Двенадцатая дочь

ДВЕНАДЦАТАЯ ДОЧЬ

— Кто там? Кто? — злая бровастая харя выглянула из дверного окошка.

— Конь в манто! — рявкнул я, обдавая охранника перегаром. — Открывайте, идиоты! Региональный мерлин пришел, трепещите.

Позеленелые створки трехметровых ворот посадникова двора дрогнули и попятилась, образуя едва заметную щель… «Прочь с дороги!» — атакующе взвыл я; малютка-Гнедан угрожающе засвистел — мы ломанулись напролом сквозь прогнувшийся, задрожавший строй боярских холопов. Мигом влетели по ступеням на высоченное крыльцо, яростно и рьяно, как два паровоза, прогремели по бревенчатым мостам, вломились в парадные сени… Вдруг — квадратные комоды отделились от стены: братья-близнецы в кольчугах! Охранники! Этот кудрявый, а тот в шапке. Один с глупым лицом, другой, наоборот, лысый. Левый с топором, а правый — с секирой…

Как прыгнут наперерез, гады:

— Стоять! Не ведено пущать! Сдать оружие!

— Ты че — разбух, смерд?! — изнемогая от злобы, простонал я. Оскалил зубы, как Н. Михалков в известном фильме. — Ты меня не узнал, может быть?! А так?! (Стремительно побагровев, я быстро вставил пальцы рук в собственные ноздри, выкатил глаза и раздул щеки, одновременно оттопыривая мизинцами уши.) А так?!

— П… П-п! — опешил левый охранник; правый в испуге выкатил глазные яблоки: — Мстислав Лыкович?!

— Вот именно! С тобой, негодяй, разговаривает само Их Вельможное Сверкательство сэр Мстислав Благословенный, герцог фон Бисерофф! Мне нужна срочная тайная аудиенция у посадника Катомы! В смысле — покалякать надо со стариком.

— Ой. Ну так бы сразу сказали, — пискнул лысый шкаф. — Прошу входить, ваше сверкательство…

И двери — дубовые, резные, тяжкие двери боярского терема — отворились, впуская меня… впуская меня… гхм. В темную душную приемную — длинную, как вагон метро, и столь же забитую народом. Я поморщился: купчишки сидят, разложив на коленях рушнички с харчиком, тихонько жалуются друг другу на рэкет и зверства налоговой полиции. Потеет в высоких шапках мелкая аристократия, кашляют в бороды ветераны былых походов, клюют носами разряженные богатые вдовы, дожидаясь приема у посадника…

— Р-р-разрешите! — Я врезался в толпу: неловко толкнул купца, наступил на корзинку, уронил запищавшего ребенка, пихнул, дернул, дыхнул — и ловко-ловко так пошел по ногам, разгребая народ локтями. — Пардоне. Пардоне. Прошу пропустить. Мне надо. У меня назначено…

— У всех назначено! — негодующе вякнул некий уважаемый дедушка. — В череду садись! Молодой ишшо без очереди лазить!

— Спокойно, папаша! — огрызнулся я. — У нас с коллегой острые боли. У обоих. К тому же я — депутат финской войны. В смысле, ветеран. Второй группы.

— Ну и что теперь?! — взвилась какая-то бабенка. — Он, видите ли, воевал! А я — беременная!

— Беременная? Мы тут ни при чем! — быстро сказал я и почему-то покраснел. — Гнедан, ты ее помнишь? И я не помню. Не надо инсинуаций, гражданка. Не надо.

— А ну осади! — зычно кликнул кто-то из угла. — Почто без череды норовишь?! Отчего не желаешь с нами присесть-подождать?! Отвечай!

— Я тебе… кхм! потом отвечу, — скрипнул я, продавливая толпу. — Ты у меня присядешь надолго…

— Ох, чур меня! — вдруг захлебнулся ближайший старичок — Лыкович… Сам пришел!

Вытаращил глазенки — и едва не грохнулся оземь. Толпа вздрогнула, откатилась в ужасе — люди прижались к стенам.

— Тот самый! Великий чародей Лыкович! Который Кибалу на бой вызвал!

Тыц-тыц-тыц, ура! Приподняв волевой подбородок, я энергично профигачил по живому коридору, образовавшемуся в толпе. Клево, когда ты ветеран финской войны. Все тебя уважают! И только шепот, как волны, расходится за спиной:

— Ух ты! Ярый, злой, налетчивый…

— А талантище какой…

— А очи зыркают!

— Не-ет, на скомороха не похож… Кудесник, чистый кудесник…

— Волхв! Небось, самому Траяну сродственник!

— А вон гляди, под рубахой… Видишь, крылья спрятаны?

Под аккомпанемент восторженных реплик и впрямь летелось как на крыльях — мы с Гнеданом, задрав носы и благосклонно улыбаясь, пробежали по комнате и — шмыг! Скрылись за очередной дубовой дверью.

Ой! Я замер, чтобы не оступиться. Дверь захлопнулась и мы разом очутились в пасти у негра. Хоть глаз выкуси. В смысле выколи.

— Имя! — гаркнул из темноты недобрый металлический голос. Братцы мои! Голос был крутой и мрачный. Испытывая легкий шок, я замер, тараща буркалы во мрак. Больное воображение услужливо нарисовало грандиозный образ невиданного стража — огромного рыцаря… или нет: мощного робота-андроида, притаившегося где-то здесь, в темной комнате, и пристально сканирующего меня своими инфракрасными сенсорами…

— Назови свое имя! — раздраженно повторил невидимый Некто. — И не вздумай лгать, ибо мне открыта вся правда под солнцем!

— Меня зовут Винни Пых, — внезапно брякнул я. — Я пришел с миром.

