Всего один Каналетто

И вот однажды мои мечты осуществляются. Не в виде написанного от руки письма, извещающего меня о том, что отныне я граф, но почти столь же приятного и гораздо более реалистичного: мне сообщают, что я — из тех людей, которых приглашают на длинные выходные в огромные деревенские дома в гигантских поместьях, где слуги распаковывают ваши чемоданы, отпаривают брюки, гладят рубашки и вешают их в просторные чиппендейловские шкафы, а потом удар гонга возвещает, что нужно пойти наверх переодеться к обеду, надев обязательный черный галстук.

Ну, насчет слуг и черного галстука я не вполне уверен. Но остальное не вызывает у меня сомнений, потому что я видел картинки в «Тэтлер». Состояние у отца Молли Эзеридж огромное. Вероятно, больше, чем у любого из учащихся у нас в колледже, исключая, может быть, Готфрида фон Бисмарка, семейство которого владеет половиной Баварии. По слухам, когда Готфрид входит в ресторан, все уважительно встают.

Но зачем она меня пригласила? Мне не совсем это понятно, и потому я беспокоюсь.

Это не может быть вызвано тем, что я ей нравлюсь: она меня едва знает.

Это не может быть вызвано тем, что у нее недостаточно друзей, поскольку она знакома абсолютно со всеми.

Это не может быть вызвано тем, что она решила позвать товарища Руфуса и Эдварда, также приглашенных: она наверняка слышала, что «унылая троица» — уже больше не трио.

Это не может быть вызвано тем, что ей нужно как-то добраться туда и она слышала, что у меня есть эта ярко-красная спортивная машина, в которой могут удобно устроиться три пассажира и которая домчит ее вдвое быстрее, чем поезд.

Верно ли?

Эта машина, приобретенная благодаря долгосрочному кредиту, выданному компанией отца, представляет собой ярко-красный 2-литровый хачбек Opel Manta с широкими гоночными покрышками и максимальной скоростью больше 130 миль в час. Чтобы вы не слишком надо мной издевались, я хочу отметить следующее: а) во время краткого периода владения этим быстроходным авто мне удастся соблазнить ровно ноль привлекательных особ женского пола; б) надо признать, что количество непривлекательных особ также равно нулю; в) в течение года машина будет отобрана у меня и заменена потрепанным грязнокоричневым Ford Escort, потому что для машиностроительного бизнеса моего отца наступят тяжелые времена в связи с экономическим спадом и сверкающие красные Opel Manta для директорского сынка станут непозволительной роскошью.

Но пока радость владения им продолжается. Особенно этим счастливым солнечным утром в пятницу, когда мы отправляемся в Уэльс. Пусть остальные думают, что я из приказчиков, и терпят меня потому, что больше ни у кого нет машины. Но во время этого путешествия все козыри на руках у меня.

Я сам решаю:

1) с какой скоростью ехать;

2) когда остановиться, чтобы заправиться, пописать или что-нибудь заглотать;

3) какую музыку слушать (мою любимую ленту, на которой собраны куски из Jethro Tull — «Benefit», Supertramp — «Crime of the Century» и Genesis — «А Trick of the Tail»);

4) где остановиться, чтобы пообедать (у моей матери по причинам, которые я вскоре изложу), а что радует больше всего, так это;

5) должны ли Эдвард, Руфус и Молли погибнуть в ужасном дорожном происшествии (см. пункт 1).

Ввиду всего этого у меня хорошее настроение.

— Ну, — громко говорю я Молли, захватившей сиденье для пассажира, — много мы поубиваем фазанов, лисиц, оленей и прочей дичи?

— О, десятки, я думаю. Там завтра будет встреча охотников, если тебя интересуют такие вещи.

— Круто! — Я смотрю в зеркальце, проверяя, слушают ли Эдвард и Руфус. — Я всегда мечтал в течение одного дня засунуть в ягдташ — как это говорится? — лисицу, лосося и форель.

— Лосося, связку шотландских куропаток и самца-оленя, — устало поправляет Эдвард.

— Макнаб, — добавляет Руфус. — Они есть только в Шотландии, потому и «мак».

— Ну, я уверен, что есть какая-нибудь уэльская разновидность, — правда, Молли? Может быть, ап-наб.

Молли смеется — не уверен, искренне или, как Руфус и Эдвард, с издевкой.

