Вторая свеча

1

«Ну вот, – сказал Яари, крепко обнимая свою жену, – здесь мы и расстанемся». И с необъяснимым чувством неясной вины вручил ей ее паспорт, предварительно убедившись, что все необходимое надежно нашло свое место внутри просторного пластикового конверта – билет стыковочного рейса, обратный билет до Израиля и сертификат медицинской страховки, к которому он прикрепил две таблетки на случай высокого давления. «Вот. Здесь собрано все необходимое тебе. Все в одном месте. Тебе остается только позаботиться, чтобы ничего не случилось с твоим паспортом». И снова он повторил жене то, что говорил много раньше – чтобы она не расслаблялась во время пересадки и не поддалась соблазну использовать эти несколько часов, чтобы заглянуть в город. «Не забудь, что это время ты будешь совершенно одна. Меня не будет рядом с тобой, а наш посол там уже больше не посол, и некому будет вызволять тебя из беды, если с тобой что-либо стрясется».

– Почему это со мной должно что-то стрястись? – протестующе сказала жена. – Я отлично помню, что город расположен совсем рядом с аэропортом. А у меня будет более шести часов до посадки в следующий самолет. Шесть часов!

– Начнем с того, что город вовсе не рядом с аэропортом. Это первое. А во-вторых, зачем нарываться на неприятности? Мы были там три года тому назад и видели все, что стоит там посмотреть. Нет, прошу тебя, не заставляй меня дергаться… мне и так не по себе из-за твоего путешествия. Ты сама плохо спала несколько последних ночей, а предстоящий полет будет достаточно долгим и, безусловно, утомительным. Найди то приятное местечко, которое нам так понравилось в прошлый раз, сними обувь и дай отдохнуть ногам, и спокойно посиди. Кстати, самое время просмотреть тот роман, который ты только что купила.

– «Приятное местечко»? О чем ты толкуешь? Отвратительная дыра. И ты хочешь, чтобы я, только для твоего спокойствия, проторчала там целых шесть часов? Почему?

– Потому что это Африка, Даниэла. Африка, а не Европа. Ничего определенного, устоявшегося, понятного. Ты запросто можешь там сбиться с пути, спутать направление, да просто заблудиться.

– Если я ничего не путаю, дороги показались мне тогда едва ли не пустыми… движения никакого не было.

– Тут ты права. Движение и в самом деле… как бы это сказать… не слишком, скажем, организовано. Я бы назвал его скорее хаотичным… сбиться с пути проще простого. Допустим – чисто гипотетически, что ты заблудилась… и что ты будешь делать? Вот почему я просто умоляю тебя… не прибавляй мне тревог… и без того все это путешествие достаточно печально и пугающе… и горестно само по себе.

– Да уж… тут ты прав.

– Я прав, потому что люблю тебя.

– Любишь? Любишь меня или любишь меня контролировать? Хорошо бы однажды выяснить это до конца.

– Контролируемая любовь, – сказал ее муж, с горькой улыбкой определяя итог своей супружеской жизни, одновременно обнимая жену. Через три года ей стукнет шестьдесят. С тех пор, когда чуть больше года тому назад умерла ее старшая сестра, давление Даниэлы резко поднялось, а сама она стала заметно более рассеянной и забывчивой, но присущая ей женственность продолжала привлекать, восхищать и возбуждать его ничуть не меньше, чем во времена их знакомства. Вчера, по случаю предстоящего путешествия, она коротко подстригла волосы, покрасила их в цвет, напоминающий янтарь, и сразу помолодела, – настолько, что при взгляде на нее он испытал глубокое удовлетворение, чем-то даже похожее на гордость…

И так они стояли, мужчина и его жена, неподалеку от выхода на посадку. Вечер Хануки[1]. Из середины стеклянной сферы, сверкая на фоне надвигающегося заката, огромная ханукия[2] освещала весь терминал всполохами первой свечи, как если бы из нее исходило не электрическое, а настоящее пламя.

– Так что, – надумал он вдруг продолжить, – ты ухитрилась обвести меня вокруг пальца. Мы не занимались любовью, и я не в состоянии расслабиться прежде, чем ты улетишь.

– Тихо… тихо… – она прижала палец к его губам, смущенно улыбаясь проходившему мимо служащему. – Вовсе не обязательно оповещать всех вокруг… нас могут услышать… но если быть честным, ты должен признать, что не слишком сильно отстаивал свои супружеские права в последнее время.

– Ох, как ты не права, – сказал муж с горечью, в бесполезной, похоже, попытке защитить свое постельное достоинство. – Я-то хотел… но для тебя это значило не слишком много. Так что не нужно перекладывать всю ответственность на меня. И не добавляй к оскорблению еще и несправедливость. Я прошу об одном – обещай мне, что ты не отправишься в город. Почему эти шесть часов ожидания значат для тебя так много?

Что вспыхнуло и мгновенно погасло в глазах путешественницы? Неужели обнаружившаяся связь между несостоявшимися любовными объятиями и пересадкой в аэропорту Найроби так удивила ее?

– Ну ладно, – уклончиво пообещала она. – Если это тебя так волнует… посмотрим… я постараюсь… только перестань искать любые поводы, чтобы поволноваться. Если я в ближайшие тридцать семь часов не потеряюсь, ты найдешь в себе силы дождаться меня, и за следующую неделю, обещаю – мы наверстаем то, что потеряли… Ты что, думаешь, я тоже ничем не встревожена? Не огорчена? Что мне не хотелось ласки? Да?

И, прежде чем он успел открыть рот для ответа, она одним рывком притянула его к себе, одарила невесомым поцелуем в лоб и исчезла в стеклянных дверях. Это всего лишь семь дней. Впервые за многие годы она покидала страну без него, так что он испытывал не только тревогу, но и своего рода гордость, восхищаясь тем, как она умела добиваться того, чего хотелось. Оба они три года назад посетили с фамильным визитом Африку, и все, что ее на этом пути ожидало, было ему хорошо известно, но ведь до тех пор, пока она не окажется глубокой ночью после двух перелетов в доме своего зятя в Морогоро, у нее будет более чем достаточно времени, чтобы в одиночестве предаться мечтам, туманным и безответственным.

Снаружи царила темнота. Багровый закат отражался в стеклянном куполе терминала, образуя оптический эффект. Снаружи это было похоже на некую феерию. Он испытывал угрызения совести от охватившего его желания, после того, как обнаружил оставленный ею на заднем сидении шарф. Что ж… в ее отсутствие перед ним все дороги открыты. Он совершенно свободен. Свободен от ежедневной рутины бытия. Никакого контроля. Он знает себя. Он… Но что означает ее поразительное заявление о том, что и ей присуще «желание ласки». Мысль об этом удвоила его сожаления об упущенных возможностях…

Несмотря на столь ранний час, не было никакого смысла в том, чтобы возвращаться домой, это было ему ясно. Тащиться по лестнице, залезать в огромную пустую кровать для краткого отдыха, который обязательно будет прерван визитом приходящей уборщицы, пришедшей лишь для того, чтобы освободить кухню от грязной посуды, если не найдется никакой другой работы по дому. В какой-то момент ему пришло в голову, что именно в этот час самое время нанести визит своему отцу, пусть даже филиппинцы будут от этого вовсе не в восторге, ибо его приход нарушит процедуру утреннего обмывания этого очень старого джентльмена. А посему он проворно миновал дом, в котором протекли его ранние годы, и устремился к центру города, на юг, где в одном из престижных кварталов находились его владения – фирма по инженерному дизайну, унаследованная им от отца.

Верхушки деревьев, мечущиеся под порывами утреннего ветра, почему-то напомнили ему о конверте, который лег на его стол несколько недель тому назад. А потому он изменил направление и поспешил на запад, к морю, где высилась возведенная недавно Башня Пинскера. Он нажал на кнопку дистанционного управления, открывающую въезд на подземную парковку, и аккуратно вполз в утробу огромного здания.

Тридцатиэтажная башня была полностью завершена в конце лета, но несмотря даже на такой ранний час, он разглядел несколько машин, застывших на размеченных местах мрачного подземелья, более всего похожего на пещеру. Что ж… продажа недвижимости – дело не быстрое и сопряжено со своими особенностями и претензиями, иногда напоминающими каприз – так, немногочисленное (пока) сообщество арендаторов нередко объединялось, выступая единым фронтом с каким-нибудь протестом – например, против реальных или кажущихся огрехов конструкции. Так, первые зимние штормы вызвали к жизни жалобы на невыносимый рев, свист, грохот в шахтах подъемников, спроектированных компанией Яари, которая, кроме всего прочего, отвечала за их функционирование и установку.

И в самом деле, как только он попробовал с силой открыть тяжелую противопожарную дверь, отделявшую сам гараж от посадочной площадки, его оглушил дикий вой – ощущение было такое, словно он внезапно очутился на поле битвы. На прошлой неделе один из инженеров их фирмы был послан исследовать подобный феномен. Вернувшись, он выглядел озадаченным. Происходил ли этот звук от песка, проникавшего в гараж с места парковки? Или он просачивался откуда-то с крыши? Был ли этот тревожащий свист результатом неких пороков в конструкции подъемников или противовесов – или он проникал в здание под воздействием каких-то внешних причин? Не исключено, что звук возникал при движении воздушных масс из одного пустующего помещения в другое. Несколькими днями ранее производитель лифтового оборудования счел необходимым послать в башню даму, считавшуюся в инженерном сообществе лучшим экспертом по вопросам, имеющим отношение к строительной акустике. Сама дама производила сильное впечатление. К сожалению, именно в этот момент зимние ветра на короткое время умерили свою ярость, и наступившая повсеместно тишина помешала даме – при всей ее, судя по всему, высокой акустической чувствительности – прийти к убедительному для неспециалистов мнению.

«Дети боятся заходить в лифт без сопровождения родителей, пугаясь воя и грохота разбушевавшихся стихий», – так жаловался глава домового комитета после возобновления зимних штормов. Раздобыв номер мобильного телефона Яари у секретарши строительной компании, он, набравшись храбрости, решил позвонить Яари напрямую. «Дети захлебываются от плача, – сообщил он Яари, – они буквально тонут в слезах, оказавшись в кабине лифта».

Тонут в слезах? Яари с трудом мог представить подобную картину, ибо имел собственных двоих внуков. Неужели ситуация столь ужасна? Яари не собирался ни отмахнуться от жалобы, ни увильнуть от ответственности. Он дорожил своей профессиональной репутацией и гордился тем, что знающие его люди верят в него. А потому решил, что если шум продолжится, он лично примет вызов неведомого противника и встретит его нападение с копьем наперевес. Лицом к лицу… Именно так.

И вот этим утром он это сделает. Сдержит данное самому себе слово. Собранный, настороженный, он стоял, не производя ни звука, и смотрел на четыре подъемника, четыре лифта, которые замерли на разных этажах башни, словно специально для того, чтобы дать ему возможность разгадать эту загадку – необъяснимое для инженера его уровня появление дикого завывания и свиста при самом обыкновенном и привычном ветре.

Лифты были неподвижны и тихи – какими им и надлежало быть. Подойдя поближе, он нажал на кнопку. Тот из них, что находился к нему ближе всего, вздрогнул, спустился к нему и открылся. Яари послал его на один этаж выше, затем нажал на кнопку еще раз, желая посмотреть, последует ли какая-либо реакция в более отдаленном лифте, или первый вернется обратно, полностью исполнив возложенную на него миссию. Да, контролирующая панель была запрограммирована совершенно правильно: дальняя кабина остановилась, а та, что была ближе, поплыла обратно. Никакого ненужного движения между этажами, никакого лишнего расхода энергии. Вот так.

Теперь он вошел в кабину лифта и специальным ключом замкнул общую систему управления, переключив ее на себя таким образом, что мог по своему желанию управлять движением кабины от этажа к этажу, в надежде обнаружить ту точку, в которой (через которую) ветер врывался внутрь. Он замер возле зеркала, расположенного на задней стенке, согнувшись и не шевелясь, сосредоточившись полностью на своих ощущениях, и по мере того как лифт неторопливо полз вверх, он вслушивался в завывание, доносившееся снаружи, из-за стен стальной пещеры. Внутри кабины, рычание, которое казалось доносившимся из-под земли, заглушалось столбом воздуха, переходя постепенно в кладбищенское безмолвие. И все-таки вопрос оставался без ответа: каким образом возникало это громовое неистовство? Каким образом, каким путем сжатый воздух попадал внутрь кабины лифта, казалось бы, совершенно изолированной от внешних шумовых воздействий? И еще одно: уверен ли он, Яари, инженер и владелец фирмы, в безопасности системы, может ли он исключить вероятность, что лифт вдруг откажется перенести его вниз. И что он вообще знает – знает по-настоящему – о том, что называется лифтом? Почему вдруг ему, инженеру, приходит в голову мысль о злобных духах? Возможно ли, что именно они непрошеными гостями врываются в кабину лифта? И какова его надежность? Он не знал. Для Яари, вопреки возражениям специалистов его фирмы, предпочитавших изделия, импортированные из Финляндии и Китая, важнейшей характеристикой которых была дешевизна, главным критерием была единственно достойная страна-производитель – Израиль.

Он настаивал на этом всегда и бился насмерть за свой приоритет.

Прежде чем распорядиться об остановке лифтов (этим должен был заниматься технический отдел) и послать рабочую бригаду для обследования шахтных стволов, он подумал, что сейчас самое время пригласить в башню не только элегантную специалистку по акустике, обладавшую, судя по всему, сверхчувствительным слухом, но также кого-нибудь со стороны – человека свежего, с творческими наклонностями, можно сказать, креативного и попросту толкового и рассудительного, способного понять и объяснить суть дела. Подсознательно, надо полагать, Яари имел в виду своего сына, который вошел в бизнес три года назад и продемонстрировал остроумие и изобретательность, которую так высоко ценил не только его отец, но и многочисленные сотрудники фирмы.

Он поднялся на последний этаж и, прежде чем выйти из кабины, снова восстановил соединение с главной системой управления. Здесь, на тридцатом этаже, царила поразительная тишина. По пластиковому футляру, предохранявшему от повреждений двери, можно было сделать вывод, что покупателя самого роскошного и дорогого пентхауса еще следовало дождаться. Он проник в машинное отделение напротив – к его удивлению ни грохота, ни свиста он не услышал – только тихий, даже приятный шелест заказанных в Европе тросов, начавших в эту минуту шевелиться – самые первые, очевидно, страдавшие бессонницей обитатели квартир покидали здание. Он бочком продвигался среди огромных двигателей и оказался в итоге на крошечном железном балкончике, против существования которого насмерть бились архитекторы башни – но и эту битву они проиграли, и теперь обслуживающий персонал в случае катастрофы имел некоторые шансы на спасение и место для укрытия даже при пожаре.

Лохматые грязные тучи окутали Тель-Авив. Башня Пинскера горделиво высилась между тихими, низкими строениями района, сложившегося в далеком прошлом; с высоты сегодняшнего дня можно было перекинуть мостик к небоскребам Нижнего города, сверкавшим на темном горизонте юго-востока.

Золотистые сполохи, видимые ныне на горизонте, вовсе не были вызваны игрой света, и пассажирский самолет, неторопливо набиравший высоту, был абсолютно реален. Нет, подумал Яари, взглянув на часы, это еще не ее самолет. Ничего не могло произойти… разве что задержка со взлетом… еще минут десять. И не было никакого смысла стоять на ветру эти долго тянувшиеся десять минут, дрожа от холода на крошечном пятачке железного балкона, парившего на стометровой высоте, не имея реальной возможности узнать, какой из взлетающих самолетов был ее.

Но любовь к жене буквально приковала его к балконному ограждению. Так или иначе, ее путешествие началось, и ничто не могло его остановить. Но Яари мог смотреть на нее издалека. В принципе, в эту минуту он мог лететь вместе с ней. Ему это было бы сделать не трудно. И ничто бы этому не помешало – быть сейчас рядом с ней. Но его удержала не только работа. Он понимал, что его присутствие отвлекало бы ее от цели путешествия и всего остального, связанного с потерей сестры, помощи ее осиротевшему мужу, сладостных воспоминаний детства, в которых он, Яари, не занимал никакого места. Знал он также и то, что если бы даже он сидел тихонько рядом с женой и зятем, не принимая в их разговоре абсолютно никакого участия, она чувствовала бы, ощущала, что ему неинтересно выслушивать обрывки давних историй, касающихся ее покойной сестры и даже ее самой, которые она надеялась получить от человека, знавшего ее ребенком в то далекое время, когда он был молодым, ожидавшим демобилизации солдатом, появившимся в их доме в качестве первого и последнего поклонника ее сестры.

Всем своим весом он навалился на железное ограждение. Будучи ветераном во всем, что касалось лифтов, признанным техническим экспертом, он не подвержен был страху перед головокружительной высотой. Тем большим было его недоумение, что же на самом деле происходило с ветром, который в эту минуту мокрыми секущими струями хлестал по его лицу.

2

Покинув зону дьюти-фри, она была поражена, услышав свое имя, доносившееся из громкоговорителя, тут же повторенное еще раз, что означало окончание регистрации и то, что кроме нее на этот рейс никто не опаздывал. «Что-то неладное, – мелькнуло у нее в голове, – произошло со временем». Ведь все, что она собиралась сделать, это купить несколько тюбиков губной помады, о которой попросила ее экономка, и когда она не смогла сразу найти нужное в косметическом отделе, она просто собралась уйти, но тут одна из пожилых продавщиц, почувствовав огорчение такой приятной дамы одного с нею возраста стала уговаривать ее приобрести помаду, пусть немного другого оттенка, но столь же дорогой марки и ничуть не худшего качества.

Что же, она и в самом деле отдавала себе отчет, что неумолимо проигрывала борьбу со временем, становясь с годами похожей на пожилую продавщицу косметики, чем-то напомнившую ей безвременно ушедшую и любимую сестру. Продавщице, с другой стороны, очень понравилась эта вежливая и немного сконфуженная дама. Ей, привыкшей к бесконечным и бесчисленным разговорам с учителями близлежащей школы, случайными собеседницами в кафе, в приемных врачей, в парикмахерских или салонах красоты, и – далеко не в последнюю очередь – в больших и маленьких магазинах, то и дело приходилось заводить кратковременную дружбу вот с такими, как эта покупательница, людьми, с которыми завязывался разговор о жизни. И она старалась подольститься к возможному клиенту или, в данном конкретном случае, клиентке так, чтобы та не только купила выбранный ею крем, но еще и добавила к первоначальной покупке – да, со значительной скидкой – новое, совершенно фантастическое средство, гарантировавшее, по уверению производителя, невероятное омоложение женщин, страдающих от сухости кожи.