— Кто твой спутник?

— Это… маленький Пыхтачок, — подумав, сказал я. — Он маленький, но классный.

— Не имеешь ли зла за душой? — пророкотало во мраке, гулко резонируя под невидимыми сводами затемненной залы. — Открой свои помыслы.

— Гм. Что ж. Вы сами просили, — вздохнул я. — Внимание, открываю помыслы: в настоящий момент по-честному очень хочу писать, а также плевать в потолок, околачивать дурака, валять груши, есть белые мюнхенские сардельки, пить пиво, бить жидов, спасать Россию, говорить «нет» наркотикам, курить траву, овладевать блондинками сзади, овладевать блондинками спереди, овладевать…

— Хватит! — взревел загадочный Некто. — По какому делу?!

— По личному! — огрызнулся я. И добавил: — А у вас, кстати, шапка горит.

— Ах! Шапка горит! — в ужасе выдохнул голос; резко просветлело — в комнату вбежали слуги с факелами, и моему неприязненному взору предстал маленький и тотально лысый человечек, сидевший у дальней стены за длинным столом, заваленным хлопьями бересты. Видимо, это был секретарь-психолог, изучавший посетителей и направлявший их по нужному маршруту (за спиной у него виднелось десятка два разноцветных дверей).

— Ну вот… Ничего не горит… — обиженно захныкал лысый, вертя в руках потертую шапчонку. — Как не стыдно обманывать?

— Послушайте, любезный! — жестко произнес я, приближаясь многообещающе, как ковбой к Дикому Западу. — Мне некогда отвечать на глупые вопросы. Как пройти в спальню боярской дочки?!

— К боярышне?! Зачем?! — в ужасе прошептал секретарь, роняя шапочку

— У меня назначено! — заверил я. — Я — настройщик балалаек. Боярышня просила настроить любимую балалайку.

— Вторая дверь ошую, — пролепетал секретарь. — Только все равно не пустят. Боярышню охраняют наемники. И десятники Кречета…

— Меня ничто не остановит! — нахмурился я. — Балалайка должна быть настроена любой ценой! Искусство требует жертв, коллега! Главное — вы должны верить в наш успех! Вперед, мой верный Гнедушка!

И мы рванулись дале, едва не сорвав с петель нужную дверцу.

Узкий коридорец, всласть поизвивавшись под землей, вдруг лихо взлетел на добрую дюжину ступенек и — ух ты! превратился в широкий светлый рундук с окнами по правую руку. Гнедан бежал чуть позади, ритмично дыша и глухо матеря судьбину. Я пыхтел, стиснув зубы, и слушал бульканье мыслей в мозгах: сейчас-сейчас… уж очень скоро я доберусь до Метанки!

Вы думаете, я спешил разбираться с этой выдрой? Ревновать и плакать? Ошибаетесь. Плохо вы меня знаете, милые читатели. Да мне — плювать на нее. Плювать с гигантской эйфелёвой колокольни. Не хочу вообще ничего общего иметь с этой развратной верблюдятиной. С неблагодарной сволочью, которая с радостным визгом подстилает себя под первого встречного мужика в доспехах, лишь бы ее медом накормили!

Я не разбираться бежал, а дело делать. Колдовать. Свои ребята попросили. А я для ребят на все готов. Я ребят давно знаю, а жабу эту зеленоглазую — всего несколько дней. Конечно, парни правы: нежить она. И совсем поэтому не жалко. Пусть Куруяд ее хватает, пусть прилипает к ней, чтобы все видели, какая она продажная дура.

Меня свои люди послали, чтобы я вокруг Метанкиной талии заговоренную нитку обмотал и волшебные слова сказал. Данька Каширин отвел меня в темный уголок, оглянулся по сторонам, вытащил из кисета гнилую вонючую нитку и говорит: «Это волос седого буеволка». Я смотрю: ни фига ж себе. Как вы ухитрились выдрать у бедного зверька волосище длиной в метр?! Из какого места? А Данька в ответ серьезно: «Из хвоста». Мол, на сотню этих кровожадных тварей встречается только один альбинос. Как правило, он и становится главным боссом в стае, ибо только белым самцам дано чутье на тайные мысли других волков. В хвосте седого буеволка к концу жизни отрастает один такой волшебный волосок. Чародеи всего мира его очень ценят, называют «серебряным». «Один волос стоит полста гривен», — глухо сказал Данька.

Полста тысяч баксов! Я чуть не факапнулся от восторга. И поскорее выхватил у Даньки волосок. Спасибо, говорю. А сам думаю: если не получится вокруг Метанки обмотать, загоню на властовском рынке. И куплю на все деньги «Перпендикулярного» — в целях всеобъемлющей перманентной дезинфекции себя и окружающих!

Еще Данилище рассказал мне, что раньше т. н. буеволчий велеволос использовался специально для компрометации высокопоставленных лиц мужского пола. Злоумышленники вербуют девицу приятной наружности. Заговаривают ее особым образом, завязывая на гибкой талии магический волосок. Потом подсылают ее к бедному мужику, чтобы эта стервочка к нему в доверие втерлась. Такую девицу чародеи называют «смоляной чучелкой» (или «куколкой», что одно и то же). Выбрав момент, заговоренная барби подбегает к жертве и — опаньки! запрыгивает к нему на шею с единственной целью — чтобы бедный дяденька ее руками охватил. Хлоп! Едва руки жертвы сомкнутся на талии девицы, тут же прикипают насмерть — и отодрать уже практически невозможно! Чувствуя, что жертва прилипла, подлая смоляночка начинает верещать как колотая. В смысле резаная. Ясное дело, на крик сбегаются люди — и в том числе законная супруга жертвы. Схема действовала почти безотказно, ухмыльнулся Данька. Как водится, возникал жуткий скандал, термоядерная ревность, пощечины и все прочее.

