Два листка и почка

Глава 18

Сгущались вечерние тени, и на Гангу нахлынул страх. Ему казалось, что кваканье лягушек на болотах — это их жалоба на Яму, напустившего на них змей, а слушая непрерывное гудение жуков, он представлял себе, что они пьют кровь, сочащуюся из вен истерзанного страданием человека.

Дети его лежали на своих постелях и спали спокойным сном, в то время как он, растянувшись на полу, не мог избавиться от тягостных размышлений.

Воспоминание о палочной расправе все еще волновало его, и он видел перед собой лица обоих сахибов и толпу избитых и окровавленных людей, мечущихся по долине: сколько во всём этом горечи, безумия и страдания!

Он пролежал весь день и вечер в душном домике, вздыхая и томясь. В сумерках он захотел выбраться на улицу, чтобы нарубить дров и принести воды, но охранявшие поселок стражники загнали его обратно, угрожая ружьями: выходить на улицу после отбоя было строго запрещено.

Гангу послушно возвратился и безропотно лежал в темноте. Его угнетала напряженная тишина. Время от времени он прикладывал ухо к стенке и слышал смутные голоса у соседей. Иногда до него доносился кашель — Гангу безошибочно узнавал, что кашляет Нараин. Потом он различил звук шагов. Гангу горько вздыхал и прислушивался к биению собственного сердца — оно колотилось у него в груди, словно кузнечный молот.

Мысли его неизменно возвращались все к одному и тому же: «Что случилось? Да, что случилось?»

Из глубины памяти возникали воспоминания, мешавшиеся с ропотом голосов, посылавших проклятия сахибам; в нем поднимался справедливый гнев, который он малодушно не смел высказать. И все же тоска заглушала ярость, несвойственную его робкой трепещущей душе, и он целиком был охвачен своим горем, неуверенно повторяя слова молитвы, которой хотел себя подбодрить.

Наконец, оторвавшись от своих мыслей, молчаливой вереницей проносившихся в его душе, он решил пойти к Нараину, который звал его к себе вечером. Одиночество тяготило Гангу, и ему хотелось общения с людьми, чтобы отвлечься от своих мрачных мыслей.

Небо походило на темную бездну, зиявшую между двумя мирами, где витал безмолвный дух огня.

Он обошел в темноте вокруг дома и остановился перед дверью в хижину Нараина: в щели пробивался слабый свет. Он перевел дух и тихонько позвал:

— Брат Нараин!

Тот громко и деланно закашлял, чтобы приглушить смутный шепот и голоса, доносившиеся из его дома.

— Кто там? — спросил он.

— Это я, Гангу!

— Заходи, брат, заходи, — пригласил Нараин и тут же отпер дверь и ввел Гангу в комнату.

Где-то залаяла собака, и сердце Гангу замерло, он остановился, со страхом уставившись глазами в пространство. Жена Нараина спала с детьми в углу, а в свете тускло горевшей глиняной лампы сидели с трубками трое кули — бхутиец, горахпурец и еще один молодой парень. В комнате было накурено и пахло дымом.

— Заходи, брат, заходи, — приглашал Нараин гостя и, усадив его, подал ему трубку. Затем он продолжал рассказ, прерванный приходом Гангу:

— Так вот, эти двадцать кули пожаловались члену королевской парламентской комиссии сахибу Бахадуру из Джорхата и рассказали ему, что их завербовали в Назике, около Бомбея, по договору на один год. Теперь они проработали больше года, а так как им платили очень мало, они едва зарабатывали на пропитание и ничего не могли сберечь на черный день, они хотели покинуть плантацию. По условиям договора, который им объявляли при найме, обратную дорогу домой должен был оплатить хозяин плантации. Депутат пошел к управляющему, они, конечно, между собой сговорились, и в результате кули не только не отпустили домой, но приказали им вернуться на плантацию и проработать еще год. Они отказались и пошли домой пешком. Только их и видели. Так что, братья, нам ничего не остается, как самим договариваться с сахибами.