К ней самой это отношения не имело, но, похоже, производитель не лгал, и что-то на самом деле моментально произошло с ее лицом, иначе с чего бы молодой стюард с такой поспешностью бросился к ней и едва ли не на руках пронес через посадочный контроль, собственноручно оторвав талон, буркнув на бегу, что сопровождает опоздавшего пассажира, а будучи остановлен, несмотря ни на что, знавшими его контролерами, прочитал в паспорте ее имя и фамилию и настоял, что обязан проводить эту элегантную даму до ее места в самолете, что он и сделал, через минуту вручив ее стоявшим в дверях стюардессам. При этом его рука лежала на ее талии – талии женщины, которая по возрасту могла бы быть его матерью. Сама она в этой ситуации ощущала себя сконфузившейся девушкой. Стюардесса взяла из ее рук небольшой дорожный чемодан, пристроила его на верхнюю багажную полку и знаком показала на ее место, которое, правда, было занято. Два слова – и из кресла у окна поднялся не без секундного колебания, молодой человек. «Мне показалось, что вы уже не придете… – начал он, – и если вам все равно, где сидеть…»

Она покраснела. Уступить свое место у окна?.. Она хотела сидеть на своем месте. И сидеть у окна. Несмотря на то, что частенько ей доводилось дремать в самолете или даже забывать, где она и что с ней, погрузившись в интересную книгу. И пусть уж совсем редко она, оказавшись у окна, разглядывала землю внизу и проплывающие мимо облака, наличие иллюминатора рядом важно было ей тем более, что в этот раз с ней не было мужа.

Тем временем все двери самолета закрылись, двигатели взвыли, и полет стал непреложным элементом реальности. Тень непонятной тревоги прошла по ее обычно спокойному лицу, образовав несколько морщинок и приподняв брови. Откуда появилась у нее эта неуверенность, это сомнение? Так ли необходимо было это путешествие? Поможет ли оно ей? Поможет ли ей Ирмиягу, муж ее сестры, воскресить ту боль, которая уже немного притупилась за прошедшие годы? Она не ждала от него утешения и не нуждалась в этом. Ее друзья и люди, которые любили ее, никогда не забывали при любом удобном случае оказать любую необходимую поддержку, не скупясь на внимание и нежность, да и собственная ее семья не жалела сил, чтобы поднять ее дух. Нет, не утешение было нужно ей. Наоборот. Она желала точных слов, забытых фактов (старых и новых), которые раздули бы, разожгли бы вновь ее не проходящую боль и скорбь по любимой старшей сестре, чья смерть унесла с собой огромный кусок ее собственной жизни. Да, именно этого она и хотела – вдохнуть силы в постигшее ее горе, в ее потерю, ибо поняла в какой-то момент, что трещина забвения в ее памяти с каждым годом покрывается все большей и большей коркой, окутывая ее целиком. А теперь ей предстояло провести несколько дней в обществе человека, которого она знала с самого детства, чьи любовь и преданность ее сестре были, без сомнения, не менее сильны, чем ее собственные.

Под непреклонным взглядом стюардессы она застегнула ремень, взяла предложенную ей газету, а затем обратилась с просьбой: если возможно, то после завершения рейса не могла бы стюардесса сохранить для нее некоторое количество израильских газет и журналов, обычно остающихся в салоне самолета? Ибо там, куда они прилетали, обитало немалое количество израильтян, ожидавших и с удовольствием их читавших.

3

Яари все еще стоял на крошечном балконе, дрожащий, зачарованный и загипнотизированный восходом солнца, все более и более расширявшейся полосой, раскрашивавшей алым горизонт, а вместе с ним и пассажирские самолеты, удалявшиеся от аэропорта один за другим и пролетавшие над морем в западном направлении – все, кроме одного, элегантно уклонявшегося к югу. Это ее, взволнованно подумал он, как если бы его жена сама вела воздушное судно, и он немного прищурился, пристальным взглядом провожая самолет, превращавшийся постепенно в точку, до тех пор, пока та была хоть сколько-нибудь различима. И только тогда он расслабился. Ну да. Его жена, безусловно, улетела – так же, как в свое время она, безусловно, прилетит. В целости и сохранности. И он покинул крошечный балкончик, закрыл машинное отделение и вызвал кабину лифта, которая должна была доставить его вниз, к парковке.

Она сама? Одна? Собственной персоной? Ирми, ее зять, был поражен, когда Яари по телефону сообщил ему о времени прибытия своей жены, совершавшей едва ли не кругосветное путешествие. «Совершенно одна?» – потрясенно повторял он без конца. «Именно так, одна, – столь же неизменно отвечал Яари, считая необходимым встать на защиту жены. – Одна, да, одна. Что? А почему бы ей так не сделать? Бесспорно, она это может – если ты считаешь… я уверен…»

Доносившийся из Дар-эс-Салама голос был теплым, родным, знакомым:

– Ну, раз так, – Яари различил неподдельную, не без лукавства, радость в этом голосе, – если все так, как ты говоришь, всего лишь на какие-то семь дней, мы постараемся, чтобы она смогла пережить эту неделю, несмотря на твое отсутствие. Но сможешь ли ты пережить это? Ты уверен, что сможешь прожить без нее все это время и не рванешь в последнюю минуту вслед за ней, чтобы не сойти с ума?

Что же… зять знал его очень хорошо – не исключено, что потому, что знал самого себя. За две недели до путешествия Яари никак не мог решить, может ли он разрешить Даниэле отправится в Африку в одиночку, пусть даже для того, чтобы навестить родных, старшего брата, уважаемого, процветающего и надежного человека, в течение жизненных лет претерпевшего немалое количество ударов судьбы. Яари, в отличие от своей семьи и друзей, не готов был бросать камень в человека, не дождавшегося предписанного Торой[3] конца тридцатидневного поминовения после смерти своей жены, а наоборот, отсидевшего лишь семь дней шивы[4] и поспешившего обратно, на свою работу ответственного советника по торговле в экономической миссии государства Израиль в Танзании. Через полгода после возвращения Ирми в Восточную Африку в Иерусалиме было принято решение – то ли по соображениям бюджетного характера, то ли по каким-либо еще – ликвидировать маленький офис, освободив от исполнения каких-либо обязанностей овдовевшего дипломата, у которого, за исключением охранника и двух местных вольнонаемных служащих, в подчинении никого не было. По правде говоря, не раз и не два сам Ирми в кругу родных и друзей подшучивал над бессмысленностью своего заведения, которое, как ему частенько казалось, сохранялось исключительно для того, чтобы дать ему работу, этакий запоздалый бонус для ветерана, честно проработавшего на административной ниве Министерства иностранных дел, увольнение которого, в конце концов, было отсрочено, поскольку нарушало один из параграфов закона, касавшегося увольнения лиц, потерявших детей во время военных действий, а Ирми потерял сына. Поэтому он безо всякой обиды или злопамятности принял упразднение своей предыдущей должности, тем более, что это произошло вскоре после смерти его жены. Казалось естественным, что после возвращения из Африки, и после того, как он предупредил о своем возвращении людей, арендовавших его пустовавшую квартиру в Иерусалиме, он позволил себе предпринять небольшое путешествие всей семьей, состоявшей теперь из дочери, ее мужа и его самого, в Соединенные Штаты, чтобы облегчить детям усилия по получению академической степени в американских университетах.

Но Америка новоиспеченному пенсионеру не понравилась, и длительность визита была значительно сокращена. Не прибегая к чужим советам – да и с кем он смог бы посоветоваться и зачем – и безо всяких колебаний и предосторожностей, он – не в первый уже раз – удивил родных и друзей, продлив на два года договор аренды своей квартиры в Иерусалиме, и возвратился в Африку – не на прежнее место работы, но на другое, в двухстах километрах к юго-западу, в Морогоро, в районе Сирийско-Африканского разлома, чтобы занять не слишком определенного свойства должность в команде, занимавшейся антропологическими изысканиями.

«А почему бы и нет?» – извиняющимся тоном пытался объяснить он, разговаривая из Дар-эс-Салама по телефону с родными о своем внезапном решении. И что за причина могла бы заставить его торопиться назад, в Израиль? Кто на самом деле ждал его там? Тем более, что родные обосновались в Тель-Авиве, а сам он должен был жить в Иерусалиме. Все они заняты своей работой, своими детьми, а сейчас уже и внуками, в то время как сам он был свободен словно птица, о карьере не тревожился, а жены больше не было. Он говорил, что уверен: вас ежедневно тревожат финансовые проблемы – не в том смысле, что у вас нет денег, наоборот – вы не знаете, как их лучше потратить, а я получаю лишь жалкую пенсию государственного служащего, поскольку вложил все пособие жертвам «дружественного огня» в поддержку наших вечных соискателей докторской степени. И вот теперь скажите мне, только честно, почему я должен отказываться от неожиданной возможности сохранить немного мелочи для надвигающийся старости, которая неминуемо превратит в руины мою плоть или мой дух? Разве я достоин меньшей заботы о самом себе, чем старший Яари, над которым круглосуточно хлопочет пара филиппинок, в то время как я, клянусь, вполне удовольствовался бы услугами одной, прилежной и преданной, которая катила бы меня и мою инвалидную коляску. Здесь, в Африке, жизнь обходится дешевле, а помощь археологам-изыскателям обеспечивает меня отдельным жилищем и питанием плюс к той, пусть даже просто смешной для вас, плате за административные услуги и чисто номинальную бухгалтерию. Кроме того, к этому добавляются еще и деньги за аренду квартиры, которые каждый месяц приходят мне из Иерусалима, и эта семья была столь любезна и заинтересована в продлении контракта, что обязалась – без всякого нажима с моей стороны – взять на свой счет оплату земельного налога. Нет, вы послушайте – они сменили всю старую кухонную мебель, заделали все трещины и выбоины в стенах и навели полный порядок во всех помещениях. Более того – они обещали пропылесосить все книжные полки и перебрать библиотеку. Ну, куда и зачем мне спешить? Есть ли хоть какие-то признаки того, что эта страна может исчезнуть, опасность того, что она куда-то убежит? Сдается мне, что время от времени ты, Яари, забываешь, что на несколько лет меня моложе, и у тебя найдется время для путешествий в новые места, а у меня уже никогда не будет шанса оказаться в других странах, даже в самой Африке, о которых я не имею представления. Ну, так что мне прикажете делать? Есть за мной какой-то должок? А как будет выглядеть человек вроде меня, уже перешагнувший семидесятилетний порог, если он откроет новую страницу во взаимоотношениях с женщинами в то время, когда не прошло еще года со времени потери самого близкого человека, – страницу, на которой будут отсутствовать слова «желания» и «страсти»? И кому же знать об этом лучше, чем тебе? А потому, дорогие мои Яари и Даниэла, проявите столь свойственное вам чувство ответственности и перестаньте волноваться. Я никуда не исчез. И не собираюсь этого делать. Но если вам кажется, что вы по мне соскучились настолько, что не можете более ждать, навестите меня хоть ненадолго, пусть даже вы были в этих местах три года назад, посетите хотя бы для того, чтобы убедиться: ничего здесь с той поры не изменилось, и ничего не появилось нового, на что стоило бы посмотреть.

«Он полностью имеет на это право, – таков был вердикт Яари, – и никто из нас не может быть ему судьей».

4

Ее сосед по креслу провалился в сон столь глубоко, что впору было испугаться – не умер ли он. Все, что он, по-видимому, недобрал в предыдущие часы – может быть, засидевшись в гостях, может быть, страдая предыдущие ночи бессонницей, или по какой-то другой причине, по которой не добирают сна столь молодые джентльмены, привели к тому, что голова его, свесившаяся набок, легла свинцовой тяжестью на плечо Даниэлы, подумавшей о том, как несправедливо, что ей (точнее ее плечу) приходится страдать по вине этого, едва не похитившего ее место у окна, мальчугана, который был на добрые три десятка лет моложе нее. «Он перепутал меня с кроватью, – подумала она не без ироничной горечи. – А ведь у меня уже двое внуков».

И, подумав о внуках, она почувствовала, что должна немедленно взглянуть на их мордашки. Что она и сделала, достав из сумки фото и сразу ощутив едва не потерянный покой. А вместе с ним вернулись к ней присущая всегда рассудительность и ясность мысли. И тогда покой исчез. Только в эту минуту она осознала всю ответственность, которую приняла на себя, решив совершить это путешествие в одиночку, без мужа, с его девизом «контролирующей любви», которая испортила ее, сводя к минимуму ее собственное представление о реальности, в которой – особенно во время путешествий – существовали такие вещи, как документы, арендованные автомобили, незнакомые дороги, неожиданно изменившиеся обстоятельства, дорожные чеки и гостиницы, так что и в самолетах, и в поездах, и в машинах она пребывала в полной безопасности и безмятежности, глядя со стороны, как ее муж по непонятной для нее причине волнуется из-за какой-то низменной чепухи – например, изменившегося вдруг курса иностранной валюты или иной встревожившей его информации. Она никогда не испытывала особого чувства благодарности к нему за его преданность и усердие, поскольку была совершенно уверена, что сам факт ее существования даже во время, когда она просто спала, служил мужу достаточной наградой за все, что он делал.

Но на этот раз его не было рядом и некому было на пути в Африку организовывать привычный комфорт. Ей хотелось, чтобы свинцовая тяжесть чужой головы исчезла с ее плеча. Но как это сделать? Проходившие то и дело мимо стюардессы не обращали никакого внимания на оскорбительно похрапывающего на ее плече юнца – во всяком случае, они не спешили ей на помощь, как если бы все разом взялись защищать этого нарушителя правил полета только потому, что она заставила наглеца вернуть ее законное место у окна. Будь муж с ней…

Но его не было. А был выбор либо разбудить этого нахала самой, либо примириться с тем, что он захватил ее территорию.

Она попробовала первое. Молодой человек, не открывая глаз, пробормотал что-то, отдаленно похожее на извинение, веки его дрогнули – затем только, чтобы сомкнуться еще плотнее, после чего голова снова заняла исходную позицию у нее на плече.

Вздохнув, она сложила газету и для надежности спрятала ее в сумку с покупками из дьюти-фри, поместив между упаковками губной помады и чудодейственного крема для сухой кожи, который, по уверению разговорчивой продавщицы, должен был волшебным образом преобразить ее лицо. Затем она извлекла на свет божий из своей сумки дорожный фотоальбом с фотографиями двух внуков, которых она с момента их появления холила и лелеяла, пеленала, восхищаясь ими, впрочем, как любая нормальная свежеиспеченная бабушка. Она подолгу не отводила глаз от каждой фотографии, вглядывалась в них так, словно расшифровывала некий экзотический текст. Старшая ее внучка в возрасте пяти лет была абсолютной копией матери, миловидной невестки Даниэлы, но глаза младенца редкого синего цвета так и светились удивлением и невинностью, ничем не напоминая отстраненного взгляда матери, устремленного в бесконечность. Чуть дольше вглядывалась она в фотографию внука, неутомимого двухлетнего малыша, любившего цепляться за руку отца или матери вне зависимости от того, сидел он в своем высоком стуле или прогуливался по парку. На кого он в будущем будет похож, сказать сейчас было трудно. Хрупкостью сложения, круглым личиком и формой век он напоминал своего отца, что не исключало и того, что со временем в нем проявятся черты ее мужа, – она сама не знала, хочет этого или нет. Раз за разом перебирала она фотографии, внимательно вглядывалась в них, пытаясь в чертах подрастающего поколения отыскать хоть какое-то сходство с ней самой. И вопреки наплывавшей на нее сонливости, она на протяжении всего полета не позволяла себе расслабиться и поддаться искушению закрыть на минуту глаза, не обращая внимания даже на странного, нарушавшего все правила поведения соседа-незнакомца. Спешить ей было некуда, и времени хватало, чтобы понять самой, что именно хочет она разглядеть и найти.

5

Лифт плавно начал движение вниз, опускаясь с тридцатого этажа, но, достигнув двадцать девятого, внезапно остановился и распахнул двери. Дама, одетая во что-то просторно-синтетическое, сдвинула набок наушники и с подозрением оглядела человека, в столь ранний час спускавшегося с самого верха. Некоторое время она продолжала прислушиваться к музыке, не спуская с неведомо откуда взявшегося незнакомца пронзительного взгляда, но, когда лифт приблизился к последней остановке, она не выдержала и сняла наушники с головы.

– Не пытайтесь убедить меня, что пентхаус продан, – раздраженно сказала она, как если бы покупка апартамента класса люкс, имей она возможность обладать им, была бы вершиной ее желаний. Но такой возможности у нее не было, что вызывало у нее во рту кислый привкус, говоривший о ее личном поражении, так ей, во всяком случае, казалось.

– Пентхаус? – Яари добродушно улыбнулся. – Я не знаю. Я ведь здесь не живу. Я добрался сюда только для того, чтобы понять, почему люди жалуются на ваши проблемы с ветром.

– Наши проблемы с ветром? – сказала дама, и голос ее потеплел сразу на несколько градусов, а взор прояснился. – Вот как! Тогда, быть может, вы в состоянии объяснить, что здесь происходит? Нас убеждали, что эта башня – не просто дом, а настоящее произведение искусства, торжество архитектуры… безупречность конструкций. Мы вбухали сюда кучу денег, но вместо этого при первом порыве ветра нам показалось, что мы попали на выступление оркестра в сумасшедшем доме. Этот дикий вой… вы слышали его?

– Разумеется.

Лифт закончил спуск, и они вышли на площадку. Грохотало еще сильнее.

Он пожал плечами и повернулся, чтобы уйти, но воинственная квартиросъемщица вовсе не собиралась заканчивать разговор.

– Что все это значит? И, кстати, сами вы кто? Специалист по ветру?

– Вовсе нет. Но я был ответственным за установку этих лифтов.

– Тогда не объясните ли вы мне, в чем заключалась ошибка в ваших расчетах?

В моих? Почему в моих? Это вполне могла быть ошибка кого-то другого. И если появилась проблема, то ее прежде всего надо исследовать, – сказал Яари, всем своим существом понимая, что энергичную даму волновало в эту минуту вовсе не теоретическое обоснование ветровой экспансии, но он сам и факт его появления здесь. Дама явно хотела знать, кто он на самом деле, как оказался на тридцатом этаже в этот ранний час у закрытых дверей фешенебельного пентхауса?

Понимая все это, он счел нужным на прощание добавить:

– Не волнуйтесь. Мы отыщем причину беспокойства, доставляемого ветрами. Обещаю. Все проблемы будут решены и взяты под контроль. Мои инженеры докопаются до дна…

И он удалился.

Но дама догнала его. Чем-то он задел ее, этот неброско, но элегантно одетый мужчина чуть за шестьдесят, в чьих коротко и по последней моде подстриженных волосах проблескивали серебряные нити. Взгляд его черных глаз светился уверенностью, его ветровка, совсем простая, вызывала у нее желание прикоснуться к нему. Просто потрогать…

Мои инженеры, – повторила она за ним задиристо, что, похоже, вообще было свойственно ей. – И сколько всего у вас ваших инженеров?

– От десяти до двадцати, – не поддаваясь на провокацию вежливо ответил он, – в зависимости от того, как вы станете их считать.

И он исчез в тени гаража. И только тогда посмотрел на часы. Его жена к тому времени не успела даже покинуть территориальные воды Израиля, и наверняка его отправившаяся в свободное плавание любимая уже привлекла внимание посторонних.

