Другая Белая

Шестая глава

Какой такой муж?! Кака така любофф?! Опять? Да и честь же, девушка, надо знать! Уважение к своим сединам иметь. И откуда?

— Не виноватая я! Он сам прише-еел!!!

Да, он пришел сам. Прибежал. Ворвался. В двери музея Виктории и Альберта. Перевел дух и отряхнулся: на улице лило так, как будто небо проводило показательные учения для этих легковерных лондонцев, проживших неделю без дождя и решивших, что так теперь всегда и будет. От нечего делать он бросил один фунт в стеклянный ящик для поддержки музея и решил пройтись по этажам, раз уж попал.

В это время Марина стояла в пустом зале музея, рассматривала миниатюру Хиллиарда «Юноша среди розовых кустов».

Он подошел и как бы про себя спросил:

— Who’s that?[144]

— Hilliard, — вяло откликнулась Марина. Обернулась посмотреть, кто спросил, и смутилась, потому что узнала, — перед ней стоял высокий, худощавый, с взлохмаченной головой и открытыми по-детски глазами ее давний знакомый «англичанин» — тот самый, который всем интересовался в ее московском музее и комичным испугом отзывался на строгости смотрителей. Оказывается, они существуют, а то Марина уже начала думать, что в Москву приезжали какие-то особые нетипичные «экземпляры». От смущения в ней проснулась и заговорила экскурсоводка (это, как прививка от оспы — на всю жизнь!):

— Хиллиард — миниатюрист елизаветинского времени. У него был творческий кризис, одолели меланхолические настроения, его герои уединялись в дубравы и леса от суеты дворца. Этот юноша среди розовых кустов, вполне возможно, сам граф Эссекс! Фаворит Елизаветы Первой! Куст роз — это его признание в любви к королеве! А черный плащ — символ меланхолии и постоянства! Как крепок дуб и как хрупок граф!

— Признание в любви, значит… Я вообще-то тут рядом в Музее естественной истории день провел. Вы там были?

Тут затихла Марина.

— Я… собираюсь, — произнесла она после небольшой паузы.

— А вы откуда? — задал он сакраментальный вопрос. Этот вопрос отрезвил Марину:

«Ох, не быть мне тут англичанкой, ох, не быть! Мне и британкой не быть! Так „другой белой“, в смысле Нюркой, и помру!» — закончила она про себя фразой из первоисточника[146].

Странно, но он имел в виду не географию, а профессию (из музея или еще какого учреждения культуры?) Марина назвала учреждение, в котором работала. А потом показала ему другие залы — он попросил.

«Марина» — «Тони» — «Очень приятно».

Они познакомились за чашкой кофе.

— А какой еще музей в Лондоне вы посоветуете посмотреть? Или свое любимое место в Лондоне? Я, хотя и родился здесь, но со школьных времен нигде не был. Не будете ли вы так добры расширить мой кругозор?

Марина только недавно начала работать во дворце, все вечера и выходные просиживала или за компьютером, или погруженная в книги об Англии XVIII века, но сказать «извините, у меня нет времени» — да не хотелось ей этого! Она сказала:

— С удовольствием.

Они стали встречаться. Шел апрель — первое тепло. Юные девы Британии сменили зимние туфельки-балетки на летние дубленые валенки и высокие черные сапоги (круто смотрятся с платьицами типа «комбинашка» и юбчонками длиной в двадцать сантиметров, про одну из которых Тони однажды сказал: «Это юбка? Да нет, это просто широкий пояс!»).

Марина и Тони, встречаясь, представляли довольно странную пару: он в рубашке с короткими рукавами — она все еще в демисезонном пальто. Внимания никто не обращал, но Марина все-таки была москвичкой с определенными представлениями о приличиях, поэтому решила начать учебный процесс с музеев. Там она хоть пальто сможет снять.

Начали с ее любимого музея — Национальной портретной галереи. Она знала историю, художников, а Тони, как выяснилось, знал много интересного и смешного о sitters[147]. Быть в музее с ним, не одной, было интересно. Проголодались. Тони растерялся:

— Вы не знаете что-нибудь поблизости, где можно перекусить?

Коренная москвичка Марина, разумеется, знала и то, что поблизости (Leicester Square[148]), и то, что в самом музее. На третьем этаже, почти на уровне Нельсона в треуголке есть «Portrait Restaurant», а в нем после трех по полудни подают чай со scones и clotted cream[149]!

А потом он захотел познакомиться с другими достопримечательностями своей столицы и прямо сказал, что рассчитывает на помощь Марины. Помогла.

И это еще не все! Марина открыла постепенно становившемуся «своим» англичанину его Шекспира. Тони Шекспира не читал, потому что в одиннадцать лет, когда школьники Англии выбирают, что им изучать дальше — «искусство» или «науку», Тони выбрал науку, а в ней Шекспира не было. И еще потому, что для большинства современных британцев язык Шекспира нелегок: они давно уже не говорят на таком языке. Мы-то, счастливчики, читаем его в прекрасных переводах лучших поэтов! Марина пересказывала Тони «товарища нашего Шекспира» с русского на английский. Особенно ему понравилась комедия «Виндзорские проказницы». Он подивился тому, что Шекспир писал не только о королях, но и о среднем классе, к которому сам себя причислял. Тони высказал идею, что неплохо было бы перевести Шекспира с английского на английский. Посмеялись.

