл, уже не будет в живых, когда он вернется в Ларедо.

— Этот старик нуждается в стрижке, — сказал помощник шерифа Планкерт, когда они покидали Нуэво-Ларедо. Седые волосы у Боливара отросли до самых плеч.

— Последнее время он пытался заколоть ножницами того, кто его стрижет, — пояснил Калл.

— По мне, пусть он лучше зарастет волосами, чем давать ему что-то такое, чем он может повредить кого-нибудь, — включился Брукшир, вспоминая с сожалением, как Боливар выхватил у него дробовик и пристрелил их лучшего мула. Брукшир был только рад, что Боливар остался. Он опасался, что Калл может поддаться на уговоры и взять его с собой, что наверняка не понравилось бы полковнику Терри.

То, что капитан Калл сразу же переправился на мексиканский берег реки, несколько удивило помощника Планкерта. Он лично предпочел бы продолжать двигаться по техасскому берегу. Сам он не чувствовал себя уютно, когда находился к югу от границы и особенно вблизи самого Ларедо. Будучи помощником шерифа и имея собственный значок, Тед Планкерт участвовал в повешении нескольких мексиканцев. Двоих мексиканцев ему пришлось пристрелить лично, а нескольким задать серьезную трепку. В конце концов, это была его работа, и граждане ждали от него исполнения его обязанностей. Ему было известно, что из-за своего рвения он был не только непопулярным, но и вызывал ненависть у тех, кто жил к югу от границы. Помощник Планкерт знал также, что мексиканские семьи зачастую были очень мстительными и шли на все только для того, чтобы отомстить за убитых или пострадавших близких. Помощник был готов ясно дать понять каждому, кто бы ни спросил его, что ему было бы спокойнее на техасском берегу реки.

— Здесь есть хорошая дорога до Дель-Рио, — сказал он и тут же получил от капитана щелчок по носу.

— Мы едем не в Дель-Рио, — резко произнес Калл. — Я предпочитаю где можно избегать селения. Там быстро разносятся слухи. А нам не надо, чтобы Гарза знал, что мы идем.

Планкерт ничего не ответил, но позиция капитана показалась ему несерьезной. Не пройдя и пяти миль от дома, он стал здорово сомневаться в капитане.

Он никогда не предполагал, что капитан вот так возьмет и бросится в Мексику. Он знал, конечно, что им придется пересекать границу, но он полагал, что это случится не раньше, чем они пройдут несколько сот миль вверх по реке. Дурная слава о нем как о помощнике шерифа, имела ограниченное распространение. Через пять или шесть сотен миль вверх по реке они вряд ли встретили бы мексиканца, который имел бы на него зуб. А теперь они были в самой гуще его врагов, и это начинало беспокоить Планкерта.

Кроме того, у него было несколько часов, чтобы получше разглядеть своих попутчиков. В Ларедо он был так заворожен славой капитана, что едва ли осмелился поднять на него глаза. Калл был настолько знаменит, что людей ослепляло одно только его имя, как оно ослепило и самого Планкерта.

Однако теперь, когда они ехали по голой и пыльной равнине, ореол героя несколько потускнел, и помощник шерифа с некоторым разочарованием увидел рядом с собой старого и не очень ловкого человека, которому с трудом удавалось задирать ногу, чтобы попасть в стремя. Серое лицо капитана имело усталое выражение человека, который был уже не молод и не отличался крепким здоровьем.

Путешествующий же с ним янки был, безусловно, просто дешевым пижоном. В своих новых сапогах, шляпе и штанах, сгибающийся под тяжестью всевозможного оружия, он выглядел глупым клоуном. И то, что Калл мог отправиться за убийцей с таким человеком на хвосте, заставляло Планкерта усомниться в способности старика разбираться в людях.

Помощник почувствовал вдруг сильное желание передумать. Ему захотелось признаться в своей ошибке, вернуться домой и, подобравшись к своей жене Дуби, целовать ее, пока она не взовьется от желания. Сейчас же он отправлялся в долгое путешествие с сомнительным исходом. Когда теперь ему вновь удастся насладиться сгорающим от нетерпения телом Дуби? С чего это он решил, что ему хочется ехать? Все это из-за ослепительной репутации капитана. Усомниться в нем было все равно, что усомниться в солнце.

Теперь, когда они ехали рядом, капитан не казался непогрешимым, да и чересчур деятельным тоже. Он просто ехал и старался говорить как можно меньше. Помощник задумался над тем, как сообщить капитану о том, что он передумал. Но ни один из способов подачи этого не казался ему приемлемым ни для капитана, ни для его земляков. А они-то как раз и представляли главную проблему. Пренебрежение шансом поехать с капитаном могло навсегда испортить реноме Планкерта как среди людей шерифа, так и среди простых граждан вдоль всей границы. Но его репутация может остаться и неподмоченной. Надо только найти какую-нибудь подходящую причину для своего возвращения домой. Захромала лошадь, например… Но та, проклятая, шла как ни в чем не бывало и даже не думала хромать.

Когда помощник шерифа был целиком погружен в свои думы, замышляя возвращение к истосковавшейся жене, капитан Калл неожиданно повернулся в седле и пристально посмотрел на него:

— Хотите дать деру, помощник? — спросил он. Ему показалось, что помощник стал скисать, и делал это очень быстро. Если человек собирается дать деру, лучше если он сделает это сразу. Похвального в таком поступке ничего не было, но и преступного тоже. Как и Пи Ай, помощник тоже был женат. А они отправлялись в погоню за юнцом, который мог перестрелять их всех.

— Дать деру? — переспросил ошарашенный Планкерт. Старик самым неожиданным образом прочел его мысли.

— Да, это как раз то, о чем я спросил, — подтвердил Калл. — Хотите вернуться к своей жене?

— К Дуби? С чего вы взяли? Она прекрасно обойдется и без меня, — ответил он.

— Значит, вы не хотите бросить это дело? Вы уверены в этом? — спросил Калл.

— С чего вы взяли, капитан, конечно, нет. Я взялся за дело, и я остаюсь с вами, — возразил Тед Планкерт. Он сам себе поражался, чувствуя, что не может не соврать. То, что он говорил сейчас капитану, было совершенно противоположным тому, что он чувствовал в данный момент, противоположным тому, что собирался сказать. Но он ничего не мог поделать с собой. Сказать правду было невозможно, во всяком случае, когда капитан Калл смотрел на него своим тяжелым взглядом.

— Что думаете вы, Брукшир? — спросил Калл. Несмотря на свое первоначально скептическое отношение к Брукширу, он стал прислушиваться к суждениям этого человека по некоторым вопросам. В отношении людей Брукшир оказался не таким уж дураком, как в отношении шляп.

Один сапог Брукшира так натирал ему пятку, что он ни о чем больше не мог думать. Интересно, думал он, останется ли от его пятки что-нибудь, когда они остановятся на ночевку этим вечером. В довершение ко всему у него опять стало появляться ощущение, что его уносит ветром. Он уже полагал, что может справляться с ним, ибо оно не одолевало его с тех пор, как они достигли Сан-Антонио, местность вокруг которого сплошь поросла кустами. Но сейчас они были не в Сан-Антонио. И кустов вокруг не было тоже. Мексика оказалась, на его взгляд, еще пустыннее, чем Техас, пустыннее и безрадостнее. Прошлой ночью он незаметно смотался в Нуэво-Ларедо и купил себе на несколько минут мексиканскую девушку, но ничего, кроме разочарования, не испытал. Девушка хоть и была не очень дорогой, но и не очень упитанной тоже, и в глазах у нее все время стояло печальное выражение. Поразила его также и нищета Нуэво-Ларедо. Он читал о Хуаресе, императоре Максимилиане и ожидал увидеть хоть какую-то роскошь. Даже в Канаде, которую он не любил, время от времени встречалось что-то от роскоши, по крайней мере в Монреале. А в Мексике она, похоже, отсутствовала напрочь. Здесь были одни лишь печальные женщины и дети, да еще старики, бросавшие на него неприветливые взгляды.

— Вы ведь покупаете их дочерей, а может быть, их жен, — сказал Калл, когда он заикнуться о косых взглядах.

Теперь капитан интересовался его мнением о помощнике Планкерте, а оно-то как раз и отсутствовало у Брукшира. С его точки зрения, человек этот выбран в спешке, но это еще не значило, что он был плохим.

— Это же затея ваша или вашего полковника, — напомнил ему Калл. — Как вы думаете, мы должны оставить этого человека или отослать обратно?

— Капитан, я не могу вернуться домой. — Тед Планкерт был близок к панике. У него было такое ощущение, словно его самые потаенные мысли вдруг оказались выставленными на всеобщее обозрение, что всегда претило ему. Когда капитан пригвоздил его своим тяжелым взглядом, он вспомнил, кем был: помощником шерифа, хорошо известным не только в Ларедо, но и по всему Техасу. Опомнившись, Тед Планкерт разозлился на Дуби. Это из-за нее он заколебался этим утром. Она так ревела накануне отъезда, что размягчила его и сделала не таким решительным, как обычно. Если бы Дуби относилась к нему повнимательней, то не вела бы себя так, когда ему предстояло серьезное дело. А разве может быть что-нибудь серьезнее того дела, дня которого он понадобился капитану Каллу?

Из-за Дуби он чуть было не совершил ошибку, которая могла навсегда дискредитировать его как стража закона, и он собирался отчитать ее как следует, когда вернется домой. Сам он мог считать сколько угодно, что капитан выглядит старым и скованным, но на границе это было отнюдь не всеобщим мнением. Большинству людей, конечно, не доводилось лично видеть капитана вот так, как сейчас Теду. Большинство знало о нем понаслышке, как о знаменитом рейнджере, который долго защищал границу к югу от Ларедо.

Капитан оберегал границу от плохих мексиканцев, плохих индейцев, да и плохих белых тоже. Теперь жизнь на границе стала более или менее спокойной. Однако долгие годы сама мысль о капитане Калле позволяла многим лучше спать по ночам. Они не скоро забудут с нем, а большинство из них никогда и не узнает, что ему стало трудно задирать ногу в стремя.

Теперь, когда Тед Планкерт решительно подтвердил свое намерение ехать, он уже и представить не мог, как ему только пришло в голову помышлять об отказе. Он никогда ничего не бросал в своей жизни, если не считать хлопковой фермы, работу на которой он не выбирал. Ему просто случилось там родиться.

— Я пришел, чтобы быть с вами, капитан, — сказал Тед. — Я давно ждал такой возможности и теперь не собираюсь отказываться от нее.

Калл отвернулся и решил оставить все как есть. Многие колебались, когда шли навстречу опасности. Они слишком много думали о своей смерти или увечьях и страданиях, которые могли никогда и не выпасть на их долю. Вот что бывает, когда человек слишком много размышляет, даже иногда и с тем, кто отличается определенной смелостью. Часто тот же человек, оказавшись в бою, успокаивается и сражается довольно хорошо. Пи Ай сам по себе всегда был надежным, если не сказать, блестящим бойцом. И тем не менее он нервничал больше других в роте, пока не начинались боевые действия. Он, пожалуй, был слишком хрупким и нежным для жизни рейнджера. Калл убеждался в этом не раз, но никогда не доходил до того, чтобы отправить его назад. Во время преследования индейцев или бандитов у Пи Ая случались головные боли, прихватывало сердце, расстраивался желудок — и все это из-за нервов, как был убежден Калл.

Калла опять охватил гнев, что Пи не пошел с ним. Но он знал, что злиться ему не следует. Пи Ай давно уже отработал свое, и даже больше в опасных поездках с Каллом. И если теперь он предпочел жену с детьми и фермой — это было его право.

На ночь они расположились на поросшем кустарником плато в десяти милях южнее реки. Заметив мелькнувшую тень, Калл выстрелил, не целясь, и на ужин у них был молодой поросенок. Поев, Калл сидел в сторонке, размышляя над предстоящими задачами. Он еще не вполне решил, где ему вести охоту, то есть заняться ею всерьез. Наверное, ему надо отсечь Рио-Гранде от большой излучины и начать охоту там. Парнишка купил свою чудо-винтовку в Мехико и остановил один поезд в Коауиле, а другой в техасском Ван-Хорне. Это говорило о том, что он любит путешествовать и умеет преодолевать расстояния. Говорят, что сам он из бедной деревни севернее Боквилласа. Не всякий мексиканский парень отправился бы в Мехико, чтобы заполучить там немецкую винтовку. Это наводит на некоторые размышления.

— У вас бывают какие-нибудь неполадки со здоровьем перед боем, капитан? — Помощник Планкерт обратился к капитану, хотя тот сидел в стороне. С янки ему не хотелось разговаривать, и он ограничивался только словами «да» и «нет», когда Брукшир спрашивал его о чем либо.

— Нет, я бы не сказал, что у меня появляются колики в животе, — ответил Калл.

— Тогда вы смелый человек, — вступил в разговор Брукшир. — Когда я был на войне, то боялся все время. Правда, я был санитаром и ни в кого не стрелял. Но по ночам мне все равно снились кошмары.

— А про что были эти кошмары? — поинтересовался помощник.

— В основном про то, как надо мной низко проносится огромный снаряд и сносит мне голову, — сказал Брукшир. — Именно такое случилось с человеком, которого я знал. Он был из Хобокена, а звали его Джонни Лоув.

— Значит, такая судьба, — заметил Калл.

— Да, я бы сказал, судьба, — проговорил Брукшир. — В то утро, когда это случилось, он отдал мне свой бисквит. Сказал, что слишком нервничает, чтобы есть. Боялся, что схватит желудок, если он съест сладкое. Джонни правил повозкой, на которой мы возили раненых. Он уехал, а я остался в столовой доедать его бисквит. Как раз, когда я пил кофе, мимо проезжал генерал Грант. Это был единственный раз, когда я видел генерала. Потом я и Джеки О'Коннор поехали по дороге, распластавшись на дне повозки. Снаряды летали вокруг нас, как утки. Большинство из них попадало в деревья, превращая их в щепки. Не проехали мы и пяти минут, как увидели кучу ребят, стоявших вокруг повозки, на которой уехал Джонни. Мы подумали, что они смотрят на убитого республиканца, но нет, это был Джонни и без головы. Вместо нее торчала лишь красная кость, выступающая из шеи.

— О Господи! — воскликнул Тед Планкерт. — Это ужасно. Одна только кость?

— Да, красная кость, — подтвердил Брукшир. — Наверное, это был конец его позвоночника.

— О Господи, — опять сказал Тед. — Его шейная кость? — Его смущало, что кость была красная. Безусловно, все кости находятся внутри, где у тебя кровь, но при мысли о том, что они могут быть красного цвета, его все равно начинало тошнить.

Калл слушал и усмехался про себя — не потому, что случай не вызывал у него содрогания. Лишиться головы — незавидная участь, янки ты или нет. Но дело в том, что в бою происходили также и забавные вещи. И пожалуй, самое смешное из того, что ему приходилось видеть, как раз и случалось в боях. Он всегда находил, что в бою смеются лучше, чем где бы то ни было, ибо если ты дошел до смеха в бою, значит, можешь считать, что заслужил его. А если просто смеешься в салуне, смех не пронимает тебя так глубоко.