6

Несмотря на то, что на этот раз рядом не было обычного телохранителя, ее мужа, оберегавшего столь ценимый ею покой (особенно в незнакомых для нее местах), ресницы Даниэлы опускались все ниже и ниже, дорожный фотоальбом скользил по коленям, пока не оказался на полу, а шум двигателей плотной пеленой отрезал от внешних раздражителей. И только нежный аромат свежей выпечки вернул ее в реальность; она открыла глаза и первым делом увидела молодого соседа в кресле рядом, который с энтузиазмом изрядно оголодавшего человека расправлялся со своим завтраком.

«Полный восторг» – вспомнила она любимую реплику мужа в подобных ситуациях. Он любил произносить эти два слова, к месту и не к месту, а она любила поддразнивать его, пока не стала употреблять это выражение так же часто, не всегда понимая, что именно хотела сказать, вот как в данную минуту, когда вдруг подумала, что не может понять, винит ли мужа за то, что он не настоял на полете вместе с нею, пусть даже она совершенно определенно выказала желание лететь одной, сделав вид, что не замечает его тоскливого взгляда, исполненного совершенно недвусмысленного желания, которое она вполне могла удовлетворить, но всего лишь пообещала сделать это по возвращении. Да, она вполне могла. В конце концов, это было ее право. Он хотел ее, более того, он попытался. И это она, она лишь виновата была в том, что он почувствовал себя униженным. Почему она отказала ему, несмотря на столь неприкрыто высказанную страсть – ведь ей ничего не мешало удовлетворить ее и сейчас, в зрелые годы, как это было и в ранней юности – никогда чистый секс не казался ей чем-то, обладающим повышенной ценностью. Да, ни тогда, ни сейчас, когда она, по собственному выражению, вступила в третью часть жизни, пускай даже она знала, что для ее мужа это было не так, и его любовь, подстегиваемая темпераментом, требовала телесной реализации много чаще, много чаще, чем это нужно было ей…

Она взглянула в иллюминатор. Пока она спала, тучи сбились в огромные горы, и при свете дня она отчетливо могла разглядеть бескрайнюю пустыню воды в пенящихся барханах волн. Где они летят? Это уже Африка? От прошлого визита в Африку три года назад в памяти ее остались лишь бесконечные просторы краснеющих под солнцем песков и африканцы, укутанные в цветные куски материи; они сопровождали приезжую пару, грациозно перебирая босыми ногами, и само движение их в пространстве напоминало некий древний ритуал.

Из окна квартиры, куда поселил ее зять в нарушение всех правил (это было строение, вплотную, стена к стене, примыкавшее к его офису), она тоже любила подолгу смотреть в окно, наблюдая за совсем незнакомой ей жизнью; квартира тоже произвела на нее самое благоприятное впечатление – и не только потому, что позволила ей сэкономить изрядную сумму, которую иначе пришлось бы заплатить за равный по удобствам номер в гостинице, но, главным образом, потому, что все отпущенное ей время она могла находиться в кругу родных, как если бы среди них, никуда не исчезая, находилась и ее сестра. Однажды она даже увидела ее, стоя ранним утром у окна: сестра покупала молоко и сыр у пышнотелой африканки, на голове которой пламенел роскошный цветастый тюрбан. У Даниэлы сердце едва не выскочило из груди, когда она узнала грациозный силуэт сестры и старую шерстяную шаль, наброшенную на плечи; она так хорошо помнила эту шаль по временам, проведенным в родительском доме.

Альбом с фотографиями ее внуков завершил свой путь с коленей к ногам ее соседа, который – разумеется, непреднамеренно – наступил на него. Она со всей присущей ей вежливостью попросила его поднять альбом; он поспешно сделал это, извинившись: он просто его не заметил. Стюардесса, которая приступила к уборке использованных подносов, спросила, не желает ли дама, все-таки, тоже позавтракать – и после минутного колебания она кивнула, решив не отказываться, сама не зная, почему. Но когда приподняла фольгу, прикрывавшую горячее блюдо, и положила в рот первый крошечный кусочек мяса, почувствовала позыв рвоты, поднимавшийся из самой глубины тела – точь-в-точь как давно, много лет назад, чувствовала подобные импульсы в самом начале беременности. Ее преисполненный желаниями, нетерпеливый и энергичный муж всегда был готов прикончить то, что она всегда оставляла в тарелке – даже когда она вполне в состоянии была бы справиться с порцией, она намеренно останавливала себя и оставляла ему пусть символическую, но долю, тем самым вознаграждая его за преданность и демонстрируя ему свою. Но на этот раз не было рядом никого, способного избавить ее от этой отвратительной еды. В замешательстве разглядывала она оставшиеся на откидном столике нож и вилку, покажется ли дружеским ее жест, если она предложит абсолютно незнакомому, но явно голодному человеку свою порцию, после того, как она попробовала пусть даже абсолютно микроскопический, но все же кусочек? В конце концов, решила она, будь она немного (много) моложе, этот (и не только этот) молодой человек, скорее всего, не отказался бы, возможно, просто из желания познакомиться с ней.

Она решилась и с искренней радушием протянула ему коробку с завтраком. Молодой человек покраснел. Он явно колебался, не зная, как поступить. Он, судя по всему, вырос в благополучной семье, в которой вряд ли предполагалось, что можно есть из чужой тарелки.

– Почему вы сами не хотите это съесть? Все так замечательно… вкусно.

– Пожалуйста, возьмите…

Она сказала это, стараясь, чтобы звучало строго, не оставляя молодому человеку времени на обдумывание, как сказала бы ему мать. А затем без лишних слов положила поднос ему на колени, пока находившаяся совсем близко стюардесса не сбросила все в свою тележку с остатками еды и грязной посуды.

Молодой путешественник был в затруднении. Но юношеский, испытывающий голодный спазм организм не оставлял ему выбора, он машинально, с застенчивой улыбкой, протирал салфеткой лежавшие на подносе Даниэлы пластмассовые одноразовые нож и вилку, которых минуту назад касались ее губы, а затем разом вонзил их в уже начавший остывать омлет. Его соседка одобрительно покивала, но удержала себя от представившейся возможности завязать легкий дружеский разговор, к которому что-то внутри нее подталкивало, и, преодолев это желание, собрала газеты, лежавшие грудой у нее на коленях и углубилась в них, то и дело переводя взгляд на картинки, а с картинок на текст.

7

Дверь, которая вела посетителей в офис, сейчас была распахнута – это означало лишь одно – кто-то (но кто?) ухитрился явиться в офис раньше него. Этим «кем-то» оказался его семидесятипятилетний бухгалтер, который бессчетное количество лет работал с его отцом. В эту минуту он, пребывая в полном одиночестве, с наслаждением потягивал кофе, похрустывая свежим круассаном. Год назад Яари спас его от увольнения в связи с наступлением пенсионного возраста, вернув ему возможность осмысленной, так сказать, деятельности, связанной, в основном, с наблюдением за биржевыми котировками. И теперь избежавший увольнения экс-пенсионер, не желавший никому уступить возможность первым приветствовать наступление нового рабочего дня, взял за правило раньше всех появляться в офисе, чтобы с чистой совестью отправиться домой после двенадцати. Яари не был уверен, что производительность старика оправдывала хотя бы половину той щедрой зарплаты, которой судьба увенчала его жизнь в наивысшей точке карьеры. Но поскольку служитель бухгалтерского учета и ревизии демонстрировал редкую в наше время преданность былому хозяину – отцу Яари, ставшему инвалидом, он до сих пор не жалел ни сил, ни времени, каждый вечер приходя, чтобы сыграть с Яари-старшим очередную партию в шахматы, и всячески, разве что не силой, удерживал того от неукротимого желания посетить в своем инвалидном кресле принадлежащий ему некогда офис. Яари-младшему было всего удобнее держать отставного ревизора в штате фирмы.

– Что это тебя вытащило из постели? – поинтересовался бессонный старик, стряхивая с брюк засахаренные крошки круассана и отправляя их в рот.

С деланной небрежной гордостью Яари рассказал о решении Даниэлы, вылетевшей этим ранним утром в Африку, повидаться со своим зятем.

– Это тот, который консул?

– Ну… на самом деле он – поверенный в делах… и все это осталось в прошлом. Через полгода после смерти его жены из-за финансовых проблем в министерстве были проведены сокращения… правда, вскоре они его вернули. Но он не остался в Иерусалиме, выбрал Африку, объясняя это тем, что жизнь там намного дешевле – обосновался там, устроился финансовым советником в компании, занимающейся археологическими раскопками… так, по его словам, он сможет прикопить немного деньжат… так сказать, на старость… тем более, что ему известно лучше, чем другим – в министерстве иностранных дел человек, вышедший на пенсию, все равно что покойник. Обратно не позовут никогда.

Но отставной бухгалтер отказывался принимать во внимание тонкие намеки своего работодателя. Он был человек простой и хотел узнать суть дела. В своей пенсионной неуязвимости он продолжал допытываться до сути происходящего.

– А что это они там в Африке копают?

Яари не знал. Вернее, не знал в точности. Что это за команда археологов, с которой связался его родственник, и что именно они хотят найти.

Когда его жена вернется (а до этого времени осталась одна всего неделя), она все ему расскажет. Уж она-то…

Глаза отставного служащего смотрели на него, не отрываясь, и в них Яари увидел подозрительность. Тот до сих пор относился к младшему сыну босса, как к студенту, который из любопытства заглянул в отцовскую контору после занятий в классе, узнав, что тут привезли новую модель электрической пишущей машинки, и он хотел бы ее увидеть.

– Вы с Даниэлой всегда путешествовали вместе. Что стряслось на этот раз, а, Яари? Ты всегда прямо-таки трясся за нее. Не боишься, что жена отправилась одна… и не куда-нибудь, а в Африку?

Отставной служащий был настойчив.

Яари стало немного не по себе. В тоне старика, в его пытливой дотошности было что-то панибратское. Но пока его отец поддерживал едва ли не фамильные отношения со старейшим своим сотрудником – одним из самых старых, – Яари считал возможным относиться к старику самым дружеским образом, а потому вежливо рассказал ему о причинах, заставивших его на этот раз нарушить заведенный им же порядок совместных путешествий с Даниэлой. Она воспользовалась наступившим праздником хануки, во время которого ее школа не работала… а что до него, то он просто не мог бросить все дела в офисе и составить ей компанию, особенно если принять во внимание, что именно в эти дни нужно будет принять ряд важных решений, касающихся заказов Министерства обороны. Кроме того, до конца еще не ясно, получит ли Моран освобождение от резервистской службы – в армии решение могут принять в любую минуту. Но важнее всего, что в Африке Даниэла, его жена, ни на минуту не останется совсем одна, без присмотра. Ее зять все время будет рядом, он сумеет уберечь ее от любых неудобств.

– А сколько лет этому вашему зятю? Семьдесят? Или больше?

– Ну… да. Что-то в этом роде.

По всему выходило, что отец Яари говорил об Ирми с печальной доброжелательностью или, говоря попросту, любил и жалел его. Что же касается отставного бухгалтера, то сам он встречал Ирми лишь единожды – на свадьбе Яари.

– На моей свадьбе? – изумился Яари. – Тридцать лет тому назад? Ты каким образом там оказался?

– Самым простым. Чему ты удивляешься? Все служащие фирмы были приглашены… все до одного. И я – среди них. Тебе кажется это странным?

С того торжества Яари запомнил самого высокого их гостей, который отплясывал без остановки всю ночь с двумя сестричками. Энергия из него просто била ключом… и так продолжалось, пока не случилось… пока все не разлетелось на куски.

Все это Яари пробормотал, а потом пошел в свой офис, который, словно съежившись, притулился к стене после недавнего расширения всех главных помещений, для чего пришлось ликвидировать две наружные двери и обрушить две перегородки, в результате чего получилось одно огромное, подходящее для любых парадных целей пространство. Потери понесли все. Все, кроме Яари, который буквально лег на амбразуру, но защитил и отстоял свой кабинет, в котором некогда сидел его отец. И не только поэтому; из окна кабинета открывался непередаваемо прекрасный вид на старый запущенный дворик, в центре которого неизвестно сколько лет горделиво высилось огромное, неустановленной породы дерево, по весне взрывавшееся гроздьями огненно-красных цветов.

Сейчас цветов не было, все облетели. Яари сидел в кресле, смотрел в окно и размышлял – не слишком ли рано, чтобы позвонить сыну и попросить его подскочить к башне по пути на работу, чтобы они вместе могли послушать эти чертовы завывания ветра. Та неуловимая, тонкая, но от этого не менее реальная связь, которая всегда существовала между ними, как отцом и сыном, как сотрудниками одной фирмы, точь-в-точь повторяла такую же связь между его отцом и самим Яари, но ситуация осложнялась тем, что в семье сына совсем недавно появился второй малыш – славный, но капризный мальчуган, который, к сожалению, требовал особого внимания и ухода, равно как и частого посещения докторов. Но поскольку его сын (как ему казалось) точно так же, как сам Яари, был огорчен решением матери отправиться в Африку в одиночку, он решил все же позвонить прямо сейчас, пока не передумал.

– Хей, хабиби[5], – сказал он, когда в трубке прозвучал заспанный голос сына. – Надеюсь, я тебя не разбудил. Я только хотел сообщить, что наша мама уже упорхнула от нас. Сейчас она летит… и так долетит до аэропорта в Найроби, где ей придется пересесть на внутренний рейс. А потому, так или иначе, у нас есть время, чтобы расслабиться. Это все. Надеюсь, что ничего плохого сегодня не случится, и это безумное предприятие пройдет гладко. Да, и вот еще что…

8

Незадолго до приземления стюардесса вручила ей толстенный пакет израильских газет. Даниэла смогла только воскликнуть «ах!» и поблагодарить высокую и красивую девушку в темно-синей униформе.

– С вашей стороны очень мило, что вы не забыли о моей просьбе… но почему пакет такой тяжелый? У нас в Израиле выходят всего три газеты…

– Этого я не знаю, – призналась стюардесса. – Я собрала все, что смогла. Вплоть до финансовых приложений, спортивных журналов и объявлений. Совершенно не представляю, что именно более всего интересует живущих в Африке израильтян, а к чему они равнодушны. Так что…

– Ничего… ничего… большое спасибо… я найду, что с ними делать.

На самом деле она вовсе этого не представляла. Но кто же выручил ее, придя в последнюю минуту на помощь? Да не кто иной, как проголодавшийся юный сосед, который сгреб тяжеленный пакет и ловко втиснул его в сумку на колесиках (подарок от компании Эль-Аль); более того, он докатил ее прямо до автобуса, уже давно ожидавшего последних пассажиров рейса, чтобы доставить их в терминал.

– Ну, вот, – шутливо заметил он, переводя дыхание, – вот я и рассчитался с вами за дополнительную порцию, без которой я, наверное, умер бы от голода.

А она, подхватив шутку и улыбаясь одними глазами, сказала в свою очередь, что никакое доброе деяние не пропадает даром, и что если бы она не поддержала вовремя его слабеющие силы, то у него не хватило бы их, чтобы докатить до автобуса не только тяжелую сумку, но и просто дойти до распахнувшихся дверей. После чего молодой человек позволил себе проявить интерес к целям путешествия этой вежливой и приятной, пусть даже чуть более пожилой, чем хотелось бы, попутчицы и она, нисколько не стесняясь и не чинясь, поведала ему о зяте, пребывавшем в свое время в должности поверенного в делах… Но она не успела ни единым словом упомянуть о смерти сестры, потому что в ту минуту, когда она готова была сделать это, кто-то громко выкрикнул ее имя из дальнего конца автобуса: «Госпожа… госпожа Даниэла… Учительница!!! Это вы? Не могу поверить! Это на самом деле вы? В Африке?»

Огромная рыжеволосая женщина, которую самый завзятый оптимист не посмел бы назвать юной, на самом деле была несколько лет тому назад ее ученицей. Успела ли она окончить школу прежде, чем вышла замуж? Так или иначе, это была она, и сейчас она прокладывала путь к Даниэле, раздвигая плотную толпу мощным плечом, не переставая восклицать: «Госпожа Даниэла! Боже мой! Вот так встреча!»

Вскоре она уже стояла рядом. Она прилетела в Найроби, ибо здесь находился теперь ее дом, в котором она жила со своим мужем, работавшим в большой строительной фирме. Но не было ни дня, торопливо убеждала она Даниэлу, за все эти годы не было ни дня, чтобы она не вспоминала самую любимую молодую преподавательницу английского, которая, не жалея сил, вбивала в них не только знание грамматики, но и любовь, всеобъемлющую любовь к этому, по ее мнению, самому важному из существующих языков.

– Вы не поверите, – тарахтела она, привлекая к Даниэле внимание всего автобуса, – вы не поверите как мы, девочки (и говоря это, она ни на миг не замечала, что выглядит нисколько не моложе Даниэлы), да, все девочки, как одна, клянусь, я знаю, что говорю, до сих пор вспоминаем, какое терпение и любовь вы проявляли, заставляя нас учить наизусть реплики и монологи из «Короля Лира». При том, что ни для одной из нас английский не был родным. О, это было нелегко… А что же теперь? Вы что, бросили преподавать английский?

– Я не бросила преподавать английский, – отвечала Даниэла с улыбкой. – И до сих пор работаю в той же самой школе. Не так уж я стара, как тебе кажется.

– Нет, нет. Боже сохрани! – восклицала толстуха, обнимая ее. – Вовсе не это я хотела сказать. Просто некоторые утверждают, что преподавание не способствует улучшению здоровья… особенно эти кондиционеры… они так сушат кожу… и вообще… но если у вас хватает еще энергии… и вы еще по-прежнему любите Шекспира… да благословит вас Господь!

Даниэла рассмеялась. Нет, школа та же, но что касается Шекспира… Шекспира больше нет. Отменен. Отправлен на пенсию. А вместо него много лет назад в программе появились американские авторы, пишущие короткие рассказы. На другом, не шекспировском языке. Так что она не занимается теперь натаскиванием учеников, желающих получить аттестат зрелости, а читает сказки малышам из начальных классов.

– Начальных классов?! Вы?! Но почему?

– Почему? Как бы это помягче сказать… Возникли некоторые проблемы с дисциплиной у старшеклассников…

– Проблемы с дисциплиной? У вас? – Бывшая ученица была изумлена. – Мы, – сказала она, – мы не просто обожали вас… мы вас даже боялись.

– Это правда, – со смехом подтвердила Даниэла, которая по временам ощущала этот пополам с любовью охватывающий ее школьный страх. – Но тут ничего уж не поделаешь. С того момента, как умерла моя старшая сестра, я стала чуть-чуть медленней… а, может быть, даже в какой-то мере даже рассеянной, и нашлись девочки, которые… скажем так, сумели этим воспользоваться.

На этот раз бывшая ученица была неподдельно огорчена.

– Это бывает, это временные неприятности, поверьте, – утешала она свою учительницу, которая вообще-то не нуждалась в утешении подобного рода. – Не сомневаюсь, что очень скоро вас опять пригласят преподавать в старших классах.

– Все может быть, – отвечала Даниэла, катя свой чемодан по направлению к терминалу, – Но в настоящее время я всем довольна. Учить малышей – это, все-таки, легче и отнимает меньше времени, чем исправлять огрехи старшеклассников… особенно перед выпускными.