В перерывах между Шекспиром и музеями они выяснили, что их политические взгляды совпадают, что они сходятся во мнении о глобальном потеплении, феминизме, глобализации, молодежной моде, ношении паранджи и, главное, — в том, что «Дживс и Вустер», безо всякого сомнения, — лучший сериал всех времен и народов.

Желая сделать ей приятное и как-то отблагодарить за краткий курс истории английской культуры, Тони пригласил Марину на шоппинг. Ему ли, прожившему почти тридцать лет в супружестве, не знать, чего хочет женщина! Он повез ее на юг Лондона, в городок Бромли, где был, по его мнению, лучший шоппинг — многоуровневый и просторный универмаг «Glades»[150]. Это было его ошибкой. Марина оценила архитектурное решение — один к одному подземный торговый центр под Манежной площадью в Москве, но то, что там продавалось, не могло удивить москвичку, а тем более заставить достать из сумки кошелек. Лесные просеки Бромли не выдерживали никакого сравнения с пассажами самой дорогой столицы мира Москвы.

Тут же в Бромли, недалеко от торгового центра, был знакомый Марине по Виндзору ресторанчик сети «Кафе Руж» с претензией на французскую кухню. Туда они с Тони и зашли. Ему все-таки хотелось сделать ей приятное. Наслаждаясь французской кухней в исполнении английского повара, Тони спросил:

— Марина, вы считаете себя типичной представительницей русских женщин?

Марина задумалась:

— Вообще-то я — это я. А что?

— Нам всегда показывали вас какими-то серыми, угрюмыми, в платках и ватниках, совершенно невозможно было представить, что русские женщины способны вызвать какие-либо эмоции, кроме…

Марина не верила своим ушам: «Это сейчас-то, когда слух о нас идет… Слух, может быть, и противоречивый, но русскую женственность никто и никогда не оспаривает!» Марина просто задохнулась от возмущения. Ей захотелось задать Тони вопрос, который он когда-то задал ей, — «Откуда вы?» Она даже пропустила, что за вопросом, возможно, последовал бы комплимент или что-нибудь романтическое, хотя вряд ли: они просто хорошие приятели.

— Простите, Тони, какой русский фильм вы можете припомнить?

— О, я смотрел потрясающие фильмы, и очень бы хотел посмотреть их еще раз. Это «Броненосец… Потьемков», так, кажется, и еще один про битву на льду с немецкими рыцарями. Amazing![151]

А потом — через месяц или позже — Марина пригласила его к себе домой, чтобы вместе посмотреть русский фильм. Куда же еще? И потом, в какой бы съемной квартире она ни жила, она всегда любила свое dwelling place[152], делала из него «дом», гордилась им, и, как в Москве, хотела, чтобы ее друзья приходили в этот дом. Они сидели — она в садовом кресле, которое так и возила за собой, меняя лишь закрывавшие его шали, а он — рядом на том самом стуле типа Макинтош. Тони держал Марину за руку, и..? И ничего: фильм стали обсуждать.

«Русский ковчег» Сокурова. Посмотрели с начала до конца, а потом еще немного с начала и тот эпизод с блокадным Эрмитажем… Сказать, что фильм Тони понравился, — ничего не сказать. Сам он, когда смог, молвил: «Overwhelmed»[153]. В России Тони не был. Этот фильм он купил и принес посмотреть по совету приятеля, который сказал, что снято очень интересно, без монтажа. Это Тони тоже оценил, но потрясен был не этим, а количеством и качеством русских, которыми режиссер населил свою картину. Марина, хотя и понимала, что Сокуров снимал не репортаж с улицы, а избранных им людей, рассердилась: «Вольно вам выбирать! Уже давно и фильмы есть с субтитрами, и книги хорошие переведены». Тони, однако, беллетристику ни английскую, ни какую другую не любил — предпочитал факты, читал исследования о войнах, мемуары. (На свидания ездил с толстенной монографией о Сталине.) Договорились продолжить процесс расширения горизонтов.

Марине нравилось, когда Тони вывозил ее на природу. Он говорил, что очень любит водить машину — впоследствии это оказалось не совсем так — поэтому водил часто, искал новые красивые места в окрестностях Лондона, свозил ее в Кембридж и Оксфорд. Однажды в машине он рассказывал ей о своих сыновьях. Они оба уже отучились в институтах, старший работал, младший искал работу.

— Они у меня симпатичные, умные. Старший вот только облысел буквально за несколько месяцев на нервной почве, когда мы с женой разводились.

Повернулся к ней и добавил:

— Я никогда больше не женюсь.

«Point taken»[154], — подумала она и осталась совершенно спокойна. Нет, не совершенно, конечно, царапнуло что-то все-таки внутри: он как будто заранее оборонялся, крепость вокруг себя возводил. Вслух произнесла:

— И не говорите! Я тоже замуж — ни за что!