В данном случае Калла развлекали мысли о том, как потешился бы его старый напарник Август Маккрае, если бы увидел команду, с которой он отправлялся на охоту за преступником. У Августа было хорошо развито чувство юмора, даже слишком хорошо, как часто казалось Каллу. И тем не менее ему недоставало его смеха. Гас любил посмеяться над своими напарниками по любому поводу, а уж над зрелищем, которое являли собой Калл, Брукшир и долговязый Тед Планкерт, просто хохотал бы до упаду.

— Джо Гарза стреляет из винтовки, а не из пушки, — заметил он. — Чтобы лишить вас головы, ему придется воспользоваться ножом или пилой.

Помощник Планкерт пропустил мимо ушей слова о ноже с пилой. Капитан, наверное, просто шутил. Насколько ему было известно, Гарза еще не отрезал ни одной головы, но ведь кроме этого было достаточно и других, хотя и не столь страшных увечий.

— Говорят, что из своей винтовки он попадает вам между глаз, даже если вы находитесь в миле от него, — сказан помощник, слышавший, как многие утверждали, что Гарза убивает людей на расстоянии одной мили.

— Полмили, наверное, — сказал Калл. — Я сомневаюсь, что он будет метить между глаз. Если он соображает, то будет стрелять по корпусу. Это более крупная цель.

— Ладно, пусть будет полмили. И как вы собираетесь справиться с ним? — спросил Тед.

— Я рассчитываю, что его не хватит надолго, — ответил Калл. — Он молодой и, скорее всего, нетерпеливый. Нас тут трое, а он один. Он может потерять терпение и допустить крупную ошибку.

— Дело-то еще в том, что нескольких: пассажиров он пристрелил из пистолета всего футов с пяти, — напомнил им Брукшир. — Я не сомневаюсь в его умении стрелять из винтовки, но он опасен также и на близком расстоянии.

— Он останавливает поезд, вытряхивает всех из него и заставляет их отдавать ему часы и заколки для галстука, — вслух размышлял Тед Планкерт. — Некоторые из пассажиров вооружены. Почему ни один из них не попытался выстрелить в него? Тогда остальные могли бы на него наброситься.

— Я и сам задумывался над этим, — сказал Брукшир. — Казалось бы, что всегда должен найтись хоть один, кто рискнул бы оказать ему сопротивление. Ан нет, они просто стоят там, как овцы, и позволяют обирать себя.

— Это эффект репутации, — пояснил Калл. — Когда у тебя появляется такая известность, как у этого желторотого, люди начинают считать тебя лучше, чем ты есть на самом деле. Они думают, что побить тебя невозможно, тогда как на самом деле побить можно любого и любой может совершать ошибки. Я еще никогда не встречал уголовника, который бы не делал ошибок. Думаю, что их было меньше всего у Синего Селезня, но тот был исключением.

— Джо Гарза не сделал ни одной ошибки, по крайней мере, до последнего времени, — заявил Брукшир.

— Почему? Я бы сказал, сделал. Он нарушил закон — закон вашего полковника, в частности. В этом и заключалась его ошибка, и теперь мы охотимся за ним, — сказал Калл.

— Я имел в виду тактические ошибки, — произнес Брукшир. — Он как будто знает, когда нападать, а когда нет. Если на поезде едет рота солдат, он не появляется.

— Это просто здравый смысл, — проговорил Калл. — Я бы тоже не стал высовываться, если бы увидел роту солдат на поезде. Для этого не надо быть генералом Ли.

Помощник Планкерт все еще думал о кровавой кости, что торчала из шеи убитого солдата. Когда в голове у него появлялась какая-то тревожная картина, от нее было трудно избавиться. Она словно застревала в шестеренках его мыслительного механизма. Застрять могла и хорошая картина, наподобие тех с молодым телом Дуби, что не выходили у него из головы перед женитьбой.

Но плохие картины застревали сильнее всего и сидели там дольше всех. На одной из таких картин Тед Планкерт видел, как его засасывает в зыбучие пески. Такие пески встречались возле Рио-Гранде, и помощник боялся их хуже смерти. Картина, в которой ты не можешь дышать оттого, что песок забивает тебе рот и нос, была плохой, но не до такой степени, как кровавая кость, торчащая из шеи человека. Лучше бы Брукшир никогда не рассказывал эту историю. Янки хлебом не корми, только дай поговорить о чем-нибудь таком, о чем культурные люди предпочитают помалкивать.

— И как выглядел генерал Грант? — спросил Калл. Его всегда интересовали великие воины. Грант и Ли, Стоунволл, Джексон, Шерман.

— Он выглядел пьяным и был пьяным, — ответил Брукшир. — Он выиграл войну, во время которой был постоянно пьян.

Калл не сказал ничего, но опять вспомнил своего старого напарника. Гас Маккрае тоже мог сражаться пьяным. И таким иногда сражался даже лучше, чем трезвым.

— Я бы чувствовал себя лучше, если бы кто-нибудь стащил у мальчишки эту винтовку, — заметил помощник Планкерт. — Миля — это очень большое расстояние для стрельбы.

— Полмили, — опять поправил Калл.

Брукшир задумался, будут ли ноги у Кэти еще толще, когда он вернется домой.

— Мне все же хочется знать, кто же этот второй грабитель, — проговорит он. — Тот, который напал на поезд в Нью-Мексико.

— Мне бы тоже хотелось знать это, — откликнулся Калл.

15

В Кроу-Тауне Джо жил с тремя проститутками. Но они были нужны ему не для развлечений — он никогда не развлекался с женщинами. Белую проститутку звали Бела. Она приехала на юг из Додж-Сити с шулером по кличке Красная Нога. Кличка появилась в результате того, что другой шулер вышел из себя и попытался вонзить нож ему в сердце. Но будучи пьяным и слишком разъяренным, он так сильно размахнулся, что сковырнулся со стула, на котором сидел, и в конце концов смог вонзить нож лишь в ногу своего врага. Красная Нога тоже был сильно пьян и вначале даже не заметил, что его нога была проткнута насквозь. Он обратил на это внимание только тогда, когда кто-то показал ему, что его правый сапог полон крови. Он посмотрел вниз, увидел, что сапог действительно заполнен кровью, и упал в обморок.

Несколькими днями позднее он и Бела покинули Додж-Сити и двинулись в Кроу-Таун, о котором молва говорила, что он вот-вот начнет процветать и превратится во второй Додж. Красная Нога с Белой планировали открыть в нем бордель и разбогатеть. Но приехав, они тут же увидели, что Кроу-Таун и не собирался процветать. Слухи оказались ложными. Население было темным и слишком бедным для того, чтобы поддерживать существование борделя или любого другого дела, кроме салуна.

Слоняться по свету больше не было сил, и Бела с Красной Ногой осели в Кроу-Тауне. Красная Нога беспробудно пил и к тому же имел склонность впадать в беспамятство в самые неподходящие моменты. Он вырубался даже за игрой в карты, а карты являлись его профессией.

Джо Гарза был совсем другое дело. Бела, немало повидавшая за свои двадцать восемь лет, никогда не встречала такой мужской красоты, какой отличался Джо. Походка, зубы, руки у него были просто прелесть. Красная Нога старел и становился ненадежным. Бела сделала ставку на Джо и добилась своего. Он заинтересовался ею и позвал жить в своем доме или в доме, который считал своим. В Кроу-Тауне дома чаще всего принадлежали тем, кто лучше стрелял. Джо не пришлось убивать никого, чтобы приобрести дом. За неделю до появления Джо Кроу-Таун посетил убийца Пекос Фредди, визит которого закончился убийством трех мексиканцев: отца, матери и брата двух молодых проституток, которые теперь жили вместе с Джо и Белой. Молодые проститутки Мариета с Габриелой так убивались из-за смерти своих родных, что поначалу им было все равно, где и как жить, да и жить ли вообще. Они знали, что скоро умрут, если останутся в Кроу-Тауне, но для того, чтобы выбраться отсюда, у них не было ни денег, ни средств передвижения, ни надежды.

Когда появился Джо, они просто уступили ему свой дом, двухкомнатную лачугу с низкими потолками, в надежде, что он позволит им остаться. Он позволил, а вскоре осчастливил тем же самым Белу, но в свою постель и даже в комнату не пускал ни одну из них. Женщины втроем спали на полу в большой комнате. Но даже это было лучше, чем спать с Красной Ногой, решила Бела, ибо Красная Нога был ненадежен еще и в том отношении, что часто мочился в постель. Он объяснял это тем, что однажды лошадь лягнула его в причинное место. Бела знать об этом ничего не хотела, она знала только, что каждое утро просыпается в луже. На полу дома мог оказаться случайный скорпион или змея, но они, по крайней мере, были сухими.

Джо позволил женщинам остаться потому, что кто-то должен был готовить ему пищу и стирать одежду. Бела стряпала, а Мариета с Габриелой содержали в чистоте его платье. Джо Гарза был самым чистоплотным обитателем Кроу-Тауна. Он требовал, чтобы его одежда стиралась как можно чаще. Это было трудновыполнимое задание в условиях города, где почти не было воды. Каждые три дня Мариета с Габриелой привязывали тюки с одеждой и постельными принадлежностями к маленькому ослику, потерянному кем-то, и отправлялись за одиннадцать миль по пескам к реке Пекос, где стирали одежду, сушили ее на кустах чалараля и везли обратно Джо, возвращаясь в Кроу-Таун к полуночи. Мариета с Габриелей были покорными и на многое не рассчитывали. Обе занимались своим ремеслом с десяти лет. Хождение к Пекосу и стирка для Джо казались им самым легким занятием, о котором приходилось только мечтать. Их не беспокоило, что Джо не интересовался ими. Он был guero, a gueros часто бывали странными.

Белу однако тревожила холодность Джо. Она знала по опыту, что, если мужчина не хочет тебя, он тебя бросает. Джо был единственный в Кроу-Тауне, у кого водились деньги. Если он бросит ее, что она будет делать? Красная Нога теперь ненавидел ее. Он был мстительным человеком и несомненно попытается выместить на ней свою злобу в ту же минуту, как только уедет Джо. В порыве злости он как-то сказал, что привяжет ее к дереву и будет держать привязанной, пока вороны не выклюют ей глаза. На самом деле Бела не верила, что вороны могут выклевать человеку глаза, но угрозы Красной Ноги воспринимала всерьез. Он вполне был способен сделать ей что-нибудь ужасное и наверняка сделает, если у него появится для этого возможность.

Однажды Беле пришло в голову, что вкусы у Джо могут быть необычными. Ей попадались мужчины с изысканными вкусами. Чаще всего это были те, кто предпочитал лишнюю женщину в постели. Может быть, Джо понравится, когда они все трое одновременно окажутся в его постели.

Если в этом был хоть малейший шанс на успех, Бела хотела испробовать его. Она поговорила с Мариетой и Габриелой, но обе отнеслись к этому скептически.

— Три женщины одновременно? — удивилась Мариета. — Ему не нужна даже одна.

— Это так. Но, может быть, он предпочитает троих, — стояла на своем Бела.

Габриеле, самой молодой из них, идея не понравилась вовсе. Проституция и без того была плохим занятием, а то, что предлагала Бела, еще хуже. Габриела занималась проституцией с десяти лет, но никогда не смотрела на мужчин. Однажды собственный дядька заставил ее смотреть на него. Он выкручивал ей руки и бил до тех пор, пока она не посмотрела на него, но обычно она просто смотрела в сторону и притворялась, что ее нет в постели. Иногда, когда она смотрела в сторону, мужчины потихоньку забирали назад деньги, которые давали ей. Деньги у Габриелы долго не задерживались. Вначале, пока был жив, их забирал отец, а теперь их забирала Мариета.

— Если он не хочет нас, он не будет нас кормить, — утверждала Бела. В ее представлении мужчины были именно такими.

Позднее Мариета с Габриелой обговорили это между собой. Им не хотелось разочаровывать Белу, которая хорошо отнеслась к ним, когда они переживали скорбь по убитым близким. Девушки не любили Кроу-Таун. Ветры зимой здесь дули холодные, в воздухе все время стояла пыль, а мужчины были грубы. Но в Мехико у них не было никого и ничего и ни одной из них не хотелось туда возвращаться.

— Если он не хочет нас, он не будет нас кормить, — сказала Мариета, повторяя Белу. Она была согласна с мнением Белы. Бела старше и знает о мужчинах больше, чем они.

Следующим вечером они разделись по команде Белы и остались в одних ночных рубашках. Рубашки у девушек были всего лишь из тонкого хлопка, тогда как у Белы она оказалась из шелка. Она купила ее давно в Канзас-Сити. Когда они вошли к Джо, он протирал ветошью свою замечательную винтовку. Он встретил их неодобрительным взглядом и ничего не сказал.

— Мы все трое в твоем распоряжении, — проговорила Бела застенчиво. По тому выражению, с которым он посмотрел на них, Бела поняла, что идея ее оказалась неудачной. А она ведь заикалась о ней Красной Ноге, чтобы посмотреть на его реакцию, и убедилась, что замысел мужчине по душе.

— Три проститутки всегда лучше, чем одна, — сказал Красная Нога. — Я вообще люблю проституток. — Это было правдой. Проститутки в Додж-Сити неплохо подзаработали на этой его склонности.

Однако Джо отнесся к такой идее совсем иначе, и более чем прохладно.

— Я не хочу трех баб, — сказал он, обращаясь к Беле. — Ты должна готовить, Мариета стирать. Габриеле не надо ничего делать.

— А почему это ей не надо? — спросила удивленная Бела. Она уже и так ревновала Габриелу, а теперь ревность просто вспыхнула в ней.

— Потому что она симпатичная, — отрезал Джо, обрывая разговор.

— Он влюблен в тебя, — позднее говорила своей сестре Мариета. — К тому же он богатый. У него есть полная пещера денег.

Джо действительно любил смотреть на молодую и красивую проститутку Габриелу. Ему нравилось, что она была такая скромная. Именно такой должна быть женщина. Но в то же время как женщина она была ему не нужна.

Днем Джо частенько заглядывал ненадолго в маленький и грязный городской салун. Поначалу здесь ему часто досаждали перелетные шулеры и другие мошенники. Они слышали о нашумевших ограблениях и знали — или думали, что знают, — о его богатстве. Им хотелось, чтобы он пошел грабить вместе с ними, чтобы они тоже смогли стать богатыми. Джо был гораздо удачливее, чем любой из них. Его боялись, и им хотелось, чтобы их тоже боялись. Они пытались заводить с ним дружбу, предлагали войти с ними в долю. Каждый из них знал банк, который можно было бы легко ограбить, или станционную контору, или еще что-то в этом роде.

