Едва замаскированная автобиография

Утешение странников

Где-то у меня в шкафу все еще висит старый костюм из твида. Брюки его длинноваты, и, даже если носить их на подтяжках, приходится подтягивать вверх задницу, чтобы не подметать землю манжетами.

А вот пиджак отличный. На четырех пуговицах, удлиненный, с узкими лацканами, косыми карманами — такие делали в эдвардианском стиле в конце 60-х, когда этот костюм и был сшит для моего отца в Бирмингеме портновской фирмой «Хэкетт & Ярсли». Это название можно увидеть на внутреннем кармане, и я помню, как гордился, впервые обнаружив его. Тогда я подумал: ну, это не простой костюм.

Как я сказал, пиджак прекрасный, но раньше он был еще лучше. Он потерял форму, когда я попал в нем под ливень в Венеции, куда поехал на весенние каникулы на втором году обучения в Оксфорде. Мочить его не было необходимости. Я мог укрыться в кафе или где-нибудь еще, и все произошло из-за моей отчаянной и срочной потребности заняться сексом. Так что туда мы сейчас и отправимся — вы, я, мой брат Дик и еще несколько человек, с которыми мы вскоре познакомимся: в Венецию весны 1986 года.

Более конкретно, мы находимся в похожей на общежитие комнате самого дешевого отеля в самой непривлекательной части Венеции, какую только можно найти, куда мы приехали на учебную экскурсию, организованную кафедрой изобразительного искусства школы, в которой я раньше учился. Ввиду того, что там учится мой брат, а я в хороших отношениях с преподавателями, я увязался с ними в эту поездку.

Времени около половины восьмого утра, и хотя еще никто не встал, мы все зашевелились от неприветливого света Адриатики, просачивающегося сквозь дешевые шторы, возобновившейся дрожи накопившегося похмелья и приглушенного звука ритмично поскрипывающих где-то в комнате пружин кровати.

Как это часто бывает с раздражающими звуками, чем сильнее стараешься не думать о них или не замечать, тем более они обращают на себя внимание. Если бы над нами пролетел Конкорд, да при этом на площади стучал десяток отбойных молотков, а стена гостиницы обвалилась от страшного землетрясения, то все равно, наверно, у меня в ушах громче всего звучал бы этот скрип. Слух напрягается так, что возникает болезненное ощущение. Он напрягается так, что слышишь, как напрягся слух у всех остальных.

Раздается оскорбленный крик: «Томпсон!»

Скрип прекращается.

— Томпсон, ты что, дрочишь? — продолжает Дик. Моему брату свойственна безжалостность, что мне очень нравится. Если только она не направлена против меня.

— Нет.

— А почему тогда прекратился скрип, когда я тебя окликнул?

— Наверно, это кто-то другой, — бормочет Томпсон.

— Кто-то другой в этой комнате, которого зовут Томпсон, — саркастически замечает Дик.

— Это я, — отзывается Ник, через кровать от меня. Ник — один из моих старых друзей по школе, младше меня на год. У него длинные волосы, похоже завитые, и уходу за ними он отводит не меньше чем полдня. Оставшееся время он посвящает развитию мускулатуры — «моего тела», как он чудно говорит.

— И я, — говорит Дейв с соседней кровати. Дейв — результат школьных правил, ближе к мальчишке, чем к учителю, помощник преподавателя изобразительных искусств. У него детское личико, закрученные вверх усы и кашель курильщика, переходящий в эмфизему.

— Я — Томпсон. И моя жена тоже, — говорю я.

Дик смеется над репликой из «Монти», как я и рассчитывал.

— Я не дрочил, — говорит Томпсон почти со слезами в голосе. И пока никто не открыл шторы и его не увидели во всем позоре после мастурбации, покрасневшего и схваченного на месте преступления, он скатывается с кровати и исчезает в двери ванной комнаты.

— Бедный Томпсон, — задумчиво произносит Дейв, не зная при этом, как он прав. Томпсон вырастет и станет рослым, спортивным лондонским байкером. И однажды, когда он будет нестись по набережной на своем «Блейде», на него наедет какой-то безмозглый таксист. Томпсон после этого уже не встанет на ноги.

Но в Венеции мы этого еще не знаем. В Венеции мы безжалостны.

— Жалкий, несчастный Томпсон, — говорит Дик. — Нельзя дрочить в комнате, полной народа, где никто не спит, это отвратительно.

Дейв по-прежнему лежит, повернувшись боком на подушке:

— Ну и фашист твой братец!