— Ты раньше стрелял? — спрашивает Молли.

— Очень часто.

— С какого возраста? — глумится Руфус.

— В детстве у меня была пневматическая винтовка. Из двадцать второго и триста третьего калибра в школе. Был вторым по стрельбе в своей команде допризывников, чтоб вы знали.

— Я думаю, что Молли имеет в виду настоящую стрельбу, — говорит Эдвард.

— Из дробовика? Я думаю, что это просто несерьезно после «Ли Энфилд». Как я слышал, там даже прицеливаться не нужно.

— Верно, — говорит Руфус, — просто направляешь в нужную сторону, и птицы валятся с неба.

— Отлично, — говорю я, — меня это устраивает. А как насчет вас, ребята?

— Голуби да вороны, — говорит Эдвард. — Пожалуй, нет.

— Кто тут про голубей и ворон? Меня интересуют фазаны, куропатки и эти, с длинными закрученными клювами.

На заднем сиденье Эдвард начинает разъяснять, что нельзя так просто приехать в чье-то имение и начать мочить там фазанов, к тому же сейчас охота запрещена.

— Туканы? — спрашивает Молли.

— Да, тукан, — говорю я, — король среди всей пернатой дичи.

* * *

Одна из причин, по которым я решил заехать к моей матери и пообедать у нее, это желание показать Руфусу, Эдварду и Молли, что я не так прост, как им кажется. У матушки моей, между прочим, были в школе уроки красноречия.

Но кроме того, она, к сожалению, живет в доме заурядного вида, окруженном десятками таких же заурядно выглядящих домов, в районе, где живут представители менее зажиточной части среднего класса, на окраине Бромсгроува, бесцветного городка в Уорстершире, который может похвастаться только тем, что в нем родился поэт А.Э. Хаусмен. При первой же возможности сваливший в Шропшир.

Раньше я не переживал из-за этого. Конечно, если бы это зависело от меня, я выбрал бы более интересное место для своего детства. Например, Лондон. Либо какое-нибудь дикое и далекое захолустье, где можно совершать долгие велосипедные прогулки, купаться в реке, гулять в полях, трахать девчонок с фермы и так далее. В Бромсгроуве же единственные занятия — это болтаться без цели по пешеходным улицам торгового центра, прятаться около зловонной речки в конце спортивной площадки бромсгроувской школы и швырять камни в крыс либо сидеть дома и в очередной раз смотреть по видику «Техасскую резню цепной пилой». Именно так Дик и я провели свое отрочество, и это считалось нормальным.

Но сейчас со мной мои шикарные оксфордские друзья, и я вижу все иными глазами. Я вижу стандартные пригородные дома красного кирпича с вызывающими запор газонами перед ними и отвратительными маленькими садами камней; я вижу начищенные до блеска форды XR3i в каждом проезде; вижу пропитанные креозотом деревянные ограды и изгороди из лейландских кипарисов; я вижу обычных матерей, обычно одетых, которые катят обычные коляски с обычными отпрысками и останавливаются, чтобы с обычным акцентом поболтать с другими обычными матерями с такими же обычными отпрысками; вижу в зеркало Руфуса и Эдварда, которые сидят, разинув рты. Я вижу, что сделал большую ошибку, и исправлять ее уже слишком поздно.

Мы останавливаемся в проезде у дома матери. Вслед за ее отполированным фордом XR3i. Я звоню в дверь. «Динг-дон» звучит ужасно провинциально. Я хочу, чтобы все поняли: моя мать не выбирала этот звонок, он достался ей вместе с домом.

— Мальчик мой! — восклицает мать, прижимая меня к себе и покрывая поцелуями. Я резко освобождаюсь, демонстрируя отвращение и неудовольствие. Такой уж ритуал у нас установился.

Мать смотрит на Руфуса, Эдварда и Молли, как будто лишь сейчас их заметив.

— Уверена, что вы со своими матерями обращаетесь не так, — говорит она.

Они нервно усмехаются.

На матери слаксы, заглаженные, со стрелками, и яркий вышитый джемпер Escada. Шик Центральной Англии.

— Надеюсь, вам понравятся котлеты по-киевски от «Маркса и Спенсера», — говорит она. — Мой мальчик очень любит их.

— Раньше любил, мама, раньше.