Джо плевать хотел на все их предложения. Он не верил ни одному из этих людей, да и не нуждался в них. В городе был слегка прихрамывающий, но шустрый парнишка по имени Пабло. Ему было двенадцать, и Джо дважды брал его с собой на дело, чтобы было кому держать лошадь, пока он занимался грабежом. Он не любил привязывать лошадь, но не решался оставлять ее на свободе. Если придется в спешке уносить ноги, то необходимость отвязывать или искать ее не принесет ничего хорошего. Пабло был решением этой его проблемы, и к тому же ему очень нравился Джо. Когда на него пал выбор ехать с Джо, Пабло был самым счастливым ребенком на свете. И работу свою он делал исправно, неизменно приводя лошадь в самое удобное для посадки место. Пабло считал Джо величайшим из всех живущих на свете людей и, не задумываясь, отдал бы за него жизнь.

Кроме услуг Пабло и трех проституток, Джо ничего больше не надо было от людей Кроу-Тауна. Они были грязными и тупыми, а на его взгляд, только выдающиеся личности могли иметь шанс в жизни и только они заслуживали его. Большинство тех, кто залетал в Кроу-Таун, все время валялись здесь пьяными. Напиваться их заставляло карканье ворон. Джо вороны не раздражали, ибо он любил их. Он считал их умнее большинства людей. Новички, свихнувшиеся от карканья, вони помета и хлопанья тысяч крыльев, иногда хватались за оружие и начинали палить го воронам. Они разряжали по ним свои пистолеты или винтовки и, конечно же, промахивались. Они промахивались даже из дробовиков. Джо ни разу не видел, чтобы упала хоть одна ворона. Птицы были настолько умны, что не теряли ни перышка, когда обезумевшие люди палили по ним.

Бывая в салуне, Джо сидел в одиночестве за маленьким столиком возле двери. Ему нужно было иметь возможность быстро покинуть заведение, когда какие-нибудь глупые белые устраивали поножовщину или поднимали стрельбу.

Джо в салуне пил кофе. В те дни, когда пыль вызывала у него кашель, он добавлял в кофе ложку виски. Как-то он снял отличное меховое пальто с джентльмена, ехавшего в личном вагоне, и теперь, когда дул холодный ветер или налетала пыльная буря, он поднимал воротник пальто и чувствовал себя прекрасно. Люди завидовали ему и, не будь он бдительным, наверняка бы убили его, чтобы забрать пальто. Но он был бдительным и любил, когда ему завидовали.

Кроме пальто у него было также хорошее одеяло, принадлежавшее ковбою, которого он застрелил с огромного расстояния. Это был его самый дальний выстрел с тех пор, как он вернулся с винтовкой из Мехико. Когда Джо ехал, чтобы обобрать труп, он измерил расстояние. Оно составляло почти шестьсот ярдов. Завалить гринго с такого расстояния мог далеко не каждый. Обнаружив, что у ковбоя было отличное одеяло, Джо порадовался еще раз. Человек был не молод и лежал с раскрытым ртом. Джо заметил, что челюсть у него была вставная, и забрал ее вместе с одеялом.

Ковбой уже подъезжал к Пресидио, когда его сразил выстрел Джо, сделанный в последних лучах заходящего солнца. Никто в Пресидио не заметил приближавшегося человека и никак не отреагировал на то, что он свалился с коня. Джо выждал до наступления темноты чтобы сделать замер расстояния и обчистить жертву, значительная часть черепа у которой была снесена пулей У ковбоя при себе был огромный пистолет Джо взял его и еще сильнее размозжил голову мертвецу. Затем достал из переметной сумы чашку и наполнил ее мозгами убитого. Когда стало еще темнее, он принес чашку, полную мозгов, в город, подошел к тюрьме и аккуратно поставил чашку за дверью. За дверью находился помощник шерифа с одним ухом, который крепко спал, сняв сапоги. Джо собирался перерезать ему горло, если тот проснется, но помощник не просыпался, и Джо не удержавшись, украл у него сапоги. Положив в чашку с мозгами и вставную челюсть убитого ковбоя, он с легким сердцем отправился домой. Ему было еще далеко до того, что делали апачи с убитыми белыми. Беспокоило только то, что он в тюрьме видел кошку. Она открыла глаза и смотрела на него, пока он ставил чашку. Будет жаль, если кошка съест мозги и испортит сюрприз, приготовленный им для крутого шерифа и его одноухого помощника.

Позднее Джо узнал, что кошка не съела мозги. Одноухий заместитель проснулся, посмотрел на чашку и тут же наделал на пол. Потом он обделался еще раз, но уже на улице. Помощник вначале подумал, что это работа апачей, но потом вспомнил, что апачей поблизости больше не было. В Мексике всех их поубивали федералы, а те, что остались в Соединенных Штатах, свезены в индейские резервации. Многие на границе уже не помнили ни самих апачей, ни того, что они делали с людьми. После того, как Джо оставил мозги убитого ковбоя в тюрьме, люди стали говорить, что он дьявол, а не просто guero или мексиканский парнишка, который был почти белым. Лишь некоторые из стариков помнили еще апачей и их ножи.

Однажды, когда Джо находился в Кроу-Тауне уже три недели, Бела принесла ляжку антилопы, которую она купила у старого охотника Бена Лили. Старик все время бродил по Западу и истреблял медведей с пантерами. Начав свою пожизненную охоту в Луизиане, он двигался теперь по западному Техасу, убивая на своем пути медведей и пантер. Часть добычи он съедал, а остальное продавал, чтобы купить патроны и опять убивать пантер и медведей. Он задался целью истребить пантер и медведей на всем пространстве от побережья Мексиканского залива до Канады. По его подсчетам, он не сделал еще и половины дела. По просторам Дикого Запада еще разгуливали тысячи пантер и медведей, и Бен Лили был намерен уничтожить их всех. Антилопы не интересовали его, но у них было вкусное мясо и их можно было выгодно продавать в таких дырах, как Кроу-Таун.

Вид у Белы был испуганный, когда она вошла с ляжкой. Собираясь жарить ее, она никак не могла унять дрожь.

— Почему ты такая испуганная? — спросил Джо.

— Я видела старого Бена, — проговорила Бела.

— Он помешан на охоте, а не на таких, как ты, — сказал Джо. Он был голоден и хотел, чтобы Бела поскорей успокоилась и приготовила поесть.

— Дело не в нем, — пояснила Бела. — Вчера здесь появился Уэсли Хардин и уже прикончил того ниггера, что работал у кузнеца. Однажды, когда я была в Форт-Уэрте, Уэсли приставил к моей голове пистолет.

— Зачем? — спросил Джо. — Чтобы не платить тебе?

— Ему не за что было платить мне, — ответила Бела. — Ему просто нравится видеть людей напуганными. Для него все равно, кто это, мужчина или женщина. Ему просто нравится видеть, когда люди боятся.

Позднее с винтовкой в руках Джо отправился в сапун. Он никогда не оставлял без присмотра свою винтовку. В Кроу-Тауне были одни воры, и он не хотел рисковать своим прекрасным приобретением.

За соседним столом сидел худощавый тип. Других столов в салуне не было. Человек был одет в грязное черное пальто. Кожа на его лице была покрыта красными пятнами и висела клочьями там, где над ней сильнее всего поработали солнце и ветер. Сквозь редкие серые волосы на его черепе проступали многочисленные шрамы и ссадины. Руки оборванца тоже были покрыты шрамами. Одна нога его непрерывно подергивалась, пока он пил свой виски. Вместо отличной винтовки у него был самый обычный пистолет, небрежно сунутый за пояс.

Тем не менее убийца Джон Уэсли Хардин был первым гринго на пути Джо, которого он не воспринял как пустое место. Тот даже глазом не повел, когда Джо вошел в салун со своей знаменитой винтовкой. Появление Джо не произвело на него впечатления и не вызвало интереса, что само по себе уже было необычно. Редко кто из обитателей Кроу-Тауна и даже из тех, кто просто проходил через городишко, упускал возможность хотя бы украдкой бросить взгляд на Джо Гарзу.

А вот убийца Уэсли Хардин даже не взглянул на него. Он жевал табак и сплевывал на пол, хотя в салуне для этого стояли две медные плевательницы.

Как только Джо сел, Джон Уэсли Хардин поднял глаза — но не на него. Он посмотрел на местного кузнеца, которого звали Лорди Бэйли. Лорди вошел с большим молотком в руке и направился прямо к столу Хардина. Это был здоровенный мужик с густой черной бородой, такой длинной, что ему приходилось, работая в кузнице, затыкать ее под фартук Кузнец не боялся никого, даже самого Уэсли Хардина. Когда он подошел к столу, за которым сидел знаменитый убийца, вид у Лорди был мрачный, хотя Джон Уэсли встретил его довольно приветливым взглядом.

— Мне придется выложить пятьдесят центов, чтобы выкопали могилу тому ниггеру, — сказал Лорди. — Ты застрелил его, тебе и платить.

— Зачем хоронить ниггера? — возразил Уэсли Хардин тоном, который Джо слышал впервые. Это был тон сумасшедшего. Хардин смотрел с невозмутимым видом, но одной рукой потирал запястье другой. Джо подумал, что кузнецу не стоило разговаривать с убийцей в такой пренебрежительной манере. Он, скорее всего, будет убит за свою грубость, и поделом. Деньги он берет немалые, а работает не очень-то умело.

— Всех надо хоронить, — пояснил Лорди. — Думаешь, мой ниггер должен валяться просто так и вонять на весь город?

— Оттащи его куда подальше, — посоветовал Уэсли Хардин. — Придет та большая свинья и съест его. Это сэкономит тебе пятьдесят центов.

— Я уже уплатил пятьдесят долларов за этого ниггера, — заявил Лорди. Он стал словно прутик подбрасывать в воздух свой огромный молот и, не глядя, ловить его снизу. — Думаю, что ты должен вернуть мне эти пятьдесят долларов и пятьдесят центов, — добавил он. — Пятьдесят долларов за ниггера и пятьдесят центов за то, чтобы закопать его. Давай выкладывай.

— Ты дурак, если заплатил деньги за ниггера в наши дни, — усмехнулся Уэсли Хардин. — Ниггеров больше не надо покупать. Это даже незаконно. Эйб Линкольн освободил их. Все, что тебе нужно делать теперь, это просто брать их, когда видишь подходящих.

— Я заплатил за ниггера, и ты мне должен, — настаивал Лорди. — Так что выкладывай денежки.

— Ты невежественный подонок и к тому же не знаешь законов. — Уэсли Хардин стал заводиться. Нога у него задергалась сильнее. — Ты покупаешь ниггера, которого не надо покупать, а потом приходишь и портишь мне утро из-за того, что я пришиб его, — продолжал он. — Я мог бы самого тебя пришить семь раз прежде, чем твой молоток успел бы упасть тебе на ногу. Кстати, не играй здесь со своим молотком. Потолок слишком низкий. Иди на улицу, если тебе хочется поиграть с ним.

Он достал свой неприметный револьвер и наставил его на кузнеца, но тот слишком разошелся, чтобы отступать.

— Ты задолжал мне, выкладывай деньги, — в третий раз повторил он.

— Ты, подонок, я уже слышал это, — угрожающе произнес Уэсли Хардин. — Если хочешь жить, проваливай. А если предпочитаешь сдохнуть, то подбрось еще разок свою игрушку.

— Не думаю, что ты такой уж ловкий убийца, как хвастаешь, — парировал Лорди, соображая, успеет ли он раскроить ему голову молотом прежде, чем тот нажмет на курок.

— Я нисколько не хвастаю. Могу только сказать, что в последний раз меня держали в тюрьме девять лет и сто шестьдесят раз избивали за это время. Я выдержал, и вот он я. Они стегали меня за то, что я не покорялся. И я никогда не покорюсь. Могу пришить тебя и еще девять таких же, и глазом не моргну. Я уже оставил около сорока вдов, по моим подсчетам. Правда, сюда надо приставить еще и нескольких холостяков. Ты можешь попробовать меня в деле в любой момент, когда захочешь.

Лорди решил, что риск слишком велик.

— Мне очень хотелось бы раскроить тебе череп, но я оставлю это удовольствие капитану Каллу, — проговорил он. — Правда, не знаю, станет ли он беспокоиться из-за такого паршивого старого пса, как ты.

— Вудроу Калл? — удивился Уэсли Хардин. — Зачем ему убивать меня? Он арестовывал меня только раз, да и то лишь из-за мелкой драки, в которую я встрял в Лампасосе. Он не шериф Кроу-Тауна. И даже не живет здесь.

— Да, но направляется сюда, — заметил Лорди.

Новость, похоже, заставила Уэсли заволноваться. В его тоне прибавились сумасшедшинки.

— Направляется в Кроу-Таун? Капитал Калл? — переспросил он. — Ну, это круто для такого старого дерьма.

— Он идет, но не за тобой, — пояснил Лорди. — Ты больше не интересуешь его. Ты всего лишь развалина-мокрушник, доживающий свои последние дни.

— Тогда зачем он идет сюда? Он что, надеется очистить город? — недоумевал Уэсли.

— Он идет за güero, — сообщил кузнец. — Он идет сюда за Джо.

Джо не улыбнулся и даже не подал виду, что слышит разговор. Но был очень доволен. Билли Уильямс много рассказывал ему о подвигах капитана. Однако страха перед этим человеком Джо не испытывал. Ни один гринго, каким бы знаменитым он ни был, не может помешать его планам, во всяком случае, надолго. Но ему было занятно и приятно оттого, что его грабежи и убийства заставили американцев послать за ним самого талантливого и удачливого охотника за бандитами. Это вызывало у него чувство удовлетворения, потому что означало, что он здорово напугал американцев и достаточно навредил им.

Джон Уэсли Хардин заметил Джо, когда тот входил в салун. Действительно, красивенький мальчик, слишком красивенький, чтобы уцелеть, подумал Хардин. И одежда на нем слишком чистая. В таких местах это вызывает раздражение. Винтовка, которую он носил с собой, была редкой, тут уж ничего не скажешь. Хотя сам Джон Уэсли никогда не применял винтовку. Он обычно убивал с близкого расстояния, делая два-три выстрела из пистолета и метя жертве в корпус. Ему нравилось смотреть, как тяжелые пули выбивали дух из людей. Ему нравилось наблюдать их ужас, когда они падали и видели, как под ними растекается лужа крови. Он любил также следить за тем, как они умирали. Так им лучше запоминалось, что убил их лично Джон Уэсли Хардин. Он никогда не убивал из засады или с большого расстояния. Однако это интересно, что Вудроу Калл пустился в такую даль за этим парнем, этим güero. Он должен был сильно насолить богачам, чтобы они призвали на помощь старого рейнджера.

Уэсли взглянул на парнишку и встретился с парой его холодных голубых глаз.

Кузнец Лорди Бэйли все еще стоял рядом с Уэсли со своим огромным молотом. Он, наверное, круглый дурак, подумал Джо. Ему надо скорее уносить ноги, пока жив.

— И все же ты должен мне, — упрямо твердил Лорди. — Я не вижу причин, чтобы простить тебе убитого негра.

— Ненавижу таких идиотов, как ты, — отреагировал Джон Уэсли Хардин. Он взвел пистолет и выстрелил кузнецу в живот. Затем выстрелил еще раз, теперь уже в то место, где борода Лорди уходила под фартук. Затем взвел курок в третий раз и опять выстрелил в живот кузнеца.