Она сказала то, что думала. Тогда. В то время ее все устраивало в жизни. Работа и доход от сдачи московской квартиры позволяли ей снимать приличное жилье в престижном месте, не отказывать себе в том, чего очень хотелось. На работе ее ценили и уже предложили контракт на следующий сезон. И даже британский паспорт ей вскоре полагался не как жене британца — она «заработала» его тем, что пять лет легально и на законных основаниях жила в Соединенном Королевстве. А потом одиночество… нет, не то слово… возможность уединиться, не ставя никого в известность, — это восхитительно. Пока.

Как-то вечером месяцев через пять после знакомства Тони довез Марину до дома, они сидели в машине в темноте, и вдруг он пригласил ее на Рождество к своей маме в Девон — а шел еще только конец августа. Марина обрадовалась, и Тони страшно обрадовался, что она согласилась. Сказал, как мама будет рада, какая она хорошая, и как это важно для него. А потом поцеловал. Не в щеку.

Осенью они стали любовниками. Тони приезжал к ней в Ричмонд, когда их выходные дни совпадали (в субботу-воскресенье Марина, как правило, работала, особенно в конце сезона, когда их маленькая «команда» уполовинилась), они прекрасно проводили время вместе, но она с облегчением закрывала за ним дверь и махала рукой в окно, когда он уезжал. Переодевалась в любимый теплый халат и теплые махровые носки, включала музыку и забиралась в кровать с каким-нибудь романом (она пристрастилась к английской женской прозе). Лежала и думала, как хорошо быть одной, и как уютно дома. Тони — чудесный во всех отношениях, но постоянно видеть перед собой мужчину утомительно. Хочется privacy[155]. Марина, разумеется, отдавала себе отчет в том, что это privacy потому так любезно и желанно ей сейчас, что «предмет», повторяя Фромма, в ее жизни есть, иначе… иначе мысли были бы направлены на то, как его обрести. Приходящий мужчина в разумных дозах — это лучшее, чего можно желать!

Работа кончилась. Впереди — три месяца отпуска. Марине надо было слетать в Москву, а потом в Нью-Йорк, где все еще жил сын с семьей. Тони провожал. В Heathrow они пили кофе, попросили официанта сфотографировать их вдвоем. Марина с нетерпением прокрутила камеру, чтобы посмотреть, что получилось. Тони посмотрел и попросил прислать ему это фото как можно быстрее.

— Я буду смотреть, пока тебя не будет. — Не сказал ведь «буду скучать».

Полтора месяца они были в разлуке. Когда наконец встретились — ни она, ни он не ожидали такого всплеска эмоций. У обоих на глазах были слезы. В машине Марина гладила руку Тони и, поворачиваясь к нему время от времени, смотрела и думала, как она могла вытерпеть без него так долго.

— Как ты жил без меня, милый?

— Да никак не жил, ждал и дни считал.

Они стали жить вместе в квартире Марины в Ричмонде — во второй, где все работало исправно. Ездить на работу Тони было далековато, по нескольку раз за ночь он вскакивал, чтобы проверить сохранность своей машины, место для которой во дворе нашлось, но Марина не знала, имеет ли она право на парковку. Компании, проверявшие сие право, действовали решительно, по-пиратски, поскольку штрафы были их единственным доходом. Одна машина во дворе уже была «стреножена», и владелец бросил ее, наверное, предпочтя пользоваться общественным транспортом. Чтобы освободить свою машину, нужно было заплатить фирме-налетчице более ста фунтов, причем сумма увеличивалась каждый день. Часто эти «бандиты», как их называл Тони, намеренно не отвечали на телефонные звонки по вечерам, чтобы утром несчастный владелец вынужден был платить больше. Марина не раз наблюдала драматические разборки. Жить так было не совсем комфортно. Они стали искать что-нибудь попросторнее и с легальной парковкой здесь же в Ричмонде, поскольку Марина намеревалась с весны снова работать во дворце. Пересмотрели много квартир — все очень дорого, потом нашли чудесную односпальную квартиру рядом с зеленым полем — Richmond Green[156], тоже дорого — но хороша! Обсудили все детали, договорились, что объединят свои бюджеты: на Тони все еще был его дом, который требовал значительных расходов. Вроде, оба были рады. Владелец квартиры, которому Тони оставил несколько сотен фунтов в качестве депозита, обращался к ним как к супружеской паре. А потом… они расстались.

Проснувшись однажды пасмурным зимним утром, Марина вдруг испугалась: всякое желание есть начало новой скорби. Разрешить себе любить? Вдруг снова разочарование? Снова надеяться и снова — у разбитого корыта? Жестоко. И потом — он разведен. Значит, не мог ужиться? Или с ним не могли? (Сама у себя она, конечно, считалась дважды разведенной, ни в чем не повинной жертвой обстоятельств.) И почему он согласился на ее предложение платить часть ренты за квартиру? Джентльмен не должен был. Она взяла и, недолго думая, послала ему text, что не осилит платить свою долю за дорогую квартиру, и вообще… Он ответил, что жаль, что вопрос денег для нее на первом месте, что он думал… но оказалось… И все. Ни звонков, ни попыток встретиться.