Мать обращается к публике с подчеркнутым возмущением:

— Насколько же он неблагодарен! Это, наверно, все из-за проклятого университета. Нам теперь все перестало нравиться, да, дорогой?

— Да, мама.

— Теперь, мой дорогой, ты должен предложить своим друзьям выпить и провести их в гостиную. Я не хочу, чтобы они подумали, что ты плохо воспитан.

Руфус и Эдвард пьют баночное пиво («я знаю, что ты предпочитаешь бутылочное, но у „Маркса“ его не было»), а мы с Молли пьем апельсиновый сквош. В местной водопроводной воде я чувствую привкус алюминия, которого никогда не замечал раньше.

Мы сидим в «гостиной», комнате с низкими потолками и тонкими стенами, на большой современной «тройке» с цветочной обивкой желто-коричневого цвета. Я не в состоянии поддерживать разговор. Это не та комната, по которой можно расхаживать, восхищаясь старинной живописью и фамильными вещами. Всего лишь со вкусом сделанные репродукции с декольтированных сельских девушек Расселла Флинта, пастельных тонов отпечатки ежиков и малиновок; уголок, в котором находится собранная матерью обширная коллекция фарфоровых статуэток Лладро («Выдра», «Клоун», «Девушка со сложенным зонтом»…); имитация камина; телевизор; акустическая система.

Пока гости тупо смотрят сквозь раздвижные двери на внутренний дворик, прихлебывая выпивку и автоматически дымя сигаретами, я обыскиваю коллекцию музыкальных дисков. Билли Джоэл, Ширли Бесси, Джонни Мэттис, Лайонел Ричи, «Вечернее настроение» («18 классических любовных песен»).

Меня спасает «Голубой альбом» Beatles, который я, видимо, позабыл утащить.

В итоге мы высокопарно рассуждаем о своих любимых песнях Beatles, а потом мать зовет нас в столовую отобедать котлетами по-киевски от «Маркса и Спенсера» с картофельными крокетами от «М. и С.», мороженой кукурузой от «М. и С.» и морожеными мелкими овощами от «М. и С.».

Мать с нами не ест. Она ковыряет на кухне салат, бросая иногда через окошко «материнские» замечания, типа:

«Ох, с нетерпением жду, когда вы закончите. Тогда для меня настанет время большого удовольствия. Джош даст мне возможность выдавить его прыщи, правда ведь? Руфус, ты разрешаешь своей маме давить свои прыщи?»

Или: «Джош говорил мне, что ты был в Итоне, Эдвард. Это, должно быть, замечательно. Мы с отцом Джоша подумывали, не отправить ли его в Итон. Он очень обиделся на нас за то, что мы изменили свое решение, правда, дорогой?»

Или: «Пообещайте мне, Молли, что побережете моего мальчика. Он говорил, что вы собираетесь взять его на охоту, а мы не слишком часто занимались здесь такими вещами. — При этом она переходит на свой излюбленный бирмингемский акцент: — Правда ведь, мой мальчик?»

Или: «К пудингу я могу вам предложить желе и бланманже, шоколадное мороженое или свежие фрукты. Что вам больше нравится?»

— Ну, правда, ма, я думаю, что нам пора. Как вы считаете?

— Но, милый, я специально для тебя приготовила бланманже.

— Я понимаю, ма, но извини, ты же не хочешь, чтобы мы попали в час пик…

— А твои прыщи? Как же быть с ними?

— Конечно, мама, если бы это касалось только меня… Но дело в том, что Молли очень хочет скорее увидеться со своими родителями.

— Бланманже с желе — это замечательно, миссис Девере, — говорит Молли. — Спасибо!

* * *

Вторая часть нашего путешествия проходит значительно медленнее, чем первая. По глупости я решаю поехать напрямик местными дорогами и в результате вынужден тащиться за грузовиками и драндулетами, за рулем которых сидят старики в шляпах. После пары рискованных обгонов все начинают нервничать, а после обеда у матери я почему-то совершенно потерял уверенность в себе. Приходится ползти со скоростью 30 миль в час и злиться на трусость моих пассажиров, а они злятся на меня за то, что я, как им кажется, плохо вожу машину и не сообразил, что лучше было выбрать маршрут через Северн-Бридж.