«Мы намерены использовать велеволос несколько иначе, — сказал он. — Разница в том, что обычно девушка-приманка добровольно участвует в акции и позволяет обмотать себя волосом». Ага, хмыкнул я. Мне, видимо, придется сделать это незаметно. Иначе Метанка последние глаза выцарапает. «Ты правильно понял, — кивнул Данька. — Не бойся: как только захлестнешь волосок на талии, он станет невидимым. Только не забудь дважды повторить про себя: „Целовали не любили, погубили-пригубили, обманули-приманили“. Заговор простой, но — редкой силы… Не забудь слова!»

Я взял волос. Тонкий, почти не видно его — а не рвется, зараза. Псиной воняет. Натянул сильнее — все равно не рвется, только звенит злобно, как атакующий комар… Интересно, а если ножницами чикнуть? Впрочем, не стоит: все-таки полста тыщ баков.

Вот гадство, поморщился я. Как же я вокруг нее обмотаю? Придется ведь ее, ведьму такую, обнять! Чтобы заговор наложить… Меня аж передернуло. Ну ничего, думаю. Вытерплю в последний раз…

— Стоять!

Я дернулся, едва не врезался в стену — задумался на бегу, на полной скорости! Мотнул головой — бр-р-р! Откуда крик?

— Стрелять буду!!!

Толстый бородач в кольчуге! Выскочил сбоку, бешено накручивая рычаг арбалета:

— Куда?! Правда стрельну! Стойте, гады!

— Прочь с моей дороги! — торжествующе прогудел я, проносясь мимо — как курьерский поезд мимо пьяного обходчика. Не, папаша, слишком поздно. Не успеешь выстрелить, хе-хе. Толстый еще долго что-то орал вослед. Кажется, кричал про каких-то страшных литвинов, которые якобы ждут нас впереди. Дескать, оные литвины — люди глухонемые и распонтякивать не станут. «Тьфу», — подумал я на бегу. Подумаешь, литвины.

Рундук почти кончился у небольшой железной дверцы, когда — хоп-ля! два маленьких коротконогих хоббита с редкими белыми волосенками выпрыгнули как из-под земли. Смешные, в мягких сапожках с загнутыми носами, в куцых темно-зеленых плащах, с дюжиной ножей в рукавах. Наемники, тревожно звякнуло в голове. Такие вопросы задавать не станут, ибо попросту не понимают по-русски…

И верно. Приметив незнакомую рожу, не спрашивая, сразу начали кидаться. Вжи-и-иаззз! — жадно пропел ножик и ушел по-над плечом. Я икнул и пригнулся, крутанулся, по-балетному поджал ножку — вжиззз… Второй ножик просквозил в опасной близости от взмокшей задницы.

— Не стреляйте! — крикнул я. И добавил по-литвински: — Козлы!!

Схватил с подоконника какое-то блюдо, сбросил гору фруктов — едва успел прикрыться: дщщщщ!!! Сразу засадило в блюдо — тяжелым финским ножом. Острие выглянуло на добрый вершок и весело подмигнуло заточенным жалом. Не, с литвинами надо как-то договариваться, понял я. Иначе не получится. Не успел я додумать мыслю до конца, как Гнед бросил стул. Как одним стулом можно завалить двух литвинов — это тема для отдельной научной дискуссии?! Обсудим этот вопрос позже, ладно?! А пока — вперед, в распахнувшуюся дверь!

Обдирая одежду об острые гвозди на ржавых створках, пригибая мокрую голову, я протиснулся куда-то в пыльный полумрак… Ах, что это? Сверху — по ступеням винтовой лестницы — уже противно зацокало, когтями по каменным плитам — жаркое алчное хеканье, характерная вонь…

— Ратные псы! — визгнул Гнед и юрко полез обратно в дверцу. Слишком поздно… Раскормленные, серые, мускулистые суки в удобных пластинчатых доспехах, прикрывающих широкий грудак и вздыбленный загривок, жарко блестя мокрыми белыми зубами — радостно хрипя, оскальзываясь лапами на ступенях — бегут сюда!

Поверьте на слово: собачки в латах — это красиво. Шипы на панцирях поблескивают, как короткие антенны на скафандрах… Вылитые Белка и Стрелка. И лица у них такие добрые-добрые… Умгм, нервно сглотнул я. Милые голодные бобики хотят ням-ням. Как хорошо, что я никогда не отправляюсь в дорогу без любимых белых мюнхенских[15] колбасок! Как удачно, что за пазухой у настоящего мерлина всегда найдется три-четыре килограмма этого излюбленного собачьего лакомства, столь богатого витаминами и прочими минералами!

Выхватив лакомую колбаску из-за пазухи, я кратко дернул рукой — тузик, лови! Вовремя. Тузик уже прыгнул — сделав злые глаза, приветливо распахнув страшные челюсти, сиганул через перила вниз, на меня. Мелькнув сизым брюхом, смешно дергая в воздухе задними лапами, полетел по воздуху — рассчитывая, видимо, приземлиться прямо на грудь непрошеному гостю с побелевшим лицом.

Тузик не знал, что на свете бывают колбаски с таким потрясающим запахом. У животного был выбор: жесткая, противная человеческая рука — или восхитительное белое чудо, пахнущее салом, пивом и чесноком… Разумеется, тузик выбрал Мюнхен. В последнюю секунду собачка успела дернуть головой, переключиться на новую цель, и — щ-щелк! Зубы блеснули, как молния, как острые лезвия оживших зазубренных ножниц по металлу. Бедная колбаска, пискнув, выпустила в воздух веер ароматных брызг и судорожно заколотилась, задергалась в чудовищной пасти. Совершенно позабыв о прочих трудностях жизни, ратная псина четко приземлилась на четыре лапы и принялась с алчным чмоканьем поглощать жертву.