Рассказ Нараина настолько совпадал с тем, что думал Гангу, что показался ему откровением, и он заблестевшими глазами стал всматриваться ему в лицо.

— Эх, — сказал горахпурец, привлекая пристальное внимание Гангу, — если бы мы только могли действовать сообща и сговориться с кули других плантаций!

— Это было бы совершенным безумием, — возразил Нараин. — Разве ты не знаешь, брат, как поступают белые? Вот одного пария твоего возраста, по имени Вирона Тиланг, засадили в тюрьму, потому что он задумал идти наниматься на Циннамарские чайные плантации, где у него, по слухам, работало много земляков. Его задержали и привели к управляющему. Однако тот не поверил, что Тиланг пришел только в поисках работы, и решил, что его подослали конгрессисты — эти, знаешь, кого не терпят сахибы. Управляющий написал на кули жалобу; бабу, слуги и сторожа ее подтвердили, и парня передали в полицию. В жалобе было сказано, что кули — агент профсоюзов, — есть такие союзы для кули, о которых мы тут даже не слыхали. Сахибы не разрешают их представителям приезжать на плантации и объяснять, что такое профсоюз, однако года два назад сюда к нам пробрался один сахиб из профсоюза, переодетый факиром. Он нам и рассказал, братья, что профсоюз для того и существует, чтобы помогать кули и защищать их права против хозяев. Так вот, я кончу про Вирону: он сказал, что даже никогда не слышал названия профсоюза. И все-таки его посадили в тюрьму — обвинили, что он причинил беспокойство управляющему.

— Что же он, не обжаловал? — спросил бхутиец.

— А кто бы стал его слушать? — с горечью воскликнул Нараин. — Сахибы делают что хотят, брат. Если ты им нужен, они заставят тебя остаться, если нет — прогонят. После войны торговля шла плохо. Мелкие плантации, заработав уйму денег во время войны, позакрылись, а на крупных объявили всем кули, что им будут платить очень мало. Этот низкий заработок уменьшили до того, что в день нельзя было заработать больше, чем три пайсы. Кули стали тысячами покидать плантации. Они десятками умирали от голода по обочинам дорог и все-таки твердо решили не возвращаться на плантации — достаточно они натерпелись горя, получая три пайсы в день! У них на глазах пороли их братьев, творили всякие жестокости — словом, они насмотрелись того, что мы молча терпим сейчас. И не расскажешь, каких только лишений они не перенесли — вот почему они предпочитали смерть возвращению… — Нараин закашлялся — он рассказывал так горячо, что у него не хватало дыхания.

«Если б только я мог разделять его чувства», — думал Гангу, глубоко взволнованный рассказом Нараина. Ему хотелось подбодрить Нараина и выразить свое сочувствие, и он с неподдельным участием спросил:

— А что произошло потом, брат?

— Когда кули стали уходить со всех плантаций, — продолжал с волнением Нараин, справившись с приступом кашля, — сахибы всполошились. Они захотели остановить движение. Сахиб на железной дороге в Каримджане приказал не продавать билетов кули. И они пошли по дорогам, брат. Около шестисот кули задержали в Калауре. Тысячи других сели в поезд в Гоалундо, потому что гандисты заставили начальство на железной дороге продать им билеты. Но в Фаридпуре их задержали по распоряжению магистра города, сняли с поезда, продержали ночь под охраной полиции, а наутро отпустили. Члены конгресса организовали питание для кули в трех милях от города и посадили их в поезда в Коксе. В Белгачи их снова кормили горожане. Но магистрат города вмешался и не разрешил им сесть в поезд, хотя богатые люди из Белгачи и предлагали купить им билеты за свой счет. Все же начальство на следующий день уступило, и кули смогли добраться до Кустеа. Немало их умерло в дороге от холеры. В Каримджани саркар и хозяева предложили кули увеличить им заработок до шести анна в день. Однако они и на это не пошли. Тысячи их бродили по городу в самую жару. Голодные и нагие, они в изнеможении падали на улицах. Многие старались пробраться домой — среди них были люди из Назика и даже из такой дали, как Раджипутана, Бомбей или Мадрас. Агенты плантаторов ночью пробрались к реке и убрали сходни, чтобы кули не могли сесть на пароходы. Потом, при посадке, произошла давка, многие упали в воду и утонули.