Как только утихает раздражение по поводу дорожных условий или неблагодарности моих пассажиров, так сразу меня охватывает беспокойство по поводу прошедшего обеда. Почему Руфус оставил на тарелке все свои картофельные крокеты? Неужели никому больше на свете мать не выдавливает угри? Насколько не вяжется с университетскими традициями есть желе и бланманже на десерт? Не издевалась ли Молли, просив добавки?

Уже темно, когда Молли просит меня ехать помедленнее, потому что мы почти добрались до того места, где нужно сворачивать с дороги. За очередным поворотом мы это и делаем. Перед нами элегантный, пропорциональный дом в георгианском стиле, раза в три побольше, чем красная кирпичная коробка моей матери.

— Несколько меньше, чем я рассчитывал, — говорю я Молли.

— Так ведь это всего лишь строжка у ворот, — фыркает Руфус.

— Пошутить нельзя?

Мне кажется, я пошутил. Впрочем, я не уверен. Я становлюсь параноиком. Может быть, я и вправду деревенщина, выскочка, самозванец, персонаж мультфильмов про Бэтмена, каковым меня считают Руфус и Эдвард. Мне явно следует впредь вести себя осторожнее: никаких сомнительных замечаний и иронических высказываний, которые «полиция классов» может неправильно истолковать. С данного момента я действую так, будто для меня нет ничего более естественного, чем провести уикенд в огромном поместье, обнесенном милями величественных стен красного кирпича, в громадном доме среди ландшафтных парков, конюшен, пристроек, амбаров, заливных лугов, со своим озером, лесом и горой. Да, в имении Молли есть целая уэльская гора.

Итак, мы останавливаемся на неизбежно посыпанной гравием площадке перед неизбежно украшенной портиком входной дверью, и я задумываюсь: что теперь последует? Будем ждать слуг, которые внесут наши чемоданы? Или будет какое-нибудь построение ливрейной прислуги в честь приезда домой хозяйской дочери?

Я делаю вид, что ищу что-то в кармашке двери машины, и наблюдаю за действиями остальных.

Похоже, что принято открывать двери самостоятельно. Как и доставать чемоданы из багажника. И лично тащить их наверх.

— Путешествуешь налегке? — спрашивает Молли, когда мы проходим через неосвещенную переднюю, в которой не видно никаких слуг, направляясь к деревянной лестнице.

И правда: у меня оказывается больше багажа, чем у всех остальных, вместе взятых. С огромным трудом я затаскиваю его на три пролета лестницы в отведенную для меня комнату. Зато мои частые остановки на отдых дают мне возможность — после проверки, что за мной никто не следит — бесцеремонно разглядывать висящие на стенах картины. Часть из них — портреты предков, начиная с эпохи Питера Лели, по крайней мере половина остальных написана художниками, которых я видел только в музеях: Рубенс, Пуссен, парочка Каналетто.

Я нервно оборачиваюсь и вижу Молли, которая смотрит на меня сверху.

— Мне нравится твой… — я едва не произношу «Каналетто», но вовремя спохватываюсь: что, если правильно говорить «Каналетти»? — …дом.

— Мне тоже. Тебе на следующий этаж; повернешь налево, третья комната справа. Полотенца в ванной, запасные одеяла в шкафу. Обед через час — возражений нет?

— Нет. Э-э… — Она уходит. — Молли!

— Да?

Я понижаю голос:

— Как ты хочешь, чтобы мы оделись к обеду?

Молли пожимает плечами:

— Как тебе больше нравится.

— Все равно?

— Мы здесь не придерживаемся строгих формальностей. Никто не станет возражать, если ты наденешь черный галстук вместо белого.

Слава тебе, Господи, думаю я, выкладывая содержимое своего чемодана на кровать: один костюм для обеда, один строгий костюм, один твидовый костюм; три рубашки (вечерняя, одна в полоску, одна Viyella); четыре галстука; два свитера; запасные вельветовые брюки; пара бриджей для верховой езды; один спортивный костюм; одна футболка; один «барбур»; четыре пары нижнего белья, три пары носков; одна пара черных полуботинок на шнурках, одна пара коричневых уличных туфель; одна упаковка презервативов…

Слава Богу, слава Богу, я неплохо подготовился! Я отмечаю свое спасение от смерти в глазах общества тем, что лениво отмокаю в нелепой ванне соответствующих дому размеров, которую обнаружит в соседней комнате.