Один-ноль! Два-ноль! — считал я, разбрасывая колбаски. Пять-ноль… Наконец, последняя, шестая по счету — собачка уже показалась наверху лестницы. Просто красавица: самая большая и черная в своре… Сейчас, мой юный четвероногий друг! Вот она, последняя и самая вкусная колбаска…

— Не позволю! — вдруг простонал Гнедан; рябое и перекошенное лицо его выразило страдание. — Это же закусь, патрон! Последняя осталась!

Надо отдать Гнедану должное: парень действительно сохранил для России последнюю, самую драгоценную мюнхенскую колбаску. В порыве чувств он попросту… убил шестую собачку чудовищным ударом босой пятки. Прямо меж вытаращенных глаз, ловко так. Собачка как прыгнула — так и шлепнулась, громыхнув доспехами о стену. Я молча пожал рыжему герою дрожащую руку; не дожидаясь, пока остальные пять тварей догрызут предложенный ленч, мы кинулись вверх по винтовой лестнице — на самый верх башни.

А наверху поджидало бесплатное шоу. Наемник-тесович — щуплый и ловкий как глиста, цепкий, усатенький, быстроглазый — крутя сальтушки, прыгал по комнате, по шкафам и кроватям. Мелькнул черной ниндзей, весь в каких-то дебильных медных заклепках, спортивный такой донельзя. Гнедан его хотел по старой методе — табуретом, но увы: увернулся, негодник. Мебель раскидал, Гнедана уронил, меня толкнул… Я че-то даже упал от неожиданности. Не понял. Как же такой маленький, сухощавый, щеки впалые, усики черные, как у мента, — и вдруг завалил меня, могучего, на ковер и прыгнул сверху на грудь?! Руки мои к ковру придавил, заломал запястье. Смешной такой. Нос вострый, прищур сержантский, выхватил булатное чингалище — ну, думаю, щас будет пороть мои груди белые (как в былинах положено). Признаться, я даже испужаться не успел.

Выручил, как обычно, преданный Гнедан. Держась за продавленные ребра, он попытался подползти к тесовичу сзади. Тесович зыркнул карим глазиком — и вдруг побледнел!

— О небеса! — прошептал он, усики его шевельнулись от мощных переживаний. — Кого я вижу?! Это же… сам Гнедан Ржавко!

— Умм-мблюмм… — сказал Гнедан, пуская кровавые пузырики.

— Я вас сразу узнал! — воскликнул чернигинский ниндзя, вмиг позабыв о скромной персоне регионального мерлина. Соскочил с меня, вприпрыжку подбежал к раненому Гнедушке, протянул сухонькую ручку в перчатке без пальцев:

— Приветствую тебя, о великий лицедей! Я видел блюдца… Как ярко ты изобразил Траяна! О, это большая честь для меня… Вставай-вставай, позволь предложить тебе руку! И прости за причиненное неудобство!

— А меня можно приподнять? — поинтересовался я. — Для симметрии?

— Да-да! — поспешно закивал ошарашенный Гнедан. — Это… мой продюсер. Поднимите его, пожалуйста.

Злой тесович подскочил, мягко просунул жесткие ручки мне под мышки, приподнял.

— Меня зовут Чика Косень. Вот уже несколько дней я работаю на Дубовую Шапку. Охраняю его доченьку. Старик хорошо платит. А вы зачем пожаловали?

— А мы тут… случайно мимо проходили, — буркнул я. — Экскурсия у нас, понял?

— Вы, наверное, к Метанке? — Чика поднял черные бровки. — О, я понимаю. Девушка будет просто счастлива, что к ней пожаловали такие знаменитые гости! А я, признаться, принял вас поначалу за злодеев… Вот смешно.

— Очень смешно. — Я улыбнулся тщательно, всеми десятью оставшимися зубами. — Народный тесовичский юмор, ага. Дери вас всех… Гнедан, оставь ему автограф и пошли дальше.

Гнед, кряхтя от боли, принял из сухоньких ручек берестушку, поставил четыре закорючки и неприличную виньетку в виде женской титьки, изображенной в профиль. Осчастливленный Чика Косень прижал бересту к темной груди, вежливо поклонился и, мягко пританцовывая, подвел нас к двери, на которой золоченая табличка сообщала, что:

— Прошу прощения, господа! — вздохнул тесович. — Дальше я не ходок. Жить хочется. Вы-то — знаменитости, вас все признают. А меня — хлопнут, и весь сказ. Желаю удачи!

И он вежливо приоткрыл дверь перед моим носом.

Лучше бы мне ваще не родиться. Человек десять разом поднялись со стульев, чтобы встретить меня должным образом. Засопели обрубленные носы, сузились серые глаза в опаленных ресницах, покраснели иссеченные рваными шрамами щеки. Десять чудовищных уродов, громыхая хитрейшими техномагическими доспехами, двинулись вперед, не спеша поднимая стволы, дула, жерла и жала всевозможных стрелятельных инструментов.