Лорди отшатнулся назад, но не упал. Он был удивлен. Хардин, вроде бы, стал уже успокаиваться. Лорди не ожидал, что Уэсли будет стрелять. А теперь в нем три дырки. Кузнец был ошеломлен; Лорди собирался жить, но, видимо, упустил момент, когда можно было уйти. Ничего, кроме недоумения, он не чувствовал.

Джо Гарза сидел, не шелохнувшись. Его не удивило то, что запаршивевший старик пристрелил кузнеца. Сам он сделал бы это гораздо раньше. Но лучше не обращать на себя внимание, пока у того в руках пистолет.

— Подожди, не умирай, — обратился Уэсли Хардин к кузнецу. — Ты забыл рассказать мне, откуда знаешь, что сюда направляется Калл.

Он был слегка недоволен тем, что насмерть застрелил человека, не выудив из него всю информацию. Многие люди, как только обнаруживали, что в них пару раз выстрелили, приходили в такой ужас от предстоящей смерти, что лишались способности говорить.

— Знаменитый Ботинок сообщил мне об этом, — сказал Лорди. То, что он все еще мог говорить, на какое-то мгновение придало ему уверенности. Может быть, он вовсе и не застрелен. Эта мысль была столь приятной, что он на секунду поверил в нее. Молот выпал из его руки, и он наклонился, чтобы взять его. Но рука не слушалась. Он видел молот, но не мог поднять его. Тогда он сел, сделав это как можно осторожнее. Ему хотелось только одного — взять свой молот и уйти.

— Не рассаживайся здесь подыхать, ты, чертов ублюдок, — приказал Уэсли Хардин. — Иди на улицу и подыхай там. Никому не нужно, чтобы ты загнулся здесь.

— Ох, — едва шевельнул губами Лорди, обеспокоенный тем, что нарушает правила приличия. Он хотел подняться, но вместо этого медленно повалился набок и упал на грязный пол.

— По-моему, я сказал тебе, чтобы ты не подыхал здесь, ты, урод! — Уэсли начал выходить из себя. Кузнец только и делал, что раздражал его и не подчинялся его приказам. — Если ты еще не пришит до конца, то я могу принести кол, может быть, он научит тебя хорошим манерам, — добавил он.

Лорди Бэйли понял, что сделал серьезную ошибку, притащив негра в город, который часто посещал Уэсли Хардин. Всем было известно, что он не любил негров.

— Не надо было… — проговорил кузнец, но тут язык перестал повиноваться ему, и он почувствовал, как внутри что-то оборвалось. Он перевернулся на спину и закатил глаза.

Подошел бармен Патрик О’Брайен и посмотрел на Лорди.

— Он умер, и мы остались без кузнеца.

— Ну и хорошо, он мне не нравился, — процедил Уэсли Хардин. — Он думал, что я должен заплатить за его ниггера, чертов идиот! Вытащи его отсюда, парень, — сказал он, адресуя свой приказ Джо. — А то скоро он провоняет здесь все, если его вовремя не убрать.

Джо выдержал взгляд Уэсли, но не произнес ни звука.

— Черт возьми, в этом городе что, одни упрямые ослы? — Лицо Уэсли налилось кровью.

Патрик О’Брайен слегка забеспокоился. Многие из его посетителей имели на своем счету одно-два убийства, но никогда еще в его баре не сидели сразу двое таких опасных людей, как Уэсли Хардин и Джо Гарза, на каждом из которых висело немало мокрых дел. Вот и сейчас, день еще только начинался, а на полу у него уже валялся труп.

Содержателю салуна пришло в голову, что Уэсли Хардин — этот самодовольный, ни с кем не считающийся тип, — может не понимать, насколько опасен Джо Гарза.

— Это Джо Гарза, — сказал он. — Тот, по чью душу послали Калла.

Джо посмотрел Хардину прямо в глаза. Он хотел изучить этого человека и предпочел бы не убивать его. Но это зависело от Хардина. Хотя прикончить его в случае необходимости Джо мог бы даже финкой. Он наблюдал, как Хардин стрелял в кузнеца. Ему удалось пристрелить Лорди, но делал он это довольно медленно, думал Джо. Апачу, чтобы прикончить человека ножом, потребовалось бы вдвое меньше времени. Там, где дело касалось убийства, Джо всегда примерялся к апачам. И сейчас он был уверен, что сможет оказаться сзади Хардина и перерезать ему горло, сделав лишь одно движение и один взмах.

Но он не хотел убивать этого человека и понимал, что было бы неразумно недооценивать его только потому, что он был старым и шелудивым гринго. Уэсли Хардин убил слишком многих, и то, что он был не слишком быстр с кузнецом, еще не означало, что он станет действовать также, когда на карту будет поставлена его собственная жизнь. Хардин был убийцей, как и он сам. Так что недооценивать его не стоит.

Уэсли Хардин встал, взял кузнеца за ноги и медленно поволок на улицу. Стоило двери отвориться, как вороны тут же подняли гвалт. Кузнец был тяжелым, и Хардину пришлось заткнуть пистолет за пояс и тянуть труп двумя руками.

— О’Брайен, возьми своего осла и оттащи эту тушу подальше, — приказал он, вернувшись. От натуги грудь его ходила ходуном, а лицо стало пепельно-бледным.

— Уэс, тебе надо сдерживать свой нрав, — с упреком заметил Патрик О’Брайен. — Это был единственный кузнец на всю округу.

Критика Хардину не понравилась.

— Я могу перестрелять всех мужиков, баб и детей в этом вонючем негритянском гнезде, и тогда тебе не понадобится кузнец. Как ты на это смотришь? — спросил он и повернулся к Джо. — А ты можешь помочь мне стереть с лица земли это отхожее место, если ты такой ловкий убийца, — сказал он Джо. — Будешь убивать мужиков, а я займусь бабами и детишками.

— Уэс, в городе всего двое детей, и оба они мои, — произнес О’Брайен и на всякий случай взял в руки дробовик. Когда Уэс Хардин находился в раздраженном состояния, оружие лучше было иметь наготове.

— Я не с тобой разговариваю, ты, грязная свинья! — дико закричал Уэсли Хардин, уставившись на хозяина салуна. — Я разговариваю со знаменитым молодым убийцей.

Хардин психовал, но глаза его, когда он посмотрел на Джо, были ясными и холодными. Он дергался, но контроля над собой не терял, во всяком случае, до такой степени, чтобы перестать трезво оценивать людей и обстановку.

Юнец güero ответил ему ничего не выражающим взглядом. В его глазах прочитывалась только отстраненность — глубокая, как небо.

— Зачем им понадобилось посылать Вудроу Калла за таким щенком, как ты? — спросил Хардин, стараясь не придавать своему голосу оскорбительного звучания.

— Потому что я краду деньги у американцев, — ответил Джуои.

— Ты прав — все дело тут в деньгах, а не в убийствах, — согласился Хардин. — Им наплевать, кто кого кокнул в этих диких краях. Им это не стоит ни цента, когда мы тут убиваем друг друга. Зачем им беспокоиться? Убивайте себе на здоровье. А вот поезда, на которых янки возят свои деньги, лучше не трогайте. Сколько ты уже награбил? — продолжал он спокойным голосом. — Я слышал, что около миллиона и что это деньги военных.

Джо холодно окинул его своим отстраненным взглядом. Неужели старый мокрушник действительно рассчитывает услышать от него, сколько он добыл денег?

На самом деле он закопал деньги военных всего лишь в нескольких милях от того места, где украл их. Джо не знал, сколько их там было, знал только, что с такими большими мешками далеко не уедешь. Ему также хватило ума не закапывать их в одном месте. Он рассовал деньги по змеиным норам. Его научили находить их все те же апачи. Они часто питались змеями, когда не было ничего лучшего.

Тащить столько денег в свою пещеру у него не хватало ни времени, ни желания, да деньги не очень-то и интересовали Джо. Его пещера предназначалась для красивых вещей. В одной из лавок Педрас-Неграса он стянул две сотни джутовых мешков. Владелец лавки был поражен: зачем кому-то понадобилось воровать мешки, когда в лавке было и оружие, и топоры, и другие ценные вещи.

Джо взял мешки для того, чтобы заворачивать в них свои сокровища. Для этой же цели он забрал дорогие простыни у богатого владельца мехового пальто. Он не собирался спать на них, они были нужны ему, чтобы заворачивать свои серебряные вещи, которые могли запылиться в пещере. В другой лавке в Сан-Антонио он нашел отличные деревянные бочонки и нанял старика Хосе Рамоса, чтобы тот на своем осле помог ему отвезти их в горы. Там Джо оставил бочонки в одной из пустующих пещер, чтобы обмануть Рамоса, а затем вернулся и постепенно перетаскал их в свою пещеру, которая находилась в трех днях пути от той.

Там он уложил свои хорошо упакованные сокровища в бочонки, где им не угрожали крысы и другие вредители. У него уже скопилось больше сотни часов и почти столько же колец. Жаль только, что в поездах ему редко попадались женщины, у которых всегда находились более изящные вещицы, чем у мужчин. У них были расчески из слоновой кости, колье, браслеты, а в ушах болтались даже драгоценные камни. Забираясь в пещеру, он целыми днями разворачивал свои сокровища, держал их в руках и смотрел, как они играют на свету. Это было гораздо интереснее, чем деньги.

Сознание того, что у него есть драгоценности и что он может в любой момент пойти и полюбоваться ими, приносило Джо большое удовольствие. Позднее он стал красть даже малоценные вещи: дамские гребни или ножи для бумаг и только потому, что ему нравилось прикасаться к слоновой кости или перламутру, из которых; они были сделаны.

Однако он не собирался обсуждать ценность своих сокровищ с таким мокрушником, как Уэсли Хардин. Он решил, что ему не нравится этот любопытный замшелый гринго, которого интересовали те же вопросы, что задавала ему мать. Убийца был всего лишь человеком, с которого нельзя спускать глаз, вот и все.

— Ты, похоже, сегодня неразговорчивый, да, парень? — спросил Уэсли Хардин. Он, конечно, не рассчитывал, что güero вот так возьмет и расскажет ему, сколько денег награбил в поездах. Но все равно молчание юнца его задевало.

— Ты бы помолчал, Уэс, — пробурчал Патрик О’Брайен. — Мои уши уже устали тебя слушать.

— Радуйся, что можешь слышать меня, — это значит, что я еще не пристрелил тебя, Пат, — усмехнулся Хардин. — Теперь я могу поносить старого Лорди сколько угодно, но он уже не услышит ни звука.

Джо подхватил винтовку и двинулся к выходу. Лучше смотреть на молодую красивую проститутку Габриелу, чем лицезреть этого шелудивого старого головореза, решил он.

— Эй, подожди. Я хочу дать тебе маленький бесплатный совет, — бросил вдогонку ему Уэсли Хардин. — Говорят, ты склонен к воровству, а воровать в этих краях опасней, чем убивать. Запомни одну вещь: когда воруешь, держись подальше от Роя Бина. Он не может пройти мимо вора. Если поймает тебя с деньгами, то тут же вздернет, а деньги приберет. Насколько я знаю, он повесил пятерых только за то, что они имели деньги, которые были нужны ему самому.

— Меня он не повесит, а вот я сам могу вздернуть его, — бросил в ответ Джо. Он сказал это только для того, чтобы не оставлять задиристые слова Хардина без ответа. Но когда он задумался над тем, что сказал, идея ему понравилась. Рой Бин слыл судьей-вешателем. Закон не заботил Роя Бина, во всяком случае, так говорил ему Билли Уильямс. Самого Джо закон заботил еще меньше. Он не мог винить судью за это. Ему было плевать также и на то, что судья был несправедлив.

— Думаю, я-таки повешу его, — повторил Джо. — Это может оказаться приятным.

Джон Уэсли Хардин был поражен, а поразить его было трудно. Этому желторотому щенку только что пришла в голову мысль, которую он давно уже должен был реализовать сам. Этот старый хрыч уже многие годы просто напрашивается, чтобы его повесили.

— Ну что ж, это оригинально, — заметил Уэсли Хардин. — Думаю, такой случай попадет в газеты, а старому Каллу могут дать пинка под зад за то, что позволил этому случиться.

— Ты знаешь Знаменитого Ботинка? — спросил Джо. Старик был прославленным охотником, выслеживавшим диких зверей. Никто не знал, где он живет. Предполагали только, что где-то в Сьерра-Мадре. Билли Уильямс знал Знаменитого Ботинка многие годы и считал его лучшим следопытом из всех когда-либо существовавших на свете. Знаменитый Ботинок мог, если нужно, выследить пролетевшую птицу. Его уважали даже апачи, а они мало кому уступали по этой части. Они считали себя непревзойденными ищейками, но признавали, что если и есть кто-нибудь лучше их, то это только Знаменитый Ботинок. Некоторые из апачей думали, что причиной феноменальных способностей Знаменитого Ботинка было его родство с орлами. Кто-то из них видел, как Знаменитый Ботинок приносил в свой бивак орлиные яйца и поедал их. Именно орлиные яйца, считали апачи, были причиной того, что он обладал таким сильным зрением. Никто на Западе не мог видеть так далеко и так четко, как Знаменитый Ботинок. И белые, и мексиканцы, и даже индейцы со всех концов границы прибегали к его помощи в прошлые времена, чтобы отыскать своих украденных или проданных в рабство детей. Не было случая, чтобы Знаменитый Ботинок не смог отыскать ребенка, даже если выходил на след много месяцев спустя после пропажи. Вернуть ребенка он мог не всегда, ибо для этого требовались уже другие способности, но находил всегда. Человеку, который мог проследить путь птицы и даже добраться вслед за орлами до их гнезда, ничего не стоило выследить партию налетчиков, пришедшую за рабами.

— Я встречал Знаменитого Ботинка несколько раз, — произнес Уэсли Хардин. — Если встречу опять, убью обязательно. А если бы знал, что он где-то поблизости, то уже вчера отправился бы на охоту за ним.

— Зачем? — спросил Джо. — Он уже старый и бояться его нет необходимости.

— Старый-то он старый, да зрение еще не подводит его, — ответил Хардин. — Представить, что я по ошибке пришил какую-нибудь шишку, и закон опять сидит у меня на хвосте. Если они наймут Знаменитого Ботинка, он обязательно выследит меня, а если их окажется больше, чем я смогу перестрелять, то опять окажусь за решеткой. И тут уж они забьют меня до смерти.

Он вдруг повернулся к Джо спиной и задрал рубашку. Вся спина его была исполосована шрамами.

— В тот раз, когда я попытался свернуть шею надзирателю, они назначили мне пятьсот ударов плетью. Правда, запомнил только двести из них.

— Со мной у них это не пройдет, — проговорил Джо.

Уэсли Хардин засунул подол рубахи в штаны, повернулся к Джо и усмехнулся.

— Если тебя засунут в тюрьму, то смогут делать с тобой все, что захотят, — зло бросил он. — Если захотят отстегать тебя плеткой, то отстегают.

— Меня не засунут в тюрьму, — возразил Джо. Покрытая шрамами спина произвела на него впечатление.