Марина держалась пару недель, а потом придумала повод — якобы переезд на новую квартиру — и написала: «Переезжаю. Что мне делать с твоим фонарем?» Незадолго до этого Тони искал под кроватью закатившуюся туда запонку, для чего привез из дома большой фонарь. Она и уцепилась за эту соломинку. Пришел ответ: «Фонарь еще может послужить, не выбрасывай, его можно перезарядить». Марина восприняла слова о возможной перезарядке фонаря (о, какая яркая метафора!) так, как это сделали бы многие женщины на континенте — как иносказание. Сердце радостно подпрыгнуло и в глубине души «включился» этот, казалось бы, разрядившийся фонарь. Развития темы, однако, не последовало. Увы.

Тем временем Марине прислали новый контракт, она заполняла анкеты. Заполнив, долго пила чай и думала, что слово «любовь» приличествует иметь в своем словаре или юным девчонкам, или романтически настроенным старушкам. К первым она не относилась уже, ко вторым — еще. И Бог с ним, со словом… И вдруг ожил ее мобильный, прислал вопрос: «How are you? Tony»[157]. Вытерев слезы рукавом халата, ответила, что хочет его видеть. Они встретились на следующий день после работы. Тони опоздал на полчаса, но Марина этого даже не заметила, она бы и дольше ждала. Он приехал, стал извиняться: пробки, всегда пробки, а она смотрела и не понимала, о чем он. Ведь они были вместе.

То, что им надо жить вместе, было очевидно для обоих. Где? Тоже очевидно. Тони работал, и до пенсии ему было еще далеко (они с Мариной были ровесниками). Его работа и зарплата для их совместной жизни были важнее, чем Маринины. Значит, нужно было искать что-то на юго-востоке Лондона, ближе к его месту работы. Марине пришлось отказаться от намерения работать еще один сезон во дворце. Радость пополам с грустью.

Жениться — не жениться, этого не касались. Марина уже хотела замуж (так воспитана каждая советская женщина), но не озвучивала свое желание. В воздухе возникло и повисло столь популярное здесь слово «партнеры». Марина представила, как скажет маме, что живет с партнером, то есть с «сожителем», как мама называла по-старинке, — это будет для нее ударом. Но от добра добра не ищут, Марина решила отложить рассмотрение этого вопроса на будущее, тем более что предложение он ей все-таки сделал… не днем, правда.

Тони не хотел жениться в принципе и сыновей своих так настраивал. Его можно было понять. Несколько лет назад его бывшая жена пожелала быть финансово самостоятельной, ни дня в жизни не проработав, и свободно пользуясь общим с мужем банковским счетом. Два года она мотала его по судам, хотя все было ясно сразу: по законам Британии, все, что семья накопила за долгую жизнь, делилось пополам. Но экс-жене все чего-то не хватало, а адвокат, заработок которого был прямо пропорционален времени тяжбы, послушно включал в материалы развода все ее требования — например, о том, чтобы дом родителей Тони в Девоне включить в совместно нажитое имущество. Этого судья не одобрил. Но ей удалось отсудить половину пенсии, которую Тони тридцать лет зарабатывал в большой нефтяной кампании. Это «форменное безобразие», как сказала мама Марины, в прошлом — судья, вошло в практику разводов не так давно. Начало этому положила одна предприимчивая особа, несомненно имевшая дар убеждать. Юридическая система в этой стране всегда основывалась на прецеденте: есть пример, на него и равняются.

У Тони был дом — тот самый викторианский. Как-то удалось его отспорить при разводе, взяв кредит в банке и выплатив свою долю. Дом и сад с сараем. Сарай он любил. Мог в нем часами пропадать, что-то стругать, мастерить. Сад ненавидел за неуемную в своем стремлении к свету траву, которая, если вовремя ее не скосишь, и тебя съест и еще соседям сорняки подбросит. Вот и косил…

В викторианском доме жили два его сына — мальчики-погодки двадцати с небольшим лет. Но даже, если бы дом и был свободен, Марина ни за что не стала бы там жить — даже не потому, что он был страшно запущен, и не верилось, что на протяжении долгих лет в нем обитала женщина, — дом был чужой, а в чужих домах, как Марина уже убедилась, она жить не могла — задыхалась. Сколько европейских границ перешла-перелетела, Ла-Манш переплыла, а пространство ей, видите ли, свое нужно! Где у женщин логика? А логика у Марины была: «Да, земля может быть далекой и необжитой — обживем, но свой маленький мир должен быть персональным и индивидуальным, как предмет первой необходимости, тобою обустроенным. Чтобы никаким чужим духом в нем не пахло».

И тут вмешалась мама Тони, та самая, которая жила в далеком Девоне на берегу Атлантического океана. Мама оказалась очень милой старушкой, бодрой и всегда веселой, как маленький воробушек. Свою предыдущую невестку мама почему-то не жаловала, а к Марине сразу же прониклась доверием: «и шьет, и вяжет, и на фортепьянах играет, и Тони — видно же, этого не скроешь, — любит». Мама сказала сыну:

— Мальчики должны уйти!

Это при том, что «мальчики» были ее единственными любимыми внуками. Когда Тони передал это Марине, та немедленно почувствовала себя злой мачехой, выгоняющей пасынков из родного дома на мороз. Такая же реакция была и у сыновей Марины, когда она им эти слова передала.