Когда же экс-ученица, ставшая к настоящему времени молодой бабушкой, уразумела, что Даниэла движется не к выходу через паспортный контроль, а, скорее всего, к полутемному залу ожидания, где в самых разнообразных позах ждали дальнейших рейсов транзитники, к которым на целых шесть часов готова была присоединиться Даниэла, она со всем своим темпераментом обрушила на нее настоящее африканское гостеприимство. Что? Сидеть и ждать шесть часов? А если это будет семь? Или восемь? В то время как у них с мужем есть прекрасный дом, просторный и тихий, с огромной гостевой комнатой и со всеми европейскими удобствами. И пусть он находится на определенном расстоянии от центра города, никакой беды в этом нет, ее муж позаботится о том, чтобы их машина с личным шофером точно в срок доставила бы ее к самолету.

Даниэла колебалась. Звучало все это заманчиво. Она и в самом деле нуждалась в отдыхе, а предложение бывшей ученицы звучало вполне искренне и разумно. Но оставалось обещание, которое она дала мужу – не покидать аэропорт. И это останавливало ее. Если, не дай Бог, произойдет нечто такое… ну, хотя бы непредусмотренный перенос или даже отмена рейса, как сможет она оправдать нарушение обещания, пусть даже вырванного из нее силой в последнюю минуту? Что сможет сказать в свое оправдание Яари, который всегда, и особенно с момента смерти ее сестры, пекся о ее безопасности – чем дальше, тем сильнее…

Она смотрела на бывшую ученицу, которая отныне в ее памяти останется, в основном, из-за рыжих, почти красных волос. Ну, на самом деле, билось у нее в голове, почему бы не воспользоваться этой совершенно фантастической встречей, не отдохнуть? В конце концов – что в этом такого… что с ней может случиться? Это едва не первая, попавшаяся ей на пути дама, живущая здесь, в Найроби, уже много лет, и нет никаких оснований у нее, Даниэлы, не верить, что ее вовремя и со всеми удобствами доставят в аэропорт – доставят вовремя и прямо к вылету. Она бросила взгляд вниз, рассмотрев проход, ведущий из общего зала в пространство, отведенное для пассажиров, ожидающих пересадки. Она увидела множество людей, ожидающих объявления по радио – взрослых мужчин, женщин и детей – последних было больше всего. Африканские дети ничем не отличались от любых других – они кричали, бегали, прыгали, смеялись, дразнились, играли и плакали – в зависимости от возраста; они перепрыгивали через чемоданы, сумки, мешки, рюкзаки и коробки, а когда им это не удавалось – спотыкались, потирали ушибы и бежали к матерям, время от времени с грохотом переворачивая урны. Перспектива провести в этом бедламе шесть часов с каждой минутой представлялась Даниэле все менее заманчивой.

Но и аргументов, которые могли бы извинить за нарушенное обещание, она не видела. Знал ли Яари ее так же хорошо, как знала себя она? Видел ли он, что с ней делает время? Заметил ли ее возрастающую забывчивость, ее рассеянность, ее испуг? Случайно ли было то, что он с такой настойчивостью напоминал о том, что она может заблудиться? То, что она потеряла в дьюти-фри реальное представление о времени… он имел в виду и эту опасность?

Ей стало страшно. Да, она действительно захотела совершить это путешествие без него. Одна. И до последней минуты она не верила, что трепетавший над нею муж не настоит – вопреки всему – на том, чтобы сопровождать ее. Не потому ли чувствовала она какое-то раздражение и даже переходящую в злость досаду. Она ни в чем не виновата, но разве обещание, данное мужу под давлением и в самую последнюю минуту, не освобождало ее от обязательства сдержать свое слово, разве необходимо было воспринимать сказанное буквально?

Она посмотрела на бывшую ученицу, бросавшую нетерпеливые взгляды в сторону паспортного контроля. И приняла решение.

– Все в порядке, – сказала она. – Шесть часов ожидания не бог весть какой подарок. Но человек в силах перетерпеть и такое, верно? Мне вовсе не хочется заставлять твоего мужа заниматься моими делами. Сейчас я найду какой-нибудь тихий уголок и сяду там. Утром я успела купить в нашем аэропорту какой-то роман, и мне кажется, что сейчас самое время заняться им. Когда читаешь, время просто летит.

И с этими словами, к огромному разочарованию красноволосой дамы, она повернулась в сторону зоны транзитного ожидания и покатила туда свою поклажу, лавируя среди корзин и коробок других пассажиров, отыскивая взглядом то место, где три года назад она терпеливо ожидала объявления о посадке на израильский рейс, сидя рядом с мужем.

То давешнее кафе никуда не делось и было столь же малопривлекательным, как и тогда, с той лишь разницей, что сейчас освещение стало чуть лучше, да и количество столиков и стульев, несколько обновившихся, заметно возросло. Менее мрачными выглядели и стены, обклеенные рекламой и многоцветными постерами, восхваляющими достоинства местных ресторанов и гостиниц. Поначалу Даниэла огорчилась, не понимая, где же здесь найдет она вожделенный тихий уголок, но уже в следующее мгновение перехватила приглашающий жест официанта, выкатившего откуда-то столик.

– Спасибо, – сказала она. – Это то, что надо. Только, пожалуйста, найдите для меня местечко потише. Тихий уголок… Я намерена провести здесь целый день…

Сейчас она пожалела о том, что с такой поспешностью отказалась от завтрака в самолете, а потому первым делом заказала себе большой сэндвич и кофе. Затем раскрыла роман. Она купила его наугад, ничего не зная об авторе, равно как и о содержании. Просто ей понравилась обложка.

Кофе в большом картонном стакане был отличным. Хорошо бы, подумала Даниэла, чтобы и роман оказался не хуже. Она прочитала анонс на обложке. Автором книги была женщина и, как не трудно было догадаться, героиней – тоже.

Надо признаться, Даниэла находилась в сложных отношениях с женскими романами. Как правило, героини этих сочинений относились к себе без излишней любви, это чаще всего были сложные мечущиеся натуры, и обыкновенному читателю было трудно понять, чего они хотят. А не поняв этого, невозможно было решить – хорошо ли написана книга, и насколько талантлив автор – хотя, в конце концов, это не имело особого значения. Если же вдобавок интрига оказывалась малопривлекательной, то очень скоро время начинало тянуться… и тянуться, и тянуть…

Даниэла закрыла глаза. Для начала она прочитала обширный анонс на задней обложке книги. Издатель обещал будущим читателям романа необыкновенное, полное драматизма повествование, изложенное абсолютно новым способом – от конца к началу, тонко намекая на то, что трудности, с которыми читатель столкнется в начале, полностью будут вознаграждены абсолютно непредсказуемым финалом, где все будет поставлено с ног на голову. Это было, таким образом, совершенно безошибочно и честно – предупредить читателя. Чтение такого рода требует максимальной концентрации, и присутствие двух юных африканцев, стоявших, будто их приклеили, возле ее столика и не спускавших с нее глаз, вовсе не помогало сосредоточиться. Такое, вообще-то, случалась не впервые – в прошлый их визит народ тоже толпился возле столика, за которым сидела Даниэла, с той только разницей, что тогда рядом с ней находился ее муж, и ждать вылета в Израиль надо им было не шесть, а всего чуть больше полутора часов, на протяжении которых он не спускал с нее глаз и ловил каждое ее слово. Вот тогда время летело быстро. Она помнила, что, несмотря на предвкушение от неуклонно приближающегося возвращения домой, усиливающееся удовольствием от встречи с сестрой и зятем, о которых она помнила ежесекундно, душу ее переполняла печаль. Что-то (но что? что именно?) должно было подсказать ей, что расставание с сестрой на этот раз будет особенно долгим, но даже в страшном сне ей не могло привидеться, что не пройдет и двух лет, как внезапный инфаркт навсегда унесет эту жизнь, а зять вернется в Израиль даже не с погребальной урной вместо гроба, а с бумажным пакетом, в котором был пепел. «Ну и что, – отбивался он от ошеломленных родственников. – Из-за чего весь сыр-бор? Ведь главное, что ее нет. И не говорите мне, что хоть один из вас на самом деле верит в воскресение мертвых после смерти».

9

Яари элегантно перевоплотился из заботливого отца в строгого босса, допытывающегося у Морана, получил ли он разрешение на отсрочку от резервистской службы.

– Папа, да не волнуйся ты. Все будет тип-топ.

– Когда тебе надо было явиться на сборы? Когда они начнутся?

– Они уже начались. Вчера.

– И тебе дали увольнительную? Тебя официально отпустили?

– Никто не мог меня отпустить официально. Я просто не явился.

– Но почему ты просто не объяснил им, что на работе наступила сверхважная пора… критически важная… со множеством неотменяемых встреч и принимаемых решений?

– Им не нужны никакие объяснения. Они могут получить их у любого встречного… самое лучшее, что можно сделать – это просто молчать. Не высовываться. Исчезнуть. А на случай если они обнаружат мое отсутствие, меня прикроет адъютант.

– Кто?

– Один из моих друзей. Мы были вместе на резервистских сборах… и потом – на офицерских курсах. Мы вместе тренировались…

– Допустим. Но уж своему другу-адъютанту ты сказал?

– Нет. Если бы я сказал, он обязан был бы доложить об этом командиру батальона. Или даже просто приказать мне явиться в часть. И тогда мне пришлось бы игнорировать приказ, понимаешь? Как я, в общем-то, и сделал, не втягивая его. Я просто нигде не засвечивался. Исчез. И ни одна собака этого не заметила. У них достаточно и офицеров, и солдат.

– Что, и сейчас тоже?

– Всегда. Уверен.

– У нас в ближайшее время запланирована важная встреча в Министерстве обороны. Я уверен – упомяни ты Министерство обороны хотя бы вскользь, они сами отпустили бы тебя.

– Никого на свете не интересует твое Министерство обороны. Любое исчезновение объясняется потом самыми фантастическими причинами. Да перестань ты волноваться. Все будет, как надо. Ты хотел меня видеть? Ну вот, я с тобой.

– Ты знаешь ведь, что именно потому, что я не был уверен, отпустят ли тебя, я не смог сопровождать маму.

– А мне казалось, что она сама настояла на том, чтобы отправиться одной.

– Ну… и это тоже. Куда отправляют вашу часть?

– На Западный берег. Но не слишком глубоко.

– Так, может, стоит, все-таки, придумать какое-нибудь веское объяснение.

– Например?

– Что-нибудь с медицинской подкладкой… сбои в сознании… что-то, что стряслось с твоими родственниками.

– Папа, хватит! Я не собираюсь маскироваться под идиота. В этой армии происходит непрерывная смена состава… это и есть резервисты. Такие, как я. Она рассредоточена и, боюсь, бесцельна. И избыточна. Оглянись – куда ни посмотри, увидишь солдата. Везде и повсюду. Никому и в голову не придет, что меня нет.

– Но ты сам сказал, что этот адъютант, твой друг…

– Даже если он заметит – глазом не моргнет.

– Я… я поверю тебе на слово. Ты знаешь, как нужна мне твоя помощь в такие вот напряженные дни. Так что, когда поедешь, спустись в Нижний город, к Башне Пинскера и прислушайся к завыванию ветра. Жильцы кипят от злости, и я их понимаю. Я этим утром был там, рев такой, что я чуть не сошел с ума. У меня есть свои соображения насчет того, что там происходит, но я не скажу тебе ни слова, пока не услышу твое мнение. Кстати, ты не забыл, что в полдень у нас состоится встреча на новом месте?

– Я ничего не забыл.

– А теперь скажи мне, что там с Нади? Удалось его утихомирить ближе к ночи?

– Более или менее.

– Я имею в виду эту ночь.

– И эту тоже. Может быть, перед тем, как отправить его в подготовительный класс школы, я покажу его врачу. А ты не собираешься сегодня вечером заглянуть к нам и зажечь с детьми свечи?

– Не сегодня. Этим вечером я сделаю это с дедушкой. Я не видел его уже два дня. Прямо отсюда я поеду домой. За последние сутки я спал не больше трех часов. Но у нас будет уйма времени для того, чтобы зажечь свечи. До того, как наша мама вернется.

Через центральный вход инженеры и чертежники, техники и секретари непрерывной чередой возникали в кабинете Яари, и их компьютеры вспыхивали экранами один за другим. Вошедшие держали в руках большие кружки с горячим кофе и, согрев ладони, доставали из портфелей и папок свои наброски и чертежи, выкладывая их на рабочем столе Яари, в то время как все новые и новые лица появлялись и исчезали в дверном проеме, чаще всего просто чтобы поздороваться. Те же, которым было что рассказать или показать, говорили все разом, стараясь обратить на себя внимание начальства – так, как это происходило и происходит всегда и везде. Яари, который уже несколько лет, как отошел от непосредственного участия в проектировании, сохранил достаточный уровень квалификации, чтобы разбираться в современном проектировании лифтов, несмотря на шагнувший вперед за эти годы прогресс. Он быстро схватывал даже самые незначительные изменения в спецификации и ценности предлагаемых идей, поддерживая заслуженную годами работы репутацию справедливого и авторитетного судьи.

Светлело. Дождь с неба продолжал изливаться с мягким шелестом, но ветви старого дерева за окном уже не метались под порывами ветра. Утренняя буря потихоньку сходила не нет, и Яари подумал, что сын его, пожалуй, тщетно будет вслушиваться в музыкальные фиоритуры ветра.

Зазвонил телефон. Секретарша принесла утреннюю почту. Но мысли Яари были далеко от рабочего стола. Ибо думал он о своей любимой. Как там она? Вскоре должны были наступить долгие часы ожидания в аэропорту Найроби, и более всего он хотел бы обрести уверенность, что она будет верна данному ею слову и не отправится в город. Но он ощущал вину за то, что вынудил ее долгие шесть часов провести в переполненном и малопривлекательном ресторане. Хорошо, если ей удастся отыскать тихий уголок поближе к выходу на посадку…

И он мысленно воззвал к судьбе, чтобы там, в зале ожидания, нашлось такое место, уютное, но не слишком изолированное, где какая-нибудь добрая душа увидела бы его Даниэлу и прониклась желанием помочь ей, такой беспомощной без его опеки, соучастия и любви, вне зависимости от того, откуда бы эта добрая душа ни взялась – из Израиля, Европы или из самой Африки. Кто-то, кто сумел бы проникнуть в ее внутренний мир и уберечь его жену от непредсказуемой логики ее поступков.

10

Но она вовсе не пыталась отыскать укромный тихий уголок; вместо этого она постаралась поудобнее усесться в просторном кафетерии. Удобнее… Помогла ей в этом та самая добрая душа, о которой думал Яари, принявшая облик седовласого метрдотеля, который помог ей вместе с ее маленьким столиком переместиться в некое подобие ниши, и пока официант ходил за сэндвичем и кофе, она ухитрилась присмотреть неподалеку два освободившихся стула; присмотреть и завладеть ими. На один она положила чемодан на колесиках и сумку, а на другой – ноги, полностью вытянув их, чтобы колени снова приняли привычное положение. Когда она открыла чемодан, то испытала в первый момент сильнейшее искушение заняться израильскими газетами, но затем, преодолев соблазн, отдала предпочтение новому роману, купленному в киоске аэропорта.

И таким вот образом, среди шума и гама, среди чашек и блюдец, журчания малопонятных языков и наречий, ароматов кофе и подгорающего мяса началась схватка (или невольное знакомство?) немолодой уже, но вполне реальной любительницы чтения с выдуманной автором героиней романа, которую, подобно даме из романа Бальзака, можно было бы назвать «тридцатилетней женщиной», и которая с первых страниц повествования предавалась жалости к себе. В лихорадочном и довольно бессвязном монологе она попыталась заручиться читательской симпатией при помощи неких путанных обещаний. Но с чего бы это я, размышляла образованная наша путешественница, должна идентифицировать себя с этой бабой и заботиться о ее невзгодах, если автор сама не позаботилась о том, чтобы читатель хоть за что-нибудь смог проникнуться симпатией к созданному ею персонажу? Не испытывая подобной симпатии или хотя бы уважения к печатному слову, Даниэла просто перелистывала страницы, время от времени бросая взгляд на свои колени, расположившиеся так, словно хозяйка их не откинулась сейчас на обшарпанном стуле, а нежилась у себя дома на самом удобном в мире диване. В конце концов, она сбросила с ноги одну туфлю, за которой последовала вскоре и другая, и с удовольствием стала потирать одну о другую подошвы изящных маленьких ног.

Оконные проемы кафе-бара были узки и грязны, а свет, пробивавшийся сквозь них, был более чем скудным. Шум и запахи также не способствовали концентрации, но она уже приноровилась к этой крошечной оккупированной ею территории и приготовилась к долгому ожиданию. А кроме того, она могла в любую минуту воспользоваться гостеприимством бывшей ученицы, чей муж без всякого сомнения довез бы ее в аэропорт к нужному времени. Но тогда она вынуждена была бы непрерывно общаться со своей гостеприимной хозяйкой дома, выслушивать ее рассказы, благодарить ее, улыбаться и без конца демонстрировать свое восхищение. И пусть ей никогда не составляло труда поддерживать любой разговор, равно как и принимать с признательностью любое проявление доброты и даже подчеркнутое желание побаловать ее вниманием и заботой со стороны мало знакомых с нею людей – все равно она колебалась. Страдания, которые пришлось бы ей испытать, решись она нарушить обещание, данное мужу, отравило бы все удобства, полученные от этого шага, и свело бы на нет любое удовольствие.

Когда муж был рядом, она с легкостью могла согласиться или отвергнуть любую его идею, но сейчас, когда она оказалась одна, необходимость принятия решения буквально парализовала ее, вызывая чувство стыда.

Ну что же…

Она сняла очки и тщательно протерла их, размышляя об оставшихся до вылета часах. У меня нет выбора, думала она, я не властна над временем… так же, впрочем, как и оно надо мной. Несмотря на окружающий хаос, она чувствовала себя уверенно. А кроме того, она находилась рядом с дверями, открывавшимися для посадки. Вытащив паспорт, в котором находился посадочный талон, вложенный туда, разумеется, мужем, она принялась внимательно разглядывать кусочек картона, хмурясь и с напряжением сдвигая брови так, словно расшифровывала иероглифы, а затем заложила его в книгу, отмечая еще не прочитанную страницу, и вернула паспорт в сумочку. Затем тепло улыбнулась молодой паре, усевшейся поблизости – то был европеец, женатый на африканке. Они весело играли с малышом, представлявшим собой очаровательную смесь родительских генов. Разумеется, они отозвались на ее просьбу посторожить ее место, пока она ненадолго отлучится. И вот, обувшись и сжав в руке сумочку, она устремилась пыльным коридором к будочке, торгующей всякой всячиной, которую заприметила еще с предыдущего путешествия. Она была на том же, что и тогда, месте, разноцветная и живописная и, кто бы мог подумать, торговал в ней тот же продавец – старик с самой черной кожей на свете. Может быть, и он узнал ее – по тому, как радушно он ее приветствовал, наполняя вместительный кулек разнообразными сластями – крошечным печеньем, карамелью всех видов и форм и россыпью небольших шоколадок. После недолгих колебаний она добавила к покупке огромный леденец в форме попугая, обсыпанный крошками разноцветного сахара.