— Не вижу ничего фашистского в том, чтобы оказать услугу всему обществу, — говорит Дик. — Ты же сам лежал там и думал то же, что и остальные. Лежал и думал: «Бог мой, этот Томпсон держит вспотевшими ручонками свой коротенький отросток и вот-вот извергнет свою скользкую…»

— Пожалуйста, без подробностей, — говорит Ник.

— Он, наверно, как раз сейчас это и делает, — говорю я. — Знаешь, Ник, он спускает в раковину, и когда ты пойдешь умыть лицо…

— Томпсон! — орет Ник. — Томпсон, если я сейчас поймаю тебя, как ты дрочишь в ванной… Доброе утро, мистер Браун! Здравствуйте, сэр!

Я думаю, что он дурачится, но нет — руководитель кафедры изобразительных искусств мистер Браун действительно стоит в дверях и выглядит несколько смущенным.

— Доброе утро и вам, Кирхэм, и братьям Девере, и Дейву, — говорит мистер Браун, который, что забавно, всегда одевается в коричневые тона. — Я решил напомнить вам, что мы встречаемся перед Академией в девять тридцать.

— Черт, ты думаешь, он слышал? — говорит Ник.

— Нет, наверняка не слышал: ты же не кричал во весь голос! — говорит Дик.

— Я думаю, что у мистера Брауна не будет никаких возражений против использованного термина, — говорю я.

— Надеюсь, ты не хочешь этим сказать, что наш досточтимый руководитель кафедры изобразительных искусств мастурбирует в клозете, — говорит Дейв.

— Я так не думал, — говорю я. — Но раз ты об этом заговорил, то я предполагаю, что, как всякому нормальному, здоровому мужчине среди нас, мистеру Брауну знакомо известное помещение на втором этаже, — говорю я.

— Что за помещение на втором этаже? — спрашивает Дик.

Дейв смотрит на меня лукаво:

— Если он не знает, то, может быть, и не стоит ему говорить.

— Да, очереди и так достаточно длинные, — говорю я.

— Ну, как хотите, а я тогда не расскажу вам про сестру Гейвина Чэппи, — говорит Дик.

— Кто такой Гейвин Чэппи? — спрашиваю я.

— Или, точнее, что у него за сестра? — говорит Ник.

— Ладно, это помещение на втором этаже — просто шикарный туалет, — говорю я, — из которого прекрасный вид на площадь перед гостиницей, а кроме того, не такое большое окошко, чтобы кто-нибудь снаружи мог разглядеть, чем ты там занимаешься.

Дик выглядит озадаченным.

— И очень надежный замок, — говорит Ник.

Дик выглядит уже менее озадаченным.

— И огромное количество самой мягкой туалетной бумаги, — говорит Дейв.

Дик смотрит на меня с ужасом.

— Что? — спрашиваю я.

— Я просто подумал, что люди, закончившие школу, прекращают заниматься такими вещами, — говорит Дик.

— Серьезно? — говорю я.

— С какой стати? — спрашивает Дейв.

— Я думал, что вы активно занимаетесь сексом с девушками, — говорит Дик.

— Ты видел в последнее время, чтобы мы занимались сексом с девушками? — спрашивает Дейв.

— Я думаю, что у моего брата, по его неопытности в этих делах, несколько оторванные от действительности представления о том, как трудно убедить девушку заняться с тобой сексом, — говорю я Дейву.

— А с другой стороны — наш маленький дружок. У него не бывает критических дней, не болит голова, и он отдается при первом же свидании. И в этом, мой дорогой Дик, существенная разница между щелкой и дрочкой, — говорит Дейв.

— Какая? — спрашивает Дик.

— Ты можешь обойтись без щелки.

На самом деле это не совсем так. В противном случае я никогда не подошел бы к этому скучному, прыщавому, совершенно никчемному и вонючему юнцу, которого я никогда больше не встречал после нашего группового посещения Академии, и не сказал бы ему так, будто всю жизнь знаком с ним:

— Привет, Гейвин. Ты что делаешь в обед? Не хочешь выпить с нами?

Гейвин Чэппи выглядит озадаченным, и на его лице отображается ужас непонимания, как у ацтека, к которому впервые в жизни обратился конкистадор. Я хочу сказать, что самый младший в нашей шайке на целый класс выше него. Один из нас учится в Оксфорде, а другой — крутой преподаватель, с которым каждый не прочь провести время.