Оказалось, однако, что женщина озвучила то, над чем Тони думал уже давно: нужно продать дом и купить квартиру чтобы жить в ней вместе с Мариной.

Марина, рассуждая по-русски, сказала, что она в такие игры не играет. Тони, рассуждая по-английски, ответил, что любит и никогда не оставит своих сыновей, но все, что он был им должен, он уже выплатил, теперь они должны жить самостоятельно во всех отношениях.

— Как же можно жить самостоятельно, не имея работы, как платить за съемное жилье? — не успокаивалась Марина.

— А бенефит? Эд (безработный сын) получает бенефит, который будет покрывать и плату за жилье.

Марина узнала, что зарегистрированные безработные не голодают и не бедствуют, они получают приличное пособие по безработице. Правда, чтобы его получать, нужно не только искать работу без устали, но и посылать в соответствующие органы доказательства своих поисков: проходить определенное количество собеседований в месяц, не отказываться от работы на общественных началах, от курсов повышения квалификации и всего такого прочего. Жизнь безработного, живущего на пособии, наполнена делами. Тем не менее ребята приняли новость о предстоящем самостоятельном проживании с огромным энтузиазмом и вскоре нашли то, что им понравилось: верхний этаж дома, подобного родительскому, но выделенный в отдельную квартиру, где каждый получил по своей комнате (до этого они жили в одной и спали на двухъярусной кровати), плюс общая гостиная, кухня и ванная. Вместе с отцом они перевезли-перенесли туда нужную им мебель, и дом Тони был готов к тому, чтобы выставить его на рынок. Нашлись покупатели, но вдруг грянул кризис. Покупатели тут же отказались от своих намерений, потому что банки перестали выдавать кредиты под жилье.

Но… «Every cloud has a silver lining»[158]. Нет худа без добра. Худо пришлось не только покупателям, но и застройщикам, которые стали искать способы продать уже построенное или строящееся жилье. Марина и Тони пересмотрели множество вариантов и однажды получили предложение, отказаться от которого было трудно, — выбрать любую квартиру в почти построенном доме в милом им обоим Бромли на выгодных условиях part exchange[159]. Это означало, что стоимость дома Тони покроет две трети стоимости новой квартиры, и ему не придется мучиться с его продажей: эту тягомотину возьмет на себя агентство. Тони согласился и купил квартиру. Она, как это здесь принято, продавалась не как в Москве для DIY[160], а с полным «евроремонтом». Рецессия благоприятствовала любви!

А потом случилось… Нет, Марина больше не посылала своему любимому необдуманных сообщений. Случилось, что Тони пригласил Марину в Брайтон. Шел апрель. Они снимали квартиру с одной спальней в Бромли, ожидая окончания строительства, и готовились к переезду. Марина была рада, но подумала, что эта поездка могла бы случиться и попозже — настоящего тепла еще не было, а гулять вдоль моря в пальто… Хотя… гулять вдоль моря в пальто — пожалуй, это то, о чем она мечтала всю жизнь! И согласилась. Но гулять не пришлось, потому что Тони прямиком привез ее в ресторан с видом на море. Выглядел он непривычно серьезным. В машине почти не разговаривал, смотрел на дорогу. Предчувствие? Нет, никакого предчувствия у Марины не было… Сели за стол и сделали заказ — оба проголодались за полтора часа пути. Тони молчал, откашливался и, как всегда, извинялся за это.

— Знаешь, — Марина решила прервать непонятное молчание, но Тони прервал ее:

— Марина, я тебя люблю.

«Кажется, он собирается делать предложение?» — Марина ущипнула себя за руку под столом, чтобы убедиться, что ей это не снится.

Тони опять надолго замолчал.

«Нет, конечно, нет, он же мне все объяснил… нам и так хорошо». Марина посмотрела в окно, за окном был знаменитый пирс. Сейчас он залит солнцем, но очень скоро солнце сядет, и зажгутся огни, и она будет гулять по пирсу за руку с человеком, который только что признался ей в любви. И этого мало?!

— Марина, в сложившихся обстоятельствах я не считаю, что у нас есть препятствия для официального оформления наших отношений. Я хочу провести с тобой остаток моей жизни. Will you marry me?[161]

Потом, когда гуляли по все еще освещенному солнцем пирсу, Тони остановился и очень серьезно произнес:

— Только дай мне слово, что ты никогда не будешь смотреть «EastEnders»[162].

Об этом Марину просить было не надо. Она пробовала начать смотреть этот долгоиграющий и очень популярный среди домохозяек сериал ради того, чтобы схватить особый восточно-лондонский акцент (хотя слышать его из уст профессиональных артистов — не то), но не смогла: слишком много ругани и склок в пабах, некрасивых домах, на некрасивых улицах этой бедной лондонской окраины.

Препятствий к совместной жизни не было.