Попугай сидел на палочке.

В последнее время – там, дома, она пристрастилась к такой карамели, но Яари наложил на это ее увлечение решительное вето, из-за его, как он сказал, «абсолютной антисанитарии», которая ей, Даниэле (по его мнению) ничего, кроме вреда, принести не могла.

Наверное, он (как всегда) был прав, но в данную минуту она была счастлива.

Нагруженная сластями и не ощущая за собой никакой вины, она вернулась к своему столику и настояла на том, чтобы не только малыш, который был одного возраста с ее внуком, но и его родители отведали все, что она купила, а сама раскрыла на заложенной посадочным талоном странице роман и с нескрываемым чувством ненаказуемого грехопадения принялась облизывать замечательную и безусловно вредную для нее леденцовую птицу.

11

Тянулись часы, дождь продолжал падать, ветер крепчал. Позвонил Франциско и на своем аккуратном английском обратился к Яари за советом. Невзирая на бурю, отец настаивал на утренней прогулке.

Время от времени Яари и прежде был призываем в качестве судьи в спорах между Франциско и отцом, в большинстве случаев он становился на сторону отца, даже когда и ему самому желания старого джентльмена казались чересчур эксцентричными. У него не было оснований полагать, что болезнь, некогда поразившая старшего Яари и выражавшаяся в дрожании рук и ног, и замедлившая его походку, каким – либо образом затронула рассудок отца. И пусть приходилось признать, что под натиском болезни старый джентльмен изъяснялся чуть менее внятно, время от времени впадая в депрессию, Яари, всегда преклонявшийся перед отцом, чувствовал, что в сердцевине своего существа тот остается по-прежнему тверд, и, несмотря на круглосуточное пребывание в стенах дома, он нисколько не утратил чувства реальности.

– Все в порядке, – Яари-младший заверил Франциско. – Одень его потеплее, укутай в черное пончо и проверь, захватил ли он шарф и надел ли шляпу.

– Но… мистер Яари… дело в том, что шляпа куда-то делась…

– Тогда найди ему другую. И без нее никуда не выходи. Не то получится, как в прошлый раз. Он в результате простудится. Приладь сидение, которое я купил специально для его коляски, и не вози его по улицам. Найди хорошую площадку с навесом, где в случае чего вы могли бы укрыться от дождя. А если он немножко промокнет – не беда. Запах дождя ему всегда нравился. Он даже говорил, что именно так пахнет счастье.

– А ветер?

– Ветер он любит тоже.

– Я все понял. Не хотите ли сказать что-нибудь вашему папе?

– Не сейчас. Но ты скажи ему, что вечером я зайду, чтобы зажечь с ним свечу.

– Ханукальную свечу, да?

– Браво, Франциско. Приготовь ее. Пусть будет под рукой.

Донельзя озабоченный мыслями о жене, в далеком Найроби ожидавшей посадки на стыковочный рейс, Яари отменил одну из назначенных встреч и вышел наружу, чтобы встретить сына. Но когда он увидел, что дождь и не собирается утихнуть, более того, явно набирает силу, он решил сделать крюк и добраться до спортивной площадки неподалеку от родительского дома и посмотреть, как проходит утренняя прогулка упрямого родителя.

Сквозь лобовое стекло, очищаемое дворниками, он разглядел тонкую фигуру Франциско, закутанного с ног до головы – он медленно катил инвалидную коляску старшего Яари по направлению к спортплощадке. Преданный и добросовестный филиппинец, как было оговорено, не забыл про теплый шарф, равно как и про черное пончо, но на голове хозяина была не шляпа, а красный берет, сохранившийся со времени армейской службы Яари. Он подождал, пока кресло на колесах завершит разворот, и двинулся ему навстречу. Оттого, что старый его берет был старику велик и наползал на глаза, Яари не мог не восхититься неукротимым упрямцем и порадовался мысли, что старик доказывает и себе, и всем остальным, что всегда был и будет сильнее любого ветра и дождя.

12

Ни автор романа, ни главная героиня, созданная ею, не приложили достаточно усилий, чтобы пробудить симпатию Даниэлы. Она читала добросовестно, внимательно, не пропуская ни строчки, но так до сих пор и не получила ни малейшего представления о внутренней жизни персонажа, даже когда на двадцатой странице героиня нанесла грозный визит в дом своих родителей, намереваясь воскресить жалость к себе – и в себе – воспоминаниями о перенесенных в детстве горестях. Даниэла нашла это отвратительным, неестественным и притворным. Похоже, писательница не понимала и не представляла даже, что именно внутри семьи могут на равных существовать и злоба и любовь, которые начисто отсутствуют среди враждующих чужаков. Она положила ноги на чемодан, стоявший на полу с тех пор, как официант стащил у нее один из найденных ею стульев и отдал его кому-то из хлынувшей в кафетерий полноводной реки туристов. Она это стерпела. Но когда он вскоре вернулся, намереваясь поступить так же со вторым стулом, на котором лежала ее сумка, полагая, скорее всего, что эта белая старуха, за все время заказавшая только порцию кофе и сэндвич, считает это достаточным основанием для более обширных претензий, она не выдержала и, вернув ноги в туфли, покатила чемодан прямо к выходу на посадку, который находился в конце коридора.

Дверь к посадочному рукаву была закрыта, ни единого путешественника не было видно в маленькой безлюдной комнатке для ожидающих. До вылета еще три часа ожидания – перспектива, не внушающая оптимизма. Впервые с той минуты, как она решила совершить столь дальний перелет к своему зятю в Африку, она разозлилась на мужа за то, что он не настоял на совместном полете. Да, она знала, что его присутствие не вполне вписывалось в план тех мемориальных ритуалов, которыми она хотела бы почтить память покойной сестры. Но сейчас, в пустом пространстве перед запертой дверью, он был нужен, он был необходим ей. Как нужен он был все предыдущие годы… Она зависела от его присутствия и незаметно для себя привыкла, что он здесь, рядом, исполняет роль успокоительной таблетки. Что случилось с ним, почему он отпустил ее, при этом запретив покидать аэропорт?

Да, конечно, пройдет несколько часов и ее с радостью встретит зять, называвший ее всегда «маленькой сестричкой», однако в последнем телефонном разговоре голос его, как ей показалось, звучал как-то неуверенно – похоже, он не до конца понял цель ее визита и связанные с ним обязанности, которые она, Даниэла, возлагала на него. Более того, у нее вдруг зародилось подозрение, что он чего-то боится. Что же до нее самой, она находила резоны, объясняющие возвращение зятя на континент, где сфера его дипломатической деятельности теперь сводилась к нулю, весьма туманными. Было ли это на самом деле желанием подстраховать себя финансово в виду приближающейся (или уже наступившей) старости? И чем на самом деле он собирался там заниматься? Ему ведь было уже далеко за семьдесят, и она знала, что ее сестра, любившая его и доверявшая ему, была бы счастлива узнать, что кто-то из семьи возьмет на себя труд позаботиться о нем. И присмотрит…

Не только из-за голода и усталости, но, скорее всего, от скуки она машинально съела целую плитку шоколада, и во рту осталось противное послевкусие. Не следовало ей в самолете отдавать свой завтрак молодому человеку, как будто он был ее мужем. Предстоявший второй перелет был недолгим, а потому компания не предлагала пассажирам настоящую еду, так что не лучше ли сейчас подкрепиться горячим? Несколько минут – и она сделает это в кафетерии. Без проблем. А затем сможет растянуться на одной из скамей, окружавших закрытое до сих пор место отправления. Лицом к дверям. Конечно, все это не подобало делать взрослой женщине из обеспеченного круга – лежать, подобно бродяжке, на деревянной скамье аэропорта, но она была здесь одна, и если кого-нибудь заденет, что она расположилась вот так, она, конечно, сразу почувствует это и просто сядет.

Скамейка тверда, а у нее с собой нет ничего, что можно было бы подстелить. Что ж… тогда она вернется пока к чтению. Автор явно оказалась не в силах заинтересовать читателя внутренними страданиями героини, а потому (что предсказуемо) прибегала к описанию внешних неприятностей, начинала запутывать и усложнять сюжет. Внезапно возник некий секретный агент, надменный и крутой любовник, – прием, который должен был бы поддержать падающий читательский интерес, но, похоже, эта задача была новому персонажу не по плечу. Веки Даниэлы с каждой секундой наливались тяжестью, и она быстро заложила посадочным талоном последнюю недочитанную страницу, засунула книгу в сумку, из последних сил, не захлопнув, швырнула ее на пол, и неизвестно, что произошло раньше – содержимое ли сумки вывалилось наружу, или глаза Даниэлы сомкнулись в одолевшем ее сне.

Усталость, наконец, одолела одинокую женщину, вытянувшуюся вдоль скамьи рядом с местом посадки. Несмотря на некомфортабельные условия, сон ее был глубок и спокоен, и пассажиры, прибывавшие с каждым часом, не требовали, чтобы она прервала свой сон. Время от времени она слышала приглушенные голоса, говорившие на европейских языках, в привычное течение которых врывались странные африканские наречия, но это не заставляло ее открыть глаза, чтобы посмотреть, какого цвета – белого, черного или коричневого люди, окружавшие ее со всех сторон. Все они желали ей добра. Мягкая улыбка скользила по ее лицу. Муж, где-то далеко скучавший по ней, превратился в ее сновидении во множество мужей, абсолютно таких же, но чужих… и все равно очень, очень милых.

13

Издалека Яари увидел сына, который ожидал его у закрытых ворот стройплощадки. На нем был короткий, цвета хаки, бушлат, точно такой же, какой когда-то носил он сам, но только не полученный с воинского склада, а сшитый на заказ, на фабрике… Догадываясь, что сын не захватил с собой каску, он достал пару своих из багажника автомобиля; желтую протянул сыну, оставив себе старую, с камуфляжной раскраской. Свою он тут же надел. Отомкнув замки и открыв ворота, они быстро отправились на головной участок, где достраивающаяся часть здания еще не была окончательно завершена. Старший прораб, в обязанности которого входило сохранение в секрете окончания всех работ, радушно пожал им руки и повел их к шаткому желтому подъемнику, больше всего напоминавшему клетку для кур – командовали им двое суровых китайцев; поднималось это сооружение осторожно, с тихим повизгиванием и скрипом, прямо к серым балкам на самом верху, пока пассажиры сквозь проволочное ограждение всматривались, как мартышки, в завесу из дождя, затянувшего все до самого горизонта.

– Ты здесь не замерз? – спросил Морана подрядчик.

– Если не замерз мой отец, – улыбаясь ответил Моран, – неужели я…

Яари возразил: «Э, парень! Я – это я. А ты – это ты».

В этот момент кабина лифта без предупреждения остановилась, задрожав. Выйдя, они выбрались на бугристую площадку, усыпанную строительным мусором, и заглянули в темную бездну лифтовой шахты, в которой тот же строительный мусор перемежался змеившимися металлическими тросами и кабелями. Яари встал на колени и стал обследовать шахту, расспрашивая инспектора о трещинах и дырах.

– Я уже получил свою долю неприятностей от дрянной работы шахтостроителей, возводя небоскребы в западной части города, и если что, то я несу ответственность только за сами лифты, но не за шахты. Подобные вам владельцы недвижимости, как вы легко можете себе представить, всегда поддержат меня, если разговор пойдет о борьбе с вездесущим ветром.

Моран достал металлическую мерную ленту и вытянул ее по верху шахты. «Осторожно здесь, – крикнул ему отец, – держись подальше от края». Вспышка сладостного воспоминания вернула его вспять, на тридцать лет назад, к ночи, полной страсти, результатом которой и стал его сын. И что это была за реплика об «истинной страсти», что она имела в виду там, в аэропорту, когда они расставались. Была ли то несбывшаяся мечта женщины, уже, увы, немолодой, и скрытый вызов мужчине, который сражался за возможность предаться любви в дни, предшествующие ее отлету?

Моран еще немного удлинил ленту. Ему хотелось убедиться, что истинный размер шахты не соответствует тому, что было запланировано при проектировании, что, в свою очередь, было вызвано идеей поставить дополнительно еще один, пятый лифт, так сказать, персональный, для самых избранных посетителей пентхаузов – «люкс», при пользовании которым клиент или посетитель сохранял бы полную анонимность.

Яари поинтересовался у прораба, что он думает о подобном варианте. «Ведь если мы и сумеем установить этот пятый лифт, уложившись при этом в сметную стоимость четырех, что это будет за лифт? Маленький и тесный, в него поместится один человек – вот и все? Верно?»

– Верно, – согласился прораб. – Один. И, предпочтительно, не слишком толстый. Но ведь для заказчика размер этого «особого» лифта не так уж и важен. Главное – чтобы он был. И чтобы работал.

Просвет в облаках позволил солнечному лучу оказать помощь Морану, который, похоже, не был доволен результатами своих исследований. «Вы уже на четыре сантиметра урезали проектную ширину, – сказал он прорабу. – И если вы продолжите возводить эту шахту под таким углом, в конце концов она окажется на пятнадцать сантиметров короче. И куда в таком случае вы собираетесь втиснуть пятый подъемник?

Он громко щелкнул металлом измерительной ленты и убрал ее обратно в чехол, сунув все вместе в карман, после чего стряхнул строительную пыль с ладоней. Потеря нескольких сантиметров нисколько не огорчила Яари. «Мы все уладим», – заверил он сына и крикнул китайцу, загипнотизированно уставившемуся на море, чтобы тот открыл желтую кабину лифта и опустил их на землю. И в то время, как он окидывал взором неутомимо растущий город, Яари думал не о нем, а об одной путешественнице, находившейся очень далеко от него, несомненно уставшей, может быть, изможденной от бесконечно долгого ожидания в невзрачном помещении для транзитных пассажиров, на которое он сам ее обрек. Но его не оставляла надежда, что взгляд ее сияющих глаз, ее улыбка, словом, вся она, неизбежно привлекут чье-нибудь сочувственное внимание, которое поддержит и поможет ей.

14

Так оно и вышло. Едва лишь мягкая экваториальная мгла стала наползать на узкие бойницы окон, ее привело в себя шумное появление новых пассажиров, собравшихся лететь тем же рейсом. Стюард транзитного зала написал номер самолета и название рейса, а также номер выхода на посадку и наименование конечного пункта полета, используя для этих целей старинное, но проверенное средство: кусок мела и маленькую черную грифельную доску, после чего повесил произведение своего искусства на дверь, предназначенную для выхода. Даниэла использовала представившееся время для того, чтобы оценить (для себя) человеческие качества своих возможных попутчиков – как белых, так и черных, – стараясь запомнить и отметить тех, кто мог бы послужить надежной опорой в случае, если бы (все равно почему) ее зять не появился вовремя в аэропорту, оставив ее наедине с проблемой, как добраться и отыскать его в этом его Морогоро.

А пока она отправилась в дамскую комнату и принялась неторопливо и методично приводить в порядок свой макияж, не без интереса разглядывая свое отражение в зеркале, для которого определение «почти четкое» звучало бы невероятным комплиментом. Когда голос по репродуктору объявил о начале посадочной процедуры, она не стала тянуть (как обычно делала) время, чтобы дождаться, пока очередь станет возможно более короткой, но наоборот – с непривычной для себя быстротой покинула туалет, чтобы на этот раз оказаться в числе первых. И когда контролер попросил ее показать паспорт, она вручила его ему с полной готовностью.

Все было в порядке.

Кроме одного.

Посадочный талон отсутствовал.

Очередь послушно ждала, давая улыбающейся милой даме достаточно времени, чтобы та могла разобраться с паспортом и сумкой. Когда же первая попытка не увенчалась успехом, ее с необыкновенной важностью попросили постоять в стороне и поискать то, что ей было нужно, более тщательно. Бумажный талон на посадку. Она могла бы рассмеяться, но удержалась. Посадочный талон! Есть ли о чем говорить. Клочок бумаги! А нельзя ли просто обойтись без него?

Но оказалось, что нет. Нельзя. Это действительно лишь клочок бумаги. Но он необходим. Хотя бы потому, что именно в этом пункте контроля пока еще не установлен механизм, который, считав данные посадочного талона, выбрасывает его обратно в руки контролеру, а без этого только эти именно руки были единственной гарантией, способной подтвердить и удостоверить факт принадлежности пассажира к регистрационному списку улетающих именно этим рейсом. Особенно важна была бюрократическая, в общем-то, процедура, если объявлялся вдруг опоздавший почему-либо пассажир.

Еще несколько минут прошли в тщетной попытке отыскать то, что исчезло, пока служащая аэропорта в оранжевой униформе, которая очень шла к ее темной коже, не увела ее вежливо в сторону от все увеличивавшейся очереди, посоветовав еще раз – неважно который – просмотреть сумку. «Он найдется, – уверяла она растерянную пассажирку. – Посадочный талон? Найдется, можете мне поверить. С потерями всегда так – они находятся».

Даниэла была с этим согласна. Она даже улыбнулась этой приветливой и любезной женщине. Хотя сама она была в затруднении, близком к отчаянию, которое только усиливалось, стоило ей вспомнить о муже. Этого стоило ожидать! Он предупреждал ее – все документы надо держать вместе! Вот теперь он должен был бы порадоваться, что его тревожные предчувствия подтвердились – она растяпа, и он ни в чем не может на нее положиться. А ведь это его – и ничья больше – вина. Малейшие неприятности буквально парализовали ее, словно она была под анестезией, а все потому, что всю их совместную жизнь он оберегал ее, обращаясь с ней так, словно она была принцессой.

Но она не была ею!

Она отлично помнила прямоугольник посадочного талона. Она держала его в руках. Он стоял у нее перед глазами. Она не обращалась с ним с небрежностью или невнимательностью, она хорошо помнила, как он выглядел, какого он был цвета… так почему же он предал ее, исчезнув неведомо куда, оставив ее стоять одну в помещении для транзитных пассажиров?

Пассажиры один за другим проходили мимо нее, в том числе и дружная семейная пара, спешащая, скорее всего, на вечерний матч. Осуществление их давней мечты было совсем рядом – вечерний рейс был совсем недолгим. Автобус, который должен доставить их к самолету, ожил, зажглись фары, зафырчал мотор. Старший контролер спросил ее: «Вы уже сдали багаж?» Она заверила его – нет, нет. У нее нет никакого багажа. Только вот этот небольшой чемодан на колесиках. Она едет ненадолго, всего лишь короткий визит к родственникам. Неделя, не больше. И никакого багажа. Это все, что есть.

На какой-то момент в голове у нее мелькнула мысль добавить, что встречающий ее зять некоторое время тому назад занимал в правительстве важный министерский пост – может быть, из уважения к его, пусть даже прошлому статусу, они простят ей отсутствие посадочного талона… но уже в следующую секунду она отказалась от этой мысли. Это бесполезно.

И она не сказала ничего.