— Ну да. Конечно, — говорит он, осторожно переводя взгляд с меня на Дика, потом на Ника и Дейва, опасаясь, что мы сейчас все засмеемся и сознаемся, что пригласили его, только чтобы подразнить. Но мы улыбаемся ему благожелательно и ободряюще. — Нет, подождите, я совсем забыл, — говорит Гейвин, — я должен встретиться в обед с сестрой.

— Вот как! Она что, живет здесь? — спрашиваю я.

— Нет, она приехала со школой, так же как и мы. Она в шестом классе в Эллесмере.

— В Эллесмере. Это хорошо, — говорю я, надеясь, что вожделение, звучащее в слове «хорошо», не слишком заметно.

— Послушайте, — говорит он, — может быть, вы присоединитесь к нам?

— Ты думаешь, это возможно?

— В этом нет проблем. С кем только мы не встречаемся.

— Ну ладно, отлично.

Договорившись о деталях, Дейв, Ник, Дик, этот странный малый по имени Алекс и я направляемся в ближайший бар, который может оказаться нам по карману, чтобы принять предобеденный аперитив. Ближайший доступный нам бар оказывается на значительном удалении от Академии, и поход туда отнимает гораздо больше времени, чем было бы разумно потратить.

— Quattro grande birra, per favorer[1], — говорит Дейв, проверяя объем своих познаний в итальянском языке. Надо сказать, более обширные знания ему никогда не требовались.

— Мне тоже, пожалуйста, — говорит Алекс, проявляя, как мне кажется, неуместную для младшего по возрасту дерзость.

— Cinque, — делает поправку Дейв.

Мы все сворачиваем сигареты, за исключением Ника, который слишком трепетно печется о красоте своего тела. Дейв, в качестве совратителя юношества, показывает Дику и Алексу, как это делается.

— Черт, — я внезапно спохватываюсь относительно Чэппи, — может быть, нам нужно было пригласить его?

— Еще один младенец, и у нас тут будет целый детский сад, — говорит Ник.

Все смотрят на Алекса. Его щеки слегка розовеют.

— Он не имел тебя в виду, — говорю я Алексу.

— Нет, имел. Но в хорошем смысле, — говорит Ник.

Алекс молчит. Он вообще редко говорит, насколько я могу судить. Но это одна из причин, по которым мы терпим его в своем обществе, — по этой и благодаря его привлекательным странностям. Сегодня утром, сразу после похода в Академию, мы наблюдали, как он ударом ноги убил какого-то дряхлого голубя, куски внутренностей которого прилипли к его ботинку.

— Значит, ты считаешь, что мне не стоит переживать? — спрашиваю я.

— Почему ты должен переживать? — говорит Ник.

— Ну, он приносит нам в качестве жертвы девственность своей сестры.

— Девственность? В Эллесмере? — говорит Дейв.

— Ты хочешь сказать, что девочки в Эллесмере отличаются особой распущенностью? — говорю я.

— А по какой еще причине девчонка пойдет в шестой класс паблик скул, в которой полным-полно изголодавшихся по сексу мальчишек? — говорит Дейв.

— Пожалуй, ты прав!

— Вот еще одна причина возненавидеть наших родителей, говорит Дик. — Если бы они послали нас в Эллесмер, мы бы не оставались до сих пор девственниками.

— Говори только за себя, — отвечаю я, возможно, с излишней поспешностью.

— Ну, ты все же несколько запоздал.

Я замечаю, что Алекс следит за нашей беседой с увлеченным интересом. Если не пресечь этого в зародыше, моя репутация беспутного мужчины может пострадать.

— Ну, вполне возможно, что с тобой произойдет то же самое, — говорю я.

— Очень надеюсь, что нет, — говорит Дик.

— И кто же сорвал твой цветок? Титулованная красотка или мордастая шлюха? — спрашивает меня Дейв.

— Я бы тебя попросил… — Я кошусь в сторону Алекса. — Pas devant les enfants[2].

— Еще один заход? — спрашивает Ник.

— Не стоит. Нам через двадцать минут нужно быть на месте, — говорю я.

— Тогда лучше воздержаться от пива, — благоразумно заявляет Дейв. — Э-э… padrone. Per favore. Cinque grande grappa![3]

Кажется, ее зовут Камилла. Или Симона. Одно из таких похожих, но не совсем французских имен, и я понимаю, что это позор — не помнить имя девушки, с которой я потерял свою невинность, но это не должно особенно удивлять, если учесть все обстоятельства.