О да-а… Я слышал о них из легенд. И теперь я узнал их сразу: это был знаменитейший на всю Русь властовский десяток Кречета. Поднебесная гвардия, группа Альфа в неписаном реестре славянских спецслужб. Коллектив тиранозавров. Галактическая эскадра, состоящая сплошь из боевых крейсеров — разноликих, потрепанных и страшных. Не парни, а коллекция милитаристского хай-тека: сплошь, как новогодние сосны, обвешаны уникальными боевыми оберегами, ультрасовременными амулетами… Тройные облегченные доспехи, ледянские налокотники, турские налобники, зетские налодыжники с шипами… Короткие арбалеты, бьющие от плеча, тонкие гибкие мечи из синего булата, заговоренные, сплошь в снежных узорах письменности. И все же самая пугающая достопримечательность — рожи. Вы только гляньте, что за ужас творится там — под налобниками и мелкочешуйчатыми бармами… Отрубленные уши остались в чуждой земле, отгрызенные носы навсегда стиснуты в мертвых челюстях поверженных противников, срезанные брови уже никогда не приподнимутся в усмешке, черные губы спеклись в жареве горящих крепостей… М-да, я откровенно любовался этими харями. Они казались абсолютно одинаковыми и состояли как бы из двух частей: внизу — бороды, обрезанные покороче, чтобы в бою врагу неудобно хватать, а выше бороды — обрубки, красные трещины, шрамы. И только глаза разные — голубые, серые, синие, зеленые…

Вот только у Кречета взгляд светло-карий. И добрый, как у нежного доктора Кеворкиана. Ох. Судя по взгляду, десятник Кречет не намерен жалеть случайно заплутавшего идиота. Не намерен миловать обомлевшего цивила, который только что совершил роковую ошибку: сдуру заглянул туда, куда заглядывать не след.

Сухо потрескивая, заныла кожаная жила, натягиваясь на тонком изгибистом луке наплечного арбалета. Вот она, моя красавица-смерть.

Что ж. По крайней мере я погиб не под колесами «запорожца». Гораздо приятнее, если тебя переехал черный спецназовский «хаммер».

— Не убивайте! — пискнул я. Ноги примерзли к полу… Тихий нежный звук. Щелчок! Я закрыл глаза…

Пуффф… Вот и закончилась моя игра.

Так думал я, глядя в черноту зажмуренных век и прислушиваясь к собственному телу: где же она, горячая струя невыносимой боли… Где она?

Опять щелчок. Это просто дверной засов. И женский голос:

— Ой, дяденьки, пустите его! Это… настройщик флейт. Он пришел настроить мою любимую флейту.

Подобно тому, как дикие, необузданные весенние орхидеи раскрываются навстречу розовому солнцу, глаза мои открылись на звук девичьего голоса. О! Вот закончилась игра и началась сказка, осознал я. Судите сами: прекрасная юная царевна возникла чуть вдали, на пороге внутренних покоев, чуть изогнув легкий стан в серебристо-жемчужном сияющем сарафане, изящно замерла, держась за косяк фарфоровой ручкой, увешанной нежно мерцающим золотом…

— Кто сей?! — глухо каркнул Кречет, с видимым неудовольствием ослабляя прицельный прищур.

— Какое ваше дело? Имею я право на личную жизнь? — пропел аристократический голосок. — Повелеваю вам, железные олухи: немедленно оставьте моего мальчика в покое.

Что она сказала? Я — ЕЕ МАЛЬЧИК?!

В голове зазвенело, словно слитком золота по каске. Моргая от счастья, я поднял смущенный взгляд на эту молодую богиню, на это утонченное, прелестное существо… На этого ангела в маленьком серебристом веночке-кокошничке, на эту царственную нимфу с высокой грудью и властным взглядом ясно-зеленых глаз…

Чесать мой лысый череп. Это ж Метанка…

Как обдолбанный лунат, я вошел в горницу, вяло пошатываясь и потряхивая головой. Пудь я броклят! Эту стерву отмыли, причесали и нарядили, как принцессу Стефанию к празднику конфирмации!

Гнедан остался за дверью… Метанка протянула белоснежную ручку, увешанную тонкими кольцами браслетов, и — чпок! — задвинула маленький засовчик. Обернулась, тихо пылая легким румянцем, многоцветным алмазным заревом украшений и мягким, матовым светом крупных жемчужин. Розовые, чуть подрумяненные губы смущенно дрогнули в улыбке:

— Милый… Ты пришел попросить прощения?

Дрянь. Развратная кошка! Таким же образом эта мартовская кобра кокетничала с Данькой Кашириным. Она думает, что я полный идиот?

— Ты че разрядилась, мать? Как цирковая кобыла.

— Ой, ты представляешь, меня заставили! — царственно рассмеялась Метанка: запрокинула тяжелую от золота голову, сморщила розовый носик, замигала влажными глазками. — Сначала повели в баню, мыли три часа в крапивном соке! Потом лепестки какие-то прикладывали, козьим молоком умывали. А под конец — представляешь — медом натирать стали! Я думала, обожрусь и помру!

— Впрочем, как я вижу, чудом выжила.

— А потом прибежали тетки, штук тридцать, стали вокруг меня бегать, наряжать и нанизывать. Принесли четыре сундучка драгоценностей — и все на меня нацепили! Сундучки совсем пустые остались! Смотри — одних жемчужин четыреста штук!

Она наклонила златокудрявую головку с серебристо-хрустальным венчиком — показала перламутровую сеточку на волосах, собранную из мельчайших капель розоватого жемчуга

— Это называется девичья поднизь, надевается под кокошник! Я теперь все фенечки наизусть выучила, разбираюсь, — гордо сообщила гадская куколка. — А серьги — смотри какие! А височные кольца — видишь? Ажурное серебро с изумрудами! Под цвет глаз…

Она вдруг осеклась на полуслове. Улыбка соскользнула, растаяла:

— А почему ты меня… не целуешь?

Тихий такой голос, ну точно как змеи шипят.