— Тогда тебе лучше убить Знаменитого Ботинка, и как можно скорее, — сказал Уэсли Хардин. — Вот тебе мой совет.

— Почему именно его? Мы с ним даже не знакомы.

— Он наемник и работает на любого, кто платит, — пояснил Уэсли Хардин. — Вудроу Калл может заплатить ему, чтобы он нашел тебя. Если он пойдет по следу, тебе не скрыться. Знаменитый Ботинок не ошибается.

Джо Гарза усмехнулся.

— Я тоже, — произнес он, взял винтовку и вышел.

16

Когда Знаменитый Ботинок решал предпринять прогулку, то обычно это бывало надолго. Он не любил гулять там, где паслись федералы, потому что федералы убивали индейцев. Присутствие федералов отвлекало его и делало прогулку не такой приятной. Поэтому и на сей раз, чтобы избежать встречи с ними, он пошел по прерии на север, пока не выбрался из Мексики, а потом повернул на восток, намереваясь добраться до Рио-Рохо и пожить несколько недель там, где некогда обитал его народ. Надвигалась старость, и он знал, что вскоре наступит день, когда его дух отправится к предкам. Поэтому его тянуло в места, считавшиеся родными для его племени. Он был убежден, что люди кикапу продолжали бы жить вдоль реки Бразос и на Рио-Рохо, не будь команчи и кайова такими неуживчивыми.

Но команчи и кайова не любили народ кикапу, как и любые другие народы, и с ними было нелегко жить рядом, когда они не жаловали тебя. Они убили так много людей кикапу, что старейшины решили: племени лучше убраться из этих мест, иначе вскоре из него совсем никого не останется.

Теперь, когда сгинули и команчи и кайова, Знаменитый Ботинок мог посетить землю своих отцов без каких-либо неприятностей. Он шел на восток к северному перевалу, за которым лежала Великая равнина. Ему хотелось пройтись вдоль нескольких рукавов Бразоса — Соленого, Прозрачного, рукава Двугорбой Горы, Собачьего — и посмотреть, далеко ли сместилась река по сравнению с тем временем, когда он был ребенком. В детстве ему нравилось смотреть, как Бразос проделывает себе новые русла.

Двигаясь на восток возле Агуа-Приста, Знаменитый Ботинок пересек след, который так напугал его, что ему захотелось забиться в какую-нибудь нору. Этот след не встречался ему уже многие годы и принадлежал сжигателю людей Мокс-Моксу. Апачи называли его Невидимая Змея за его привычку сжигать застигнутых врасплох людей. Особенно ему нравилось сжигать маленьких детей, но сжечь он мог любого из пойманных, когда на него находило желание сжигать.

Мокс-Мокс, по кличке Невидимая Змея, останавливался помочиться на тропе, по которой шел Знаменитый Ботинок. Знаменитый Ботинок тут же решил, что ему лучше поспешить, пока Мокс-Мокс не обнаружил его, и шел двое суток без передышки.

Добравшись до Рио-Рохо, он еще две недели шел на восток вдоль ее широких песчаных берегов. На старой реке ему стало лучше. Невидимая Змея не ужалила его, и теперь ему хотелось установить контакт со своим дедом, который жил и умер на низких песчаных берегах Рио-Рохо.

Но проходили дни, а дух деда не встречался Знаменитому Ботинку. Старик не любил команчей, и Знаменитый Ботинок решил, что духу деда надоело в страхе ждать, когда они схватят его, и он покинул свой дом, чтобы поселиться где-нибудь в другом месте. Скорее всего, он установит контакт с духом своего деда по пути на юг, среди рукавов Бразоса. А может быть, этого не случится, ведь дед его был непредсказуемым человеком. На его нетерпение и непредсказуемость жаловались все его жены. Дед уходил, когда ему хотелось, и никому не сообщал, куда направляется или когда вернется назад. Отправившись на юг, он мог передумать и повернуть на север. Для него не существовало границ и пределов. Эта привычка перешла к Знаменитому Ботинку, который тоже ходил туда, куда хотелось и когда хотелось. В какое-нибудь утро он мог проснуться и уйти на три месяца бродить по прерии.

Однажды в молодости он решил пойти на север и посмотреть места, откуда прилетают и куда возвращаются утки и гуси. Он знал, что птицы могут передвигаться гораздо быстрее, чем он, и что ему придется спешно проделать огромный путь, если он хочет застать их на севере в гнездах. Он отправился ранней весной, надеясь оказаться на севере к тому времени, когда туда возвратятся птицы. Ему говорили, что гнездятся они на краю света. Об этом рассказывал ему старый апач, который тоже интересовался птицами. Старый апач полагал, что утки, и гуси, и даже журавли улетают на край света каждую осень, чтобы вить там свои гнезда и высиживать птенцов.

Знаменитому Ботинку очень хотелось посмотреть на это. В своих снах он видел место, куда слетались гнездиться все утки и гуси. Там, конечно, будет много шума, ведь слетается столько птиц. Но все равно туда стоит сходить.

Планы Знаменитого Ботинка разрушила его нелюбовь к холодам. В прерии было довольно холодно и еще холоднее на равнинах севернее Рио-Рохо. Но эти холода не шли ни в какое сравнение с тем, что творилось в конце осени на дальнем севере. Он дошел до конца равнины и попал в царство лесов. По мере того как дни становились короче, над головой все чаще стали появляться вереницы гусей, и он подумал, что, должно быть, приближается к великому гнездилищу на краю света.

Но затем ему показалось, что он уже на краю света, хотя до гнездилища так и не добрался. Он прошел дремучие леса и оказался там, где деревья были не выше его, а сам он большим ростом не отличался. Впереди на горизонте деревьев не было вообще, лишь изредка торчали какие-то одинокие растения. Впереди, похоже, был только снег. Если питаться еще можно было жирными птицами и медлительными кроликами, то идти по снегу становилось все труднее. Беспокоило также то, что растительность исчезает на глазах. А без дров для костра его ждала смерть от холода. К тому же была еще только осень. Настоящие холода его ждали впереди.

Добравшись до последнего деревца, Знаменитый Ботинок нехотя остановился и с тоской посмотрел на север. Может быть, до края света осталось дня два пути, думал он. На такой риск он еще мог пойти, но идти дальше по голым местам, когда наступали великие холода, глупо. А небо над головой было темным от уток и гусей, которые летели туда, куда так тянуло Знаменитого Ботинка. Всю ночь он слышал, как они перекликаются, приближаясь к родным местам. Он сетовал на гусей, считая, что они могли бы оценить, как далеко он забрел, движимый интересом к ним, и что какой-нибудь из самых больших гусей мог бы спуститься и помочь ему добраться туда. Старый апач утверждал, что видел однажды белого гуся, достаточно большого, чтобы нести человека. Знаменитый Ботинок не знал, как относиться к его рассказу, так как старый апач был немного чокнутым и к тому же увлекался крепкими напитками, которые вполне могли из обычного гуся сделать в его глазах такого, на котором можно летать. Но даже если такой гусь существовал, он тоже должен был лететь на свою родину. Страдая от холода, Знаменитый Ботинок провел целый день у последнего дерева в надежде, что большой гусь увидит его и, признав в нем большого почитателя птиц, подхватит и унесет в свое гнездо. И там он увидит, что такое край света.

Но большой гусь не прилетел, и Знаменитому Ботинку пришлось уносить ноги, пока они не превратились в ледышки. Через несколько дней ему крупно повезло и он убил небольшого медведя. Сделав из медвежьей шкуры мокасины, он поспешил на юг в надежде добраться до леса, пока не поднялись вьюги. Через три дня после того, как он оказался в густых лесах, поднялся сильный буран, но у Знаменитого Ботинка было с собой достаточно мяса медвежонка, которым он питался, пока бушевала буря.

Спустя месяц, находясь все еще далеко от дома, Знаменитый Ботинок увидел в небе над прерией все тех же гусей и уток, которые опять возвращались на юг. В их голосах ему послышалась насмешка, когда они пролетали у него над головой. На какое-то время ему стало горько, и он решил, что больше не любит никаких птиц вообще. Их не трогало, что он шел целый год, чтобы только взглянуть на их гнездовья. И он решил не проявлять больше интереса к этим неблагодарным созданиям, оказавшимися неспособными оценить его порыв.

Но вернувшись на Сьерра-Мадре и наблюдая за орлами, что гнездились недалеко от его дома, Знаменитый Ботинок постепенно перестал обижаться на птиц. В присутствии великих орлов он даже немного устыдился сам себя. Два-три орла знали его и позволяли ему сидеть рядом — не слишком близко, но и не так далеко, чтобы он мог видеть их глаза, когда они наблюдали за долинами далеко внизу. Их достоинство заставило его почувствовать, каким он был глупым, рассчитывая заинтересовать уток и гусей или каких-либо других птиц своими передвижениями. Он считал себя великим ходоком — ведь не зря же его звали Знаменитым Ботинком, но что это значило для любой из птиц? Гуси и огромные аисты за час пролетали расстояния, которые он покрывал за день. Орлы с ястребами могли видеть гораздо дальше, чем он, и даже такие мелкие птахи, как воробьи, могли делать то, чего не мог он: они могли летать. В этом было их величие, и его передвижения не могли произвести на них впечатления.

Знаменитый Ботинок был благодарен орлам за то, что они позволяли ему сидеть поблизости и приходить в себя после долгого путешествия. Ему нужно было избавиться от тщеславной мысли о том, что он такой же, как птицы. Он не заслуживал того, чтобы увидеть великие места гнездования и взглянуть на край света. Он был всего лишь человеком и принадлежал земле, а не небу, и не умел делать того, что делали птицы.

Возвращаясь с Рио-Рохо через Квантаки, он напал на след лошади, которая везла его старого приятеля Пи Ая по руслу небольшого засохшего ручья. Знаменитый Ботинок знал Пи Ая еще с тех времен, когда границу охраняли рейнджеры. Он где угодно мог различить след Пи Ая, который любил налегать на левое стремя, и левый след лошади поэтому отпечатывался сильнее, особенно от заднего копыта. Ему было странно видеть, что Пи Ай направляется на юг, ведь у него была женщина и несколько детей, да еще и ферма. И тем не менее он уезжал от всего этого. Знаменитый Ботинок знал, что женщина Пи Ая была учительницей, и хотел, чтобы она когда-нибудь научила его читать странные следы в книгах. Это были единственные следы, которые он так и не научился разбирать. Долгие годы он носил с собой маленькую Библию. Ее дал ему старый человек, который возил много таких книжек в своем фургоне и раздавал их индейцам. Старого человека звали Маршалл, и он оказался среди апачей, когда там находился Знаменитый Ботинок, пытавшийся уговорить старого шамана по имени Черепаха вернуть маленькую белую девочку, которую тот захватил во время налета. Черепаха не отдавал девочку. Его собственная жена усохла до такой степени, что не проявляла к нему никакого интереса, и ему нужна была молодая. Деньги, которые предлагал Знаменитый Ботинок — те, что дала семья маленькой девочки, — не были так важны для Черепахи, как сама девочка. Черепаха терпеливо объяснял это Знаменитому Ботинку, который и так все понимал без объяснений. Его собственная жена когда-то тоже потеряла к нему интерес, вынуждая его тратить время на поиски девушек, тогда как он лучше бы употребил это время на то, чтобы сосредоточиться на других вещах. Но тогда он был моложе, и отсутствие женщины часто мешало ему сосредоточиться.

Так что он принял объяснения Черепахи и не пытался вызволить девочку, хотя ее семья очень страдала и хорошо заплатила ему, чтобы он разыскал их дочь.

А вот мистер Маршалл, белый человек с Библиями, не принял объяснения Черепахи, хоть они, по мнению Знаменитого Ботинка, были вполне резонными. Маршалл пытался выкупить девочку у Черепахи, хотя тот прямо сказал ему, что не продаст ее.

Когда Маршаллу стало ясно, что ему не удастся выкупить девочку, он разозлился и стал говорить плохие слова, которые плохо отражались на самочувствии апачей. И тогда молодой апач, которого звали Длинный Шип, оправдал свое имя, выхватив штык, подобранный им после боя, и пронзил им насквозь мистера Маршалла, который вскоре скончался. Все согласились, что Длинный Шип поступил правильно. Белый человек проявил неуважение к ним и заслужил, чтобы его проткнули штыком. Лошадей, что таскали фургон белого человека, апачи могли съесть, а вот на что употребить груз книжек с бессмысленными следами в них, они не знали. Маршалл успел рассказать им, что книжки пришли от Бога, который создал всех белых. Белых было много, и они были богатыми. Значит, Бог у них могущественный, если создал все это. Он может разгневаться, если плохо обращаться с книгой, в которой он оставил свои следы. Но апачи не имели представления, что им надо делать, чтобы обращаться с книгой хорошо. По случайному стечению обстоятельств кто-то вырвал из книги несколько страниц и бросил их в костер. Бумага горела так хорошо, что апачи решили использовать книги для разведения костров. Если Бог, создавший белых, обидится, им придется терпеть его гнев. Но через несколько дней после того, как они стали разводить костры книгами, апачи решили, что Бог слишком занят созданием белых, чтобы обращать внимание на то, что делали апачи. После этого они расслабились и вскоре забыли о Боге вообще. Они забыли даже о Маршалле, хотя ели его лошадей и находили их вкусными.

Вместо маленькой белой девочки Знаменитый Ботинок получил Библию. Он предпочел бы получить девочку, но взял Библию и корпел над ней долгие годы, когда у него выдавалось свободное время. Таких странных следов, как в Библии, он не встречал никогда. После долгого изучения он мог видеть, что маленькие отпечатки были не похожи друг на друга, как не были похожими следы разных зверей. Даже гусеницы и змеи оставляли отпечатки, не похожие на следы других тварей.

Но несмотря на все старания, Знаменитому Ботинку так и не удалось разобрать следы, которые, как он предполагал, должны были вести белых в мир духов. Знаменитому Ботинку хотелось увидеть Бога белых людей на картинке, но такой картинки в книге не оказалось, и он так и не смог представить себе этого Бога. Если он был таким же ругателем, как его проповедник Маршалл, тогда он зря проявлял к нему такой интерес.

Однажды Знаменитый Ботинок показал Библию старому судье Рою Бину — белому человеку, которому нравилось вешать людей. Закон Знаменитый Ботинок соблюдал всегда и страха перед Роем Бином не испытывал. Он никогда не крал, а Рой Бин, как известно, больше всего не любил воров, предпочитая им даже убийц. Знаменитый Ботинок убивал редко, а точнее, всего один или два раза, когда был молодым и не всегда мог держать свои страсти под контролем. Теперь он стал старым и держал свои страсти под таким контролем, что их уже нельзя было назвать страстями. Если к чему-то он еще был неравнодушен, так это к полету орла. К счастью, на его родине в горах Сьерра-Мадре было много орлов, за полетами которых он мог наблюдать бесконечно.

— Как же, да это Библия. В ней говорится о Боге и его ангелах, — сказал Рой Бин, когда Знаменитый Ботинок показал ему книжку. Рой Бин был, как водится, пьян и не жаждал ввязываться в беседу с разговорчивым индейцем.