Это сильно облегчило задачу самолетной команды. Не надо было думать о том, как отыскать в грузовом отсеке один-единственный чемодан. Не надо было оформлять официально задержку рейса. Они могли теперь просто оставить нерасторопную пассажирку наедине с ее волнением и взлетать. Вот, чем все для нее обернулось. Ведь будь у нее еще чемодан, им пришлось бы закрыть глаза на отсутствие у нее посадочного талона и позволить занять место… но нет. Ирми уверил ее, Даниэлу, не тащить с собою лишнего груза – ибо погода у них (уверял он ее) просто превосходна, а если уж внезапно похолодает, то в доме есть свитер, который носила ее сестра, и ее же плащ.

Слезы подступили у нее к глазам, еще минута – и она бы разрыдалась. Но неожиданно исчезновение посадочного талона непонятным образом слилось воедино со смертью ее сестры.

Она поняла вдруг, что должна… нет обязана найти этот чертов талон. Она должна найти в себе силы, все, что остались, собрать воедино… и проснуться. И дело тут было уже не в ее муже, заботы которого парализовали ее волю к сопротивлению, и даже не мысли об умершей сестре. Речь шла о ней самой. Она должна победить свое оцепенение, вырваться, преодолеть ступор. Если она этого не сделает, ее полет в Африку лишается всякого смысла, ибо это будет означать, что она поддается разрушающим ее волю и тело боли и отчаянию. Если она не преодолеет лишающий ее сна морок, каким образом сможет она вызвать в памяти события далекого детства? Ее зять не выполнит эту работу вместо нее. В глубине души она знала, что зять был далеко не в восторге от ее прибытия, пусть даже всего на семь дней. И не потому только, что он не понимал причины ее прилета, но и потому, что опасался (а может и побаивался) острого ее ума и проницательности. Не исключала она также его опасения, что она слишком глубоко заинтересуется его делами. Поэтому, если явиться перед ним легковесной и безответственной попрыгуньей, он, подобно ее мужу, постарается убаюкать ее волю, загипнотизировать, заворожить и размягчить ласковой приветливостью до такой степени, что она потеряет только-только обретенную независимость – и ее ждет участь безвременно ушедшей сестры.

Вот почему она обязана была найти исчезнувший талон. Не расслабляться – приказала она себе. Собраться. Сконцентрироваться. Не может она позволить себе, подобно капризной школьнице, подойти к транзитной стойке и умоляюще просить перерегистрировать ее на какой-нибудь завтрашний рейс. Она возьмет себя в руки, стиснет кулаки, она не позволит проявленной к ней заботе и вниманию разрушить только-только обретенную ею независимость. Ей нужен только толчок злости. Нечто вроде мазохизма, ярости, подобной той, что испытывала героиня романа, который она тогда засовывала в чемодан и до этой минуты даже не вспоминала…

О героине романа.

Стоп!!!

Роман! Вот именно!

Теперь она знала. Посадочный талон вовсе не потерян. Он в книге, лежащей в чемодане, им она отметила то место, на котором прервала чтение. Это было место, страница, эпизод, в котором героиня, измученная и изнуренная своими страстями, выплескивала свою ненависть…

– Нет, нет, нет… одну минуту, – остановила она стюарда, который уже готов был захлопнуть дверь перед ее носом. – Одну минутку.

Опустившись на пол рядом с сумкой, она открыла ее. Ах, нет, тогда она открыла чемодан, и среди газет, за толстой их пачкой она нашла роман, в котором посадочный талон лежал целым и невредимым. Он взяла его в руки и автоматически запомнила страницу, а потом захлопнула роман. А чемодан закрыла.

– Мы найдем кого-нибудь, кто позаботится о вас, – успокоил ее контролер, отрывая перфорированный хвостик. – Но, как я вижу, вы вполне способны позаботиться о себе сама…

Поскольку теперь она оказалась последним пассажиром рейса, он решительно покатил ее чемодан к фыркающему автобусу – со стороны могло показаться, что чемодан движется сам по себе. Она была встречена с неподдельным энтузиазмом. Грохнули аплодисменты, кто-то уступил ей место, и она, поблагодарив, села, улыбаясь, и ни на минуту не забывая о паспорте, который держала в руке, то есть поступала так, как о том и просил ее муж. Из паспорта игриво выглядывал оставшийся кусок посадочного талона, который она не выпускала из вида, пусть даже через минуту-другую должна была снова вытащить его и предъявить стюардессе, давно ожидавшей отлетающих в дверях самолета.

15

Заходящее солнце, едва различимое меж тяжелых туч, отбрасывало серые тени по стенам офиса Яари. Но он не включал свет, еще плотнее откинувшись на спинку удобного кресла, закрыв глаза и погрузившись в размышления перед тем, как исполнить последние обязательства этого дня, начавшегося еще до восхода. Примерно в это время его отец обычно ужинал, но поскольку Яари тяжело было дожидаться, пока жена Франциско по имени Кинзи управится со своими обязанностями (она кормила старого джентльмена, используя для этого чайную ложечку), он предпочитал появляться в конце процедуры, когда нагрудная салфетка с отца уже была снята, а лицо его было начисто вытерто.

В офисе тихо. Благодаря празднику, рабочий день для женщин закончился в полдень, и не все мужчины, уходившие вместе с ними на обед, вернулись к своим рабочим столам. Несколько лет назад, когда отец не мог более скрывать предательское дрожание конечностей и вынужден был отойти от дел, Яари с помощью секундомера установил, кто из прогульщиков сколько рабочих часов пропустил, настояв, чтобы эта информация была официально зафиксирована, имена обнародованы, и возможность в любую минуту быть уволенным доведена до каждого служащего. Этого, считал Яари, вполне достаточно для поддержания служебного рвения.

И он был прав.

Иногда, поздним вечером, возвращаясь с Даниэлой домой после концерта (или из кино), он специально делал крюк в направлении офиса для того, чтобы показать ей мерцание компьютерных экранов, отражающихся в окнах.

– Послушай, Яари, – говорил по телефону Готлиб, владелец завода, выпускающего лифты. – Похоже, что ветер опять набирает силу. И как я тебе уже говорил этим утром, вне зависимости от того, хороша наша работа или не слишком хороша, я хотел бы, пусть даже для успокоения наших друзей, каждого поодиночке или всех вместе, скопом, заверить, что претензий к нам, как профессионалам, быть не может. А потому я решил прямо сейчас прислать к тебе специалиста, эксперта высшей пробы, но при одном условии – либо ты сам, либо кто-то из твоей фирмы будет ее сопровождать.

– Зачем тебе все это?

– Затем, что на месте, на строительной площадке, она сможет наилучшим образом объяснить тебе, как надо вести дела с квартиросъемщиками, и доказать им, что беспокоящие их шумы объясняются не твоим дизайном – и уж, конечно, не моими лифтами, но исключительно отвратительной работой строительной компании, устанавливающей лифты… ну и еще, быть может, просчетами архитекторов, спроектировавших противопожарные двери у входа в гараж. И мне вовсе не нужно слышать завываний, чтобы понять: ветер проникает в здание снизу, а не сверху – более точно тебе скажут и покажут мои инженеры. Так что, дружище, слушай, что я говорю, и не спи на ходу – завтра погода изменится, ветер утихнет, и если ты прохлопаешь этот шанс, то останешься в дураках, и никогда ничего не узнаешь. Возьми себя в руки и поговори с моей сотрудницей в ближайшие полчаса. Сам, лично – это лучше всего – или пошли своего сына. Она – редкая птица, одаренная, как редко бывает. Профессионал высшей пробы. Покорит тебя раз и навсегда и избавит от чувства вины… думаешь, я не уловил его этим утром? Так что можешь положиться на меня.

– Ты сказал «чувство вины». Никакого чувства вины нет. Но есть чувство ответственности.

– Не бойся. Она освободит тебя от чувства ответственности.

– Ты поешь, словно влюбился в нее. Откуда явилось нам такое чудо?

– Она в состоянии определить, что происходит в любой точке любого механизма. Исключительно за счет слуха. Это касается любых моторов и кабелей. Она чувствует повреждение задолго до того, как начинаются серьезные проблемы. С таким уникальным слухом она могла бы дирижировать симфоническим оркестром, объединенным с большим хором… вместо того, чтобы работать у нас в департаменте обслуживания.

– Она израильтянка?

– Целиком и полностью. Ребенком ее послали в какой-то музыкальный кибуц[6] в Галилее, где она прошла отличную практику среди тракторов, комбайнов и сеялок.

– А сколько ей?

– Не знаю… Тридцать… сорок… может, чуть больше. Тоненькая, маленькая. Но ладная такая, крепышка. И выносливая, как десантник Моссада[7]. Проскользнет в любое отверстие, просочится в любую трещину. Бесстрашный маленький чертенок.

– Ну, хватит. Годится. Я найду кого-нибудь, кто ее встретит на гаражной стоянке.

– Но лучше, если ты сам…

– Пас. Не могу. Филиппинцы моего папочки ждут меня, сжимая в руках ханукальные свечи.

– Как поживает твой доблестный старикан?

– Положение стабильно. Это диагноз.

– Передавай привет от меня. Ты ведь знаешь, как я – да и все остальные – уважаем и любим его.

– Это радует. Продолжайте его уважать и любить, поскольку он держится молодцом и намерен жить до ста двадцати…

– Уверен, что ему удастся… и тем не менее, дорогой мой Яари… разделайся с этими чертовыми делами… а потом мы с тобой закрутим такое… А не хочешь ли увидеться со мной прямо сейчас?

– Ну уж нет. На сегодня я наработался. Я поднялся в три часа ночи, чтобы отвезти жену в аэропорт!

– Куда это понесло ее в середине зимы?

– В Африку.

– Организованный тур?

– Нет. Она отправилась одна.

– Одна? В Африку? Ты никогда не говорил мне, что твоя жена такая авантюристка.

Яари хотел было объяснить давнему другу семьи, что Даниэла там не будет одна, но что-то удержало его. Авантюристка? Пусть так. Это придавало его жене ауру, которой та никогда не домогалась. А сам он в эту минуту вдруг подумал, что это правда.

16

Сама она в это время сидела, прислонясь к иллюминатору, словно это было супружеское плечо, и напряженно вглядывалась в проплывающий внизу мир. Самолет, которым она теперь летела, был винтовым, с пропеллером, однако новым, не слишком большим, что позволяло путешествовать под ровное, приятное жужжание, неспешно перемещаясь в чистом вечернем небе на незначительной высоте, так что она могла видеть не только изгибы реки и контуры небольших озер, но также огоньки домов там и тут, а то и костры палаточных кемпингов. Тот факт, что она не пропустила свой рейс, наполнял ее какой-то новой, непривычной для нее гордостью. Взглянув на себя со стороны, она осталась вполне довольна увиденным. Она достала паспорт и необходимые для туристической поездки документы и начала читать их один за одним, бережно переворачивая страницы, как если бы они составляли небольшой молитвенник.

В соседнем кресле разместился средних лет англичанин со слегка синюшным лицом, седовласый и упитанный, он требовал от стюардессы «полагающийся» ему третий стакан «скотча». Даниэле это ничуть не мешало. Полет совсем недолгий, а сосед выглядит достаточно солидным и почти трезвым; несколько раз она боковым зрением ловила на себе его оценивающие и, бесспорно, восхищенные взгляды. Ей это не было неприятно. Нет, не было. Ибо, несмотря на возраст, она была уверена, что ни на йоту не потеряла былого, чисто женского очарования. Обратись она к этому англичанину с любым, самым незначительным вопросом на своем превосходном английском, поощрив его тем самым на начало разговора, он потерял бы голову еще до того, как самолет совершит посадку. Но вместо этого она снова повернулась к окну. Внизу проплывала Африка, и именно она больше всего сейчас занимала мысли Даниэлы.

17

– Ветер усиливается, – сказал Яари, отрывая своего сына от компьютера. – Готлиб послал своего специалиста по акустике к Башне Пинскера для выяснения проблем с шумом, что должно освободить нас, и в еще большей степени его, от ответственности перед жильцами. Но он настаивает на том, чтобы один из нас встретил его сотрудницу и выслушал ее объяснения. Я уже по горло сыт всем этим: завываниями и ветром, а кроме того, я опаздываю к твоему деду, которому обещал, что зажгу с ним свечу, так что, хабиби, сделай мне одолжение – ее надо встретить у въезда в гараж, и мы заткнем рот жалобщикам и закроем это дело. Уже ни в какие ворота не лезет, когда какие-то люди, о которых я знаю только, что они купили квартиры, непрерывно терзают меня звонками на мобильник.

В просторной гостиной родительского дома, обращенного фасадом в парк, его отец, включив новостной Первый канал, сидел, подрагивая, в инвалидном кресле на колесах; сбоку от него примостился шестилетний Хиларио, сын обслуживавшего старика филиппинца. Мальчик объяснялся на иврите без акцента. У Хиларио была собственная маленькая ханукия, праздничный, с девятью отверстиями, подсвечник, сделанный из желтой глины, и три разноцветных свечи. Все это ожидало появления Яари – вместе с еще тремя свечами в большой старой ханукии.

Когда состояние здоровья его отца ухудшилось, Даниэла настояла, чтобы в помощь ему были наняты приглашенные с Филиппин специально обученные работники по уходу за престарелыми гражданами, самые лучшие, судя по рекомендациям. Сначала речь шла об одном филиппинце, но Даниэла удвоила цифру – по ее мнению надо было приглашать двоих и желательно, чтобы это была семейная пара, присутствие которой в доме создавало бы пусть несколько искусственную, но какую-никакую семейную атмосферу. «Это большой дом, – аргументировала она, – и в нем достаточно комнат, чтобы разместить еще нескольких человек – двух, трех, даже четырех. Поступив так, мы, заплатим немногим дороже, зато обретем мир и спокойствие, в котором мы заинтересованы больше всех».

И раз Даниэла так считала…

Но был ли этот дом вместителен на самом деле, спрашивал Яари самого себя чуть позже, когда посетил отца и увидел, насколько уменьшилось жизненное пространство по сравнению с тем, что сохранялось в памяти с детства. Уменьшилось все – и место, где можно было раньше побродить, и комната для игр, и плетеная мебель в кухне, специальное помещение для сушки выстиранного белья. Словом, все.

И тем не менее…

Приглашенная семейная пара, Франциско и Кензи, внешне более похожие на подростков, несколько месяцев назад ставшие родителями крошечной девочки, были в восторге. Ведь каждый из них получал свою индивидуальную, отдельную комнату, даже их сыну Хиларио, рожденному в Юго-Восточной Азии, досталась детская комната Яари. Мальчик недавно перешел в первый класс школы из детского садика, который некогда посещал сам Яари-младший. Маленький филиппинец оказался учеником сметливым, усердным и способным. Сейчас он сидел рядом с подрагивающим всем телом отцом Яари, сидел, демонстрируя собранность и готовность сыграть свою роль в древнем празднике зажигания свечей – хануке; он не спускал глаз с Яари, ожидая от него разрешения произнести положенные благословения, которые предшествовали зажиганию свечей в подсвечнике.

– Не переигрывай, – строго сказал ему Яари-младший и потянулся к маленькой голове малыша-филиппинца, чтобы снять с него праздничную кипу[8].

Но старый джентльмен остановил его:

– Что это с тобой? – пробурчал он. – В чем дело? Он ничего не нарушил, надев эту кипу. Никого не оскорбил. Просто накануне хануки к ним в класс пришла новая мора, учительница, преподававшая раньше в религиозной школе, и теперь эти дети знают о нашей религии много больше, чем в свое время узнали вы.

Яари давно уже понял, что отец знает досконально обо всех деталях, касающихся жизни и занятий Хиларио – много, много больше, чем знал о своих сыновьях, когда те были детьми. И удивляться тут было нечему – английский язык отца был более чем минимален, так что общаться с обслуживающими его помощниками приходилось с помощью их старшего сына, а в процессе общения волей-неволей он познавал внутренний мир своего маленького переводчика.

– Ну, славно, – по-английски сказал Яари. – Но из меня – просто дух вон, так я устал. Так что первым делом давайте покончим со свечами…

Старший Яари дал знак Франциско, чтобы тот выключил свет, и мерцающее пламя осветило мальчика. После чего уже Хиларио зажег шамаш[9], свечу, которую он сжимал в руке, а от нее – остальные две свечи, что-то при этом нашептывая, без единой ошибки – это были два традиционных благословения, произносившиеся в то время, когда от «дружественного огня» вспыхивали огоньки в его маленькой глиняной ханукии. Закончив эту часть дела, он протянул другой шамаш Яари. Но тот жестом велел ему продолжать церемонию, и ребенок, раскрасневшийся от удовольствия, стоя на цыпочках, повторил благословения, пока нетвердой детской рукой зажигал свечи в подсвечнике старого джентльмена. После чего повернулся к матери, сидевшей в углу с малышкой на руках, и получил от нее разрешение исполнить ханукальную песнь. К облегчению Яари, это была не «Маоз Цур[10]», которую он ненавидел, но древний ханукальный напев, мелодия которого звучала для уха много приятней, а поскольку ни Франциско, ни Кинзи не знали слов и были не слишком тверды в мелодии, у Яари не оставалось иного выхода, как поддержать мальчика, дополняя его исполнение собственными вариациями.

После того, как церемония закончилась, отец осведомился, благополучно ли Даниэла добралась до дома Ирмиягу. Двумя днями ранее она заходила к старику попрощаться и подробно рассказала ему о цели своего путешествия, а поскольку при этом он проявил к предприятию неподдельный интерес, непрерывно кивая во время рассказа (но вовсе не по причине болезни, а, скорее всего, понимая и соглашаясь с ее доводами), он принял близко к сердцу все ее горести, тревоги и опасения, и теперь беспокоился за судьбу любимой невестки, путешествующей в одиночку по неведомой Восточной Африке.

Яари посмотрел на часы. Между Израилем и Восточной Африкой не существует разницы в часовом поясе, при нормальном течении событий самолет преодолел уже большую часть пути и должен был приземлиться менее, чем через час.

– Но Ирмиягу, он уже больше не посол там… – подал голос отец.

– Он никогда и не был послом, он был всего лишь советником по торговле в крошечной экономической миссии, которую ликвидировали сразу же после смерти Шулы.

В мягком мерцающем свете шести свечей Яари увидел, как на глаза старика набежали слезы; потом они залили его лицо, щеки, дрожь во всем его теле стала сильнее, а руки просто вышли из-под контроля. Он отвел взгляд от сына и устремил его в угол комнаты. Яари повернул голову и увидел, что жена Франциско воспользовалась моментом, чтобы покормить младенца. Несмотря на естественную смуглость ее кожи, сумрак, наполнивший комнату, не в состоянии был скрыть красоту обнаженной груди, трепещущие отблески ханукальных свечей еще более подчеркивали ее пышное великолепие, явно волнуя душу старика.

Надо будет сделать замечание Франциско, подумал Яари. Он не должен разрешать жене столь явную демонстрацию своего телесного богатства, выставляя его напоказ перед глазами старого, но, безусловно, живого человека. Тем более, что она кормит, одевает и раздевает его… и все это вместе с открывшимися ему картинами юной плоти может чересчур взволновать отца, вызвав непредсказуемые, пусть и несбыточные, желания.