Нараин перевел дух, потом вздохнул и повел рассказ дальше:

— Саркар предложил кули вернуться на плантации. «Мы не пойдем, — ответили они, — а хотим вернуться домой, пусть даже придется всем идти пешком — старикам, женщинам с детьми на руках, но мы по горло сыты грубостью хозяев». Им захотел помочь жрец, друг Махатмы Ганди, но что он мог для них сделать? Только ходил взад и вперед от них к саркару и обратно да сочувствовал им в душе. На вокзале в Чанзпуре — в залах и в сквере вокруг — собралось более трех тысяч кули с семьями. Они все ждали разрешения уехать. Но вот один поезд ушел без них, второй ушел, а их все не сажают. Кули потеряли всякую надежду и стали устраиваться, чтобы провести на станции ночь. Когда все заснули, в вокзал ворвался отряд гуркхов и напал на спящих со штыками и прикладами. Ах, братья, ведь тут были дети и новорожденные, они кричали и плакали. Спасаясь, одна беременная женщина застряла между прутьями решетки в проходе у кассы: гуркх выпустил ей внутренности. Когда на шум сбежались горожане с фонарями, многие кули были ранены или убиты. Так что сегодняшний случай с нами — ничто по сравнению с тем, что пережили там. Нам, братья, только и остается, что курить свои трубки, поминать имя божие и никуда не уезжать.

— Я уйду, — сказал горахпурец. — Я убегу. Буду прятаться днем и идти ночью.

— Ты безумец, — накинулся на него Нараин, — как можешь ты отделяться от всех? Если что делать, так надо всем сообща, тут на месте. А кроме того, в зарослях тебя съедят дикие звери. Никуда тебе не уйти, если даже удастся выскользнуть из поселка.

Юноша опустил голову. Ему рисовалась неминуемая гибель и одновременно казалась заманчивой перспектива побега со всякими приключениями. Так он сидел, задумавшись, и в душе его нарастали силы, всегда появляющиеся у человека в момент опасности.

Рассказ Нараина совершенно увлек Гангу. Он почувствовал себя прозревшим — теперь он обрел в себе мужество и решимость встретить опасность, о которой так ясно говорил его товарищ.

— Надо договориться, что нам предпринять завтра, — начал горахпурец…

Но едва он это произнес, как раздался резкий стук в дверь.

Нараин простер обе руки, подавая этим знак не подыматься с пола. Потом он закашлялся и хрипло, точно со сна, отозвался:

— Кто там стучит?

— Почему не потушен свет? — спросил сторож.

— Ладно, ладно, мучитель, не буди детишек. — Нараин ответил таким естественным голосом, смиренным и нагловатым одновременно, что у сторожа не возникло никаких подозрений…

Нараин погасил свет и подошел к двери, чтобы удостовериться, что сторож ушел.

— Хорошо, что мы молчали, когда он подкрался, — обратился он к своим гостям. — Теперь нам придется завтрашние заботы отложить до завтра, а сейчас отправляться спать.

— Да, мне пора к своим детям, — сказал Гангу. И он едва не бегом пустился домой, точно спасался от призраков звездной ночи. Голова его кружилась и сердце билось так, что одно мгновение он едва не потерял сознание. Он пенял на себя за слабость и посмотрел на Леилу, во сне обнимавшую своего братишку в углу их убогой комнаты.