У меня прямо когти зачесались. Плюнуть ей в румяную рожицу! И сказать, все что думаю! Но нет, нельзя. Надо играть тухлую роль любовника. Нужно обнять ее, тварь, хоть разок. Чтобы волшебный волос прилепить.

— Тебе не нравится мой новый имидж? — грустно прошептала ведьма. — Я подумала: хватит носить мини. Сарафаны гораздо сексуальнее. Смотри, какая ткань дорогая. Тонкая и воздушная…

Это просто пытка расплавленным свинцом. Что поделать: пришлось протянуть руку и пощупать ткань. Гм.

— Не там щупаешь, дурачок… — покраснела Метанка. — Все бы тебе руки распускать… Милый.

Прямо сейчас, подумал я. Охватить за талию, быстро пропустить волшебный волос у нее за спиной… И пока будем целоваться, успею завязать узел. Она всегда закрывает глаза, я точно помню Не заметит.

— А вот смотри: такой стиль называется «новое средневековье». Перламутровый девичий опашень, вышитый струйчатым серебром… — Она отступила на шаг, прихватила пальчиками нежную ткань у бедра и мягко крутанулась на каблучках, невидимых под длинным подолом. — Воротничок жутко скромненький и тугой, как ошейник. Зато как смотрится бюст! Как у настоящей царицы! И шейка сразу кажется длиннее, правда?

— Грхммм, — прокашлялся я.

— Знала, что тебе понравится. А застегивается все это хитрое дело на двести крошечных пуговок. Гляди, ровно двести. По-моему, нет ничего эротичнее множества маленьких пуговок, правда? Пока расстегнешь, можно сгореть от любви…

Сволочь пошлая. Там, в ночном лесу, ты тоже сгорала от любви, когда тебя Каширин покрывал? А Рогволод-княжич тоже любил расстегивать пуговки? Проглотив хриплое медвежье рычание, уже зарождавшееся в гортани, я улыбнулся:

— Тебе… страшно идет новый кафтан, милая.

— Дурак ты, — обиделась ведьма. — Это не кафтан, а летник! Из тончайшей шамохейской тафты! На ощупь как цыплячий пушистик. И покрой очень интересный, с секретами. Видишь, у опашеня под мышками проделаны специальные узкие прорези, и я легко могу просунуть руки сюда, под рукава… Раз-два, ха-ха! Вот ты не ценишь, милый… А у здешних славян считается, что если девушка невзначай показывает мужчине рукава нижней рубашки с запястьями, это совершенно откровенный и даже неприличный знак привлечения… Хи-хи!

Стиснув зубы, я стоял, покачиваясь на каблуках, и смотрел на эту зеленоглазую гадость. Хихикая, она выпростала из-под верхней одежды белые кружевные рукавчики, перехваченные и сдавленные на запястьях тонюсенькими золотыми скобочками…

Стоп! Я вздрогнул. Раньше на этом худеньком запястье болтались золотистые браслетики… Целый ворох звенящих цепочек и паутинок с побрякушками — точно помню!

— А где браслеты с бубенчиками? — сипло спросил я.

— Ой… — Метанка потупилась. — Милый, я все объясню, только ты не волнуйся. Несколько дней назад я скрывалась в лесу. Ну помнишь, когда меня сестры преследовали? Вот. Они меня поклевали крепко, но я улетела и спряталась в офигительно мрачной чащобе. Было дико страшно, кстати говоря. Совсем одной — в ночном лесу. Сижу на ветке, сплю себе. Вдруг — копыта цокают! Гляжу, едет железный болван в шлемаке с рогами, а в сумке полно меда! Ну, чувствую, помираю. Кушать очень хотелось. Позвенела приворотными бубенчиками, заморила его сладкими видениями — ну совсем как Рогволода в свое время, ты помнишь. Болванчик мой отрубился спать, а я в сумку к нему залезла и — весь мед мне достался! Здорово, правда?! Я негромко скрипнул клыками.

— Вот. Так накушалась, что после голодовки сразу спать захотелось, просто безумно! — Метанка развела ручками, тихо зазвенели драгоценности. — Проснулась в незнакомой избушке — а никакого железного болвана уже нету. Уехал, видимо. И бубенчики мои приворотные прихватил, сволочь. Подлец оказался, спящую барышню ограбил.

— Угу. Он — негодяй, а ты — бедняжка.

— Ничего, я не очень расстроилась. Потому что скоро выяснилось, что я из этой чащобы каким-то образом попала на заброшенную пасеку. Вокруг, сам понимаешь, — тонны бесплатного меда!!! Разного, царского, боярского, летнего, даже фиалковый был, целых три литра! Снова, короче, наелась. Однако чувствую: несмотря на мед, все-таки ощутимо старею без пояска. Ну, думаю, надо срочно тебя искать — вот только где? В Стожаровой Хате твой след уже простыл напрочь… На мое счастье ты, умница моя, по собственному почину меня вызвал — как раз на опоясти узелок завязал. Я по пеленгу прилетела — правда, пока порхала, уже совсем старая стала. Я так думаю, ты еще не успел позабыть, как я выглядела… Ужас, вспомнить страшно.

— Солнце мое! — прошептал я в тихом восторге. — Звездулеточка моя ясненькая!

Как ни пытался, не смог стащить с лица дурацкую улыбу. Окружающий мир просиял, будто дюжина прожекторов включились одновременно:

— Так ты с этим железным болваном… просто так, без ничего? Просто усыпила и все?

— Ну да… — В голосе Метанки впервые звякнул мягкий металл. — А что, по-твоему, я должна была сделать?

— Ну, мало ли… — промурлыкал я, чувствуя, как сладко разливается в душе мягкое спокойствие. — Я было подумал, вы там это… туды-сюды… обнимались-целовались…

Ой. А почему… почему моя радость вдруг опустила золотистую головку в алмазно-переливчатом уборе?