Свадьба — первая настоящая свадьба в жизни Марины — имела место быть в Гринвиче в пабе, который стоял на берегу Темзы. Это был первый, если считать от гринвичского меридиана, паб в Западном полушарии планеты, о чем этот паб с гордостью всех оповещал. Приехали сыновья с женами, пришли Ник, Джулиан и Роз, добрались друзья из Москвы, друзья и дети Тони, был и best-man[163], который вел свадебное торжество по всем правилам, главное из которых было непонятно никому из присутствующих русских: тосты и здравицы предполагались только после полного насыщения гостей едой. Но все обошлось без межнациональных конфликтов. И уж, насытившись, гости отыгрались: сказали все, что они думали о встрече Запада и Востока, о перспективах сближения этих полярных частей света и прочая и прочая…

А потом началась семейная жизнь. На этот раз с настоящим англичанином, рожденным в Англии. Типичным? Марина никогда не употребляла это слово, потому что довольно много читала и знала, что «типичный англичанин» — это карикатурный персонаж, неиссякаемый повод для шуток, острот и социально-антропологических исследований. «Когда-то давным-давно жили-были англичане, которые знали, кто они такие… Они были вежливы, неэмоциональны, сдержанны, и грелка с горячей водой заменяла им секс: как они размножались, было загадкой для западного мира», — это цитата из книги журналиста Джереми Паксмана «Англичане», которую Джулиан как-то прислал Марине на Рождество с надписью: «Думаю, тебе понравится этот портрет исчезающей расы». При по-настоящему «типичных англичанах» с грелкой Марина не жила.

Тони — просто англичанин. Без комплексов. Он доброжелателен, доволен жизнью. Он (про себя) гордится своей страной и ее имперским прошлым («Мы принесли цивилизацию и демократию в те страны, где без нас этого никогда бы не было. Представь, что туда полезли бы немцы!»), но и под пыткой никогда не будет это декларировать. Как-то Марина спросила, как они называют Британию — родиной или отечеством? Политики на самом высоком уровне не стеснялись называть ее «эта страна». (Марина однажды назвала так Россию при своей московской соседке-патриотке — та перестала с ней разговаривать.) Тони подумал и ответил, что ни то, ни другое слово в жизни сам никогда не произносил.

— Знаешь, — сказал он ей, спустя какое-то время (все обдумывал, видно), — что-то в таких определениях есть очень не английское: мы Великобритания, that’s it![164] Дополнительные эмоционально окрашенные определения, которые вы, русские, любите, нам не нужны. Мы — это мы! Мы сами же первые и посмеемся над собой и выслушаем без обиды все насмешки — мы знаем, что они от зависти. Кто посмеивается, тот втайне завидует: ему-то, бедняге, не повезло родиться англичанином.

Тони любит свою работу, но отдает ей не больше и не меньше, чем она того требует. Все свое свободное от работы и Марины время принадлежит хобби — авиации: он коллекционирует все, что с этим связано, без него не обходится ни одно авиа-шоу, он готов бесконечно пересматривать свои и чужие записи этих шоу, и, купив очередную книгу с самолетом на обложке, никогда не поставит ее на полку, не прочитав от корки до корки. Все, что летает над головами и здесь, и в любой другой стране он определяет если не по звуку, то по внешнему виду точно.

Жизнь с Дэвидом мало чему научила Марину. Очень уж растеряна она была на первых порах, уступала, старалась угодить, потому что чувствовала свою вину за нелюбовь. С Тони она освободилась от этого вязкого, противного чувства и стала самой собой — свободной женщиной, привыкшей держать бразды правления семьей в своих руках. Не сразу Марина поняла, почему ее активность не во всем и не всегда встречала понимание мужа. Однажды они поговорили открыто и по душам.

— В этой стране за семью отвечает мужчина. И перестань, пожалуйста, обо всем беспокоиться. Relax!

Марина помолчала, а потом подумала: «Не об этом ли я мечтала, собираясь сменить место жительства? Самостоятельный мужчина, самосделанный — несбыточная мечта русской бабы, а у тебя сбылась. И ты все еще хочешь в паровозы, идиотка? А вагончиком тебе не подойдет? Попробовать, что ли? Глядишь, и новую себя встретишь. Не замученную, не заполошенную в борьбе за существование. Просто женщину. Счастливую. А без дела русская жена английского мужа не останется: кто же будет русскую культуру нести в массы английских трудящихся в лице одного их представителя? Самая что ни на есть женская работа».

А… непохожести? А как же:

— Тони, а я ведь поняла, о чем ты мне тогда написал…

— Когда?

— А помнишь, когда я придумала про переезд и послала тебе text про фонарь.

— И что ты поняла?

— Ну, ты ведь под «фонарем» имел в виду что-то другое, didn’t you?[166]

— Я? — Кусок курицы — разговор происходил за обедом — не был донесен до открытого уже рта. — Под «фонарем» я имел в виду именно фонарь.

«Вы все еще в Англии, мадам», — сказал ей как-то давно водитель кэба, когда она пыталась занять его правое сидение. Хотите романтических иносказаний, девушка? — На континент, пожалуйста!

— Тони, обед не скоро. Хочешь бутерброд с сыром? — Марина высунула голову из кухни. Логичнее было бы предложить легкий зеленый салат, но она не стала этого делать, потому что не однажды уже слышала решительное: «Я не кролик!»

— Хочу!