— Что такое ангел? Я никогда не видел ничего подобного, — удивился Знаменитый Ботинок.

— Это не дано никому из живущих на этом свете, — брюзгливо проинформировал его Рой Бин. — Пока они не попадут в рай, — добавил он.

— А что такое рай? — поинтересовался Знаменитый Ботинок.

— Это место, куда попадаешь после смерти, если ты хороший, конечно, — сказал Рой Бин. — Ты не очень хороший, да и я тоже, так что сомневаюсь, что кому-то из нас удастся увидеть когда-нибудь ангела.

Еще после нескольких наводящих вопросов Рой Бин проговорился о том, что ангелы — это мужчины с крыльями. Знаменитый Ботинок всегда подозревал, что где-то должны были существовать люди с крыльями. Если бы он не побоялся замерзнуть до смерти, когда был возле края земли, то, наверное, увидел бы, как летают там эти мужчины с крыльями. Может быть, они помогли бы ему даже отрастить свои собственные крылья, чтобы он смог слететь с края земли, как это делают великие орлы с утесов Мадре.

Потом Рой Бин напился так, что лишился дара речи. Но прежде, чем язык у него перестал ворочаться, Рой Бин успел возмутиться тем, что Знаменитый Ботинок называл слова Библии следами. А Знаменитому Ботинку, действительно, казалось, что они напоминают некоторые следы, такие, как у сороконожки или у некоторых мелких птичек, добывающих себе корм у края воды.

— Это слова, а не следы, ты, чертов индеец! — настаивал Рой Бин. — Это такие же слова, какими я говорю с тобой.

— Но слова сделаны из дыхания. Как они могут жить в такой штуке, как эта книжка? — не поверил Знаменитый Ботинок.

Он с таким же успехом мог задать свой вопрос орлу или луне, ибо Рой Бин в эту минуту потерял не только интерес к разговору, но и сознание тоже.

Знаменитый Ботинок хранил книгу еще несколько лет, но так и не научился разбирать ее мелкие следы. В конце концов он оставил книгу лежать на земле, куда прилетел золотистый орел, повырывал из нее страницы и устлал ими свое гнездо. Знаменитый Ботинок не жалел, что отдал книгу золотистому орлу. Орел нашел для нее лучшее применение, чем он сам.

При виде следов Пи Ая он вспомнил о том, что женщина его старого приятеля была учительницей, которая хорошо понимала слова в книгах. В голове Знаменитого Ботинка возникла идея. Он мог бы отправиться на несколько недель к Пи Аю домой и попросить его женщину рассказать ему о том, как слова попадают в книжки, и научить его отличать одно слово от другого по одним только их следам. Ведь это, наверное, то же самое, что отличать по следам одно животное от другого. Может быть, женщина Пи Ая не только сможет объяснить слова, но и рассказать, что представляет собою Бог белых людей. Среди его народности кикапу уважение к богам заставляло людей вести себя достойно, во всяком случае, большую часть времени. А вот сказать то же самое о белых было нельзя. Большинство из них вели себя так, как будто они не знали Бога и подчинялись только своим собственным страстям, когда решали, как поступить.

Обнаружив след Пи Ая в высохшем ручье у Квантаки, Знаменитый Ботинок увидел, что Пи Ай опережает его всего на день пути. Он знал, что как путешественник Пи Ай был довольно ленив. Он побаивался змей и не любил двигаться в темноте, без чего не обойтись, если хочешь покрыть большое расстояние. К тому же, ложась спать, он не скоро вставал. Поэтому, несмотря на то, что Пи Ай ехал верхом и имел день в запасе, Знаменитый Ботинок решил, что нагонит его где-то возле Прозрачного рукава Бразоса. Так оно и вышло.

Он тихо пришел на стоянку Пи Ая ранним утром, когда в небе все еще мерцали звезды, а луна только собиралась отправиться на покой. Знаменитый Ботинок не любил никого беспокоить, поэтому сидел тихо, пока Пи Ай не начал ворочаться. Как все белые, он развел слишком большой костер, больший, чем было нужно. Несколько углей еще тлели. Знаменитый Ботинок подложил сучьев и небольших веток, и вскоре огонь занялся сам собой, и костер запылал вновь.

Услышав потрескивание огня, Пи Ай с трудом продрал глаза. Рядом с костром сидел Знаменитый Ботинок и смотрел на него. Это был все тот же тщедушный старичок, с тем же самым пестрым платком на голове, что был повязан на нем, когда Пи Ай видел его в последний раз несколько лет назад.

— Твоя женщина поможет мне научиться читать? — спросил Знаменитый Ботинок, чтобы начать разговор.

— Ну, это уж наверняка, — ответил Пи Ай. — Она собиралась научить меня, но у меня столько дел на ферме, что я так и не сподобился, хотя знаю, как писать свое имя.

— Тогда я пойду с тобой, — решил Знаменитый Ботинок. — Мы можем учиться вместе.

— Ты подкрался совсем неслышно, не так ли? — сказал Пи Ай. — Если бы это были старые времена, а ты бы был команчем, то я бы уже лишился скальпа. Там есть кофе, если хочешь, можешь приготовить, — добавил Пи Ай. Знаменитый Ботинок не был команчем, и Пи Аю не грозило оказаться со снятым скальпом. Эта мысль явилась для него столь расслабляющей, что он решил подремать еще пару минут, пока Знаменитый Ботинок готовит кофе. И он действительно задремал, а, когда, наконец, проснулся, солнце светило ему прямо в лицо, и у него возникло ощущение, что он проспал больше, чем тару минут. На костре поджаривался кролик, а он точно помнил, что не добывал никаких кроликов. Значит, это Знаменитый Ботинок поймал его, освежевал и теперь готовил на костре, что должно было занять у него больше, чем пару минут, хотя старик всегда отличался мастерством по части приготовления пищи в походе.

— Если ты преследуешь кого-то, то так тебе никогда не догнать их, если, конечно, они не калеки, — заметил Знаменитый Ботинок. — Съешь этого кролика и поехали.

— Ладно, ты можешь идти со мной, — согласился Пи Ай, поспешно встряхивая сапогами на случай, если за ночь в них заползли какие-нибудь жуки или скорпионы. Было бы безопаснее не снимать сапоги на ночь, но, когда он делал это, сапоги начинали жать ему ноги, да так, что приходилось, вставая, долго топать ими, чтобы они прекратили свою пытку.

— Дело в том, что уроки чтения нам придется пока отложить. Я еду не домой, — продолжал Пи Ай. — Я еду искать капитана. Я выехал поздно и не имею понятия, где он находится. Ты был бы идеальным спутником, потому что можешь засечь его, если нам случится напасть на его след.

— Он не любит расставаться со своими денежками, — изрек Знаменитый Ботинок, памятуя о том, что капитан Калл не слишком щедро платил своим следопытам. — Я не уверен, что он заплатит мне, если я помогу тебе разыскать его. Ему может показаться, что я слишком старый, чтобы нуждаться в деньгах.

— Это будут не его деньги, однако. Сейчас он работает на железную дорогу, — неуверенно проговорил Пи Ай. — С ним едет янки, который и заплатит тебе.

Пи Ай хорошо помнил, что капитан, хотя и ценил Знаменитого Ботинка как великого следопыта, всегда считал, что тот заламывает слишком высокую цену за свои услуги. Из-за денег у них не раз возникали споры, и в конце концов Знаменитый Ботинок перестал работать на рейнджеров.

Пи Аю стало не по себе. И надо же было вспомнить об этом конфликте, когда он только что стал успокаиваться после расставания с Лори и детьми. Было бы совсем неплохо продолжить путешествие со Знаменитым Ботинком. Ведь старик совсем не против того, чтобы заниматься приготовлением пищи, и оказал бы неоценимую помощь в поисках капитана.

И тем не менее, судя по прошлому, здесь была проблема. Капитан мог не прийти в восторг при его появлении вместе со Знаменитым Ботинком.

— Где, ты считаешь, может находиться капитан? — спросил Знаменитый Ботинок.

— Где-то на границе, — ответил Пи Ай. — Он должен поймать бандита по имени Джо Гарза.

— О-о, — проговорил Знаменитый Ботинок. — Сын Марии.

— Чей сын? — переспросил Пи Ай.

— Есть такая женщина в Охинаге, — сказал Знаменитый Ботинок. — Джо ее сын. Думаю, он пошел по плохой дороге.

— Полагаю, что да, — отозвался Пи Ай. — Чарли Гуднайт говорит, что он убил больше тридцати человек. А если Чарли Гуднайт так говорит, значит, это правда.

— Я был в Охинаге, когда федералы убили первого мужа Марии, — сообщил Знаменитый Ботинок. — Она хорошая женщина, но ей не везет в жизни. Боюсь, что крутой шериф убьет ее когда-нибудь.

— Какой шериф? — спросил Пи Ай. — Эта женщина живет в Техасе или в Мексике?

— В Мексике, но крутому шерифу плевать на это, — сказал Знаменитый Ботинок. — Он убивает многих из тех, кто живет в Мексике. Однажды он хотел повесить меня за то, что я украл лошадь, хотя я не езжу на лошадях.

— Тогда почему он решил, что ты украл ее? — спросил Пи Ай.

— Я ел ее, когда он поймал меня, — ответил Знаменитый Ботинок. — Эту лошадь ужалила в нос змея, нос распух так, что лошадь не могла дышать и сдохла.

— Я бы умирал с голоду, но не стал бы есть укушенную змеей лошадь — проговорил Пи Ай.

— А я и не ел ее носа, — откликнулся Знаменитый Ботинок. У этих белых, даже таких, как Пи Ай, были нелепые предрассудки. Единственным источником опасности для него тогда стала не дохлая лошадь, а крутой шериф Донифан. Донифан отконвоировал его назад в Пресидио, намереваясь вздернуть на виселице. Но тут случился пожар, охвативший салун и часть церкви. Донифан испугался, что огонь перекинется на тюрьму. День был ветреный, и все заволокло дымом. Воспользовавшись дымом и неразберихой, Знаменитый Ботинок сбежал. Именно Мария Гарза дала ему тогда немного вяленого мяса, чтобы он смог побыстрее вернуться в Мадре куда крутой шериф никогда не совал свой нос.

— Где ты умудрился добыть этого кролика? Я за весь день вчера не видел ни одного, иначе сам бы подстрелил его, — сказал Пи Ай, с удовольствием поедая вкусное мясо и раздумывая о предстоящем пути. До границы было далеко, и путь к ней проходил по пустынной местности. Было бы совсем неплохо иметь такого попутчика, как Знаменитый Ботинок, который мог также в любых условиях добыть дичь и приготовить ее.

Надо было учитывать еще и то, что сам он был неважным следопытом и знатоком равнин, Чарли Гуднайт говорил каждому встречному, что никогда не блуждал — ни днем, ни ночью, ни в дождь, ни в ведро, а вот Пи Ай не мог сказать о себе этого. Он блуждал очень часто, и особенно в пасмурную погоду. А когда шли дожди, дело обстояло еще хуже. В такие дни он даже умудрялся путать север с югом. Сейчас он надеялся найти путь к границе, просто считая реки. А когда доберется до границы, что ему делать дальше? Он не сможет даже узнать, а какую сторону подался капитан и находится ли он в Техасе или в Мексике. В обычные времена он мог бы обнаружить его, просто выспрашивая о нем у местных жителей. Капитан был человеком, которого люди замечали. Но на большей части границы никто не жил. Если капитан был уже в Мексике, Пи Ай сомневался, что сможет найти его. Эта мысль не давала ему покоя с того самого момента, как он покинул дом. Что, если, бросив ферму и семью, он так и не успеет найти капитана, чтобы помочь ему? Что, если юнец Гарза переплюнет капитана и ранит его, пока он, Пи Ай, все еще будет блуждать в десятках миль от него? Капитан может быть даже убит, и если такое случится, Пи Ай знал, что никогда не простит себе его смерти.

Если же с ним пойдет Знаменитый Ботинок, то о многом можно будет не беспокоиться. Знаменитый Ботинок мог отыскать кого угодно и где угодно на Западе и сделать это быстрее других Даже капитан, считавший его слишком дорогим, быстро признал, что старому индейцу нет равных, когда надо идти по следу.

— Думаю, что все дело в зрении, — говорил капитан. — Он может видеть лучше нас.

Это замечание было высказано в напряженный момент, когда всем в отряде рейнджеров показалось, что они видят в прерии далеко впереди индейцев, привставших на колено среди травы. Все, включая капитана и Гаса Маккрае, долго всматривались и пришли к выводу, что впереди были индейцы, готовившие им ловушку. Знаменитый Ботинок взглянул разок и покачал головой.

— Это не индейцы, — сказал он. — Это полынь.

Так оно и оказалось, когда они добрались до того места, где им мерещилась ловушка.

— Пойдем со мной на границу, — предложил Пи Ай. — Если капитан заплатит тебе недостаточно, тогда я компенсирую это уроками чтения или чем-нибудь еще, когда вернемся домой.

Он надеялся, что Лорена не будет сильно возражать, если он вернется живым и невредимым, хоть и вместе со стариком.

— Хорошо, — согласился Знаменитый Ботинок. — Если твоя женщина будет учить меня читать, я не возьму с капитана денег.

У Пи Ая как будто камень свалился с сердца, когда вопрос об оплате нашел, наконец, свое решение. Правда, свое слово еще должна была сказать Лорена. Пи Ай быстро доел кролика, оседлал лошадь и через десять минут был готов тронуться в путь. День стоял яркий, и серая равнина на юге вдруг перестала казаться унылой.

Знаменитый Ботинок, как обычно, шагал далеко впереди.

17

— Мне не нравилась война, — говорит Брукшир. — И я никогда не понимал, из-за чего она ведется. Никто не объяснял мне этого. На меня просто напялили форму и послали на фронт. Моя мать плакала и сестра тоже плакала, а отец приказывал им заткнуться, потому что я шел исполнять свой долг.

Они остановились на ночевку на поросшей кустами равнине, далеко продвинувшись в глубь территории Мексики. Калл решил отклониться на запад к городу Чиуауа. По пути им попался небольшой отряд федералов, которые сказали, что Гарзу видели в Чиуауа. Калл не очень-то поверил этому, но все равно подался западнее, чтобы держаться подальше от реки. Слишком много людей бродили или проживали вдоль реки. Даже на больших, в сотни миль, пространствах, где не было ни жилья, ни деревень, там все равно можно было встретить индейцев, путешественников, старателей. За свою бытность на границе Калл встречал человек пятьдесят одних только фанатиков-одиночек, охотившихся за сокровищами Коронадо.[6] О самом Коронадо Калл знал не так уж много, только то, что тот был первым белым человеком, рискнувшим отправиться в путешествие по Мексике. Это было очень давно, и Калл не был уверен, что точно знает, где проходил путь Коронадо. По некоторым сообщениям, его маршрут доходил на западе аж до Джилы, другие считали, что он шел прямо до Рио-Гранде. А некоторые даже утверждали, что он начал свое путешествие в Веракрусе и закончил его в Галвестоне.