Шмыгнула носиком:

— Целовались.

— Что? — не понял я.

И началась как бы пауза. Она длилась приблизительно триста лет: тишина была какая-то сухая, жесткая и шелестящая, как промасленная бумага. Во всяком случае, когда одна крошечная жемчужинка вдруг сорвалась откуда-то с Метанкиных волос и, мигнув как слеза, упала на пол — у меня в ушах прогрохотало так, будто утюг уронили.

Наконец, я собрал в кулак остатки жизненных сил:

— Надеюсь все прошло успешно? — поинтересовался с истошной улыбкой. — Тебе понравилось его железное забрало?

Медленно, будто задумчиво наступил на жемчужную каплю на полу. С хрустом. С чувством. Раздавил, как гнилой орешек.

— Нет. Ты расскажи мне, дорогая. Он хорошо целуется?

— А в чем дело? — Метанка вдруг подняла обледенелый взгляд. Быстро подняла ручку к глазам, смахнула капли с ресниц. — Разве мне… нельзя было целоваться? Разве я кому-то еще нужна была в ту ночь — в темном лесу, совсем одна?

Ух ты. Нижнюю губу успела искусать до крови.

— Разве есть на свете человек, который меня бережет? И для себя сохраняет? Кого я оскорбила, когда целовалась с этим неизвестным рыцарем?

— Да нет, никого не оскорбила, — быстро улыбнулся я, аж зубы щелкнули от нежности в голосе. — В сущности, кому ты нужна? Целуйся с кем хочешь!

Я крутанулся на каблуках и чисто случайно задел стул ногой. Стул почему-то полетел и высадил собою ближайшее окно. Брызги хрусталя.

— Не надо кричать, — прошептала Метанка.

— Я не кричу!!! — совершенно спокойно возразил я, вмиг срывая голос. Я не кричу! Я тихо ломаю мебель. На своем опыте знаю: где поцелуи, там, как правило, и остальное прочее. Ну что ж, ведьма… Я выяснил все, что хотел. Очень жаль, что так получилось.

Я думаю, ты переживешь объятия еще одного клиента? Данилку ловко приклеила, падаль. А теперь мы приклеим к тебе Куруяда — для коллекции. Нацелуешься до зубной боли, дура блудливая.

— Метанка, ты любишь мужчин с козлиными бородками?

Успокойся, Славик, тише! Хватит бегать по горнице! Возьми себя в пальцы… Дрянь такая! Вдвоем в темном лесу — разумеется, им захотелось согреться… Они выпили по сто грамм и залезли в один спальник…

— Любишь козлов с бородками, отвечай?!

Она забилась в угол и дрожит — слышно, как серьги позванивают от ужаса. Бормочет что-то злобное в ответ, ручки заламывает:

— Не люблю! Никого не люблю! Ненавижу!

Я вдруг замер. Мягко опустил ногу, уже занесенную над пузатой цветочной вазой, стоявшей на полу. Нет, мне совсем не выгодно, чтобы Метанка забивалась в угол и плакала. Мне нужны не сопли, а… объятия. Невольно погрузил жаркие пальцы в карман: вот он, скользкий и жесткий волшебный волос. Надо действовать!

Обернулся с пластиковой улыбкой:

— Милая, прости. Я осознал свою ошибку. Можно тебя поцеловать?

Бедную девочку словно шоком трахнуло. В смысле — током шарахнуло: за несколько секунд успела трижды покраснеть и побледнеть обратно. Наконец, мужественно выдавила из себя:

— Сначала бороду отрасти, козел!

И сразу в слезы.

— Ни-и-навижу тебя-а… Ни-ичего не хочу-у… Кхы-кхы…

— Охотно признаю себя козлом! — объявил я, чувствуя, как сердце сжимается в кулак. Спокойно, Славик. Нужно потерпеть. — Милая! Прости мне глупый приступ ревности! Это был порыв влюбленного безумца, но данное явление больше не повторится! Ничто не способно расстроить нашу завтрашнюю свадьбу!

Ненавижу себя за это. Откуда такая чарующая гибкость в языке?

— Мстиславушка… — пролепетала Метанка, едва шевеля губами, похожими на белые лепестки речной фелодезии. — Ты правда не злишься на меня?

— Ничуть, красотка! — Я даже подбоченился, разбухая от внутренней мерзости и цинизма. — Подумаешь, целовалась с неизвестным рыцарем! Фигня какая! Я тоже, возможно, увлекался железными девами — и ничего. Ничто не устоит на пути у высоких чувств, судьба моя.

— Тогда… обними меня… — прошептала Метанка. Медленно, как усталое привидение, поднялась на ноги — пошатываясь, сделала неверный шаг навстречу, раздвинула тонкие ручки в длинных рукавах…

— Звезда моя! — Я ловко подскочил, сдавил хрупкую талию в объятиях. Так-так-так! Мы почти у цели… Теперь осторожно высвободить левую руку, нащупать заветный кармашек…

А как целует нежно, сволочь! Как прижимается теплой грудью, и ресницы опущенные дрожат от нежного остервенения. Народная артистка Залесья. Это шоу она уже показывала Рогволоду-посвисту и Даньке Каширину… Я не выдержал злобной судороги под сердцем, разорвал поцелуй, как теплую жевательную резинку:

— Скажи, милая… А ты вообще хоть что-нибудь чувствуешь, когда целуешь?

Смолчала, только слабо дернулась и напряглась, как от удара в живот.

