Еда

Банка огурцов

Я превратилась в электрообогреватель. У нас был такой в деревне — за решетчатой перегородкой докрасна раскалялась спираль. Внутри меня тоже что-то накалилось и не желало охлаждаться. Температура под сорок держалась вторую неделю. Я лежала в Боткинской больнице, в палате, рассчитанной на четверых человек.

На соседней кровати обреталась девочка семнадцати лет, тоже горевшая.

Еще с нами были две бабуси — тихая и громкая. Тихая просто читала книжку, а громкая все ругалась по мобильному с родственниками.

Кто-то из родственников заходил к ней каждый вечер — и всегда кто-то новый, ведь невозможно вытерпеть такую бабку два дня подряд. (Родне повезло — их было много, и они сменяли друг друга на боевом посту.)

К тихой бабушке никто не приходил, и она вообще не вставала с кровати, я даже не знаю, когда она ходила в туалет.

Хотя — с другой стороны — меня тоже не тянуло в это место.

Ибо нечем.

Кормили в больнице странно. Я ничего не имею против хлебных котлет. Они тоже люди. Но тертая вареная морковка на гарнир! Или тертая вареная свекла! Это и правда невкусно. Очень невкусно.

Девочка, лежащая рядом, любила что-то рассказывать о себе.

— Меня мама так плющит, так плющит!.. Хочет, чтоб я обязательно вышла замуж, когда вырасту!

— А ты еще не выросла? — удивляюсь я. — Ты, по-моему, метр семьдесят где-то!

— Не-е-ет, я еще не выросла! Выросла — это когда диплом получила! Мама хочет, чтоб я диплом получила — и замуж. А я ей — что в семье хорошего? Ну вот что?

— Те банки, что в самом углу полки стоят, не открывайте — это на особый случай, для гостей! — кричит в телефон громкая бабка. — Я туда самые отборные помидоры запихивала!

Девочка давится смехом и прикрывает лицо уголком одеяла, чтоб бабка не заметила.

Вечером девчушку навещает мама.

Удивительно, как она на нее похожа. Такая же неуловимо смешливая, легкая женщина.

— Я тебе пирожков принесла. Тут монастырь недалеко, там в лавке всякие пирожки продают — я решила взять на пробу. Тут с рисом и с гречкой — не знаю который какой.

— Ма-ам, а в них лук есть?

— Ой, не знаю!

— Ма-а-м, ну я же не люблю с луком!

— Ну надломишь, поковыряешь…

— А потом, если что, выкинуть? Нехорошо!

— Отдашь кому-нибудь…

— Расковырянный пирожок?

Мама смеется:

— Ну глупая я, глупая!

Она обнимает девочку, но та вырывается, забирается под одеяло и натягивает его до самого носа.

Мама легонечко касается ее лба.

— Я вот сейчас шла по коридору, а там на лавочке мужчина с женщиной сидели. Она вся такая сопливая, несчастная… А он ее обнимает, жалеет…

— А в Англии в XIX веке, если какая-нибудь графиня болела, она запиралась в своих покоях, пока не поправится, чтобы муж ее в таком неподобающем виде не увидел!

Мама улыбается и качает головой. И поворачивается в мою сторону.

Я быстро закрываю глаза, чтоб не догадались, что я подсматриваю.

— Совсем девочка с лица спала! Аж прозрачная! Ладно, пойду я…

Несколько шагов, и — шлепанье босых ног по полу:

— Ма-а-м, ма-а-ма!

— Ну что ты босая вскочила! Иди, иди ложись! Хорошая моя девочка!

И много-много чмоканий в щеки и тихого смеха.

Перед сном я съела два пирожка — с гречей и рисом. Хоть какая-то нормальная еда.

Ночью — мы все проснулись от грохота. Бойкая бабка вскочила первой и зажгла свет.

Оказалось, что тихая бабушка запнулась обо что-то и растянулась на полу.

Кое-как совместными усилиями — а бабушки, даже самые худенькие, очень тяжелы — мы подняли ее и посадили на кровать.

— Почему ты не зажгла свет? — допытывалась бойкая. — Так ведь можно было упасть и удариться головой о спинку кровати — и все!

Тихая бабушка только трясла головой:

— А я… а я… а я не хотела никого будить…

— Да все спят как убитые… — ворчала бойкая бабуся.

— Я… я в туалет…

— А днем тебе не сходить было, старая? — не унималась боевитая.

— А днем… а днем мне стыдно… — вдруг сказала тихая бабушка и заплакала. — У меня на спине дырка!

— Да видели, видели… — вторая бабуся похлопала ее по плечу. — Не реви! Я своим скажу: принесут чего-нибудь, ты поменьше меня, всяко в мое влезешь! Бедолажная, вон какой синяк на ноге набила!

Тихая бабушка виновато куталась в одеяло.

— Да, — сказала бойкая старушка, — вроде носишь-носишь ночнуху, и износу нет, а потом повернулась резко — и дырка во всю спину. Хотя раньше-то шили лучше, чем сейчас.

На следующий день мне стало чуток легче. Жар стал ослабевать.

Девочку с соседней кровати выписали немного раньше, потом настал черед шумной бабуси, потом — мой.

Перед отъездом бойкая бабка даже поругалась с тихой из-за того, как правильно солить огурцы. Тихая бабушка оказалась на удивление упрямой.

— Нет, Мария Феофилактовна, резаные огурцы в банки класть неправильно. — Она теперь не стеснялась и сидела на кровати в новенькой ночнушке в цветочек.

— Так место-то пропадает! — горячилась буйная бабуся. — Я вот тебе принесу банку огурцов, и увидишь, что мои не хуже твоих будут!

— Надо просто заполнять банки разными огурцами — и побольше, и поменьше, и совсем пупочками, тогда и резать ничего не надо будет: мелкими огурчиками все пространство между большими и заполнится…

Потом выписали меня.

Я вернулась в общагу. Пришла и — сварила огромную кастрюлю борща. Правда, без мяса, но зато с фасолью, капустой, картошкой и всем полагающимся. Съела одну тарелку. Потом другую. Потом третью — и… побежала обниматься с унитазом.

Желудок стал аскетом, отвергающим столь щедрые дары.

Я постепенно стала себя откармливать. День за днем. Потихонечку.

Снова появились на моем лице щеки. Потом — улыбка.

Жизнь становилась прежней, а жопа — толстой.

А однажды я приготовила замечательное блюдо — тушеную морковку. Я стушила ее в молоке, с кучей приправ, солью и перцем, и обнаружила, что не так уж все и плохо. Нормальная еда.

Давно это было.

Девочка — маленькая графиня — уже, наверное, оканчивает вуз. Замуж, поди, собирается.

И я очень надеюсь, что обе бабушки живы и ходят друг к другу в гости.

Жизнь набивает банки разными огурцами. И все человеки.