Однако настоящий момент никак не годился для разговоров на подобную тему, особенно в присутствии мальчика, завороженного великолепной картиной вспыхивающих огней, так что Яари счел за лучшее помочь отцу отвлечься от созерцания обнаженной груди его сиделки, чуть сдвинув с места колеса инвалидного кресла, переключив отцовское внимание на чисто технологические проблемы аэродинамики, на грохот и завывание ветра в шахтах Башни Пинскера, ветра, который врывался откуда-то снаружи, просачиваясь туда, где его не должно быть, путями, которые оставались для Яари непонятными и таинственными.

18

Время прибытия было объявлено, и стюардессы оживились, вернулись к своим обязанностям, разнося по рядам пакетики с орешками и печеньем. Но англичанин, приканчивающий уже пятый из «положенных ему трех» стаканов «скотча», вовсе не собирался расставаться с неповторимым вкусом шотландского виски, обменяв его на какую-то кислятину, которую ему предложили взамен, великодушным жестом адресовал ее молчаливой пассажирке, сидевшей рядом. И в те считанные минуты, что оставались до приземления, она не только приняла этот неожиданный дар, но и успела задать несколько вопросов, касавшихся климата и много другого, что могло ожидать ее на этой земле.

И оказалось, что пожилой англичанин не только восхищен всем, что связано с Морогоро, но и владеет поблизости небольшой фермой. Именно из-за любви к дикой природе он возвращается сюда ежегодно, поскольку абсолютно убежден, что его животные испытывают к нему ту же любовь, что и он к ним, и так же сильно скучают без него.

Но он никогда не слышал о какой-либо антропологической деятельности в этом районе. Сказать по правде, он никогда не проявлял интереса к раскопкам. Более того, ему показалось довольно странным, что такая милая и элегантная женщина может иметь что-то общее с охотниками за костями, которых интересуют доисторические первобытные существа, в то время как реальный, красочный и великолепный мир, окружающий нас, так и кишит нераскрытыми тайнами. И в то время, как шасси, без толчков опустившись на землю, уже катились, постепенно замедляя свой бег, она почувствовала необходимость исправить впечатление, которое – совершенно неправильное – могло сложиться у ее соседа и относительно истинных целей ее визита в Африку, и о ней самой. Что она и сделала. В результате англичанин, чья меланхолическая вежливость значительно усилилась в момент, когда он проводил взглядом пустой стакан из-под виски, уносимый стюардессой, полностью проникся сочувствием к ее потерям, горестям и невзгодам в связи с утратой любимой сестры и гибели, довольно бессмысленной, молодого солдата. Ей даже показалось, что он, этот джентльмен, буквально готов в нее влюбиться, и пока она отстегивала ремни кресла, протянул ей свою визитную карточку с фамилией и адресом своего владения «на случай, если леди соберется осчастливить его своим визитом». Даниэла приняла карточку – точно так же, как она приняла несколько раньше пакетик с печеньем, и, следуя наставлениям своего мужа, требовавшего, чтобы абсолютно все документы были собраны вместе, вложила кусок картона между страниц медицинской страховки, в свою очередь покоившейся в общем конверте. Продвигаясь в полумраке по проходу между креслами, ведущим к выходу, она с каждым шагом обретала все большую уверенность в себе и своей способности правильно ориентироваться в пространстве и времени, не забывая об опасности эрозии, потери этих качеств, главным из которых была способность вынести все превратности жизни без посторонней помощи. Именно поэтому она бесстрашно положила свой чемодан на колени совершенно пьяному англичанину, проворно водруженному двумя могучими африканцами в кресло на колесах, а сама на слабеющих ногах, спотыкаясь, старалась не отставать, чтобы вместе без лишних помех преодолеть выход из крошечного аэропорта.

Даже пройдя через паспортный контроль и окруженная толпой носильщиков и встречающих, она не выпускала из вида коляску и сумела боковым зрением заметить среди множества черных лиц, толпившихся позади ограждения, так и перед ним, отсутствие хотя бы одного белого. И все же обретенное ею чувство собственного достоинства не позволило ей впасть в панику или испытать страх; только легкая улыбка появилась на ее губах. Она абсолютно была уверена, что даже если ее визит обременителен для зятя и не приводит его в восторг, он никогда не позволил бы себе даже помыслить не появиться и не встретить женщину, которая с юных лет входила в ближайшее окружение его покойной жены. Ведь она всегда защищала их любовь, отдаваясь этому со всем пылом преданного сердца. Со своей стороны и он, всегда называвший ее «маленькой сестренкой», безотказно помогал ей делать домашние задания по арифметике и геометрии и считал себя обязанным в любое время дня и ночи доставлять ее домой в стареньком автомобиле ее отца после школьных занятий или студенческих вечеринок.

Но когда странная ее улыбка начинала переходить в маску, скрывавшую дикую панику, охватившую все ее существо, из самой середины толпы выплыл на поверхность некий спасительный знак, некий сигнал, принявший вид таблички с ее именем и номером рейса, начертанными знакомой рукой.

Но рука эта не принадлежала Ирмиягу, и табличкой размахивал вовсе не он. Неведомым спасителем и посланником оказалась очень высокая и тонкая женщина с лицом черным, как ночь. Она стояла, выпрямившись во весь свой немалый рост, с шеей, обмотанной красным шарфом, и в униформе. Отличительным ее признаком являлся белый халат, какие в больницах носят врачи и медицинские сестры. И когда Даниэла, замахав руками, привлекла ее внимание, выкрикнув для верности «да, да… я здесь», посланница доброй воли не замедлила устремиться к ней, пробиваясь сквозь толпу встречающих, которых привело сюда чистое любопытство, впрочем вполне объяснимое и повторяющееся в бесчисленных уголках нашей планеты, где есть деревенские аэродромы, к ним из неведомых далей подлетают самолеты с пассажирами, которым может понадобиться помощь грузчиков, маклеров, проводников или переводчиков.

Тоненькая, очень высокая женщина склонилась перед Даниэлой.

– Вы – миссис Яари, – не то спросила, не то констатировала она, выговаривая слова на простом и правильном английском с каким-то неопределенным акцентом, после чего представилась, – Сиджиин Куанг. Из Судана.

Медицинская сестра, прикомандированная к антропологической экспедиции, занятой раскопками. Сегодня в полдень она доставила пациента в местную больницу, где ее попросили задержаться до конца дня, чтобы встретить гостью, прилетающую из Израиля. Не удивительно, что после столь долгого ожидания, она торопилась вернуться. Расстояние между аэропортом и базовым лагерем экспедиции, занимавшейся раскопками, было не таким уж большим – каких-нибудь тридцать километров, но половина из них приходилась на бездорожье. Ее обрадовало сообщение, что у гостьи не было иного багажа, кроме умеренных размеров чемодана, при этом она благородно посоветовала Даниэле заночевать в местной гостинице, учитывая, что потом, на предстоявшем им пути, чем дальше, тем скромнее будут предоставляемые удобства. Но стремление Даниэлы как можно скорее добраться до цели было столь сильно, что она, не задумываясь, отвергла добрый совет проводницы: «За совет спасибо. Но вперед и вперед. Я готова».

На парковочной стоянке их уже поджидало средство передвижения – старый, весь в дырах и вмятинах автомобиль, заполненный внутри каким-то хламом неизвестного происхождения и назначения. Водителем оказалась все та же медсестра. Перед тем как включить двигатель, она вручила гостье огромный пакет, в котором был термос и необъятных размеров сэндвич – еда, присланная зятем для путешественницы. Сам факт отсутствия Ирми пока оставался необъясненным. Даниэла неторопливо развернула пакет (причем ей показалось, что завернуто все было в листы некой энциклопедии) и обнаружила внутри нечто вроде гигантской питы – коричневой и толстой, заполненной рублеными яйцами и баклажанами, обжаренными с луком.

Сиджиин Куанг, умело маневрируя меж автомобилей, хаотично размещенным по всей стоянке, присматривалась к пассажирке, которая в изумлении взирала на поражающий воображение сэндвич.

– Джереми сказал, что это именно то, что вы любите… Глаза Даниэлы сверкнули. Да, так оно и было. Они с сестрой всегда любили баклажаны. Быть может потому, что это были самые первые овощи, которые их мать, очень придирчивая иммигрантка, научилась готовить на Земле Израиля. Несмотря на чувство голода, не оставлявшее Даниэлу с той минуты, когда она отказалась от еды во время первого полета, и утолить которое не в состоянии были ни тот другой, сэндвич, ни сласти, съеденные в аэропорту пересадки, она предложила разделить эту питу с женщиной из Судана, отклонившей это предложение, так как содержимое пакета послано именно ей, Даниэле, и только ей, что было особо подчеркнуто человеком, испугавшимся лично приехать в аэропорт…

– Испугавшимся?

– Да. Не исключено, что он опасается других пассажиров из вашей страны.

– Израильтян?

– Да, израильтян.

– С чего бы ему вдруг их бояться?

– Я не знаю. Возможно, я ошибаюсь, – медсестра запнулась. – Но мне показалось, что он не хотел встретиться с кем-либо из своей страны. И не просто встретиться прямо сейчас, но и узнать о них что-либо. Не видеть, не слышать, не знать – ни вблизи, ни даже издалека.

– Ни даже издалека, – в изумлении повторила Даниэла, которую задели и ранили слова женщины, которая, несмотря на кажущуюся хрупкость, демонстрировала уверенность в обращении с неповоротливой и тяжелой машиной, движущейся в темноте по грязной дороге. – В чем дело? Что он имел в виду? И что бы это ни значило. Кстати, в моем самолете не было, кроме меня, ни одного израильтянина.

– Он не мог знать этого заранее, – сказала медсестра, и Даниэле показалось, что сказано это было со смешком…

Но здесь машину подбросило так, что сидевшая за рулем очень прямо суданка едва не пробила головой крышу. У гостьи тоже дернулась голова. Означало ли это согласие, или она просто кивнула? Во всяком случае, она не произнесла ни слова. По правде сказать, она прибыла издалека не только для того, чтобы вновь ощутить боль и вернуть то, что постепенно уходило из памяти, но, равным образом, чтобы понять, что же происходит с ее зятем. И вот теперь эта посланница дает ей в руки первую зацепку. Даниэла открутила крышку термоса, острожно отхлебнула теплого чая, предложив его медсестре, которая вновь отказалась на своем добросовестном английском: «Это все для вас, миссис Яари. Все-все. А я уже поела и попила. И для нас – и для меня, и для вас – будет лучше, если я сконцентрируюсь на вождении. Поскольку здешние дороги часто весьма обманчивы».

Сладкий чай освежил Даниэлу, и она нацедила себе вторую чашку, а за ней и третью. После чего начала понемногу вгрызаться в восхитительный сэндвич, а после того, как были съедены последние крошки – с большим, надо признать, удовольствием, – она получила разрешение, и даже более того – прямой совет закурить, чтобы удовлетворение от еды и питья было максимальным.

Даниэла вняла совету суданки, а вняв, разрешила себе затянуться ароматной сигаретой, первой их тех шести, которые она позволяла себе дома в течение дня. И только после того, как крошечный огонек сверкнул в ночи, она повернулась к Сиджиин Куанг и начала, очень тонко и бережно, свое расследование, стараясь, чтобы оно не походило на допрос.

19

По пути домой сквозь ветер и дождь, с лицом, серым от изматывающего дня, Яари позвонил сыну, желая узнать диагноз, поставленный специалисткой, бесчинствам ветра в Башне Пинскера. Интересовало его и то, какова оказалась эта дама-эксперт, которую так безудержно расхваливал ему Готлиб.

В голосе Морана звучали удивление и восторг.

– Он ничуть не преувеличивал. Ты упустил возможность познакомиться с волшебником и магом. Увидеть ее – словно побывать в цирке…

– И сколько ей лет?

– Сразу не скажешь. Полуженщина-полуребенок. На первый взгляд ей не дашь и двадцати, а приглядевшись, я сказал бы: сорок. Огромные глаза подростка. Блещет остроумием, пожалуй, даже слишком. Много лет работала в центральной мастерской, в Кфар Блюм, на севере…

– Ну и… – перебил его Яари, зевнув. – Каков ее вердикт в отношении ветра?

– Подожди минутку. Послушай… у нее невероятный слух. Сначала, представь себе, едва мы дошли до среднего лифта, она уже сразу сказала, что мы поменяли оригинальную изоляцию, заменив ее неизвестно чем – ты помнишь?

– Моран, я не помню ничего. Я встал сегодня в три ночи, а сейчас зажигал свечи с твоим дедом, и теперь выжат досуха. Скажи о главном – каким образом ветер проникает внутрь.

– Она утверждает, что шахты лифтов все в дырах и помяты, и все это, вместе с трещинами, создает непередаваемый акустический эффект – подобный тому, что возникает во флейте и кларнете. Она предлагает, чтобы в три часа поутру мы остановили все лифты, а сами поднялись на верх одного из них и оттуда попробовали определить местонахождение всех без исключения дыр и поврежденных участков по очереди. Всех дыр до одной. Ну, как тебе? Лихо?

– Ладно, – сказал Яари. – Очень хорошо. Я вижу, ты доволен. А теперь слушай меня. Забудь все, что ты сказал мне про дыры, флейты и кларнет. Потому что к нам это не имеет никакого отношения. Все, как мне кажется, дефекты кроются в стволе шахты, так что на нас не лежит никакой ответственности. И жильцы квартир со всеми претензиями должны обращаться в конструкторское бюро.

– Я не уверен, папа, что ты прав на все сто процентов. Готлиб был обязан убедиться, что шахты находятся в полном порядке, до того, как начать монтировку лифтов. А за эту часть работы отвечали именно мы. За установку. Так что наша доля ответственности…

– Стоп! А теперь, Моран, помолчи и послушай. Все, что касается шахт, находится вне нашей компетенции. Точка. И трещины и дыры могли возникнуть уже после того, как установка кабин была завершена.

– Она убеждена, что те звуки, которые она расслышала, вызваны старыми дефектами.

Она уверена… она полагает… она говорит… Хабиби, притормози немного. Эта малышка, все-таки, не ангел с небес. Так что давай продолжим этот разговор завтра в офисе.

– Забито. А теперь – о маме. Что-нибудь слышно о ней?

– По моим расчетам, она еще летит. Если только я не ошибаюсь.

20

Но он ошибался. Что было удивительно. Поскольку любой, не витающий в облаках и практичный человек не мог не знать, что часовой пояс в Африке на час опережает израильское время, так что любимая женщина уже вовсе не в воздухе, а на твердой земле продвигается в тропическом мраке по пустынной и грязной горной дороге, причем жизнь ее находится в опытных руках интеллигентной женщины-водителя, которую она с живостью расспрашивает про историю ее жизни.

Во время кровавой гражданской войны в Южном Судане родственники и множество других представителей племени Сиджиин Куанг были вырезаны, поскольку цвет их кожи был более черным, чем у их убийц. Из всей большой семьи спаслась только она одна. Обязана этим она была наблюдателю из миссии ООН, прибывшему в Африку из Норвегии, такому же высокому, как она; он взял на себя хлопоты по ее реабилитации и обучению, которое она получила в его стране при условии, что, получив диплом медсестры, вернется, чтобы работать в полевом госпитале на суданско-кенийской границе, оказывая помощь соплеменникам, пострадавшим в ходе войны. Но госпиталь, на который возлагалось столько надежд, так и не был открыт, так что после возвращения дипломированной медсестре пришлось долго бродить вокруг Найроби в поисках работы, пока до нее не дошло известие, что ЮНЕСКО собирает антропологическую экспедицию – исключительно для африканских ученых, чьей целью было исследование – на основании их собственных методов – связей между человекообразной обезьяной и человеком.

Она обратилась к директору экспедиции, и танзаниец по имени Селоха Абу предложил ей работу в качестве медсестры в составе изыскательской группы.

– Уверена, что вы – христианка, – сказала Даниэла, совершенно захваченная рассказом собеседницы, равно как и деталями ее жизни.

Но Сиджиин Куанг не была ни христианкой, ни мусульманкой. То, что она исповедовала, было, скорее всего, анимизмом[11] (так, по крайней мере, считали адепты этого направления), в то время, как их противники употребляли слово мушрик[12], что в вольном переводе и при желании определить его, как общепринятый научный термин, звучало как «язычник».

– Язычник? – Израильтяне в избытке встречались с этим понятием, связывая его с интимными контактами, совершающимися в темноте и приписывающимися идолопоклонникам. – Язычники? Что это такое? Что это значит? О, это так интересно! – то и дело повторяла израильтянка. – Для нас, иудеев, идолопоклонники – это нечто, относящееся к древним легендам.

И женщина из Судана с несколько смущенной улыбкой и по возможности кратко объясняла принципы мировоззрения ее племени.

– Главное, – допытывалась Даниэла, – это что? Духи? Явления природы – такие, скажем, как ветер?

– Да. Сокрытый и священный дух деревьев и камней.

– И подобное проявление веры, – настойчиво допытывалась Даниэла, – что же, не противоречит рационализму, например, медицинской науке, которую вы изучали?

– Никакая вера не может помешать заботе о больных, – заявила суданка. – И менее других – анимизм, поскольку у каждого существа имеется свой персональный дух, соответствующий его пониманию жизни, а потому не нуждающийся в посредничестве ни попов, ни имамов.

– Поразительно…

Однако Даниэла не могла понять, как ее зять умудрился примкнуть к команде ученых-антропологов, созданной специально для африканцев, тем более, что он не был ни научным работником, ни врачом, а кроме того, являлся гражданином страны, далеко не во всем мире пользовавшейся любовью. Но по этому вопросу у суданки нашлось простое объяснение. Дабы избежать конфликтов в среде чрезвычайно чувствительных ко всевозможным деталям бытия африканцев, которые собрались для работы на раскопках со всех концов континента, было решено, что вопросами, связанными с финансированием и курированием расходов, должен заниматься белый человек, лучше – иностранец, а еще лучше – человек с опытом, знакомый и с регионом, и с местными особенностями. И когда овдовевший белый пенсионер, служивший некогда в Африке по линии министерства иностранных дел, предложил свой опыт по части управления финансами, он мгновенно завоевал сердце членов экспедиции, как человек надежный и объективный, способный противостоять внешним искушениям и соблазнам.

– Искушениям и соблазнам? В каком смысле?

– Соблазнам, способным подтолкнуть его к тому, чтобы не слишком разборчиво относиться к собственности, ему не принадлежащей, скажем так. Например, к денежным счетам, которые требуют честности и точности… Ну да скоро он сам объяснит вам это.