Она стоит на собачьих лапах величиной, подходящей датскому догу, а ручки кранов по величине соответствуют гребным винтам океанского лайнера. Вместо затычки какой-то лязгающий жезл внутри металлической трубы в духе Хита Робинсона. Темная полоска там, где эмаль вытерлась под действием долгие годы извергавшейся воды. Наполняется она целую вечность, гремя и содрогаясь, как паровой двигатель. Вода бурого цвета и пахнет ржавчиной. Но она горячая и в большом количестве, и мне нравится, как комната наполняется паром. Ну почему я не провел детство в доме, где такие замечательные ванны?

Я лежу на кровати, завернувшись в большое белое полотенце, начиная привыкать к этой весело живущей стране, лениво играя со своим прибором и прикидывая, есть ли еще время поонанировать — может быть, представив себе Молли; она сгодится как последняя виденная мной особа женского пола, не лишенная, как мне начинает казаться, привлекательности благодаря своим пронизывающим серым глазам и величественным манерам высшего класса, — как вдруг раздается стук в дверь.

— Ты идешь? — спрашивает Молли.

— Черт! — шиплю я, соскакивая с кровати. — Дай мне еще хоть пять минут!

— Хорошо, тогда встречаемся внизу.

— Где?

— На кухне. Ты легко найдешь. Это…

Но я слишком занят борьбой со шпильками и запонками своей рубашки, чтобы прислушиваться к ее объяснениям. Особенная беда с запонками. Они дешевого типа, с шелковым шнурком, и утолщения по концам слишком велики, чтобы пройти в прорези манжет. Неужели нельзя было подарить мне на восемнадцатилетие пару овальных золотых запонок с монограммой, как всякому нормальному человеку?

Потом возникает проблема с бабочкой. Надеть цветную и нарушить формальности? Или черную, потому что она выглядит элегантнее, а я не на выпускном балу — я в реакционном захолустье, где что-либо замысловатое могут принять за грубое нарушение этикета. Я останавливаюсь на черном галстуке, который сделан из плотной баратеи, а не из мягкого шелка, и завязать его гораздо труднее. И кроме того, я хочу завязать его хорошо. Я не хочу выглядеть человеком, который научился завязывать галстуки, только поступив в университет. Я хочу выглядеть так, будто занимаюсь этим с колыбели и это не составляет для меня никакого труда. Но для того, чтобы казалось, что я завязываю галстук без всяких усилий, нужно потратить массу времени.

Проходит гораздо больше времени, чем обещанные Молли пять минут, прежде чем я поспешно спускаюсь вниз, брожу по темным коридорам, открываю и закрываю двери пустых комнат, прислушиваясь к голосам. Примерно после восьмой попытки меня находит удача, и я вхожу в ярко освещенный коридор. Он выглядит гораздо более обжитым, чем остальная часть дома: истертые каменные полы, грязные стены, покрашенные как в больнице и украшенные старомодными фотографиями и охотничьими гравюрами. В конце видна полуоткрытая дверь, из которой доносятся приглушенные голоса.

Я быстро шагаю вперед, изображая глуповатую улыбку и готовясь принести извинения, и то, что открывается моим глазам, заставляет меня замереть на месте. Я вижу Эдварда и Молли, которые сидят за столом спиной ко мне. Напротив них сидят миловидная юная девушка и парень лет девятнадцати с резкими чертами лица и волосами до плеч.

Я хочу развернуться и бежать, спрятаться, утопиться в декоративном озере, но меня уже заметили. Парень встречается со мной взглядом. Он злобно ухмыляется. А резкий голос женщины средних лет вопрошает:

— Джош, это ты? Мы все здесь.

— А-а-а, э-э-э… я кое-что забыл, — отвечаю я, медленно отступая назад.

— Если ты еще протянешь, то останешься без супа, — произносит голос. — Маркус, что с тобой?

Парень заливается хохотом.

— Иди сюда, Джош, — говорит Молли, оборачиваясь. — Мы тут… Ох! — Она какое-то мгновение серьезно смотрит на меня, а потом тоже начинает хохотать. То же происходит со всеми остальными, когда я робко проникаю в комнату, чувствуя себя как тот человек из городского фольклора, который обделался, будучи одет в тонкий белый костюм. Руфус. Эдвард. Младшая сестра. Красавица-мать. Сурового вида мужчина во главе стола.

Ни на ком из них нет вечернего туалета.

Загрузка...