Но каким бы маршрутом он ни шел, Калл сомневался, что на пути ему встретились огромные богатства. Он мог найти немного серебра, если заходил в страну навахо, но сам Калл за сорок лет пребывания на границе встречал только нищих, у которых не было никаких сокровищ.

Решение держаться подальше от реки казалось ему разумным. К тому же он никогда еще не заходил так далеко в глубь Мексики, и ему хотелось посмотреть на нее. Брукшир, естественно, беспокоился, и, чем больше он это показывал, тем меньше спешил Калл. Он искал следы. Планкерт пытался помогать ему в этом, но вскоре стало ясно, что следопыт из него никакой. Если он кого и выслеживал до поездки с ними, так это заблудившихся молочных коров. Помощник шерифа все больше и больше скучал по домашнему уюту, и особенно по песочному печенью Дуби, которое она делала каждое утро и подавала его, горячее и маслянистое, когда он вставал с постели.

— Как вышло, что вы не участвовали в войне, капитан? — Приближающееся столкновение с вооруженным противником оживляло в памяти Брукшира былые картины. Он вспоминал, как кричали солдаты, у которых приходилось прямо на поле боя отнимать конечности. Вспоминал звуки, которые издавала пила, когда хирурги пилили кости. Слышал тяжкие стоны в госпитальных палатках по утрам, где солдаты встречали новый день — кто без руки, кто без ноги или без обеих, кто без глаза или без чего-то еще. За годы спокойной жизни в Бруклине он уже почти забыл об этом.

— Кому-то надо было оставаться здесь и держать в узде команчей, — ответил Калл. — Иначе бы они сбросили поселенцев назад в море. Они уже и так оттеснили их на сотни миль, несмотря на то, что мы все время стояли у них за спиной. С юга нам тоже угрожала опасность.

— И до сих пор угрожает. Нам следовало просто присоединить к себе Мексику — и дело с концом, — сказал Планкерт. — Если бы она принадлежала нам, мы бы заставили ее народ подчиняться нашим законам.

Калл проигнорировал это замечание, посчитав его невежественным.

— Жаль, что мне не пришлось побывать на войне, — добавил Планкерт. — Я бы с удовольствием прибил нескольких янки.

— Невежливо говорить такое в присутствии янки, — заметил Калл. — Господин Брукшир сражался за свою сторону, и его нельзя винить в этом.

— Да нет, я имел в виду других янки, — стал оправдываться помощник, смущенный тем, что капитан отчитал его на глазах у маленького толстенького янки. Теперь, когда его рацион был ограничен одним фриджолес, он несколько утратил свою округлость, но продолжал оставаться типичным северянином в глазах Планкерта.

— А этому чертову Эйбу Линкольну не следовало давать рабам свободу, — сердито добавил он, раздосадованный тем, что никто не принимает его сторону, даже капитан, ради которого он оставил свой дом.

— А какого мнения придерживались вы по этому вопросу? — поинтересовался Брукшир, обращаясь к капитану.

— О, я рос в бедности, — ответил Калл. — У нас никогда бы не набралось денег на раба.

Было время, когда Гас Маккрае хотел покончить с рейнджерством и броситься назад на восток сражаться против янки, вбив себе в голову, что попираются свободы Юга и что они вдвоем должны идти сражаться за них — и все это при том, что там, где они находились, сражений было хоть отбавляй.

Самого Калла никогда не влекло на ту войну. Лучшим из тех, кто в то время ходил под его началом, был негр Дитц, погибший впоследствии от руки маленького шошона в Вайоминге. Он знал людей, владевших рабами и издевавшихся над ними, и без всякого сомнения пошел бы сражаться против таких рабовладельцев. Но он не мог встать на сторону северян, чтобы сражаться против своей части страны, и поэтому оставался там, где он был, и делал то, что делал. Да и вряд ли кто мог представить себе более жестокие бои, чем те, что они вели с команчами. Беда Гаса Маккрае была в том, что ему нравились фанфары и парады. Он даже пытался уговорить Калла взять в отряд рейнджеров трубача.

— Трубача? — переспросил Калл. — Да у половины солдат нет даже приличных седел и едва ли наберется по сорок патронов на брата. Где уж тут тратить деньги на трубача?

— Это могло бы произвести впечатление на команчей. Они-то как раз знают, что это такое, — возражал Гас. — Твоя же беда, или одна из бед, в том, что ты не умеешь показать себя, Вудроу. Разве ты не слышал, что такое esprit de corps?[7]

— Нет. А что это и сколько оно стоит? — поинтересовался Калл.

— Я сдаюсь! Esprit de corps не покупают, его насаждают, и хороший трубач мог бы положить этому начало, — отвечал Август.

Спор происходил к северу от реки Канейдиан, когда они преследовали труппу налетчиков из племени команчи, которые, честно говоря, оказались искуснее и быстрее их. Лошади рейнджеров выбились из сил, да и сами люди изголодались до того, что в феврале шарили в ледяной воде реки в поисках какой-нибудь рыбешки или замерзшей лягушки или любой другой живности, на которой можно было найти хоть кусочек плоти. За два дня до этого они съели сову. Люди срезали полоски кожи с седел и жевали их, только чтобы почувствовать что-то во рту. А Гас стоял на ледяном ветру, все время задувающем их костер, и толковал о трубаче.

Они так и не поймали налетчиков, увезших с собой двух белых детей, и так и не наняли трубача. Но и через десять лет, когда Гражданская война уже закончилась, а борьба с индейцами пошла на спад, Гас Маккрае все еще продолжал мечтать о трубаче.

О той большой и ужасной Гражданской войне Калл получил представление, насмотревшись на тех, кто с нее возвратился. Воевать с янки отправились несколько рейнджеров, служивших под его началом. Вернулись они уже не теми и рейнджерами быть не могли. Один из них, по имени Рубен, потерявший глаз и руку под Виксбергом, сделал больше других для того, чтобы Калл мог живо представить себе эту бойню.

— Капитан, вы не знаете, — говорил Рубен, печально поглядывая на Калла одним глазом. — Когда мы сталкиваемся с команчами, нас может быть десять или пятнадцать, а их пятнадцать-двадцать, и все мы стреляем один в другого. Но в том большом сражении, где был я, с каждой стороны участвовали тысячи и тысячи, грохотали пушки, стоял дым, среди мертвых и живых людей носились обезумевшие лошади. Ко мне подскочила лошадь, на которой от седока осталась только нога в стремени, — это было ужасно. У меня остались один глаз и одна рука, но я — один из счастливчиков. Из всех, с кем я начинал воевать, в живых остались только трое.

Брукширу не давало покоя ограбление поезда в Нью-Мексико. Кто мог быть вторым грабителем? Ответа на этот вопрос у него не было, как не было его и у капитана Калла.

— Вторым грабителем может быть кто угодно, — объяснял ему Калл. — Это свободная страна. Любой может ограбить поезд, если ему удастся остановить его. Поезда проходят по довольно безлюдным местам. Если бы я решил стать преступником, я бы не смог придумать ничего более легкого для начала, чем ограбление поездов.

— Я всегда старался жить честно, — вступил в разговор Планкерт. — Однажды, правда, украл несколько пеканов и разгрыз их, но тогда я был еще мальчишкой.

Пребывание в глубине Мексики вселяло в него чувство некоторой безысходности. Он всегда плохо ориентировался на новой местности, что и было одной из причин его безвылазного проживания в Ларедо. Город хорошо снабжался, и ездить куда-либо не было нужды. А теперь, когда он женился на Дуби, не надо было даже переправляться через реку к девицам.

Но его захватило желание стать рейнджером и осуществить свою давнюю мечту. И вот теперь он оказался в самом сердце страны, которую не любил, с двумя попутчиками, ладить с которыми было не так легко, как с Дуби. В довершение ко всему, один из них был янки. Временами, двигаясь по пустынной местности, где за целый день они не встречали ни единой птицы, ни кролика и не ели ничего, кроме вяленого мяса и фриджолес, да еще строго экономили воду, помощник начинал подумывать о том, а удастся ли ему вообще вернуться когда-нибудь к Дуби и своему приятелю Джеку Дину, который любил охотиться на диких кабанов. Его захватило и понесло в далекий путь что-то такое, чего он никак не ожидал. Он даже не знал, что капитан находится в Ларедо и что он охотится за Джо Гарзой. Все произошло так, словно вихрь пролетел через Ларедо и унес его с собой. А вот будет ли другой вихрь, чтобы отнести его назад домой? В минуты отчаяния ему казалось, что такого ветра в его жизни уже не будет. Он чувствовал, что сделал непоправимую ошибку. Чтобы дать себе шанс вернуться, нужно было проявлять величайшую осторожность. Но уверенности и надежды в себе он не чувствовал.

Они въехали в город Чиуауа ветреным днем, когда на улицах стояли сплошные вихревые столбы пыли. Старухи на базаре, где они остановились, чтобы запастись провизией, стояли замотанными в большие черные шали, покрытые пыльным слоем. Одна из старух убила трех ящериц и предлагала их на продажу. Планкерт содрогнулся. Неужели люди могут опуститься до того, чтобы есть ящериц, подумал он и тут же сказал об этом Каллу.

— Я ел ящерицу, — сказал Калл. — Приходилось есть даже рысь и скунса.

Помощник всю жизнь провел в населенных пунктах, и ему было невдомек, что может есть человек, будучи голодным, по-настоящему голодным.

Брукшир направился к телеграфу, а Калл отыскал цирюльника, и они с Планкертом стали бриться. Каллу нравилась эта процедура, а вот Планкерт весь изнервничался. Помощнику шерифа нелегко было отдать себя в руки мексиканца, который в любую секунду мог перерезать ему горло. Но мексиканец сработал чисто и не доставил никаких неприятностей. Хотя, конечно, город Чиуауа был далеко от Ларедо, в окрестностях которого любой мексиканский цирюльник с радостью перерезал бы ему горло.

Еще одна странная сторона путешествия состояла в том, что ты оказывался среди людей, которые никогда о тебе не слышали. Тед Планкерт провел в Ларедо всю свою жизнь, и каждый в Ларедо знал его как облупленного, даже мексиканцы. Он жил там, когда родилась Дуби и продолжал жить, пока она не выросла и не вышла за него замуж. Находиться там, где люди не знают тебя, было непривычно, но пока никто не проявлял к ним интереса.

Когда Брукшир вернулся с телеграфа, он держал в руках шесть телеграмм и имел бледный вид.

— У вас плохой цвет лица, — заметил Калл. — Будь я вашим доктором, я бы первым делом прописал вам держаться подальше от телеграфов. Каждый раз вы возвращаетесь оттуда с больным видом.

— Для этого есть причины, — сказал Брукшир. — Куча новостей и ни одной хорошей.

— Какая самая плохая?

— Самая плохая та, что умерла моя жена, — сказал Брукшир. — Кэти умерла… Я никак не ожидал такого. — Не справившись с собой, он заплакал. Слезы закапали даже на телеграммы, и он поспешно сунул их рядом стоящему, которым оказался Планкерт. Кэти больше нет, жизнь жены оборвала пневмония. Ее уже похоронили. Он никогда больше не увидит ее и не поговорит с ней.

— Это, действительно, плохая новость, — сказал Калл. — Мне очень жаль, что так случилось. Теперь я буду вынужден отправить вас назад из Амарилло. А вы могли бы помочь нам.

— Слишком поздно… Кэти уже нет, — пробормотал Брукшир.

Это было самое сильное потрясение за всю его жизнь. Они с Кэти обсуждали несколько раз его смерть, поскольку он был на четырнадцать лет старше и, естественно, должен был умереть первым. Так они предполагали и об этом не раз вели разговоры. Он привык считать, что она-то всегда будет в добром здравии, заниматься своим шитьем, возиться с кошкой и кормить его вечерами после работы. По воскресеньям они обычно обедали вне дома.

Брукшир не раз задумывался над тем, как это все произойдет, когда однажды наступит день и он уйдет из жизни. Если Кэти и будет горевать, то недолго. Вскоре она справится с собой и вновь восстановит свой неплохо отлаженный образ жизни. Она, конечно, будет помогать сестре заниматься детьми, ибо своих у них не было. Дети сестры часто оставались в их доме, и через раз с ними случались какие-либо происшествия или болезни. В такие моменты Кэти была незаменима. Она знала, как определить, сильный ли у них жар и какое им дать лекарство. Брукшир не мог сравниться с ней, когда дело касалось детских болезней. А она никогда так не раздражалась на него, как в тех случаях, когда он давал детям не то лекарство или неправильно определял его дозу. Она настаивала на том, чтобы он научился дозировать детские лекарства, даже несмотря на то, что у них не было своих детей.

Теперь все перевернулось с ног на голову. Умерла Кэти, а не он. И узнать ему об этом пришлось среди песков и холода мексиканского городишки, куда полковник Терри послал его делать дело, для которого он, Брукшир, совершенно не подходил.

— Ты мои глаза и уши, Брукшир, — сказал ему полковник в день отъезда. — Смотри, чтобы капитан не терял времени зря и не разбазаривал деньги. Я хочу остановить мальчишку Гарзу, но не хочу лишних расходов. Ты опытный бухгалтер, и я полагаюсь на тебя. Учет веди аккуратно.

Полковник, лишившийся на войне руки, не снизошел до рукопожатия с ним при расставании. Он редко пожимал руки своим служащим, считая, что так передаются болезни, и вообще избегал этого ритуала, если только перед ним не был президент, губернатор или мэр Нью-Йорка, или кто-нибудь еще в этом роде.

И вот теперь, когда Брукшир был слишком далеко от дома и старался точно исполнить свой долг, Кэти подхватила что-то и умерла раньше него. Она никогда больше не посетует на его неправильную дозировку, когда будут болеть дети ее сестры. С этим было трудно смириться, по-настоящему трудно. Брукшир попытался взять себя в руки, но не смог. Слезы текли и текли.

Планкерт быстро протянул телеграммы Каллу. Ему было странно видеть, как янки убивается по жене. Он слышал, что северяне прохладно относятся к женам, а этот почему-то никак не мог унять своих слез. Старые мексиканские женщины на базаре, молча кутаясь в шали, наблюдали за Брукширом так, как будто тоже удивлялись его слезам.

— Если хотите, мы задержимся на день, — сказал Калл. — Я знаю по себе, как трудно находиться в пути, когда сердце скорбит.

— Нет, прочтите телеграммы, — возразил Брукшир. Теперь, когда Кэти умерла, единственным, за что он еще мог уцепиться, был его долг. Ему надо думать о долге или он пропадет.

Калл взял протянутые Планкертом телеграммы и прочел их. За последние годы с чтением у него стало значительно лучше. В доме у Чарли Гуднайта были книги, штук пятнадцать, а может быть, двадцать. Калл всего лишь раз был у него дома и не обратил бы на них внимания, если бы не книжка, которую только что прислали по почте. Она называлась так: «Техасский ковбой, или Пятнадцать лет на хребте испанского пони», а на ее обложке красовался мужчина, сидящий на пони, который явно не имел испанских кровей. Авторам книжки был Чарли Сиринго — один из тех никчемных типов, который немного ковбойствовал, немного ходил в рейнджерах, а в основном играл в карты и постоянно пьянствовал, по крайней мере, в те годы, когда находился в поле зрения Калла.