А обстоятельства таковы: а) у меня нет времени, чтобы познакомиться с ней получше, и б) я совершенно пьян. Насколько я припоминаю, она — тоже. Иначе эта бедная девочка и не смогла бы поддаться такому неопытному, смешному и неловкому человеку, каким я был в тот этап моей жизни.

Потому что, напомню, это расцвет моего слоунского периода. Это время, когда, пытаясь произвести впечатление, я говорю, имитируя акцент, свойственный высшему обществу. При этом в присутствии Дейва, Дика и Ника я стараюсь этого не делать, потому что они знают, как я говорил раньше, и могут поиздеваться надо мной.

Верный правилам, изложенным в «Справочнике слоун-рейнджера», я одеваюсь как сквайр, который старше меня лет на тридцать: костюм из твида, рубашка Viyella, низкие коричневые башмаки, ярко-красные носки и пестрый галстук, либо, если я хочу внести нечто более моложавое, красный шейный платок. Кроме того, для полного соответствия у меня на голове мягкая коричневая фетровая шляпа, купленная несколько месяцев назад в Locks на Сен-Джеймс. Естественно, Дику потребовалась такая же. Он одет несколько более по-уличному, чем я: бежевые вельветовые брюки, грубые башмаки, полосатая рубашка, куртка «барбур» — весь стиль «слоун» несколько подрывает бенеттоновский свитер с большой буквой «В».

Задним умом я сейчас понимаю, что оба мы выглядели ужасно. Но я не думаю, что это справедливо — судить о себе в юности с позиций современности. Все равно что осуждать спартанцев за их слишком суровое отношение к своим детям. Нужно помнить, что начало 80-х — это совсем другая страна. Иные ценности, иная манера одеваться — все иное.

То же бывает, когда я разглядываю фотографии той поры — свои и своих друзей. Мне инстинктивно хочется съежиться, разорвать фотографии на мелкие клочки, чтобы никогда больше не вспоминать эти ужасные прически, нелепые наряды, тошнотворную неотесанность. Как только можно было позволить себе выглядеть так нелепо, неприлично, по-идиотски в стиле начала 80-х?

Но потом я вспоминаю, что это относится не только ко мне. Все были такими. Дело в том, что, живя в начале 80-х, вы просто не сознавали, что живете в начале 80-х. В то время вы думали о них не в прошедшем времени, а как о чем-то современном, почти о будущем.

Как бы то ни было, но я рассказывал вам о Камилле/Симоне/Как-ее-там, которая должна была доказать правильность моей теории тем, что смотрела на меня не с мыслями «брр, что это за болван!», а с мыслями «ха, выглядит ничего, пожалуй, я с ним лягу». Я говорю об этом с уверенностью, потому что после одного ливня, нескольких бренди, несчитанных сигарет и трех часов с момента нашей встречи именно так она и поступает.

Кафе, где мы сидим, очень дорогое, потому что находится около площади Св. Марка, а это означает, что ни наша сторона, ни другая, эллесмеровская, состоящая из разочаровывающе бесцветной сестры Гейвина и еще пяти-шести девочек, не может позволить себе заказать что-либо более примечательное, чем один эспрессо, очень медленно выпив бесплатно подаваемый вместе с ним стакан воды. Официантка в накрахмаленном белом фартуке возбужденно вертится поблизости. Мы стараемся говорить тише.

Стульев не хватает, поэтому все мальчики, ссутулившись, стоят рядом с девочками, за исключением Дейва, который направляется внутрь, чтобы сесть и незаметно выпить граппы, потому что как учитель он не может допустить, чтобы его заметили болтающим с половозрелыми девицами из конкурирующей школы. В результате старшинство в нашей компании автоматически переходит ко мне. Известие, что я уже окончил школу и являюсь полноправным студентом Оксфорда, производит на девиц большое впечатление.

На всех, исключая Камиллу/Симону/Как-ее-там, — будем впредь называть ее Камиллой, если не возражаете. Она не только достаточно толкова и сама будет в этом году держать экзамены в Оксбридж, но у нее еще есть брат, который учится в колледже Магдалины. Он на курс старше меня, очень важный и настолько светский, что избран членом Buller, и она была у него много раз, и на нее вряд ли произведут впечатление мой фальшивый великосветский акцент, мой причудливый наряд или захватывающие истории о шутках, выкидываемых студентами.