Теплый летний ветер врывался в окно автомобиля, наполняя его ароматами окружающей флоры. Страна была гористой, и машина то устремлялась вверх по склону, то скатывалась вниз к подножью возвышенностей, окружавших пик Морогоро, который периодически появлялся и снова исчезал из виду. Точно так же вела себя и луна, временами проглядывавшая сквозь тучи; ее свет отражался листьями буйной растительности, заполнявшей обе стороны дороги. Немного спустя, следуя небольшому дорожному указателю, машина свернула с асфальта, оказавшись на грязном проселке, который, тем не менее, был хорошо укатан и почти не имел рытвин, так что двигатель работал в прежнем, пусть и несколько надрывном ритме. Но тут Даниэла почувствовала, что столкнулась с некоей неудобной и не встречавшейся ей ранее проблемой. Огромный сэндвич, который она, так сказать, уважила в сочетании с несколькими чашками чая, потребовал освобождения. Задумайся она об этом заранее, она не отнеслась бы так легкомысленно к возможности воспользоваться туалетом в аэропорту. Но теперь выбора не было, и она обратилась к своей дружелюбной проводнице, попросив остановиться в месте, удобном как для машины, так и для пассажира, осведомившись заодно, не найдется ли под рукой ненужного клочка бумаги, в противном случае ей придется открывать чемодан.

– Тогда, не откладывая, начинайте прямо с чемодана, – сказала Сиджиин Куанг, рассмеявшись и в то же время нажимая на тормоза.

Тут же она предостерегла путешественницу от любой попытки отыскать уединенное место в зарослях, рискуя при этом вызвать к себе повышенный интерес со стороны различных мелких тварей.

– Вы можете сделать все свои дела прямо здесь, даже посередине дороги, – заверила она Даниэлу. – Смотрите сами – нет никакого движения, а если вдруг и появилась бы машина, то, уверяю, никто не обратил бы на вас внимания. И уж точно, не запомнил бы вас.

Но Даниэле никак не улыбалась перспектива предстать в непривычном для нее положении в лунном свете, пусть даже единственным зрителем подобной картины оказалась бы вот эта лицензированная медсестра, которая в эту минуту, выключив двигатель и фары, вылезла из машины, чтобы, во-первых, размять ноги, а во-вторых, покурить, что она и сделала, чиркнув зажигалкой перед чем-то похожим на длинную трубку, такую же тонкую и черную, как и ее хозяйка. После чего она прошла по дороге до поворота. И только тогда Даниэла, махнув рукой на предложение Сиджиин Куанг, преодолевая себя и пригнувшись, сделала несколько шагов по направлению к зарослям.

Под шорох африканской листвы и в сильном возбуждении она стянула с себя брюки. Волнение ее было оправдано. Ведь она была не просто неизвестной женщиной. Она была старшим преподавателем элитной школы, а кроме того – женой, образцовой матерью семейства и, наконец, бабушкой, перед которой возникла в памяти маленькая униженная девочка, которая на семейном пикнике возле пляжа на реке Яркон, купаясь во всеобщей любви своих дядюшек и тетушек, кузенов и кузин, внезапно утратила над собою контроль, после чего испачканные ею панталоны на долгие годы омрачили ее счастливое детство. Но ни ее мать, ни, тем более, ее отец так никогда и не узнали глубины ее горя и страданий, могла догадываться о них лишь старшая сестра, рванувшаяся, чтобы защитить заходящуюся в рыданиях малышку, вместе с которой добежала до воды и зарослей, разумеется, не похожих на вот эти, среди которых она сейчас сидела на корточках. Подмыв малышку и утешив ее ласковыми словами, сестра избавила ее от стыда, успокоила и развлекала до тех пор, пока маленькая Даниэла не рассмеялась.

И вот сейчас, с брюками, спущенными до коленей, в свете луны, чьи игры в прятки покрывали световой рябью листву окружающих Даниэлу деревьев, свободная от «контролирующей любви» мужа, которому и в голову сейчас не могло прийти, как далеко залетела стрела, выпущенная поздним вечером в аэропорту, она сдалась на милость победителя – той боли от потери горячо любимой старшей сестры, которая всегда знала, как нужно обустроить наиболее приемлемую и комфортную жизнь для своих близких, но так и не сумела сделать то же самое для себя.

Даниэла провела еще некоторое время на корточках, согнувшись, повторяя себе слова утешения. Затем поднялась, натянула брюки, поправила одежду, но не двинулась с места, пока не присмотрела несколько камней, которыми прикрыла то, что оставляла после себя.

Тишина вокруг была абсолютной. Выбравшись на грязную дорогу, израильтянка первым делом поняла, что не знает в каком направлении искать машину, в которой находился ее чемодан со всеми документами. Оставалась еще медсестра… и Даниэла громким голосом позвала ее, выкрикивая полное ее имя: «Сиджиин Куанг! Сиджиин Куанг! Сиджиин Куанг!!!» Да, трижды прокричала она имя рослой идолопоклонницы. И последовательница анимизма, которая в этот важный момент, вероятнее всего, возносила молитвы священным духам ветров, деревьев и гор, хлопоча об успешном завершении путешествия, включила автомобильные фары и нажала на клаксон, показав белой женщине обратную дорогу.

21

Поздним вечером Яари собрал все газеты, подсунутые ему под дверь, и включил свет в идеально чистой квартире. Не скрывая неподдельного изумления, разглядывал он перемены, произошедшие за время его отсутствия. Помогавшая им по хозяйству заслуженная экономка, которую Даниэла не только уважала, но и неподдельно ею восхищалась, давно уже получила карт-бланш на все, связанное с их домом, что на деле означало полную и неконтролируемую свободу, что, помимо уборки дома и приготовления пищи, часто заканчивалось прихотливой перестановкой мебели, письменного стола и шкафов, так что хозяева, вернувшись домой после рабочего дня, могли обнаружить, что огромное кресло переместилось в дальний угол гостиной, нижнее белье перебралось в импортный комод вместе с носками, а цветочный горшок, уже много лет мирно стоявший на подоконнике, оккупировал место в самой середине обеденного стола. Некоторые подобного рода перемещения были счастливо узаконены, другие – отвергнуты или изменены, но никакие действия честолюбивой и своевольной домработницы не наносили ущерба ее репутации и не комментировались. Никогда.

Сегодня в доме все было, как обычно. Разве что в ханукальном подсвечнике был счищен воск, наплывший за время, прошедшее со вчерашнего вечера, да еще домработница, перед тем как отправиться домой, поставила две свечи и шамаш для воссожжения сегодняшним вечером. Но у Яари не было намерений предаваться ритуальной активности в одиночку, да еще в полумраке, потому он добавил в ханукию еще одну свечу, а затем задвинул подсвечник в угол на кухне.

По количеству еды, еще не успевшей остыть на плите, он понял, что домработница не задумалась над тем, что всю последующую неделю в питании здесь будет нуждаться лишь один человек. Поэтому, поковыряв вилкой каждое из блюд, одновременно переключая телевизионные каналы, он убедился, что ни с одним самолетом в мире за сегодняшний день ничего плохого не случилось. Зять предупреждал его, что связь с базовым лагерем, где проводились раскопки, и остальным миром ведется через Дар-эс-Салам, но Яари был непреклонен: пусть даже так, но раз я направил к тебе женщину, которая за много лет впервые путешествует за границей в одиночку, женщину, ставшую еще более рассеянной и забывчивой после смерти сестры, я должен получать информацию о ней все двадцать четыре часа в сутки. И доносить до меня эту информацию должен если уж не ее голос, то тогда твой, а не твой – тогда, на худой конец, я должен получать емейл. Прямо в офис.

22

Они добрались до базового лагеря ровно в полночь. Располагалась экспедиция в строении колониального стиля, характерном для фермерских хозяйств начала прошлого века. Согласно закону о независимости Танзании, все европейцы были лишены своей собственности, и ферма была превращена в тренировочный лагерь для офицеров и государственных чиновников, опекаемых правительством. Но племенные конфликты и жестокие убийства не вдохновляли на длительное пребывание ни офицеров, ни чиновников, задачей которых являлось умиротворение и успокоение местного населения, однако ничто не указывало на выполнимость такой задачи. Мало-помалу сама идея и это место были заброшены и забыты на долгие годы, пока два африканских антрополога не открыли его заново и не обратились в ЮНЕСКО с просьбой о помощи для восстановления бывшей фермы в качестве базы для научных изысканий и проведения раскопок.

В темноте очертание здания казалось призраком колониального прошлого. Но на первом этаже где-то горел свет.

– Это кухня, где, без сомнения, он вас и ожидает, – сказала Сиджиин Куанг пассажирке, которая внезапно ощутила такую усталость, что не в силах была поднять даже маленький свой чемодан. Но суданка деловито собрала ее добро, лежавшее на заднем сидении, и повела прибывшую с визитом даму прямо к источнику света.

Если бы Шули могла себе только вообразить, как далеко придется забраться Даниэле, путешествуя в одиночку, чтобы почтить ее память, она была бы польщена и уж наверняка горда ею, хотя, несомненно, встревожилась бы тем, как сложатся отношения сестры с оставшимся в одиночестве вдовцом.

– А вот и он, – сказала медсестра, указывая на высокий силуэт человека, стоящего в проеме двери. – Сейчас он прибежит…

Но она ошиблась.

Вместо того, чтобы броситься навстречу свояченице, обнять ее и помочь закатить чемодан, Ирмиягу стоял и ждал у входа, пока обе женщины сами подойдут к нему. Только после этого он крепко обнял Даниэлу и нежно похлопал по спине чернокожую медсестру.

– Что случилось? – спросил он по-английски. – Я уже думал, что ты изменила решение и в последнюю минуту отменила полет.

– С чего бы это? Ты что, хотел, чтобы я передумала в последнюю минуту?

– Да нет… Ничего подобного я не хотел.

Он продолжал говорить по-английски, и Даниэле стало ясно, что делает он это из-за Сиджиин Куанг, которая, подобно статуе, замерла возле него, держа в руках вещи Даниэлы так, словно в них было нечто священное. Затем, точно искупая вину перед родственницей, совершившей в одиночку столь непростое путешествие, он снова обнял ее и взял в руки чемодан. В это мгновение она почувствовала, что от его тела исходит какой-то новый, резкий запах.

– Вода нагревается, – сказал он снова по-английски, на этот раз прозвучав грубовато. – Но если тебе хочется получить чашку-другую горячего чая перед тем, как лечь в постель – тогда шагай в кухню.

И вся троица отправилась в просторное помещение, в котором стоял немыслимого размера холодильник, плиты для жарки и выпечки, а также нечто, выглядевшее как древний бойлер – такие нагреватели использовались в незапамятные времена, чтобы готовить воду для ванны. Объемистые кастрюли и сковородки, черпаки и ложки, терка и ножи, – словом, все необходимое, чтобы в случае надобности наготовить еды на уйму гостей. Штабеля дров громоздились в углу, и дюжины пустых пластиковых коробок заполняли столы. Пока вновь прибывшая с изумлением оглядывала все это богатство, хозяин освободил суданку от груза, поблагодарил за помощь и, извинившись, пожелал доброй ночи.

– Я попросил ее купить для тебя новые простыни, так что тебе будет удобно и приятно в чистой постели.

Даниэла почувствовала, что краснеет. Она должна была воскликнуть: «Что? Зачем? Это совсем не нужно», но не могла произнести это, не рискуя обидеть его. Он хорошо знал, что в любом, самом временном пристанище, она, как и ее сестра, требовала максимально удобную и широкую кровать.

Пока он ставил чайник на плиту, она изучала его. Седые волосы, которые она помнила со времени последней их встречи, почти все выпали, и обнаженый череп, делавший его похожим на обритого по последней моде юнца, вселял в нее странную и необъяснимую тревогу.

– Я привезла тебе кипу газет из Израиля.

– Газет?

– А также кучу журналов и приложений… По моей просьбе стюардесса собирала их по всему самолету, и я набила ими полную сумку, так что тебе будет из чего выбирать.

Ироническая гримаса скользнула по его лицу. В глазах внезапно вспыхнули искры.

– Ну и где же они?

Несмотря на усталость, она склонилась над чемоданом и извлекла объемистый сверток. В какой-то момент ей показалось, что подарок этот вызывает у него отвращение, что возникает у человека при взгляде на скользкую, отвратительную рептилию, которую ему предлагают потрогать.

Затем он сгреб скатанный в рулон газетный ворох, шагнул к бойлеру, открыл дверцу, за которой метались языки краснеющего пламени, и одним движением сунул туда сверток и захлопнул дверцу.

– Подожди! – вскрикнула она. – Стоп!!!

– Там им и место, – он злобно улыбнулся свояченице, всем видом демонстрируя удовлетворение.

Она побледнела, но, как всегда, сумела удержаться в рамках приличия.

– Возможно, им там место. Но, мне кажется, прежде чем сжечь все это, ты мог бы меня предупредить.

– Зачем?

– Затем, хотя бы, что внутри свертка находились тюбики с губной помадой, которую я купила в дьюти-фри для своей домработницы.

– Слишком поздно, – в раздумье, но явно без малейших угрызений совести сказал зять Даниэлы. – Ничего не поделаешь. Пламя слишком сильное.

Даниэла почувствовала, как в ней поднимается злость. Злость и обида. Ведь в доме ее родителей Ирмиягу – и только он – с необыкновенной жадностью набрасывался на любую старую газету на иврите. Но гнев ее утих, когда она встретила его взгляд, полный дружелюбия и любви.

– Не сердись, сестренка. Ну что это за беда – куча старых газет, которые валяются повсюду. Вместо того, чтобы отправить их в мусорный ящик, я бросил их в огонь. А домработнице своей потерю губной помады ты компенсируешь чем-нибудь другим. Надеюсь, других подарков вроде этого ты мне не приготовила?

– Нет, – сказала она, чуть поморщившись, – нет. Больше ничего. Это все. Разве что только… свечи…

– Свечи? Зачем?

– Сейчас Ханука, разве ты забыл? Я думала, что мы… Может быть… мы вместе зажжем их на этой неделе… ведь для меня это один из самых моих любимых праздников…

– Так значит это и вправду Ханука! Клянусь, не знал. Уже давным-давно я порвал все связи с еврейским календарем. Этим вечером, например, сколько должно быть зажжено свечей?

– Праздник начался вчера. Значит, сегодня вечером загорится вторая.

– Вторая свеча? – Похоже, он был неподдельно изумлен тем, что свояченица додумалась привезти ханукальные свечи в Африку. – Ну и где же они? Давай на них посмотрим.

Какое-то время она колебалась, но затем достала коробку со свечами и протянула ему в странной надежде, что он согласится зажечь их прямо здесь, в середине ночи, чтобы облегчить ее внезапную тоску по мужу и детям. Но он снова все тем же быстрым и каким-то маниакальным движением руки открыл маленькую дверцу и присоединил коробку свечей к охваченным пламенем израильским газетам.

– Что с тобой происходит? – В гневе она вскочила на ноги… но внезапно застыла… как если бы перед ней был ее ученик, совершивший идиотский поступок.

– Ничего. Не сердись, Даниэла. Просто я решил покончить со всем этим…

– Покончить… с чем?

– Со всем этим дерьмом. Еврейским… израильским. И, пожалуйста, не мучай меня. В конце концов, ты ведь прилетела сюда не развлекаться. Ты страдаешь без Шулы, я страдаю без Шулы… Я тебе сочувствую. Посочувствуй же и ты мне. И не терзай…

– Я тебя… терзаю? Что ты имеешь в виду? – Она произнесла это тихо и уже больше не злилась, ощущая смутную вину перед этим огромным мужчиной с розовой лысой головой.

– Скоро ты поймешь, что я имею в виду. Я хочу покоя. Я не хочу ничего знать. Ничего и ни о ком. Не хочу знать даже, как зовут нашего премьер-министра.

– Но ты это знаешь…

– Не знаю и не желаю знать. И ты мне не говори. Я не желаю знать этого так же, как ты не знаешь, как зовут премьер-министра Танзании. Или Китая. Избавь меня от этого. Я начинаю думать, что ошибался, когда не настоял, чтобы Амоц прилетел вместе с тобой. А теперь я боюсь, что тебе будет скучно со мной здесь… так долго.

Сейчас, впервые, она рассвирепела.

– Мне не будет скучно, не волнуйся. И мой визит не будет долгим. Если тебе так тяжко дается мое пребывание здесь, я могу его сократить и уехать намного раньше. Занимайся своими делами. Я привезла с собой книгу, и мне ее хватит… если… тебе не взбредет в голову бросить ее в огонь.

– Если эта книга – для тебя, я к ней даже не прикоснусь. Обещаю.

– Эта медсестра… которая меня встретила… она меня предупреждала… Кстати, она на самом деле до сих пор язычница?

– Что означает «до сих пор»?

– Ты полагаешь, что она действительно верит в духов?

– А чем тебе это не нравится?

– Я этого не говорила. И вообще… она впечатляющая молодая женщина… есть в ней что-то аристократическое…

– Ты не можешь этого помнить, но до образования нашего государства на всех углах переулков и улиц в Иерусалиме стояли суданки вроде нее – очень высокие и очень темные, закутанные кто во что; они жарили восхитительные арахисовые орешки на крошечных жаровнях и продавали их в кульках, свернутых из газет. Но все это было до того, как ты появилась на свет.

– До того, как я родилась…

– Вся ее семья была убита в Южном Судане во время гражданской войны. Стоит ли после этого удивляться, что она выросла женщиной, достойной сострадания и нежности.

– Согласна. И она сказала, что ты не поехал меня встречать потому, что не хотел наткнуться на каких-нибудь израильтян. Почему ты решил, что в этом самолете прилетят израильтяне?

– В любом самолете, совершающем полет из одной точки земного шара в другую, непременно окажется как минимум один израильтянин.

– Я была единственной израильтянкой на весь самолет, которым прилетела сюда.

– Ты уверена?

– Уверена.

– А как насчет евреев?

– Евреев?

– Могло оказаться, что вместе с тобой в самолете летит еврей?

– Откуда мне знать?

– Ну а теперь вообрази, что я не хотел бы встретиться с ним тоже.

– Даже так?

– Даже так.

– Но почему? Ты не можешь простить им…

– Речь не идет о прощении. Но я прошу дать мне передышку. Мне уже семьдесят лет, и я заслужил право быть просто самим собой. Пусть это будет не окончательный разрыв с окружающим миром, пусть это будет временный уход от него, что-то вроде антракта в представлении; называй это, как хочешь. Но, на самом деле, я просто не хочу видеть людей, евреев в целом и израильтян в частности.

– А как насчет меня?

– Насчет тебя… – он пристально посмотрел на сестру своей покойной жены, посмотрел с нежностью, налил кипятка в ее чашку, зажег спичку и поднес подрагивающий огонек к сигарете, которую она сжимала между губ (абсолютно, совершенно последнюю, которую она позволяла себе выкуривать за день). – С тобою так. Разве у меня есть выбор? Ты всегда была и останешься моей «маленькой сестренкой», как я называл тебя с тех пор, как тебе исполнилось десять лет. И если ты проделала весь путь до Африки потому, что не можешь забыть о Шули, и хочешь оплакивать ее вместе со мной – это твое право, ибо лучше кого-либо на свете я знаю, как сильно ты любила ее, и как сильно она – тебя. Вот и все. И я прошу тебя лишь об одном – оплакивай ее, горюй по ней, страдай… Но воздержись от проповедей.

Загрузка...