— Наверное, тебе все равно, с кем? Ведь ты — не живая…

Нет, не плачет. Стойкая оловянная солдатка. А ведь я знаю, что дернул самую болезненную, режущую струнку. Глотая невидимые пока слезы, взмахнула слипшимися ресницами:

— Зачем… ну зачем так говоришь, Славик? Ты же сам… убеждал меня раньше, что я — живая…

— Да, мне так казалось… — Я закатил глаза в пошлой гримаске. — Раньше. Но видишь ли… Живые люди способны на сильные чувства, а ты…

— Я хочу. Тоже хочу попробовать сильные чувства… — едва слышно сказала ведьма. Ощутимо напряглась в моих странных объятиях — от липкого стыда за собственные слова. Прикрыла веки, подбородок чуть задрожал… нет, сдержалась. И чуть тверже: — Хочу попробовать хоть раз, Славик. Вдруг получится — значит, все-таки живая… Как сделать любовь?

— Любовь-морковь! — смутился я. — Ну это… Трахаешься и все тут.

— Мне кажется, я сумею это.

— Н-ну да, еще бы. И куклы надувные умеют.

— Но куклы никогда сделают любовь! Значит, нужно еще что-то важное, правильно? То, что умеют только живые.

— Гм. — Я вдруг улыбнулся. Вот забавный глюк: региональный мерлин оживляет бездушную статую. — О'кей, крошка. Попробуй почувствовать… Это как бы сложная вещь. Начинается с особого взгляда. Смотришь на человека и вдруг кажется, что ты его — хоп! Узнал. Будто ты с ним сто лет знаком и даже научился читать его мысли. И типа вы обречены быть вместе. Независимо от текущих обстоятельств.

— Вот так?

— Что «вот так», милочка?

— Вот так нужно смотреть?

— Ну… приблизительно. Только плакать не обязательно. Вытри левый глаз.

— Я не плачу. У меня правильный взгляд?

Драть-передрать, я даже вздрогнул телом. У ведьмы был очень, очень правильный взгляд…

Что за бред. Я ведь умею сканировать женскую прелесть, фильтровать синтетические ласки и просеивать развесистую клубничку сквозь жесткий дуршлаг здорового мужского прагматизма. Тысячу раз великий психолог женских душ Мстислав Бисеров безошибочно вычислял тончайшую фальшь в вожделеющих взглядах однокурсниц — но теперь, признаюсь, чуть не растерялся.

Видимо, теряю чутье. У Метанки взгляд был даже слишком правильный. Чересчур.

И вдруг я передумал лезть в кармашек за волшебным волосом. Я понял совершенно ясно и прозрачно, что все вокруг — полная ерунда по сравнению с этим глупеньким зеленым взглядом. Терем, деревья за разбитым окном, птицы, собаки в латах, даже мюнхенские колбаски — полная туфта, декорация и пыль. А реальность — только то, что…

— Я люблю тебя, Мстиславушка.

Судьба моя — жестянка. Глупый, глупый Бисер, драть тебя, метать перед свиньями! Что тебе, дундуку, стоило отвернуться или хотя бы деликатно закрыть глаза, когда тебя, дурачка такого, целует красивая девушка. Но Бисер был полный осел. Люди доброй воли! Умоляю вас: не повторяйте моей ошибки! Когда вас целуют, закрывайте глаза! Наплюйте на окружающий мир!

Я не успел вовремя прикрыть веки — и все-таки заметил. Она блестела в желтых лучах, которые горячим солнечным ливнем перли с улицы в распахнутые окна. Она была маленькая, красноватая, чуть тронутая зеленью с внутренней стороны. Изогнутая и слегка помятая. Мелкие царапинки искрились и мигали, как золотые волоски. Нет, это была не бомба и не граната. Не мина замедленного действия.

Всего лишь ТАБЛИЦА ЖЕСТЯНА С УЗОРАМИ.

— Ой, а это что такое? — глупым голосом, по-прежнему веселым голосом спросил я, уже чувствуя, как тошно замирает сердце.

Метанка ответила убийственно честно:

— А это… от ночного рыцаря осталось. Я проснулась на пасеке, а на запястье — вау! Жестянка. Довольно красивый узорчик… Жаль, что тяжелая — под мужскую руку. Я ее не ношу, а выкинуть жалко.

— Выкинуть жалко… — почерневшим голосом откликнулось мрачное эхо по имени Мстислав. — Почему?

— Да сама не пойму. Как будто чудится мне, что эта фенька — непростая. Будто она теплая, ценная. Не могу объяснить. Глупо, конечно… Ненужная вещь и взялась невесть откуда, а выкинуть — рука не поднимается.

— Рука? Рука поднимается, — мертвым голосом произнес я. Быстро разорвал объятия, вышагнул прочь из медового сладкого плена. Протянул руку… Схватил и быстро выкинул в сквозящий проем разбитого окна.

— Рука поднимается, крошка.

А дальше… дальше все произошло как в гнусном, пошлом водевиле.

Метанка: — Что… что с твоим лицом? Что случилось…

Бисер: — Я в порядке, милашка. (Опускает левую руку в карман.)

Метанка: — Мне страшно… У тебя такой взгляд!

Бисер: — Одну минуту, крошка. (Делает два шага вбок и становится в тень, падающую от полога кровати. Резко оборачивается, вынимает что-то из кармана.)

Метанка: — Что ты вынул? Это нож?

Бисер: — Это сущая ерунда, милая. Ничего не бойся. Сейчас я тебя поцелую.

Метанка: — Я боюсь…

Бисер: — Я тоже, крошка. (Лицо его остается в тени, никто не видит его лица.) — Подойди ко мне, я тебя поцелую.

(Метанка молча встает и приближается к Бисеру. Оба попадают в тень.)

(Зритель, как ни старается, ничего не видит.)