Она не выглядит лучше всех в компании, но помню, что мне она показалась самой привлекательной. Думаю, что, если бы мы сейчас отправились в полицейский участок и мне пришлось составить ее фоторобот, арест бы ей не грозил. Но некоторые черты врезались мне в память: затхлый запах табака и духов девочки из паблик скул — пожалуй, это была «Хлоя», но вы можете представить ее не хуже, чем я: наделите ее теми чертами, какими вам хочется, в зависимости от того, кто вы — девушка, представляющая себя на ее месте, или парень, представляющий, как он трахнул ее.

На этом этапе моей карьеры любовника я применяю не слишком сложную технику знакомства с девушками. Она состоит в том, чтобы напоить ее как можно сильнее и как можно быстрее в надежде, что в результате ее требования снизятся в достаточной мере, чтобы я мог делать с ней то, что в обычных условиях она могла не позволить. Поэтому через полчаса после встречи, когда темы для разговора начинают иссякать, а официантка начинает все более досаждать, я сообщаю Камилле, что знаю бар с более дешевыми напитками, и предлагаю отправиться туда.

Однако этот бар, хотя он действительно существует, найти невозможно, как и многие другие места в Венеции, в которых вы один раз побывали, но мосты, каналы, старинные здания и пьяццы всюду настолько похожи между собой, что они кажутся вам знакомыми, даже если вы видите их впервые.

— Может быть, останемся здесь? — просит Камилла через некоторое время.

— Теперь уже близко, — говорю я, убыстряя шаг, потому что суеверно полагаю, что если мы найдем этот святой грааль среди баров, то я точно затащу ее в койку.

— Я уверена, что мы здесь уже были, — говорит Камилла, когда первые крупные капли дождя начинают падать нам на плечи.

— Да, такая она, эта Венеция. Ты читала «Утешение странников»?

— Нет, а что?

— Замечательная книга. Йэн Макьюэн. Просто в дрожь бросает. Убивает всякую надежду, что Венеция окажется романтичной.

— Но у меня и не было таких заблуждений.

Я замедляю ход и удрученно смотрю на нее.

— Послушай, я буду благодарна, если ты не станешь держать меня под дождем, — говорит она.

— Хорошо, еще одна, последняя попытка, и все, я тебе обещаю. — К несчастью, мне никак не освободиться от навязчивой идеи, что нужно «найти тот бар».

Последняя попытка оказывается не более успешной, чем все предыдущие. Дождь становится таким сильным, что мы вынуждены укрыться в дверях и утешить себя одной сигаретой на двоих. («Попасть под ливень в Венеции. Скажи, в этом есть чуть-чуть романтики?» — говорю я. «Ты так считаешь?» — отвечает она.) Когда мы решаем добежать до ближайшего бара, где бы он ни был, до него оказываются долгие мили, и к тому времени, когда мы его находим, мы промокаем до костей.

— Граппу? — спрашиваю я.

— Тройную порцию, — отвечает она.

В конце концов мы занимаемся этим в похожей на общежитие комнате студенческой гостиницы, и даже по общим низким стандартам для траханья в первый раз все оказывается угнетающе вульгарным. Во-первых, хотя кто-то стоит на шухере у дверей спальни, я не могу избавиться от страха, что в комнату ворвется кто-нибудь из ее учителей. Во-вторых, в нескольких кроватях от нашей расположилась другая парочка. Кряканье и хлюпанье конкурентов отвлекают внимание. Но что хуже, гораздо хуже, так это то, что один из этой пары — мой брат. И если я не поспешу, то можно опасаться, что он расстанется с девственностью раньше меня.

Это было бы крайне несправедливо, тем более если учесть, что он оказался здесь только благодаря мне. Случилось так, что, возвращаясь в гостиницу Камиллы, мы наткнулись на ее компанию, и одна из девиц проболталась, что ей ужасно понравился мой брат. На самом деле она выяснила у одного из приятелей Дика, что он девственник, и никак не могла поверить этому, учитывая, что он такой приятный внешне мальчик, но если это так и ему нужна помощь, то…

— Ты знаешь, где он сейчас? — спрашивает Камилла.

— Думаю, что вернулся в гостиницу и ждет ужина.

— Это не слишком далеко — можно сходить за ним? — говорит Камилла.

— Ну…

Подружка Дика умоляюще смотрит на меня.

— Я буду здесь ждать, пока ты вернешься, — говорит Камилла.

И вот мы здесь, в этой комнате, он со своей девчонкой, я — со своей. Кто из нас окажется первым?