Марина быстренько сделала бутерброд с любимым ею мягким французским сыром, положила на салфетку, салфетку — на тарелку и отнесла все это в комнату к телевизору. Сама вернулась к борщу. Только взялась резать капусту — в комнате что-то упало и разбилось, раздался сдавленный вопль. С мыслью о падении хозяйской люстры на голову недавно обретенного мужа, она побежала обратно: на ковре лежали осколки того, что еще минуту назад было гордостью ее интерьера, — французской настольной лампы. На нее упал стул, который опрокинул Тони, когда откусил бутерброд. Ну как могла Марина знать, что «сыр» для него — это только твердый, как кусок советского хозяйственного мыла, «Чеддер»?.. Другого вкуса он не знал.

— Ничего, мы другую лампу купим, английскую, — успокоил Тони, узнав, что в бутерброде была не лягушка.

— Тони, давай рванем в Париж на выходные, — нежно и ласково в который уж раз предложила Марина.

Из кабинета Тони раздался стук, но треск за ним не последовал — значит, попытка пробить головой гипсокартонную стену, изображая отчаяние, не удалась.

Марина, поняв, что попытка суицида провалилась, продолжила:

— Через Ла-Манш можно на пароме плыть, так интереснее, чем под водой.

— Что такое Ла-Манш?

— То есть?

— Что такое Ла-Манш??

— А-а-а… Вода между Англией и континентом. На всех картах…

— Это — English Channel[167]. Всегда был! Все иное — выдумки французов!

Островитяне, что с них возьмешь! Не хотят быть Европой, и все тут!

Не слишком горячую любовь к соседям Марина объясняла по своему: завоеванная тысячу лет назад нация все еще не может этого простить… Только вот о нации. Остров до норманнов завоевывали многие — римляне, англосаксы, датские и норвежские викинги. Почему-то, завоевав, никто не спешил ретироваться с добычей — предпочитали тут остаться и слиться с местным населением. И с французами сливались по обе стороны от Ла-Ма… Английского канала, то есть.

— Тони, ты уверен, что в тебе нет французской крови? — пошутила Марина во время передачи «Who do you think you аге?»[168] Они ее не пропускали: столько открытий! Как они веселились, когда выяснилось, что у любимого ими белобрысого и бело-розового, как зефир, мэра Лондона Бориса Джонсона нашлись не такие уж отдаленные предки-турки!

Тони отнесся к вопросу с серьезностью исследователя, провел энное количество перерывов на ленч в «сети», и в один из ясных осенних дней вошел в квартиру с изменившимся лицом:

— Я должен сказать тебе что-то очень важное… Я пытался отыскать районирование населения с девичьей фамилией моей матери и guess what?![169] Всего несколько в мире, есть в Австралии, но больше всего — во Франции!!!

Марина уж так его успокаивала, чай-кофе в постель носила, рюмочку шерри с ним пила. Отошел. Французы они, оказывается. Отчасти. Так что лучше национальный вопрос и шуточки из этой области отставить.

— Зачем тебе этот дурацкий журнал? Выброшенные деньги, — Тони взял в руки журнал «Psychologies»[170].

Марина покупала его и в Москве, и в Париже, а однажды увидела на прилавке в Лондоне, купила и даже оформила подписку. Летом 2006 года, когда журналу исполнился год, главный редактор поздравила подписчиков: мы, мол, все еще живы, несмотря на то, что никто не верил, что журнал такого профиля будут читать в Британии.

— Почему? Это же интересно в себе покопаться.

— Копаться надо в земле, а в себе копаться — только время терять.

Это занятие — изучать себя, вдаваться в причины тех или иных поступков, Тони считал совершенным лишним для себя. В этом он был солидарен с большинством мужского населения острова. Родители научили, как жить по совести, чтобы в семье все было ладно, дети присмотрены, соседи не обижены, тротуары не заплеваны — достаточно! Марина про себя начала соглашаться: «Начать, что ли, экономить и бесплатно учиться у мужа жить в согласии с собой и с миром?» Уж очень ей надоели бесконечные призывы любить себя, а от статей типа «Десять способов влюбить в себя мужчину» просто тошнило.

Если смотреть на все, что у них не так, как у всех, с высоты чуть большей, чем кухонная табуретка, то можно увидеть не объедки пресловутого English breakfast[171] с зажаренной дочерна сосиской и кучу использованных пакетиков с чайной пылью, а кое-что поинтереснее…

Например, женщину в длинном платье и фартуке. Она моет в одном корыте целый выводок детишек, а после этого надевает на них короткие штанишки и легкие платьица. На улице еще холодно? Это не имеет значения, по календарю — весна. Так делали все матери на протяжении столетий.

Или коренастого мужчину — он завтракает перед тяжелой работой: яичница, сосиска, бобы в томатном соусе. Салат? Чушь! Еда должна быть сытной.

А вот там, далеко-далеко, король в средневековом одеянии — кажется, один из Эдуардов. Король в зале суда. Он пришел заранее и с нетерпением потирает руки: недавно он подписал приказ о вызове в суд одной графини, закоренелой склочницы. Но что это? Главный судья выступает против этого приказа: в нем недостаточно ясно изложено, в чем обвиняется леди. Судья расстроил планы короля, и тот вынужден был принять его доводы, чтобы не нарушать закон, на страже которого он сам стоял[172].