Приходилось только удивляться, что такой человек написал книгу, но тем не менее это было так.

— Я хочу, чтобы ты почитал ее и сказал, есть ли в ней правда. Сам я считаю, что это все небылицы, — сказал ему Гуднайт.

Калл прочел книгу и согласился с Гуднайтом. Ничего, кроме выдумок, в книге не было. А что еще можно было ожидать от такого хвастуна, как Сиринго?

Однако выдумки Сиринго заставили Калла почувствовать интерес к книгам. Он даже собирался заехать к Гуднайтам и взять у них еще одну. К тому же он слышал, что у них появилась книга, написанная генералом Круком, которого он видел однажды и не считал его способным заполнить свое произведение таким враньем, как Сиринго.

Калл внимательно прочел телеграммы. Затем перечитал их еще раз, чтобы дать Брукширу время прийти в себя после известия о смерти жены. Четыре телеграммы были от полковника Терри. В первой он лишь спрашивал:

Вторая была примерно в таком же духе:

Третью телеграмму Калл изучал дольше других. В ней сообщалось, что поезд был остановлен в Месилле, возле Силвер-Сити в штате Нью-Мексико. На нем следовало всего трое пассажиров, и все они были убиты, а тела их сожжены. Свидетеля из племени зуни убили и скальпировали, но не сожгли. Джо Гарза здесь был ни при чем. Местный следопыт сказал, что в деле участвовало семеро.

В четвертой телеграмме полковник предлагал подкрепление. Калл, если он берется за дело, может нанять столько людей, сколько ему нужно, чтобы схватить Джо Гарзу, а затем пойти в Нью-Мексико и ликвидировать возникшую там угрозу.

Пятая была от Гуднайта и удивила Калла, во-первых тем, что Гуднайт соизволил побеспокоиться, а во-вторых, тем, что он смог догадаться, куда Калл направляется, чтобы там его уже ждала телеграмма. Конечно, Чарли Гуднайт не был дураком, иначе не протянул бы так долго. Телеграмма от него была такой же немногословной, как и ее автор:

Последняя телеграмма была с печальным известием о смерти жены Брукшира. Калл сложил их все и спрятал в карман рубахи. Ту, где говорилось о Мокс-Моксе, он собирался изучить позднее. Мокс-Мокс был выродком из мест к северу от Санта-Фе. Новость о том, что он жив и, очевидно, имел банду, была неожиданной. Все считали, что он был убит лет десять назад в Юте местными индейцами. Калл помнил слух о его гибели и помнил также четверых ковбоев Гуднайта, которых Мокс-Мокс убил и сжег в свою бытность мелкой шавкой в нашумевшей банде убийц Синего Селезня. Гуднайт преследовал его тогда, гнался за ним через весь штат Нью-Мексико, Аризону и до самой Юты, но потерпел одну из немногих своих неудач. Мокс-Мокс пропал в каньонах. Вскоре после этого распространился слух о его гибели от рук индейцев юта. С тех пор о нем не было слышно ни слова. И вот теперь оказалось, что он жив, находится в Нью-Мексико, имеет банду и шерстит поезда. Это серьезно усложняло поиск.

Уравновешивало неприятные известия и скрашивало ситуацию известие о Пи Ае, который все же не изменил своим принципам и остался верным своему командиру. А если с ним идет старый Знаменитый Ботинок, то Каллу даже не придется искать своего помощника. Подойдет время, и парочка сама найдет его.

Брукшир, еще не вполне пришедший в себя после трагического известия, выжидательно смотрел на Калла. Кэти умерла, и ему оставалось думать только о своей работе. И ему хотелось поскорее приступить к ней. А пока его интересовало мнение Калла относительно остальных телеграмм.

— Мы идем за новым грабителем, да капитан? — спросил он.

— Он не грабитель, он — убийца, — ответил Калл. — Он убивает людей и затем сжигает их. А иногда не утруждает себя и сжигает их заживо.

— Он сжигает людей! — воскликнул потрясенный Планкерт. — Сжигает их заживо? — Он слышал, что в старые времена индейцы пытали и сжигали людей, но сейчас ведь совсем другие времена.

— Да, в некоторых случаях сжигает их живьем, — подтвердил Калл, — хотя я мало знаю о нем. К тому времени, как он развернулся, я уже почти перестал заниматься охотой на преступников. Он убил нескольких людей Гуднайта, но это было в Колорадо. Я никогда не был там. Зовут его Мокс-Мокс, — добавил он.

— А что означает это прозвище? — спросил Брукшир.

— Просто имя, — ответил Калл. — Ваш полковник хочет, чтобы мы подсуетились и схватили его после того, как разделаемся с желторотым Гарзой. Есть и хорошие новости, — продолжал капитан. — К нам едет Пи Ай, так что у нас будет подкрепление. Он ведет с собой следопыта, или, вернее, следопыт ведет его. Я знаю старика, он индеец кикапу. Среди следопытов ему нет равных, но и стоит он немало. Не знаю, захочет ли ваш полковник оплачивать его.

— А почему бы и нет? Сколько стоит ваш следопыт? — спросил Брукшир. Ноги у него подкашивались, голова болела, и все существо его просилось хоть ненадолго оказаться в хорошем гостиничном номере, где ему принесли бы бренди и он мог бы поспать на простынях и не чувствовать, как ветер с песком всю ночь шевелит ему волосы, и не слышать, как воют койоты. Теперь, когда они были хоть в заштатном, но городе, ему вдруг страстно захотелось укрыться в четырех стенах от ветра, песка, неба и оказаться подальше от Калла с его напарником, который с откровенной неприязнью относился к нему и разговаривал с ним лишь по необходимости.

И все же он был человеком на жалованье. Даже несмотря на смерть Кэти, которая была ему хорошей женой, он не мог распоряжаться собой. Полковник Терри ждал от него действий и докладов.

— Запомните, Брукшир, я — человек, который любит держать руку на пульсе, — говорил полковник, когда он уезжал в Техас. — Телеграммы от вас должны приходить постоянно.

— Я не знаю, во сколько оценивает себя Знаменитый Ботинок, — сказал Калл. — Если бы он мог писать, то счет у него был бы готов через минуту после его появления. Первым делом он вам заявит, что за здорово живешь он не работает.

— Мне бы хотелось получить хотя бы общее представление о цене, — повторил Брукшир, не понимая, почему женщины в запыленных шалях так пристально смотрят на него. Тоска по гостиничному номеру становилась все сильнее, но по выражению глаз капитана он видел, что этому не бывать. Взгляд капитана ясно показывал, что он не намерен медлить.

— Теперь мы имеем двоих бандитов-убийц, — проговорил Брукшир. — С кого из них начнем?

— С Джо Гарзы, — ответил Калл. — Меня для того и нанимали, чтобы я схватил его. А сжигатель — это другое дело. Теперь в Нью-Мексико должны быть свои правоохранительные органы. Пусть они и останавливают его.

— А что, если они не смогут? Это придется делать нам? — спросил Планкерт, в голове у которого вот-вот могла застрять еще одна дурная картина. Одна такая картина со сгоревшими людьми уже сидела у него в мозгу, и он никак не мог избавиться от нее. Она застряла в нем после того, как он помогал однажды вытаскивать тела двух старух, сгоревших во время пожара. Он до сих пор не мог забыть запах сгоревшей человеческой плоти и обуглившиеся лица пострадавших. Это был самый ужасный случай за время его пребывания в качестве помощника шерифа. Мысль о существовании убийцы по имени Мокс-Мокс, для которого сожжение людей является обычным делом, сильно встревожила помощника и опять заставила его почувствовать, как пагубный ветер судьбы все дальше уносит его от дома. Взглянув вначале на капитана, а затем на Брукшира, он почувствовал себя рядом с ними мальчишкой. В отличие от него его спутники были уже немолоды. Они были даже старше шерифа Джекилла, его босса. Тревожило также и то, что они находятся в городе, населенном одними мексиканцами, хотя этим мексиканцам и ничего неизвестно о нем. Его подхватил опасный ветер странствий, и он почувствовал, что никогда не вернется домой.

— Я хочу купить пару биноклей, если только удастся их найти, — проговорил Калл. — Затем мы запасемся провизией и отправимся в путь.

— Куда мы поедем дальше? — продолжал интересоваться Брукшир. — Мне бы хотелось послать телеграмму полковнику Терри.

— В Пресидио, — ответил Калл. — Мне кажется, что Гарза — выходец из тех мест. Там же может объявиться и Знаменитый Ботинок. Тогда к нам присоединится Пи Ай.

— Как он может объявиться там? — спросил Брукшир. — Когда мы сами не знали, что поедем туда.

Калл усмехнулся.

— В этом-то и состоит искусство следопыта, — пояснил он. — Оно не только в том, чтобы просто смотреть на землю и читать следы. Знаменитый Ботинок будет соображать, наблюдать за птицами, беседовать с антилопами и прикидывать. Пи Ай не следопыт. Одному ему понадобилось бы месяцев шесть, чтобы найти нас.

В оружейной лавке Калл купил два полевых бинокля, которые хоть и не отличались высоким качеством, но устраивали его. Собравшись уже уходить, он вернулся и купил еще две запасные винтовки. Калл редко обременял себя запасным снаряжением. Одеяло, винчестер и фляжка — вот все, что обычно требовалось ему в походе. Однако на этот раз он посчитал нелишним иметь пару запасных ружей. Телеграмма Гуднайта заставляла крепко задуматься о том, что их ждало впереди, и принимать в расчет Мокс-Мокса. Калл не собирался идти за ним, но все может обернуться так, что Мокс-Мокс сам придет за ними.

К тому же у Пи Ая никогда не было надежного оружия, а Знаменитый Ботинок вообще редко ходил вооруженным, поскольку оружие ограничивало скорость его передвижения. Так что лишняя пара винчестеров им не помешает.

Выйдя из лавки, Калл отдал квитанции Брукширу, который аккуратно сложил и спрятал их в карман рубашки. На улице стало заметно холоднее, а небо приобрело свинцовый оттенок. Время близилось к вечеру, и Брукшир опять стал тешить себя надеждой на то, чтобы провести ночь в отеле. Однако капитан об отеле не вспоминал и крепил провиант на вьючных животных.

Тед Планкерт вдруг сошелся во мнении с Брукширом, когда тот нерешительно заикнулся ему о том, что было бы неплохо провести одну ночь в постели внутри помещения.

— Да, я о многом забываю, когда нахожусь в каком-нибудь доме, — поддержал его помощник шерифа.

Но как только Калл убедился, что тюки закреплены надежно, он сел в седло и посмотрел на спутников, стоявших возле своих скакунов.

— Я вижу, мы не остаемся на ночь. Да, капитан? — спросил Брукшир.

— Ваш босс ведь хочет результатов, не так ли? — вопросом на вопрос ответил Калл.

— Так, — проговорил Брукшир.

— Сегодня полнолуние, и нам надо воспользоваться этим, — сказал Калл. — Лошади отдохнули. Мы должны успеть добраться до Рио-Кончо.

— А это далеко, капитан? — спросил Брукшир.

— Миль пятьдесят, я полагаю, — ответил Калл. — Если не этой ночью, так завтра днем, но нам все равно придется пройти их.

Ни Брукшира, ни Планкерта такая перспектива не обрадовала. Хотя, конечно, надо было учитывать, что Брукшир потерял жену и не мог немедленно оправиться от такого удара. Но было полнолуние, и Калл не хотел упускать его.

— Господин Брукшир, я думаю, нам лучше продолжить свой путь, — настаивал Калл. — Я понимаю, как вам тяжело, но задержками в пути вашу жену не вернуть. Будет лучше, если мы поедем добывать результаты для вашего босса.

— Это хорошо, — согласился Брукшир. — Это как раз то, чего хочет полковник.

— Я уверен, что к западу от нас парнишки Гарзы нет, думаю, что нет его и к югу, — задумчиво проговорил Калл. — Сдается мне, что он должен быть на северо-востоке. Там мы и начнем нашу охоту. До сих пор мы не подвергались опасности, но через день-другой все может измениться. Я хочу, чтобы вы оба были настороже. Не забывайте про его немецкую винтовку. Мы поедем по открытой местности, поэтому вы должны быть очень внимательны.

— Вы думаете, Джо Гарза знает о том, что мы посланы за ним? — спросил Брукшир.

— Подозреваю, что знает, — отозвался Калл. — Если он не знает этого сейчас, то к тому времени, когда мы пересечем реку, узнает обязательно.

— А как он узнает? — спросил помощник.

— Трудно сказать, — пожал плечами Калл. — Он умный молодой бандит и, думаю, найдет способ проведать, что мы на подходе.

— Как вы думаете, он попытается отстрелять нас? — спросил Планкерт и заметил, что капитан нахмурился. Янки Брукшир, и тот уже сидел в седле. Вид у него был несчастный, но он все же взобрался на свою лошадь.

Тед Планкерт тоже поспешно вскочил в седло.

— Я не знаю, что Гарза попытается сделать. Поехали в Техас, там будет видно, — заключил капитан, разворачивая свою лошадь.

К тому времени, когда в небе взошла полная луна, город Чиуауа остался далеко позади. При лунном свете ландшафт казался пустынней и безрадостней любой голой местности из тех, где Брукширу пришлось побывать в Техасе. Не было ничего, за что можно было зацепиться глазом, только луна в небе и земля под ногами. Поднимался ветер. Клубы пыли иногда вздымались так высоко, что свет луны едва брезжил сквозь них. Затем пыль оседала, и опять ярко светила луна — так ярко, что Брукшир мог разобрать время на своих часах. К полуночи они достигли Рио-Кончо, но капитан как ехал, так и продолжал ехать, направляясь в Техас.

У Брукшира опять возникло ощущение, что его уносит ветром, но теперь это ощущение пришло к нему смешанным с усталостью и печалью. Мысль о том, что он никогда больше не увидит Кэти, болью отдавалась в его сердце. Эта боль пронзала его так глубоко и сильно, что он уже не боялся оказаться унесенным ветром. Это было бы даже хорошо, если бы его унесло ветром. Тогда ему не придется предстать перед полковником и объяснять чрезмерные расходы, которые неизбежно возникнут.

У себя в Бруклине, сидя на жалованье, Брукшир никогда не обращал на луну особого внимания. Время от времени на пикниках он мог полюбоваться, как она светит над Ист-Ривер или Гудзоном, если они забирались в такую даль. Но для него не имело никакого значения, была ли луна полной, или торчала в небе в виде осколка, или ее не было вообще.

Но теперь, когда они оказались посреди черной мексиканской пустыни, Брукшир увидел, что капитан был прав. Полная луна в бесконечном небе Мексики светила так ярко, что ехать можно было, как при дневном свете. Брукшир продолжал сидеть на жалованье, но теперь он был еще и охотником, преследующим очень опасного человека. Он направляется в Техас с капитаном Вудроу Каллом и, очевидно, правильно делает, что начинает уделять больше внимания луне.