Мое преимущество, конечно, в том, что только я знаю, что это соревнование на скорость. Но я не уверен, что это является большим преимуществом. Что, если из-за своей осведомленности я стану таким скованным, что не сумею возбудиться? Что, если из-за такого сильного желания я кончу, не успев снять штаны? Что, если мои действия покажутся ей такими грубыми, что она начнет кричать: «Насилуют!»

И пока одна часть мозга проигрывает такие опасные возможности, другая часть пытается расшифровать значение звуков, доносящихся с другого конца комнаты. Приглушенное хлюпанье здесь. Шуршание простыней там. Это звуки предварительных поцелуев? Ощупывания груди? Третьей точки? Или это… Нет, конечно нет. Скрип недостаточно ритмичен.

— Тебе хорошо? — шепчет Камилла, на время отрываясь от моего языка.

— Мм, да.

— Ты только скажи, если я что-нибудь делаю не так, — говорит она, и только тогда я начинаю понимать, о чем она. Я настолько озабочен тем, что происходит или не происходит в соседней кровати, что не заметил, как она стала тереть ладошкой мой кончик. Мой кончик, не делающий никаких попыток подняться.

— Я просто тревожусь, нет ли опасности для тебя.

— Все в порядке, — говорит она, прижимая к моей руке то, что находится в другой ее руке и оказывается подготовленным презервативом.

Я пробираюсь вниз по ее шее к груди. Мне кажется существенным, чтобы она не почувствовала себя обделенной предварительными ласками.

Но время идет, и мне в голову приходит другая ужасная мысль. Эти ритмические поскрипывания матрасных пружин, которые я пытаюсь услышать — в конце концов, они могут и не быть таким уж существенным показателем. Допустим, например, что Дик просто войдет в свою девушку, немножко там пошлепает, даже не пытаясь задать нужный ритм, кончит и выскочит назад. Никакого скрипа пружин тогда и не услышишь!

Чувствую, что там, внизу, у меня снова ослабла эрекция.

Я пытаюсь сосредоточиться на том, что у Камиллы прелестные грудки, которые уже частично у меня во рту, а моя ладонь наполовину вошла в ее щелку, что ужасно неприлично.

Стараясь не упустить момент, а может быть, просто чтобы покончить со всем этим делом, Камилла начинает раскручивать презерватив на мой пенис.

Я думаю: «О! Девочка разворачивает презерватив на моем члене. Такого еще не было».

Вскоре Камилла теряет терпение и сама вводит меня внутрь.

Я думаю: «Свершилось! Я больше не девственник! Нет больше чертова сопливого, невинного, глупого девственника!»

Потом я думаю: «А так ли это?» Потому что, когда я вытаскиваю свой поршень, мне вдруг приходит в голову, что девственником остаешься, пока не кончишь.

(Оп! На этот счет можно уже не беспокоиться.)

Или, может быть, ты остаешься девственником, пока не кончит твоя партнерша.

(И тогда я еще им остаюсь.)

После моего поспешного, с извинениями, исхода я пытаюсь доставить Камилле ответное удовольствие.

— Не нужно, — говорит она, отводя мою руку в сторону.

— Спасибо, — шепчу я перед тем, как попрощаться долгим поцелуем в губы. — Это было замечательно.

Она ничего не говорит мне в ответ. И хотя позднее я пытаюсь снова договориться с ней о встрече, у нее оказывается слишком много дел — осмотр галерей, посещение соборов, поездки в Верону на целый день и т. д. Иначе она, конечно, с удовольствием бы встретилась.

У нас с Диком просто не хватает дыхания для разговора, когда мы возвращаемся в гостиницу, потому что мы очень спешим, чтобы успеть до окончания ужина. Если мы опоздаем, могут быть неприятности. У Дика во всяком случае, потому что он все еще школьник под опекой учителя.

— Тебе удалось? — говорю я, задыхаясь.

— Ага. А тебе?

— Да.

Мы спешим, подстегиваемые самодовольством. Беспокоит меня лишь одно. Я жду, когда мы устанем и немного замедлим ход.

— Так ты сразу вошел или сначала занялся этими делами с языками и грудями?

— Гм. Да оно как-то само получается, так ведь?

— Да. Да, конечно. Но мне было интересно. Ты обратил внимание, что мы с Камиллой разговаривали?

— Навряд ли. Я был несколько занят.

— Но ты помнишь, что мы с ней говорили?

— Очень смутно.

— И ты начал в тот момент трахать свою девочку? Или это было позднее?

— Бог мой, ты задаешь довольно странные вопросы, — говорит Дик.