А гораздо ближе — игроки в крикет на овальной лужайке. Они все из одной деревни, капитан у них — фермер, а один из игроков — лорд: это его замок виден отовсюду. За ним несколько поколений графов, но что с того! Фермер играет в крикет лучше, и лорд готов у него поучиться.

И еще увидеть зеленую траву, для этого не надо напрягать зрение — она везде. Ее косят уже много столетий подряд, она густая и не мнется, когда по ней ходишь. Посеешь траву — посеешь привычки, посеешь дела — пожнешь национальный характер. Особенный. Не похожий ни на какие другие. С этой непохожестью и живут. И на русских женщинах женятся. Или не женятся. Как кому повезет.

Марине с Тони повезло. Ради этого стоит поступиться кое-какими принципами. Да какие там принципы! Привычки дурные, не от хорошей жизни обретенные.

Разве могла она подумать, что ей разонравится быть всегда и во всем правой и всегда оставлять последнее слово за собой, что она станет получать удовольствие от собственного молчания в назревающем семейном конфликте (от чего, как правило, этот конфликт сходит на нет сам собой), что научится она маленьким хитростям и маленьким премудростям: «Вот если, например, тебе что-то очень не нравится, улыбнись и сосчитай до десяти — глядишь, и понравится. Если не поможет, отвлекись на чай-кофе. Если и это не сработает, сошлись на дела, возьми с полки книжечку — вон ту в темном переплете, или в светлом, разницы особой нет, обе только что из Москвы привезла, — и почитай про молодых исполненных духовности русских женщин, ведущих священную войну со своими бездуховными мужчинами. Так помогает! Наверно, так помогал неразумным женам известный ducking stool[173], если они оставались живы. Почитаешь — и как-то сразу хочется понимать мужчину, который рядом, снисходить к его мелким, да и крупным, слабостям, не употреблять сильнодействующей лексики, не язвить… душевнее как-нибудь, мягче. Бог с ней, с духовностью! В чем нет услады, в том и пользы нет[174]. Шекспир прав».

Накормив пришедшего с работы мужа, Марина любит просто сидеть, смотреть на него и все еще сравнивать, хотя и ругает себя за это: она здесь уже не иностранка, и подход «ой, Вань, смотри, какие клоуны…» ей не пристал. Но все же. Тони умудрился всю жизнь быть верным. Со своей первой женой прожил почти тридцать лет и никогда ей не изменял. Любил очень? Ммм… сейчас он о ней даже и вспоминать не хочет, но, когда жили вместе, всего себя отдавал семье. Марина как-то спросила:

— Что, и никогда не было желания приударить за какой-нибудь молодой красоткой?

— Нет, никогда! Зачем? У меня же была семья!

В ее голове это до сих пор как-то с трудом укладывается. И правдивый какой! Если уж сказал, что целый день на авиа-шоу провел, то, значит, провел именно там и нигде больше. И доказательства всегда предъявляет — записи этих самых шоу, где много шума, самолетов, его комментариев и никаких женщин в поле зрения. Марину зовет разделить его восторги, но… зачем? Она и так ему верит. А сколько у них похожих детских воспоминаний — не поверишь, что не в одной песочнице куличики лепили! Сколько общих взрослых интересов! И какой он молодой! И как он полюбил ее семью, а семья его! И пятьдесят русских слов он уже выучил. Фраза «я сижу, никого не трогаю, примус починяю» звучит в их доме по-английски, а вот «какой русский не любит быстрой езды!» — это Тони уже целый месяц разучивает по-русски. Из уважения к Гоголю. И потому, что сам любит.

И еще Марина думает, что возраст любви у каждого свой, и что любить в зрелом возрасте гораздо интереснее. Что она могла, влюбившись в четырнадцать лет? Только страдать. Что она могла, когда любила Мартина? Знать, что ей это дано, что не уйдет она из жизни, не узнав этой великой тайны, связывающей женщину и мужчину, и — страдать, опять страдать. Сейчас Марина любит действенно и открыто, безо всяких страхов, но со счастливой мыслью: «Я — состоявшаяся женщина, я могу радовать и радоваться сама и наконец-то разорвать эту привычную и порочную связь между любовью и страданием».

…Конечно, бывают минуты, и даже часы, когда все происходящее кажется ей немного не из ее жизни, и она чувствует себя неловко перед всем женским родом, особенно отечественным. Тогда хочется снова зарыться в затхлую ветошь сомнений, закутаться в старый платок разочарований, свернуться комочком в углу дивана и отдаться на растерзание маленьким чертикам-мыслям: так комфортнее, не забирайте у меня мою тоску и привычку любить страдая. Но часы бьют пять раз, время готовить ужин, который здесь обед, и встречать ни в чем не повинного мужа. Старый платок — долой! Черти — брысь! Надеть платье цвета «бургунди» в этническом стиле, да и бутылочку вина бургундского сегодня открыть — давно с вином не обедали.

— Я разрешаю себе быть счастливой — я смелая! — громко говорит Марина и идет открывать мужу дверь.